Всё-таки, как ни крути, а чудовищной Силы бросок, при помощи которого маг и его спутники так удачно унесли ноги от разъярённой Ихвели, был по зубам далеко не каждому волшебнику. Однако чародей чувствовал себя едва ли не превосходно. Оставалась, конечно, слабость, но слабость телесная, которая обычно держится в течение нескольких дней после сильной хвори. Это Торой вполне мог перетерпеть.

Странным же казалось то, что способности к магии вернулись вот так неожиданно – пара слов, уверенно оброненных Рогоном и вот тебе на, после стольких лет досады и глубокой жалости к себе Торой снова обрёл Силу. Да не так, как, казалось бы, следовало – медленно, словно после долгой болезни возвращая себе утраченный некогда дар, мучительно вспоминая волшебные пассы, нерешительно пользуясь умениями, от которых давно отвык. Какое там! Сила возвратилась безо всяких сентиментальных прелюдий – огромная и неудержимая, словно прорвавший плотину безудержный поток. Казалось, нет теперь ничего невозможного, любое волшебство по зубам. Вот только с чего бы? Откуда эта невероятная мощь, откуда незнакомое доселе сокровенное Знание? Откуда столь обострённое чувство опасности и возможность подчинять себе пространство, переносясь на сотни вёрст? Когда это, интересно, подобное было по силам одарённому сыну деревенского пахаря? Ответ один. Никогда.

А, может быть, снова Книга?

Торой осторожно нащупал фолиант в складках одежды. Нет. Загадочное покалывание не потревожило кончики пальцев, неведомая боль не обожгла висок. Стало быть, древняя рукопись ни при чём… Именно этот факт и не давал волшебнику покоя. Одно дело, когда знаешь источник собственных Сил, другое, когда он для тебя – загадка. Как понять, когда источник иссякнет? Как пить из него, постоянно опасаясь, что всякий новый глоток может стать последним?

Вот почему чародей излишне настороженно относился к вновь обретённым способностям. Кто знает, вдруг, дня через два сокрушительное Могущество исчерпает себя? Останется ли тогда Торою, хотя бы смехотворная способность возжигать на ладони слабенькое волшебное пламя? Он не знал. И от этого незнания каждое новое действие магического свойства мнилось чародею едва ли не чудом. Правду сказать, он и от Ихвели-то унёс себя и своих спутников исключительно в азарте боя. По трезвому размышлению не посягнул бы на эдакую высоту и не решился на столь дерзкие выкрутасы. Сам пропадёшь – ещё ладно, но девчонку и паренька губить за компанию?

Нет, в другой ситуации волшебник даже и помышлять бы не стал о подобном бегстве. А тут вышло всё как-то само собой, непроизвольно. Так, научившись однажды плавать, не лишишься полученного навыка до самой смерти, даже если и вовсе не войдёшь более в воду. То же и с волшебством. В пылу боя как-то совершенно не помнишь о том, что уже много лет не имел дела с магией, что слаб и беспомощен. Вот почему после всего случившегося Торой восхищался собой ничуть не меньше, чем им восхищался Илан. Сила вернулась! Способности вернулись! Вернулись в новом качестве, на новом уровне. Уровне, о котором раньше и мечтать-то казалось слишком смелым. А теперь вот, совершив невероятной дальности бросок, перетащив с собой ведьму и ребёнка, маг даже не чувствовал усталости. Напротив, словно с каждым новым волшебством, обретал дополнительное Могущество.

Значит, прав оказался Рогон, говоривший, что отобрать Силу – не в человеческих возможностях. Ну и, само собой, до крайности лестно было думать о том, что Книга великого чародея оказалась артефактом, предназначенным непосредственно для него – Тороя. Вот только как мог знать Рогон, что рукопись попадёт в руки именно тому, кому предуготовлялась? Ну, мало ли, кто перехватил бы? Вон, чуть не уплыла книжица в жадные потные лапки королевского птичника Сандро Нониче, а, если бы некая сельская колдунка не завершила с триумфом свою аферу, да не встретила по случайности едва не убиенного ею же волшебника…

Тут-то маг и покосился с превеликим сомнением на Люцию. Неужели бывают такие совпадения, что маленькая ведьма-неумеха, наследница древнего трактата, неожиданно встречается именно с тем низложенным чародеем, для которого этот трактат написан? Торой снова озадачился.

Мимо пробежал Илан, и колдунка, сунув в рот пальцы, залихватски свистнула ему вслед. Мальчишка припустил ещё резвее, а потом, не сбавляя скорости, развернулся и помчался обратно.

Торой моргнул, силясь уловить какую-то очень важную, ускользающую мысль, но… Но мысль так и не смогла оформиться во внятную догадку и покинула звенящую от напряжения голову: «До встречи, маг, поумнеешь – вернусь!». Тьфу. Но ведь действительно странно. И вообще, как оказалась Книга Рогона у старой ведьмы, которую сама ученица называла «бабкой со странностями»? И на кой ляд этой бабке приспичило насылать мор на деревню? Зачем понадобилось травить людей, рядом с которыми жила? Торой не знал ответов и решил обратиться за ними к Люции. Как-нибудь осторожно, эдак невзначай.

Илан опять пронёсся мимо, снова прямиком в объятия ведьмы. Волшебник проводил его глазами и улыбнулся. Тогда, в стогу, он всё же последовал совету колдунки – осторожно коснулся мальчишки магией, убирая из маленького сердца мучительную тоску и боль. Нет, не отвёл их совсем (да это было и не нужно), но притупил до такой степени, чтобы ребёнок мог жить, не утопая в слезах каждые четверть часа. Дней через семь, когда мысль о потере станет для паренька привычной, можно будет очистить его сознание от волшебства, а пока… Что ж, в словах вздорной ведьмы был свой резон – ни к чему тащить за собой постоянно плачущего, испуганного ребёнка.

Торой покосился на идущую рядом девушку. И всё же он оконфузился. Ну, надо же так бездарно пропустить удар Ихвель! А то не знал о её подлючести? Хорошо хоть Люция ни единым словом не упрекнула мага, похоже, ей это даже в голову не пришло. Неожиданно колдунка повернулась к своему спутнику и спросила:

– А где твой меч, Торой?

Только тут он сообразил, что тащится через поле с пустыми ножнами. Волшебник отстегнул ненужную перевязь, без сожаления бросил в траву и только после этого ответил:

– Остался на крыльце сторожки. Нужно же мне было за что-то держаться в момент предельной сосредоточенности. Впрочем, не расстраивайся, я весьма скверный фехтовальщик, так что… – Он развёл руками и виновато улыбнулся. – Не велика потеря.

Девушка кивнула. Собственно, она была согласна – потеря и впрямь незначительная, да и зачем волшебнику меч? По большому счёту? Хотя… Отчего-то Люция думала, что воин из Тороя хоть куда, и её изрядно удивило его неожиданное признание. Но легкомысленная колдунка сразу же забыла про утраченное оружие, как собственно и про некоторое падение Тороева авторитета в собственных глазах. А вот крамольные мыслишки об Ихвели из головы никак не шли. Нет, ну надо же, та белобрысая косоглазая дылда и Торой! Добро бы, какая пленительная красавица… Всё-таки скверный вкус у этого волшебника.

Люция зло пнула некстати попавшийся под ногу пучок сена. Высохшие травинки взлетели в воздух и мигом прилипли к шерстяному подолу. Это ещё больше расстроило юную колдунку. Всё же никакой справедливости нет на свете. Ну, что, что мог найти молодой и, в общем-то, достаточно привлекательный волшебник в мерзкой ведьме с разноцветными глазами? Девушка словно забыла, что и сама, по первости восхитилась Ихвелью. И всё-таки отчего-то колдунье были до крайности неприятны те беспечные интонации, с которыми маг упомянул о давней интрижке. Как, собственно, был неприятен сам факт этой интрижки и вообще…

Здесь ведьму разобрала непонятная досада. Она уже привыкла считать волшебника своим. А тут на тебе, какие-то косоглазые! У девчонки засосало под ложечкой при одной мысли о том, что как ни истекалась она относительно внешности Ихвели ядом, как не кипятилась, а сама уж точно уступала разноглазой во многом. Да что там во многом! Во всём уступала! Уступала хотя бы потому, что вовсе не блистала никакими способностями, да и внешность имела самую замухрышную. Ну и что с того, что Ихвель косоглазая (не больно-то и заметно) да близорукая (не заметно вовсе, когда не щурится), зато вон, какая статная, да и волосищи такие, что ахнешь… А она – Люция – чего из себя представляет? Мелкая, тощая, далеко не красивая, даже косёнка и та – три волосины в два ряда… Вот ведь непруха-то! Девушка чуть не разрыдалась от отчаяния. Как бы ей хотелось появиться перед магом вот так, с шиком, в красивом платье и блеске собственных способностей…

Ага, как же. Размечталась. Вот только замаячит на горизонте какая-нибудь стройная смазливая барышня, и будешь ты сидеть в уголке, забытая и покинутая. Чего там Торой о той белобрысой сказал? «Занимательная собеседница»? А чем она – Люция – не занимательная собеседница?! «Ага, помалкивала бы лучше, – ехидно отозвался внутренний голос, – ты, вон, и готовить не умеешь, не то, что беседы вести на заумные темы или там колдовать, дурёха деревенская».

Так ведь правда! Какой толк в том, что юная ведьма так коварно готовила зелье ещё там, в таверне Клотильды? Добавила в Тороево питьё крохотную капельку своей ведьминской крови, нашептала всякого, и разве подействовало на него, толстокожего? А между прочим, уж проще приворотного зелья, и придумать ничего нельзя. Даже самая бестолковая колдунка может его приготовить. Да что колдунка, любая мало-мальски сведущая барышня наворожит такого, что любой строптивый кавалер станет бегать за ней, словно собачонка на привязи.

А теперь скажите, отчего, интересно, Торой не спешит облагодетельствовать ведьму своей пылкой привязанностью? Люция-то уж размечталась как своенравный и вредный маг станет её покорным воздыхателем, начнёт ревностно опекать, оберегать от опасности, а она только и будет, что мучить его по-всякому, ну, дабы впредь не задавался… И, гляди ж ты, во что всё вылилось? Вон, идёт себе, на солнышке жмурится, перебрасывается с Иланом волшебным огоньком, да в ус не дует, а ведь должен, проклятый, трепетать от любви. У ведьмы даже в носу засвербило с досады. Что ж за несправедливость! Ну, просто какой-то непробиваемый этот маг! А она-то, бестолковая, семенит теперь рядом и злится на него и ту белобрысую… Фе!

Может, в заклинании чего напутала? Или в зелье забыла какую траву добавить? А… чего уж теперь гадать! Дело сделано и толку нет… Не то что бы сильно жалко, что не подействовало, скорее обидно на собственную бестолковость да неумелость. Так сказать, задета репутация мастера. Эх, бабку бы сюда, уж она бы толково объяснила, что к чему, да и парочкой лёгких затрещин наградила за неумелость. Только, где теперь возьмёшь бабку-то? Нету бабки. И так от этой мысли ведьме стало тошно, что хоть волком вой. Как ни притворялась она перед собой, как ни храбрилась, а скучала по наставнице, по советам её, по едким замечаниям и беззлобным насмешкам, по седым волосам и морщинистому лицу с глазами редкого фиалкового цвета. Молодыми глазами. Да, будь здесь наставница, уж она-то, поди, не только объяснила, чего там Люция напутала с зельем, а глядишь, и совет бы дала дельный (бабка вообще по части советов мастерица была), как на Тороя впечатление произвести.

Юная ведьма подавила горький вздох и снова раздосадовано пнула очередной пучок травы, который не преминул тут же прилипнуть к подолу. Однако это обстоятельство доставило девушке какое-то злобное удовлетворение, словно мало ей было и без того не чарующей внешности, словно хотелось усилить собственную невзрачность ещё и неопрятностью. Ну и пусть этот твердолобый волшебник идёт себе с независимым видом, самим фактом своего равнодушия подтверждая неумелость ведьмы-недоучки. Пусть. Нужна ей его любовь сто лет.

В этот день Ульна проснулась рано, точнее не проснулась, а вовсе не засыпала, так, поворочалась ночью с боку на бок, помяла костлявые бока, да и встала ещё затемно. Чего старое тело неволить? Коли нейдёт сон, нечего и принуждать. А то дел по дому мало? Вон и тесто на хлебы замесить, опару поставить, и печь растопить, и во дворе прибрать, где, почитай, с седмицу не мелось и не чистилось. Нет, можно было, конечно, и правнуков попросить со двором-то помочь, как проснутся – даром что ли невестка всё время тревожилась: «Не в тех вы, бабуля, летах, чтобы метёлкой махать». А и как объяснишь ей – молодухе пышнотелой, что нельзя старому человеку без дела сидеть? Эдак совсем соображать перестанешь, а чуть седмица-другая, так и сляжешь вовсе. И потому старуха себя блюла – на жалость и заботу не подкупалась. То-то. Нечего жалеть ветхую, в силе она ещё. Не гляди, что девятый десяток пошёл.

Ульна, охая и держась за поясницу, поднялась со старенькой кровати. Семья ещё спала, в доме безмолвствовал покой… По случаю сказать – нет ничего уютнее предрассветного часа, пока солнце не поднялось из-за кромки далёкого леса, небо за окнами свинцово-серое, а в комнатах царят полумрак да звенящая тишина.

Старуха оделась и, переваливаясь на кривых ногах, направилась на кухню. Вот он – любимый предутренний час, домочадцы крепко спят, не трещит огонь в печи, даже ветер под окном и тот, будто дремлет – не шелохнёт ни травы, ни веток старой сирени. Сильно гоже. Эдак, сядешь у окна, попьёшь топлёного молока с золотисто-коричневой жирной пенкой, да пошамкаешь беззубым ртом вчерашнюю пышку. Нешто другие какие радости есть?

Она сидела за большим столом, смотрела в летние сумерки и медленно жевала сдобную булку.

Вот только не было в это утро привычного покоя, ой, не было. И то понятно почему, почитай третьи сутки вся деревня гудела, словно улей пчелиный. А загудишь, пожалуй, когда из Гельминвира никаких вестей. Очень это жителям досадно и непонятно, поскольку даже на богатой памяти Ульны эдаких странностей не приключалось. И, казалось бы, чего тут до Гельминвира – три десятка вёрст – садись на мула или лошадёнку, да поезжай, узнавай – чего у них там стряслось, а только не больно-то и поедешь, коли не звал никто. Маги тутошние народ строгий, раз уж сказано, что раз в неделю должен приходить в деревню обоз – так тому и быть, а простому люду чего делать в волшебной столице? Правильно, нечего, этак, начнёшь таскаться без дела – никакой пользы, вред один.

Вот и ждали здесь раз в седмицу посланцев с пустым обозом. А только не приехали в этот раз посланцы. Ни единого человека. Обычно они, чуть второй день седмицы – и тут как тут, ровнёхонько в полдень. А в этот раз не появились ни в полдень, ни к вечеру. Жители испугались – как же так, столько лет порядок заведённый царил, а тут вон что… Но подумали, мало ли чего там у них, маги всё-таки. Сначала только дивились, а уж когда обоз и на завтра и на послезавтра не пришёл – испугались. А ещё бы не испугаться – волшебство волшебством, но и кушать ведь что-то магам нужно. Да и добро заготовленное начало портиться. Но вот уж почитай четвёртые сутки пошли, а посланников из Гельминвира нет, как нет.

В деревнях окрест волшебной столицы веками так повелось – каждый околоток своим делом занят. В околотке Ульны жители промышляли тем, что готовили к трапезам волшебников молочные изыски – тут тебе и масло мягчайшее, тут и сливки лучшие в округе, тут и нежнейший творог, сыры всех сортов – от козьего до овечьего, сметана такая жирная, что ножом её на бруски режь да в деревянные короба укладывай. Одним словом, самое, что ни на есть молочное царство.

Ну и по соседним околоткам народ тоже не терялся, где овощи растили, где мёдом промышляли, где мясом заведовали, колбасами всевозможными, где винами, а где ягоды, да фрукты заморские в нарочно сделанных диковинных о-ран-же-реях (волшебного, надо полагать свойства, ибо пёрло в этих прозрачных домиках всякое растение, как на дрожжах) выращивали. По совести сказать, о-ран-же-рей-ные, было время, сильно много носы задирали перед соседями, ещё бы, у кого такая диковина есть с названием эдаким учёным? Ясное дело ни у кого. Вот и задавались не в меру. За то их в окрестных деревнях «жирейными» прозвали, не со зла, конечно, а так, чтобы не очень гордились, мол, разжирели от спокойной жизни да надменности, так хоть носы не воротите.

Но не об том сейчас, как говорится, речь. Намедни обоза из Гельминвира ждать устали и встревожились уже нешуточно. Переполошившийся внук Ульны Кайве да ещё четверо деревенских запрягли лошадок, вооружились, кто, чем мог (не столько для дела, сколько ради острастки – разбойников в здешних местах никогда не было – но, мало ли что), да поехали к «жирейным», ихняя деревня, она всех ближе стоит.

Однако вернулись совсем в растерянности – к «жирейным» обоз тоже не пришёл, а уж этим похуже ждать, чай фрукты да ягоды заморские, они быстрее молока портятся. Вот и хлопотали в деревне и стар и млад – варили варенья, павидлы, джэмы, компоты да прочие сласти, чтобы добро не пропало. И то беда – у них как раз клубника пошла, да хорошая такая, крупная. От щедрот и приезжим соседям отсыпали – побаловаться, один пёс, ягода сия дольше двух дней не хранилась, а урожай в нонешнем году собирали, ну прямо невмерный.

Потому, чего там в соседних деревнях творилось – «жирейные» не знали, не до разъездов им было, хлопотали. Так и вернулся Кайве с мужиками в родную деревню несолоно хлебавши, разве только с ягодой. А чего там, в Гельминвире приключилось, так и не выяснили. Однако стало ясно, без поездки в стольный магический град – не обойтись, знамо дело – беда какая-то приключилась. Хотя, на рассуждение Ульны – какая беда может с волшебниками статься? Да не просто с волшебниками, а с самыми сильными волшебниками королевств. Разве только со скуки перемрут, окаянные.

Старуха и впрямь недолюбливала магов. Да и за что их любить? Целыми днями без дела сидят, ни тебе по хозяйству поработать, ни чего путного смастерить. Только и могут, что языками чесать. Хотя, за продукты деревенским платят всегда изрядно, да и слуг не обходят, а уж слуг в Гельминвире – видимо-невидимо. А вообще, зря это Гельминвир городом за что-то называют. Крепость это каменная. И стены у ней выстой, люди болтали, аж мало не сто аршин. Но Ульна не верила – на кой она такая нужна – стоаршинная? От кого прятаться? Разве только для острастки. Сама Ульна крепость ни разу не видала, как-то не доводилось ей ездить в волшебный город, всё больше по хозяйству…

А ещё говорили, что в цитадели сей расчудесной никогда свечей не жгут, будто каким-то дивным неземным сиянием она вся сама собой озаряется и светло становится, как днём. Но уж это, ясное дело – брехали. Старший внук Кайве над бабкиными рассуждениями, правда, только посмеивался, он-то в Гельминвир постоянно обозы провожал, и крепость видел, и огни неземные. Да только Ульна ему не верила, не бывает такого, чтобы огонь сам по себе горел, без ничего. Где ж это видано? Чай, обманули бестолкового или сам чего приплёл для складу.

Вообще, окрест Гельминвира люди, как это ни странно, волшебства почитай и не знали. А и как узнать? Маги вечно за стенами стоаршинными заседают, разговоры умные разговаривают, так что в землях тутошних им показываться некогда, да и незачем. Ни единый колдун границ Фариджо никогда не переступал, а уж про всякую нечисть – ведьм там или ведьмаков (тьфу на них, проклятых) и говорить нечего. А стало быть, народ в здешних краях жил непуганый – ни колдунских козней не знал, ни хворей каких диковинных, ни прочей чародейской чудности.

Бывало, конечно, начинал кто-то страдать немочью, знахарям сельским к лечению неподвластной, но тогда скакал в Гельминвир кто из сродников, да клал в особую нишу в стене записку с прошением о помощи или привратнику словцо заветное шептал. И, почитай, часу не проходило, как кто из слуг выносил скляночку с заветным снадобьем, аль другую какую припарку. Так и лечились.

А в град абы кого не пускали не из спеси вовсе и не по жадности. Тут ведь понимать надо – в крепость сию и короли наезжали и амператоры заморские, да и немало людей в чинах самых разных наведывалось, и само собой, ещё учеников в Академии тьма тьмущая. Потому-то волшебникам суета да шум в стоаршинных стенах не нужны. Народ-то, он ведь как устроен – чуть позволишь на диковинку посмотреть, сразу толпами повалят, а уж кому не захочется на огни неземные взглянуть? Вот и держали ворота запертыми, чтобы не лез, кто попало, да рвань всякая перехожая. Ну, а для просителей – нате, пожалуйте, чего надобно просите, сделаем, любое снадобье. На помощь целительскую волшебники не скаредничали. И хвори дивными зельями самые невероятные излечивали.

Только в эдакое лекарское волшебство Ульна и верила, только из-за него и смягчалась, когда доводилось по привычке ругать магов за дармоедство. А всё потому, что ей, старой, и самой однажды диковинную скляночку со снадобьем внук привёз. О прошлую зиму сие было. У ней тогда сердце царапало. Будто котёнок какой слева в груди сидел и скрёбся. Знахарь местный только руками развёл, мол, пожила, почтенная, пора и честь знать, вон уж, сколько лет оно у тебя справно стучит, подустало, видать, на девятом десятке-то…

Но домашние как узнали об эдаком ответе, ждать не стали, сразу отрядили Кайве к волшебникам. Одним днём внучок съездил – затемно выехал, затемно и вернулся. Скляночку заветную привёз, так что теперь Ульна по капельке в день на язык каплет и ничего, уснул котёнок, кохтей боле не выпускает. А то «пожила, почтенная»… Скажет ведь тоже, пёс шелудивый.

Так Ульна до самого рассвета и просидела у окна, думая о будущности, да о том, чего там в Гельминвире стряслось. Уж и Кайве давеча собрался с мужиками и кое-кем из «жирейных» съездить таки в столицу, узнать, что приключилось. Мол, и так выждали три дня, хватит уже, а коли и дела какие у волшебников, так не обидятся – поймут, что деревенские не из скаредности приехали – деньги за порченый товар просить, а проверить – не приключилось ли чего.

А потом, лишь рассвет позолотил окна, проснулись домашние. Жизнь в деревне, она раненько начинается. Кайве чуть свет к мужикам убёг, уговариваться, когда ехать, сноха по хозяйству захлопотала, ну и огольцов в поле погнала – сено ворошить.

Огольцы вернулись к полудню с медными от загара и потными моськами. Тут и выяснилось, что никуда Кайве с мужиками не поедут – сено высохло, надо в стога укидывать, да везти с поля на сеновалы. Работы тьма, почитай кажные руки на счету. Тут уж не до волшебников – чуть день проворонишь, да дождь пойдёт, как назло – так с носом и останешься, а чем потом скотину кормить? Плюнул Кайве, да не поехал никуда – завтра, сказал. Оно, конечно, можно было и обождать с сеном, но жила ещё в деревенских надежда на благополучный исход, что не сегодня завтра, а приедет-таки запоздалый обоз и снова всё станет на свои места.

За полдень, когда сено по полю было собрано в стога, деревенские вернулись отобедать и отдохнуть – намаялись, да и жара подступала самая невообразимая, только в дому пережидать. Ну, а к Ульне сон, что ночью, что днём не шёл, проклятый. Потому, едва сморенные жарой и усталостью люди разбрелись по домам на отдых, старуха вышла на солнышко, погреть старые кости. Её-то, древнюю, жара давно не мучила – старая кровь уже, почитай, лет двадцать, как не грела, а в тишине посидеть – милое дело. Вот бабка обвязалась вышитым платком, да выползла за околицу, опираясь на кривой, как и её собственные ноги, костыль. В деревне было тихо, только куры квохтали, да изредка хрипло горланил петух. Благодать.

И вот ведь диво, задремала, старая! Разомлела на солнышке, что твоя змея. Казалось, только глаза прикрыла – соринку сморгнуть, а на деле привалилась к бревенчатой стене дома и была такова. А сон, как водится в эдаких случаях, привиделся самый странный. Но Ульна не роптала. Сны ей всё чаще снились бестолковые, суетные, а тут, надо же, вполне сносное видение, даже интересное.

Примерещилось бабке, будто по-прежнему она сидит на завалинке, а из-за соседского дома выбегает на улицу мальчонка (маленький, лет семи). Выбежал, пострел, и припустил на радостях к колодцу, загремел ведром на цепи.

Чудной мальчишка. И одет больно странно – в кроткие, до колен всего, штанишки и вышитую рубашечку, да не в привычную цельнокройку с прорезью «лодочкой», а диковинную такую, на завязках. И на ногах – не кожаные чуни, а башмачки. Городской, видать. Ну, оно и понятно – во сне-то чего только не привидится, хотя и знала старуха, что до ближайшего города чуть не сутки ходу.

Следом за мальчишкой из-за угла кинулась девушка с тощим узелком в руках. Это только с лица можно догадаться, что девушка, по высоким бровям и косёнке растрёпанной, а одета – срамота одна, словно бродяжка юродивая – в широченную мужскую рубаху, такую же диковинную, как у мальчишки, да в необъятную тёплую юбку, по всему видать – на чужую мерку шитую. Девушка была тщедушная – тоненькая, нескладная, вся какая-то бледная и заморенная. Однако по всему видать – с характером, только она брови сурово сдвинула, как мальчишка сразу присмирел. Хорошая девушка, толковая, решила Ульна, и воспитанием не обделена, знает, что в чужом околотке неча без спросу в колодезь соваться, нехорошо это, сперва у хозяев разрешения спросить надобно. Колодезь – это каждый деревенский знает – он только для своих, чужакам в него лезть не след. Попроси – напоют, а сам – не моги, поскольку всякая беда и хворь, как известно, только через воду и приходят.

Девушка крепко взяла пострела за руку и погрозила пальцем. Тот головёнку-то опустил и стоит виноватый.

Ульна не спешила просыпаться, смотрела, что дальше случится. А дальше было вот что – не спеша, из-за дома вышел высокий парень. Молодой, но всё-таки заметно постарше девушки, стало быть, когда девчуха-то за мальчонкой припустила, он шагу не прибавлял, потому только и появился. По летам молодец оказался, чай поди, Кайвин одногодок, вот только, решила Ульна, Кайве – широкоплечий и, дюжий – смотрелся куда как солиднее пришлого. Тот, хотя и не был тощ, а всё-таки сразу видно – не деревенский богатырь. Да и вид у черноволосого не шибко здоровый – лицо бледное, осунувшееся, будто только-только от хвори какой оправился. Одет, в отличие от девчухи, пристойно, хотя тоже не по-здешнему.

Да и вообще вся троица смотрелась как-то чудно. И сразу становилось ясно – не семья. Девушка-то совсем молоденькая, стало быть, пацанёнок ей не сын, а с лица все путники ну ни капли не похожи, выходит, друг другу не сёстры-братья. Старуха с интересом смотрела сон, дивясь на его забористость. Привидится же такое. И ведь, как наяву. Молодец тем временем огляделся и, наконец, заметил сидящую в тени бабку.

Тут-то Ульна и поняла, что никакой это не сон. Черноволосый подошёл к завалинке, поклонился и сказал слишком по-учёному, ей, старой, в жизни бы такое не приснилось:

– Приветствую тебя, почтенная. Не подскажешь ли, примет кто-нибудь уставших странников до завтрашнего утра?

Синие глаза внимательно смотрели на бабку, а в уголках губ притаились едва заметные морщинки. Такие всегда бывают у людей, которые часто смеются или улыбаются. И, на взгляд Ульны, парень был бы собою куда как хорош, кабы не заморенный вид и не заросший трёхдневной щетиной подбородок. И что за манера такая у этих городских – рожи брить, будто эльфы какие безусые. Срамота. А вот взгляд у путника уверенный, властный, стало быть, не попрошайка и не лихой человек. Да и не посмел бы лихой человек так открыто в деревню приходить, ещё и безоружным. И потом, разве лихие люди с девками да детьми странствуют?

Старуха в последний раз смерила молодца взглядом покрасневших слезящихся глаз и кое-как поднялась со скамьи. Оперлась о кривую клюку, другую руку отвела за согбенную спину и лишь после этого с достоинством ответила:

– Ладного здравия, милок. А как же не принять? Примет. – И добавила, – Я и приму.

Тем временем девушка и мальчик тоже подошли к завалинке. Девчуха поклонилась и строго посмотрела на мальчика, тот сразу же поспешно сказал:

– Здравствуй, бабушка.

– И тебе здравия, милок.

Ульна снова оглядела честную компанию. Н-да, чудны, чудны…

Девушка-то, не чета спутнику – замухрышечка невзрачная, а вот глаза красивые – добрые глаза, прозрачные, цвета воды в Зелёном Озере. Небось, как глянул чернявенький в глаза-то, так и утонул, оно и понятно – истинная красота, она не в телесной стати. Но старуха тут же укорила себя за резвость мысли. Поправив на голове платок, Ульна поманила путников за собой и резво заковыляла к дому, переваливаясь на кривых ногах.

– Идёмте, идёмте, родимые, – Обернулась она к застывшим в нерешительности пришлым.

И уж, конечно, от цепкого старушечьего взгляда не утаилось то, как одетая в обноски девчуха взяла чернявого молодца за руку, словно ища заступы, и как молодец, сам того, должно быть, не заметив, крепко сжал худую ладошку. Ульна отвернулась и засеменила вперёд, н-да, ну и путнички – безлошадные, безоружные, одетые так, словно от пожара бежали, добра-то всего – тощий узелок, да ещё и не сердешные друзья. Пока. Ульна беззубо улыбнулась собственным мыслям и вздохнула – вроде длинную жизнь прожила, а всё ж тки мало этого. Ещё бы землю потоптать, скинув годков пятьдесят… Побродить вот так по свету с милым другом.

Тут надо сказать, что, когда незнакомая старуха обернулась, Люции отчего-то примерещилось, будто она очень уж похожа на умершую наставницу. Сердце болезненно сжалось, а дрогнувшая рука сама собой вцепилась в ладонь Тороя. Ведьма даже не заметила, как вкогтилась в мага едва ли не с отчаянием. А потом зыбкая тень пышного куста сирени скользнула по бабкиному лицу, и странный морок рассеялся. Согбенная старушка же отвернулась и заковыляла к дому, стуча палкой по утоптанной земле.

А на залитом солнцем крыльце сидела пятнистая трёхцветная кошка-подросток и со знанием дела умывала пушистую мордочку. Завидев чужаков, кошка отвлеклась, широко, со вкусом зевнула и тяжело упала на прогретые за день доски. Зажмуренный янтарный глаз внимательно скользнул по пришлым и закрылся.

Ульна усмехнулась. Кошка прижилась в доме дня четыре назад и с тех пор исправно предсказывала гостей. Не ошиблась и в этот раз. Вон, как морду намывала с самого утра, мало что не лоснится. А пушистая, с рыжим пятном в половину мордочки, снова блаженно зажмурилась и лениво перекатилась на другой бок.

Старая Ульна в полудрёме сидела на завалинке, облокотившись обеими руками о кривую клюку.