1

В новом лагере охрана была добрее.

Нет, подумал Шмуль, не добрее. Надо быть точным. Даже после многих лет издевательств он получал удовлетворение от своей точности и проницательности. Охрана была не добрее, она была просто равнодушной. В отличие от восточных свиней эти парни были равнодушными и профессиональными. Они больше гордились своей формой, держались прямее и были более чистоплотны. Дрянь, но дрянь с гордостью; высшая форма дряни.

На Востоке охранники были ужасны. Это была зловещая, невероятная фабрика смерти, даже сейчас вторгавшаяся в его ночные кошмары. Там занимались уничтожением на промышленной основе. По ночам от сжигания тысяч трупов небо наверху мерцало оранжевым заревом. Там ты дышал своими братьями. И если тебя не отбирали в первые же минуты, то тебе грозило быть испеченным в собственном дерьме. Ты был Untermensch, недочеловек. Шмулю пришлось выживать в том месте более полутора лет, и то, что он выжил, лишь наполовину можно отнести на счет удачи.

Он освоил правила выживания естественным путем, без предварительной подготовки. В те времена, которые он мысленно называл «раньше», ему не требовались для жизни особые физические усилия. Шмуль был типичным литератором, его переполняли слова и идеи, он сочинял стихи и верил в то, что в один прекрасный день напишет роман. Он писал смелые заметки в «Nasz Przeglad»[1], самую влиятельную варшавскую еврейскую газету. Дружил с настоящими талантами — Менделем Элькиным, Перецом Хиршбейном, радикальным сионистским поэтом Ури Цви Гринбергом, Мелекном Равичем... Это были замечательные ребята, интересные собеседники, весельчаки, любители женщин, но сейчас все они скорее всего уже мертвы.

Шмуль не думал о литературе с 1939 года. Он очень редко вспоминал о том времени, которое называлось «раньше», так как знал, что это первый признак капитуляции. У него оставалось только «теперь», «сегодня». Возможно, существовало еще и «завтра», но в этом никогда нельзя быть уверенным. Однако по крайней мере в одном вопросе он продолжал придерживаться своих литературных привычек: он упорно стремился разглядеть суть вещей. И вот уже несколько дней, с того самого момента как он сюда попал, это новое место приводило его в недоумение.

Их привезли сюда на грузовиках, что уже само по себе вызывало удивление, так как немцы предпочитали гнать евреев через леса стадом, а если при этом некоторые или даже многие умирали — что ж, это было досадно. Но тут вопреки обыкновению они уже несколько часов тряслись в холодной темноте грузовика, и Шмуль терпеливо сидел, сбившись в кучу вместе с остальными, пока машина наконец не остановилась и не открылся брезент, закрывающий задник кузова.

— Выходим, евреи, приехали! Быстренько, ребята, быстренько!

Они высыпали на снежное сверкание. Шмуль, заморгав от окружающей белизны, тут же заметил, что это не концентрационный лагерь. Он не знал, как по-немецки называется то, что лежало у него перед глазами: уединенное лесное поселение, за колючей проволокой стоят стеной покрытые снегом ели и сосны, а внутри огороженной территории три или четыре низеньких деревянных строения расположились вокруг одного большого, бетонного. Ни собак, ни сторожевых вышек, только немногословные парни из СС, вооруженные автоматами и одетые во что-то похожее на форму лесника, испещренную полосами и пятнами темно-зеленого цвета.

Вскоре обнаружилось еще больше непонятных вещей, но если другие заключенные в основном обращали внимание на то, что хлеба и супа вдоволь, а изредка выдают даже кусок колбасы, и радовались такой невероятной удаче, то Шмуль продолжал наблюдать и размышлять.

Очень скоро он понял, что он и его товарищи, по сути, гоже являются одной из странностей этого места. Зачем немцам понадобилось собирать такую убогую команду заключенных? Что могло быть общего у всех этих евреев, русских и других славян? Кроме самого Шмуля, здесь было еще двадцать пять человек, и, глядя на них, он видел отражение собственных внешних характеристик: невысокие, худые, преимущественно молодые, с тем скрытным взглядом, который появляется, когда постоянно живешь на пороге смерти. Хотя надо признать, теперь они жили ненамного хуже немецких солдат. Вдобавок к улучшенному рациону их поселили в темном бараке. Были даны и другие маленькие привилегии: им разрешили мыться и пользоваться туалетом. Их одели в серую фланелевую форму старого вермахта и даже выдали длинные шерстяные шинели с русского фронта. Здесь Шмуля постигло первое разочарование. На его несчастье, ему досталась шинель, разрезанная штыком, и вся теплая подкладка была выдрана. Если он не решит эту проблему, ему придется мерзнуть.

И потом, работа. До этого Шмуль был послан эсэсовцами на фабрику синтетического горючего, принадлежащую концерну «И. Г. Фарбен»; там закон был прост: или выполни две нормы, или умри. Здесь, наоборот, работа в основном заключалась в вялом рытье окопов и котлованов под фундаменты цементных блокгаузов, и проводилась она под невнимательным присмотром дымящего трубкой сержанта СС, добродушного малого, которому было совершенно наплевать, движется работа или нет, пока у него есть табак и теплая шинель и никто из офицеров не орет на него. Как-то раз заключенный во время приступа кашля уронил лопату. Сержант посмотрел на него, нагнулся и поднял инструмент. У него даже и мысли не было застрелить беднягу.

Однажды, когда их группа топталась на снегу, к наряду подошел молодой капрал.

— Найди для меня двоих посильнее, — услышал Шмуль просьбу капрала. — В четвертом ангаре есть тяжелая работенка. Для Ганса-жида.

Сержант задумчиво затянулся своей трубкой, выпустил облачко ароматного дыма и сказал:

— Возьми этих двух с края. Русский работает как лошадь, а маленькому еврейчику надо двигаться, чтобы не замерзнуть.

И засмеялся.

Шмуль очень удивился, обнаружив, что он, оказывается, «маленький еврейчик».

Их отвели на какой-то склад, разместившийся сразу за главным зданием. Там повсюду стояли ящики, бутыли, канистры. «Лаборатория?» — обеспокоенно подумал Шмуль.

На складе их уже ждал невысокий мужчина в гражданской одежде. Он даже не взглянул на заключенных, а сразу повернулся к капралу и сказал:

— Вот это нужно погрузить и немедленно доставить в Главный центр.

— Слушаюсь, господин инженер-доктор, — ответил капрал, а когда мужчина в гражданском вышел, повернулся к Шмулю и доверительно сказал вполголоса: — Тоже еврей, как видишь. В один прекрасный день придут и за ним.

Затем они прошли в центр помещения, где на штабеле стояли два деревянных ящика, и капрал взмахом руки приказал заключенным погрузить их на тележку.

Каждый ящик весил около семидесяти пяти килограммов, и заключенным надо было спустить их вниз и оттащить через всю комнату к тележке. Когда они с русским, стоя лицом друг к другу, взялись за первый ящик и потащили его, шагая боком, Шмулю показалось, что внутри тяжело плещется какая-то жидкость, однако там ничего не ерзало. На крышке красовался вычурно нарисованный по шаблону двойной рунический знак СС, а рядом с ним был отпечатан великий германский орел, зажавший в когтях свастику. Еще на крышке выделялась надпись «WVHA», и Шмуль задумался о том, что бы это могло значить, но лучше бы он не думал, а смотрел под ноги, потому что в этот момент у него подвернулся каблук и Шмуль почувствовал, как ящик вырывается у него из рук. Он в панике попытался перехватить его, но было уже поздно, и в то мгновение, когда их груз грохнулся на пол, полные ужаса глаза Шмуля встретились со взглядом русского.

Ящик с глухим стуком ударился о цементный пол и развалился. Русский тут же упал на колени и начал жалобно причитать. Шмуль стоял, оцепенев от страха. Комната поплыла у него перед глазами. Сбоку на цементе выросла большая пушистая гора упаковочного материала, похожая на вывалившиеся внутренности. Разбитый ящик лежал рядом. Блестящей лужей растекалась зловонная жидкость.

В помещение поспешно вернулся человек в гражданском.

— Идиоты! — выругался он. — А ты где был, когда эти придурки угробили ценные химикаты? Дремал в уголочке?

— Никак нет, господин инженер-доктор, — соврал молодой капрал. — Я внимательно за ними следил. Но эти восточные евреи очень шустрые. Я просто не успел предотвратить...

Мужчина в гражданском со смехом оборвал его:

— Все, что я слышу от членов СС, так это одни оправдания. Заставь их все убрать и постарайся, чтобы они не разбили другой ящик, понятно?

— Слушаюсь, господин инженер-доктор. Извините за то, что не сумел...

— Ладно, ладно, — с презрением сказал мужчина в гражданском и отвернулся.

Когда он вышел, капрал кулаком ударил Шмуля по шее сразу над плечом. Удар свалил заключенного на пол, и парень с силой пнул упавшего под ребра. Шмуль понял, что попал в отчаянно опасную ситуацию. Ему уже доводилось видеть, как охранник концентрационного лагеря в 1944 году точно таким же ударом сшиб с ног пожилого раввина. Растерявшись, тот поднял руки, чтобы прикрыть себя от следующих ударов; подобная наглость привела туповатого молодого солдата в такую ярость, что тот выхватил пистолет и выстрелил раввину прямо в лоб. Тело с раздробленным черепом так и пролежало на площади три дня, пока его наконец не убрали щипцами.

— Ах ты, вонючая жидовская свинья! — закричал парень, снова пиная Шмуля. Он почти не владел собой. — Кусок еврейского дерьма!

Капрал буквально задыхался от гнева. Он наклонился, схватил Шмуля за горло и развернул его лицом вверх так, что их глаза оказались на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга.

— Тебя впереди еще ждет сюрприз, еврейское дерьмо. У der Meisterschuster, мастера-сапожника, найдется для тебя вкусный гостинец. — Его искаженное гневом лицо побагровело. — Вот так-то, еврейское дерьмо, получишь настоящий сюрприз.

Он говорил с резким прусским акцентом, отрывисто и быстро, поэтому Шмуль, говоривший на идише, в основу которого лег более мягкий и плавный баварский диалект, с трудом понимал его беглую речь.

Капрал отступил назад, его лицо обрело нормальный цвет.

— Ну ладно, встать! Встать! — закричал он.

Шмуль быстро поднялся. Его била дрожь.

— А теперь уберите всю эту грязь.

Шмуль и русский собрали упаковочный материал, завернули в газету и насухо вытерли пол. Они также убрали осколки стекла, а затем осторожно закончили погрузку тележки.

— Браво! Замечательно! Ну просто герои! — ехидно заметил капрал. — А теперь поскорее убирайте отсюда свои задницы, пока я снова не надавал вам пинков!

Шмуль давно уже ждал этой минуты. Готовился к ней с того момента, как увидел содержимое ящика. Он подумал о том, как бы проделать задуманное, и решил действовать быстро и решительно. Набрав в грудь воздуха, Шмуль нагнулся, подобрал газетный сверток и торопливо запихал его под шинель.

С прижатым к животу свертком он вышел на мороз, ожидая приказа вернуться; но его не последовало. Глядя прямо перед собой, он присоединился к рабочему наряду.

Лишь глубокой ночью Шмуль рискнул осмотреть свое сокровище. Наконец-то он был в безопасности: со всех сторон слышалось тяжелое ровное дыхание. Никогда не знаешь, кто продаст тебя за сигарету или кусочек сыра. В темноте Шмуль осторожно, стараясь не шуршать, развернул газету. Внутри лежал еще мокрый от жидкости упаковочный материал, который теперь был спутан в единый ком. Он напоминал конский волос из набивки матраца, жирный и свалявшийся. Шмуль поспешно оторвал клочок и начал теребить его между пальцами, пока не почувствовал отдельные волокна.

Не стоило и думать что-нибудь связать из него: для этого у Шмуля не было ни приспособлений, ни навыков. Поэтому он расправил материал и, быстро и тихо работая в темноте, начал отрывать от него маленькие комочки и забивать их за подкладку шинели. Почти до рассвета он запихивал эти клочки в шинель. Когда упаковочного материала больше не осталось, Шмуль осмотрел результат своих трудов. Подкладка вышла неровной и бугристой, шедевром эту работу не назовешь, но какое это имело значение? Он знал, что теперь ему будет значительно теплее.

Шмуль лег на спину и почувствовал, как его до мозга костей пронзило странное ощущение. Сначала он решил, что заболел и его тело просто охвачено лихорадкой. Но потом понял, что это такое: блаженство.

Впервые за многие годы он начал думать о том, что, возможно, ему все же удастся выжить. Но когда он уснул, в его ночных кошмарах появился новый демон — мастер-сапожник, который вбивал в его плоть сапожные гвозди.

Примерно через неделю после этого события Шмуль стоят в траншее и орудовал лопатой, когда услышал голоса. Подчиняясь глупому порыву, он выглянул наружу.

На краю рва стояли и разговаривали два офицера. Слепящее зимнее солнце мешало разглядеть их лица. Тот, что помоложе, показался Шмулю знакомым, старший — нет. Или тоже знаком? Все эти ночи Шмулю снился мастер-сапожник и его обещанный гостинец. Это и есть мастер? Да нет, было бы просто смешно, если бы им оказался этот вежливый парень, непринужденно стоящий с сигаретой и обсуждающий технические вопросы. На нем была такая же выцветaшая камуфляжная куртка, как и на всех остальных, зеленые мешковатые брюки, высокие сапоги и фетровая фуражка с черепом. Шмуль тут же вернулся к своей лопате, но, едва опустив лицо вниз, почувствовал на себе взгляд мужчины.

— Einer Jud?[2] — услышал Шмуль его вопрос. Тот, что помоложе, повторил вопрос сержанту.

— Так точно, — ответил сержант.

«Ну вот я и попался», — подумал Шмуль.

— Подними его, — приказал офицер.

Шмуль моментально был подхвачен сильными руками. Его выволокли из рва и поставили перед офицером. Шмуль стянул с головы шапку и уставился в землю, готовясь к худшему.

— Посмотри на меня, — приказал офицер.

Шмуль поднял взгляд. Его поразили бесцветные глаза на загорелом лице, которое под маской строгости оказалось намного моложе, чем он ожидал.

— Ты один из отобранных?

— Да, ваше превосходительство.

— С Востока?

— Из Варшавы, ваше превосходительство.

— По виду ты интеллигент. Адвокат или учитель?

— Писатель, многоуважаемый господин.

— Ну что ж, после войны у тебя найдется о чем писать, верно?

Второй немец рассмеялся.

— Да, господин. Д-да, господин.

— А сейчас ты выполняешь тяжелую работу, к которой не привык, да?

— Д-да, господин, — согласился Шмуль.

Он никак не мог прекратить заикаться. Сердце у него в груди бешено колотилось. Еще никогда он так близко не общался с большим немецким начальством.

— Здесь все должны работать. Таковы немецкие правила.

У него были тусклые глаза. Казалось, что он никогда не плакал.

— Да, многоуважаемый господин.

— Ладно, — сказал офицер. — Отправьте его обратно. Я просто хотел испытать новое ощущение — вытащить одного из них изо рва.

Отсмеявшись, сержант ответил:

— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер, — и одним ударом столкнул Шмуля обратно в траншею. — Давай, еврей, за работу. Быстрее, быстрее.

Офицер вскоре ушел вместе со своим молодым приятелем. Шмуль украдкой кинул взгляд на удаляющегося офицера, спокойного, уверенного в себе. Мог ли этот простой военный быть мастером-сапожником? Его лицо ничем особенным не отличалось: немного удлиненное, глаза быстрые, но бесцветные, нос хрящеватый, губы тонкие. На первый взгляд в нем было мало что от солдата. Нет, заключил Шмуль, такой тип совершенно не подходит для войны.

И в то же время он так непринужденно отдавал команды, а остальные так рьяно исполняли их, что Шмуль стал думать о нем как о мастере-сапожнике.

Затем настал день, когда немцы не выгнали их на работу. Шмуль проснулся сам, когда было уже совсем светло. Мигая от яркого света, он почувствовал, как его охватывает страх. Заключенные настолько привыкли к установившейся рутине, что их пугало малейшее отклонение от нее. Остальные испытывали то же самое.

Наконец пришел сержант.

— Оставайтесь сегодня в бараке, ребята, считайте это выходным. Рейх награждает вас за верную службу. — Он улыбнулся собственной шутке. — Сегодня к нам прибывают важные люди.

После этого он удалился.

Во второй половине дня во двор въехали два тяжелых грузовика. Они остановились около бетонного здания, из машин выскочили крепкие ребята с автоматами и рассыпались вокруг входа. Шмуль мельком взглянул на них и отошел от окна. Он уже видел их раньше: это была фельджандармерия, которая расстреливает евреев во рвах.

— Глянь-ка, — с удивлением сказал поляк, — действительно большое начальство.

Шмуль снова посмотрел в окно и увидел, что рядом с грузовиками остановился большой черный седан с обвисшими флажками на капоте. Машина была вся заляпана грязью, но все равно казалась огромной и сверкала.

— Я знаю, кто это такой, — сказал один из заключенных. — Случайно слышал, как об этом говорили. Они все очень нервничали, прямо-таки дергались.

— Сам Гитлер?

— Нет, но все равно большая шишка.

— Так кто же, черт тебя подери? Говори!

— Человек с дубом[3].

— Что? Что ты сказал?

— Человек с дубом. Я сам слышал, как они это говорили. А другие...

— Ерунда. Ты что-то перепутал.

— Нет, это правда.

— Вы, безмозглые евреи, верите во все, что угодно. Ну-ка иди отсюда. Оставь меня в покое.

Машина и фельджандармерия оставались до полной темноты, а позже вечером в отдалении послышался треск выстрелов.

— Вроде бы стреляют, — заметил кто-то.

— Слышите? Это бой.

Где-то вдалеке свет прорезал тьму, вспыхнул огонь. По этому поводу были высказаны сотни предположений. С точки зрения Шмуля, на бой это было совсем не похоже. Он припомнил небо над крематорием, выстреливающее искрами и языками пламени. Эсэсовцы отправляли тогда в топки венгерских евреев. Запах пепла и дерьма наполнил небеса. Ни одна птица не рисковала пролететь сквозь такое. Внезапно стрельба закончилась.

К утру загадочные автомобили исчезли. Но ход вещей так уже в прежнее русло и не вернулся. Заключенных построили в колонну и по ухабистой дороге повели сквозь лес. Стоял февраль, большая часть снега уже растаяла, и только местами все еще оставались снежные пятна; между тем пошел дождь, земля покрылась грязью, которая налипала Шмулю на сапоги. По обеим сторонам дороги темнел лес, густой и холодный. Для Шмуля это был лес из мрачных немецких Marchen[4], полный троллей, гномов и ведьм; лес, в котором пропадают дети. Его охватила дрожь, хотя он не так уж сильно замерз. Эти люди любили свои темные леса, мрак, причудливую паутину света и темноты.

Колонна прошла около двух километров и вышла на желтую, покрытую пятнами снега поляну. С одной стороны поляна заканчивалась земляным валом, с другой, ближней, тянулась бетонная дорожка. Среди деревьев сгрудилось несколько домиков.

— Ребята, — сказал сержант, — прошлой ночью мы тут устроили небольшое представление для наших гостей, и нам бы хотелось, чтобы вы помогли навести порядок.

Охранники выдали заключенным деревянные ящики и направили их к рассыпанным в грязи вдоль дорожки кусочкам меди. Шмуль поднял одну такую перепачканную грязью штучку — это оказалась использованная гильза от патрона — и почувствовал, как его колени стали неметь от холода, а в пальцах началось покалывание. На ящике, который он держал в руках, обнаружилась надпись готическим шрифтом. Опять вычурная птица и двойная молния СС. Он вяло подумал о том, что могут означать остальные буквы. В первой строке было написано: «7, 92 mm X 33 (kurz)», под ней — «G. С. HAENEL, SUHL», а в самой последней, третьей строчке — «STG-44». Немцы во всем оставались рационалистами, они хотели приклеить бирку с названием к каждому предмету во вселенной. Может быть, именно поэтому Шмуль и ходил уже около года с пометкой «JUD».

— Ну и пострелял же он вчера! — сказал любитель курить трубку другому охраннику.

— Лучше бы мы использовали эти патроны под Курском, — горько заметил тот. — А теперь они ублажают этим больших шишек. Просто безумие. И нечего удивляться, что американцы уже на Рейне.

На протяжении следующих недель это действо повторялось неоднократно. Однажды несколько заключенных были подняты среди ночи и куда-то уведены. То, что они рассказали утром, было очень интересно. После того как заключенные собрали гильзы, немцы обошлись с ними особенно радушно, словно они были друг другу приятелями. Была даже пущена по кругу бутылка.

— Немецкий продукт.

— Шнапс?

— Именно. Сказочная штука. Мгновенная шуба. Согревает до самых костей.

По рассказам этих людей, большой начальник (Шмуль знал, что это мастер-сапожник) тоже был там. Он расхаживал среди заключенных и спрашивал, хватает ли им еды. Угощал сигаретами, русскими папиросами и шоколадом.

— Очень дружелюбный мужик, — сказал заключенный, — не то, что те, которых я встречал раньше. Смотрел мне прямо в глаза.

Но Шмуль все удивлялся: зачем понадобилось среди ночи собирать гильзы?

Прошла неделя, а может быть, и две, — не имея под рукой ни часов, ни календаря, трудно говорить о времени. Дождь, солнце, иногда ночами небольшой снегопад. Усилилась ли активность вокруг бетонного здания? Были ли еще ночные стрельбы? Мастер-сапожник, казалось, поспевал повсюду, и всегда его сопровождал молодой офицер. Шмуль никогда больше не видел мужчину в гражданском, того, которого они называли жидом. Может, как говорил тот парень, его уже забрали? И еще Шмуль тревожился насчет «человека с дубом». Что бы это могло значить? Шмуля все больше одолевало беспокойство, в то время как остальные радовались тому, как идут дела:

— Еды навалом, работа не тяжелая, и в один прекрасный день ты увидишь, что появились американцы и все уже позади.

Однако Шмуля не оставляла тревога. Он доверял своим ощущениям. Особенно его беспокоили ночи. Именно ночи так пугали его. Все плохое случается по ночам, особенно с евреями; у немцев какая-то нездоровая тяга к этому времени суток. Как это они говорят? Nacht und Nebel[5]. Ночь и туман, составные части забвения.

В бараке замелькал свет. Шмуль очнулся от сна и увидел тени и лучи ручных фонарей. Эсэсовцы грубо будили заключенных.

— Ребята, — сказал в темноте тот, кто курил трубку, — есть работа. Хлеб надо отрабатывать. Таковы немецкие правила.

Шмуль натянул свою шинель и выстроился вместе с другими. Его глаза с трудом привыкали к свету, и он никак не мог сообразить, что же происходит. Охрана повела их по грязи. Заключенных вывели за территорию построек. Охранники, вооруженные автоматами, шествовали по обе стороны колонны. Сквозь еловый шатер Шмуль взглянул на небо. Его взору предстал холодный свет мертвых звезд. Темнота была атласной, пленительной, а звезды — бесчисленными. Завывал ветер, и Шмуль поплотнее запахнул шинель. Слава богу, хоть теперь есть шинель.

Они дошли до стрельбища. Все заключенные собрались толпой. Все они были здесь. Шмуль чувствовал их тепло, слышал их дыхание. И все эсэсовцы, и сам мастер-сапожник был здесь, курил сигарету. Шмулю показалось, что он увидел и человека в гражданском, стоящего немного в стороне вместе с двумя-тремя другими мужчинами.

— Сюда, ребята, — приказал сержант, выводя их на полянку. — Здесь повсюду медяшки. Оставлять их тут нельзя, а то наше командование надерет нам задницу, в этом уж можно не сомневаться. По окончании работы — горячий кофе, сигареты, шнапс, все, как всегда.

Луны не было. Ночь была темной и ясной, давящей. Заключенные, повернувшись спиной к немцам, рассыпались цепью.

— Медяшки перед вами, их целая тонна. Надо все убрать, пока не пошел снег.

Снег? Но ночь была ясной.

Шмуль покорно запустил пальцы в грязь и нашел гильзу, затем еще одну. Было ужасно холодно. Он огляделся. Охрана ушла. Заключенные остались одни на полянке. Где-то далеко маячили темные тени деревьев. Над ними нависли звезды — пыль, замерзший газ и крутящиеся огненные колеса. Очень далекие, недостижимые. Поляна была еще одной бесконечностью, она все тянулась и тянулась. Они были одни.

— Глядите-ка, уснул, — засмеялся кто-то.

Еще один человек аккуратно лег на поляну, прижав плечи к земле. — Эй вы, шутники, нам ведь из-за вас достанется, — сказал все тот же смеющийся голос.

Еще один лег.

И еще.

Все они расслабленно падали, слегка поворачиваясь, колени у них подгибались, туловище застывало на месте, потом медленно клонилось вперед.

Шмуль остановился.

— Они в нас стреляют, — совершенно прозаично объявил кто-то. — Они стреля...

Пуля оборвала его фразу.

Только умоляющие вскрики нарушали покой ночи; больше не слышно было никаких звуков.

Пуля попала в горло стоящему рядом со Шмулем человеку и опрокинула его на спину. Еще один резко упал и начал булькать и хрипеть залитыми кровью легкими. Но большинство, получив пулю в смертельные точки, голову или сердце, погибали тихо и быстро.

Вот оно. Пришла эта ночь, подумал Шмуль. Nacht, Nacht, давящая, заявляющая на него свои права. Он всегда знал, что так это и случится, и вот она пришла. Шмуль понимал, что ему лучше бы закрыть глаза, но не мог этого сделать.

Кто-то побежал и бежал до тех пор, пока пуля не нашла его и не прижала к земле. Человек упал на колени, у него была снесена половина головы. На Шмуля упали горячие влажные капли.

Он стоял в одиночестве. Осмотрелся вокруг. Кто-то стонал. Ему показалось, что он слышит чье-то дыхание. Но это продолжалось полминуты, не больше. Повсюду лежали застреленные.

Шмуль, окруженный трупами, стоял посередине поляны. Вот теперь он действительно остался один. В темноте возникла движущаяся тень. Затем появилась еще одна. Шмуль видел, как солдаты сквозь темноту пробираются в его сторону. Он продолжал стоять не двигаясь. Немцы начали приседать на корточки рядом с телами.

— Прямо в сердце!

— А вон тот в голову. Этот парень, Репп, действительно умеет стрелять, а?

— Занимайся делом, черт бы тебя подрал, — крикнул голос, в котором Шмуль узнал любителя трубки. — Скоро появятся офицеры.

Солдат остановился в двух метрах от Шмуля.

— Что? Эй, кто это? — удивленно воскликнул солдат.

— Хаусер, я сказал, занимайся делом. Офи...

— Он живой! — заорал солдат и начал срывать с плеча винтовку.

Шмулю очень хотелось побежать, но ноги его не слушались.

И вдруг он помчался по поляне не разбирая дороги.

— Проклятье, я видел заключенного!

— Где?

— Остановите этого парня! Остановите его!

— Стреляй в него! Стреляй!

— Где он? Я ни черта не вижу.

Послышались и другие растерянные голоса. Когда вспыхнул свет, Шмуль как раз достиг деревьев. Немцев ослепило резкое белое сияние, и они потеряли еще несколько секунд. За это время Шмуль успел заметить, как в полосе света появился мастер-сапожник с автоматом в одной руке. Послышался свисток. Зажглись новые прожектора. Раздалась сирена.

И именно в тот момент, когда Шмуль переводил дыхание, на него снизошло откровение. Его охватило мгновение полного и ясного озарения, и правда, которая столько месяцев оставалась неизвестной, наконец-то вышла на свет. От волнения сердце у него подпрыгнуло. Однако времени не было. Он повернулся и, шатаясь, направился к лесу. Попробовал бежать. Сучья хлестали его как сабли. Однажды он споткнулся. Он слышал у себя за спиной немцев: там поднялась настоящая суматоха, сверкали огни, небо заполнилось сиянием сильных электродуговых прожекторов. Ему показалось, что он также слышит и шум самолета, во всяком случае, звук мощных двигателей — грузовиков или мотоциклов.

Затем свет исчез. Шмуль был совершенно растерян и до смерти перепуган. Сколько времени прошло с того момента, как он побежал, и как далеко он успел уйти? И куда бежит? А вдруг его поймают? Как ни странно, его ноги на неровной почве почувствовали тропинку. Ему очень хотелось отдохнуть, но он не мог себе этого позволить. Слава богу, пища и умеренный труд дали ему достаточно сил, а шинель согревала. Он счастливчик. Он сумел убежать.

Когда Шмуль наконец улегся в тишине огромного леса, уже вставало солнце. Он лежал и судорожно дрожал. Ему казалось, что он нашел среди деревьев склеп, купол которого образовывали сплетенные ветки деревьев. Здесь стояла мертвая тишина, нарушаемая только его дыханием. Наконец он почувствовал, что проваливается в сон.

Его последняя мысль была вовсе не об освобождении — кто может объяснить такую причуду? — а о сделанном им открытии.

Meisterschuster, мастер-сапожник — так он услышал или, скорее, подумал, что услышал. Но тот капрал был с севера Германии, он говорил отрывисто и быстро, а обстоятельства в тот момент были напряженными. Теперь Шмуль понял, что парень произнес слово, которое лишь чуть-чуть отличалось от Meisterschuster. Он сказал: Meisterschutze.

2

Облаченный в элегантный плащ-дождевик от Берберри, царственно стройный, невероятно щеголеватый, с тонкой полоской рыжеватых усов, призванных оттенить черты его мальчишеского, но уверенного лица, британский майор по имени Энтони Аутвейт устремился к крупной цели, которая сгорбилась над пишущей машинкой в одном из кабинетов чердачного этажа.

— Привет, дружище, — поздоровался майор, зная, что американцы ненавидят такое обращение, которое сейчас, зимой 1945 года, в Лондоне уже всем порядком поднадоело. — Тебе подарочек из Твелвленда.

Американец поднял взгляд, и на его открытом лице отразилось легкое недоумение.