Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
      Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
      От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь...
      Я стою посередине комнаты. О чем же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
      Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и трубку закуриваю.
      Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идет человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
      - Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
      Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
      "Чудотворец был высокого роста".
      Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.
      В дверь кто-то стучит.
      - Кто там?
      Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлен и ничего не могу сказать.
      - Вот я и пришла, - говорит старуха и входит в мою комнату.
      Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? но старуха сама идет к моему креслу возле окна и садится в него.
      - Закрой дверь и запри ее на ключ, - говорит мне старуха.
      Я закрываю и запираю дверь.
      - Встань на колени, - говорит старуха.
      И я становлюсь на колени.
      Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
      - Послушай-те, - говорю я, - какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да еще командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
      - И не надо, - говорит старуха. - Теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
      Я тотчас исполнил приказание...
      Я вижу перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я еще оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха все еще сидит в моем кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть, она уснула.
      Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать ее за дверь.
      - Послушай-те, - говорю я, - вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
      Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у нее приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается все ясно: старуха умерла.
      Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником, управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
      Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.
      - Вот сволочь! - говорю я вслух.
      Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле. Зубы торчат у нее изо рта. Она похожа на мертвую лошадь.
      - Противная картина, - говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
      За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Еще того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушел бы этот проклятый машинист!
      Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа еще не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
      Мне снится, что сосед ушел и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть,есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны - вилка.
      - Вот, - говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же на складном стуле.- Вот видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?
      А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
      Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мертвая старуха.
      Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это все был сон. Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мертвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником!
      Однако сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть, утра.
      Господи! Чего только не приснится во сне!
      Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мертвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под туловище и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
      - Сволочь! - крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапогом по подбородку.
      Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще потом решат,что это я убил ее.
      Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело передадут в уголовный розыск и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще этот удар сапогом.
      Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее лицо. На подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха еще при жизни стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая свое положение.
      Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод, все сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара.
      Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе ветчины и хлеб и еще останется на табак.
      Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с этой падалью.
      По дороге в магазин еще приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не рассказать ли ему все, может быть, вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свидетелей.
      В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошел в булочную.
      В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все-таки в очередь встал. Очередь продвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошел какой-то скандал.
      Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила:
      - Вы не знаете, что там происходит?
      - Простите, не знаю, - сказал я как можно суше.
      Дамочка повертелась в разные стороны и наконец опять обратилась ко мне:
      - Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?
      - Простите, меня это нисколько не интересует, - сказал я еще суше.
      - Как не интересует? - воскликнула дамочка. Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в очереди!
      Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
      - Это, конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, - сказала она. - Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть, холостой?
      - Да, холостой, - ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь.
      Дамочка еще раз осмотрела меня с головы до ног и влруг, притронувшись пальцами к моему рукаву, сказала:
      - Давайте я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице.
      Я совершенно растерялся.
      - Благодарю вас, - сказал я. - Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.
      - Нет, нет, - сказала дамочка, - ступайте на улицу. Что вы собирались купить?
      - Видите ли, - сказал я, - я собирался купить полкило черного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.
      - Ну вот и хорошо, - сказала дамочка. - А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
      И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
      Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая!
      - Вы курите трубку? - слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб.
      - О, бесконечно вам благодарен, - говорю я, беря хлеб.
      - А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, - говорит милая дамочка.
      И между нами происходит следующий разговор.
      ОНА: Вы, значит сами ходите за хлебом?
      Я: Не только за хлебом; я себе все сам покупаю.
      ОНА: А где же вы обедаете?
      Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.
      ОНА: Вы любите пиво?
      Я: Нет, я больше люблю водку.
      ОНА: Я тоже люблю водку.
      Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить.
      ОНА: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
      Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
      ОНА (сильно покраснев): Конечно спрашивайте.
      Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?
      ОНА (удивленно): В Бога? Да, конечно.
      Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.
      ОНА (задорно): Ну что ж, я согласна!
      Я: Тогда идемте.
      Мы заходим в магазин, и я покупаю пол-литра водки. Больше у меня нет денег, какая-то только мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мертвая старуха.
      Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина. Как раз, против магазина, останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб.
      Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.
      - Очень рад, - сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
      - Я не оторвал вас от работы? - спросил я.
      - Нет, нет, - сказал Сакердон Михайлович. - Я ничего не делал, а просто сидел на полу.
      - Видите ли, - сказал я Сакердону Михайловичу. - Я к вам пришел с водкой и закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.
      - Очень хорошо, - сказал Сакердон Михайлович. - Вы входите.
      Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.
      - Тут у меня сардельки, - сказал я. - Так, как мы их будем есть: сырыми, или будем варить?
      - Мы их поставим варить, - сказал Сакердон Михайлович, - а сами будем пить водку под вареное мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо!
      Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
      - Водку пить полезно, - говорил Сакердон Михайдович, наполняя рюмки. - Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб - это только солома, которая гниет в наших желудках.
      - Ваше здоровие! - сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайдовичем.
      Мы выпили и закусили холодным мясом.
      - Вкусно, - сказал Сакердон Михайдович.
      Но в это мгновение в комнате что-то щелкнуло.
      - Что это? - спросил я.
      Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
      - Что вы делаете? - крикнул я.
      Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.
      - Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
      - Все понятно, - сказал я, кивая головой.
      Мы сели опять за стол.
      - Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович, мы будем есть сардельки сырыми.
      - Я страшно есть хочу, - сказал я.
      - Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
      - Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, сказал я.
      - Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
      - Я все время писал, - сказал я.
      - Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон Михайлович. - Приятно видеть перед собой гения.
      - Еще бы! - сказал я.
      - Много поди наваляли? - спросил Сакердон Михайлович.
      - Да, - сказал я. - Исписал пропасть бумаги.
      - За гения наших дней, - сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.
      Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я - сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
      - Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаяь от преследования.
      - Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон Михайлович.
      - Дама, - сказал я.
      Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:
      - Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
      - Хороша? - спросил Сакердон Михайлович.
      - Да, - сказал я, - в моем вкусе.
      Мы выпили, и я продолжал:
      - Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
      - Не хватило денег? - спросил Сакердон Михайлович.
      - Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.
      - Что же, у вас в комнате была другая дама? спросил Сакердон Михайлович.
      - Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, - сказал я, улыбаясь. - Теперь я никого в свою комнату не могу пустить.
      - Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, сказал Сакердон Михайлович.
      - Нет, - сказал я, фыркая от смеха. На этой даме я не женюсь.
      - Ну тогда женитесь на той, которая из булочной, - сказал Сакердон Михайлович.
      - Да что вы все хотите меня женить? - Сакердон Михайлович я.
      - А что же? - сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. - За ваши успехи!
      Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
      - Как вы относитесь к покойникам? - спросил я Сакердона Михайловича.
      - Совершенно отрицательно, - сказал Сакердон Михайлович. - Я их боюсь.
      - Да, я тоже терпеть не могу покойников, сказал я. - Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
      - Не надо лягать мертвецов, - сказал Сакердон Михайлович.
      - А я бы пнул его сапогом прямо в морду. Терпеть не могу покойников и детей.
      - Да, дети - гадость, - согласился Сакердон Михайлович.
      - А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? - спросил я.
      - Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, сказал Сакердон Михайлович.
      - Врываются! - крикнул я и сейчас же замолчал.
      Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
      - Хотите еще водки? - спросил он.
      - Нет, - сказал я, но, спохватившись, прибавил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.
      Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
      - Я хочу спросить вас, - говорю я наконец. Вы веруете в Бога?
      У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
      - Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа - это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: "веруете ли в Бога?" - тоже поступок бестактный и неприличный.
      - Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.
      - А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михайлович.
      - Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
      - Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович. Ведь я просто отказался отвечать вам.
      - Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да только по другой причине.
      - По какой же? - вяло спросил Сакердон Михайлович.
      - Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
      - Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? - сказал Сакердон Михайлович. - А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
      - Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
      - А верят или не верят во что? В Бога? спросил Сакердон Михайлович.
      - Нет, - сказал я, - в бессмертие.
      - Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
      - Да просто потому, что спросить: верите ли вы в бессмертие? - звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
      - Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон Михайлович.
      - Да, - сказал я, - мне пора.
      - А что же водка? - сказал Сакердон Михайлович. - Ведь и осталось-то всего по рюмке.
      - Ну, давайте допьем, - сказал я.
      Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.
      - А теперь я должен идти,- сказал я.
      - До свидания, - сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. - Спасибо за угощение.
      - Спасибо вам, - сказал я. - До свидания.
      И я ушел.
      Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами,
      
      Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и казалось, что все складывается очень хорошо и просто.
      На Фонтанке я подошел к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во рту.
      На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я бы убил его тут же на месте.
      До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком случае почти все встречные оборачивались на меня.
      Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.
      - А где же управдом? - спросил я.
      Девка молчала,продолжая мазать губы.
      - Где управдом? - повторил я резким голосом.
      - Завтра будет, не сегодня, - отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.
      Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
      Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая ! И этот чертов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.
      Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
      Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую-то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:
      - Ваш шпрашивал какой-то штарик!
      - Какой старик? - сказал я.
      - Не жнаю, - отвечала Марья Васильевна.
      - Когда это было? - спросил я.
      - Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.
      - Вы разговаривали со стариком? - спросил я Марью Васильевну.
      - Я, - отвечала Марья Васильевна.
      - Так как же вы не знаете, когда это было? сказал я.
      - Чиша два тому нажад, - сказала Марья Васильевна.
      - А как этот старик выглядел? - спросил я.
      - Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна и ушла на кухню.
      Я подошел к своей комнате.
      "Вдруг, - подумал я, - старуха исчезла. Я войду в комнату, а старухи-то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!"
      Я отпер дверь и начал ее медленно открывать. Может быть, это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я заглянул в приотворенную дверь и, на мгновение, застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу.
      Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной стенке.
      В коридоре появилась Марья Васильевна.
      - Вы меня жвали? - спросила она.
      Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья Васильевна подошла поближе.
      - Вы ш кем ражговаривали, - сказала она.
      Я опять отрицательно замотал головой.
      - Шумашедший, - сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге оглянувшись на меня.
      "Так стоять нельзя. Так стоять нельзя", повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех пор, пока она не дошла до моего сознания.
      - Да, так стоять нельзя, - сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может быть, еще более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мертвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.
      Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего уже в продолжение многих лет стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в комнату и трах!..
      Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода. Мои мысли скакали, путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали, захватывая новые области, а я стоял и прислушивался к своим мыслям и был как бы в стороне от них и был как бы не их командир.
      - Покойники, - объясняли мне мои собственные мысли, - народ неважный. Их зря называют п о к о й н и к и, они скорее б е с п о к о й н и к и. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане, выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали этого покойника, но за испорченное белье им пришлось рассчитываться из своих собственных карманов. А другой покойник заполз в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку.
      - Стоп! - сказал я своим собственным мыслям. Вы говорите чушь. Покойники неподвижны.
      - Хорошо, - сказали мне мои собственные мысли, - войди тогда в свою комнату, где находится, как ты говоришь, неподвижный покойник.
      Неожиданное упрямство заговорило во мне.
      - И войду! - сказал я решительно своим собственным мыслям.
      - Попробуй! - сказали мне мои собственные мысли.
      Эта насмешливость окончательно взбесила меня. Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери.
      - Подожди! - закричали мне мои собственные мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь.
      Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в пол.
      С поднятым крокетным молотком я стоял наготове. Старуха не шевелилась.
      Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко. Я был командиром их.
      - Раньше всего закрыть дверь! - скомандовал я сам себе.
      Я вынул ключ с наружной стороны двери и вставил его с внутренней. Я сделал это левой рукой, а в правой я держал крокетный молоток и все время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел на середину комнаты.
      - Теперь мы с тобой рассчитаемся, - сказал я. У меня возник план, к которому обыкновенно прибегают убийцы из уголовных романов и газетных происшествий; я просто хотел запрятать старуху в чемодан, отвезти ее за город и спустить в болото. Я знал одно такое место.
      Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В нем находились кое-какие вещи: несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное белье. Я выложил все это на кушетку.
      В это время громко хлопнула наружная дверь, и мне показалось, что старуха вздрогнула.
      Я моментально вскочил и схватил крокетный молоток.
      Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушиваюсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он ходит у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кухню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем сумасшествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая! Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить их.
      Я опять перешагнул через старуху, поставил молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись обратно, я бы мог, не входя еще в комнату, иметь молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собой дверь в свою комнату и осторожно пошел на кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быстро, а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист, по-видимому, он рассказывал чтото случившееся с ним на работе.