Платоном Ильичом хранились длинные списки о деталях летания больших и малких холмов. Особенно отличался от всех иных взлетов взлет Капустинского холма. Как известно, Капустинский холм взлетел ночью, часов в 5, выворотив с корнем кедр. От места взлета к небу холм поднимался не по серповидному пути, как все прочие холмы, а по прямой линии, сделав маленькие колебания лишь на высоте 15 - 16 километров. И ветер, дующий в холм, пролетал сквозь него, не сгоняя егос пути. Будто холм кремневых пород потерял свойство непрницаемости. Сквозь холм, например, пролетела галка. Пролетела, как сквозь облако. Об этом утверждают несколько свидетелей. Это противоречило законам летающих холмов, но факт оставался фактом, и Платон Ильич занес его в список деталей Капустинского холма. Ежедневно у Рундадаров собирались почетные гости и обсуждались признаки законов алогической цепи. Среди почетных гостей были: профессор железных путей Михаил Иванович Дундуков, игумен Миринос II и плехаризиаст Стефан Дернятин. Гости собирались в нижней гостиной, садились за продолговатый стол, на стол ставилось обыкновенное корыто с водой. Гости, разговаривая, поплевывали в корыто: таков был обычай в семье Рундадаров. Сам Платон Ильич сидел с кнутиком. Время от времени он мочил его в воде и хлестал им по пустому стулу. Это называлось "шуметь инструментом". В девять часов появлялась жена Платона Ильича, Анна Маляевна, и вела гостей к столу. Гости ели жидкте и твердые блюда, потом подползали на четвереньках к Анне Маляевне, целовалией ей ручку и садились пить чай. а чаем игумен Миринос II рассказывал случай, происшедший четырнадцать лет тому назад. Будто он, игумен, сидел как-то на ступеньках своего крыльца и кормил уток. Вдруг из дома вылетела муха, покружилась и ударила игумена в лоб. Ударила в лоб и прошла насквозь головы, и вышла из затылка, и улетела опять в дом. Игумен остался сидеть на крыльце с восхищенной улыбкой, что наконец-то воочию увидел чудо. Остальные гости, выслушав Мириноса II, ударили себя чайными ложками по губам и по кадыку в знак того, что вечер окончен. После разговор принимал фривольный характер. Анна Маляевна уходила из комнаты, а господин плехаризиаст Дернятин заговаривал на тему "Женщина и цветы". Бывало и так, что некоторые из гостей оставались ночевать. Тогда сдвигалось несколько шкапов, и на шкапы укладывали Мириноса II. Профессор Дундуков спал в столовой на рояле, а господин Дернятин ложился в кровать к рундадарской прислуге Маше. В большинстве же случаев гости расходились по домам. Платон Ильич сам запирал за ними дверь и шел к Анне Маляевне. По реке Свиречке плыли с песнями никитинские рыбаки. И под рыбацкие песни засыпала семья Рундадаров.
      
      82. ИСТОРИ СДЫГР АППР
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Здравсвуй, Петя.
      П е т р П а в л о в и ч: Здравствуй, здравствуй. Guten Morgen. Куда несет?
      Андрей Семенович протянул руку Петру Павловичу, а Петр Павлович схватил руку Андрея Семеновича и так ее дернули, что Андрей Семенович остался без руки и с испугу кинулся бежать. Петр Павлович бежали за Андреем Семеновичем и кричали: "Я тебе, мерзавцу,руку оторвал, а вот обожди, догоню, так и голову оторву!"
      Андрей Семенович неожиданно сделал прыжок и перескочил канаву, а Петр Павлович не сумели перепрыгнуть канавы и остались по сию сторону.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Что? Не догнал?
      П е т р П а в л о в и ч: А это вот видел? (И показал руку Андрея Семеновича.)
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Это моя рука!
      П е т р П а в л о в и ч: Да-с, рука ваша! Чем махать будете?
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Платочком.
      П е т р П а в л о в и ч: Хорош, нечего сказать! Одну руку в карман сунул, и головы почесать нечем.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Петя! Давай так: я тебе чего-нибудь дам, а ты мне руку отдай.
      П е т р П а в л о в и ч: Нет, я руки тебе не отдам. Лучше и не проси. А вот, хочешь, пойдем к профессору Тартарелину, - он тебя вылечит.
      Андрей Семенович прыгнул от радости и пошел к профессору Тартарелину.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Многоуважаемый профессор, вылечите мою правую руку. Ее оторвал мой приятель Петр Павлович и обратно не отдает.
      Петр Павлович стояли в прихожей профессора и демонически хохотали. Под мышкой у них была рука Андрея Семеновича, которую они держали презрительно, наподобие портфеля.
      Осмотрев плечо Андрея Семеновича, профессор закурил трубку-папиросу и вымолвил:
      - Это крупная шшадина.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Простите, как вы сказали?
      П р о ф е с с о р: Сшадина.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Ссадина?
      П р о ф е с с о р: Да, да, да. Шатина. Ша-тин-на!
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Хороша ссадина, когда руки-то нет!
      (Из прихожей послышался смех.)
      П р о ф е с с о р: Ой! Кто там шмиется?
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Это так просто. Вы не обращайте внимания.
      П р о ф е с с о р: Хо! Ш удовольствием. Хотите, что-нибудь почитаем?
      А н д р е й С е м е н о в и ч: А вы меня полечите.
      П р о ф е с с о р: Да, да, да. Почитаем, а потом я вас полечу. Садитесь.
      (Оба садятся.)
      П р о ф е с с о р: Хотите, я вам прочту свою науку?
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Пожалуйста! Очень интересно.
      П р о ф е с с о р: Только я изложил ее в стихах.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Это страшно интересно.
      П р о ф е с с о р: Вот, хе-хе, я вам прочту отсюда досюда. Тут вот о внутренних органах, а тут уже о суставах.
      П е т р П а в л о в и ч ( входя в комнату):
      Здрыгр аппр устр устр
      я несу чужую руку
      здрыгр аппр устр устр
      где профессор Тартарелин?
      здрыгр аппр устр устр
      где приемные часы?
      если эти побрякушки
      с двумя гирями до полу
      эти часики старушки
      пролетели параболу
      здрыгр аппр устр устр
      ход часов нарушен мною
      им в замену карабистр
      на подставке здрыгр аппр
      с бесконечною рукою
      приспособленной как стрелы
      от минуты за другою
      в путь несется погорелый
      а под белым циферблатом
      блин мотает устр устр
      и закутанный халатом
      восседает карабистр
      он приемные секунды
      смотрит в двигатель размерен
      чтобы время не гуляло
      где профессор Тартарелин,
      где Андрей Семеныч здрыгр
      однорукий здрыгр аппр
      лечит здрыгр аппр устр
      приспосабливает руку
      приколачивает пальцы
      здрыгр аппр прибивает
      здрыгр аппр устр бьет.
      П р о ф е с с о р Т а р т а р е л и н:
      Это вы искалечили гражданина, Петр Павлович?
      П е т р П а в л о в и ч: Руку вырвал из манжеты.
      А н д р е й С е м е н о в и ч: Бегал следом.
      П р о ф е с с о р: Отвечайте!
      (Петр Павлович смеются.)
      К а р а б и с т р: Гвиндалея!
      П е т р П а в л о в и ч: Карабистр!
      К а р а б и с т р: Гвиндалан.
      П р о ф е с с о р: Расскажите, как было дело.
      А н д р е й С е м е н о в и ч:
      Шел я по полю намедни
      и внезапно вижу: Петя
      мне навстречу идет спокойно
      и, меня как будто не заметя,
      хочет мимо проскочить.
      Я кричу ему: ах, Петя!
      Здравствуй, Петя, мой приятель
      ты, как видно, не заметил,
      что иду навстречу я.
      П е т р П а в л о в и ч:
      Но господство обстоятельств
      и скрещение событий
      испокон веков доныне
      нами правит, как детьми,
      морит голодом в пустыне,
      хлещет в комнате плетьми.
      П р о ф е с с о р: Так-так, - это понятно. Стечение обстоятельств.Это верно. Закон.
      Тут вдруг Петр Павлович наклонился к профессору и откусил ему ухо. Андрей Семенович побежал за милиционером, а Петр Павлович бросили на пол руку Андрея Семеновича, положили на стол откушенное ухо профессора Тартарелина и незаметно ушли по черной лестнице.
      Профессор лежал на полу и стонал.
      - Ой-ой-ой, как больно! - стонал профессор. - Моя рана горит и исходит соком. Где найдется такой сострадательный человек, который промоет мою рану и зальет ее каллоидом?!
      Был чудный вечер. Высокие звезды, расположенные на небе установленными фигурами, светили вниз. Андрей Семенович, дыша полной грудью, тащил двух милиционеров к дому профессора Тартарелина. Помахивая своей единственной рукой, Андрей Семенович рассказывал о случившемся.
      Милиционер спросил Андрея Семеновича:
      - Как зовут этого проходимца?
      Андрей Семенович не выдал своего товарища и даже не сказал его имени.
      Тогда оба милиционера спросили Андрея Семеновича:
      - Скажите нам, вы его давно знаете?
      - С маленьких лет, когда я был еще вот таким маленьким, - сказал Андрей Семенович.
      - А как он выглядит? - спросили милиционеры.
      - Его характерной чертой является длинная черная борода, - сказал Андрей Семенович.
      Милиционеры остановились, подтянули потуже свои кушаки и, открыв рты, запели протяжными ночными голосами:
      Ах, как это интересно,
      был приятель молодой,
      а подрос когда приятель,
      стал ходить он с бородой.
      - Вы обладаетет очень недурными голосами, разрешите поблагодарить вас, - сказал Андрей Семенович и протянул милиционерам пустой рукав, потому что руки не было.
      - Мы можем и на научные темы поговорить, - сказали милиционеры хором.
      Андрей Семенович махнул пустышкой.
      - Земля имеет семь океянов, - начали милиционеры. - Научные физики изучали солнечные пятна и привели к заключению, что на планетах нет водорода, и там неуместно какое-либо сожительство.
      В нашей атмосфере имеется такая точка, которая всякий центр зашибет.
      Английский кремарторий Альберт Эйнштейн изобрел такую махинацию, через которую всякая штука относительна.
      - О любезные милиционеры! - взмолился Андрей Семенович. - Бежимте скорее, а не то мой приятель убьет профессора Тартарелина.
      Одного милиционера звали Володя, а другого Сережа. Володя схватил Сережу под руку, а Сережа схватил Андрея Семеновича за рукав, и они все втроем побежали.
      - Глядите, три институтки бегут! - кричали им вслед извозчики. Один даже хватил Андрей Семеновичережу кнутом по заднице.
      - Постой! На обратном пути ты мне штраф заплатишь! - крикнул Сережа, не выпуская из рук Андрея Семеновича.
      Добежав до дома профессора, все трое сказали:
      - Тпррр! - и остановились.
      - По лестнице, в третий этаж! - скомандовал Андрей Семенович.
      - Hoch! - крикнули милиционеры и кинулись по лестнице.
      Моментально высадив плечом дверь, они вошли в кабинет профессора Тартарелина
      Профессор Тартарелин сидел на полу,а жена профессора стояла перед ним на коленях и пришивала профессору ухо розовой шелковой ниточкой. Профессор держал в руках ножницы и вырезал платье на животе своей жены. Когда показался голый женин живот, профессор потер его ладонью и посмотрел в него, как в зеркало.
      - Куда шьешь? Разве не видишь, что одно ухо выше другого получилось? - сказал сердито профессор.
      Жена отпорола ухо и стала пришивать его заново.
      Голый женский живот, как видно развеселил профессора. Усы его ощетинились, а глазки заулыбались.
      - Катенька, - сказал профессор, - брось пришивать ухо где-то сбоку, пришей мне его лучше к щеке.
      Катенька, жена профессора Тартарелина, терпеливо отпорола ухо во второй раз и принялась пришивать его к щеке профессора.
      - Ой, как щекотно! Ха-ха-ха! Как щекотно! - смеялся профессор, но вдруг, увидя стоящих на пороге милиционеров, замолчал и сделался серьезным.
      Милиционер С е р е ж а: Где здесь пострадавший?
      Милиционер В о л о д я: Кому здесь откусили ухо?
      П р о ф е с с о р (поднимаясь на ноги): Господа! Я - человек, изучающий науку вот уже, слава богу, пятьдесят шесть лет, ни в какие другие дела не вмешиваюсь. Если вы думаете, что мне откусили ухо, то вы жестоко ошибаетесь. Как видите, у меня оба уха целы. Одно, правда, на щеке, но такова моя воля.
      Милиционер С е р е ж а: Действительно, верно, оба уха налицо.
      Милиционер В о л о д я: У моего двоюродного брата так брови росли под носом.
      Милиционер С е р е ж а: Не брови, а просто усы.
      К а р а б и с т р: Фасфалакат!
      П р о ф е с с о р: Приемные часы окончены.
      Ж е н а п р о ф е с с о р а:Пора спать.
      А н д р е й С е м е н о в и ч (входя): Половина двенадцатого.
      М и л и ц и о н е р ы х о р о м: Спокойной ночи.
      Э х о: Спите сладко.
      Профессор ложится на пол, остальные тоже ложатся и засыпают.
      С о н
      тихо плещет океян
      скалы грозные ду ду
      тихо светит океян
      человек поет в дуду
      тихо по морю бегут
      страха белые слоны
      рыбы скользкие поют
      звезды падают с луны
      домик слабенький стоит
      двери настежь распахнул
      печи теплые сулит
      в доме дремлет караул
      а на крыше спит старуха
      на носу ее кривом
      тихо ветром плещет в ухо
      дует волосы кругом
      а на дереве кукушка
      сквозь очки глядит на север
      не гляди моя кукушка
      не гляди всю ночь на север
      там лишь ветер карабистр
      время в цифрах бережет
      там лишь ястреб сдыгр устр
      себе добычу стережет
      П е т р П а в л о в и ч:
      Кто-то тут впотьмах уснул,
      шарю, чую: стол и стул,
      натыкаюсь на комод,
      вижу древо бергамот,
      я спешу, срываю груши,
      что за дьявол! это уши!
      Я боюсь, бегу направо,
      предо мной стоит дубрава,
      я обратно так и сяк,
      натыкаюсь на косяк,
      ноги гнутся, тянут лечь,
      думал: двери - это печь,
      прыгнул влево - там кровать,
      помогите!...
      П р о ф е с с о р (просыпаясь): Ать?..
      А н д р е й С е м е н о в и ч ( вскакивая): Ффу! Ну и сон же видел, будто нам всем уши пообрывали. (Зажигает свет.)
      Оказывается, что, пока все спали, приходили Петр Павлович и обрезали всем уши.
      Замечание милиционера С е р е ж и:
      - Сон в руку!
      
      83. ВЕЩЬ
      Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили.
      Папа был несомненно забулдыга. Даже мама смотрела на него свысока. Но это не мешало папе быть очень хорошим человеком. Он очень добродушно смеялся и качался на стуле. Горничная Наташе, в наколке и передничке, все время невозможно смеялась. Папа веселил всех своей бородой, но горничная Наташа конфузливо опускала глаза, изображая, что она стесняется.
      Мама, высокая женщина с большой прической, говорила лошадиным голосом Мамин голос трубил в столовой, отзываясь на дворе и в других комнатах.
      Выпив по первой рюмочке, все на секунду замолчали и поели колбасы. Немного погодя все опять заговорили.
      Вдруг, совершенно неожиданно, в дверь кто-то постучал. Ни папа, ни мама, ни горничная Наташа не могли догадаться, кто это стучит в двери.
      - Как это странно, - сказал папа. - Кто бы там мог стучать в дверь?
      Мама сделала соболезнующее лицо и не в очередь налила себе вторую рюмочку, выпила и сказал:
      - Странно.
      Папа ничего не сказал плохого, но налил себе тоже рюмочку,выпил и встал из-за стола.
      Ростом был папа невысок. Не в пример маме. Мама была высокой, полной женщиной с лошадиным голосом,а папа был просто ее супруг. В добавление ко всему прочему папа был веснушчат.
      Он одним шагом подошел к двери и спросил:
      - Кто там?
      - Я, - сказал голос за дверью.
      Тут же открылась дверь и вошла горничная Наташа, вся смущенная и розовая. Как цветок. Как цветок.
      Папа сел.
      Мама выпила еще.
      Горничная Наташа и другая, как цветок, зарделись от стыда. Папа посмотрел на них и ничего не сказал, а только выпил, также как и мама.
      Чтобы заглушить неприятное жжение во рту, папа вскрыл банку консервов с раковым паштетом. Все были очень рады, ели до утра. Но мама молчала, сидя на своем месте. Это было очень неприятно.
      Когда папа собирался что-то спеть, стукнуло окно. Мама вскочила с испуга и закричала, что она ясно видит, как с улицы в окно кто-то заглянул. Другие уверяли маму, что это невозможно, так как их квартира в третьем этаже, и никто с улмцы в окно посмотреть не может, - для этого нужно быть великаном или Голиафом.
      Но маме взбрела в голову крепкая мысль. Ничто на свете не могло ее убедить, что в окно никто не смотрел.
      Чтобы успокоить маму, ей налили еще одну рюмочку. Мама выпила рюмочку. Папа тоже налил себе и выпил.
      Наташа горничная, как цветок, сидели,попив глаза от конфуза.
      - Не могу быть в хорошем настроении, когда на нас смотрят с улицы через окно, кричала мама.
      Папа был в отчаянии, не зная, как успокоить маму. Он сбегал даже во двор, пытаясь заглянуть оттуда хотя бы в окно второго этажа. Конечно, он не смог дотянуться. Но маму это нисколько не убедило. Мама даже не видела, как папа не мог дотянуться до окна всего лишь второго этажа.
      Окончательно расстроенный всем этим, папа вихрем влетел в столовую и залпом выпил две рюмочки, налив рюмочку и маме. Мама выпила рюмочку, но сказала, что пьет только в знак того, что убеждена, что в окно кто-то посмотрел.
      Папа даже руками развел.
      - Вот, - сказал он маме и, подойдя к окну, растворил настежь обе рамы.
      В окно попытался влезть какой-то человек в грязном воротничке и с ножом в руках. Увидя его папа захлопнул раму и сказал:
      - Никого нет там.
      Однако человек в грязном воротничке стоял за окном и смотрел в комнату и даже открыл окно и вошел.
      Мама была страшно взволнованна. Она грохнулась в истерику, но, выпив немного предложенного ей папой и закусив грибком, успокоилась.
      Вскоре и папа пришел в себя. Все опять сели к столу и продолжали пить.
      Папа достал газету и долго вертел ее в руках, ища, где верх и где низ. Но сколько он ни искал, так и не нашел, а потому отложил газету в сторону и выпил рюмочку.
      - Хорошо, - сказал папа, - но не хватает огурцов.
      Мама неприлично заржала, отчего горничные сильно сконфузились и принялись рассматривать узор на скатерти.
      Папа выпил еще и вдруг, схватив маму, посадил ее на буфет.
      У мамы взбилась седая пышная прическа, на лице проступили красные пятна, и, в общем, рожа была возбужденная.
      Папа подтянул свои штаны и начал тост.
      Но тут открылся в полу люк, и оттуда вылез монах.
      Горничные так переконфузились, что одну начало рвать. Наташа держала свою подругу за лоб, стараясь скрыть безобразие.
      Монах, который вылез из-под пола, прицелился кулаком в папино ухо, да как треснет!
      Папа так и шлепнулся на стул, не окончив тоста.
      Тогда монах подошел к маме и ударил ее как-то снизу, - не то рукой, не то ногой.
      Мама принялась кричать и звать на помощь.
      А монах схватил за шиворот обеих горничных и, помотав ими по воздуху, отпустил.
      Потом, никем не замеченный, монах скрылся опять под пол и закрыл за собою люк.
      Очень долго ни мама, ни папа, ни горничная Наташа не могли прийти в себя. Но потом, отдышавшись и приведя себя в порядок, они все выпили по рюмочке и сели за стол закусить шинкованной капусткой.
      Выпив еще по рюмочке, все посидели, мирно беседуя.
      Вдруг папа побагровел и принялся кричать.
      - Что! Что! - кричал папа. - Вы считаете меня за мелочного человека! Вы смотрите на меня как на неудачника! Я вам не приживальщик! Сами вы негодяи!
      Мама и горничная Наташа выбежали из столовой и заперлись на кухне.
      - Пошел, забулдыга! Пошел, чертово копыто! - шептала мама в ужасе окончательно сконфуженной Наташе.
      А папа сидел в столовой до утра и орал, пока не взял папку с делами, одел белую фуражку и скромно пошел на службу.
      31 мая 1929
      84. МЫР
      Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир недоступен моему взгляду, и я видел только части мира. И все, что я видел, я называл частями мира. И я наблюдал свойства этих частей, и, наблюдая свойства частей, я делал науку. Я понимал,что есть умные свойства частей и есть не умные свойства в тех же частях. Я делил их и давал им имена. И в зависимости от их свойств, части мира были умные и не умные.
      И были такие части мира, которые могли думать. И эти части смотрели на другие части и на меня. И все части были похожи друг на друга, и я был похож на них.
      Я говорил: части гром.
      Части говорили: пук времени.
      Я говорил: Я тоже часть трех поворотов.
      Части отвечали: Мы же маленькие точки.
      И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир.
      Но тут я понял, что я не вижу частей по отдельности, а вижу все зараз. Сначала я думал, что это НИЧТО. Но потом понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир.
      И я всегда знал, что такое мир, но, что я видел раньше, я не знаю и сейчас.
      И когда части пропали, то их умные свойства перестали быть умными, и их неумные свойства перестали быть неумными. И весь мир перестал быть умным и неумным.
      Но только я понял, что я вижу мир, как я перестал его видеть. Я испугался, думая, что мир рухнул. Но пока я так думал, я понял,что если бы рухнул мир, то я бы так уже не думал. И я смотрел, ища мир, но не находил его.
      А потом и смотреть стало некуда.
      Тогда я понял, что, покуда было куда смотреть, - вокруг меня был мир. А теперь его нет. Есть только я.
      А потом я понял, что я и есть мир.
      Но мир - это не я.
      Хотя в то же время я мир.
      А мир не я.
      А я мир.
      А мир не я.
      А я мир.
      А мир не я.
      А я мир.
      И больше я ничего не думал.
      1930
      85.
      Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа. Он выглянул из-под одеяла и сразу увидел потолок. Потолок был украшен большим серым пятном с зеленоватыми краями. Если смотреть на пятно пристально, одним глазом, то пятно становится похоже на носорога, запряженного в тачку, хотя другие находили, что оно больше походит на трамвай, на котором верхом сидит великан, - а впрочем, в этом пятне можно было усмотреть очертания даже какого-то города. Иван Яковлевич посмотрел на потолок, но не в то место, где было пятно, а так, неизвестно куда; при этом он улыбнулся и сощурил глаза. Потом он вытаращил глаза и так высоко поднял брови, что лоб сложился, как гармошка, и чуть совсем не исчез, если бы Иван Яковлевич не сощурил глаза опять, и вдруг, будто устыдившись чего -то, натянул одеяло себе на голову. Он сделал это так быстро, что из-под другого конца одеяла выставились голые ноги Ивана Яковлевича, и сейчас же на большой пале левой ноги села муха. Иван Яковлевич подвигал этим пальцем, и муха перелетела и села на пятку. Тогда Иван Яковлевич схватил одеяло обеими ногами, одной ногой он подцепил одеяло снизу, а другую ногу вывернул и прижал ею одеяло сверху, и таким образом стянул одеяло со своей головы. "Шиш", - сказал Иван Яковлевич и надул щеки. Обыкновенно, когда Ивану Яковлевичу чтщ-нибудь удавалось или, наоборот, совсем не выходило, Иван Яковлевич всегда говорил "шиш" - разумется, не громко и вовсе не дляя того, чтобы кто-нибудь это слышал, а так, про себя, самому себе. И вот, сказав "шиш", Иван Яковлевич сел на кровать и протянул руку к стулу, на котором лежали его брюки, рубашка и прочее белье. Брюки Иван Яковлевич любил носить полосатые. Но раз, действительно, нигде нельзя было достать полосатых брюк. Иван Яковлевич и в "Ленинградодежде" был, и в Универмаге, и в Гостином дворе, и на Петроградской стороне обошел все магазины. Даже куда-то на Охту съездил, но нигде полосатых брюк не нашел. А старые брюки Ивана Яковлевича износились уже настолько, что одеть их стало невозможно. Иван Яковлевич зашивал их несколько раз, но наконец и это перестало помогать. Иван Яковлевич обошел все магазины и, опять не найдя нигде полосатых брюк, решил наконец купить клетчатые. Но и клетчатых брюк нигде не оказалось. Тогда Иван Яковлевич решил купить себе серые брюки, но и серых нигде себе не нашел. Не нашлись нигде и черные брюки, годные на рост Ивана Яковлевича. Тогда Иван Яковлевич пошел покупать синие брюки, но,пока он искал черные, пропали всюду и синие и коричневые. И вот, наконец, Ивану Яковлевичу пришлось купить зеленые брюки с желтыми крапинками. В магазине Ивану Яковлевичу показалось, что брюки не очень уж яркого цвета и желтая крапинка вовсе не режет глаз. Но,придя домой, Иван Яковлевич обнаружил, что одна штанина и точно будто благородного оттенка, но зато другая просто бирюзовая, и желтая крапинка так и горит на ней. Иван Яковлевич попробовал вывернуть брюки на другую сторону, но там обе половины имели тяготение перейти в желтый цвет с зелеными горошинами и имели такой веселый вид, что, кажись, вынеси такие штаны на эстраду после сеанса кинематографа, и ничего больше не надо: публика полчаса будет смеяться. Два дня Иван Яковлевич не решался надеть новые брюки, но когда старые разодрались так, что издали можно было видеть, что и кальсоны Ивана Яковлевича требуют починки, пришлось надеть новые брюки. Первый раз в новых брюках Иван Яковлевич вышел очень осторожно. Выйдя из подъезда, он посмотрел раньше в обе стороны и, убедившись, что никого поблизости нет, вышел на улицу и быстро зашагал по направлению к своей службе. Первым повстречался яблочный торговец с большой корзиной на голове. Он ничего не сказал, увидя Ивана Яковлевича, и только, когда Иван Яковлевич прошел мимо, остановился, и так как корзина не позволила повернуть голову, то яблочный торговец повернулся весь сам и посмотрел вслед Ивану Яковлевичу, - может быть, покачал бы головой, если бы опять-таки не все та же корзина. Иван Яковлевич бодро шел вперед, считая свою встречу с торговцем хорошим предзнаменованием. Он не видел маневра торговца и утешал себя, что брюки не так уж бросаются в глаза. Теперь навстречу Ивану Яковлевичу шел такой же служащий, как и он, с портфелем под мышкой. Служащий шел быстро, зря по сторонам не смотрел, а больше себе под ноги. Полравнявшись с Иваном Яковлевичем, служащий скользнул взгядом по брюкам Ивана Яковлевича и остановился. Иван Яковлевич остановился тоже. Служащий смотрел на Ивана Яковлевича, а Иван Яковлевич на служащего.
      - Простите, - сказал служащий, - вы не можете сказать мне, как пройти в сторону этого... государственного... биржи?
      - Это вам надо идти по мостовой... по мосту... нет, надо идти так, а потом так, сказал Иван Яковлевич.
      Служащий сказал спасибо и быстро ушел, а Иван Яковлевич сделал несколько шагов вперед, но, увидев, что теперь навстречу ему идет не служащий, а служащая, опустил голову и перебежал на другую сторону улицы. На службу Иван Яковлевич пришел с опозданием и очень злой. Сослуживцы Ивана Яковлевича, конечно, обратили внимание на зеленые брюки со штанинами разного оттенка, но, видно, догадались, что это - причина злости Ивана Яковлевича, и расспросами его не беспокоили. Две недели мучился Иван Яковлевич, ходя в зеленых брюках, пока один из его сослуживцев, Аполлон Максимович Шилов не предложил Ивану Яковлевичу купить полосатые брюки самого Аполлона Максимовича, будто бы не нужные Аполлону Максимовичу.
      
      86. РЫЦАРЬ
      Алексей Алексеевич Алексеев был настоящим рыцарем. Так, например, однажды, увидя из трамвая, как одна дама запнулась о тумбу и выронила из кошелки стеклянный колпак для настольной лампы, который тут же и разбился, Алексей Алексеевич, желая помочь этой даме, решил пожертвовать собой и, выскочив из трамвая на полном ходу, упал и раскроил себе о камень всю рожу. В другой раз, видя, как одна дама, перелезая через забор, зацепилась юбкой за гвоздь и застряла так, что, сидя верхом на заборе, не могла двинуться ни взад ни вперед, Алексей Алексеевич начал так волноваться, что от волнения выдавил себе языком два передних зуба. Одним словом, Алексей Алексеевич был самым настоящим рыцарем, да и не только по отношению к дамам. С небывалой легкостью Алексей Алексеевич мог пожертвовать своей жизнью за Веру, Царя и Отечество, что и доказал в 14-м году, в начале германской войны, с криком "За Родину!"выбросившись на улицу из окна третьего этажа. Каким-то чудом Алексей Алексеевич остался жив, отделавшись только несерьезными ушибами, и вскоре, как столь редкостно-ревностный патриот, был отослан на фронт.
      На фронте Алексей Алексеевич отличался небывало возвышенными чувствами и всякий раз, когда произносил слова "стяг", "фанфара" или даже просто "эполеты", по лицу его бежала слеза умиления.
      В 16-м году Алексей Алексеевич был ранен в чресла и удален с фронта.
      Как инвалид I категории Алексей Алексеевич не служил и, пользуясь свободным временем, излагал на бумаге свои патриотические чувства.
      Однажды, беседуя с Константином Лебедевым, Алексей Алексеевич сказал свою любимую фразу: "Я пострадал за Родину и разбил свои чресла, но существую силой убеждения своего заднего подсознания".
      - И дурак! - сказал ему Константин Лебедев. - Наивысшую услугу родине окажет только ЛИБЕРАЛ.
      Почему-то эти слова глубоко запали в душу Алексея Алексеевича, и вот в 17-м году он уже называет себя "либералом, чреслами своими пострадавшим за отчизну".
      Революцию Алексей Алексеевич воспринял с восторгом, несмотря даже на то, что был лишен пенсии. Некоторое время Константин Лебедев снабжал его тростниковым сахаром, шоколадом, консервированным салом и пшенной крупой. Но, когда Константин Лебедев вдруг неизвестно куда пропал, Алексею Алексеевичу пришлось выйти на улицу и просить подаяния. Сначала Алексей Алексеевич протягивал руку и говорил: "Подайте, Христа ради, чреслами своими пострадавшему за родину". Но это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич заменил слово "родину" словом "революцию". Но и это успеха не имело. Тогда Алексей Алексеевич сочинил революционную песню и, завидя на улице человека, способного, по мнению Алексея Алексеевича, подать милостыню, делал шаг вперед и, гордо, с достоинством, откинув назад голову, начинал петь:
      На баррикады
      мы все пойдем!
      За свободу
      мы все покалечимся и умрем!
      И лихо, по-польски притопнув каблуком Алексей Алексеевич протягивал шляпу и говорил: "Подайте милостыню, Христа ради". Это помогало, и Алексей Алексеевич редко оставался без пищи.