— С дороги, пожалуйста! Я должен отдать эти пирожные… — начал Бубуш, настойчиво, но не слишком энергично пытаясь проложить себе путь в главную часть пещеры.

— Забудь про них! — гаркнул Ублейр, хлопая лапой по подносу с пирожными и вздрагивая, когда одно из них отскочило от его копыта.

— Но я обещал им, что…

Ублейр колебался, закрыть ли ему уши от столь омерзительных речей — или вколотить в голову Бубуша немного здравого смысла. Вместо этого он просто влепил ему пощечину.

— Это было совсем не так мило, как ты думаешь, — надулся Бубуш, не проявляя ни малейших признаков желания отомстить. — Сомневаюсь, что я это заслужил.

— Ну, тогда ты и вот это не заслужил, — прорычал Ублейр и хлестнул Бубуша по другой чешуйчатой щеке, еще крепче.

— Ты совершенно прав. Я это не заслужил. Удержись, пожалуйста…

Ублейр пронзительно завопил, прижал ладони к ушам и плотно зажмурил глаза. Итак, он снова это произнес. Это слово. Слово на букву «п».

Существовала масса слов на букву «п», которые можно было использовать, — подлость, пакость, потрошение, паскудство, предательство и т. д. и т. п. Все это были хорошие, славные слова, которые прекрасно ладили со всем беспричинно безжалостным. Но «пожалуйста»?

Ублейр содрогнулся. Никогда в жизни он еще не слышал речей столь отвратительных. И, словно одного этого было еще недостаточно, Бубуш произносил эти речи таким тоном. Таким безвредным! Таким рассудительным! Таким пугающим!

Ублейр распахнул глаза, когда что-то вдруг коснулось его копыта. И в ужасе уставился на то, как Бубуш ползает по полу, подбирая разбросанные пирожные и аккуратно их вытирая.

Внезапно все это сделалось для Ублейра совсем невыносимым.

Его лапа метнулась сверху, крепко схватила Бубуша за горло и вытянула его в вертикальное положение.

— Прекрати! — завопил Ублейр в дюйме от лица Бубуша.

— Но я…

— Да что такое с тобой стряслось? — бушевал Ублейр, бешено тряся Бубуша за плечи и создавая любопытную мелодию из звучных пощечин. — Снова до моего лавового мартини добрался, да? Или хитромудрый шлак курил? Какого дьявола ты его отпустил? Просто не могу поверить, что ты и впрямь сдержал свое слово. Это так на тебя непохоже…

— Кого отпустил? Какое слово? — отплевывался Бубуш, пока его пульсирующие красной краской щеки начинали оказывать действие на туманную неразбериху его мозга.

— Треппа! — гаркнул Ублейр.

— Но он по-прежнему там, к стулу привязан…

— В самом деле? А тебя не затруднит поставить на это пару-другую оболов? — Ублейр пинком распахнул дверь, сунул в нее Бубуша и направил его озадаченный взор к связке особой высокорастяжимой веревки, что окольцовывала подозрительно пустой вращающийся стул. Тот самый стул, к которому должен был быть надежно привязан его высокобесподобие Брехли Трепп.

Ряд из шести фигур радостно замахал Бубушу, и в этот самый миг кремень жуткого осознания наконец-то ударил по нему. Что-то здесь совершенно определенно пошло не так.

— Какая дьявольщина?..

— …тебе тогда в голову пришла? — прорычал Ублейр, перебивая бубнящего Бубуша и в презрительном отвращении бросая его на пол.

Бубуш сел на полу и уставился на приятеля, раскачиваясь взад-вперед точно какой-то обкуренный кришнаит, пытающийся передавать свои мантры на десятифутовой волне.

— В то время мне это показалось хорошей идеей, — захныкал он.

— Но сдержать свое слово? — Набоб буквально бурлил недоверчивым презрением. — И ведь ты его еще за помощь поблагодарил!

— Я? Я это сделал? — Глаза Бубуша в ужасе расширились, когда он пополз по полу, ухватил Ублейра за лодыжки и начал трогательно пресмыкаться. — А кто еще это видел? Ты ведь об этой маленькой промашке никому не расскажешь, правда? Клянусь, начиная с этого момента я стану по-настоящему безжалостным, сам увидишь. Вернусь в свое обычное жуткое состояние, начну гнусные планы строить…

— Планы? Ты так это называешь? — осклабился Ублейр, пинком отшвыривая от себя Бубуша. — На тот случай, если ты не заметил, — вон там, в моей личной пещере, сидят шесть нелегальных иммигрантов. Они расположились в моих вращающихся креслах и лопают мои кремневые пирожные. Тебе не трудно было бы просветить меня на тот счет, каким именно образом с их помощью мы собираемся вставить фитиль Асаддаму? Он разве что вдоволь посмеется, когда арестует нас за иммиграционные преступления и соорудит свой собственный расчудесный план исправительных работ для нас обоих. Эх ты бестолочь!

Поднявшись с пола, Бубуш помотал головой, отчаянно хлопая себя ладонью по одному уху, словно он пытался вытряхнуть какие-то застрявшие кусочки из другого. Частички внятности закувыркались в спутанной памяти демона, приземляясь на дымящийся кремень понимания. Итак, он битых шесть часов допрашивал жителей Аксолотля, требуя ответа, где хранятся противопехотные святыни. Он точно знал, что им известно, где хранятся эти штуковины. Они совершенно определенно с ними обращались. Следы были повсюду. Святынеискатель ясно это показывал.

Капелька сомнения все же просочилась сквозь его уверенность. «Святынеискатель? — подумал Бубуш. — А не могло ли мое самопальное устройство просто напортачить?»

— Ты ведь этот матч просадил, верно? — с немалым злорадством оскалился Ублейр. — Этот Трепп тебя вокруг пальца обвел. Он тебя за кретина держал. Кретин ты и есть! И что ты собираешься теперь с ними делать? — Он дернул когтистым большим пальцем в сторону двери и шести пленников в главной части пещеры.

Поражение и Ублейр обвиняюще смотрели Бубушу в лицо. Тогда он снова помотал головой.

— Этого просто не может быть, — пробормотал затем демон, уставив щелки багровых зрачков в никуда. — Он работал. Я сам видел…

— Нашу дверь в любую секунду могут ментагоны копытом лягнуть! Что ты собираешься делать?

— Он точно должен был работать.

— Кто?

— Святынеискатель, — пожаловался Бубуш.

— В самом деле? — насмехался Ублейр, истекая сарказмом. — Так где же тогда все-таки тайник с противопехотными святынями находится, а? При помощи той ерундовины ты не зарегистрировал ничего, кроме шести нелегальных иммигрантов!

— Но Святынеискатель действительно работал! Он регистрировал святые волны, как ему и полагалось! Иначе почему же он тогда так четко указал на Треппа и шесть других?..

Голос Бубуша оборвался, когда до него вдруг дошло. Как он мог быть так слеп? Так горяч, чтобы доплестись до узловатых корней не того инфернального древа и с энтузиазмом рявкать какую-то дурость?

Существовала одна-единственная причина, почему устройство, рассчитанное на регистрацию святых волн, стало бы указывать на что-либо излучающее эти фундаментальные частицы чистого теизма. Существовала только одна-единственная причина, почему святынеискатель указал на шестерку пленников и на Треппа. Сердце Бубуша почти замерло, когда понимание взорвалось у него в голове венком жгучих хризантем.

Все они излучали святые волны.

Внезапно все обрело смысл. Эффект проповеди Брехли Треппа который побуждал всех облачиться в подштанники; внезапное желание ослабить путы Треппа; и, наконец, самое невероятное — верность своему слову и позволение Треппу уйти.

Бубуша аж затрясло. Ни одно из этих событий не могло бы произойти без продолжительного воздействия излучения высоких доз теической радиации.

Бессознательно Бубуш принялся скрести свои лапы, словно пытаясь содрать оттуда чистоту заразного верования, пока его разум пытался вспомнить одну чудовищную мысль.

Он уже задумывался, пусть даже совсем ненадолго, почему шесть пленников были зарегистрированы святынеискателем сквозь тысячи футов твердой скалы, а Брехли Трепп всего лишь едва-едва заставлял указатели шевелиться. Однако у Бубуша не получалось остановиться, чтобы хорошенько об этом задуматься.

До сих пор не получалось.

Зато теперь он точно знал.

Эти шесть пленников выдавали в тысячи раз больше святых волн, чем захваченный ими первым Брехли Трепп. Они сияли подобно теическим маякам в пустыне неверия и насмешки. А что выдает святые волны в тысячи раз более мощные, чем просто какое-то его высокобесподобие?… Да боги же! Боги!

Бубуш жутко побледнел, закашлялся, после чего, все еще находясь под воздействием высоких доз теической радиации, взглянул на Ублейра и открыл рот.

— Э-э… насчет этих нелегальных иммигрантов… Есть одна вещь, которую я действительно должен тебе сообщить…

Если бы какой-то демон стоял за дверью пещеры демона Кирпича и прислушивался, он услышал бы звон от почти непрерывного грохота молотком по металлу. Возможно, он был бы сильно озадачен этими доселе неслыханными здесь звуками честной тяжелой работы и промышленного производства. А возможно, и нет. Если бы этот демон не присутствовал на последней спонтанной проповеди его высокобесподобия Брехли Треппа, он бы наверняка не понял, что двигало Кирпичом, когда тот вел себя в столь лихорадочной и увлеченной манере.

Сказать по правде, сам Кирпич тоже не имел даже самого туманного представления, что именно его в эту работу втянуло. Никакой перемены он не заметил. Для любого психологического самоанализа бывший вор был слишком занят. Самоанализ мог подождать. А прямо сейчас он был отчаянно занят… просто отчаянно.

С тех самых пор, как Кирпич оказался втянут в конкретную обширную толпу, позвякивая там содержимым карманов и кошельков обитателей Уадда как самый первоклассный вор, каким он до той поры и являлся, все пошло как-то совсем не так. Едва лишь Кирпич успел с успехом избавить с полдюжины дьяволов от тягости транспортировки ими туго набитых кошельков, как его внимание, словно от удара багряной молнии перед огненной бурей, было целиком захвачено словами того хмыря в сутане на балконе страхоскреба. Мгновения спустя когти Кирпича неудержимо защекотало, и он оказался на крючке, охваченный неудержимым стремлением поучаствовать в небольшой работе по металлу.

В уединении своей пещеры в самых недрах Шанкера, деловой части Мортрополиса, Кирпич возбужденно хихикал себе под нос, выхватывая из небольшого мешочка крошечный диск и кладя его на выпуклый камень. Мгновение спустя бывший вор уже схватил свой верный молоток и принялся лихорадочно колошматить по монетке достоинством в один обол, аккуратно ее расширяя, распространяя ее мягкую податливость по выпуклому камню. Заветный план был у Кирпича перед глазами. Каждую секунду он сравнивал непосредственно наблюдаемое с тем, что он отчаянно жаждал увидеть, очерчивая и подправляя. В ушах у Кирпича звенел до боли желанный тон, и каждый удар молотка утешал страдания, пока лязг ударов сглаживался, приближаясь к единственно верной звенящей ноте изящного совершенства.

И когда через три часа работа по металлу была закончена, Кирпич дополнил крошечный металлический колпачок отрезком особо прочной нитки с узлом на конце, пропущенным через дырку на самом верху колпачка.

В предвкушении ухмыляясь, Кирпич сжал нитку между большим и указательным когтями, а остальные растопырил в манере кукольника из театра теней, неумело изображающего какаду. То же самое он проделал с другой своей лапой. Дрожа на грани просветления, Кирпич ударил друг о дружку две идеальные копии «Цимбалических душеспасителен» Блинтона Клинта и порадовался чистой, переливчатой ноте, которую он из них извлек.

И в этот самый момент Кирпич забросил все мысли о воровстве и начисто забыл свою страсть к грабежу, пока его дьявольское сердце переполнялось безграничным счастьем просветления. Затем он встал и направился к двери.

Только в самый последний момент Кирпич остановился и обернул свои рога ярко-оранжевой наволочкой. Он понятия не имел, зачем это сделал. Просто так казалось правильнее.

И наконец, радостно ударяя в свои бубенцы, Кирпич вышел на улицы Шанкера, готовый распространять звонкую истину среди всех, кто стал бы к ней прислушиваться.

В «Манне Амброзии» настало время ленча, уровень шума, число занятых мест, а также содержание нектара в крови большинства божеств неуклонно росли. Неуклонно и стремительно.

Ангельские официантки уже лихорадочно сновали туда-сюда, подавая кушанья — выхватывали их со священной тележки с подогревом и подносили к истекающим слюной ртам низших божеств.

Каждый день происходило одно и то же. Компании богов стекались к «Манне Амброзии», со случайно-хаотической небрежностью подкатывая на подушках своих серебристых облаков. И как ни странно, каждый день все прибывали в одно и то же место. Как именно им это удавалось, никто из божеств не знал. И, откровенно говоря, никого это не заботило.

Все, что по-настоящему имело значение во время ленча, так это наполнение своих желудков и радостное поглощение лучшего спиртного, какое Огдам или Алкан имели им предложить, а также заблаговременная подготовка к славной дневной закуске. Во всем этом имелся только один недостаток. Все должны были дожидаться, пока весь Верхний Стол рассядется, прежде чем реально начинали поглощаться какие-либо блюда.

Утверждалось, что такова традиция. Однако многие божества за низшими столами втайне подозревали, что это всего лишь довольно позорный способ «Священной семерки» покрасоваться, пока эти избранные самодовольно вышагивали к своим местам за накрытым свежей скатертью столом.

К тому же Семерку обслуживали после всех остальных. Опять же якобы в рамках традиции. На самом же деле это имело какое-то отношение к подаче самого лучшего последним.

И точно так же все происходило в этот ничем не примечательный день, после того как все ненавязчиво были разведены по своим столам Мэтром д'Отелем — божеством, ответственным за организацию рассаживания. «Священная семерка» подобрала свои тоги, благосклонно ухмыльнулась низшим коллегам и аккуратно засунула в кресла божественные задницы.

Секунды спустя священная тележка с подогревом уже была выкачена куда следует парой задыхающихся ангельских официанток, и благословенный аррайский хлеб начали раскладывать по тарелкам в излюбленном божествами виде. Естественно, в виде пиццы.

«Но что-то здесь сегодня не так, — думал Мэтр д'Отель, сидя за задним столиком и украдкой пересчитывая головы. — Что-то не складывается».

Схрон, верховный ответственный за аппетитные припасы, безоблачно улыбнулся, закатал рукава и приготовился произнести древнюю традиционную мантру благословения: «Бери ложку, бери хлеб, принимайся за обед!»

Именно так он бы и сделал, но как только он уже собрался произнести последнее слово и взять первый кусочек хлеба, уголок его глаза вдруг заприметил шесть нерозданных пицц, оставшихся на священной тележке с подогревом.

— Что они там делают? — тут же проревел Схрон. — Кто не получил своей пиццы?

Общеизвестный факт состоял в том, что каждый день выпекалось точное число отдельных порций, таким образом снижая до минимума объем отходов и предоставляя повару больше свободного времени.

Это была собственноручно изобретенная система, которой Люкс, божество, ответственное за то, чтобы все, что раздражало и досаждало, этого не делало, вполне справедливо гордился.

— Кто не получил своей пиццы? — сердито повторил Схрон.

Отказ от трапезы без веской на то причины воспринимался как великое оскорбление теми, кто решал по поводу меню, а поскольку это в первую очередь делал именно Схрон, оскорбление соответственно адресовалось ему.

— Ну так кто?

Ангельские официантки пожали плечами, шурша своими крыльями в пернатом смущении. Все остальные просто нервно ерзали в креслах и с тоской смотрели на стол перед собой.

Точнее — все, кроме Мэтра д'Отеля. Последний упирался взглядом в голое деревянное сиденье невдалеке от себя, где должна была находиться чья-то божественная задница, и ежился. Внезапно он понял, почему у него создалось ощущение, как будто что-то сегодня не так. Кое-что и впрямь не складывалось. Имела место недостача божеств.

Паника охватила Мэтра д'Отеля, когда он увидел, как именно последствия подобных событий простираются дальше в вечность. Одна лишняя пицца! Несколько бокалов вина или кружек эля, оставшиеся в бутылках невыпитыми! Невостребованный пудинг! Проблемы с отходами становились просто бесконечными. И даже хуже того… Данный стол теперь был разбалансирован, лишен нужного равновесия. Разговор не мог потечь гладко. Этому разговору пришлось бы перепрыгивать через провал, а два разделенных этим провалом божества почувствовали бы себя голыми, незащищенными… ах, это была откровенная катастрофа! И все это подпадало под его, Мэтра д'Отеля, ответственность.

— Ну же, назовитесь! — взвыл Схрон.

В задней части «Манны Амброзии» медленно поднялась нервная рука.

Схрон мигом ее заметил.

— Ну? Итак? Что вы хотите сказать в свое оправдание? Эта закуска уже для вас недостаточно хороша? Да? Я правильно вас понял?

— Нет, я не… я просто… — запинался Мэтр д'Отель.

— Что, устали от одних и тех же блюд? Не нравится, что каждый день одно и то же?

— Нет-нет…

— Думаете, что справитесь лучше? Да? Думаете? Верно? Ведь вам именно так кажется? Ну же, скажите. Говорите, что думаете. Объясните мне, почему вы решили не принимать лучшей пищи, какая только доступна в Аррае. Я готов выслушать любую разумную, пусть даже спорную точку зрения по поводу выбора, которые вы сделали, не присоединившись к остальным божествам в нашей регулярной общей трапезе. Только лучше этой точке зрения быть очень веской, ибо вы, судя по всему, в одиночку решили подкапываться под самые основы благотворного… — Тут Схрон наконец лишился дыхания и побагровел.

— Здесь есть пустое кресло, — быстро объяснил Мэтр д'Отель, обладая несколькими десятилетиями опыта выслушивания бредятины Схрона. Дыхание у верховного ответственного за аппетитные припасы всегда кончалось именно в тот момент, когда он собирался перейти к тому предмету, по поводу которого испытывал особенно сильные чувства.

— Что? — едва сумел выдохнуть Схрон. Рот его так и остался раскрытым в безмолвном удивлении.

Мэтр д'Отель услужливо приподнял кресло, чтобы все увидели.

— И здесь тоже, — объявила некая прозрачно-переливчатая богиня. К ее реплике вскоре присоединились еще четыре божества.

Челюсть Мэтра д'Отеля отвалилась. Все оказалось еще хуже, чем он думал!

Теперь Схрон был определенно шокирован. Шесть божеств не появились за ленчем. Это было ужасно. Никогда раньше никто из обитателей Аррая не пропускал ни одной из трех трапез в день. Это было просто неслыханным событием!

— И где же они? — прорычал Схрон, буравя взглядом Мэтра д'Отеля. Он понятия не имел, кого ему еще здесь буравить. — Что мы теперь будем делать?

По всему залу дрожащие от нерешительности голоса что-то тревожно забормотали.

Внезапно тощее низшее божество резко вскочило из своего кресла. Божество это щеголяло тонкими очками и короткой стрижкой. Оно вовсю размахивало мелком и грифельной доской.

— Я бы х-хотел предложить предложение о том, чтобы было предложено с-собрать с-собрание, — объявил Херокс, ответственный за календарное планирование, собрания и важнейшие встречи.

Его слова были встречены гробовым молчанием.

— М-мы сможем утилизировать возможность данного с-собрания, с тем чтобы представить текущие вопросы в форме, г-готовой для обсуждения и с г-готовностью утилизируемой, — продолжал распинаться Херокс.

Тишина буквально капала с потолка.

— Я м-могу назначить с-собрание на следующий маннедельник, и я с-считаю, что в календарном планировании с-существует возможность представления для м-максимальной утилизации в тех же самых в-временных рамках п-подавляющего большинства всех вас, з-здесь присутствующих. Э-э… не с-считая, разумеется, текущей нехватки в лице ш-шести наших коллег…

— Моя пицца стынет, — проворчал чей-то голос.

— Мое пиво теплеет, — отозвался другой.

Чье-то божественное брюхо зарокотало в знак полного согласия.

— Я так п-понимаю, что существует минимальный п-позитивный фактор принятия в большинстве ваших… — начал было Херокс.

— Да заткнитесь вы! — рявкнул Схрон, ныряя к своей пицце.

Ангельские официантки нежно потянули священную тележку с подогревом обратно на кухню.

— Э-э, дорогуши, вы это оставьте, — залопотал Схрон, быстро прожевывая. — Мне может потребоваться добавка, — ухмыльнулся он затем.

Официантки упорхали прочь.

— Р-разумеется, мы могли бы назначить и организовать п-потенциальное дискуссионное с-собрание в течение последнего…

— Молчать! — завопил Схрон поверх какофонии активного прожевывания и заглатывания.

Херокс плюхнулся обратно в свое кресло, недовольно качая головой и ворча.

— Организация и п-планирование всего п-процесса — вот что здесь действительно т-требуется, это совершенно определенно.

После чего Херокс отбросил эту мимолетную мысль на задворки своего разума и жадно схватил с тарелки ломтик пиццы.

А в другой стороне «Манны Амброзии» некое божество машинально жевало пиццу, однако мысли его были весьма далеки от содержимого его рта.

Алкан размышлял вовсю. Могло это и впрямь быть совпадением, что шесть божеств не появились за ленчем в тот самый день, когда он подписал контракт с его высокобесподобием Брехли Треппом?

Согласно этому контракту, он предоставил Треппу чертовски большую свободу на предмет того, как именно ему рекрутировать новых верующих. Не дал ли он ему слишком много этой самой свободы? Не были ли эти два события на самом деле связаны? И не было ли тут неким образом его вины?

С нервным содроганием Алкан закинул себе в рот здоровенный кусок пиццы.

Смутные тени. Лужи красноватого света. Периодические вспышки молнии. Постоянный поток переносящих сообщения мудеммов, с гудением влетающих в блок коммуникационных портов и вылетающих оттуда. Типичный день в тенях страхоскреба Греховной службы. Если не считать того, что в этих тенях тайком кралась группа сдельщиков.

— Спешите же, спешите, а то я все потеряю, — умолял композитор Шнютке, дергая за рукав сутаны бывшее его высокопреподобие Елеуса Третьего.

— Терпение, — предостерег самого себя Елеус. Глаза его внимательно обшаривали лежащий впереди проулок, безнадежно выискивая там любые признаки его высокобесподобия Брехли Треппа.

— Нам не нужно терпение, — сквозь сжатые зубы прорычал Шнютке. — Нам нужен пергамент. И пергамент этот обязательно должен найтись до того, как я все потеряю! — Его правая рука ритмично раскачивалась, ноги слегка притопывали, а из закрытого рта червем выползало басовое гудение.

— Ладно, ладно, — примирительно поднял ладони Елеус. Последние несколько часов Шнютке был просто невыносим, постоянно клянча еще и еще пергамент. Он уже истратил весь свой запас и отобрал все, что было у Мудассо. Теперь он стал окончательно невозможен.

Испытав невероятное облегчение оттого, что недавнее заключение и освобождение Бешмета не повредило пальцы скрипача, Шнютке обрел вдохновение сочинять. Это вдохновение прихватило его, словно жестокая лихорадка, вторгаясь в тело с поистине тревожащим напором. Шнютке вдруг неистово задрожал, вскочил на ноги, возбужденно вскрикнул, после чего схватил комок угля и листок пергамента. Затем его правая рука самым буквальным образом превратилась в смутное пятно. Полоски из пяти параллельных линий в мгновение ока были проведены по пергаментной глади и населены целыми колониями крошечных дрессированных головастиков. Некоторые из этих головастиков были сцеплены с другими, а некоторые дополнены вьющимися хвостиками.

Для всех сдельщиков, кроме двух, все это была полная бессмыслица.

Они запросто смогли бы проигнорировать этот временный выплеск вдохновенных шумов, пока Шнютке пытался прогудеть восходящую атональную гамму пониженных на полтона аккордов или просвистеть вибрирующее глиссандо. Однако сдельщики никак не смогли проигнорировать композитора, когда наступил кризис. В самой середине третьей части его Девятой симфонии для скрипки, расчески и заднего прохода, как раз когда Шнютке собрался подчеркнуть идущую контрапунктом главную тему и посеять тональные семена для зарождающейся финальной части, у него кончился пергамент.

Удивительно было, как композитор навеки себя не оглушил, когда дико завопил, стукнул себя кулаками в грудь и принялся лихорадочно перебирать кипу листов пергамента, выискивая там новые пустые пространства и отчаянно паникуя, пока ноты и гармонии давали у него в голове задний ход.

Потребовалось всего лишь несколько часов его стонов и причитаний, чтобы остальные сдельщики убедились в том, что новые запасы пергамента действительно требуются. Причем незамедлительно.

Так они оказались здесь, в тени страхоскреба Греховной службы, готовые провернуть свою операцию.

Елеус выглянул на улицу, что бежала перед просторным вырезанным скалодонтами фасадом страхоскреба, — и чуть было не выпрыгнул из складок своей мертвой кожи, когда со всех сторон заверещала сирена очередной восьмичасовой смены мук. Хотя бывшее его высокопреподобие этого ожидал, рев на весь Мортрополис все же застал его врасплох.

Теперь наступила его очередь нервно топтаться. Елеус должен был очень точно выбрать момент. Как только улицы окажутся полностью забиты шаркающими мучимыми душами, план должен был быть приведен в действие. Елеус пригляделся из теней и еще немного выждал, оценивая точную плотность душ на улице. Проблема заключалась в том, что он в этот момент не поднял взгляд на отдаленный балкон страхоскреба, где невысокий мужчина в черной сутане готовился к очередной долгожданной проповеди.

И в это же самое мгновение в другом конце Мортрополиса пара суженных в щелки зрачков внимательно вгляделась вперед и прикинула расстояние. Рыгающая громада парома с двигателем инфернального сгорания, ведомого капитаном Нагльфаром, проскользнула последние несколько футов реки Флегетон под бдительным взором радостно скалящегося пассажира.

Как только пристань оказалась в пределах досягаемости, Асаддам тут же перескочил через пропасть гнусной слизи и с грохотом копыт приземлился на деревянный настил. Затем он заторопился прочь, плотно преследуемый отрядом ментагонов и банкиром Асмодеусом.

У Асаддама не было ни малейшего настроения попусту тратить время на берегу реки. Он хотел как можно скорее вернуться в страхоскреб Греховной службы и вознаградить своих лизоблюдов славными новостями о том, что Узбасские рудники лавы и серы снова открыты и готовы для новой разработки. Главный менеджер чувствовал уверенность в том, что, разбросав среди этих лентяев незавуалированные угрозы насчет возможности новых рабочих мест, он добился бы чудесного увеличения эффективности. Двадцать пять процентов — это было бы отлично… для начала. А потому, с отрадными звуками тяжелой работы и страдания, все еще мысленно звенящими у него в ушах, Асаддам обратился спиной к Флегетону и быстро набрал нужную скорость.

Улица перед страхоскребом Греховной службы наконец оказалась битком забита народом. Его высокобесподобие Брехли Трепп поглубже вдохнул, поднял руки… и заметил в текущей внизу толпе странно вороватое передвижение.

Ловкими взмахами кисти Елеус просигналил остальным сдельщикам: три пальца, два пальца, один. Вперед!

Трепп удивленно заморгал с далекого балкона, когда со всплеском изящных нот скрипач Бешмет запрыгнул на крышу небольшой хижины и принялся безумно пилить свою скрипку. Шокированные мучимые души замотали головами от целого ряда диссонансов, безжалостно вторгающихся в их уши. Лишь один вопрос прожигал себе дорогу на передний фронт их отчаявшихся умов. Что это еще за новая, ужасная и изощренная, мука?

Челюсти душ отвалились, они остановились и уставились на бесчинствующего скрипача, который раскачивался в диком восторге. Движение по улице со скрежетом остановилось вовсе. Дьяволы, демоны и вопящие души оказались пойманы в тугой пробке, как шмель в патоке. А Бешмет пилил себе дальше.

Елеус ухмыльнулся в тени. Все шло как по маслу. Теперь ему требовалось не спускать глаз с дверей страхоскреба Греховной службы. Как только демон-охранник выйдет, чтобы выяснить, что тут такое творится, он, Фауст и Бакс быстро проникнут внутрь, точно намазанные жиром хорьки. Елеус был готов, полон энтузиазма и…

И вдруг что-то переменилось. Скрипка Бешмета стала звучать как-то иначе. К ней словно бы добавилось некое позвякивание. Внимание Елеуса оторвалось от двери. Он в диком изумлении наблюдал, как еще один демон вытащил из кармана пару «Цимбалических душеспасителей» Блинтона Клинта и присоединился к музыканту. Когти негромко постукивали, задавая мистический ритм, аккомпанируя тому, что сходило за мелодию. Затем краткий, несколько деревянный переливчатый звук стал извергаться на передний план септимы каждого такта, когда пара «Чудесных миссионерских маракасов» папы Робертокарлоса присоединилась к ансамблю.

Высоко на своем балконе Брехли Трепп хихикнул себе под нос.

И побуждение, погребенное глубоко внутри вестибюля страхоскреба Греховной службы, примерно в трех дюймах от селезенки демона-охранника, тоже пустило свои ростки. Оно распускалось в ответ на питательные ритмы, что проплывали сквозь щели во вращающейся двери страхоскреба. Побуждение это гордо набухало, расширялось и распускалось в тысячи радостных цветков восторга, пока демон-охранник тянулся к себе под стол, совал обтянутый пергаментом бубен под свою обширную подмышку и выскакивал за дверь, чтобы внести свою лепту в общий гомон.

Брови Елеуса едва ли смогли бы заползти еще выше по его изумленному лбу, когда он увидел, как громадный демон-охранник выпрыгивает в истово покачивающуюся толпу, гремя в свой совсем недавно раскрашенный мантрический бубен. По сути, Елеус уже почти забыл о том, где он находится.

Но только почти.

Быстро раздав пощечины Фаусту и Баксу, чтобы гарантированно привлечь их внимание, Елеус выскочил из тенистого проулка и проскользнул во вращающуюся дверь. Как и планировалось, в вестибюле не было ни души. Едва сдерживая возбуждение и лишь каким-то чудом не пустившись в радостную пляску, трое сдельщиков за считанные секунды добежали до стола, легко под него скользнули и скорчились в полумраке.

Именно там лежала их добыча. Стопы девственно чистого пергамента. Целый вагон и маленькая тележка этих стоп.

С радостью сдельщики набрали полные руки пергамента, быстро обогнули стол и мгновения спустя снова оказались на улице. Вокруг них вовсю гремела какофония.