Снова домой

Трансплантация сердца.

Слова эти, помимо его желания, звучали в голове вновь и вновь.

Трансплантациясердцатрансплантациясердца сердцатрансплантация... Они хотят вырезать у него сердце.

Кровь разносила лекарства по всему телу, давая некоторое облегчение. Ему трудно было лежать с открытыми глазами, тело казалось тяжелым, неподатливым. Сознание то покидало его, то возвращалось – со скоростью тиканья часов.

Домой. Они отсылали его домой.

Энджел старался не думать об этом, однако воспоминания сами собой приходили в голову. Под рукой не было ни спиртного, ни таблеток, не было женщины, которая хоть на время отвлекла бы его от тяжелых мыслей. А без наркотиков, без этой надежной защиты, он чувствовал себя страшно уязвимым. Энджел прикрыл глаза – и постепенно больничный запах вытеснился другим: ароматным, с привкусом дождя и прибрежного ветра. Энджел перестал слышать тиканье монитора – в ушах нарастало громкое урчание двигателя...

Ему вновь было семнадцать лет. Он мчался на мотоцикле марки «харлей-дэвидсон», за который когда-то ему пришлось продать душу. Двигатель, пофыркивая, мелко ннбрировал. Энджел мчался и мчался, не представляя, куда именно н.шрлнлистси. Наконец он затормозил у запрещающего знака, на высоко поднятом над землей щите было написано: «Вагонвилл-Эстейт. Стоянка трейлеров».

Он поддал газа, мотоцикл рванулся вперед. Энджел проехал мимо одного трейлера, другого, третьего... Каждый домик на колесах стоял на отведенной для него полосе асфальта; перед жилой комнатой были выстроены загородки из кирпича, а маленькие – шесть ярдов на шесть – участки играли роль задних двориков.

Наконец он подъехал к домику, в котором провел детство. Трейлер, некогда желтый, как сливочное масло, и ставший от времени грязновато-серым, был установлен прямо на лугу, заросшем бурьяном. Пустые консервные банки, в которых росла капуста, образовывали сплошную линию, протянувшуюся вдоль кирпичной ограды с внутренней стороны. Ограда отделяла «владения» семейства Демарко от земли Уочтела, их ближайшего соседа.

Видавший виды «форд-импала» был под каким-то странным углом припаркован у самой подъездной дороги.

Проехав вдоль кирпичной ограды, Энджел заглушил двигатель. Несколько секунд сидел неподвижно, раздумывая, затем очень медленно выставил опору и слез с мотоцикла. Он пошел вдоль ограждения, пересек асфальтированную дорогу, поднялся по ступеням из цементно-гравие-вых блоков, ведущим к входной двери.

Поднимаясь, Энджел заглянул в большую пустую бочку, доверху забитую смятыми бумажными пакетами, жестянками и прочим мусором. Фрэнсис никогда за этим не следил, за пристойный внешний вид их жилища всегда отвечал Энджел. И если вокруг дома валялись пустые бутылки из-под джина или водки – их нужно было обязательно припрятывать.

Как будто соседи ничего не знали. Уж сколько лет им приходилось слышать хриплые пьяные вопли, доносившиеся из фургончика цвета детской неожиданности, хлопанье дверьми и звук разбиваемого стекла. Это повторялось каждую субботу.

Такова была музыка, под которую рос и взрослел Энджел.

Он поднялся по скрипучей металлической лестнице, остановился на верхней ступеньке, оглядел грязную входную дверь. На миг ему совершенно расхотелось входить. Он понимал, что это настоящее сумасшествие: в семнадцать лет бояться зайти в собственный дом. Однако сколько он себя помнил, так с ним было всегда.

Из вагончика послышались какие-то звуки. Трейлер жалобно заскрипел, закачался на своих подпорках. Внутри кто-то подходил к входной двери. Дверная ручка дернулась, дверь рывком распахнулась.

На пороге стояла его мать: в одной руке у нее была сигарета, в другой – стакан джина. Лицо ее было неприятного желтовато-серого оттенка, свойственного для заядлых курильщиков, на щеках – сеть глубоких морщин. Ее волосы были какими-то неестественно черными и торчали во все стороны, обрамляя одутловатое лицо. Под карими, с розовыми белками, глазами висели заметные пурпуровые мешки.

Посмотрев на Энджела, она одним большим глотком осушила стакан и поставила его на обшарпанный коричневый ковер.

– Где шлялся?

– А тебе что за дело?

Она икнула, вытерла капельки влаги с верхней губы.

– Не смей, парень, мне хамить, понятно?! Энджел тяжело вздохнул. Какого черта он тут делает?

На что он надеялся? На то, что его встретят с радостной улыбкой? Когда же он наконец повзрослеет и перестанет думать о подобных глупостях?

– У меня проблемы, ма.

Она вопросительно приподняла седую густую бровь.

– У тебя неприятности. – Она произнесла эту фразу без тени сочувствия, это звучало как простая констатация факта.

– Да.

Она глубоко затянулась сигаретой, выпустив дым ему в лицо.

– А чего тебе от меня нужно?

Энджел почувствовал укол разочарования, и у него сразу пропало желание продолжать разговор.

– Ничего.

Она щелчком отшвырнула тлеющую сигарету на дорогу.

– Вчера Фрэнсис принес и показал мне свой школьный табель. Лучшего подарка для матери и не придумаешь...

Энджел тотчас почувствовал знакомое отвращение, от которого он сразу озлоблялся, а все лучшее, что было в нем, куда-то улетучивалось. Так всегда было, так всегда и будет у него с матерью. Фрэнсис был ее любимчиком, ее красавчиком сынулей, ее золотцем. Фрэнсис – хороший, чистый ребенок, настоящий ангелочек. Он – ее пропуск в рай. Не то что Энджел – одно сплошное недоразумение, ошибка молодости, дрянной мальчишка, от которого окружающим вечно одни только неприятности. Сколько раз мать выкрикивала ему в лицо, что ей надо было не рожать его, а сделать аборт.

– Выпить хочешь? – спросила она, вглядываясь в лицо Энджела.

– Конечно, ма, – усталым голосом сказал он. – Я выпью.

– Мартини?

Он отлично знал, что такое ее «мартини»: восемь унций джина и два кубика льда.

– Отлично.

Не говоря более ни слова, она повернулась и побрела на кухню.

Без особого желания он последовал за матерью в грязноватое нутро трейлера. Лампа под грязным бежевым абажуром распространяла тусклый свет, одновременно бросая бледное светлое пятно на вытертый ковер. Обтянутый велюром диван бронзового цвета стоял у стенки под натуральное дерево. Все столы в комнате были завалены иллюстрированными журналами и уставлены пепельницами. Пол возле складного кресла был засыпан пеплом.

Энджел уселся на скрипучий диван, сразу просевший под ним. Через несколько секунд пришла мать, неся в руке два стакана, в каждом из которых звякали кубики льда. Он сделал вид, что его ничуть не задевает молчание матери. Она просто не хотела с ним говорить, ей было безразлично, что он находится рядом. Единственное, на что у нее всегда было время, – это выпить с ним.

Давно, когда Энджел был еще совсем мальчишкой, лет десяти-одиннадцати, мать собственноручно толкнула его на путь алкоголизма. Ей хотелось иметь рядом человека, с которым всегда можно выпить. Чистюлю Фрэнсиса она никогда не просила составить ей компанию. Выбор матери пал на Энджела – и этот выбор оказался правильным. Энджел сидел молчком.

Непонятно, за что он так любил эти минуты, в молчании проведенные рядом с матерью, почему он так дорожил ими.

Может быть, на какое-то время у него возникала иллюзия, что мать выбрала его из-за того, что нуждалась в нем. Примерно к седьмому классу Энджел понял, как бее обстоит на самом деле: мать была рада выпивать с кем угодно, хоть с Адольфом Гитлером, если бы он заглянул к ней на коктейль. Ей подошел бы любой компаньон, лишь бы не чувствовать себя пьяницей-одиночкой.

Они долго сидели так рядом: Энджел на диване, мать в раскладном кресле. Сидели, медленно потягивая из стаканов. Звяканье льда и бульканье джина необычайно громко раздавались в тишине комнаты. Энджелу хотелось сказать ей то, что давно уже вертелось у него на языке – до свидания! – однако ему было бы тяжело после этих слов смотреть ей в глаза. Она бы сразу поняла, что он бежит от неприятностей, а ее торжествующая улыбка еще раз подтвердила бы все слова, ранее брошенные в его адрес.

Вдруг Энджел услышал звук подъехавшей машины. Двигатель немного потарахтел, фыркнул и наконец затих. Шаги загромыхали по металлическим ступеням.

Мать поставила стакан и кинулась открывать. Разведя руки, она обрадованно воскликнула:

– Фрэнки!

Энджел поставил свой стакан и поднялся. От волнения у него заурчало в животе. Он стоял в ожидании. Сердце отчаянно колотилось. Он не был готов к прощанию с братом, во всяком случае пока.

Мать отошла чуть в сторону, пропуская в дом своего любимца.

Фрэнсис вошел в трейлер, бросил школьную сумку на диван.

– Салют, Энджел, – сказал он.

Мать любя так хлопнула Фрэнсиса по спине, что тот чуть не упал.

– Как раз к ужину пришел. Пойду на кухню, приготовлю что-нибудь вкусненькое, что ты любишь. Сосисочки с фасолью для моего Фрэнки. – Она заспешила по коридору и скрылась на кухне.

Фрэнсис взглянул на брата.

– Я видел, в саду стоит новехонький «харлей-дэвидсон». Энджел нервно переступил с ноги на ногу.

– У меня неприятности, Франко. Надо смываться из города. Я вот... – В довершение унижения он почувствовал, как слезы навернулись на глаза. – В общем, приехал попрощаться.

– Это обязательно? – покачав головой, мягко спросил Фрэнсис. – Может, не надо так спешить. Какие бы ни были у тебя проблемы, мы всегда можем спокойно их обсудить. Вместе посидим, подумаем, что можно предпринять. Не уезжай. Пожалуйста.

– Так надо, – Энджел отвернулся, чтобы не видеть разочарования во взгляде брата, и выбежал из трейлера. Прыгнув на мотоцикл, он завел мотор и с грохотом выехал со стоянки. Энджел не позволил себе даже обернуться. Он знал, что если обернется, то заплачет.

Больничный запах антисептика вновь возвратился, еще более резкий. Сквозь навернувшиеся слезы Энджел видел яркий свет. Целых семнадцать долгих одиноких лет он не бьи в Сиэтле. И вот теперь он возвращался. Возвращался домой.

Глава 2

Энджел лежал, уставившись в потолок.

В палате было тихо, даже слишком тихо, черт побери ну проклятую больницу. Тишина действовала раздражающе на его перенапряженные нервы. Ему хотелось шума, грохота, хотелось сразу почувствовать: «Вот он я, я по-нрежиему жив». Энджелу хотелось поиграть этой нехитрой мыслью, он хотел получить удовольствие просто от сознания того факта, что легкие, как и прежде, исправно накачивают кислород. Однако никакого удовольствия почувствовать не удалось. Ему закачали жидкий азот в грудную плетку, и это бесформенное пятно в груди могло в любую минуту разорваться. В любую секунду.

На экране монитора возникнет всплеск, прибор скажет «блип» – и все. На экране протянется ровная линия.

Он прикрыл глаза, стараясь не обращать внимания на головную боль, пульсирующую за опущенными веками. Он больше не хотел думать обо всем этом. Он хотел, чтобы все »ти проблемы исчезли раз и навсегда.

– Да, видок у тебя неважный.

Энджел узнал этот типично южный выговор и чуть не улыбнулся. Слишком уж погано было у него на душе.

Усилием открыв глаза, он тотчас же прищурился от яркого света флуоресцентных ламп. Свет вонзился, казалось, в самый мозг.

– Спасибо. – Энджел попытался сесть. При любом движении введенные в вены иглы вызывали острую боль. Когда же ему удалось наконец занять сидячее положение, грудь ломило прямо-таки нестерпимо.

В дверях стоял Вэл. Он прислонился худощавым, облаченным в дорогой костюм телом к дверному косяку. Взъерошенные светлые волосы были заложены за ухо. Оттолкнувшись, он своей плавной свободной походкой подошел к кровати Энджела. Эта его манера двигаться всегда привлекала внимание газетчиков. Подойдя, он ухватил своими длинными пальцами стул, развернул его, подвинул поближе и плюхнулся на жесткое сиденье. Подавшись корпусом вперед, Вэл положил подбородок на спинку стула. Руки свесились вниз по краям сиденья, обтянутого искусственной, горчичного цвета кожей. Оглядев Энджела, он слегка нахмурился.

– Ты не понял. Я хотел сказать, что ты и вправду неважно выглядишь, даже хуже, чем в прошлый раз.

Энджел не смог улыбнуться.

– Дай сигарету, будь добр.

Вэл сунул руку в карман, достал пачку «Мальборо». Открыв крышку, он заглянул внутрь, пожал плечами.

– Пустая. Вот незадача. Я даже не подумал, что ты захочешь курить. – Из внутреннего кармана пиджака он извлек пинтовую бутылку текилы. – Но и от меня есть кое-какая польза. – Он поставил бутылку на тумбочку. – Вчера я просмотрел ежедневные газеты. Сцена смерти сыграна блестяще, даже я не знал, что ты можешь так играть. Один писака, так он прямо с ума сходит, расхваливая тебя. Как только выберешься отсюда, мы сразу начнем кампанию, чтобы заполучить для тебя «Оскара». Один газетный публицист полагает даже...

Та-та-та... Голос Вэла то набирал силу, то затихал, только Энджел его не слышал, точнее говоря, перестал слушать.

Он разглядывал этого человека, который в течение вот уже шестнадцати лет был его агентом и другом. Энджел хотел улыбнуться, сделать вид, что сейчас ему очень интересно обсуждение его актерской работы и того, какое впечатление произвела его игра на зрителей. Но улыбка снова не удалась: он все-таки оказался плохим актером.

Внезапно в памяти Энджела всплыл вечер, в который он познакомился с Вэлом. Это произошло в Нью-Йорке в середине зимы, н маленькой забегаловке. Оба они изрядно замерзли, оба были голодны и страдали от одиночества. В то время Энджел был совсем еще мальчишкой – ему едва к полнилось восемнадцать. Хотя к тому моменту он уже больше года жил самостоятельно.

Они быстро подружились и весь следующий год переезжали из города в город, нигде не останавливаясь надолго. Так кочевали они до тех самых пор, пока им обоим не осточертело останавливаться в дешевых грязных мотелях каких-то безымянных городков, выпивать, питаться всякой дрянью.

И вот все изменилось буквально в одночасье. Тот день начался с испорченного тунца. Вэл съел украденный с прилавка сандвич с тунцом, и ему стало плохо. Оказавшись в больнице, он позвонил родителям. И уже через несколько часов оба молодых человека были весьма комфортно устроены в шикарном пентхаусе Лайтнеров в Нью-Йорке.

Мать Вэла оказалась самой красивой женщиной, какую Энджел когда-либо встречал в жизни. Она была очень спокойной, даже холодной женщиной. Вэл с удовольствием рассказал ей о том, где они побывали, чем занимались. Услышанное, конечно, потрясло ее. Однако Вэл вынудил ее пообещать, что она поможет им заполучить квартиру или поступить в колледж.

– Да, но ведь вы даже не окончили среднюю школу?! – произнесла она с высокомерным прононсом.

В ответ Вэл откровенно рассмеялся.

– Ну пожалуйста, мам, у тебя ведь куча денег.

Она погрозила сыну пальцем, на котором было надето брильянтовое кольцо.

– Имей в виду, Валентайн, жизнь не всегда будет улыбаться тебе!

Он обезоруживающе улыбнулся.

– Но ведь всегда нужно надеяться на лучшее, мам. Энджел тряхнул головой, чтобы освежить воспоминания. Затем посмотрел на Вэла.

– Они хотят вырезать мне сердце.

Вэл похлопал себя по карману, все еще не оставив надежду обнаружить сигареты.

– Ну, сначала им нужно отыскать его.

– Нет, кроме шуток, они собираются сделать мне пересадку сердца.

Улыбка медленно сползла с лица Вэла.

– Хочешь сказать, что они вынут твое сердце и вставят тебе сердце какого-нибудь покойника?!

У Энджела похолодело в груди.

– Да, вроде этого.

– Господи... – Вэл подался вперед.

Энджел вздохнул. Почему-то он ожидал от Вэла несколько иной реакции, хотя и не мог себе сказать, какой именно.

– Мне нужен донор, – сказал он, улыбнувшись через силу. – Такое сердце, какое под силу раздобыть действительно хорошему агенту.

– Я бы отдал тебе собственный мозг, старина. Видит Бог, я совершенно не нуждаюсь в мозге. Но вот сердце... – Он покачал головой. – Господи...

– Если только это не молитва, – резко оборвал его Энджел, – постарайся предложить что-нибудь более дельное. Мне ведь и вправду нужен совет. Черт побери если бы я только знал заранее, что когда-нибудь доживу до трансплантации сердца, давным-давно уже завязал бы с выпивкой и бросил курить.

Это была очередная ложь, еще одна в бесконечной веренице тех, которыми Энджел привык тешить себя. Он ведь много лет назад узнал, что сердце у него слабое, больное, по это тем не менее не остановило его. Единственное, что он иногда делал, – это принимал сердечное лекарство, прежде чем вынюхать порцию кокаина.

Он никогда не тратил времени на размышления о будущем. Вся его жизнь представляла собой постоянное движение, что-то вроде катания на аттракционе «Американские горки». При этом он по своей доброй воле был привязан к переднему сиденью. Дни и ночи с умопомрачительной скоростью мелькали перед глазами, и при этом они никогда не замедляли своего движения, никогда не останавливались. До ичерашнего дня, когда его «вагончик» влетел на полном ходу в кирпичную стену.

И как будто одной смерти было недостаточно, они еще и отсылали его в Сиэтл, где должна была пройти операция. Черт возьми, ну и в переплет же он угодил... Чем больше Энджел об этом думал, тем больше сердился. Что ни говори, а это несправедливо! Он не заслужил такого! Конечно, жизнь его была, прямо скажем, небезупречная, иногда он вел себя, что и говорить, просто подло, лгал людям, причинял им разные неприятности. Но ведь за все это ему надлежит отправиться в ад. Его воспитали в лоне католической церкви, он хорошо знал правила игры. Ад должен был наступить после смерти.

Не ад на земле, не трансплантация сердца, не жизнь наполовину.

– Боже, как все это глупо, – простонал Энджел. – Не могу я больше трепать себе нервы из-за этого! Что может знать о технологии пересадки сердца жалкий врач в захудалом госпитале, который и находится в какой-то жуткой дыре?! Он и больного, которому требуется пересадка сердца, наверняка никогда не видел. Может, и не узнал бы такого, даже если бы переехал его колесами своего автомобиля.

– Зато ты бы сразу узнал. – Вэл смял в кулаке пустую сигаретную пачку. – Вот дьявол. На какое время у тебя назначена операция?

– Никакой операции не будет. Вэл нахмурился.

– Не дури, Энджел. Раз тебе требуется новое сердце, его нужно достать. Наверное, сейчас это не проблема. Ведь уже научились разделять сиамских близнецов и мужчин превращать в женщин. В чем же трудность?

– Я, конечно, не Альберт Швейцер, Вэл, но думаю, что новое сердце все-таки изменит мою жизнь.

– Куда труднее будет приспособиться к изменениям, которые может принести смерть. – Вэл старался казаться невозмутимым, однако Энджел заметил в глазах друга неподдельный страх. И это не на шутку напугало Энджела. Кто, как не он, знал бесстрашие Вэла. Собственно, Вэл был единственным из тех, кого он знал, кто так же, как Энджел, всю жизнь ходил по лезвию бритвы. В руках этого дилетанта и гуляки была карьера некоторых известнейших людей Голливуда.

Энджел хотел опустить глаза, но не смог этого сделать.

– Слушай, ты видел фильм «Рука» с Майклом Кейном? Тот, где он играет пианиста, который потом потерял руку. Ему пришили донорскую к его культе. Оказалось, что рука раньше принадлежала преступнику, совершившему кучу убийств. И Кейн начал убивать направо и налево, всех, кого видел.

Вэл насмешливо фыркнул.

– Ради всего святого, Энджел!..

– А что? Это очень похоже на правду. Такое вполне может случиться. Что, если и мне пересадят сердце черт знает какого дикаря?! И после операции самой моей заветной мечтой будет одеваться, как Дорис Дэй?

Вэл не удержался и прыснул.

– Ну, я не знаю. У тебя эффектные ноги. Я бы снял тебя в каком-нибудь ночном клубе, вроде «La Cage aux Folles». Ты мог бы стать новой Лайзой Минелли. – Сказав это, Вэл перестал улыбаться. Он наклонился и изучающе посмотрел на Энджела. – Серьезно, приятель, твое собственное сердце совсем износилось. С этим нельзя не считаться.

– Тебе легко говорить!

– Легко?! – эхом повторил Вэл и обиженно надул губы. – Ты мой лучший друг. И ничего легкого во всем этом для меня нет.

– А как же моя карьера? Написали ведь как-то в «Нью-Йорк тайме», что я играю сердцем?

Энджел был уверен, что Вэлу хотелось отвести глаза, но он не сделал этого.

– Пусть твоя игра меньше всего сейчас тебя волнует. За последнюю картину я достану столько денег, сколько тебе и не снилось, черт побери.

Энджел посмотрел на смятую сигаретную пачку в руке Вэла. Господи, как же он хотел курить. Да и текилы глотнуть тоже. Он готов был сделать что угодно, лишь бы только все это кончилось, как страшный сон. Он хотел, чтобы вернулся вчерашний день, прошлый месяц, прошлый год.

Он не хотел умирать на больничной койке.

Но с каждым вздохом, а значит, с каждым новым приступом боли Энджел все отчетливее понимал, что произошло. Его сердце окончательно сдавало, и осознание этой страшной правды рождало гнетущее чувство потери и депрессию.

– Я не хочу, чтобы публика узнала о том, что со мной. Не желаю прослыть уродом.

– Я сделаю так, чтобы газетчики получили информацию, будто ты просто переутомился. Даже если они подумают, что ты перебрал наркотиков, – это не самая большая беда. – Вэл несколько секунд о чем-то размышлял, затем подался вперед и серьезно посмотрел на Энджела.

– Пойми главное, Энджел, ты и сам не должен свалять дурака. То, что о тебе подумают, – не самое важное сейчас, не об этом ты должен думать в первую очередь.

Возникла неловкая пауза. Энджел молчал. Он, впрочем, и не представлял, что можно тут сказать. Но тишина действовала сейчас ему на нервы, и он не выдержал:

– Я ужасно рассержен на Бога, если уж говорить откровенно. Но раз есть Бог, то есть и ад. А если существует ад, то вся моя жизнь – это сплошная гонка в преисподнюю.

Вэл ухмыльнулся.

– Давай оставим на потом всю эту философию, ладно? Там внизу, в моем лимузине, дожидаются две симпатичные девчонки и упаковка кока-колы. – Он улыбнулся, однако глаза его оставались по-прежнему грустными.

Внезапно Энджел понял, о чем сейчас думает Вэл. Ведь они оба были так похожи: употребляли одни и те же наркотики, спали с одними и теми же женщинами, оба ходили в жизни по лезвию бритвы. И раз Энджел умирает, то недалек и час Вэла.

А как это отразится на их дружбе?

На Энджела накатил приступ панического страха. Он не был уверен, что в одиночку сумеет выдержать выпавшие на его долю испытания. Только не в одиночку! И тут он понял, какую цену придется ему платить за свое безрассудство. Наступила минута такой слабости, когда ему вдруг страстно захотелось повернуть время вспять, изменить всю свою прежнюю жизнь. Он был готов сделать что угодно, лишь бы у него сейчас появились друзья, настоящие друзья, которым было бы небезразлично, что с ним стряслось...

– Извини, приятель, – тихим спокойным голосом сказал Вэл, – но тебе теперь на многом придется поставить крест. На многом! Алкоголь, наркотики, всякие вечеринки – все это теперь в прошлом. Мне плевать, дашь ты себя резать или нет, прежнего не вернешь. Я с тобой на вечеринки больше ходить не буду, имей в виду. Черт, да ведь сейчас что угодно с тобой может случиться: нюхнешь кокаинчику – и свалишься замертво прямо за столом. – Вэл поежился, представив себе, как это будет выглядеть. Затем подвинулся поближе к кровати Энджела. – Я понимаю, ты сейчас испуган, а когда ты чего-нибудь боишься, то делаешься драчливым и вообще жутко себя ведешь. Тебе нужно все хорошенько обдумать, Энджел. Мы ведь не о чем-нибудь, мы о жизни твоей говорим.

– Вот-вот, – с горечью произнес Энджел. – О жизни. Это точно. Но ты еще самого интересного не знаешь: они посылают меня оперироваться в Сиэтл. Понимаешь? В Сиэтл!

– Вот и отлично! Энджел в ответ нахмурился.

– Что же, черт побери, в этом отличного?

– Там будет твой брат. А то я боялся, что ты окажешься один, потому что мне до зарезу нужно быть скоро на кинофестивале. Я уже забронировал на две недели «Аспен-Хаус».

– О чем речь, конечно, нельзя допустить, чтобы моя смерть нарушила твои планы хорошенько отдохнуть и поразвлечься!

Вэл виновато улыбнулся.

– Я бы мог отказаться...

Энджел никогда еще не чувствовал себя таким ужасно одиноким. Ему страшно хотелось выпить, хотелось нюхнуть кокаина. Это боль его сломала. Он был мировой знаменитостью, а это не дается просто так! Его жизнь была подобна звезде на Голливудском бульваре: красивая сверкающая штучка, однако намертво замурованная в тротуар и холодная на ощупь.

– Да нет, незачем. Со мной все будет в порядке. Между ними повисло неловкое молчание. Наконец Вэл сказал:

– Ты гораздо сильнее, чем тебе кажется, Энджел. Ты всегда был сильным человеком. И ты обязательно выкарабкаешься.

– Знаю. – Он сказал это, понимая, что именно такого ответа ждет Вэл. Он также отлично понимал, что и Вэл легко читает правду в его глазах. А правда заключалась в том, что Энджел был подавлен и сильно боялся.

Говорить им больше было не о чем.

Доктор Мадлен Хиллиард стремительно вошла в палату. Ее имя еще светилось на экране пейджинговой системы.

Ярко горела лампа, подчеркивая безликость и чистоту комнаты, Узкая односпальная кровать находилась точно в центре помещения. Возле кровати стояла тумбочка, заваленная чашками и бутылочками.

Ее пациент Том Грант лежал на узкой постели: бледный, неподвижный, глаза закрыты; из горла шла трубка, подсоединенная к специальному вентилятору, который закачивал в легкие воздух. Из рук тянулись трубки к капельнице. Две крупные трубки торчали из груди, как раз под линией ребер – по ним в особый цилиндрический сосуд оттекала кровь из швов, сделанных во время недавней операции. Кровь откачивалась небольшим насосом, с шумом проходила через пластиковый дренаж и с булькающим звуком попадала в цилиндр.

Сюзен Грант сидела сгорбившись у постели больного. Ее руки лежали на хромированной спинке кровати, что было явно неудобно; в ладонях она сжимала безжизненные пальцы мужа. Когда Мадлен вошла в палату, женщина подняла голову.

– Добрый день, доктор Хиллиард.

Мадлен мягко улыбнулась в ответ и подошла к кровати. Не говоря ни слова, она первым делом проверила все трубки в местах соединений, в особой карточке записала, что цилиндр для сбора крови следует чаще опорожнять. Затем она пробежала глазами записи о назначениях пациенту.

Антибиотики, иммуноподавляющие лекарства и еще несколько групп препаратов, назначенных после операции, должны были воспрепятствовать отторжению пересаженного сердца.

– Пока все вполне нормально, Сюзен. Он в любое время может прийти в себя.

Из глаз женщины упало несколько слезинок и покатилось по щекам.

– Дети все время спрашивают, как он себя чувствует. Я... я не знаю, что и отвечать.

Мадлен хотела сказать, что все будет в порядке, даже лучше, чем просто в порядке, что Том проснется и улыбнется жене, а вскоре сможет увидеть детей, и жизнь опять пойдет по-прежнему.

Но Том был совершенно особым пациентом. Для него это была уже вторая пересадка сердца. За двенадцать лет с момента первой трансплантации он своим примером доказал, что для человека после пересадки сердца может и вправду начаться совершенно новая жизнь. У Тома за эти грды родились двое детей, он стал бегуном-марафонцем, активно пропагандировал успехи современной трансплантологии. Но вот наступил такой момент, когда пересаженное ему сердце выработало свой ресурс, и теперь он вновь оказался в числе первых, кому был дарован и третий шанс.

– Не знай даже, как вас благодарить, – сказала Сюзен своим мягким голосом.

Мадлен не ответила, да это было и не нужно. Она придвинула стул и села возле кровати. Она понимала: одно ее присутствие успокаивающе действует на Сюзен. Взглянув на циферблат настенных часов, Мадлен мысленно зафиксировала время. У нее оставалось еще сорок пять минут до следующей встречи. И значит, какое-то время она могла посидеть возле Тома.

Том чуть слышно кашлянул. Веки его дрогнули.

Сюзен подалась вперед.

– Томми! Том!

Мадлен нажала кнопку вызова медсестры, затем поднялась, склонилась над постелью.

– Том? Вы слышите меня?

Том открыл глаза и попытался улыбнуться, но введенная в трахею трубка помешала ему. Подняв руку, он коснулся лица жены.

Затем взглянул на Мадлен и показал большой палец, мол, все отлично.

Такие моменты, как этот, и делали жизнь Мадлен особенно значимой. И не важно, сколько раз она так вот склонялась над своими больными, – она так и не привыкла к тому волнению, которое всякий раз овладевало ею в момент осознания собственного успеха.

– С возвращением вас!

– Ох, Томми. – Сюзен не сдержалась и заплакала в три ручья. Слезы ручейками текли по ее щекам и капали на бледно-голубое одеяло.

Мадлен провела несколько коротких тестов и вышла из палаты, дав возможность супругам побыть наедине. В холле она задержала старшую медсестру отделения трансплантации, дала ей несколько указаний, после чего, взяв из кабинета пальто, вышла из здания больницы.

Выехав со стоянки, Мадлен двинулась по Мэдисон-стрит к скоростной автостраде. В первые минуты она испытывала необычайный душевный подъем, вызванный прогрессом в состоянии Тома. Очень скоро он уже сможет подниматься с постели, держать у себя на коленях детей, качать малышей на руках.

Она сама, другие сотрудники отделения трансплантации сердца, семья донора – они сделали все возможное, чтобы произошло это чудо. И сколько бы раз оно ни происходило, она всегда испытывала глубочайшее потрясение. Когда после операции пациент приходил в себя, Мадлен бывала на вершине блаженства. Разумеется, она знала, что в любой момент может наступить ухудшение, даже смерть. Она понимала, что организм Тома может отторгнуть пересаженное сердце. Однако всякий раз Мадлен надеялась на лучшее, молилась о благополучном выздоровлении больного и делала для этого решительно все от нее зависящее.