Глава 21

Чертова шея, будь она трижды неладна!

Шея была ключом к верному изображению льва. В плотной массе ее мышц, крепости костей, рубленой лаконичности ее черт, спутанности гривы заключалась тайна королевского величия льва.

Однако Ричарду никак не удавалось ухватить это величие ни карандашом, ни пастелью, ни другими средствами живописи.

Одному только Богу было ведомо его рвение. Как разлетевшиеся шарики попкорна, неудачные исчерканные варианты рисунков усеивали пол комнаты на втором этаже дома Руты Бет. Его начали мучить убийственные головные боли. Самое главное Ричарду никак не давалось в руки: все его звери отличались странной скованностью. Он рисовал их во сне, он рисовал их в воздухе, водя перед собой пальцем, он рисовал их в своем воображении, он рисовал их на бумаге. Но что бы он ни делал — у него все-таки что-то не получалось, чего-то не хватало.

Самого лучшего своего льва он изваял из арахисового масла. В каком-то шутливом пироге он сумел воплотить замечательный образ: текучая пластичность и податливость материала, отсутствие давления на психику возложенных на него надежд и ожиданий позволили достигнуть в изображении чистоты самой сути присущих льву свойств. Кстати, его первые черновые наброски, выполненные в Мак-Алестере, да еще эскизы, что он рисовал на салфетках и на полях книжек и журналов, несли на себе тот же отпечаток свободы творчества, в которой он так нуждался.

"Ты слишком напряженно об этом думаешь", — говорил он себе. Как это сказал Конрад? «Размышления — враг совершенства». Как это верно подмечено!

Ричард встал и потянулся, пытаясь сбросить напряжение, сковавшее спину и шею, и унять боль в утомленных кистях рук. Лэймар и Оделл работали в поле, воплощая абсурдные сельскохозяйственные прожекты Лэймара. Рута Бет лепила горшки на своем чертовом колесе. В доме он был один.

Было бы неплохо, если бы Лэймар сказал, зачем ему понадобился лев. Хотел ли он получить просто формальный портрет льва? Какая идея в отношение льва владела Лэймаром, что должно было из этого выйти, для какой цели предназначался лев? Если бы он, Ричард, знал это, то, возможно, ему было бы легче работать и лев получился бы лучше. Но Лэймар не говорил ничего и вел себя в этом отношении очень скрытно. Он предоставил Ричарду возможность трудиться по неписаным законам, руководствуясь инстинктом. Лэймар понимал, что самое мудрое — не раскрывать своих карт, он чувствовал, что тогда произведение выйдет более живым и безыскусственным. Он хотел, чтобы Ричард испытывал муки творчества и в этих муках породил такого льва, который пригодился бы ему, Лэймару. Он не хотел облегчить Ричарду существование, дав ему конкретное задание. Лэймар был патроном-тираном.

Итак: лев.

В чем заключается сущность этого зверя?

Он охотник. Он охотится.Он скитается по саванне, убивает слабых и беспомощных, присваивая себе их плоть, которой он питается. Он охотится, чтобы выжить.

Но дело не только в этом. Чтобы выжить, он убивает. Охота — не самоцель, это разумное средство. В существе льва было нечто, что желало сближения, наслаждалось страхом жертвы и болью схватки и испытывало сублимацию наслаждения, когда схватка заканчивалась, глаза жертвы тускнели, и из ее ран черными ручьями начинала бить кровь, унося жизнь. Это было божественное мгновение, в нем присутствовало какое-то поистине космическое могущество, оно вызывало священный трепет.

Ричард постарался представить себя охваченным таким импульсом. У него ничего не вышло. Он никогда не испытывал подобного счастья. Тук-тук! Кто там? Это мы, смирные ягнятки. От этого открытия его затрясло. В этот момент он презирал себя. Он никогда не испытывал чувств победителя. Поэтому путь познания через себя исключался. Это было безнадежно.

Ричард стоял и без устали разминал затекшие конечности. Внезапно он почувствовал непреодолимую тягу к свободе. Ему было необходимо двигаться. Он начал бродить по второму этажу. Нельзя сказать, что это было очень уж просторное помещение: три спальни и туалет, который Рута Бет содержала в стерильной чистоте. Это было нелегко, как утверждала сама Рута Бет, когда, по ее словам, «в доме три сильных, здоровых парня». На сиденье унитаза лежала крышка.

Он забрел в комнату, в которой жили Рута Бет и Лэймар. В помещении царила тюремно-крестьянская чистота, которая вообще отличает людей, приученных к жесткой дисциплине. Можно было пялить глаза на эту комнату сотни лет и ни за что не догадаться, что ее занимает некий Лэймар Пай — убийца, грабитель и насильник.

Ричарда немного возбуждало это вторжение в частную жизнь Лэймара. Кровь бросилась ему в голову. Он почувствовал себя ангелом Люцифером, который забрел в спальню господа Бога перед своим изгнанием из рая. В течение секунды он пытался представить себе, каково это, быть Лэймаром-Львом: смотреть на все живые существа, как на охотничий трофей, и испытывать воспламеняющую кровь уверенность, что обладаешь магическим могуществом прижать любое из этих существ к земле, выдрать из его трепещущей груди кровоточащее сердце, вкусить его теплой крови и ощутить, как в тисках беспощадной смерти слабеют судороги умирающей плоти.

Он принужденно рассмеялся. Да,Ричард был прав. Это чувство безнадежно ускользало от него. Оно не было органично присуще ему, Ричарду Пиду. «Не пытайся обмануть самого себя», — подумал он.

В этот момент Ричард заметил одну вещь. Это был плотный конверт, запрятанный за обувные коробки на одной из самых дальних полок в комнате. Ему показалось странным, что в маленьком домике Руты Бет есть спрятанные сокровища.

Осознавая свою дерзость, Ричард взял конверт и посмотрел на крупный официальной штамп: «Ведомство прокурора графства Кайова. 15 марта 1983 года».

Что за...

Он открыл конверт и заглянул внутрь.

Их было два, позеленевших от времени и застывших в навеки отлитых в меди охотничьих позах. Бад свернул к тротуару и посмотрел, что это за здание. На фронтоне висела вывеска: «Общество изящных искусств имени Гарри Дж. Филлипса».

Бад секунду помедлил, какая-то неясная мысль крутилась в голове. Он взглянул на часы. Время позволяло. И он решился. Черт возьми, будь что будет.

Он вышел из машины, протянул руку к заднему сиденью и достал оттуда папку со львами. Он поправил стетсон на голове и поднялся по низким каменным ступенькам, на мгновение остановившись, чтобы повнимательнее рассмотреть львов. Искусство ваятеля сумело воплотить мускулистую мощь великолепных животных: скульптура была гимном силе льва, и даже Бад ощутил некоторый душевный трепет при взгляде на медных зверей.

Он вошел в здание, испытывая такое чувство, будто вошел в церковь, — робость и одновременно благоговение. Охранник в форме смотрел, как Бад заходит в помещение.

— Мы закрываем в пять часов вечера, сэр, — сообщил он.

Бад помахал удостоверением.

— Я ищу шефа. Кто он и как мне его найти?

— Доктор Дикштейн. Он куратор общества. Он сидит в административном офисе, это внизу. Спуститесь и поверните налево.

— Благодарю вас.

Бад шел по коридору. На стенах висели картины, показавшиеся ему малоинтересными. Одни из них казались Баду лишенными какого-либо смысла, другие напоминали моментальные фотоснимки взрывов. Но были и такие, что приковывали его внимание и заставляли останавливаться. Наконец он дошел до кабинета куратора и открыл дверь. За компьютером сидел молодой человек в безрукавке и в очках в тонной металлической оправе. Типичный современный мальчик с патлатой гривой кудрявых, словно наэлектризованных, волос. Бад не мог удержаться от сравнения — парень напомнил ему Расса.

— Прошу прощения.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен? Бад показал свое удостоверение.

— Сержант Бад Пьюти, Оклахомский дорожный патруль. Я ищу доктора Дикштейна. Где он?

— Э-э, видите ли в чем дело, доктор Дикштейн — это я. Дэйв Дикштейн. Что я могу сделать для вас, сержант?

Боже, как быстро в наши дни делают карьеру эти молодые люди! Бад почувствовал себя обескураженным, он не мог представить себе, что человек, занимающий такое высокое, по его понятиям, положение, может быть так молод.

— Сэр, я надеюсь, что вы сможете мне помочь в одном деле.

— Ну и?.. — По тону чувствовалось, что молодого человека обуревают противоречивые предположения.

— Вы, должно быть, слышали, что пару месяцев назад из каторжной тюрьмы штата в Мак-Алестере сбежали трое заключенных. Сейчас они разыскиваются в связи с вооруженным ограблением и убийством четырех полицейских и двух граждан.

— Конечно, слышал, по телевидению только об этом и говорят.

— Сэр, есть предположение, что один из них — художник. Он изучал живопись на Восточном побережье, в Балтиморе.

— Так, правда, я не совсем...

— Видите ли, я принес с собой несколько его рисунков. Кажется, он очень любит рисовать львов.

Молодой человек пристально взглянул на Бада.

— Сэр, я не специалист по живописи, — продолжал Бад, — и, по совести сказать, не смогу отличить одного художника от другого. Я даже не помню, кто из них отрезал себе ухо. Но я подумал, что смогу найти специалиста, который посмотрит на эти рисунки. Может, он увидит в них то, чего не вижу я. Может быть, в них есть какое-то значение, скрытое от меня. И кто знает, может, это даст мне какую-нибудь ниточку в руки.

— Вы знаете, — сказал доктор Дикштейн, — я писал докторскую диссертацию по обнаженной натуре в картинах художников эпохи Возрождения. Это, как вы понимаете, имеет мало общего с интересующими вас львами. Но я был бы счастлив взглянуть на них. Кстати, по дороге сюда, сержант, вы обратили внимание на наших львов, у входа?

— Да, сэр, обратил. Именно из-за них я и зашел к вам.

— Это копии львов, стоящих в Чикагском институте искусств. Лев является темой романтического искусства в течение тысячелетий. Обычно, особенно это характерно для романтической традиции, лев является воплощением мужской сексуальности.

— Я не думаю, что эти парни большие романтики.

— Я тоже так не думаю, — произнес доктор Дикштейн.

Ричард извлек из конверта фотографию. Ее сюжет был ему не вполне ясен. Детали его знакомы и узнаваемы, но в их компоновке было что-то такое, что лишило снимок внутреннего смысла. Он отчетливо различал комнатные туфли, интерьер спальни, кровать, двух спящих людей на ней, красивую ночную рубашку, купальный халат.

До него дошло, что на фотографии изображена та самая комната, в которой сейчас находился он. Что кровать, расположенная между двумя окнами, то самое ложе, которое теперь с таким удовольствием делили Лэймар и Рута Бет. Да и фотограф стоял почти на том же месте, где сейчас находился Ричард, ну, может быть на несколько футов ближе.

Непроизвольно Ричард сделал по деревянному полу несколько шагов по направлению к изножью кровати, чтобы оказаться в точке съемки. Он посмотрел на кровать, которая была в этот момент так красиво заправлена, так чиста, так заботливо застелена белоснежным покрывалом, украшенным мелкими розочками. Он посмотрел на стену над кроватью. Стена была столь же белоснежной, как и покрывало. Она была белой и голой.

Ричард вновь перевел взгляд на фотографию. На снимке изображено точно то же самое, за одним досадным исключением: люди, лежавшие на кровати, не спали. Они были мертвы. Кто-то выстрелил в них, спящих, из крупнокалиберного ружья. Ричард был уже достаточно подкован, чтобы судить об этом. Пули раскроили им черепа, и они лежали на подушках, как расколотые арбузы, выставив напоказ и всеобщее обозрение свои внутренности. Стена, казалось, была расписана Джэксоном Поллоком, который творил, одурманившись амфетаминовым порошком: стена была покрыта брызгами крови, кусочками плоти и фрагментами кожи — полным набором из каталога смерти. С тех пор стену основательно отчистили и перекрасили.

Ричард почувствовал приступ дурноты. Очевидно, это родители Руты Бет; трагедия, о которой она так туманно намекала в своем письме, являлась убийством. Кто-то вломился в их дом и убил наповал маму и папу. Рута Бет, скорее всего, обнаружила их именно в таком виде; это могло объяснить ее угрюмость, отклонения в поведении и странную привязанность к таким людям, как Лэймар Пай, к людям, которые могли ее реально защитить.

Но как могла она после всего этого оставаться в этом доме?

Как могла она спать в этой кровати?

Ричард содрогнулся.

Он снова взглянул на фотографию. Кровь, повсюду кровь, это было настоящее хищное пиршество крови, торжество льва над своей добычей.

В нем что-то перевернулось. Как будто в мозгу щелкнул выключатель. Он почувствовал — о, благие небеса! — что у него эрекция.

Ричард быстро засунул фотографию в конверт, а конверт положил на прежнее место, туда, где обнаружил его. Он вернулся к своему рабочему столу. В ушах шумела кровь.

Лев. Лев.

Карандаш стремительно летал по листу бумаги.

Бад раскрыл свою папку, извлек оттуда три рисунка и веером разложил их на столе доктора Дикштейна: грубый набросок, который он нашел в тюрьме среди вещей Лэймара, рисунок, найденный на ферме Степфордов, и эскиз на салфетке с места преступления в ресторане Денни.

— Он учился в Балтиморе. Там хорошо учат?

— Да, в Мэрилендском университете. Это очень хорошая школа, — сказал Дикштейн. — Вы знаете, вообще-то, все это очень необычно. Изучая жизнь художников, приходишь к выводу, что среди них много неистовых и малоприспособленных к жизни людей. Но их неистовство и ярость чаще всего направлены на самих себя. Знаменитое отрезанное ухо Ван Гога — это проявление такой тенденции. Они очень редко направляют свою враждебность на окружающий их мир. Для этого они чересчур нарцисстичны.

— Мы не знаем, насколько жестко им управляют. Он сидел в одной камере с закоренелым уголовником, вооруженным грабителем по криминальной профессии. Это очень сильная криминальная личность. Мы думаем, что Ричард просто присосался к нему. Лэймар умеет заставлять людей делать то, что захочет. Он настоящее чудовище.

Молодой доктор некоторое время внимательно рассматривал рисунки.

— А вот это, как мне кажется, не его рука.

— Нет. Это след вдавления от карандаша, которые я нашел на странице журнала, принадлежащего Лэймару.

— Скорее всего, это след обведенного рисунка. Линии тяжелы, грубы и мертвы.

— Я тоже так думаю. Но оригинала я не видел. Этот оттиск я нашел в «Пентхаусе». Свет падал под косым углом, я увидел вдавления и сделал оттиск.

— Понятно, но оригинал, несомненно, принадлежит карандашу Ричарда.

— Конечно, сэр.

— Да, я вижу что-то общее между всеми тремя рисунками. А вот над этим он работал поусерднее, чем над остальными.

— Да, сэр. Это он нарисовал на ферме Степфордов. Они рассказали, что Лэймар приказал Ричарду идти наверх, держать под наблюдением дорогу и одновременно рисовать.

— Так это задание?

— Да, сэр.

— То есть он... пытался изобразить представление Лэймара о самом себе?

— Да, сэр.

— Это весьма романтично — послушайте, сержант, не надо называть меня «сэр», я привык к тому, что все называют меня Дэйвом. Мне такое обращение нравится гораздо больше.

— Хорошо, пусть будет Дэйв.

— Вот и ладно. Таким образом, это представляет нам, как Лэймар оценивает себя сам. Мужчины, которые мнят себя львами, считают, что они могучи, царственны, сексуально привлекательны и очень романтичны. Они невероятно самовлюбленны и тщеславны. Бьюсь об заклад, что это типичная преступная личность.

— Я согласен с вами.

— Да. Думаю, что так оно и есть. И... это не законченная работа. Думаю, вы заметили, что второй лев слишком красив, в нем есть какая-то вычурность. Первый рисунок грубее, но насколько же он лучше! В номере два чувствуется, что Ричард очень старается. Он под действием противоречивых импульсов. Очень напоминает творчество мастеров Возрождения, это очень по-итальянски. Он хочет угодить своему патрону, могущественному господину, который ничего не понимает в искусстве, но хочет, чтобы картина ему понравилась. Но при этом личность мастера и его устремления пробивают себе дорогу, и их можно проследить. Ричарда выдает его талант. Он знает, что его работа намного ниже его возможностей. Он прекрасно это осознает, но у него не хватает душевных сил подняться над уровнем коммерческого заказа. Ему не нравится этот материал, и в душе он его проклинает. Это очень простая коллизия: викинг — прирожденный воин, элитный убийца. Н-да. Арендт в свое время говорил о банальности Зла. То, что рисует Ричард, — подходит под это определение, и он это прекрасно знает. Ему не нравится его работа, но у него не хватает духу от нее отказаться. А что с ним будет, если он откажется?

— Мне не хочется говорить вам об этом.

— Охотно вам верю.

— А он хорош? Я имею в виду как художник?

— Ну... что-то в нем есть. Не знаю даже, как выразиться точнее. У него очень хорошая техника. Он не хочет рисовать то, что ему приходится рисовать, но он это делает. Создается определенный внутренний конфликт, и получается довольно интересная вещь.

— А что вы можете сказать о третьем рисунке?

— Ну... энергично, стремительно, изысканно. Не броско. Нарисовано левым полушарием мозга. Его в это время занимало что-то другое.

— Это он рисовал непосредственно перед ограблением. Он был у них за разведчика. Если бы он хорошо справился с этой ролью, может, не погибло бы столько людей.

— Я смотрю, сержант, не очень-то он вам симпатичен.

— По правде сказать, нет. — Бад немного подумал, затем продолжил: — У него в жизни был выбор. У Лэймара и Оделла такого выбора никогда не существовало. Они были рождены, чтобы стать отбросами общества. Они учились этому с младых ногтей. Ричард же мог стать кем угодно. С ним не должно было случиться того, что случилось. Он достаточно умен, чтобы избежать того, что с ним произошло. Вот почему он действительно не нравится мне. Лэймар — великий преступник. Он — профессионал. А этот несчастный кукленок никто. В тюрьме таких называют дерьмом или еще похлеще, я не хочу вгонять вас в краску.

— Да, видно, что в тюрьме ему приходилось несладко.

— Это заметно по его рисункам?

— Если хотите, да.

— Я очень благодарен вам. Вы мне здорово помогли.

Глаза директора музея сузились, он внимательно рассматривал рисунки, казалось, что сейчас он набросится на них и проглотит.

Наконец он снова заговорил:

— Понимаете — нет, не знаю, как это сказать, но в этих рисунках есть кое-что еще.

— Что именно, сэр?

— Вероятно, это не играет особой роли...

— Возможно. Но вы все равно скажите.

— То, что я вижу в этих рисунках, — есть процесс. — Он сделал паузу, подыскивая подходящее слово. — То, что я вижу, — это процесс, если угодно, очищения. Он оттачивает рисунок, делает его лаконичным, пытается упростить его. Он пытается свести его к чистому выражению внутренней сущности льва. Таков заказ Лэймара.

Бад внимательно посмотрел на рисунки. В отношении перехода от номера два к номеру три это было верно: тот же лев, в той же позе. Но рисунок действительно выглядит несколько проще, нет той щегольской изысканности, линия рисунка смелее. Рисунок в целом производил более сильное воздействие.

— Почему вы так думаете? — спросил Бад.

— Потому что в своих поисках он приближается к гротеску, к карикатуре • — или к эмблеме. Он упрощает изображение до той степени, когда оно становится символом, эмблемой, если хотите, торговой маркой. Этого я не понял окончательно. Однако именно эта цель поглотила столь много труда, усилий, практики и выработки методического подхода. Здесь же он нервничает перед совершением преступления, он не размышляет, он просто творит. И он достигает своего. Именно в этом рисунке он подвинулся ближе всего на пути к эмблеме. И Лэймар поймет это.

Бад посмотрел на рисунок. Он терялся в догадках, что бы это могло означать. Не собирался ли Лэймар ставить клеймо на местах своих преступлений?

— Не знаю, — продолжал между тем доктор искусствоведения. — Где-то я уже сталкивался с этим, но... Существует ли в криминальной среде художественная изобразительная традиция? Может, это своего рода графический символ, знак ведьмы или нечто такое, что представляет собой знак уникальности данного субъекта. Что-то вроде подписи, публичного заявления о своей преступной сущности, когда хотят сказать окружающему миру: «Смотрите, какой я плохой!»