18

Его разбудила тишина.

— Который час?

— Полночь. — О'Брайен шумно зевнул. — Ваша смена.

Они остановились на обочине пустого шоссе и выключили двигатель. Келсо не видел ничего, кроме нескольких тусклых звезд высоко в небе. После шумной езды тишина ощущалась даже физически — закладывало уши.

Келсо принял вертикальное положение.

— Где мы?

— В ста пятидесяти — ста восьмидесяти километрах к северу от Вологды. — О'Брайен включил внутреннее освещение, и Келсо от неожиданности заморгал. — Где-то здесь, я думаю. — Он наклонился над картой, его крупный ноготь ткнулся в белое пятно, прорезанное красной линией шоссе, со штриховыми символами болот по обеим сторонам. Дальше к северу белое пятно сменялось зеленым, что означало лес.

— Мне надо отлить, — сказал О'Брайен. — Пошли вместе.

Было гораздо холоднее, чем в Москве, а небо казалось совсем бескрайним. Громадная флотилия туч, чуть светлая по краям от лунного света, медленно плыла к югу. Время от времени в разрывах между ними проглядывали звезды. О'Брайен включил фонарь. Они спустились по некрутому склону и справили нужду, едва не касаясь друг друга плечами, и пар поднимался у них из-под ног. О'Брайен застегнул молнию и посветил вокруг. Мощный луч пронзил темноту на сотню-другую метров, высветив пустоту. Холодный туман стелился низко над землей.

— Вы что-нибудь слышите? — спросил О'Брайен. Его дыхание вырывалось изо рта белесыми облачками пара.

— Нет.

— Я тоже.

Он выключил фонарь, они постояли еще минуту.

— Ох, папочка, — прошептал О'Брайен детским голоском. — Мне так страшно.

Он снова включил фонарь, и они поднялись к машине. Келсо налил по чашке кофе, пока О'Брайен открывал заднюю дверцу и вытаскивал две канистры. Он нашел воронку и начал заправлять бак.

Келсо, смакуя кофе, отошел подальше от паров бензина и закурил. Во тьме и холоде, под необъятным евразийским небом он чувствовал себя оторванным от реальности, напуганным, но и странным образом возбужденным; все его чувства обострились. Он услышал далекий грохот, и сзади на прямом шоссе возникла желтая точка. Он пронаблюдал, как она увеличилась, как свет разделился надвое и в конце концов превратился в две мощные фары; в какое-то мгновение Келсо показалось, что они надвигаются прямо на него, но затем громадный восьмиосный грузовик промчался мимо, и водитель весело просигналил. Шум мотора был слышен где-то вдали еще долго после того, как красные габаритные огни растворились в темноте.

— Эй, Непредсказуемый, подсобите немножко!

Келсо в последний раз затянулся и выбросил окурок, снопом искр шмякнувшийся на асфальт.

О'Брайену была нужна помощь, чтобы достать что-то из его драгоценного оборудования — белую пластмассовую коробку размером сантиметров шестьдесят на тридцать с притороченными с одной стороны колесиками. Вытащив коробку из машины, О'Брайен поднес ее к передней дверце.

— И что теперь? — спросил Келсо.

— Вы хотите сказать, что никогда этого не видели?

О'Брайен открыл крышку и вынул нечто вроде четырех пластмассовых полок, похожих на те, что откидываются на спинке самолетного кресла. Он соединил их вместе, сотворив площадку квадратной формы, которую затем прикрепил к одной стороне коробки. В центр этого квадрата он ввинтил длинную телескопическую антенну. Протянул электропровод от ящика к розетке прикуривателя «тойоты», вылез из машины, повернул рукоятку, и на аппарате замелькали многочисленные огоньки.

— Внушительно? — Он достал из кармана куртки компас и осветил его лучом карманного фонаря. — Где, черт возьми, этот Индийский океан?

— Что-что?

О'Брайен посмотрел назад, на убегающую в темноту ленту шоссе.

— Кажется, прямо по нашей дороге, только в обратную сторону. Спутник на постоянной орбите в двадцати тысячах миль над Индийским океаном. Вы только подумайте, каким маленьким стал наш мир, Непредсказуемый! Клянусь, у меня такое чувство, что он лежит у меня на ладони. — Репортер усмехнулся и наклонился к аппарату, двигая его кругами, пока антенна не уставилась прямо на юг. Аппарат тотчас издал писк. — Есть. Зацепили птичку! — Он нажал кнопку, и свист прекратился. — Теперь подключаем телефонную трубку — вот так. Дальше набираем ноль-четыре, наземную станцию в Эйке, в Норвегии. А теперь набираем номер. Легче не бывает.

Келсо осторожно приложил ухо к трубке. Он услышал гудки где-то далеко, в Америке, а затем мужской голос: «Отдел новостей».

Келсо закурил новую сигарету и отошел от «тойоты». О'Брайен сидел на переднем сиденье, включив освещение, и, даже несмотря на поднятые стекла, его голос был слышен в холодной тишине.

— Да, да, мы на шоссе… На полпути, наверное… Да, он со мной… Нет, у него все в порядке. — Открылась дверца, и до Келсо донесся крик О'Брайена: — у васвсе в порядке, профессор? Келсо поднял руку.

— Да, — продолжал О'Брайен, — в полном порядке. — Дверца захлопнулась, и он, наверное, понизил голос, потому что больше Келсо почти ничего не мог расслышать. — Будем там около девяти… конечно… хороший материал… так мне кажется…

Что бы О'Брайен ни имел в виду, Келсо не понравился его тон. Он подошел к машине и открыл дверцу.

— Ладно, нам пора двигаться, Джо. Привет. — О'Брайен положил трубку и подмигнул Келсо.

— Что именно вы им сказали?

— Ничего особенного. — У репортера был вид провинившегося мальчишки.

— Что значит «ничего»?

— Ну ладно, я должен был швырнуть им хотя бы косточку, Непредсказуемый. Дать им общее представление…

— Общее представление? — Келсо перешел почти на крик. — Мы же договорились о конфиденциальности…

— Но они же никому не скажут, понимаете? Я просто не мог исчезнуть, не введя их хотя бы слегка в курс дела.

— Боже! — Келсо привалился к боку машины и поднял глаза к небу. — Что же я делаю?

— Хотите кому-нибудь позвонить, Непредсказуемый? — О'Брайен махнул ему телефонной трубкой. — Жене? За наш счет.

— Нет, сейчас я никому не хочу звонить. Спасибо.

— А Зинаиде? — вкрадчиво спросил О'Брайен. — Почему бы не позвонить Зинаиде? — Он вылез из машины и втиснул трубку в руку Келсо. — Давайте. Я вижу, что вы обеспокоены. Это так просто. Ноль-четыре, и дальше ее номер. Только не болтайте слишком долго. А то ваш приятель отморозит себе все места.

Он зашагал прочь, размахивая руками, чтобы согреться, а Келсо после недолгого колебания сунул руку в карман в поисках картонки с адресом и телефоном Зинаиды.

Ожидая, пока соединят, он пытался представить себе ее квартиру, но не мог — он почти ничего не знал о Зинаиде. Он смотрел на юг вдоль шоссе М8, на темную массу убегающих туч, словно спасающихся от какого-то бедствия, и представлял себе маршрут своего звонка: из этого небытия — к спутнику над Индийским океаном, оттуда — на другой конец земли, в Скандинавию, и далее в Москву. Прав О'Брайен: можно находиться в пустыне, а мир будет казаться таким крошечным, что ему впору уместиться у вас на ладони. Он слышал, как длинными гудками отзывается ее номер, и ему хотелось услышать ее голос, убедиться, что у нее все в порядке, и одновременно не хотелось, потому что квартира была для нее сейчас самым опасным местом.

Номер не ответил, и он положил трубку.

Теперь настала очередь Келсо вести машину, а О'Брайена — спать, но даже во сне репортер не знал покоя. Спальный мешок он застегнул до самого подбородка. Спинка его сиденья находилась почти в горизонтальном положении. «Ух, — пробормотал он и почти сразу же, с еще большей силой, выдавил из себя: — Ух!» Потом зевнул, подобрал колени, распластался, как выброшенная на берег рыба, и захрапел. Затем почесал между ног.

Келсо крепко сжимал руль.

— Можете вы хоть чуть-чуть помолчать, О'Брайен? — сказал он, не отрывая глаз от ветрового стекла. — Так, для разнообразия, в качестве услуги человечеству вообще и мне в частности, не могли бы вы заткнуть свою необъятную пасть носком?

Впереди ничего не было видно, кроме все новых и новых участков дороги, выхватываемых светом фар. Навстречу изредка попадалась машина, не переключавшая дальний свет на ближний и слепившая глаза. Примерно через час они обогнали тот грузовик, что раньше промчался мимо них. Шофер снова приветственно загудел, и Келсо просигналил ему в ответ.

— Ух, — пробормотал О'Брайен, повернувшись при этом звуке. — У-ух.

Шуршание покрышек об асфальт оказывало гипнотическое действие, и мысли Келсо становились бессвязными, беспорядочными. Подумалось, каким был бы О'Брайен на настоящей войне, где ему действительно пришлось бы воевать, а не снимать репортаж. Потом подумал, каким был бы на войне он сам. Большинство мужчин его поколения, которых он знал, задавали себе этот вопрос, словно тот факт, что им не пришлось сражаться, делал их неполноценными — оставлял пустое место там, где должна была находиться война.

Возможно ли, что отсутствие войны — это великое счастье и благо — опошлило людей? Ведь все на свете стало ужасающе пошлым, разве не так? Наступил век пошлости. Опошлилась политика. Опошлились людские заботы: закладные, пенсии, опасность пассивного курения… Господи! Он взглянул на О'Брайена: вот во что мы превратились, думая о пассивном курении, тогда как наши отцы и деды думали о том, как не погибнуть от пуль или под бомбами!

Потом появилось чувство вины. Что он этим хотел сказать? Что хочет войны? Или хотя бы холодной войны? Но это правда, признался он себе, ему действительно не хватает холодной войны. Он был в некотором роде рад, когда она закончилась. Конечно, ведь победила справедливость, и все такое. Но пока эта война продолжалась, люди, подобные ему, знали, на какой почве они стоят, могли сказать: мы, быть может, не вполне отдаем себе отчет, во что верим, но в это мы уж точно не верим.

А когда холодная война кончилась, все для него пошло наперекосяк. Ну прямо анекдот. Он и Мамонтов, жертвы-близнецы краха Советского Союза! Оба осуждают пошлость современного мира, оба погружены в прошлое и оба в поисках тайн товарища Сталина…

Он поморщился, вспомнив слова Мамонтова:

«Вы так же одержимы им, как и я».

Тогда он в ответ только рассмеялся. Но теперь, когда подумал об этом снова, фраза поразила его своей обескураживающей проницательностью, и он поймал себя на том, что все время возвращается к ней. А за стеклами машины становилось все холоднее, и дорога по-прежнему убегала в бесконечную морозную тьму.

Он вел машину уже четыре часа, и у него затекли ноги. 6 какой-то момент он даже задремал за рулем, рывком проснувшись, когда «тойота» запетляла посередине дороги, а прерывистые белые полосы, ярко блестевшие в свете фар, вонзились в него, как копья.

Через несколько минут они проехали мимо чего-то вроде стоянки грузовиков. Келсо резко затормозил, остановился и подал назад. О'Брайен, заворочавшись, медленно просыпался.

— Почему мы остановились?

— Бензобак пуст. И мне надо передохнуть. — Келсо выключил зажигание и начал массировать шею. — Давайте сделаем привал?

— Нет. Надо двигаться. Налейте нам по чашке кофе. А я заправлю бак.

Они повторили прежний ритуал. О'Брайен выбрался из машины на холод и перелил в бак две канистры, а Келсо вышел, чтобы закурить. Ветер здесь был по-северному колюч, он со свистом продирался сквозь невидимые в темноте деревья. Где-то рядом слышался шум воды.

Когда Келсо вернулся к машине, О'Брайен сидел на водительском месте, включив освещение салона, и, водя электробритвой по подбородку, изучал карту. Неподходящее время для бодрствования, подумал Келсо. Он не находил в этом ничего хорошего. Подобная ситуация ассоциировалась у него с чрезвычайным положением, бедой, заговором, бегством, печальной необходимостью найти укрытие после ночной операции.

Ни один из них не произнес ни слова. О'Брайен убрал электробритву и засунул карту в карман на внутренней обшивке дверцы.

Откинутое сиденье еще хранило тепло, как и спальный мешок, и через пять минут, вопреки всем своим тревогам, Келсо заснул глубоким сном, а когда через несколько часов проснулся, было такое впечатление, что они пересекли некую черту и оказалисьсовершенно в другом мире.

19

Незадолго до этого, когда Келсо еще сидел за рулем, майор Феликс Суворин наклонился, чтобы поцеловать спящую жену Серафиму.

Сначала она подставила ему щеку, но затем, видимо, передумала. Теплая мягкая рука выпросталась из-под пухового одеяла и притянула его за затылок. Он поцеловал ее в губы. От жены пахло духами «Chanel»: отец привез ей их с последней встречи Большой восьмерки.

— Сегодня ты не вернешься, — прошептала она.

— Вернусь. — Нет.

— Постараюсь тебя не будить.

— Разбуди.

— Спи.

Он приложил палец к ее губам и выключил лампу у изголовья. Свет из коридора позволил тихо выйти из спальни. Он слышал дыхание мальчиков. Бронзовые часы показывали 1. 35. Он пробыл дома два часа. Дьявольщина. Сел в кресло с позолотой, стоявшее возле двери, надел ботинки и снял пальто с резной деревянной вешалки. Квартира была обставлена в соответствии с какими-то «глянцевыми» западными журналами и стоила гораздо больше, чем он, майор Службы внешней разведки, зарабатывал; честно говоря, на его зарплату они не могли бы купить даже эти журналы. Все оплачивал тесть.

В прихожей Суворин посмотрелся в застекленную репродукцию с портрета работы Джексона Поллока. Суворину показалось, что его морщины слились с морщинами лица на портрете. Я уже слишком стар для подобных игр, подумал он. Я давно уже не мальчик.

Информация о том, что «Дельта» вылетела без Келсо Непредсказуемого, достигла Ясенева вскоре после двух часов дня. Полковник Арсеньев произнес несколько цветистых фраз — и, разумеется, запротоколировал свое мнение в более сдержанных выражениях — о том, что он крайне удивлен тем обстоятельством, что Суворин не проследил за отбытием историка. Суворин в ответ едва не поинтересовался язвительно, каким образом он должен был одновременно заниматься поисками исчезнувшего Мамонтова, контролировать действия милиции, искать тетрадь Сталина и препровождать независимого во всех отношениях западного ученого в «Шереметьево-2» — и все это имея в своем распоряжении только четырех человек.

Кроме всего прочего, это казалось уже не столь важным после того, как агентство «Интерфакс» распространило известие об убийстве Папу Рапавы со ссылкой на неназванные милицейские источники, утверждавшие, что старика убили при попытке продать западному журналисту тайные бумаги Сталина. Возмущенные депутаты от компартии уже потребовали поставить этот вопрос на обсуждение в Думе. Администрация президента связалась с Арсеньевым, от имени президента требуя объяснить: что, вашу мать, у вас там происходит? Человек шесть репортеров толпились возле дома Рапавы, и еще больше — осаждали управление милиции, но милицейское начальство лишь разводило руками.

Впервые Суворин воздал должное старым временам, когда новостями становилось лишь то, что благоволил сообщить ТАСС, а все остальное ничтоже сумняшеся объявлялось государственной тайной.

Он сделал последнюю попытку выступить в роли адвоката дьявола. Не создается ли впечатление, что все это раздуто без всякой меры? Не подыгрывают ли они Мамонтову? Что может быть в сталинской тетради такого, что воспринималось бы столь болезненно в наше время?

Арсеньев улыбнулся — это был зловещий признак.

— Когда вы родились, Феликс? — спросил он с нарочитой вежливостью. — В пятьдесят восьмом? В пятьдесят девятом?

— В шестидесятом.

— Ах, в шестидесятом! А я, видите ли, родился в тридцать седьмом. Деда моего… расстреляли. Двое дядей не вернулись из лагеря. Отец погиб нелепой смертью во время войны — под Полтавой, пытаясь остановить немецкий танк бутылкой с зажигательной смесью, и все потому, что товарищ Сталин объявил предателями всех, кто попадет в плен. Поэтому я не склонен недооценивать товарища Сталина.

— Простите…

Но Арсеньев только махнул рукой. Он возвысил голос, лицо его покраснело.

— Раз этот подонок хранил тетрадь в тайнике, значит, у него были на то причины, уверяю вас. И если Берия ее выкрал, то тоже неспроста. И если Мамонтов пошел на риск, замучив до смерти этого старика, значит, дело того стоило. Поэтому, пожалуйста, найдите тетрадь, Феликс Степанович, будьте так добры. Найдите ее.

И Суворин сделал все, что было в его силах. Он связался со всеми экспертами по идентификации документов. Словесный портрет Келсо был передан на все посты милиции в Москве, а также на все посты ГАИ. Фактически Суворин подключился к расследованию убийства, которое вела милиция, и благодаря этому у него появились дополнительные источники информации. Вместе с милицией они выработали общую линию по отношению к прессе. Суворин поговорил с другом своего тестя, владельцем многих газет в России, и попросил его о сдержанности со стороны журналистов. Он велел Нетто покрутиться вокруг Вспольного переулка, организовал наблюдение за квартирой дочери Рапавы, Зинаиды, которая как сквозь землю провалилась, а после десяти вечера приказал Бунину проследить за клубом, где она работала.

В одиннадцать Суворин ушел домой.

А в час двадцать пять ночи раздался звонок. Зинаида нашлась.

— Где она была?

— Сидела в своей машине, — сказал Бунин. — Возле отцовского дома. Мы следовали за ней от клуба. Выжидали, пытаясь выяснить, не назначила ли она кому-нибудь встречу, но никто не появился, и мы ее взяли. Мне кажется, ей пришлось с кем-то драться.

— Почему ты так думаешь?

— Увидите сами, когда подниметесь к ней. Обратите внимание на ее руку.

Они тихо переговаривались в подъезде ее дома на востоке Москвы. Неподалеку находился парк; сам дом, судя по чистоте и ухоженности подъезда, был приватизирован. Суворин попытался представить себе, что подумают соседи, когда узнают, что девушка с третьего этажа — проститутка.

— Что-нибудь еще?

— В квартире ничего, в машине тоже, если не считать пакета с одеждой — джинсы, водолазка, пара сапог, нижнее белье, — сказал Бунин. — Но в квартире оказалась большая сумма денег. Она не знает, что я их нашел.

— Сколько?

— Двадцать, может быть, тридцать тысяч долларов. Были завернуты в пластиковый пакет и спрятаны в бачке унитаза.

— Где они? — У меня.

— Давай сюда.

Бунин мгновение колебался, затем протянул внушительную пачку стодолларовых купюр. Он смотрел на них с вожделением. Чтобы накопить столько, ему пришлось бы работать лет пять, и Суворин подумал, что Бунин испытал искушение взять немножко себе. Может быть, и взял. Суворин сунул деньги в карман.

— Что она собой представляет?

— Упрямая сучка, товарищ майор. Из нее много не вытянешь. — Он постучал себя по лбу. — По-моему, чокнутая.