Рапава помнит, как они, словно два товарища, взялись за длинный металлический ящик для инструментов и опустили его на дно. Потом забросали землей, плотно ее утрамбовали, и Рапава заровнял яму лопатой, а потом забросал сухими листьями. Когда они пошли по лужайке к дому, небо на востоке начало светлеть.

Келсо с Рапавой опустошили все бутылочки. И тогда старик вытащил из-за пазухи помятую жестяную флягу, где оказалась домашняя водка с перцем. Одному богу известно, из чего она была приготовлена. Вполне возможно, что из шампуня. Рапава понюхал ее, чихнул, затем подмигнул и налил Келсо полный стакан маслянистой жидкости. Она была сизого цвета, и Келсо почувствовал, как к горлу подкатила тошнота.

— Итак, Сталин умер, — сказал он. Ему не хотелось делать глоток. Язык у него еле ворочался, и слова сливались. Челюсть будто одеревенела.

— Сталин умер. — И Рапава горестно покачал головой. Потом вдруг подался вперед и чокнулся с Келсо: — За товарища Сталина!

И они выпили.

Итак, Сталин умер. И все помешались от горя. Все, кроме Берии — он произнес речь на Красной площади перед тысячами истерически рыдавших людей так, точно читал объявление на железнодорожном вокзале, а потом ну и хохотал же с ребятами!

Об этом пошел слушок.

А ведь Берия был мужик умный, куда умнее тебя, парень, он тебя как миленького проглотил бы на завтрак. Но все умные люди делают в жизни одну ошибку: они считают, что остальные — дураки. А дураки-то не все. Просто остальным нужно больше времени.

Хозяин рассчитывал властвовать двадцать лет. А продержался всего три месяца.

Одним июньским днем, около полудня, Рапава дежурил с обычной командой — Саркисов, Надария, Думбадзе, — когда вдруг заговорили, что в Кремле созывают чрезвычайное заседание Президиума под председательством Маленкова. И поскольку заседание должно было происходить в кабинете Маленкова, Хозяин не придал этому значения. Ну кто такой этот жирный Маленков? Полное ничтожество. Тупица-медведь. Хозяин водил Маленкова на поводке.

Поэтому он сел в машину и поехал на заседание без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом и в поношенном костюме. Зачем утруждать себя и надевать галстук? День жаркий, Сталин умер, в Москве полно девочек, и он будет властвовать двадцать лет.

Вишневые деревья в глубине сада уже отцвели.

Они подъехали к зданию, где находился кабинет Маленкова, и Хозяин пошел наверх, а они все разместились в приемной у входа. И вот один за другим стали прибывать заправилы, все те, над кем Берия смеялся за их спиной: старый каменножопый Молотов, и этот толстый крестьянин Хрущев, и маленький Ворошилов, и, наконец, маршал Жуков, этот надутый павлин, весь в лентах и жестянках. Все они поднялись наверх, и Надария, потирая руки, сказал Рапаве: «А теперь, Папу Герасимович, сходи-ка ты в столовку и принеси нам кофейку».

Время шло, и Надария не раз ходил наверх проверить, что там происходит, и, вернувшись, всякий раз говорил: «Совещаются». Опять-таки — ну и что? Ничего необычного: Президиум частенько заседал часами. Но время подошло к восьми, начальник охраны стал тревожиться, а в десять, когда на дворе наступили летние сумерки, велел всем подняться с ним наверх.

Они вломились, невзирая на возражения маленковских секретарш, в большую комнату. Там было пусто. Саркисов кинулся к телефонам — они были отключены. Один из стульев лежал опрокинутый, и на полу возле него валялись смятые бумажки — на каждой рукою Берии красными чернилами было написано одно слово: «Тревога!»

Они могли бы, наверно, посражаться за Хозяина, но что бы это дало? Его поймали в ловушку, засада была устроена Красной армией. Жуков даже вывел танки — двадцать «Т-34» стояли позади дома Хозяина (об этом Рапава узнал позже), а Кремль заполнили броневики. Так что всякое сопротивление было безнадежно. Ребята и пяти минут не продержались бы.

Их тут же разделили. Рапаву увезли в военную тюрьму на северной окраине города, где его били до полусмерти, обвиняя в том, что он поставлял Хозяину несовершеннолетних: ему предъявили показания свидетелей, фотографии жертв и, наконец, список из тридцати имен, который Саркисов (этот громила Саркисов — ничего себе выносливый парень!) написал на второй день своего пребывания в тюрьме.

Рапава же не рассказал ничего. Его тошнило от всего этого.

Потом как-то вечером, дней через десять после переворота (а Рапава всегда будет считать это переворотом), его залатали, вымыли, дали чистую тюремную робу и повели в наручниках в кабинет начальника тюрьмы на встречу с большой шишкой из министерства государственной безопасности. Это оказался жесткий на виа здоровенный бугай лет сорока с лишним — сказал, что он замминистра и хочет поговорить о личных бумагах товарища Сталина.

Рапаву наручниками приковали к стулу. Охранников отослали из комнаты. Замминистра сел за стол начальника тюрьмы. На стене за его спиной висел портрет Сталина.

Какое-то время замминистра разглядывал Рапаву, затем сказал, что у товарища Сталина в последние годы появилась привычка делать записи, чтобы ничего не забыть при своей огромной загруженности. Иногда он писал на обычных листах бумаги, а иногда в черной клеенчатой тетради. Об этих записях знали лишь некоторые члены Президиума, а также товарищ Поскребышев, многолетний секретарь товарища Сталина, которого предатель Берия недавно засадил по ложному обвинению. Все свидетели утверждают, что товарищ Сталин держал эти записи в своем кабинете в личном сейфе, ключ от которого был только у него.

Замминистра пригнулся и впился черными глазами в лицо Рапавы.

После трагической кончины товарища Сталина делались попытки найти этот ключ. Но его так и не обнаружили. Поэтому было принято решение взломать сейф в присутствии всех членов Президиума и посмотреть, не осталось ли после товарища Сталина материалов исторической ценности или таких, которые могли бы облегчить принятие невероятно ответственного решения о назначении преемника.

Сейф был вскрыт при членах Президиума и оказался пуст, если не считать нескольких мелочей, вроде партийного билета товарища Сталина.

«А теперь, — сказал замминистра, медленно поднимаясь, — мы подходим к главному».

Он обошел стол и сел на край, прямо перед Рапа-вой. Здоровый был мужик, прямо танк из мяса.

«Мы знаем, — сказал он, — от товарища Маленкова, что второго марта ночью ты ездил в Кунцево на дачу вместе с предателем Берия и что вы оба несколько минут оставались с товарищем Сталиным наедине. Из комнаты было что-либо изъято?»

«Нет, товарищ генерал».

«Абсолютно ничего?»

«Ничего, товарищ генерал».

«А куда вы отправились из Кунцева?»

«Я отвез товарища Берия к нему домой, товарищгенерал».

«Прямо домой?»

«Да, товарищ генерал».

«Ты врешь».

«Нет, товарищ генерал».

«Ты врешь. У нас есть свидетель: охранник видел вас обоих в Кремле незадолго до рассвета».

«Да, товарищ генерал, теперь я вспомнил. Товарищ Берия сказал, что ему надо кое-что взять из своего кабинета…»

«Из кабинета товарища Сталина!»

«Нет, товарищ генерал».

«Ты врешь! Ты предатель! Вы вместе с английским шпионом Берия вломились в кабинет Сталина и выкрали его бумаги! Где они?»

«Да нет же, товарищ…»

«Предатель! Вор! Шпион!»

Каждое слово сопровождалось ударом по лицу.

И так до бесконечности.

Я тебе вот что скажу, парень: никто не знает всей правды, как обошлись с Хозяином, — даже сейчас, после того как Горбачев и Ельцин продали всю нашу чертову историю капиталистам и разрешили ЦРУ полакомиться нашими архивами. Все, что связано с Хозяином, по-прежнему засекречено. Его вывезли из Кремля на полу машины завернутого в ковер, и, говорят, Жуков расстрелял его в ту же ночь. По словам других, его расстреляли через неделю. Но большинство говорит, что его пять месяцев — пять месяцев! — держали в бункере Московского военного округа и расстреляли после тайного суда.

Так или иначе, к Новому году Берия был уже мертв.

А со мной вот как поступили — и Рапава показал изуродованные пальцы. Затем неуклюже расстегнул рубашку, вытащил ее из-под ремня и повернулся. Вся спина его была в блестящих шероховатых рубцах, сквозь кожу, как в окна, виднелись мышцы. Живот и грудь покрывала татуировка.

Келсо не произнес ни слова. Рапава снова сел, не застегивая рубашки. Эти рубцы и татуировка были его медалями за прожитую жизнь. И он с гордостью носил их.

— Ни единого слова, парень. Ты меня слышишь? Ничего они из меня не выжали. Ни одного словечка.

Все это время Рапава не знал, жив ли Хозяин и заговорил ли он. Но это не имело значения — Папу Герасимович Рапава в любом случае хранил молчание.

Почему? Из верности? В какой-то мере… а возможно, в благодарность за то, что Хозяин оставил ему жизнь. Но он был не таким идиотом, чтобы не понимать также, что в молчании его спасение. Сколько времени он бы еще прожил, если бы привел их к тому месту? Под тем деревом лежал его смертный приговор.

Пришла зима — Рапава лежал, трясясь от холода, на полу своей неотапливаемой камеры, и ему снилось, как с вишен опадают засохшие листья, голые ветки чернеют на фоне неба, слышен вой волков.

Вдруг незадолго до Нового года к нему потеряли интерес, как дети, которым надоело играть. Бить его продолжали — это уже стало делом чести, — но допросы прекратились, а после одной долгой и изобретательной взбучки кончилось наконец и битье. Замминистра больше не приходил, и Рапава догадался, что Берия мертв. Он подумал также, что наверху, видно, решили: если и были сталинские заметки, лучше их не знать.

Рапава ждал, что может в любую минуту получить свои семь граммов свинца. Ему и в голову не приходило, что этого не произойдет, если Берия ликвидирован. Поэтому он не помнил ни того, как его везли в Дом Красной армии в снежную бурю, ни временно приспособленную под зал суда комнату с высокими зарешеченными окнами, ни тройки судей, — не помнил ничего. Он засыпал свою память снегом. Он смотрел в окно на снежную пелену, шедшую с Москвы-реки и волнами катившуюся по набережной, заслоняя огни фонарей на противоположном берегу: снег белыми колоннами двигался смертным маршем с востока. В ушах Рапавы гудели голоса. Потом, когда стемнело, его вывели на улицу — он решил, что его ведут на расстрел, и попросил разрешения задержаться на минуту на ступеньках, чтобы погрузить руки в сугроб. Охранник спросил, зачем ему это, и Рапава сказал: «Чтобы в последний раз, товарищ, почувствовать пальцами снег».

Они как грохнут! А когда поняли, что он это всерьез, еще пуще расхохотались. «Вот уж снегу, грузин, — сказали они, — у тебя будет вдоволь». Так Рапава узнал, что его приговорили к пятнадцати годам каторжных работ на Колыме.

Хрущев амнистировал в пятьдесят шестом многих узников ГУЛАГа, но Папу Рапавы амнистия не коснулась. О нем словно забыли. Папу Рапава еще почти полтора десятка лет то жарился, то мерз в лесах Сибири — жарился коротким летом, работая в облаке малярийных комаров, и мерз долгими зимами, когда болота превращались в ледяные торосы.

Говорят, все, кто прошел лагеря, выглядят одинаково: похудев до скелета, человек потом сколько бы ни нарастил мяса или как бы тщательно ни одевался, костяк всегда виден. Келсо в свое время беседовал со многими гулагскими узниками и сейчас, слушая Рапаву, видел перед собой очертания его черепа — провалы глаз, абрис черепной кости. Он видел суставы на его запястьях и щиколотках и плоскую лопасть грудины.

Его не амнистировали, говорил Рапава, потому что он убил чеченца, пытавшегося его изнасиловать, — прикончил ножом, который смастерил из пилы.

— А что случилось с вашей головой? — спросил Келсо.

Рапава провел пальцем по шраму. Он не помнит. В особенно холодное время шрам начинает ныть и Рапаву мучают ночью кошмары.

— Кошмары о чем?

Рапава раскрыл было рот, но ничего не сказал.

Пятнадцать лет…

Он вернулся в Москву летом шестьдесят девятого года, в тот день, когда янки высадили человека на Луну. Рапава вышел из общежития для бывших заключенных и отправился бродить по жарким, многолюдным улицам — и ничего не мог понять. Куда девался Сталин? Это больше всего удивило его. Где статуи и портреты Сталина? Ведь его так почитали! Парни выглядели как девчонки, а девчонки — как проститутки. Страна явно по горло сидела в дерьме. Но в те дни по крайней мере была работа для всех, даже для таких старых зеков, как он. Его направили рабочим в мастерские депо Ленинградского вокзала. Ему был всего сорок один год, и он был сильный, как медведь. Все его имущество помещалось в картонном чемодане.

— А вы были когда-нибудь женаты?

Рапава передернул плечами. Конечно, был. Ведь только так можно было получить жилье. Вот он и женился и обзавелся жильем.

— И что случилось? Где теперь жена?

— Умерла. Район, где мы жили, парень, был хороший, пока не появились наркотики и преступность.

— А где вы жили?

— Эти чертовы преступники…

— А дети у вас были?

— Сын. Он тоже умер. Погиб в Афганистане. И дочь.

— И дочь умерла?

— Нет. Пошла на панель.

— А куда девались бумаги Сталина?

Келсо был пьян и не сумел задать этот вопрос как бы между прочим, и старик по-крестьянски хитро на него посмотрел.

— Говори, говори, парень, — тихо произнес он. — Я слушаю. Значит, куда девались бумаги Сталина? Ты это хочешь знать?

Келсо замялся.

— Только то, существуют ли они… есть ли шанс… возможность…

— Ты хотел бы их увидеть?

— Конечно.

Рапава расхохотался.

— А с какой, собственно, стати, я должен помогать тебе, парень? Я пятнадцать лет отсидел на Колыме, а за что? И теперь я должен помочь тебе накрутить побольше всякого вранья? Чего ради? Из доброго к тебе отношения?

— Нет. Не из доброго отношения ко мне. А ради верности истории.

— Истории? Не трепись, парень!

— Ну хорошо, тогда ради денег.

— Что-что?

— Ради денег. Получите свою долю прибыли. Кучуденег.

Крестьянин Рапава почесал нос.

— Сколько?

— Кучу. Если записи настоящие. Если мыих найдем.Верьте мне: получим кучу денег.

Воцарившееся было молчание нарушил гул голосов в коридоре — говорили по-английски, и Келсо догадался, что это его коллеги: Эйдлмен, Дуберстайн и остальные — возвращаются с ужина, недоумевая, куда он пропал. И он вдруг понял, как важно, чтобы никто — и прежде всего его коллеги — ничего не знал о существовании Папу Рапавы.

Кто-то тихонько постучал в дверь, и Келсо, глядя на старика, упреждающе поднял руку. Затем потянулся и выключил лампу на ночном столике.

Они сидели и слушали перешептывания, звучавшие особенно громко в темноте, но слов все равно нельзя было разобрать. Снова раздался стук в дверь и вслед за ним смешок. Остальные зашикали — возможно, они заметили, что он погасил свет. Наверное, подумали, что он с женщиной, — такая уж у него была репутация.

Еще через несколько секунд голоса затихли вдали, и в коридоре снова воцарилась тишина. Келсо включил свет, улыбнулся и погладил себя по сердцу. Старик сидел с застывшим лицом, потом тоже улыбнулся и запел — голос у него подрагивал, но был неожиданно мелодичным.

Колыма, Колыма,

Лучше места нету! Двенадцать месяцев зима,

А остальное — лето…

После освобождения он стал просто Папу Рапавой, и никем другим, — рабочим-железнодорожником, отсидевшим в лагерях. А если кому-то захочется узнать о нем больше — да? хочешь? давай, товарищ! — у него всегда наготове кулаки или железный лом.

С самого начала два мужика присматривались к нему: Антипин, мастер Депо № 1 имени Ленина, и Сенька, инвалид, живший в квартире под ним. Это были такие стукачи, каких редко встретишь. Не успеешь выйти из комнаты — так и слышишь, как они «стучат» в КГБ. Другие появлялись и исчезали — пешие и в машинах, лезли с «обычными вопросами», — Антипин же и Сенька честно следили за ним, но ни один ни черта не смог наскрести. Рапава зарыл свое прошлое гораздо глубже той ямы, которую выкопал по просьбе Берии.

Сенька умер пять лет назад. А куда девался Антипин, Рапава не знает. Депо № 1 имени Ленина принадлежит теперь частной фирме, которая ввозит французское вино.

Записи Сталина, парень? Да кому они нужны? Рапава теперь уже ничего не боится.

Говоришь, кучу денег? Так-так…

Он нагнулся и плюнул в пепельницу, потом вроде задремал. Немного спустя пробормотал:

— Мальчишка-то мой помер. Я тебе говорил?

— Да.

— Погиб, когда сидел в ночной засаде на дороге в Мазари-Шариф. Одной из последних. От снаряда, который выпустили из американского орудия чернорожие черти каменного века. Разве позволил бы Сталин таким дикарям унизить страну? Еще чего! Да он стер бы их в порошок и разбросал его по Сибири!

После того как сына не стало, Рапава взял за привычку подолгу гулять. Иногда шагал целыми сутками. Пересекал весь огромный город — от Перово до Серебряного Бора, от Битцевского парка до Останкинской телебашни. И в один из таких походов — лет шесть или семь тому назад было это в год переворота — он вдруг очутился в том месте, которое то и дело снилось ему. Сначала не сразу понял, где находится. А потом до него дошло, что он на Вспольном. Он бросился оттуда наутек — только пятки сверкали. Сын его служил радистом в танковом подразделении. Любил копаться в приемниках. По натуре вряд ли был бойцом.

— А дом? — спросил Келсо. — Тот особняк еще стоит?

— Ему было девятнадцать.

— А дом? Что стало с домом? Голова Рапавы склонилась на грудь.

— Дом, товарищ…

— Там висел красный полумесяц с красной звездой. И охраняли это место чернорожие черти…

После этого Келсо уже не мог добиться от Рапавы ничего членораздельного. Старик поморгал и закрыл глаза. Рот у него разъехался. По щеке потекла струйка желтой слюны.

Келсо с минуту-другую смотрел на него, чувствуя, как к горлу подступает тошнота, потом вскочил с кресла и помчался в ванную, где его обильно и сильно вырвало. Он приложился пылающим лбом к холодной эмалированной раковине и провел языком по губам. Язык показался ему раздувшимся и горьким, похожим на кусок сгнившего фрукта. В горле стоял ком. Келсо попытался отхаркаться, чтобы его выплюнуть, но ничего не получилось, тогда он решил проглотить комок, и его тут же снова вырвало. Когда он вытащил голову из-под струи воды, краны будто выскочили из своих гнезд и закружились вокруг него в медленной обрядовой пляске. Из его носа на стульчак унитаза тянулась, поблескивая, серебристая ленточка слизи.

Потерпи, сказал он себе. Это тоже пройдет.

И снова, как утопающий, ухватился за прохладную белую раковину, а стены качнулись и, погружаясь в темноту, куда-то поехали…

В окружавшей его тьме раздался шорох. Загорелись желтые глаза.

— Да кто ты такой, кто позволил тебе красть мои записи? — раздался голос Сталина.

И он, как волк, вскочил со своего дивана.

Келсо дернулся, приходя в себя, и ударился головой о борт ванны. Он застонал и, перевернувшись на спину, приложил руку к голове, чтобы проверить, нет ли крови. Он был уверен, что почувствовал липкую жидкость на пальцах, но, когда поднес их к глазам и, прищурясь, всмотрелся, они оказались чистыми.

Как всегда, так и сейчас, на полу московской ванной, частица его оставалась безжалостно трезвой — так раненый капитан на мостике торпедированного корабля спокойно требует, несмотря на дым сражения, сообщить ему о погибших. Эта частица всегда считала, что, как ни плохо ему в данный момент, бывало много хуже. И он услышал, несмотря на грохот крови в ушах, скрип шагов и щелчок тихо затворившейся двери.

Келсо стиснул зубы, силой воли заставил себя пройти все стадии эволюции человека — из слизи, покрывавшей пол, поднялся на четвереньки и встал — и, шаркая, вышел в пустую спальню. Сквозь тонкие оранжевые шторы на остатки ночной оргии сочился серый свет. Кислый запах пролитого алкоголя и спертый от дыма воздух вызвали у Келсо приступ тошноты. Тем не менее он потащился к ведущей в коридор двери — это было актом героизма и отчаяния.

— Папу Герасимович! Стойте!

В плохо освещенном коридоре было пусто. В дальнем его конце, за углом, звякнул подошедший лифт. Скривившись от боли, Келсо захромал туда, но увидел лишь закрывающиеся дверцы кабины. Он пытался открыть их пальцами, крича в щель, прося Рапаву вернуться. Потом несколько раз нажал ладонью на кнопку вызова, но лифт не слушался, и Келсо бросился к лестнице. Он спустился на двадцать первый этаж и тут вынужден был признать, что проиграл. Он стоял на площадке и ждал скоростного лифта, прислонясь к стене, с трудом переводя дух, борясь с тошнотой и чувствуя режущую боль в глазах. Кабина долго не приходила, а когда наконец пришла, мигом подняла его на два этажа, на которые он спустился. И дверцы издевательски открылись, выпуская его в пустой коридор.

Келсо спустился на первый этаж — от быстроты спуска у него чуть не лопнули барабанные перепонки, — но Рапава уже исчез. В мраморном вестибюле «Украины» не было никого, кроме старушки, счищавшей пылесосом пепел с красного ковра, да платиновой блондинки в накидке из искусственного соболя, препиравшейся с охранником. Направляясь к выходу на улицу, Келсо чувствовал, что все трое, бросив свои дела, смотрят ему вслед. Он провел рукой по лбу — рука стала мокрая от пота.

На улице было холодно и только начинало светать. Наступало ненастное октябрьское утро, с реки тянуло сыростью и холодом. Однако по Кутузовскому проспекту уже вовсю мчались машины, образуя пробку у Калининского моста. Келсо дошел до проспекта и постоял минуту-другую, дрожа от холода в одной рубашке. Рапавы нигде не было видно. Только большая серая собака, старая и явно голодная, шла вдоль монументальных зданий на восток, к пробуждающемуся городу.