Глава шестьдесят третья

Два иезуита

В одном из монастырей города Нанси, находящегося в Лотарингии, появился монах, внешность которого обращала на себя внимание с первого взгляда. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь – двадцать девять, хотя его близкие друзья, а их было всего двое или трое, знали, что он выглядит несколько старше своего возраста. Этот человек имел привычку много думать, много молчать и мало говорить, а задумчивость и размышления, как известно, старят.

Его нежная кожа сияла матовой белизной, а в красивых черных глазах, которые он обычно скромно опускал при разговоре почти с любым собеседником, светился ум. Случалось, в них загорались молнии, но стоило только им сверкнуть раз-другой, как они уже угасали, скрытые завесой благоразумного смирения и, видимо, напускной кротости.

Методичный голос его редко нарушал тишину монастырских сводов – монах предпочитал чаще слушать, что говорят другие.

Движения его были изящны, смех – редок и благозвучен, однако упругая походка и статная фигура выдавали в нем скорее военного человека в недалеком прошлом, чем книгочея или церковника.

Случайно или по некой закономерности он выбрал тот монастырь, который находился рядом с коллегией иезуитов. В этом, впрочем, не было ничего необычного, так как коллегиумы, находившиеся под руководством этого ордена, пользовались особой репутацией и в них получили образование многие прославленные люди Франции и соседних стран. Чтобы читатель не подумал, что наше утверждение голословно, мы упомянем здесь великого Декарта, вышедшего из стен коллегии Ла Флеш, а также Корнеля и Мольера, а из иностранцев – сеньора Лопе де Вега, который с 1609 года носил звание служителя инквизиции, а в 1614 году сделался священником.

В один из ненастных дней в канун Рождества ректор коллегиума посетил соседний монастырь. Его провели в келью, находившуюся в самом уединенном крыле здания, где он был встречен настоятелем монастыря – пожилым человеком с тонзурой и живым взглядом. Они приветствовали друг друга молча, каждый осенив себя крестным знамением на особый лад.

– Каковы успехи молодого человека? – спросил ректор, усаживаясь в кресло.

– Думаю, у него большое будущее. Opera at studio [39], – отвечал его собеседник. – Вы читали его диссертацию?

– Несомненно, – кивнул ректор, – он умен и обладает многими познаниями уже сейчас. Я согласен с вами, святой отец, он сделает карьеру в лоне святого ордена, если только…

– Если только сумеет обуздывать свое честолюбие и терпеливо шагать по тернистому пути, ожидающему любого члена братства Христова, – глухо отозвался настоятель.

– Это так, святой отец. Но я имел в виду другое.

– Что же?

– Как вы знаете, он оказывал прежде и оказал вновь некие услуги ордену.

– Безусловно, мне известно об этом. Оттого-то я и счел возможным сократить испытательный срок.

– Это справедливое решение, и я одобряю его всецело. Тем более что в коллегии его успехи весьма велики. Однако я хотел бы вернуться к теме нашего разговора…

Иезуит сделал паузу, как бы желая подчеркнуть важность того, что он собирается сказать.

– Выполняя в Туре поручение ордена, наш нынешний воспитанник невольно навлек на себя гнев коронованной особы. Пришлось принять свои меры, чтобы молодому человеку не причинили вреда, и укрыть его здесь, в Лотарингии, на которую пока все же не распространяется такая безграничная власть той особы, чей гнев, несомненно, разожжен ее министром.

– Противиться монаршей воле опасно, господин ректор. Вспомните судьбу своего коллеги Гиньяра [40].

– Верно. Но ведь a posteriori [41] нам известно, что монархам еще опаснее противостоять… нет, не скромному ректору коллегии, а – ордену! – колюче улыбнулся иезуит.

– Amen! In nomine jesus domini pomnipotentis [42], – глухо отозвался монах.

– Хвала Всевышнему! Воинство Христово трудится во славу Божью на всех континентах. Но и враг не дремлет. Двадцать три года прошло с тех пор, как деятельность святого ордена была запрещена в Венеции, еще через шесть лет это случилось в отпавших Нидерландах. Богемия, Моравия, Венгрия – потеряны недавно. Список можно продолжить.

Настоятель что-то хотел сказать, но ректор коллегиума знаком остановил его.

– Я говорю только потому, что хочу подчеркнуть, сколь тревожна и изменчива ситуация. Caveant consules! [43] Без сомнения, она известна вам.

Ректор снова помолчал.

– Вы, конечно, знаете о тайне магистров Мальтийского ордена иоаннитов, святой отец. Я имею в виду не самое тайну, но существование таковой.

Монах наклонил голову в знак того, что он понимает, о чем идет речь.

– Не мне рассказывать, какое значение придается овладению ключом к разгадке мальтийцев. И вот недавно из надежных источников я узнал, что в Нанси направляется дон Бонавентура.

– Если не ошибаюсь, это именно он был придворным астрологом императора Рудольфа Второго – кайзера Священной Римской Империи и короля Богемского?

– Вы прекрасно осведомлены, мастер.

– Все же не лучше вашего, мастер, – улыбнулся в ответ хозяин.

Гость также ответил легкой улыбкой.

– Я перебил вас и приношу свои извинения, – заметил настоятель. – Прошу вас продолжать.

– Дон Бонавентура уже в преклонных годах, и здоровье его оставляет желать лучшего. Он мог предпринять это путешествие лишь в случае крайней необходимости.

– Что же ведет этого почтенного человека в Лотарингию?

– Скорее – не что, а кто.

– Итак?

– Новый монах вашего монастыря и наш новый воспитанник.

– Признаться, вам удалось озадачить меня, мастер.

– Вы будете еще больше озадачены, когда я скажу вам, по чьему приказанию приедет к нам испанец.

– Кто же направил в Нанси дона Бонавентуру?

– Horrible dictu [44], но это… – Ректор коллегиума приблизился к хозяину кельи и произнес несколько слов ему на ухо.

– В это трудно поверить. Значит, дело серьезное?!

– Сейчас вы убедитесь в этом сами.

– Я слушаю вас, мастер.

– Молодой человек, о котором мы с вами говорим, был послан с письмом в Тур потому, что он умен, храбр и решителен; следовательно, он лучше многих справился бы с возложенным на него поручением. Но было, как мне кажется, еще одно соображение.

Монах вопросительно посмотрел на своего гостя.

– В Туре живет одна загадочная женщина, подруга дочери короля Филиппа Третьего и Анны Австрийской – нашей королевы, супруги нашего всемогущего и всемилостивейшего монарха.

Тонкая усмешка зазмеилась на лице иезуита, когда он произносил эти слова.

– Но ведь к ней-то и направлялся наш подопечный, – возразил монах.

– Вы правы, но усматриваете лишь следствие, не замечая причины, святой отец. Сейчас я говорю о коронованных особах. Эти особы редко отличаются выдающимся умом. Они, как правило, не имеют понятия об истинном величии Творца и тайнах созданной им Вселенной, которые да пребудут вечно.

– Amen! – отозвался монах.

– Но эта женщина – не такова. Она не королева, она – из Роганов, гордых Роганов, каждый из которых имеет право с высоко поднятой головой произнести: «Королем я быть не могу, герцогом – не желаю. Я – Роган!» Эту женщину зовут…

– Мария Роган-Мантанзон, герцогиня де Шеврез, – закончил монах, не меняя позы. Он сидел неподвижно, и его темный профиль напоминал силуэт нахохлившейся птицы.

– Верно! Это она – Шевретта. Женщина, которая не может жить, не ведя многих интриг одновременно, женщина, которая ходит по острию и сводит с ума мужчин.

– Кажется, ваш экстерн из их числа? – спросил монах.

– Да.

– И поэтому выбор пал на него?!

– Да.

– А она? Она отвечает ему взаимностью?

– Да.

Эти три «да», прозвучавшие под сводами кельи, казалось, рассеяли какую-то недосказанность между собеседниками и прояснили им одним понятную тайную подоплеку их разговора.

Глава шестьдесят четвертая

«Золотой напиток»

По улицам Нанси медленно катила карета, запряженная шестеркой вороных лошадей. Внутри нее, плотно задернув занавеси, полулежал на мягких подушках сухощавый человек с властным, но одновременно лукавым выражением лица. Он был очень немолод, мы бы сказали – стар, если бы не черные, как южная ночь, глаза и их выражение. Кожа его напоминала пергамент, некогда черные волосы стали серебряными.

Пассажир кареты жестоко страдал от тряски, каждое движение кареты, каждая рытвина или ухаб доставляли ему неизмеримые мучения.

Карета остановилась возле того самого монастыря, где состоялся разговор, описанный в предыдущей главе. Пассажир вышел из кареты и был встречен со всей почтительностью. Знаки внимания, оказываемые ему, он принимал с безразличием, свидетельствовавшим о привычке, а может быть, об отрешенности от мирской суеты.

Гостя явно ждали. Его провели к настоятелю, сам монах поспешил ему навстречу. Тут же присутствовал и ректор коллегиума. Были принесены свечи и изящно сервированные закуски.

После сдержанных, но учтивых приветствий гость медленно опустился в кресло и, разлепив узкие губы, проговорил:

– Итак, к делу, господа. Ad rem! [45]

– Ad rem, – откликнулись оба иезуита.

– Тот, кто принял ношу пятого генерала, сменив его на посту, поручил мне повидать вас, господа.

Оба иезуита почтительно склонили головы.

– Мы считаем за честь принимать вас, дон Бонавентура.

– Не надо имен. Nomina sunt odiosa [46]. Меня уже скоро призовут туда, где мирские имена не больше, чем пустой звук, а все титулы и звания – прах под ногами. Дело большой важности привело меня в вашу келью, святой отец. Выслушайте же, не перебивая.

Снова оба француза молча склонили головы.

– У императора Рудольфа, почившего в 1612 году, – начал испанец, – был придворный врач – грек по имени Макропулос. Его окутывало множество слухов и сплетен, но его мастерство и осведомленность в искусстве врачевания признавались всеми. Четверть века тому назад, когда я, выполняя волю нашего святого ордена, поступил на службу к императору Рудольфу, мне было поручено также наблюдать за Макропулосом: присмотреться к нему, попытаться понять, что он за человек.

Родиной лейб-медика был Кипр, остров, полный древних тайн, связанных с тайнами Мальтийского ордена. Ведь когда были потеряны надежды удержать святую землю Палестины, рыцари ордена госпитальеров переселились именно на Кипр. Уже оттуда они перебрались на Родос, отчего их называли еще «родосскими братьями». И только много позже они осели на Мальте, получив ее из рук императора Карла Пятого.

У руководителей нашего святого ордена были все основания предполагать, что Макропулосу известен рецепт приготовления так называемого «Золотого напитка», позволявшего посвященным достигать чудовищного долголетия – практически бессмертия. Знание этой тайны делает магистров ордена мальтийцев могущественнее всех земных королей и даже генералов нашего святого ордена. Это должно измениться. Состав эликсира должен быть найден.

– Да будет так, – отозвались оба иезуита.

– Макропулос был умен и усторожен, – продолжал Бонавентура. – Он занимался алхимией и понимал толк в местных травах. Когда здоровье императора Рудольфа пошатнулось, я намекнул ему, что его лейб-медик владеет секретом «Золотого напитка». К тому времени мои предположения уже переросли в уверенность. Мои агенты выследили Макропулоса за сбором трав и снадобий и приготовлением какого-то сложного состава, который он тщательно прятал. Но мои люди знали свое дело.

Итак, грек, несомненно, знал рецепт. Император был всецело захвачен идеей испробовать напиток, и мне оставалось только сдерживать его нетерпение.

Насколько я узнал характер киприота, он мог замкнуться и не открыл бы секрет даже под пытками. Верный мне человек выкрал средство из комнаты лейб-медика во время его отсутствия.

Прием эликсира, по слухам, опасен: любая ошибка в пропорциях между компонентами смеси могла оказаться смертельной. Поэтому император призвал Макропулоса и предъявил ему эликсир. Грек был умен и не стал изворачиваться. Он только предупредил императора, что не может ручаться за успешный исход дела. По словам Макропулоса, он почти всю жизнь шел к разгадке секрета «Золотого напитка». Несколько раз ему казалось, что он достиг цели, но снова и снова люди, дерзнувшие выпить его или принявшие его по принуждению, умирали в мучениях.

И тогда император приказал своему лейб-медику испробовать эликсир бессмертия на своей дочери. У Макропулоса была дочь, ее звали Елена. Она была божественно красива.

Должно быть, так выглядела языческая богиня древних греков, рожденная на том же острове, что и сама Елена Макропулос [47].

Да, сеньоры, я, как и другие, был очарован красотой этой девушки – homo sum: humani nil a me alienum puto [48]. Но именно я подал императору эту идею. Я понимал, что грек сделает все, чтобы Елена выпила смесь, составленную в строжайшем соответствии с тайными указаниями иоаннитов. Тогда и император без страха мог бы сделать попытку шагнуть в бессмертие. Но главное – рецепт был бы в наших руках. Действенный рецепт. Важно было заставить Макропулоса сознаться в том, что средство найдено и оно действует. Ради этого мне пришлось сделать его дочь заложницей.

Лейб-медик понял, что Елене Макропулос суждено или умереть, или жить вечно. Он поседел за сутки. Стал белым, как снег. Но дал дочери эликсир. Трое суток ее жизнь была на волоске. Я молил Творца, чтобы он даровал девушке жизнь; думаю, грек делал то же самое.

На четвертые сутки Елена Макропулос встала с постели. Она была абсолютно здорова и стала еще красивее, если это только можно представить. Наше ex iuvantidus [49] окончилось благополучно. Однако следовало еще убедиться в том, что снадобье Макропулоса действительно способно продлевать жизнь на долгие годы.

К сожалению, император Рудольф, этот истинный поборник нашей святой веры и борец с ересями, чувствовал себя все хуже и хуже. Он не имел времени ждать. Кроме того – престол зашатался. Эрцгерцогини признали императором младшего брата кайзера – Матвея. Началась смута.

Император настаивал на приеме эликсира; я, как мог, уговаривал его выждать еще, наблюдая за Еленой. Я не спускал с нее глаз: она только хорошела все эти годы. Флакон с «Золотым напитком» император берег, как зеницу ока. Наконец я решился.

Результат вам известен. Император Рудольф Второй умер. Наверное, проклятый Макропулос все же сумел что-то добавить во флакон. Я до сих пор не знаю, как ему это удалось.

Впрочем, может быть, все дело объясняется проще. Елена справилась с трехдневной лихорадкой потому, что ее организм был молод и крепок, а император, с его пошатнувшимся здоровьем и преклонным возрастом, просто не смог выдержать последнее испытание на пути к вечности.

С тех пор минуло почти двадцать лет.

Воинство Христово не упускает из виду гречанку – годы не властны над ней. К сожалению, Иеронимус Макропулос более недоступен для нас.

– Вам следовало попытаться сразу, тогда же выжать из него рецепт эликсира, – заметил ректор коллегиума.

– Это было невозможно.

– Пытки развязывают языки, – возразил иезуит.

– Но не этому человеку. Я хорошо понял это, живя с ним под одной крышей императорского дворца.

Дон Бонавентура устало прикрыл глаза и помолчал. Рассказ утомил его.

– Но не для того, чтобы рассказывать истории двадцатилетней давности, я проделал этот долгий путь, – продолжал он. – Я хочу видеть молодого человека, сменившего мундир на рясу. Монаха вашего монастыря.

– Это легко устроить, мастер. Но какая существует связь между нашим неофитом и этой историей?

– Прямая. В роду Роганов, о чем, быть может, вам неизвестно, господа, были и рыцари Мальтийского ордена. И Генрих Роган знает если не весь рецепт целиком, то, во всяком случае, очень много для того, чтобы попытаться овладеть этой тайной. Ни я, ни другие члены Совета, не сомневаемся, что все, что известно Генриху Рогану, известно и Марии Роган-Монтанзон. Но дело даже не в этом. Верные служители воинства Христова не упускали из вида Елену Макропулос в ее странствиях по Европе. Несколько лет назад она познакомилась с герцогиней де Шеврез.

Несмотря на умение владеть собой, настоятель монастыря заметно вздрогнул. Ректор коллегиума придвинулся ближе к испанцу, как бы боясь пропустить даже одно слово.

– Да! Они встретились и понравились одна другой. Это, без сомнения, – родственные души. Эти женщины созданы самим Дьяволом на погибель всем, кто встречает их на своем пути.

– Знала ли Елена Макропулос секрет мальтийцев?

– Нельзя сказать точно, но похоже, что нет. Однако я уверен, что грек посвятил дочь в тайну его приготовления. Но разум молоденькой девушки, почти девочки, которой она была тогда, конечно, не в состоянии был вместить все знания, необходимые для правильного составления рецепта. Ребенок не может выучить латынь за один день, а школяр за неделю обучиться тому, на что учителю потребовались годы, даже если он умен и прилежен, а его наставник – талантливый педагог.

Нет, думаю, гречанка не может приготовить эликсир самостоятельно. Но что-то она знает, должна знать. Возможно, у нее сохранился колдовской напиток. Встретившись, эти две женщины могли восстановить недостающие детали.

– Где сейчас Елена Макропулос? – спросил ректор коллегии.

– Последний раз ее видели в Клермоне. Местная инквизиция перестаралась и схватила ее как ведьму. Они бы сожгли ее, но солдаты ордена были наготове. Они вмешались. Верный ордену человек помог ей подсунуть другую несчастную вместо себя. Судьи не заметили подмены. Все шло, как надо, и гречанка скрылась вместе с моим служителем, но каким-то непостижимым образом семена подозрения были посеяны в ее душе. С поистине дьявольской хитростью она ускользнула от верного слуги ордена и исчезла. Может быть, она села в Марселе на один из торговых кораблей. Ее пока не удалось обнаружить. Поэтому так важно не упускать из виду ту, вторую!

– Теперь мы начинаем понимать ваш интерес к бывшему мушкетеру, мастер, – сказал ректор, переглянувшись с монахом.

– В нем заключена надежда ордена на получение состава «Золотого напитка». Мария Роган любит его. Пока любит… – проговорил испанец.

Дон Бонавентура снова прикрыл глаза веками.

– Я составил его генитуру [50], – глухо сказал он. – Светила покровительствуют ему. Если он останется в лоне святого ордена – его ждет власть. Большая власть. Он может сделаться магистром… и даже… – испанец умолк и откинулся на спинку кресла.

Воспользовавшись этим обстоятельством, оба иезуита снова обменялись быстрыми взглядами.

– Но возможно ли физическое бессмертие в подлунном мире? – задал вопрос ректор. – Не окажется ли, что средство – всего лишь пресловутый «эликсир бодрости», дающий возможность ярко прожить сорок лет, а потом, растратив жизненные силы, разом угаснуть, как угасает пламя свечи на ветру?

– Вы задаете сложный и страшный вопрос. И понимаете сами, что всей правды не знает никто. Нет ответа. Но есть возможность постоянного обновления. Быть может, способность организма к обновлению всех органов и тканей под действием эликсира возрастает в десятки и сотни раз… Я хочу встретиться с ним, – устало закончил испанец.

– Когда вы желаете это сделать, сеньор?

– Завтра. Сейчас у меня нет больше сил.

– Позвольте мне проводить вас в приготовленные вам покои, где вы сможете восстановить их, – почтительно сказал настоятель, выходя первым, чтобы указывать магистру путь.

Возвратившись в келью, он застал ректора коллегиума в глубокой задумчивости.

– Знаете, о чем я сейчас думаю, святой отец? – спросил он.

– О чем же?

– О том, что завтра, во время беседы магистра с нашим воспитанником, которую он, несомненно, предпочтет провести без свидетелей, нам следует незримо присутствовать там, где она будет происходить.

Монах согласно кивнул:

– Что же, и в вашей коллегии, и в нашем монастыре многие стены имеют уши.

Глава шестьдесят пятая

Професс и новиций

Дон Бонавентура выразил желание предварительно понаблюдать за Арамисом во время занятий в коллегии, так чтобы тот не знал об этом. Такая возможность была ему немедленно предоставлена.

В светлом, просторном зале воспитатель организовал диспут. Воспитанники должны были дискутировать на тему «Стать всем для всех, чтобы приобрести все» [51]. Арамис, отличавшийся в диспутах, сидел вместе с еще несколькими наиболее преуспевающими воспитанниками на почетном месте. Он носил звание декуриона.

Когда дискуссия приняла оживленный характер, Арамис попросил слова.

– Многие, к сожалению, считают, что слова о приобретении всего распространяются лишь на материальные предметы и власть. И что лишь потом, как следствие материального достатка, богатства и власти, приходит то главное, ради чего, по моему скромному разумению, солдаты Божьи и призваны в этот мир.

Мне же кажется, что, становясь всем для всех, член Общества Иисуса прежде всего приобретает огромный опыт, в том числе и опыт мирской жизни, которая, как известно, полна искушений и греха. Но, не приобретя этого опыта, как можно надеяться во всеоружии встретить лицом к лицу князя мира, под коим мы разумеем Сатану, и победить его с Божьей помощью? И через этот опыт, через ловушки и искусы мы стяжаем Дух Святой; Господь вразумляет нас, и тогда воинство Христово непобедимо шествует по городам и странам во славу Всевышнего.

Арамис сделал сдержанный жест в сторону «адской лестницы», где сидели отстающие воспитанники, носившие прозвища «дурацких колпаков» и «ослиных ушей».

– Многие из нас слишком просто понимают тезис о том, что все дозволено, лишь бы это сопровождалось мысленным изъятием. Да, сказано, что грех не будет грехом, если вы сопроводите свершение его мысленным изъятием, и это так в действительности. Однако важно не это; я имею в виду не то, что мысленное изъятие применено вами. Важно, чтобы в нас не было сознательного устремления ко злу – тогда и дело не может быть греховным.

В самом деле – нами убит убийца, человек низкий, подлый и греховный. Мы убили его, но это – доброе дело, так как не ради убийства и наслаждения убийством мы совершили это, а ради избавления окружающих от негодяя, очищения мира от скверны. Мы лишь воздали ему по заслугам. Если же мы, перед тем как избавить мир от преступника, помолились, обратившись к Богу в искреннем порыве душевном, то уж такое деяние и подавно не является грехом, а воистину Божьим возмездием. Мы – лишь орудие Господа.

Итак – важно не деяние, а состояние духа, в котором оно совершено нами, и цель, преследуемая нами. Цель у нас одна, выше ее нет и быть не может – «К вящей славе Божьей». А кому дозволена цель, тому дозволены средства.

– Что же, – одобрительно заключил воспитатель. – Шевалье д’Эрбле, начав одним девизом ордена, закончил другим. И это лишь подтверждает правильность хода его мыслей и стройность аргументов. Полагаю, добавить к сказанному нечего. Сделаем небольшой перерыв. Напоминаю, что воспитанникам вменяется в обязанность говорить между собой во время него только по-латыни.

Во время диспута дон Бонавентура испытующим взором всматривался в черты Арамиса.

Их провели в одно из лучших помещений коллегии, где Арамис был представлен магистру. Испанец снова долго и молча рассматривал молодого человека, а затем властно проговорил:

– Оставьте нас одних, сеньоры.

Оставшись с Арамисом с глазу на глаз, магистр спросил:

– Вас зовут д’Эрбле, не так ли?

– Таково мое имя…

– Сеньор, – подсказал Бонавентура, видя, что Арамис ждет его, – просто, сеньор. Ваши наставники лестно отозвались о вас, и это привлекло, заинтересовало меня.

Арамис почтительно поклонился.

– Это правда, что вы служили в роте королевских мушкетеров?

– Это правда, сеньор.

– Ну, что же. Святой основатель нашего ордена также носил офицерский мундир, – многозначительно проговорил испанец.

При этих словах магистра Арамис слегка вздрогнул. Его глаза зажглись на мгновение, но тут же молодой человек овладел собой. Это не укрылось от дона Бонавентуры.

«Он, конечно же, честолюбив», – решил иезуит.

– Вы удостаиваете меня слишком большой и незаслуженной чести, сеньор, сравнивая меня, хотя бы и невзначай, со святым Иньиго.

– Иньиго Лопес де Рекальдо-и-Лойола не был святым с рождения, – раздельно проговорил испанец, пристально глядя в лицо Арамису. – Он бежал в Наварру, чтобы ускользнуть от рук испанского коррехидора, имевшего основания преследовать его. Он был посажен в Памплоне в тюрьму епископского дворца и рад был бы назваться клириком, чтобы предстать перед более снисходительным церковным трибуналом. К несчастью для Иньиго Лойолы, коррехидор провинции Гипускоп мог доказать, что обвиняемый вел совершенно недуховную жизнь… И тот был передан светскому трибуналу. Видите, господин д’Эрбле – дон Игнатий не был в то время святым.

– Новицию вроде меня не подобает выслушивать непочтительные речи об основателе ордена даже от магистра ордена, сеньор.

– Во-первых, вы уже не новиций. Я наблюдал за вами во время диспута и считаю, что вы созрели для следующей ступени посвящения. Властью, данной мне генералом ордена, я посвящаю вас, господин д’Эрбле. Отныне – вы схоластик. Излишнее самоуничижение такой же грех, как и гордыня.

А во-вторых, – мне позволено говорить то, что я считаю нужным сказать. Я давно уже професс четырех обетов. Следовательно, если я произношу то или иное в беседе с младшим членом ордена, я имею к тому основания и действую во благо.

Арамис снова поклонился.

– Итак, – бесстрастно продолжал Бонавентура, не отрывая испытующего взгляда от лица сидевшего перед ним молодого человека. – Учитель не был в то время святым. Он участвовал в различного рода скандалах, дрался на дуэлях… Вам ведь тоже приходилось драться на дуэли, господин д’Эрбле?

– Да, сеньор. Мне иногда приходилось обнажать шпагу.

– И каковы же были результаты? Надо полагать – плачевные для ваших противников, раз я вижу вас перед собой.

И опять Арамис отвечал легким поклоном.

– Правда, однажды в Кревкере огнестрельное ранение приковало вас к постели. Кстати, это произошло четвертого июня, если не ошибаюсь! А основатель нашего ордена был ранен двадцать первого мая 1521 года при обороне Памплоны. Он защищал ее от французов. А ведь и вы, господин д’Эрбле, были ранены французом.

Дон Иньиго также оказался прикованным к постели. Вы вернулись к своей диссертации, а он лишь принялся читать жития святых мучеников и Господа нашего Иисуса Христа. Вы уже до этого помышляли об аббатстве, а дон Иньиго – никогда. Но, лежа в постели, с трудом оправившись от тяжелой раны и перенесенной операции, основатель ощутил сошествие Духа Святого, властно призывавшего его и указавшего ему путь. Видите, господин д’Эрбле? Все возможно в этом мире с позволения Божьего.

Арамис хотел что-то сказать, но иезуит властным жестом помешал ему это сделать.

– Он отправился учиться – ведь он не знал даже латыни, в то время как вам она уже досконально известна. Вы также оставили службу и поступили в коллегию. Вы сделали больше, приняв монашество.

– Сеньор, вы забываете, что, перед тем как начать учиться, святой Иньиго совершил паломничество в Иерусалим.

– Ничуть. Его позвал туда долг. Вы же, господин д’Эрбле, рискуя жизнью, выполнили свой долг в другом месте.

– Я не вполне понимаю вас, сударь.

– Я говорю о вашей поездке в Тур.

Арамис снова вздрогнул, на этот раз заметнее. Что-то изменилось в его лице, и иезуит понял, что его молодой человек, а вернее – слушатель, насторожился.

– Вам это невозможно сравнивать, сеньор, и мне непонятно, зачем вы это делаете.

– Откуда вам знать, молодой человек, что возможно, а что – нет? Пути Господни неисповедимы и неизреченна милость Его. Наше с вами дело – верить и надеяться. In articulo mortis [52], не так ли, господин д’Эрбле? Не хотите ли отправиться в Рим? – неожиданно спросил Бонавентура.

– Но мое монашество… Кроме того, я хотел бы завершить полный курс обучения в коллегии.

– Вы продолжите обучение в Риме.

– Есть еще немаловажное обстоятельство, которое удерживает меня, сеньор.

– Какое?

– Я – француз.

– Но и я – не итальянец. Сказано: «Omne solum forti partia est, ut piscubus aeguor» [53]. У христианина нет родины, а у члена нашего святого ордена – тем более.

– Но сказано также: «Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его». Это соблазн, сеньор. Мне хотелось бы отправиться в Вечный Город и припасть к Святому Престолу, но сейчас я не могу себе этого позволить.

– Не надо уверток, сударь. Ваше сердце – в Туре. Что же – это так понятно в ваши годы.

В глазах Арамиса мелькнуло недоверие, не покидавшее его, впрочем, на всем протяжении этого необычного для него разговора.

– Этот соблазн, сеньор, я уже вырвал из своего сердца.