- Правда, ведь он - капитан гвардии кардинала.
      - Увы! В настоящее время это невозможно!
      - Но почему?!
      - Он не может ходатайствовать о вас перед Ришелье, так как сам нуждается в подобном ходатайстве.
      - Так, значит, это правда?!
      - Что?
      - Что ваш муж в немилости у кардинала.
      - Ну конечно! Вы ведь сами слышали от госпожи де Вуа-Трасси о наших напастях.
      - Но не хотел этому верить.
      - Теперь вы верите?
      - Вам - да!
      Наступило молчание.
      "Сейчас он вздохнет и откланяется", - с некоторым сожалением подумала г-жа де Кавуа.
      "Сейчас самое время приступить к выполнению моего плана", - решил Арамис.
      В этот момент за окном послышался колокольный звон.
      Это колокол на башне Собора Парижской Богоматери уронил три тяжких раскатистых удара, нарушив тишину ночи.
      Париж крепко спал. Не спали только двое в верхнем этаже дома де Кавуа.
      Глава тридцать седьмая
      Средство Арамиса
      В тот момент, когда колокол опять пробудился и с колокольни Собора Богоматери снова понеслись его звучные удары, г-жа де Кавуа потихоньку выпустила Арамиса в темноту парижских улиц. Последний, пятый удар совпал с негромким звуком открываемой двери, и темная фигура закутанного в плащ Арамиса появилась в дверном проеме. Г-жа де Кавуа сама посветила ему.
      - Итак, мы снова расстаемся?
      - Мы расстаемся, - эхом откликнулась дама.
      - Но я уношу с собой надежду. На благополучный исход дела и на новую встречу, - прошептал Арамис.
      - Пусть небо услышит вас.
      - Вы запомнили все, что я вам сказал?
      - Да.
      - И вы последуете моему совету?
      - Да.
      - Тогда скоро мы снова встретимся.
      - Да.
      Арамис почувствовал, что дама слегка сжала его руку, затем дверь затворилась, и он остался один. Некоторое время он постоял, прислонившись к стене и мечтательно улыбаясь. Потом потряс головой, решительно надвинул шляпу на все еще поблескивающие глаза и, проверив заряжены ли оба пистолета за поясом, зашагал прочь. Скоро его шаги затихли в отдалении.
      Утро встретило г-жу де Кавуа в капоте, непричесанную и с красными глазами. Дом капитана кардинальской гвардии обычно посещали многие, так как у четы де Кавуа было ровно столько друзей, сколько было приверженцев кардинала в Париже. Однако после того как г-жа д'Эгильон и маршал де Ла Мельере оповестили всех о нелестных эпитетах, которыми его высокопреосвященство соизволил наградить своего верного слугу, поток посетителей иссяк, словно обмелевшая речка, и превратился в скромный ручеек. Такова уж человеческая природа.
      Но не станем рисовать все в уж слишком мрачном свете. Кое-кто из друзей все-таки заходил навестить опального капитана, который занемог от огорчения. Именно это обстоятельство и посоветовал использовать Арамис.
      Посетители не могли не обратить внимания на перемену в облике г-жи де Кавуа, которая была, как уже говорилось, хороша собой и обыкновенно уделяла должное внимание своей внешности. В тот день к капитану не пустили никого.
      - Бедняга де Кавуа, должно быть, совсем плох! - был единодушный приговор.
      На следующие сутки разнесся слух, что г-жа де Кавуа обратилась к г-же д'Эгильон, своей близкой приятельнице, с тем, чтобы та попросила его высокопреосвященство прислать к больному своего врача.
      Кардинал не мог отказать г-же д'Эгильон в подобной просьбе и, тут же пригласив к себе своего личного медика, отправил его к постели капитана, здоровье которого теперь внушало всем серьезные опасения.
      - Возвратитесь и расскажите мне, в каком состоянии де Кавуа, напутствовал его кардинал. - Да не задерживайтесь слишком. Я и сам нуждаюсь в вашей помощи.
      Ришелье не лицемерил. Его здоровье, отнюдь не богатырское и в лучшие времена, уже было подорвано государственными заботами, постоянной борьбой с внешними и внутренними противниками и.., подагрой. Действительно, этот недуг доставлял кардиналу все больше неприятностей, а так как его медик ничего пока не мог поделать с участившимися приступами, кардинал постоянно пребывал в раздраженном состоянии, которое никак не улучшалось после получения известий из Брюсселя и Лангедока.
      Прибывший к постели больного эскулап нашел последнего в состоянии весьма плачевном. Капитан лежал на измятых простынях, весь покрытый каплями крупного пота. Лекарь пожелал подержать его за руку с тем, чтобы определить температуру и пульс пациента. Де Кавуа вынул руку из горшочка с горячей водой, который держал под одеялом, и подал ее врачевателю, и тот незамедлительно пришел к выводу, что у больного сильная лихорадка. Об этом свидетельствовали учащенное сердцебиение, обильное потоотделение и высокая температура.
      - Впрочем, пациент потеет - это добрый признак! - глубокомысленно изрек лекарь. Это был тот самый эскулап, коего мы уже как-то раз встречали у постели раненого д'Артаньяна. Репутация его держалась пока благодаря изрядному знанию латыни, солидной внешности и тому счастливому обстоятельству, что кардинал до поры ничем не хворал. Стоило только здоровью его высокопреосвященства пошатнуться, дела его лекаря пошли хуже. Ришелье начал подозревать, что пригрел в своем дворце изрядного шарлатана.
      Болезнь де Кавуа показалась ему удобным случаем для того, чтобы поддержать свое пошатнувшееся реноме. Отправляясь к больному, целитель подробно расспросил нескольких офицеров из числа сослуживцев занемогшего капитана о его телосложении, конституции, а также полученных им нескольких ранах, последняя из которых, по их мнению, могла открыться и послужить источником страданий капитана.
      Больного сотрясал частый кашель, и он жаловался на боли в груди и озноб. Г-жа де Кавуа, вся в слезах, сообщила доктору, что ее супруг ничего не хочет есть, а только постоянно просит пить.
      - Не беспокоят ли больного старые раны? - спросил тот, скорбно покачав головой.
      - Как вы узнали, доктор?! - всплеснула руками г-жа де Кавуа.
      Врач самодовольно ухмыльнулся, прописал больному клистир для очищения организма и, пообещав прийти завтра, отправился к кардиналу.
      - Что же случилось с де Кавуа? - спросил Ришелье.
      - Опасаюсь, что у него чахотка, ваше высокопреосвященство.
      - Чахотка?! - удивился кардинал. - Чем же она вызвана?
      - Сильным нервным расстройством - отвечал лекарь. - А еще у него открылись старые раны и возможны нагноение и гангрена.
      Ришелье отпустил врача и задумался.
      На следующий день врач его высокопреосвященства снова наведался к больному, как и обещал. Г-жа де Кавуа предъявила ему мокрые повязки, которые она, по ее словам, только что сняла с открывшихся ран своего лежащего в полузабытьи супруга. Лекарь понюхал их и нашел, что запах плохой. Он скорбно покачал головой. Когда же на глаза ему попались кровавые пятна, испачкавшие простыни (кровь пролила курица, отправленная поваром в суп, но оказавшая эту дополнительную услугу своим хозяевам), врач окончательно убедился, что пациент долго не протянет, а потому и не следует браться за его лечение.
      Объявив безутешной г-же де Кавуа о своих самых худших опасениях, он удалился, с тем чтобы рассказать поскорее всем и каждому о том, что бедняга де Кавуа при смерти, не преминув напомнить, что он, личный врач его высокопреосвященства, заподозрил печальный исход и поставил верный диагноз еще тогда, когда никто не хотел верить в то, что заболевание серьезное.
      То же он повторил и кардиналу, который впервые после своей размолвки с де Кавуа ощутил некоторые угрызения совести и послал к г-же де Кавуа узнать, не нуждается ли она в какой-либо помощи с его стороны.
      Госпожа де Кавуа еле нашла в себе силы принять посланника и просила передать его высокопреосвященству, что он и так сделал больше, чем она вправе была ожидать, прислав к постели ее больного мужа своего личного врача.
      Ришелье, как уже говорилось, всегда хорошо относился к г-же де Кавуа, тем более у него не было причины сердиться на нее теперь. Кардинал не мог знать, что именно жена посоветовала мужу не торопиться с выполнением его приказа. Поэтому он все больше склонялся к мысли, что поступил с верным капитаном чересчур жестоко.
      ***
      Выслушав приговор, вынесенный его личным лекарем капитану его личной гвардии, Ришелье нахмурился и досадливо отвернулся, чтобы не видеть самоуверенной физиономии эскулапа.
      - Что, больной так плох?! - снова спросил он, как бы желая услышать обратное.
      - У него не более двух суток, ваше высокопреосвященство. Если он доживет до Духова дня, то это можно будет считать чудом.
      Кардинал поморщился и больше не возвращался к теме.
      Между тем готовились к походу против мятежного герцога Орлеанского. Поскольку маршал Бассомпьер находился в Бастилии, а старый маршал Марийак под следствием, то во главе войск был поставлен маршал де Ла Форс. Маршал же де Ла Мельере был оставлен в Париже, так как кардинал доверял ему и не хотел рисковать ни его репутацией, ни тем более его жизнью, отправляя в поход, который, как ожидалось, будет весьма опасным.
      Эти военные и политические дела отвлекли кардинала от печальных мыслей о своем капитане, и прошло около недели, прежде чем у него появился случай снова о нем вспомнить.
      Это случилось, когда он увидел в одной из галерей своего дворца г-жу де Кавуа в темной одежде, весьма напоминавшей траур. Никто из присутствующих приближенных его высокопреосвященства не сомневался в том, что капитана гвардии кардинала уже нет в живых. Бледность женщины и ее удрученный вид также подтверждали это. Ришелье был очень занят и не смог приблизиться к г-же де Кавуа, которая, он не сомневался, стала вдовой. Прошло около часа. По прошествии этого времени к нему без доклада вошел взволнованный Рошфор и доложил, что вдова ждет его высокопреосвященство в коридоре возле часовни, чтобы вверить его опеке детей. Практический ум кардинала тотчас подсказал ему, что несчастная женщина может устроить ему публичную сцену, упрекая его в смерти мужа, что было бы совсем некстати.
      - Просите ее в мой кабинет, - велел он Рокфору.
      Госпожа де Кавуа вошла подобно немому укору. Кардиналу показалось, что перед ним лишь тень той умной и гордой женщины, которую он знал раньше. Усы его поникли, и он проговорил полным искреннего сожаления голосом:
      - Сударыня, позвольте мне обнять вас, чтобы вы видели, как глубоко мое горе и что я разделяю его вместе с вами.
      С этими словами кардинал поднялся и, хотя проклятая подагра именно в тот день постоянно присутствовала в каждой клеточке его тела, подошел к г-же де Кавуа, участливо обнял ее и оставался на ногах на протяжении всей беседы с ней.
      - Я глубоко скорблю о вашей утрате, - продолжал он затем. - И прошу вас верить мне, что это также большая утрата и для меня. Бедному де Кавуа не следовало принимать так близко к сердцу эти неприятности... В конце концов надо было учесть мой характер... Ведь известно, что я не могу долго гневаться на преданных друзей. Все разъяснилось бы в самом скором времени!
      Госпожа де Кавуа подняла голову и взглянула на кардинала.
      - Так, значит, ваше высокопреосвященство простили моего бедного мужа?!
      - Да. И давно. - Кардинал потеребил свою клиновидную бородку и добавил:
      - Ив доказательство расположения к семье покойного я могу сообщить вам, что приму на себя заботу о ваших детях. Ваш сын получит Сен-Дье, а дочь двадцать.., нет, двадцать пять тысяч ливров ежегодного пенсиона. Что же касается вас, то я...
      Но тут г-жа де Кавуа позволила себе перебить кардинала. Мы уже говорили, что она была умна. Она прекрасно понимала, что не следует заходить слишком далеко.
      Итак, г-жа де Кавуа, проявив чувство меры, сказала:
      - Ах, нет! Прошу ваше высокопреосвященство не продолжать, Лучшей наградой и утешением для меня послужит то, что вы вернули свое расположение моему несчастному су" пруту, а значит, и мне, так как Библия учит нас, что "муж и жена едины". Вы сняли камень с моей души, ваше высоко" преосвященство. И г-жа де Кавуа попросила разрешения удалиться. - Я поспешу к постели больного, чтобы сообщить ему радостную весть.
      - Так, значит, муж ваш жив?!
      - К счастью - да, ваше преосвященство.
      - Но ваш траур... Я подумал было, что...
      - О, слава Богу - нет, ваше преосвященство. Я всем сердцем верю, что ему станет лучше, когда он узнает, что вы вернули ему свое благоволение. Он скоро поправится...
      Он снова сможет служить вам, а я - благословлять вас в своих молитвах.
      Кардинал почувствовал, что подагра набирает силу.
      - Однако, сударыня! Позвольте заметить вам, что ваш траурный наряд и убитый вид с полной очевидностью свидетельствовали о том, что вы...
      - ..овдовели, вы хотите сказать?
      - Я хотел сказать - "что я лишился своего капитана".
      - Но я действительно была сражена горем, ваше высокопреосвященство! Несчастье нашей семьи заключалось в том, что она утратила ваше расположение. Но теперь у меня нет причины скорбеть, и я сегодня же сниму траур.
      С этими словами г-жа де Кавуа подарила Ришелье одну из своих очаровательных улыбок и попросила разрешения поспешить обрадовать мужа.
      Кардинал ответил кислой улыбкой. Он понял, что его провели. Однако сердиться было глупо, и если г-жа де Кавуа имела ясный ум, то кардинал тем более не был им обделен. Ришелье вздохнул, представив себе, как при дворе будут на все лады обсуждать эту историю, и.., расхохотался.
      - Мадам, - сказал он, отсмеявшись. - Я попрошу господина Мондори принять вас в труппу театра Маре, в вас мы теряем великую актрису.
      - Ах, ваше высокопреосвященство! - с очаровательной гримаской отвечала г-жа де Кавуа. - После того как господин Мондори поставил пьесу маркизы Рамбулье "Виргиния", мне больше по душе Бургонский отель <В Париже во времена Ришелье было всего два "респектабельных" театра - театр "Маре" к Бургонский отель". Ответ г-жи де Кавуа имеет некий подтекст в силу того обстоятельства, что кардинал покровительствовал первому, а Людовик XIII, в пику кардиналу, второму.>.
      С этими словами она упорхнула, оставив министра в одиночестве и задумчивости. В этом состоянии и застал его вошедший в кабинет конюший, имевший привилегии не стучаться, если это не было оговорено специально.
      - Знаете, в чем я только что имел случай убедиться, Рошфор? - спросил кардинал, массируя колени, атакуемые подагрическими болями. - В том, что даже самый опытный политик ничего не стоит в сравнении с обыкновенной женщиной. Впрочем, нет, умной женщиной!
      И кардинал снова расхохотался, позабыв о подагре.
      Глава тридцать восьмая
      Перст Божий
      В Люксембургском дворце царило тревожное ожидание. Никто не нарушал уединения королевы-матери, которая почти все время находилась в своих покоях, принимая лишь герцога д'Эпернона да еще двух-трех приближенных. При ней неотлучно находились г-жа де Бретеиль и духовник Сюффрен - тот, которого некоторое время назад вызывал из дворца, не желая входить туда, Арамис, и с которым он после о чем-то совещался. В коридорах дворца было тихо, но все понимали, что это затишье перед бурей.
      - Вы, помнится, обещали мне дать почитать одну книгу, отец мой, проговорила, обращаясь к своему духовнику, королева-мать.
      - Какую книгу вы имеете в виду, ваше величество? - почтительно осведомился иезуит.
      - Ту, где, как вы сказали, один ученый богослов обосновывает теорию о целесообразности физического устранения тиранов... Я правильно припоминаю?
      - Да, это сочинение знаменитого монаха Марианны, - тихо отвечал духовник.
      - И какие же соображения он приводит в пользу своей теории?
      - Он говорит о том, что приговор выносят народы, их суд. А уловить это умонастроение народов и их согласие на устранение тирана, разумеется, под силу лишь людям посвященным...
      - То есть?
      Духовник устремил на Марию Медичи пристальный взор, но ничего не ответил.
      - Полагаю, ученый Марианна принадлежал к... - она намеренно не договорила.
      - Он принадлежал к нашему святому Ордену, - невозмутимо согласился иезуит. - Мы учим людей распознавать добро и зло, даже в правителях. И направляем их по правильному пути. Увы, не всегда сильные мира внемлют голосу истины.
      - И если такой правитель остается глух к доводам разума...
      - Его надлежит устранить из мировой истории, причинив зло малое во избежание зла большого.
      Королева-мать удовлетворенно наклонила голову.
      - Таким образом, свершение малого зла для того, чтобы избежать большего, - не есть грех? - спросила она.
      - Всякое зло - грех, - отвечал Сюффрен. - Но перст Божий указует путь. Так выбор судьбы может пасть на человека, который предназначен к свершению, но и сам осужден небом за свои прошлые грехи. Таким образом, через него совершается акт небесного произволения, однако возмездие за грехи столь же неотвратимо. И это только справедливо.
      - Но очень тонко, отец мой!
      Губы иезуита изогнулись в усмешке.
      - Столь же тонок узор, который сплетает провидение.
      Мария Медичи вздохнула. Она старалась отогнать гложущие душу воспоминания. Тень окровавленного супруга беспокоила ее по ночам.
      - Что, если Гастон будет разбит? Королевское войско сильно и прекрасно организовано.
      - Это вполне возможно, - согласно кивнул иезуит.
      - Но остается еще Монморанси... - продолжала королева-мать, стараясь успокоить саму себя. - О, Генрих искусный полководец!
      - Но его войско необучено и плохо вооружено, - заметил отец Сюффрен.
      - Но в таком случае - нас ждет гибель!
      - Вы забываете о руке провидения, ваше величество.
      - А...а, да... Но могу ли я надеяться.., на нее?
      - Человеку дана свобода воли, мадам. Он может выбрать любой путь.
      "Все-таки он хочет, чтобы я сама отдала приказ! - подумала Мария Медичи. - Ну что ж, пусть так и будет".
      Она решилась:
      - Вы установили, где живет мессир Бежар?
      Надеюсь, он не перебрался куда-нибудь в другое место?
      - Даже если ему пришла бы такая охота, он не сумел бы сделать этого так, чтобы мы не узнали. За ним и его племянницей наблюдают.
      - Так у него есть племянница? Я не знала.
      - Точнее - дочь, которую он выдает за племянницу.
      - Сколько ей лет?
      - Трудно сказать, но с виду она - юная девушка. И не совсем нормальная.
      Брови королевы-матери взметнулись вверх.
      - Вот как? Сумасшедшая?
      - Нет, скорее - одержимая.
      - Какого же рода одержимость?
      - Девушка способна впадать в транс. И в таком состоянии изрекать так называемые пророчества.
      - Но это же очень интересно. И что она.., видит в будущем?
      - Я видел ее лишь издали, и мне не приходилось прибегать к услугам этого юного оракула. Вам ведь известно, ваше величество, как наша Святая Церковь относится к подобным вещам. Человеку не дано прорицать будущее.
      - Хорошо, но ведь жена маршала д'Анкра могла порой видеть грядущее...
      - Что и привело ее на костер. Которого, кстати, ей не помогли избежать ее способности.
      Королева-мать вздохнула снова.
      - Я полагаю, настало время Бежара.
      - Вы хотите сказать, что мессир Бежар...
      - Послужит тем самым орудием небес, о котором мы только что говорили.
      - Что ж, он - искусный алхимик и хороший врач, ваше величество.
      - Первое послужит делу избавления от тирана, а второе - тому, чтобы поступить к нему на службу.
      - Но ведь Бежар состоит на службе у вашего величества.
      - Вот именно. Кардинал прекрасно знает, что я понимаю толк в аптекарях-врачах. Это создаст ему репутацию.
      - Относительно этого, ваше величество, можете быть спокойны. Половина Парижа уже только и говорит, что о талантах вашего медика. Нашими стараниями "он вылечил" госпожу де Гемене от колик, а графа д'Аркура - от почечной болезни.
      - Вашими стараниями?
      - Я имел в виду членов нашего Ордена, - скромно потупился Сюффрен.
      - Но как это возможно?
      - Просто. Среди нас тоже есть весьма сведущие люди, а они сообщили рецепты страждущим от имени мессира Бе. жара. Таким образом, он, ничего не сделав, уже получил многих благодарных пациентов и почитателей его врачебного искусства. Впрочем, он и вправду умелый лекарь.
      - Отлично. Теперь следует сделать так, чтобы кардинал захотел избавиться от своего врача, а вместо него взять Бежара.
      - Кардинал последнее время болеет и недоволен своим врачом. - Помолчав, иезуит добавил:
      - Осталось только скомпрометировать лекаря в глазах своего господина, и он прогонит его долой.
      - Как это сделать?
      - Об атом позабочусь я.
      Мария Медичи испытующе посмотрела на своего духовника и поняла, что он знает, о чем говорит.
      - После этого я откажу Бежару от места. Не так ли?
      Сюффрен задумался.
      - Нет, - сказал он немного погодя. - Это может вызвать подозрения у кардинала. Я постараюсь, чтобы кардинал сам захотел переманить искусного медика от вас, ваше величество, к себе.
      - Разумеется, так будет лучше. Я знаю кардинала - ему доставит большое удовольствие сделать мне какую-нибудь гадость.
      - Таков уж характер нынешнего властелина. Он всемогущ, но злопамятен и обожает сводить счеты.
      Мария Медичи принялась теребить веер.
      - Но надежен ли этот Бежар? Если эти ищейки пронюхают что-то, они сейчас же схватят его. Под пытками он во всем сознается.
      - Ему не в чем будет сознаваться, ваше величество.
      - Но ведь он догадывается о характере своей миссии.
      - Этого было не избежать. Во-первых, он идет на это вполне сознательно, полагая, что оказывает услугу французскому народу, который кардинал уморил податями. Во-вторых, мы крепко держим его в своих руках. Вспомните, ваше величество, я говорил вам, что провидение редко указует нам достойных или безгрешных в качестве орудия возмездия. Если бы против тирании выступила чистая безгрешная душа, она погубила бы себя своим поступком, хотя бы совершенным и для блага народов. Мы же полагаем, что все целесообразно, что ведет к уменьшению зла в этом мире, и без того погрязшем во грехе. Таким образом, тиран гибнет от рук грешника, возможно злодея, и тот и другой получают лишь то, что они заслужили. Тиран - смерть физического тела, злодей, избавивший народы от тирании, - гибель души, так как он все же совершил человекоубийство.
      Мария Медичи с некоторым страхом посмотрела на иезуита, видимо, пораженная этими построениями.
      - Гибель души, но.., не тела? - нерешительно спросила она.
      - Возможно, и тела. Это зависит от многих обстоятельств.
      - Каких? - быстро спросила королева-мать.
      Вместо ответа иезуит пожал плечами. Мария Медичи содрогнулась. Она поняла, что участь Бежара предрешена. Орден не любит оставлять следов. Королева-мать вспомнила о том, что у алхимика есть дочь.
      - Бедная девочка, - со вздохом промолвила она. Затем ей пришла в голову еще одна мысль. - Так, значит, Бежар - злодей? - наивно спросила она.
      - Лучше будет сказать так: у него темное прошлое, ваше величество, поклонился иезуит.
      - Но если оно темно - значит, нельзя судить о нем!
      - Оно темно для любого, но только не для Ордена, - был ответ.
      И снова королева-мать ощутила неприятный холодок, пробежавший по спине. Она видела, что ее духовник почтителен, открыт ей настолько, насколько это не затрагивает интересов его тайного общества. Было и еще одно обстоятельство, которое успокаивало ее: они имели перед собой общего врага и цели у них совпадали. По крайне мере пока.
      - А чем вам мешает кардинал? - неожиданно для самой себя спросила она. И испугалась. - Ведь он получил свою шапку из рук Его Святейшества Папы! добавила королева-мать, чтобы этими словами сгладить впечатление от своего вопроса.
      Но духовник, оставаясь спокойным, охотно объяснил:
      - Ваше величество, Ришелье вреден для Ордена, так как он поддерживает еретические государства за пределами Франции и всеми силами борется против его католического величества короля испанского.
      Королева обдумала слова Сюффрена, затем она спросила еще:
      - В таком случае, что же следует делать, если.., мы достигнем цели. Что следует тогда посоветовать королю?
      - Лишить французской поддержки короля шведского Густава-Адольфа, вернуть Казале и прислушаться к опытному графу Мирабелю, испанскому посланнику, - тихо проговорил иезуит.
      - Так мало?
      - Этого вполне достаточно, ваше величество.
      - Хорошо, - улыбнулась королева-мать. - Я запомню эти имена и постараюсь ничего не перепутать, когда буду называть их сыну.
      Духовник королевы-матери низко поклонился, так, что совсем не стало видно его лица.
      - Которого из двух своих сыновей имеет в виду ваше величество? прошелестел его голос.
      Лицо Марии Медичи покрылось смертельной бледностью.
      - Разумеется, я говорю о короле Франции Людовике Тринадцатом, своем старшем сыне.
      - Конечно, ваше величество, - еще глубже склонился в поклоне иезуит. Разрешите только напомнить вам, что Казале - не имя, а название города. Кроме того, позвольте выразить надежду, что при этом вашем будущем разговоре с королем будет присутствовать и ваш младший сын, герцог Орлеанский.
      Глава тридцать девятая
      Обход г-на дю Трамбле
      Раз в месяц в тюрьме положен комендантский обход.
      Новый комендант главной тюрьмы Парижа и всей Франции не мог пренебрегать этой традицией, словно в его ведении находилась какая-нибудь второстепенная Фор-Левек или Консьержери, куда отправляли уличных воров и неудачливых грабителей с Нового Моста. Г-н дю Трамбле был человеком не только предусмотрительным, но и обстоятельным. Он потребовал себе списки заключенных и весьма тщательно ознакомился с ними. А ознакомившись, пришел к выводу, что его постояльцы, за редким исключением, составляют вполне достойное общество и требуют к себе такого же достойного отношения. Поздравив себя с этим выводом, г-н дю Трамбле тотчас же написал прошение о выделении дополнительных сумм из казначейства на содержание бастильских узников.
      Покончив с этим полезным делом, новый комендант, вызвал караульного офицера и приступил к обходу.
      Первого узника пришлось долго будить. В камере царил полумрак, было сыро и тоскливо, и г-н дю Трамбле испытал мимолетное чувство жалости к узнику, который, как следовало из бумаг, провел здесь уже без малого семь лет. Впрочем, это несвойственное натуре г-на дю Трамбле смутное ощущение быстро покинуло его.
      - Есть ли у вас жалобы? - спросил он заключенного, назвав ему свое имя и объяснив, что он новый комендант тюрьмы.
      - Да, - был ответ.
      - На что же вы жалуетесь?
      - Меня постоянно будят! Стоит мне только заснуть покрепче и увидеть во сне что-нибудь приятное - тут же тюремщик принимается грохотать ключами, дверьми.., всем чем можно. И все это под тем предлогом, что он принес мне обед! Теперь вот изобрели какой-то обход и разбудили меня на том самом месте, где мне приснилось, что я только было собрался свернуть шею вашему предшественнику.
      - Зато теперь на ваше содержание будут отпускать по десять ливров, любезный, то есть значительно больше, чем до сих пор, - сказал несколько выбитый из колеи г-н дю Трамбле и, выходя из камеры, пообещал лично приказать тюремщикам производить как можно меньше шума.
      - Что ж, тогда, может быть, мне удастся досмотреть мой сон, - проворчал узник. - Только теперь вместо того, прежнего, я сверну шею вам, раз уж вас прислали на его место.
      - Чтоб ты увидел во сне черта! - в сердцах пожелал дю Трамбле, выйдя из мрачной камеры в не менее мрачный и сырой коридор. Тюремщик за его спиной весело ухмыльнулся, так как услышал пожелание нового коменданта.
      Следующая камера пустовала.
      - О, я думал в Бастилии трудности с помещениями! - удивился г-н дю Трамбле.
      Ему объяснили, что камера пустует недавно, так как ее постоялец упокоился на тюремном кладбище.
      - А-а, это дело другое, - милостиво согласился новый комендант. Однако это бесхозяйственность - позволять пустовать камерам. Ведь каждый новый заключенный - это по меньшей мере дополнительные пять ливров в день. Я непременно напишу главному судье.
      К середине дня дю Трамбле почувствовал усталость.
      - Какое это, однако, утомительное дело - обходить тюрьму, - проговорил он, утирая лицо тончайшим платочком. - Кто у нас следующий?
      Следующим был д'Артаньян.
      - Добрый день, сударь. Я - новый комендант тюрьмы, - уже привычно представился г-н дю Трамбле. - Ба! Да это же господин д'Артаньян!
      - А, вот наконец и вы, господин дю Трамбле, - флегматически отвечал мушкетер. - Вы что-то запоздали. Я дожидаюсь вас уже третий месяц.
      - Что вы такое говорите?! Я вчера вступил в должность.
      - А, это меняет дело. Очевидно, ваш предшественник предвидел, что его все равно лишат должности, и не проявлял излишнего служебного рвения.
      - Зато я, как видите, здесь. Итак, есть ли у вас претензии к условиям вашего содержания в Бастилии? Вы можете предъявить их.
      - Есть ли у меня претензии?! Я не ослышался: вы спросили, есть ли у меня претензии?! Записывайте! Записывайте, так вы не сможете запомнить! Во-первых, дрова сырые, в камере холодно, как в погребе, а по стенам течет вода. Во-вторых, болван тюремщик не позволяет читать после отбоя.
      В-третьих, кормить стали хуже. В-четвертых, какого черта меня перевели в другую камеру?
      И д'Артаньян принялся перечислять свои претензии, загибая пальцы.
      - Э-э, стойте, стойте, господин д'Артаньян! Остановитесь... Этак у вас недостанет пальцев на обеих руках! - воскликнул дю Трамбле, ошеломленный этим потоком, гасконского красноречия. - Так дело не пойдет. Вы должны выбрать самое главное.
      - Главное?
      - Ну конечно.
      - В таком случае я спрошу: почему я тут оказался ?!
      - Вам до сих пор не предъявлено никакого обвинения?
      - Конечно, нет! Однако с той самой поры, как я вас увидел, одна моя догадка...
      - Что же?
      - ..превратилась в уверенность.
      - В чем же вы теперь уверились?
      - Вы хотите знать?
      - Еще бы! Коменданту положено знать все о своих подопечных.
      - Так вот теперь я понял, что я здесь по той же самой причине, что и вы.