— Отвратительно, — сказал доктор Ватсон, складывая газету.
      — Ничего особенного, — заметил Холмс, обгладывая ножку холодной куропатки. — Разговоры о растрате средств — обычное ремесло газетчиков. Министерство, как всегда, отмолчится: серьёзных доказательств нет никаких. Пошумят и забудут.
      — Простите меня, Холмс, за все эти годы я должен был привыкнуть к вашей проницательности, — растерянно сказал Ватсон, — но как? Вы ведь, кажется, не видели сегодняшних газет. И уж точно не могли знать, что я читал сейчас. Могу поклясться, вы даже ни разу не посмотрели в мою сторону!
      — Элементарно, Ватсон, — Холмс потянулся к бутылке «Монтраше». — По шороху, с которым вы переворачивали страницы, я определил, что вы читаете «Таймс». В зависимости от размера листа и качества бумаги, газеты издают разные звуки. Хотя как-то раз в молодости, распутывая одно дело на континенте, я спутал на слух «Санкт-Петербургские Ведомости» с «Дрезденскими Известиями». Но ни с чем нельзя спутать тот специфический хруст, с которым раскрываются страницы «Таймс», основанной в тысяча семьсот восемьдесят пятом году типографом Джоном Уолтером, всегда использовавшей самую лучшую бумагу и печатные машины, в частности вальцовый пресс… образчик респектабельности, тираж около пятидесяти тысяч… впрочем, с этим ясно. Пойдём дальше, — он осушил бокал и снова принялся за куропатку, — за эти годы я неплохо изучил вас, Ватсон. У вас есть привычка начинать с раздела объявлений, а передовицу оставлять напоследок. Поскольку сразу после чтения вы сложили газету вдвое, значит, ваше восклицание относилось именно к передовице. Я также замечаю, что вы, поражённый человеческим страданием, непременно воскликнете «Ужасно!», дурные вести из колоний встретите восклицанием «Кошмар!», низость назовёте низостью, а вот слово «отвратительно» прибережёте для злоупотребления деньгами налогоплательщиков. Наш родной язык так богат синонимами… Ну, а про назревающий скандал в министерстве я знал заранее… кажется, от Майкрофта, да это и не важно. Конкурировать с этой новостью могло бы только открывшееся разорение одного банка, но я как раз занимаюсь этим делом и уже принял все меры, чтобы избежать огласки. Как видите, ничего сложного.
      — Да, всё очень просто, Холмс… после того, как вы мне это объяснили, — вздохнул Ватсон.
      Друзья сидели в комнате на Бейкер-стрит. Всё вокруг было как обычно: обстановка здесь не менялась годами и даже десятилетиями. Даже насквозь прожжённая полка с химикалиями висела на своём законном месте.
      Холмс, облачённый в свой привычный красный халат, устроился у камина и с аппетитом поглощал ланч — впрочем, это можно было назвать и завтраком, так как великий сыщик встал около полудня. Ватсон, напротив, провёл бессонную ночь у постели больного, и оттого был несколько раздражён, что, как известно, не способствует хорошему аппетиту. Поэтому он предпочёл куропатке газету.
      — А это что за дрянь? — Ватсон с неудовольствием покосился на обтрёпанный женский зонтик, прислонённый к стене рядом с футляром для скрипки. — Вы опять переодевались старухой?
      — Что? А… — Холмс махнул рукой. — Да, недавно пришлось. Нужно было проследить за одним высокопоставленным негодяем, развращающим невинных девушек в предместьях.
      — Что-нибудь удалось узнать? — встревожился доктор.
      — Так, пустяки. Лорд… впрочем, обойдёмся без имён и титулов, время ещё не пришло… — рассеянно сказал Холмс, подливая себе вина, — разумеется, переодетый, в парике и с накладной бородой, был замечен мной возле одной гостиницы с дурной репутацией. Под руку он вёл молодую девицу, скрывающую лицо под вуалью. Девушку мне не удалось разглядеть: было темно. Но по отпечатку каблука в комке лошадиного помёта — простите, Ватсон, что я говорю об этом за завтраком, но вы медик… так вот, по отпечатку каблука я определил кое-какие интересные подробности, которые могут дать направление дальнейшим поискам. Но — тс-с-с, Ватсон, об этом рано говорить. Так или иначе, я спасу её, вырву из лап гнусного негодяя. Пока что моя добыча очень скромна: лорд дал мне пенни.
      Ватсон смущённо хихикнул, рыжие усики вздрогнули.
      — Кстати, — вспомнил он, — мы пойдём вечером на новую постановку? О ней много говорят.
      — Не знаю, — Холмс поморщился, — не знаю. Оффенбах бывает недурён, но мне ближе чисто французская музыка. Не подумайте только, что я разделяю известный предрассудок. Но это как с кухней: если уж пробовать pasta, то поваром должен быть настоящий итальянец, а не giudeo, которому запрещено употреблять в пищу frutti di mare. Так и в музыке… Хотя у него есть одна приятная мелодия… — Холмс попытался засвистеть.
      — Кстати об итальянцах, — поспешно спросил Ватсон. — Вы, насколько я помню, назначили сегодня доктору Струццо? У него к вам было какое-то дело.
      — Я никогда и ничего не забываю, — самодовольно заметил Холмс, опуская тонкую белую руку в ведёрко с углём, где он предпочитал хранить свои трубки и готовясь приступить к сложному ритуалу раскуривания. — Ватсон, вы не помните, куда я положил табак?
      — Последний раз я находил его в носке персидской туфли, — сообщил Ватсон.
      — Отлично, - Холмс ловко вытянул ногу и достал из-под шифоньера вещицу, — он и в самом деле тут… Итак, я сомневаюсь, что доктор успеет вовремя. Во всяком случае, ещё несколько минут для наслаждения жизнью у нас есть.
      — Сомневаюсь, — подумав, сказал Ватсон. — Давайте применим ваш дедуктивный метод. Доктор Ламберто Струццо — итальянец, но при этом практикует в Лондоне. Итальянскому медику очень сложно устроиться в Британии: мы, англичане, не доверяем чужакам, а врач — лицо доверенное. Причём, насколько мне известно, он специалист по нервным болезням, а это вдвойне деликатная тема. Чтобы создать себе репутацию, он должен быть не только хорошим врачом, но и крайне щепетильно относиться к любым мелочам. Пунктуальность же — это настоящая страсть нашей бесстрастной нации, и пренебрежение ей может стоить провинциалу карьеры. Тем более в важных вопросах — а если уж он обратился к вам, значит, вопрос действительно важен. Как вам моё рассуждение, Холмс?
      — Браво, мой дорогой Ватсон! — Холмс зааплодировал. — На этот раз вы превзошли самого себя. Вы не просто применили мой метод — вы сделали это правильно. Собственно, ваш вывод был бы совершенно справедлив, — Холмс, сделал паузу, совершая какую-то особенно сложную манипуляцию с трубкой, — но доктора зовут Ламберто, а это значит, что он может быть точным, как часы всегда, но только не сегодня.
      — И каким же образом из этого следует, что именно сегодня он опоздает? — саркастически осведомился Ватсон.
      — Да, Ватсон, именно следует, потому что любой итальянец, даже последний farabutto, скорее даст снять с себя шкуру живьём, нежели пропустит церковную службу в день своего святого. А сегодня как раз девятнадцатое апреля. Учитывая расстояние до ближайшей католической церкви и расписание служб…
      — Девятнадцатое апреля? — переспросил Ватсон. — Ага, да, понятно… Но почему доктор так настаивал на встрече именно сегодня, даже рискуя опоздать?
      — Именно поэтому. Дело, видимо, серьёзное, а доктор в глубине души суеверен. Поэтому он предпочёл встречаться с нами в свой день — это должно принести удачу. Кстати, ещё один повод сходить на службу.
      — Вы, как всегда, блестящи, Холмс, — Ватсон развёл руками. — Не устаю удивляться, как эти вы, с вашими энциклопедическими познаниями, умудряетесь в то же время не замечать очевиднейших вещей. Например, того, что…
      — Друг мой, для меня нет ничего очевидного, — заметил Холмс, выпуская первый клуб дыма, — но это не слабость, а сила. Я знаю факты, но лишён предрассудков и предубеждений, опутывающих, подобно сети, даже лучшие умы. Впрочем, я без всякой жалости выкидываю из памяти и факты, если они мне ничем не помогают. Например, я стараюсь не запоминать подробности дел, которые уже закончены. Поверьте, я помню многие свои приключения в основном благодаря вашим рассказам, ну и своей картотеке.
      — Охотно верю, — Ватсон пожал плечами. — Но не понимаю.
      — А к чему мне помнить все эти подробности? Я не тщеславен. Моя скромная репутация меня вполне устраивает. Единственная награда, которую я желал бы для себя — сознание того, что в результате моей деятельности воздух Лондона становится немного чище, порок наказан, а добродетель в очередной раз вступила в свои законные права. Разве этого не достаточно для удовлетворённости собой? — в голосе Холмса послышалось неподдельное волнение.
      Ватсон промолчал.
 

***

 
      Великий сыщик как раз заканчивал с трубкой, когда зазвенел дверной колокольчик.
      — О, а вот и наш доктор, — довольно сказал Холмс. — Он уладил свои дела с Богом на две минуты раньше, чем я ожидал.
      Доктор Струццо появился в самом скором времени. Ватсон отметил про себя, что, несмотря на безупречный костюм и манеры гостя, в нём можно с первого взгляда распознать итальянца. Высокий, плотный, с курчавой головой, отливающий цветом воронова крыла, с чёрными глазами и лихо загнутым носом, доктор производил впечатление типичного южанина.
      — Добрый день, мистер Шерлок Холмс, — гость начал говорить прямо от порога, помогая себе энергичной жестикуляцией, — а вы, наверное, доктор Ватсон? — повернулся он к Ватсону, — добрый, добрый день, ужасно рад вас видеть… Простите за моё запоздание, джентльмены: увы, увы, улицы этого города так переполнены…
      От Ватсона, однако, не укрылась нервозность, которую гость тщательно пытался скрыть за любезностью и радушием.
      — Присаживайтесь, — решительно сказал Холмс, показывая на стул. — И давайте не терять времени. Рассказывайте же, что вас сюда привело: вы, кажется, не из тех людей, которые тратят время на ненужные любезности.
      — Да, вы правы, мистер Холмс, — скорость речи собеседника не уменьшилась, но добродушие из неё пропало, как и маслянистые нотки в голосе. Теперь перед Холмсом и его другом сидел не светский щёголь, а решительный человек, столкнувшийся с тяжёлой проблемой, но намеренный её решить.
      — Итак, я пришёл к вам по поводу одного необычного убийства, — взял он быка за рога.
      — Убийства, как и болезни, обычными не бывают, — философически заметил Холмс, бросив печальный взгляд на оставленную трубку.
      — Да, да, но я говорю о случае, необычном и вопиющем даже с точки зрения дилетанта, каким являюсь я в вопросах криминалистики… Два дня назад была убита Анна Кросс, единственная дочь вдовца Эммануила Кросса, художника. Предупреждая дальнейшее: я действую от его имени и по его поручению.
      — Вы его друг?
      — Смею считать себя таковым. Кроме того, он мой постоянный пациент.
      — Почему же он не пришёл ко мне сам?
      — Он убит горем. К тому же… — доктор слегка замялся, — есть особые деликатные моменты… В общем, я предложил ему свою помощь и посредничество, более того — настоял на этом.
      — Это как-то связано с болезнью? — предположил Холмс.
      — Не только. Как бы это объяснить… Во-первых, мистер Кросс несколько простоват. У него гениальные руки и его картины весьма ценятся в обществе, но, по правде говоря, он выходец из предместий. Если бы не наследство дяди, он прозябал бы в самом жалком положении… Недостаток хороших манер…
      — Когда речь идёт о жизни и смерти, хорошие манеры — вещь второстепенная… Значит, есть ещё что-то?
      — Я не хотел с этого начинать. Ну что ж. Я уже давно пользую господина Кросса от его недуга. Увы, похоже, неизлечимого…
      — Доктор Струццо известен как специалист по нервным болезням, — зачем-то сказал Ватсон.
      — Ну, не то чтобы известен, — слегка смутился доктор, — но определённая репутация…
      — Хорошо, об этом вы расскажите тогда, когда сочтёте нужным, — сказал Холмс. — Мы, сыщики, прежде всего интересуемся тремя вопросами: где, когда и что. Итак, где и когда были обнаружены последствия преступления?
      — Труп Анны Кросс был найден позавчера в гостинице на Мерилбон Роуд… — начал Струццо.
      — То есть у нас на соседней улице? — изумился Ватсон.
      Холмс нахмурился.
      — Для человека с рационально устроенным умом должно быть ясно как день, что в Лондоне преступление может совершиться в любом месте: в Вестминстерском дворце, в трущобах или у нас под окнами, — недовольно сказал он своему другу. — Продолжайте, доктор.
      — Я и говорю: её тело было обнаружено в дешёвой гостинице на Мерилбон Роуд, — в голосе итальянца прорезалось тщательно сдерживаемое волнение. — Места преступления я не видел. Но я ездил вместе с моим несчастным другом на опознание тела.
      — Так-так, — сказал Холмс. — Опишите как можно подробнее то, что вы видели своими глазами.
      — Я врач, Холмс, но должен сказать — даже для моих нервов это было суровым испытанием. Тело Анны изуродовано. Особенно пострадала грудь и нижняя часть тела. Честно сказать, её буквально выпотрошили.
      — Характер ран? Вы можете сказать, чем они были нанесены?
      — Очень острым предметом, — подумав, сказал итальянец, — но, пожалуй, не слишком длинным. Скорее всего, это был какой-то медицинский инструмент.
      — Ланцет? — спросил Холмс.
      — Да, скорее всего. Судя по тому, что осталось от груди… Это было просто ужасно. Простите моё волнение, но я хорошо знал покойную, и смотреть на это мне было больно.
      — Что ж, мужайтесь. Мне приходилось видеть самые кошмарные вещи, какие только способно измыслить человеческое воображение, — с чувством сказал великий сыщик.
      — Или дьявольское! — итальянская натура гостя, наконец, дала о себе знать. — Простите, мистер Холмс, но тот, кто сотворил это — сущий дьявол!
      — Я сталкивался с людьми, склонными к мучительству, — заметил Холмс, — обычно это дегенеративные типы из низших слоёв общества.
      — О, если бы! Увы, даже среди высоко вознесённых над толпой смертных попадаются субъекты, достойные виселицы или Бедлама, — с горечью сказал доктор.
      — Что же полиция? — Холмс решительно вернул разговор на почву фактов.
      — Ведёт расследование… Меня приглашали на опознание тела.
      — А газеты? Почему в газетах ничего не было?
      — Обстоятельства дела деликатны. Насколько мне известно, пока что газетчиков держат в отдалении.
      — Откуда вам это известно? — недоверчиво прищурился Холмс.
      — У меня есть связи в Скотланд-Ярде. Я пользовал от нервного расстройства… впрочем, это врачебная тайна. Как бы то ни было, я в курсе всех подробностей. Можете задавать мне вопросы, как лицу осведомлённому.
      — Кто обнаружил тело? — Холмс приступил к расспросам.
      — Служанка. Она убирала комнаты.
      — Она дала показания?
      — Да. Более того, я знаю, какие.
      — И что же? — Холмс наклонился вперёд, его ноздри хищно раздувались.
      — Служанка подтвердила под присягой, что номер был снят на одну ночь неким мужчиной, представившимся как «мистер Мерри». Разумеется, это не настоящее имя. У него были длинные волосы, усы и борода.
      — Парик и накладки, — презрительно сказал Холмс.
      — Полиция думает так же… С ним была девушка, которую представили как «мисс Мерри». Это выглядело очень подозрительно. Но он ответил на все вопросы полугинеей поверх счёта.
      — И, разумеется, заплатил вперёд? — спросил Холмс.
      — Да, именно так… В общем, он снял номер из двух комнат, на двоих. Девушку он представил как свою дочь, путешествующую вместе с ним. Она это подтвердила — служанка клянётся, что добровольно.
      — Выглядела ли она напуганной?
      — Служанке показалось, что девушка нервничала. Но она поняла это… как бы это сказать, мистер Холмс…
      — Она приняла её за падшую женщину, — резко и грубо сказал Шерлок, — беспокоящуюся о том, заплатит ли ей клиент и не вытолкают ли их обоих в шею. Похоже, эта гостиница — просто притон.
      — Как и большинство дешёвых гостиниц в Лондоне, — не удержался Ватсон.
      — И что же дальше? — не отставал Холмс. — Ночью кто-нибудь слышал крики, звуки борьбы?
      — Нет, ничего подобного.
      — Как выглядел номер?
      — Как лавка мясника, в которую попал артиллерийский снаряд. Говорят, всё было в крови, даже стены.
      — Очень, очень интересно… Отец знает? — без тени смущения спросил сыщик.
      — Знает… и не знает. Видите ли, — замялся Струццо, — это как раз касается болезни… Господин Эммануил Кросс страдает провалами в памяти. То есть — он может забыть то, что делал буквально несколько часов или даже минут назад. Малейшее нервное потрясение способно лишить его памяти о прошлом.
      — И насколько глубоко простираются приступы забвения? — осведомился Холмс.
      — Когда как. Обычно он забывает то, что происходило в течении ближайших часов. Но бывает по-всякому. Однажды он при мне не узнал собственную дочь. Он кричал, что у него нет никакой дочери, и требовал, чтобы я вышвырнул за дверь эту гулящую девку, не стоящую трёх шиллингов! Потом всё неожиданно прошло и он снова стал приветлив. Мы больше не возвращались к этому вопросу. К счастью, его недуг не мешает ему рисовать, и даже по-особенному обостряет восприятие мира… Так вот, когда ему сообщили о смерти дочери, он держался мужественно и стойко, даже поехал вместе со мной на опознание тела… а потом по дороге домой…
      — Кстати, где он живёт? — заинтересовался Холмс.
      — Собственный дом на Бедфорд-Роу, — сказал доктор.
      — Не слишком-то подходящее место для живописца, — заметил великий сыщик. — На Бедфорд-роу обитают в основном юристы, а в юристах, как выражался мой первый учитель музыки, мало пленительного.
      — Дом достался мистеру Кроссу в наследство от дяди, и он им очень дорожит, — пояснил доктор Струццо. — К тому же молодость он провёл не в дурном обществе, так что нравы Бедфорд-Роу ему по душе: там тихо и спокойно. В любом случае, его недуг не позволяет ему переменить место жительства: несчастный может просто не запомнить нового адреса, а дорогу к своему дому он изучил ещё до того, как болезнь стала прогрессировать. Он, можно сказать, прикован к своему обиталищу невидимой цепью.
      — Ужасно, — искренне сказал Ватсон.
      — Так вот, — продолжил Струццо, — когда мы возвращались, он, как ни в чём не бывало, мне и говорит: «эх, доктор, наша Анна вас, небось, заждалась».
      — Именно такими словами? — Холмс склонил голову набок, как умная собака, почуявшая след.
      — Да. Признаться, у меня чуть не брызнули слёзы…
      — Я о словах, — нетерпеливо перебил сыщик. — Он так и сказал — «небось»?
      — Он выходец из предместья, — напомнил Струццо, — В принципе, он говорит нормально. Но когда он взволнован или у него эти проклятые провалы в памяти, он сбивается на родное просторечие… Но какое это имеет значение?
      — Всё имеет значение, решительно всё… Итак, вы считаете, что он забыл о смерти дочери?
      — Не знаю. Я не решаюсь заговорить с ним об этом… И тем ужаснее мои подозрения, — неожиданно закончил он.
      — Какие подозрения? — Холмс впился в него глазами.
      — Что ж, я вынужден сказать и это… Однажды я видел среди набросков картон, на которым была изображена мёртвая девушка со страшными ранами. Лицо её не было дорисовано, но тело… Могу поклясться, это тело Анны! Там были подробности, которые мог знать только тот, кто видел её полностью обнажённой. Когда я спросил господина Кросса о том, что это такое, он сказал, что это набросок для большой картины, изображающей казнь одной древнеримской мученицы. Но картина так и не появилась. Вы понимаете, о чём я теперь думаю, о чём я не могу не думать? Ведь несчастный Эммануил и в самом деле не помнит, что делал во время этих своих приступов…
      — Этот набросок до сих пор цел? — спросил Холмс.
      — Думаю, да. Если мне будет предоставлена такая возможность, я его опознаю… Но не подумайте только, что я и в самом деле верю в то, что несчастный мистер Кросс виновен, — с жаром сказал итальянец. — Напротив, я хотел бы снять с него все подозрения — именно потому я так откровенен, именно потому я делюсь с вами самыми чёрными мыслями… Но я хорошо знаю Эммануила Кросса — и как врач, и, смею произнести это слово, как друг. Это благороднейший человек. И если он узнает, или хотя бы подумает, что в порыве безумия совершил нечто страшное и непоправимое — он больше не сможет жить. Он умрёт от горя. Или убьёт себя.
      — Вот как? Вы уверены? — спросил Холмс со странной интонацией. — Самоубийство — тяжкий грех.
      — Клянусь Пречистой Девой, я больше всего боюсь именно этого — что он наложит на себя руки. Счастье его жизни составляли искусство и дочь, а теперь он лишился половины — и, наверное, лучшей половины. Если же он возьмёт в голову, что он повинен в гибели Анны… нет, хотя бы в небрежности, в недостаточном внимании к ней… Уже одно это может погубить его. Как видите, я думаю не только о мщении за мёртвую, я борюсь за жизнь живого, более того — за участь его души в грядущей вечности. Я найду настоящего убийцу — с вашей помощью или без неё. И когда он будет найден, я употреблю все средства, чтобы пустить в ход машину правосудия… если только не растерзаю негодяя собственными руками! — как бы в подтверждение этих слов доктор Струццо выбросил руки перед собой, так что Ватсон невольно отшатнулся.
      — Остановитесь, доктор. Убийство — тоже тяжкий грех, — сказал Холмс.
      — Да, да, вы правы… Я сказал всё. Итак, вы берётесь за это дело? Я знаю ваши расценки, мистер Холмс, равно как и вашу репутацию, — добавил он.
      — Я должен подумать, — неопределённо ответил великий сыщик, — сейчас я веду сразу несколько дел, а мои силы небезграничны. Приходите послезавтра за окончательным ответом.
      — Благодарю за то, что выслушали меня, — сказал доктор, вставая. — Надеюсь, в любом случае это останется между нами.
      — Не беспокойтесь, — Холмс любезно улыбнулся, — за это я ручаюсь.
      — Если вдруг вам срочно понадобятся какие-то дополнительные сведения, — уже уходя, сказал доктор, — меня можно найти каждый день около семи в итальянском трактирчике на улицы Королевы Анны, в том же доме, что «Хорёк и Ручейник».
 

***

 
      — Итак, — сказал великий сыщик, снова берясь за трубку, — это одно из тех дел, которые я раскрываю, не сходя с места. Впрочем, нужно будет ещё известить Скотланд-Ярд. Ах, какой наглый, ловкий негодяй!
      — Кто? — переспросил Ватсон. — Этот нечастный сумасшедший, отец девушки?
      — Её отец — такая же жертва итальянца, как и сама несчастная, — сказал Холмс. — Но какая наглость! Совершить преступление и явиться ко мне, чтобы моими руками переложить ответственность на невиновного! Этот человек, похоже, привык воспринимать людей как марионеток, а себя считает кукловодом, который дёргает за ниточки. Но со мной этот номер не пройдёт! — Холмс в негодовании выпустил клуб сизого дыма.
      — О чём вы, Холмс? — спросил в изумлении Ватсон. — Ведь все обстоятельства указывают…
      — Прежде всего, Ватсон: все эти так называемые «обстоятельства» известны нам только со слов этого господина. Впрочем, здесь я склонен ему доверять. Он прекрасно знает, что мне ничего не стоит перепроверить его сведения непосредственно в полицейском управлении. Поэтому само дело, его обстоятельства, показания служанки — всё это, скорее всего, соответствует действительности, ну а что касается мелких деталей, это всегда можно списать на то, что его неназываемый источник сообщил не всё или что-то спутал… Нет, разгадка скрывается не здесь.
      Ватсон задумчиво почесал переносицу.
      — Смотрите, Ватсон, — Холмс вытянулся во весь свой немалый рост и выпустил ещё несколько клубов табачного дыма. — Прежде чем принять этого Струццо, я навёл о нём справки. Вы совершенно правильно предположили, что итальянцу в Лондоне устроиться не так-то просто. Однако же, этот доктор и в самом деле известен. Его особая специализация — женские нервные расстройства. Здесь он слывёт настоящим кудесником.
      Холмс выпустил ещё один клуб дыма.
      — Но в кругах, далёких от высшего света, о докторе знают другое. От своих верных агентов в самой пучине лондонского дна я узнал, что человек, чрезвычайно похожий на доктора Струццо, был некогда известен в Неаполе как хирург. Говорят, что он не имел систематического медицинского образования. Он освоил ремесло, наёмничая в Африке и набив руку на несчастных абиссинцах…
      — Это ещё не доказательство, — упрямо наклонил голову Ватсон. — Все итальянцы похожи друг на друга.
      — У меня есть доказательство. Помните, как этот комедиант, изображая гнев, неосторожно показал нам руки? У него очень интересные пальцы. Длинные, тонкие, но сильные. Ногти острижены коротко, но очень аккуратно, без единого заусенца — такие ногти бывают у пианистов, взломщиков и хирургов. На левой руке едва заметный порез, который может нанести только бритва или ланцет. Если бы мне удалось понюхать эти пальцы! Я уверен, что учуял бы следы эфира или хлороформа: эти запахи въедаются в кожу навсегда. Это руки хирурга, Ватсон!
      — Боюсь, Холмс, для присяжных это не покажется убедительным, — сказал Ватсон. — В конце концов, даже если он когда-то работал хирургом…
      — О, вот тут-то начинается самое интересное. По тем же сведениям, он работал не где-нибудь, а в одном из самых известных неаполитанских борделей. Вы не хуже меня знаете, Ватсон, что именно входит в компетенцию медиков, устроившихся в подобном месте.
      — Лечение венерических болезней и аборты, — догадался Ватсон.
      — Вот именно, Ватсон, вот именно… Теперь поговорим вот о чём. В нашем высоконравственном обществе, — Холмс не скрыл сарказма, — женщины, претендующие на порядочность, столкнувшись с подобными проблемами, обычно симулируют нервные расстройства, надеясь таким способом избежать ненужных вопросов, выиграть время и найти ловкого человека, который окажет им особого рода услуги. В таких вопросах, кстати, доверяют больше людям чужим, особенно иностранцам: они всё-таки не совсем свои в нашем обществе и зачастую не разделяют нашу строгую мораль, считая её набором предрассудков… Не удивлюсь, если выяснится, что все пациенты доктора Струццо женского пола.
      — Ну, дорогой Холмс, уж одного-то пациента-мужчину мы с вами знаем. Это Эммануил Кросс, отец несчастной девушки.
      — А так ли это? Во-первых, непонятно, с каких пор модный итальянский доктор пользует старого, нелюдимого художника, привязанного к своему дому, и, видимо, к соседям? Такие люди очень консервативны — во всяком случае, в вопросах, касающихся их самих. Если Кросс и в самом деле болен… что нужно ещё доказать… думаю, он обратился бы к старому, проверенному доктору, живущему неподалёку. Дочь — другое дело. Если она внезапно заболела… и отказалась лечиться у кого-либо, кроме знаменитого Струццо… Понимаете меня, Ватсон?
      Ватсон склонил голову в знак согласия.
      — Теперь о причинах заболевания. Помните, как этот негодяй, пытаясь очернить отца девушки, описывал сцену, когда Кросс кричал, что у него нет дочери и требовал выгнать гулящую девку? Я склонен предположить, что это происходило на самом деле, но не имело никакого отношения к провалам в памяти. Семейный позор — вот что приходит на ум. Скорее всего, Анна не была хрупким цветком добродетели. Её обуревали низкие страсти, она ходила по краю бездны, и как знать? — может быть, ей уже случалось падать столь низко, что… — Холмс утёр выступившую на лбу испарину рукавом халата. — Как бы то ни было, в один далеко не прекрасный день ей понадобились услуги Струццо. Скорее всего, речь шла об аборте.
      — Аборте от кого? — спросил Ватсон.
      — Сейчас это неважно, кто это был. Так или иначе, итальянец пообещал всё сделать без шума. Отец, скорее всего, предпочитал делать вид, что он ничего не знает о новом падении дочери. В частности, это объясняет, зачем понадобилась дешёвая гостиница. Доктор Струццо и был тем самым «мистером Мерри». Но их ждала не ночь любви, а ужасная, кровавая операция, по сути убийство. И я не сочувствую — слышите, Ватсон? — да, не сочувствую этой молодой потаскушке, которая ради сохранения репутации — уже изрядно подмоченной — согласилась убить во чреве младенца, пусть даже зачатого в низком разврате…
      — Но почему тогда никто не слышал криков? — нашёл Ватсон новый аргумент.
      — Элементарно, Ватсон. Доктор усыпил несчастную хлороформом, чтобы она не чувствовала боли. Что произошло дальше, сказать трудно. Скорее всего, во время операции доктор допустил какую-то ошибку и убил свою пациентку. Так или иначе, оставлять труп с явными следами абортивного вмешательства было нельзя — я уверен, что доктора и без того подозревают… И этому мерзавцу пришло в голову замаскировать своё преступление ещё более чудовищным преступлением! Как известно, лист следует прятать среди других листьев, книгу среди других книг, а злодеяние — среди других злодейств. Он изуродовал труп, особенно потрудившись над нижней частью тела, превратив её в кровавую кашу и тем самым уничтожив все следы беременности и аборта. Всё это можно было выдать за преступление маньяка, какого-нибудь нового Джека Потрошителя. Но каков негодяй! С каким изумительным хладнокровием он расписывал нам подробности своего преступления! Впрочем, в одном месте его всё-таки занесло. Помните этот сюжет с эскизом мёртвой женщины, древнеримской мученицы? Он сказал: «там были подробности, которые мог знать только тот, кто видел Анну обнажённой». Но каким образом врач, лечащий нервные заболевания, мог видеть несчастную девушку обнажённой? Хирург — другое дело: ему показывают даже то, что не всегда показывают любовнику. Он выдал себя, Ватсон!
      — Простите, Холмс, — осторожно заметил Ватсон, — ваша версия очень правдоподобна, но что вы скажете о словах несчастного отца — «Анна, наверное, вас уже заждалась»? Если это не ложь, то они доказывают, что бедняга и в самом деле страдает провалами в памяти. А это, увы, означает, что его пока нельзя списывать со счетов как возможного участника преступления — или даже преступника…
      — Именно эти слова и убедили меня в моей правоте, — сказал Холмс. — Отец знал, что дочери предстоит аборт, хотя и делал вид, что не знает этого. Он понимал, что доктор Струццо — виновник её гибели. И он сказал ему: «Анна вас уже заждалась» — там, где она сейчас пребывает, то есть по ту сторону земного бытия. Это был не провал в памяти, это была угроза! И, видимо, доктор воспринял её всерьёз. Иначе бы он не пришёл ко мне.
      — Но чего он добивается? — спросил Ватсон.
      — Очевидно, того, чтобы отца несчастной признали убийцей и безумцем. Проще, конечно, второе. Благо, для этого всего-то и нужно, что два врача. Кстати, вы, Ватсон — подходящая кандидатура для его дьявольского плана. Правда, у вас нет соответствующего медицинского образования. Зато есть репутация, а английское правосудие в таких случаях проявляет исключительную гибкость… И, конечно, мой авторитет этот мерзавец тоже попытается использовать в своих целях… Я сегодня же свяжусь со Скотланд-Ярдом.
      — Лучше напишите письмо, как обычно, — посоветовал Ватсон. — Я, наверное, захвачу его с собой: мне всё равно проходить мимо почты.
      — Очень любезно с вашей стороны, — пробормотал Холмс, устраиваясь у бюро и доставая из папки лист писчей бумаги. — Кстати, Ватсон, вы не помните, куда я мог подевать новые перья?
      — Наверное, вы сочли их местоположение фактом, недостойным вашего внимания, — мстительно сказал Ватсон.
      Холмс рассмеялся.
      — Дорогой друг, не будем обмениваться булавочными уколами. Перед нами стоит задача: передать преступника в руки правосудия. Помогите мне найти письменные принадлежности — и за дело!
 

***

 
      Доктор Ватсон запахнул полы пальто. Ветер, сырой и промозглый, продувал переулок насквозь.
      Он миновал знакомую вывеску «Хорька и Ручейника» — недурного паба, где он, бывало, позволял себе пропустить пинту-другую. Ему приходилось слышать о том, что совсем рядом находится какое-то итальянское заведение, но он никогда не придавал этому значения. Будучи истинным британцем, доктор искренне не понимал всеобщего увлечения континентальной кухней.
      Найти нужное место оказалось непросто. Ватсон обошёл фасад дома, пока, наконец, не обратил внимание на низкую дверь без вывески, откуда доносился характерный шум. Решительно потянув на себя дверное кольцо, он открыл её и зашёл внутрь.
      Обстановка поражала своим убожеством. Свет единственной горелки с грехом пополам освещал крохотный зал, в котором впритык умещались четыре столика. Три из них были заняты какими-то подозрительными субъектами, едящими pastaи галдящими на своём гортанном языке. У жалкого подобия стойки суетилась какая-то подозрительная особа в ярком тряпье — видимо, хозяйка заведения. Откуда-то тянуло подгоревшим оливковым маслом.
      Когда Ватсон вошёл, все сразу замолчали.
      Он присмотрелся и увидел, наконец, доктора Струццо. Тот сидел за угловым столиком возле единственного окна и сосредоточенно орудовал ножом. Рядом с ним стояла оплетённая бутыль с прозрачной жидкостью.
      — А, вот и вы, Ватсон, — безо всякого удивления сказал доктор. — Присаживайтесь. Не желаете ли составить мне компанию? Здесь подают почти терпимое vino seccoи съедобную carne di maiale.
      Он крикнул что-то по-итальянски в зал. Хозяйка ответила на том же языке. Ватсон обратил внимание, что обстановка изменилась: пожиратели пасты вновь загалдели.
      — Я вижу, вас тут хорошо знают, — сказал Ватсон.
      — О, ещё бы, — доктор широко улыбнулся. — Я иногда оказываю различные услуги моим соотечественникам, волею судеб заброшенных в этот громадный город. За это я имею право рассчитывать на их расположение. Вы, британцы, живёте каждый в своей раковине, а мы, итальянцы, держимся друг за друга, как корни травы… Вы уверены, что не хотите вина? Да, и, наконец, снимите пальто, здесь натоплено так, чтобы даже южанин не чувствовал холода.
      — Нет, — решительно сказал Ватсон. — Я пришёл сюда по делу и не собираюсь задерживаться.
      — Ваш друг уже нашёл какие-то нити в том деле, о котором мы говорили сегодня утром? — прищурился Струццо. Любезность из его голоса куда-то пропала — как нитка, выскочившая из игольного ушка.
      — Не будем испытывать терпение друг друга. Я намерен сделать вам предложение, — сказал Ватсон. — Десять тысяч фунтов за то, чтобы вы забыли эту историю и уехали из Лондона на родину.
      — Десять тысяч? — презрительно сказал Струццо. — Это не деньги.
      — Это почти всё, что у меня есть, — спокойно сказал Ватсон. — Соглашайтесь и уезжайте. Вы больше ничего не получите.
      — Нет, дорогой коллега, нет. У нас совсем другие планы, — лицо итальянца исказила гримаса злого торжества. — Но начнём с начала. Ведь это вы убили Мери Кросс, не так ли?
      — Да, — Ватсон сказал это без всякого волнения. Лицо его не дрогнуло ни единым мускулом, как у хорошего игрока в покер.
      — Я это знал, — сказал Струццо.
      — Каким образом? — поинтересовался Ватсон.
      — Я расскажу вам об этом… чуть позже. Пока лишь намекну, что маленький бизнес Кроссов находился под моей защитой.
      — Бизнес, нуждающийся в вашей защите? — поднял бровь Ватсон. — Ведь вы говорили, что Эммануил Кросс — модный художник?
      Струццо неожиданно захохотал. В эту минуту никто не принял бы его за светского человека: столь явственно дала о себе знать неукрощённая натура дикаря.
      Отсмеявшись, он налил себе стаканчик вина и сказал:
      — О да, о да. Теперь, со смертью Анны, британская живопись понесла невосполнимую утрату. Девочка была практически незаменима. Такое сочетание невинности и бесстыдства надо ещё поискать. Ничего, найдёт другую.
      — Что вы имеете в виду? — голос Ватсона дрогнул.
      — Вам ли не знать, дорогой доктор? Анна была горячей, как печка. Вся в отца. А Эммануил Кросс был изрядным распутником, пока не получил своё от одной красотки.
      — Вот, значит, как? Так от чего же вы его лечили на самом деле?
      — От сифилиса, — осклабился итальянец. — Правда, застарелый сифилис неизлечим, вы это знаете не хуже меня, не так ли. Но Кросс — тот ещё типчик. Перестав быть мужчиной, он остался настоящим блудодеем. У него была эта маленькая cunty, Анна — и он использовал её по полной. Знаете, какими художествами Кросс прославился больше всего?
      — Догадываюсь, — Ватсон сжал губы.
      — Он начал рисовать свою девочку, когда ей было пять лет. Обнажённую, в различных позах, — доктор Струццо неприятно причмокнул губами, — отдающуюся, насилуемую, в пыточном подвале, израненную, мёртвую: всё как пожелает заказчик. Некоторые почтенные джентльмены, коллекционирующие подобные вещи, платили за эти картины кругленькие суммы. Особенно ценились картины, на которых девочка изображалась вместе с клиентом. Впрочем, тут есть тонкость: клиент не всегда был ценителем искусства, но картину покупал всегда… Вы понимаете, к чему я клоню?
      — Нет, — Ватсон встретил взгляд итальянца, не моргнув глазом.
      — А вы неплохо держитесь, надо отдать вам должное, — оценил Струццо. — В общем-то, вы жертва вполне банальной ситуации. Почтенный человек, отдавший сок жизни сначала армии, а потом скучным больным и никчёмной семье… — и тут вам попадается эта паршивка. Интересно, кстати, при каких обстоятельствах… Впрочем, попробую догадаться. Применю дедуктивный метод вашего друга Холмса. Анну можно было встретить в салонах для богатых развратников, куда её водили особого рода ценители… но вы туда не вхожи. Или на улице — она не брезговала и малой мздой. Как-то раз эта ненасытная шлюшка отдалась случайному прохожему за три шиллинга — и отец выставил девочку из дому и заставил хорошенько помёрзнуть на улице. Я не отказал себе удовольствие вспомнить об этом маленьком эпизоде: я-то был уверен, что вы оцените тонкий юмор ситуации. Нет? Значит, вы всегда платили исправно… Ладно, неважно, — Струццо подлил себе ещё вина, — нет, вы не могли снять уличную девку. Значит, самое банальное: врачебные услуги. Кто-то из её клиентов срочно нуждался в докторе… Так?
      — Это не ваше дело, — сквозь зубы процедил Ватсон.
      — А вы злитесь. Не переживайте, Ватсон, эта девочка сводила с ума даже членов Парламента. Вы были всего лишь очередным мотыльком, привлечённым пламенем свечи. Мотылёк знает, что пламя губительно, но всё же бросается в него, повинуясь неодолимому инстинкту. Вот и вы бросились в пламя, зная, что рано или поздно в нём сгорит ваше состояние, положение и репутация в глазах общества. Но вас подталкивал основной инстинкт, заложенный в мужской природе. Лично я вас не осуждаю.
      — И напрасно, — сказал Ватсон.
      — Что это? Раскаяние? Не слишком ли поздно, дорогой доктор? Ведь вы давали девочке соверены за её нехитрые услуги. Что вы при этом чувствовали? Молчите?
      — Если вас это интересует — ничего, кроме отвращения, — холодно сказал доктор.
      — Бросьте, Ватсон, бросьте! Отвращение, сожаление — это всё пустые слова. А вот горячая плоть — это реальность. Она была очень аппетитна, эта маленькая чертовка, настоящий лакомый кусочек. А помните, как вовремя у старика Кросса случались эти его знаменитые провалы в памяти? Он, должно быть, даже не узнавал вас, когда вы утром, крадучись, выходили через чёрный ход? О человеческая наивность! У старика Эммануила Кросса всё в порядке с головой, по крайней мере когда речь идёт о деньгах. Рано или поздно эта парочка — отец и дочь — принялась бы доить вас по-настоящему. Обычно партию начинал отец. Но маленькая Анна решила сыграть в свою игру — ей нужны были деньги, а папаша Кросс скаредничал… Она ведь сказала вам, что беременна?
      — Какое это сейчас имеет значение? — пожал плечами доктор.
      — И верно, никакого. Но для вас тогда это имело огромное значение. Ваша семья, ваше положение, даже ваша слава — а репутация летописца деяний Шерлока Холмса чего-нибудь да стоит — всё оказалось под угрозой из-за мимолётной страсти… А ведь бедная девочка хотела от вас всего лишь сотню фунтов — не так-то и много. Но вы испугались так, что решили смести с дороги это случайное препятствие. Что ж, это по-мужски. Мы, итальянцы, люди с горячей кровью, уважаем людей, способных на риск. Вы рискнули и проиграли, доктор. И теперь вы находитесь в наших руках.
      — Вы поторопились выкладывать карты на стол, — сказал Ватсон. — У вас ничего нет, кроме моего предложения и моего признания, сделанного здесь, в этом притоне, в компании подозрительных лиц. Если я смог отрезать груди и вспороть живот Анне Кросс, я смогу и солгать под присягой. У вас нет никаких доказательств. Пожалуй, я засиделся в этом грязном кабаке, — добавил он, собираясь вставать.
      — Che cazzo! — итальянец ударил по столу кулаком. — Вы думаете, что сорвались с крючка? Не тут-то было! Тот эскиз, о котором я упоминал — он вас обличает. Старик начал рисовать очередную картину, и на сей раз главным героем были вы. Как вы понимаете, сюжет был очень вольный. Но вы бы оценили этот шедевр и обязательно приобрели его. В противном случае он ушёл бы к другим людям… а вы так дорожите своей репутацией…
      — Вы блефуете, Струццо, — Ватсон посмотрел на итальянца с плохо скрываемым презрением. — Никакого рисунка не существует.
      — Вы говорите это мне? — прищурился итальянец. — Эскиз находится у меня, и там изображены именно вы, во время утех с маленькой Анной. Кросс недурной живописец, но на сей раз он превзошёл самого себя. Мне оставалось только показать рисунок той служанке, чтобы она вас опознала…
      — Вы блефуете, Струццо. Никакого рисунка не существует, — повторил Ватсон слово в слово.
      — Понимаю. Вы выкупили и уничтожили одну из копий, думая, что она единственная. Ха! Какая наивность! Старик всегда делал несколько вариантов…
      — Ваша наглость начинает меня утомлять, — холодно сказал Ватсон. — Примите к сведению: я знаю, что у вас нет никаких рисунков. Более того, вы их не видели. Потому что их не было.
      — Похоже, — не без удивления в голосе признал Струццо, — в этой партии вы готовы поднимать ставки до самого верха и дальше. Что ж, пасую. У меня и в самом деле нет такого эскиза. Я блефовал и проиграл. Что вы хотите получить в качестве приза?
      — Правду. Почему вы решили, что это сделал я, и как вы меня нашли?
      Струццо помолчал. Слил себе в стакан вино, оставшееся на дне бутыли, посмотрел на просвет.
      — Вы сильный противник, — признал он. — Что ж, получайте свою правду. Когда я шёл к вашему другу — кстати, идея нанять Холмса принадлежала Кроссу, — я и в самом деле собирался его нанять для проведения расследования об убийстве Анны. Разумеется, я исказил кое-какую информацию — мне нужно, чтобы Холмс нашёл преступника, но не лез в наши приватные дела. Но в силу некоторых причин… о которых вы узнаете чуть позже… я хороший физиогномист. С первого же взгляда, который я бросил на вашу благообразную английскую физиономию, — в голосе итальянца неожиданно прорезался сарказм, — я понял, что вы живёте двойной жизнью. Когда человеку есть что скрывать, это налагает на лицо отпечаток, который можно скрыть, но невозможно стереть.
      Ватсон вздрогнул.
      — Но это ещё ни о чём не говорит, — продолжал Струццо, в забывчивости жестикулируя вилкой, — каждый второй британец хранит в своём платяном шкафу парочку скелетов. Нет, в тот момент я вас не заподозрил ни в чём конкретном. Но потом, когда я стал излагать обстоятельства дела, я увидел ваши глаза. Вы боитесь, и вы боитесь именно того, о чём я говорил. Тут мне стало всё ясно.
      — Итак, у вас нет никаких доказательств… — протянул Ватсон.
      — А вы полагаете, что Холмс их не раздобудет? — ухмыльнулся итальянец. — Разумеется, он ваш друг. Но истина, истина — она дороже дружбы. И, обливаясь слезами, ваш друг отправит вас за решётку. Вы не думали о такой перспективе? А ведь она реальна. И так уж получилось, что оказать помощь можем только мы.
      — Чего вы хотите? — переспросил Ватсон. — Я уже назвал сумму, она окончательная.
      — Полноте, доктор! Меня и моих друзей не интересует ваше жалкое состояние. Более того, мы готовы его пополнить. Да, да, не удивляйтесь. Итальянцы — очень хорошие друзья. Как я уже говорил, мы держимся друг за друга, как корни травы. Вы слышали что-нибудь о mafia?
      — Насколько мне известно, это итальянское тайное общество, что-то вроде карбонариев, — подумав, ответил Ватсон.
      — О, гораздо, гораздо больше. Мафия — это сообщество друзей, преданных друг другу до конца. Для mafiosoмафия и её интересы важнее всего, в том числе законов чести и уж тем более писаных кодексов законов, принятых в парламентах невежественными глупцами. Взамен mafiosoполучает помощь и поддержку в любой ситуации — даже там, где против него закон и обычай.
      — То есть это обыкновенная шайка, — сказал Ватсон.
      — Нет, Ватсон, нет. Необыкновенная шайка. Наша власть очень велика. Зародившись на юге Италии, мы простираем руки к европейским столицам, а теперь и к берегам Альбиона. Самые выгодные вложения средств, самые хитроумные мошенничества, самые смелые преступления — всё это мы. Мы имеем множество друзей и не меньшее число врагов, но всё-таки выигрываем. Мы…
      — Вы также покровительствуете притонам, — добавил Ватсон. — Чем вы отличаетесь от уличного сутенёра? Покроем платья, не более.
      — Ничем, — усмехнулся Струццо. — Я начинал свою карьеру на улице. У меня было две девочки, две ободранные кошки, а я продавал их ласки английским туристам. Мне приходилось колотить их до синяков, чтобы отобрать у них деньги. Позже я перебрался в бордель — разбираться с клиентами, которые не хотели платить… Но я чист перед английским законом. Все мои прегрешения остались на континенте.
      — Но вы же сами признались, что покровительствовали Кроссу? Я так понимаю, что именно вы помогали ему вести двойную жизнь? Вы не боитесь, что когда-нибудь это выплывет наружу?
      — Ха! Несчастный старик, который ничего не помнит! Он не может быть свидетелем в суде. Впрочем, и отдать его под суд за что бы то ни было будет крайне затруднительно, если вообще возможно. Какой спрос с безумца?
      — В самом деле, — медленно проговорил Ватсон, — какой спрос с безумца?
      — Хватит об этом, — Струццо отхлебнул ещё вина. В голосе его появились нотки, характерные для человека, считающего себя хозяином положения. — Как бы то ни было, сейчас я занимаю достаточно высокое положение в той организации, тайну которой я перед вами приоткрыл. С недавних пор я — capo del personaleмафии в Лондоне.
      — Что вам от меня нужно?
      — Как я уже сказал, наши возможности весьма велики. И они стали бы гораздо больше, если бы ни одна проблема. Та же, что и у вас, Ватсон. Её имя — Шерлок Холмс.
      Ватсон попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой.
      — Признаюсь честно, — доверительно наклонился Струццо к собеседнику, — я преклоняюсь перед вашим другом. По моим оценкам, титаническая работа, проделанная Холмсом в одиночку, может быть совершена разве что многолетними усилиями секретной службы, наделённой особыми полномочиями. Вот что значит гений! Однако, у этого гения есть уязвимое место: вы. Он доверяет вам… и совершенно напрасно…
      Ватсон вскочил.
      — Я готов пожертвовать жизнью и репутацией, — начал он, заикаясь от негодования, — но ваше гнусное…
      — О, не так быстро, — ухмыльнулся итальянец. — Неужели вы подумали, что мы предполагаем убить вашего друга? Если бы мы планировали подобное, то без вашей помощи. Нет, мои планы тоньше. Мистеру Шерлоку Холмсу ничего не угрожает. Более того, мы даже готовы оказывать ему помощь в некоторых делах: у нас есть конкуренты, и мы не против того, чтобы они все отправились за решётку. Просто иногда вы, дорогой Ватсон, будете снабжать нас сведениями о ходе расследований… только некоторых, поверьте. Только тех, которые касаются нас. Ничего более.
      — Что, шпионить за Холмсом?
      — А чего вы хотели? Вы — развратник и убийца, дорогой доктор. Если вы хотите сохранить доброе имя, свободу и состояние, вы будете делать то, что от вас требуем мы.
      — Струццо, — спокойно сказал доктор, — лучше бы вы согласились на десять тысяч фунтов. Что ж, я сделаю вам другое предложение, от которого вы уже не сможете отказаться. Впрочем, — он всмотрелся в лицо собеседника, — кажется, вы его уже приняли. Прощайте.
      Ватсон встал и молча вышел.
      Через несколько минут послышался пронзительный женский вопль, дверь распахнулась, выбежали люди с фонарями в руках. Но улица была пуста.
 

***

 
      Майкрофт Холмс, некоронованный владыка Британской Империи, задумчиво вертел в руках небольшую металлическую трубку.
      — Насколько я понимаю, там есть пружина. Стреляет, скорее всего, отравленной иглой. Что за яд? Кураре или что-то подобное?
      — Гораздо сильнее, — сказал Ватсон. — Останавливает дыхание практически сразу. Последняя разработка Кью. По моему скромному разумению, майору Бутройду стоит повысить жалованье. Это его лучшее достижение после того духового ружья. Я держал эту штуку в рукаве пальто.
      — И выстрелили под столом?
      — Да. Насколько я понимаю, попал в колено или в верхнюю часть бедра. Смерть наступила через пять секунд. Сообщите это Кью.
      Они сидели в роскошном клубном кабинете. Тяжёлые бархатные портьеры отливали фиолетовым. Бронзовые светильники, выполненные в виде небольших статуэток, держащих в руках, подобно факелам, газовые рожки, освещали комнату ровным мягким светом. На полу лежал персидский ковёр, шитый золотой нитью. Всё указывало на то, что здесь собираются солидные, уважаемые люди, не испытывающие ни в чём недостатка. Но в атмосфере этого уютного места было нечто неуловимое, некий отсвет того грозного величия замыслов, которые пронизывали атмосферу этого кабинета. Здесь, в тишине и покое, вызревали бури, сотрясающие старый привычный мир и влекущие его к неизведанному будущему. Здесь решались судьбы правительств и государств.
      — И всё же, зачем вы убили его, майор? — досадливо поморщился Майкрофт. — Теперь мафия пришлёт сюда другого capo del personale, который будет осторожнее. А мы окажемся отброшены на исходные позиции.
      — Он подошёл слишком близко к правде, — нехотя сказал Ватсон. — Даже когда я взял вину на себя… он мне поверил, но всё-таки не до конца.
      Майкрофт Холмс ссутулился — как сутулится крестьянин под привычной ношей.
      — Ватсон, а вы точно уверены, что это именно он? — спросил он.
      — Кто же ещё? Всё как во времена Джека Потрошителя. Тот же инструмент, те же раны. Он снова сделал это, сэр, и я не успел ему помешать.
      — Месячный отчёт, — потребовал величайший из подданных Её Величества.
      — Как обычно, — сказал Ватсон. — В феврале он был относительно здоров. Я даже обходился без обычных лекарств. Потом началось обострение. Он стрелял из пистолета в стену. Может быть, хотя бы отнять у него огнестрельное оружие?
      — Увы, Ватсон, увы. Оставьте ему эту игрушку. Тем более, он никогда не стрелял в людей.
      — Как скажете, сэр. Но вчера я провёл у его постели всю ночь: ему было очень нехорошо. Всё как обычно в конце марта.
      — Март у него обычно выпадает, — сказал Майкрофт.
      — Да, конечно. Сегодня на его календаре девятнадцатое апреля.
      — Как он себя ведёт?
      — Как обычно во время обострений. Ещё он каждую ночь играет на скрипке, как он это называет. Я не мог слушать эти жуткие звуки — вы сами знаете, что это такое — и отсыпался в клубе. Дозу успокаивающих пришлось увеличить, так что это стало заметно. Пришлось несколько раз пожаловаться в клубе, что он опять злоупотребляет наркотиками.
      — По-своему это даже забавно, — с усилием выговорил Майкрофт Холмс.
      — Не очень. Один клиент, заядлый кокаинист, проявлял чрезмерное любопытство к его состоянию. Я сказал, что Холмс недавно перешёл на какое-то новое средство, но он мне, кажется, не поверил.
      — Ничего, забудет… Что дальше?
      — Как обычно. Один припадок — ну, знаете, как это у него бывает. Несколько раз переодевался женщиной.
      — Старухой? Этой, как её…
      — Домовладелицей, якобы сдающей мне комнату. Он в таком состоянии себя называет «миссис Хадсон». Пытался прибираться, взбивать подушки… всё как всегда. Но я не уследил за ним, и он в этом ужасном старушечьем наряде выбрался на улицу.
      — Это всё обычно. Но как он смог?..
      — Пока не знаю. Сегодня утром он мне признался, что шлялся возле гостиницы — думаю, той самой, на Мерилбон Роуд — и клянчил милостыню. Потом принялся рассуждать о том, что в результате его деятельности воздух Лондона становится чище, ну и про порок и добродетель. Все признаки.
      — Но как он заманил девушку в номер?
      — Он её не заманивал. Девушку привёл в номер клиент. Холмс дождался момента, когда он выйдет, и проник в номер. После своей обычной работы девушка, скорее всего, отдыхала, закрыв глаза, а на шаги не обратила внимания, думая, что это клиент. Дальше он действовал по своей обычной схеме: перерезал горло, потом выпотрошил. Надо будет, кстати, найти того клиента, прежде чем это сделает полиция. Он мог видеть старуху — а тогда у нас будут проблемы.
      — Но как Шерлок проник в гостиницу?
      — Скорее всего, его просто впустили. В округе все знают: мистер Холмс иногда переодевается старухой, чтобы следить за преступниками. И всячески готовы помочь… Теперь, после убийства, его репутация великого сыщика только укрепится, — с горькой иронией сказал Ватсон.
      — Эта гостиница — просто притон, — сказал Майкрофт. — Надо бы её прикрыть или хотя бы почистить. Откуда он взял ланцет?
      — Наверное, украл, — вздохнул Ватсон. — Или купил. Я и так стараюсь не выпускать его лишний раз на улицу и не давать ему денег, но он всё равно где-то их достаёт. Иногда занимает, а я вынужден потом разыскивать кредиторов и объяснять, что мозг великого сыщика устроен особым образом, и о некоторых мелочах ему нужно напоминать. Лучше бы вы мне разрешили контролировать его более плотно, сэр.
      — Нет, — сказал Майкрофт. — Он должен сохранять самостоятельность, насколько это возможно. Давайте решать вопрос с этой Анной. Кто её убил — по нашей версии?
      — Струццо, конечно. Кто же ещё?
      — Мой брат уже сочинил про это историю?
      — Да, ещё до того, как я с разделался с этим типом. Вы же знаете, как он это ловко умеет.
      — Единственное, что осталось от прежнего Шерлока — так это эрудиция и артистизм, — Майкрофт облокотился на столешницу.
      — Это создаёт большие проблемы, сэр, — осмелился Ватсон. — Сегодня ему пришло в голову, что он может по шороху газетных страниц отличить одну газету от другой. Моментально слепил в голове целую версию о том, какую газету я читал и что там прочёл.
      — И какова же была его версия? — поинтересовался Майкрофт.
      — Не помню. Кажется, по его мнению я читал «Таймс», про какой-то скандал в министерстве. Я едва успел спрятать свой «Обсёрвер» — ему могло прийти в голову проверить себя.
      — Это вряд ли, он слишком уверен в собственной непогрешимости. Итак, версия Шерлока?
      — Струццо делал подпольный аборт и убил пациентку.
      — Ха! — Майкрофт потёр руки. — Это очень изящно. Пишите рассказ, Ватсон.
      — Скользкая тема, сэр, — заметил майор. — Читатели могут не понять…
      — Ерунда! Современный читатель просто жаждет скабрезностей и крови. Я прослежу, чтобы рассказ был опубликован вовремя. Зато мафия решит, что Холмс сел в лужу и ничего толком не знает. Кстати, как мы объясним смерть Струццо? Нужно предложить какую-то убедительную версию.
      — Может быть, он случайно выпьет яд, сэр?
      — Что ещё за яд? — великий человек посмотрел на подчинённого, как британский сержант на нерасторопного сипая.
      — Ну… — начал на ходу фантазировать Ватсон, — например… представим себе, что у него был с собой какой-нибудь яд. Которым он хотел отравить Холмса. Но по ошибке принял его сам. Неплохая идея, а?
      — Забавно, но неправдоподобно. Придумайте что-нибудь получше, майор.
      — Сэр, я не литератор. Если бы вы наняли нормального газетчика, который стал бы писать эти чёртовы рассказы…
      — И что я буду ему объяснять? Нет, продолжайте в том же духе, это приказ… Кстати, о делах. Что у нас там с клиентами?
      — Вот, — Ватсон достал папку с бумагами. — Месяц назад к Холмсу обратились по поводу пропавшего рубина магараджи. Холмс взялся за это дело.
      — Что сделано?
      — Весь седьмой отдел работает без отдыха, но просвета не видно, — вздохнул майор. — Молодой Бонд говорил мне, что камень, наверное, уже в Бомбее или в Амстердаме.
      — Великий Холмс не может потерпеть неудачу в таком деле, — строго сказал Майкрофт, — это подорвёт его репутацию почище, чем то дело в Ливерпуле. Удвойте усилия. Вопросы с финансированием я решу. Что ещё?
      — Дартмурское дело о краже лошади. Исчезновение фаворита, который должен был участвовать в скачках на кубок Уэссекса, и убийство тренера. Раскрыто третьим отделом.
      — Кто убийца?
      — Некий Фицрой Симпсон. Но Шерлоку взбрело в голову, что убийца лошади — тренер. Он же мёртв!
      — Делайте что хотите, но подтвердите версию Шерлока. А что, он ездил в Дартмур?
      — Я не смог помешать поездке. Разумеется, я был с ним. Он там сильно напугал людей. Копался в грязи, вообще вёл себя странно.
      — Ничего страшного. Скажем, что он собирал улики. Когда Холмс делает что-то такое, всегда объясняйте, что он собирает улики. Улики, кстати, тоже изготовьте. Есть ещё что-нибудь?
      — Совсем свежее. Дело Джозии Эмберли. Пропажа жены. Предположительно, убежала с любовником. Утверждает, что направлен к Холмсу из Скотланд-Ярда.
      — Какой негодяй. Никто его не направлял. Стоит обвинить мошенника в убийстве жены. Кстати, проверьте эту версию — она вполне вероятна… Всё?
      — Сэр, — набрался смелости Ватсон. — Вы держите меня на этом задании много лет. И все эти годы я не могу получить ответы на три вопроса. Почему? Как? И зачем?
      Великий Майкрофт Холмс посмотрел на подчинённого искоса. Помолчал, собираясь с мыслями.
      — Что ж, Ватсон, вы имеете право знать хотя бы часть истины. Вы хотите знать, как я додумался до того, чтобы выдавать своего несчастного брата за гениального сыщика? Как известно, лист следует прятать среди листьев, книгу среди книг, а преступника, пусть невольного — среди других преступников. Однако, не в качестве преступника, потому что в таком случае ему грозит то же, что и им. Но кто ближе всего к преступному миру? Сыщик! Скажу больше: у сыщика — в глазах общества — есть некие исключительные права. Он может появляться в компании самых подозрительных типов, он может совершать странные поступки, и даже мелкие преступления, если только он сможет оправдать их интересами закона и справедливости. Сыщик может прилюдно возиться в грязи — ведь он ищет улики. Он может переодеваться в женское платье — ведь он следит за опасным преступником. Он может безнаказанно истязать животных — ведь он ставит опыты, имеющие большое значение для судебной медицины. При некоторых условиях он может даже нарушать неприкосновенность чужого жилища: вдруг ему показалось, что в запертой комнате томится невинная жертва? Помимо всего прочего, сыщик может быть мизантропом, наркоманом, кем угодно ещё. И чем более знаменит сыщик, тем большие экстравагантности ему прощаются, ибо раскрытие преступлений — слишком важное дело для общества, чтобы проявлять излишнюю щепетильность. Разумеется, для этого преступления нужно всё-таки раскрывать. Но я, как глава самой могущественной секретной службы Империи, могу бросить все её силы и ресурсы на поддержание репутации Шерлока Холмса. Я ответил на ваш вопрос?
      — Благодарю, сэр. Но как вам пришла в голову сама идея?
      — Элементарно, Ватсон. От отчаяния. Впервые это случилось, — Майкрофт чуть прикрыл глаза, вспоминая, — почти сразу после той катастрофы, которая навеки сломила разум нечастного Шерлока. — Тогда мне казалось, что он поправляется… Мы строили планы его возвращения к театральной жизни, к свету рампы, к славе… А потом была зарезанная белошвейка, и мой брат, ползающий в грязи с окровавленным ланцетом в руке. Полиция должна была прибыть с минуты на минуту. Мы не могли его увезти, не могли спрятать. Я был в отчаянии, но оно же придало моему уму небывалую остроту. Когда прибыли полицейские, я объяснил им, кто я такой, а Шерлока представил сотрудником нашего секретного отдела, изучающим улики. Бобби приняли всё за чистую монету… Как принимают и теперь.
      — У меня последний вопрос, сэр. Мы оба знаем, что Шерлок — душевнобольной, к тому же он опасен для общества. Джеком Потрошителем до сих пор пугают детей, а сколько жертв было до и после этого? Почему бы, наконец, не запереть его в Бедламе? Или хотя бы в небольшой частной клинике, с вежливым обхождением, где ему будет покойно…
      — Мы уже пробовали, Ватсон. Помните ту маленькую швейцарскую клинику? Сколько он продержался? Год?
      — Да, мы тогда дали маху, — вздохнул майор. — Несчастный профессор Мориарти… Такая нелепая смерть.
      — Если бы не его уверенность, что он вернёт разум моему брату, я никогда не согласился бы на это, да мне и не было бы это позволено, — сурово сказал Майкрофт Холмс. — А другого такого специалиста по душевным болезням больше нет.
      — Но почему? — взмолился Ватсон. — Ведь вы не просто покрываете безумца и убийцу, вы сделали из него кумира публики. Почему это?
      — Вы правы. Мой несчастный брат — ненормальный, более того, он преступник, — тихо проговорил великий человек, — Когда-то я его любил всем сердцем, потом столь же сильно ненавидел, теперь же я несу крест вины и преступления, смирившись с волей непостижимого Промысла. Я вынужден продолжать этот гнусный спектакль, потому что на карту поставлено нечто большее, чем моё положение, моя жизнь и даже моя честь. Больше я вам ничего не скажу, Ватсон.
 

***

 
      — Интересное дельце, — оживлённо рассуждал Шерлок Холмс, поглощая йоркширский пудинг. — Казалось бы, всё очевидно, а на самом деле — двойное дно. Кто бы мог подумать, что этот мерзавец…
      — Струццо? — Ватсон отвлёкся от берикса с анчоусами, чтобы взять ещё вина.
      — При чём тут Струццо? Доктор Струццо — честнейший человек. Я имею в виду так называемого отца несчастной девушки. Разумеется, он никакой ей не отец. Я навёл справки. От своих верных агентов в самой пучине лондонского дна я узнал, что человек, чрезвычайно похожий на Эммануила Кросса, был известен в Ливерпуле в качестве посредственного живописца. По тем же сведениям, он не имел систематического художественного образования. Он освоил ремесло, работая рисовальщиком на судебных процессах и набив руку на несчастных преступниках…
      — И что дальше? — устало спросил Ватсон.
      — Сам по себе он был бездарен, — продолжал Холмс, блестя глазами, — но однажды в грязном притоне, который Кросс регулярно посещал — о, разумеется, он был распутником, грязным распутником! — он заметил девочку, в которой почуял искру гения. Она была гениальна… гениальна… Ватсон, я сбиваюсь с мысли. Она рисовала картины, которые этот мерзавец выдавал за свои. Так он стал великим… и знаменитым… и убил её, не в силах выдержать чувства её растущей гениальности… гениальности… он убил её. За что? Он стал великим… она сделала его великим… кровь, ужас, искра гения в порочном сосуде… Дело можно считать раскрытым. Но есть несколько мелочей, которые не дают покоя. Ватсон, мне нужна скрипка. Немедленно. Она помогает мне думать.
      Доктор Ватсон встал и подал Холмсу футляр.
      — Как вы отлично знаете, Ватсон, звуки музыки настраивают мой мозг, подобно камертону. Сейчас я сыграю… сыграю… сыграю тарантеллу. Итальянский средневековый танец, размер три восьмых, чаще шесть восьмых. Вы видит связь? Итальянская тема, Струццо. Для человека с рационально устроенным умом должно быть ясно как день, что в итальянец в Лондоне может совершить такое же преступление, которое может совершиться в любом другом месте: в Вестминстерском дворце, в трущобах или у нас под окнами. Тарантелла — стремительный танец, исполняется парами. Парами, понимаете? По легенде, танец изображает судороги человека, ужаленного скорпионом. Понимаете, Ватсон, что это означает? Судороги — символ нравственного падения: прыг-скок, прыг-скок! Скорпион — символ похоти и блуда, в астрологии этот знак отвечает за тёмную страсть к плоти, к уязвлению её жалом срамного уда. Это блудные извивания, Ватсон, вы совершенно правы, вы превзошли самого себя! Скрипку, Ватсон, немедленно скрипку, или я сойду с ума!
      — Она у вас в руках, — напомнил доктор.
      — Итак! — Холмс извлёк из футляра инструмент, прижал его подбородком и взмахнул смычком. — тарантелла собственного сочинения. Не жду от вас похвал, Ватсон, я знаю, вы не любите моего музицирования… но, может быть, на этот раз…
      Воздух комнаты разрезал жуткий щемящий звук. Холмс терзал несчастную скрипку, буквально пиля её смычком и извлекая из струн страшные, потусторонние звуки, исполненные боли и ужаса.
      — Вот так, вот так… — шептал он, блаженно улыбаясь, — прыг-скок, прыг-скок…
      Скрипка выла.
      — Сейчас… сейчас…. — бормотал Ватсон, наполняя заранее простерилизованный шприц лекарством.
      Одна струна со звоном лопнула.
      — А-а-а-а! — закричал Холмс. — Этот мерзавец Струццо подпилил струны! О, как я был слеп! Ватсон, нельзя терять не минуты. Мы должны найти девочку. Анна жива, в этом нет ни малейшего сомнения. Они прячут её в номерах, а на её место положили труп из анатомического театра. Это же ясно как день!
      — Лекарство, — сказал Ватсон, приближаясь к Холмсу со шприцом. — Вам нужно лекарство.
      — Что? — Холмс недоумённо посмотрел на шприц. — Сейчас, когда мы должны спешить… спешить… мы куда-то едем, Ватсон, я отдал все необходимые распоряжения… Мои верные агенты ждут на своих местах. Мы захватим преступников врасплох. Мне уже донесли, что негодяи скрываются в Рио-де-Жанейро. Рио — главный город Бразилии, укреплён, около шестисот или семисот тысяч жителей, они намерены укрыться за его стенами, которые считают неприступными, и без помех развращать невинных девушек в предместьях. Какое коварство!
      — Лекарство, — напомнил доктор.
      — Нет, Ватсон, и не уговаривайте меня! Сначала мы помчимся на скоростном поезде до Ливерпуля, а потом возьмём билеты на «Магдалину» и спрячемся в угольном трюме. Это будет погоня, Ватсон! Не забудьте свой револьвер и известите Лейстреда. Немедленно!
      Ватсон достал из-под стола «Обсёрвер» и накрыл им остатки пудинга.
      — Вы ничего не ели, — сказал Ватсон, глядя в глаза больного, — и нуждаетесь в энергии, иначе упадёте без сил.
      Взгляд Холмса метнулся в одну сторону, в другую, пытаясь укрыться от глаз доктора.
      — Вы ни-че-го не е-ли, — медленно проговаривая каждое слово, повторил Ватсон.
      — В самом деле, — Холмс втянул голову у плечи. — Я запамятовал. Это всё музыка. Когда я играю…
      — У нас нет времени, — напомнил Ватсон.
      — Да, да, — бормотал Холмс, закатывая рукав. — Давайте своё зелье. У меня исколоты все вены… Ватсон, почему?..
      Игла вошла в руку.
      Через пару минут Холмс спал, откинувшись в кресле, его острый кадык подрагивал при каждом вздохе.
      Ватсон посмотрел на безумца с привычным, притупившимся за долгие годы состраданием, смешанным с таким же усталым отвращением. Тяжело вздохнул и вернулся к недоеденному бериксу.
 

***

 
      На сей раз покои госпожи Майкрофт Холмс были обставлены в китайском стиле: бумажные ширмы, фонарики, пузатые бронзовые божки. На видном месте стояла трёхлапая нефритовая жаба, держащая во рту большую золотую монету.
      В полузакрытом окне можно было увидеть небольшую, тихую лондонскую улицу. Дом супругов Холмс располагался почти в центре города, но в нелюдном месте. Супруги не любили шума — но, в отличие он подавляющего большинства жителей столицы Империи, могли себе позволить подобную фобию.
      — Дорогая, — недовольно сказал Майкрофт, осторожно пристраиваясь на крохотном лакированном стульчике, — ты могла бы меня предупредить, что сменила обстановку.
      — Я хотела сделать тебе сюрприз, дорогой, — нежно прощебетала Ирен Холмс, целуя мужа.
      — Ты же понимаешь, что я не помещаюсь на этой штуке, — недовольно сказал Майкрофт.
      — Так и было задумано, — ответила его супруга, — я заметила, что ты слишком много времени проводишь в креслах… а не в моей постели, — добавила она с той прямотой, которая бывает уместна только между любящими супругами, чьи чувства выдержали проверку временем, не потеряв ни глубины, ни пылкости.
      Майкрофт улыбнулся. Его тяжёлое лицо, на котором годы и заботы оставили неизгладимые следы, на миг словно помолодело.
      — Всё-таки ты остаёшься сумасбродной американкой, — проворчал он, напуская на себя важный вид. — Настоящие английские леди никогда не говорят о некоторых вещах.
      — И, разумеется, никогда не думают об этих «некоторых вещах», — подхватила Ирэн, — но всё-таки они их делают, хотя бы иногда, иначе непонятно, откуда берутся настоящие английские леди…
      — Их рожают американки, — заключил Майкрофт. — Как там наша Дороти?
      — Я справлялась в пансионате. Мне сказали, что наша дочь — живой и бойкий ребёнок, но излишне развита для своих лет! Как будто развитие бывает излишним… Но ты меня не слушаешь! — она внимательно вгляделась в лицо супруга. — Что там у тебя? Твоей обожаемой Империи грозит очередная опасность? Да стоит ли поддерживать жизнь столь хрупкого организма?
      — Нет. Я не хотел тебе говорить… Он опять принялся за старое.
      — О Господи, — прошептала Ирэн. Радость в её глазах погасла, как пламя свечи от внезапного порыва холодного ветра. — Как это было?
      — Как обычно.
      — Сколько жертв? — Ирэн взяла себя в руки.
      — Всего одна. Проститутка в гостиничном номере.
      — Ты принял меры?
      — Да.
      — Хорошо.
      — Ирэн, — Майкрофт сделал паузу, решаясь, — я давно хотел поговорить с тобой…
      — Нет. Всё останется по-прежнему, — женщина каким-то образом сумела вложить в эти слова и горячую любовь, и непреклонную волю.
      — Дорогая, — великий человек тяжко вздохнул, — ты не понимаешь всей сложности ситуации. Он опасен. Он погубил множество невинных душ, включая свою и наши. Ибо Провидение, от которого не сокроется ни единый помысел, осудит за его преступления нас. Ему будет лучше, если мы, так сказать, несколько ограничим его свободу…
      — Позволь, любимый, — кротко сказала Ирэн. — я кое-что тебе напомню. Когда я была помолвлена с Шерлоком…
      — Помолвлена! — подчеркнул Майкрофт. — Всего лишь помолвлена! Ты была Ирэн Адлер, а не миссис Холмс! Я не отнимал жену у брата, — сказал он без всякой уверенности в голосе.
      — Конечно, не отнимал. Я ушла к тебе сама, — гордо вскинула голову Ирэн.
      — До сих пор не могу в это поверить, — искренне сказал Майкрофт. — Я же был всего лишь бледной тенью блистательного Шерлока. Он уже был великолепным актёром, а стал бы величайшим. Все верили в него… и никто не замечал меня.
      — И я тоже верила в него, — сказала женщина, смахивая слезу, — но Шерлоком я только восхищалась, а тебя полюбила, полюбила сразу и навеки. Ты стал моей жизнью, Майкрофт. Ты как кровь и дыхание: я не могу жить без них, и без тебя я не могу жить ни минуты… Молчи же, мой повелитель. Я тоже знаю, что ты меня любишь.
      — Я тебя люблю, Ирэн, я люблю тебя больше жизни и даже чести, — сказал Майкрофт, неуклюже опускаясь на колени и ловя губами тонкое запястье супруги.
      — Подожди, Майкрофт, — страсть в голосе Ирэн непостижимым образом переплеталась с холодным металлом, — я должна напомнить ещё кое-что. Я никогда не стала бы твоей, если бы не твоё обещание. Ты помнишь его? Когда мы решились… когда мы признались друг другу…
      — Я помню каждую секунду, каждый миг, — Майкрофт поднялся с колен и сел на шаткое сиденье.
      — Тогда ты помнишь, что я ответила тебе, когда ты предложил мне свою руку и сердце.
      — Ты сказала — «я люблю тебя, но наш союз убьёт Шерлока», — тихо сказал Майкрофт.
      — Я сказала больше. «Шерлок любит меня до безумия. Если я уйду от него и стану твоей, это убьёт Шерлока, или надломит его душу так, что он никогда не станет тем, чем он должен стать. Мы отнимем у мира великого артиста — ради того, чтобы быть счастливыми самим. Не слишком ли ничтожна наша любовь по сравнению с его гением?» И ты мне на это ответил…
      — Да, я ответил. Я поклялся сделать возможное и невозможное, чтобы Шерлок стал не просто знаменит, но и любим. Отняв у него любовь одной женщины, я воздам ему любовью миллионов мужчин и женщин. Тогда я ещё не знал, как я этого добьюсь, но чувствовал в себе силу титана. Поэтому я дал клятву без колебаний — зная, что я смогу её исполнить.
      — И ты добавил — «я буду верен своему слову, что бы ни сделал мой брат».
      — Я имел в виду — против меня! — вскричал Майкрофт. — Кто же знал, что он бросится под твою карету?! Что лучшие врачи столицы будут выхаживать его несколько месяцев? И что в результате всех трудов на этом свете останется лишь тень прежнего Шерлока Холмса, безумная, жалкая тень с окровавленным ланцетом в руке?
      Ирэн промолчала.
      — Но я всё-таки выполнил своё обещание, хотя и ужасной ценой, — с горячностью продолжал великий человек. — Мой брат обрёл ту славу, которую заслуживали его дарования — во всяком случае, внешне. Он требует огромных гонораров, но от клиентов нет отбоя. Истории о великом сыщике публикуются гигантскими тиражами и уже появилось множество подражателей. Шерлок Холмс — признанный король частного сыска, защита слабых, надежда оскорблённых, кумир бессмысленной толпы… Не слишком ли много для Потрошителя?
      — Не мучай себя, — прохладная ладонь любящей жены опустилась на разгорячённый лоб супруга. — Ты делал всё правильно… а сейчас заставил меня задуматься. Даже великие актёры уходят на покой… Но я не позволю запереть его в сумасшедшем доме. Найди другой способ.
      — Я присмотрел на такой случай небольшую ферму в Сассексе, — признался Майкрофт, целуя руку. — Чистый воздух, единение с Природой. Там ему будет хорошо и покойно.
      — Ферма? — миссис Холмс наморщила лоб. — Поселить его рядом с животными — не очень хорошая мысль. Помнишь ту собаку, над которой он «ставил опыты»? Он может не удержаться, и кому-нибудь это станет известным. Животные, которых режут заживо, очень громко кричат. По округе пойдут разговоры.
      — Нет, нет. Ни коров, ни овец. Это пасека. Там только пчёлы.
      — Пчёлы? Может быть, это выход… — задумчиво сказала миссис Холмс. — Но хватит об этом. Ты же не хочешь, чтобы у меня сегодня разболелась голова? Как раз когда у тебя выдался свободный вечер? Я не шутила насчёт постели.
      — О, Ирэн, — выдохнул Майкрофт Холмс. Деловитое бесстрастие окончательно покинуло его лицо, уступив место совсем иным чувствам. — Ирэн, моя жизнь, моя душа, моё наслаждение…
      Женщина застонала и бросилась в объятия любимого.
 

***

 
      Эммануил Кросс последний раз оглядел просохший холст, нанёс острым концом кисточки два или три булавочных мазка, после чего удовлетворённо приложился к стакану с джином.
      — Это мы ещё могём, — похвалил он сам себя, поскольку посторонних в мастерской не было.
      Мастерская располагалась на чердаке дома на Бедфорд-Роу. Просторное, но неуютное помещение, пропахшее дешёвыми красками — старик Кросс не любил лишних расходов — освещалось единственной керосиновой лампой, стоящей на колченогой табуретке. Там же стояла початая бутылка дешёвого пойла.
      Старик привычным жестом отодвинул глухую штору. Грязные пальцы мазнули по стеклу, тёплому и скользкому, как обсосанный леденец. На улице как раз доживал последнюю минутку поздний вечер.
      Откуда-то снизу, из жилой части дома, донёсся тяжёлый звон часовой пружины, готовящейся к бою. Потом раздались мерные удары — полночь пошла по Лондону медными шагами вдоль многотысячного строя салютующих маятников.
      — Вот так-то, — сказал Кросс, присаживаясь на вторую табуретку и рассматривая творение своих рук. Симпатичная девушка в белом платьице и шляпке сидела в лодке, плывущей по водной глади. За её спиной виднелась фигура гребца — тёмная, неразборчивая. В ногах у красотки стояла можно было разглядеть корзинку для пикника. Розовая ленточка на шляпке развязалась и летела по ветру, как маленький флажок.
      Старик встал. Подвинул табурет поближе к керосинке, выкрутил фитиль повыше. Потом взял с подоконника истрёпанную тетрадь в чёрной обложке. Открыл. Перелистал несколько страниц, иногда задерживаясь на каких-то местах. Иногда он зачитывал про себя какие-то места — медленно, шевеля губами, как читают не слишком грамотные жители предместий.
      «Картина в масле насчёт девки и зверей два фута и четыре с моей девкой. Обычная цена.. Обезьяна с полной выправкой и змеи кусают за грудя. Для лорда Гарри. Картина в масле большая четыре на восемь три мёртвые девки все места наружу. Девки Струццо. Насчёт цены не сговорились. Для лорда Гарри». Ниже было добавлено — «сговорились на две».
      «Пять картин три фута и шесть моя девка во всех видах и негр с большим хозяйством. Для леди Джейн. Для ней же мущина в виде лорда Милфорда те же виды сзади и леди Джейн как мущина. Сговорить цену».
      «Картина моя девка с сэром Фельтоном. Тот же размер. Сговорились как раньше».
      Старик послюнил палец и пролистал несколько страниц подряд.
      «Три картона сэру Вайтфилду моя девка на колу как для лорда Гарри. Струццо хочет процент за клиента».
      «Ушли все наброски с повешенной. Струццо опять приходил за деньгами».
      «Девка с пони китайские пытки отрубание рук и ног всё ушло. На отрубание головы сговорились с тем коммерсантом что брал повешение девки голой. Струццо хочет денег».
      Ещё несколько страниц легли на левую сторону тетради.
      «Нет заказов. Струццо не ищет клиентов. Хочет больше денег».
      «Пошёл к Одноглазому Билли. Тот говорит Струццо он не тронет. Боится проклятых иностранцев».
      «Нет денег. Отправил Анну заниматься на улицу делом. Струццо бил меня и Анну силой взял отнял деньги ушёл. Куда это годится».
      «Струццо привёл клиента, потребовал рисовать бесплатно с натуры моя девочка и этот чёртов итальяшка. Как зверь всё сделал прямо в мастерской у меня на глазах. Не заплатил. Анна не могла после него работать лежала. Болело у неё внутре видать намял он ей там. Выгнал на улицу. Очень нужны деньги».
      «Струццо требует больше денег говорит мы ему больше такие не нужны».
      На этом записи кончались.
      Старик ухватил цепкими пальцами карандаш и вывел внизу: «Струццо больше не придёт». Положил тетрадь обратно на подоконник, снова уселся напротив портрета. Приложился к бутылке.
      — Ты там на папашу Кросса не очень серчай, — сказал он, обращаясь к смеющейся девочке в цветах. — Хучь ты мне и не дочь была, а я, почитай, к тебе как к дочке относился. А насчёт того, чем мы с тобой хлеб добывали — так что ж поделать, уж так всё устроено. Зато тебя большие люди видели, и ты больших людей повидала. Ну может не с той стороны, где у них воспитание, а с другого конца, где мы все одинакие, что лорд, что угольщик. Лорды так и похуже иного угольщика случаются, сама знаешь. Ну, давай, что-ли…
      Бутыль с джином покорно забулькала, отдавая содержимое.
      — Но и ты пойми. Мне этот Струццо проклятый весь бизнес порушил. Сначала-то всё прилично было, он меня защищал, я ему платил. Он меня ещё по части здоровья пользовал, потому как больной я от невоздержанности жизни, и брал недорого. Клиентов опять же приводил, потому как много с кем на короткой ноге он был. Ладили мы с ним, почитай что друзья, ну или там партнёры. Но как повысили его в этой ихней мафии, закружилась у него голова, стал много тратить. Короче, стало у него в карманах пустовато, а через то и у нас с тобой пошли злоключения. И деться некуда: никто не хотел с мафией этой проклятой связываться, больно длинные у них руки. Я уж было совсем загрустил, да тут кстати кой-чего сошлось, что лучше и не придумаешь.
      Снова забормотал-забулькал джин, проваливаясь в вялое горло старика.
      — Я тебе, может, говорил, а может нет. Была у меня тоже девочка, забыл как звали её, бедняжку. Я её на твоём месте держал — рисовал, в смысле, ну в в смысле развлечения джентльменов тоже, значит, того… жить-то надо. И вот был случай — пошла она, значит, с одним хорошим господином в гостиницу: потереться, значит, животами за небольшую денежку. Да вот только тот весёлый господин, как увидел её, значит, раздетой до готовности, достал нож хирургический и ну на неё с этим ножом. Убежать-то она убежала, да вот только порезал он её сильно. Как она обратно до меня добралась — ума не приложу. Крови-то из неё текло, что из свинюшки. Потом убираться да отмывать пришлось ужас просто. Зато с того дела я кровь рисовать настоящим образом научился. Так что всё-таки своя польза, как ни крути, со всего бывает, только вот не каждый её увидеть могёт. Потому-то башковитые в тепле сидят, как сейчас вот мы с тобой, а другие на холоде жмутся… Ну, ещё немножко промочу глотку, так-то оно веселее…
      Джина осталось на донышке.
      — Эх, крепкая штука! Ну ты слушай дальше. Та девка — забыл, как же звали-то её, совсем память ни к чёрту стала… — так вот, она не только женским местом работала, но и головой немножко себе помогала. Работала, значит, на полицию, стучала на кого надо. Особенно хорошо у неё выходило лица запоминать и потом словами их описывать. А я с тех рассказов картоны рисовал, прямиком господам полицейским на досмотрение. Что делать: жить-то надо… Так вот, она, пока живая была, успела до самой что ни на есть подробности того типа с ножом обсказать. Я со свежих слов за ночь его нарисовал. Правда, пока я рисовал, девка та Богу душу отдала. Ну да что делать: в прежнее ремесло она всё равно не годилась, так как всю красоту ей тот полоумный попортил, а на что другое ей учиться поздненько было. Так что всё к лучшему вышло. Я её, бедняжку, в саду у нас закопал, чтоб с полицией не объясняться. А полицейским, когда они ко мне подвалили, заявил, что видел её с одним скользким типом. Тот тип как раз меня защищать набивался — то есть жирок с меня скрести, как Струццо потом. Не знал я, куда от него деваться: опасный был парень, лихой. Вот я и решил — чего добру-то пропадать? Сдам-ка его полиции, пусть покочевряжится. И выгорело: сцапали голубчика, да и засадили за решётку за всё про всё и за это тоже. Очень правильно всё склалось. А то ведь как получается? Художника обидеть может каждый…
      Старик последним глотком прикончил остатки пойла.
      — Ну а тут как-то попался мне на глаза портрет знаменитого сыщика Шерлока Холмса. Очень он мне в душу запал, потому как рожа-то знакомая, вона и портрет у меня имеется. Ну а я на такие дела любопытный: никогда ведь не знаешь, где твоё счастье лежит. Начал я наводить справки с двух концов — у самых что ни на есть подонков, а ещё среди клиентов моих, среди которых есть и которые из самого хорошего общества. Ну да ты, небось, помнишь ещё, какие у них специальные вкусы… ну да я не о том толкую. Короче, разнюхал я, что этот самый Холмс — странный тип, и поговаривают о нём всякое: кто одно, а кто совсем даже другое. Да вот только ходу этим разговорчикам нет, потому как у Холмса этого крыша сверху почище любого Струццо, на самой то есть макушке. И никто ему ничего не сделает, а если кто в те дела полезет, тот сам огребёт по первое число. Вот тут-то мне в голову и вступило…
      Кросс взял пустую бутылку, опрокинул её над разинутым ртом и пошлёпал ладонью по донышку. Из горлышка вылетело несколько капель.
      — Короче, — продолжал он разговор с портретом, — дальше ты сама помнишь. Решил я этого Холмса на тебя, как на живца, выловить. Ты всё спрашивала, чего это я в ту гостиницу тебя вожу, парики всякие на голове ношу и смешными именами называюсь. «Мистер Мерри», хе-хе. Но ты у меня послушная была и вопросов лишних не задавала, за что спасибки отдельное. Хлопотно, конечно. Ну да времени убили почитай всего ничего — неделю от силы. Тебе-то хорошо было — хоть выспалась напоследок, от мужиков отдохнула, с грубостью ихней. Правда, связывать тебя пришлось, да и с кляпом неудобно. Да сама понимаешь, нельзя было по-другому. Ну да ты привычная была, хе-хе. Зато мне-то каково было: от Струццо прятаться да Холмса караулить. Он старухой переодевался, там это все знали, да верили, остолопы, что это у него такая сыщицкая метода. Ну да меня не проведёшь: как глянул я на этого Холмса в бабском тряпье, так и понял — психический он, к доктору не ходи. Я, значит, к нему тонкостно, со всем обхожденьцем. Монетку сначала кинул, вроде как милостыню — вроде признал за старуху, а тот и рад. Потом разговорил его. Он всё про порок и добродетель расписывал, что твой проповедник. Как есть психанутый. А я ему этак задвигаю: вот, мол, есть девочка, красавица, только-только на улицу вышла, ещё не испорченная, вы бы с ней поговорили… Он аж взвился — до того ему засвербило. Ну, провёл я его той ночкой прямиком к тебе. Ты-то этого уже не помнишь — я на такой случай тебя снотворным успокоил, чтобы, значит, с тобой у него меньше проблем… Кто ж знал…
      Бутылка ещё раз взлетела над головой, дно отозвалось гулким звуком, но в рот не упало ни капли.
      — Ну ты не думай, не зря всё было. От Струццо мы таки избавились. Я с ним потом уже встретился — так, говорю, и так, девочку нашу убили, а мне хоть в омут головой, жить не могу, работать не буду. Итальяшка-то раздулся, как индюк — да кто посмел, да это мне оскорбление, вы под моей защитой, из земли выкопаю, живьём съем, у-у-у. У меня, дескать, и в полиции связи есть, и в обществе, да я, да мы. А я ему этак тихонько говорю: найми Шерлока Холмса, он-то любого из-под земли достанет, последние денежки отдам, только бы найти, кто убил. Убедил. Поехал, значит, он к Холмсу… да так и не возвертался. Эти, друзья его большие, видать, поверили, что это Холмса опять угораздило на девку руку поднять. Ну и стали убирать всех свидетелей. И чуется мне, не в тюрьму его упрятали, а подальше, сразу под четыре доски. Там ему и место, ублюдку.
      На улице послышался глухой стук копыт: ехал поздний экипаж..
      — А ведь он меня заподозрил, этот итальяшка, ей-Богу, заподозрил. Очень уж он на меня нехорошо посмотрел. Я ведь ему возьми да скажи: «наша Анна вас, доктор, заждалась». Ну в смысле, поторопился бы, что-ли, со своими розысками. А он это как-то по-своему понял и косо на меня так посмотрел. Ну да чего уж теперь-то.
      Копыта процокали, и на улице снова стало тихо. Потом послышался далёкий крик избиваемого ребёнка: видимо, припозднившийся отец семейства вздумал на ночь глядя поучить жизни нерадивого отпрыска.
      — Ох, сколько же мне перепугу пришлось с этого перетерпеть. Кто ж знал, что у этого Холмса в голове клёпка не в ту сторону повернётся? Я думал, он на тебя кинется, сразу всё и сделает. А он уже и занёс этот свой ланцет, да вдруг в лице переменился, железку свою выронил, и хлоп в обморок. Потом встаёт и уходит, спокойно так, вроде как ничего и не бывало. Не помнит, значит, себя. И до того мне обидно стало, просто ужас! Пришлось всё самому… Прости уж, не серчай. Ты теперь, наверное, там в раю, за такую смерть чистый рай полагается… Так ты ангелам замолви словечко за старика Кросса. Хоть я как есть распоследний грешник, и с тобой под конец нехорошо обошёлся, а всё-таки тебя не обижал, кормил-поил. Как отец тебе был, почитай. А напоследок смотри какой тебе портрет сварганил — как приличной мисс, безо всяких этих пакостей. Сам дивлюсь как справно вышло.
      Штора чуть колыхнулась. Тонкий луч фонаря проник сквозь отверстие в шторе, коснулся картины, на миг осветил улыбающееся лицо девушки.
      Старик умилённо осклабился в ответ.
      — Спасибки, — сказал он непонятно кому. — Я на тебя холста не пожалел. Тут ведь как раз портрет был, тот самый, холмсовский. Ну да теперь он мне без надобности, а холст хороший. Всё складно получилось… складно… складно…
      Бутылка с глухим стуком упала на пол. Эммануил Кросс этого даже не заметил: джин, долго клубившийся в крови, выстрелил, наконец, в голову.
      Он всё-таки нашёл в себе силы сползти с табуретки и спуститься вниз. Не раздеваясь, присел на разобранную постель и, кряхтя, начал стаскивать с себя башмаки. Сквозь пьяную дрёму пробивались мысли, что картину будет сложно продать, что ему теперь нужна новая натурщица и новые выходы на клиентов, и стоит ли обращаться к Одноглазому Билли за покровительством.
      Потом его окончательно сморил сон — хороший, крепкий сон, какой милосердный Господь приберегает для умаявшихся за день тружеников.
      Ему ничего не снилось.