– Слушай, Майк, готов поклясться, что ты думаешь, будто я забыл о нашей годовщине. – Лайем потянулся к альбому с фотографиями, но вдруг передумал. В нем были снимки, сделанные во время их прошлогоднего рождественского путешествия. Майк сама тщательно отобрала их, чтобы наиболее полно проиллюстрировать это незабываемое время.

Глупо было мечтать, что ему легко удастся открыть альбом и просмотреть эти снимки. Альбом вдруг представился кровоточащей раной, открыв которую он рисковал занести инфекцию, способную причинить мучительную боль. Лайем перевел взгляд на маленькую плоскую коробочку, которая лежала у него на коленях.

Она была куплена давно и почти два месяца пролежала в ящике его письменного стола, упакованная в подарочную бумагу. Лайем был так счастлив в тот день, когда решил наконец, что подарить жене на десятилетие их свадьбы.

– Я заказал билеты на «конкорд», Майк. Новый год в Париже… – Его голос дрогнул. Они столько лет мечтали встретить Новый год в отеле «Ритц». Почему он так долго тянул с этими билетами? Ведь дело было не в деньгах и не во времени. Друзья не раз предлагали присмотреть за детьми на зимних каникулах. Но жизнь диктовала свои условия… Майк не могла оставить надолго свою конюшню, занятия волейболом, горными лыжами и скрипкой с Джейси, а также хоккейные тренировки Брета; Лайема держали его пациенты.

Просто жизнь. Они снова и снова забрасывали леску своих мечтаний и не вытаскивали из реки жизни ничего, кроме упущенных шансов и нереализованных возможностей. Почему они вовремя не поняли, как бесценно каждое мгновение их жизненного пути? Почему не предвидели, что случайное падение с лошади может отнять у них будущее?

Лайем поднялся и взялся за ручку, регулирующую положение кровати. Он опустил ее в нижнюю позицию, осторожно лег рядом с женой, подложил ей руку под голову и прижал к себе, стараясь не вытащить иглу капельницы из вены. Ее тело казалось неестественно мягким на ощупь и чересчур хрупким, хотя за это время она потеряла всего пару фунтов.

Он сжал ее руку в надежде, что она почувствует его близость.

– Помоги мне, Майк. Сожми мою руку, сделай что-нибудь, чтобы я понял, как мне дотянуться до тебя…

Они пролежали так почти час. Когда он снова попытался заговорить с ней, из его груди вырвался лишь хриплый стон, слабо напоминавший ее имя.

– Папа?

В первую секунду он решил, что очнулась Микаэла. Но ее рука по-прежнему безвольно покоилась в его ладони, а веки были плотно сжаты, словно склеены. Он медленно обернулся к двери и увидел Джейси с пирогом в руках.

– Привет, дорогая. – Он неуклюже слез с кровати и плюхнулся в кресло.

Дочь подошла к нему. Ее длинные темные волосы падали на плечи, фланелевая рубашка была ей велика и укутывала хрупкую фигурку, как плащ. Слабый румянец, который минуту назад еще был у нее на щеках, бесследно исчез, как только она увидела мать.

– Сегодня у вас юбилей. Десять лет. Вы с мамой всегда отмечали этот день… – Она осеклась, сомневаясь в том, Что ее поздравления уместны, и ожидая поддержки отца.

– Ты права. – Он с трудом нашел в себе силы улыбнуться. – Мама была бы рада, если бы мы отпраздновали это событие.

Джейси поставила пирог на столик у кровати. Двухслойный пирог с прослойкой из розового заварного крема; каждый год Сьюзи Санмен из бакалейной лавки собственноручно выпекала такой им в подарок. Только теперь вместо обычной надписи сверху «С днем свадьбы, Лайем и Майк» пирог украшал скромный узор. Лайем подумал о том, что Сьюзи, наверное, долго решала, какой приличествующей случаю надписью украсить праздничный пирог, прежде чем сдалась.

– Поздравляю, мамочка, – прошептала Джейси, склоняясь над кроватью. Она погладила мать по руке и убрала со лба прядь волос. – Невозможно поверить в то, что вы с Лайемом женаты уже десять лет!

Она обернулась к отцу и улыбнулась. В этот момент она снова была похожа на шестилетнюю школьницу, которая свалилась со шведской стенки в гимнастическом зале и сломала палец. Тогда он постарался сделать все, чтобы облегчить ей боль, но ни бандажный пластырь, ни его шутки не могли осушить ее слез.

– Как она сегодня?

– Все так же, – пожал плечами Лайем.

Джейси подцепила на палец немного крема и поднесла его к носу матери.

– Чувствуешь, как пахнет пирог, мам? Это лучший ванильный крем, который готовит Сьюзи. Ты всегда любила… ты так любишь его.

Надлом в ее голосе заставил сердце Лайема сжаться.

– Бери стул и садись. Что нового в школе?

– Я отлично написала тест по математике, – ответила она, убирая непослушный локон за ухо.

– Ничего другого я и не ожидал.

Она взглянула на отца и отвернулась. Он заметил, как она прикусила нижнюю губу – это движение она унаследовала от матери.

– В чем дело, Джейс?

– Скоро зимние танцы. Марк спросил, пойду ли я с ним.

– Я не против. Ты знаешь, что можешь поступить так, как захочешь.

– Знаю, но…

– Но что?

– Мы с мамой много говорили об этом, – сказала девочка, отводя взгляд. – Мы собирались поехать в Беллингхем и купить платье. Она… – Казалось, ее голос натолкнулся на какое-то внутреннее препятствие и превратился в шепот. – Она сказала, что ее в этом возрасте никогда не приглашали на танцы и что она хочет, чтобы я была одета, как принцесса.

Лайем не мог представить себе, что его Микаэла сидела дома, когда ее сверстницы ходили на танцы. Как могло случиться, что он не знал об этом? Вот еще одна из многочисленных тайн, в которые жена его не посвящала.

– Брось, Джейс. Если ты не пойдешь, это разобьет ее сердце.

– Но это несправедливо, папа. – Джейси оглянулась на кровать и добавила совсем тихо: – Я не смогу пойти, если она не придет в себя.

Лайему вдруг захотелось прижать дочь к груди и излить душу: «Я тоже боюсь. Что, если это навсегда… что, если она очнется и не узнает нас?..» Но он понимал, что Должен сам справиться со своими страхами. Его задача состоит в том, чтобы дети не заподозрили, в каком он смятении.

– Джейси, наша мама обязательно придет в себя. Мы должны верить в это. Ей нужна наша вера. Сейчас не время расслабляться. Наша семья всегда умела противостоять трудностям, бороться с ними. Неужели сейчас мы отступим и сдадимся?

– Но бороться все труднее…

– Если бы все было просто, речь о вере не шла бы.

– Я слышала, как ты вчера вечером говорил с бабушкой о маме. – Она впервые подняла на него глаза. – Ты сказал, что никто не знает, почему мама не просыпается. А когда бабушка ушла, ты сел за пианино. Я хотела подойти к тебе, но услышала, что ты плачешь.

– Да.

Он склонился к ней. Какой смысл лгать? Вчера он был не в лучшей форме. Казалось, его внутренний стержень утратил твердость и размяк. Воспоминание о грядущей годовщине свадьбы подкосило его окончательно. Он сидел перед роскошным «Стейнвеем» в гостиной и извлекал из него звуки, чтобы вернуть музыку, которая еще совсем недавно наполняла его душу. Но несчастный случай, который произошел с Микаэлой, заставил эту музыку умолкнуть, и теперь он не находил в себе никакой опоры. Он не говорил об этом с Джейси, но она, вероятно, чувствовала перемену, происшедшую в нем, тем более что их дом, всегда наполненный музыкой Баха, Бетховена и Моцарта, теперь стал безмолвен, как больничная палата.

Музыка всегда была для него отдохновением. Давным-давно в Бронксе, когда ему казалось, что он теряет собственную душу, Лайем играл яростно, неистово, и его музыка отражала несправедливость окружающего мира; в те дни, когда умирал его отец, он, напротив, воспроизводил нежные, меланхоличные мелодии, которые умиротворяли, напоминая о быстротечности жизни. И теперь, когда ему было необходимо такое же утешение, из-под его пальцев текли такие же звуки, как прежде – непримиримые, болезненные, кричащие о пустоте в душе.

– Иногда мне становится так плохо, что я забываю самого себя, – признался он дочери. – Кажется, что почва уходит из-под ног, и я проваливаюсь в бездну. Дыхание захватывает от ужаса. Но каждый раз я приземляюсь здесь, рядом с кроватью твоей матери. Я держу ее за руку и понимаю, что очень люблю ее.

Джейси снова взглянула на мать. На этот раз слезы градом покатились из глаз. Она утерла их ладонью и посмотрела на отца такими печальными глазами, которых он никогда прежде не видел у нее.

– Как бы мне хотелось, чтобы она простила меня за то, что я так часто огорчала ее и не замечала этого.

– Она любит тебя и Брета всей душой, поверь мне. И ты это знаешь. А когда она придет в себя, то первым делом захочет посмотреть на твои фотографии, сделанные на зимних танцах. И если ты не пойдешь, нам придется есть макароны из пластиковых коробок очень долго. Ты же знаешь, что наша мама может сердиться месяцами, – улыбнулся он. – Я плохо разбираюсь в женских нарядах, но доверяю вкусу Майк. Помнишь то платье, в котором она была на прошлогоднем балу? Она ездила за ним в Сиэтл, и честно говоря, я заплатил за него больше, чем за свою первую машину. Ты будешь выглядеть в нем великолепно.

– Оно от Ричарда Тайлера. Я совсем забыла о нем!

– Мама надевала его с какой-то блестящей заколкой для волос. Ты тоже надень ее. Бабушка тебе поможет. Может быть, Гертруда из салона «Санни» тоже посоветует что-нибудь. Я не разбираюсь в этом так, как мама, но…

– Мама не смогла бы дать мне лучшего совета. – Джейси обняла отца за шею. – Честное слово.

– Видишь, что происходит, Майк? – обратился Лайем к жене. – Ты вынуждаешь меня давать модные советы нашей взрослой дочери. Черт побери, в последний раз я обращал внимание на моду в эпоху расклешенных брюк.

– Папа, они теперь снова в моде.

– Правда? Дорогая, если ты не проснешься в ближайшее время, мне придется учить Джейси накладывать макияж.

Отец и дочь провели почти час в палате, беседуя друг с другом и изредка обращаясь к женщине, которая неподвижно лежала рядом. Они старались говорить как обычно, но немного громче, в надежде на то, что какой-то обрывок их разговора, какая-то привычная интонация донесется до слуха Микаэлы и проникнет в поглотившую ее пустоту. Около трех часов в палате зазвонил телефон и прервал Джейси на полуслове. Лайем взял трубку.

– Да?

– Алло, говорят из школы. Лайем молча слушал с полминуты, затем коротко бросил:

– Сейчас приеду. – Повесив трубку, он обернулся к Джейси: – Брет опять что-то натворил. Я поеду в школу. Ты со мной?

– Нет. Бабушка обещала заехать за мной сюда.

– Ладно. – Лайем поднялся, резко отодвинув кресло, так что металлические ножки заскрипели по линолеуму. – Мне надо ехать, Майк, но я вернусь, как только смогу. Я люблю тебя, дорогая. – Он наклонился и поцеловал жену в губы. – И так будет всегда.

Жизнь высасывает из людей все силы.

Об этом Брет Кэмпбелл думал, сидя на скамейке в учительской. Правый глаз, который ему разбил Билли Макаллистер, нестерпимо болел. Брет изо всех сил старался не расплакаться. Всем известно, что плачут только девчонки и малыши, а он не относится ни к тем, ни к другим.

– Ну, бандит, почему бы тебе не прилечь? – спросила миссис Де Норманди, похлопав его по плечу. – Я дам тебе лед, ты приложишь его к глазу. Миссис Таун уже позвонила твоему отцу в больницу, он скоро приедет. Ну вот, теперь все пройдет.

Брет осторожно прислонился к шершавой стене. Ложиться он не хотел. Что, если Миранда или Кэти увидят его в таком состоянии? Они станут смеяться над ним. Они и так подшучивают, когда он достает из пластмассовой коробки сандвичи с ветчиной, которые приносит из дома. Сегодня утром он решил, что если Кэти еще раз посмеет поднять его на смех, он стукнет ее. Но драка с Билли заставила его позабыть об этом решении. Теперь Брет поразмыслил хорошенько и понял, что отец не похвалил бы его за драку с девчонкой.

Он закрыл глаза и приложил мешочек со льдом к распухшему веку, которое слабо подергивалось. Он слышал, как миссис Де Норманди ходила по комнате, наводя порядок – открывала и закрывала шкафы, переставляла вещи с места на место. Все это очень напоминало то, как мама накрывала на стол перед обедом.

НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ!

Дело не в том, что ему хотелось думать о маме. Просто иногда против воли вспоминалось, например, как она чесала ему спину, когда они вместе смотрели телевизор; или как она кричала громче всех, когда он поймал трудный мяч, летевший прямо в ворота – дело было на матче Малой Лиги; или как она обнимала его перед сном. Если долго не удавалось отвязаться от этих воспоминаний, Брет чувствовал себя паршиво. Он больше не плакал – во всяком случае, по ночам. Но бывало, что он впадал в какое-то странное оцепенение: мог на несколько минут выпасть из жизни и приходил в себя только после того, как кто-нибудь хлопал его по плечу или возмущенно кричал на него. Очнувшись, он часто и рассеянно моргал, чувствуя себя полным идиотом.

То же самое произошло сегодня на перемене.

Стоило ему выйти на запорошенный снегом школьный двор, как он оказался во власти воспоминаний и не мог думать ни о чем, кроме того, как сильно мама любила снег. Брет пришел в себя, когда увидел прямо перед собой Билли Макаллистера, который вдруг крикнул:

– Брет, черт побери, да что с тобой?

– Прости, Билли, – пробормотал Брет, не понимая, что в его поведении вызвало такую бурную реакцию товарища.

– Перестань, Билли, – вмешался Шери Линдли. – Ничего такого он не сделал. И потом, миссис Кьюрек просила нас внимательнее относиться к Брету, помнишь?

– Ах да, я и забыл, – хмуро отозвался Билли. – Его мать теперь ничем не отличается от какого-нибудь овоща. Прости, Брет.

Брет помнил лишь то, как с криком «Моя мама никакой не овощ!» бросился на Билли. В следующий миг раздался резкий свисток, и мистер Мони разнял их. И вот Брет сидел в учительской и думал, как теперь снова покажется на глаза товарищам.

– Бретти?

В дверях стоял отец. Он был таким высоким, что ему приходилось по-утиному наклонять голову, чтобы не стукнуться о притолоку, и поэтому казалось, что он немного сгорблен. Его светлые с проседью волосы отросли – обычно их подстригала мама – и падали спереди на лоб и на дужки очков по бокам. Но Брет никогда не заблуждался насчет его зрения: он знал, что, несмотря на близорукость, отцовские глаза всегда все замечают.

Миссис Де Норманди подняла глаза.

– Здравствуйте, доктор Кэмпбелл.

Раньше отец обязательно улыбнулся бы ей, а она улыбнулась бы в ответ, но сейчас оба были хмурыми.

– Привет, Барб. Ты не оставишь нас одних ненадолго?

– Конечно. – Она убрала пузырек с таблетками обратно в шкафчик и вышла.

Молчание отца не предвещало ничего доброго.

– Как глаз? – спросил он наконец.

Брет повернулся к отцу, чтобы тот взглянул сам, и бросил мешочек со льдом на пол.

– Уже совсем не болит.

– Правда? – переспросил отец, напоминая о том, что в их семье никто друг другу не врет.

– Ладно. Если честно, то болит сильнее, чем тогда, когда на ярмарке корова Джейси наступила мне на ногу, – признался Брет и чуть не расплакался от ласкового, сочувственного взгляда отца. Если бы мама была здесь…

НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ!

– Похоже, ты уже усвоил первое правило драки: синяки потом очень болят. И второе: дракой ничего нельзя изменить. Кто ее начал?

– Я.

– Это на тебя не похоже, – удивился отец.

– Я был не в себе, – ответил Брет и взял себя в руки, готовясь услышать приговор отца: «Ты разочаровываешь меня, сын». Слезы навернулись ему на глаза, но отец промолчал. Вместо этого он крепко обнял сына и прижал к себе. Брет забрался к нему на колени, уже не думая о том, что ведет себя как маленький.

– Этот будет пострашнее, чем тот, что Йэну Аллену поставили Четвертого июля. – Отец убрал прядь волос с его лба и рассмотрел синяк как следует. – Зачем же ты полез к Билли?

– Он задира.

– А ты, конечно, нет.

Брет знал, что отец все равно узнает правду. Тетя Шери, Джорджия и Ида Мэй, которая работает в кафе, откуда ассистентка отца Кэрол каждый день берет обед в офис, – лучшие подруги. В таком маленьком городке, как Ласт-Бенд, новость о школьной драке, в результате которой Билли Макаллистер остался без одного из передних зубов, распространится со скоростью света. Тогда встанет вопрос, что послужило поводом для драки.

– Билли сказал, что мама теперь похожа на овощ, – выдавил из себя Брет.

– Мы уже не раз говорили с тобой об этом, Брет, – помолчав, произнес отец. – Мама в коме. Она спит. Если бы ты зашел к ней и посмотрел…

– Я не хочу ее видеть.

– Я знаю, – вздохнул отец. – Ладно, пошли. Эта скамейка может понадобиться кому-нибудь с более серьезной травмой.

Он помог сыну надеть пальто и взял его на руки. Брет обнял его и зарылся лицом ему в шею, когда они вышли из школы под крупный, медленно падающий снег. Возле машины отец опустил Брета на землю.

Мальчик стоял и ждал, пока отец откроет дверь. У него замерзли руки, и он сунул их в карман, где лежали перчатки. Перчаток там не оказалось. Мама всегда следила за тем, чтобы они были в карманах «на всякий случай».

Отец распахнул переднюю дверцу, завел мотор, и само собой заработало радио. Передавали популярную рождественскую песенку «Тихая ночь». Отец быстро выключил его.

Липкие хлопья снега залепили лобовое стекло, отделяя их от остального мира. Дворники двумя взмахами расчистили полукружия на стекле. Брет наблюдал за тем, как они размеренно движутся из стороны в сторону – скрип-скрип, скрип-скрип – в такт его сердцебиению. Все лучше, чем смотреть на отца.

Машина тронулась и выехала со школьного двора. Отец свернул на Ледниковый тракт, затем на Главную улицу, а оттуда на Каскад-авеню. В полном молчании они миновали пустую парковку возле кофейни и проехали вдоль темных витрин салона красоты, рядом с которыми вход в питейное заведение Зика казался чересчур многолюдным.

– Готов поклясться, что у старины Зика в эту пору больше хлопот, чем у однорукого курьера, – сказал отец.

Это было его любимое выражение. Он считал, что как бы сильно ни был занят человек, у однорукого курьера всегда забот больше. Хотя никто, в сущности, не знал, кто такой этот курьер.

– Да, – буркнул Брет.

– Многих эта погода застанет врасплох. Слишком рано для такого снегопада.

На протяжении следующих нескольких миль отец не проронил ни слова. Когда они выехали за пределы города, асфальтированное шоссе с тротуарами закончилось и сменилось дорогой с гравийным покрытием, которую замело так сильно, что невозможно было различить следы шин. Отец переключил рычаг коробки передач и снизил скорость.

Брету хотелось, чтобы он не заводил снова разговора о том, что надо навестить маму. От одной мысли об этом ему уже становилось нехорошо. Он предпочитал убеждать себя в том, что мамы сейчас вообще нет в городе, что она уехала в Канаду на выставку лошадей.

Брет ненавидел, когда ему напоминали о том, что мама в больнице. Ему хватало мучительных воспоминаний о ТОМ ДНЕ. Он крепко зажмурился, стараясь отогнать их, но они снова возвращались. Он предполагал, что эти воспоминания живут в его спальне под кроватью и выползают, как привидения, каждую ночь, когда отец гасит свет, уложив его спать, и плотно закрывает за собой дверь.

Подожди, мама! Кто-то сдвинул планку…

– Папа, ты клянешься, что мама проснется? – спросил он напрямик, повернувшись к отцу.

– Я не могу поклясться, что с ней все будет в порядке, – с тяжелым вздохом ответил Лайем. – Я не могу поклясться даже, что она вообще когда-нибудь проснется. Но я всем сердцем верю, что ей нужно сейчас, чтобы ты в этом не сомневался, сынок.

– Я не сомневаюсь.

Брет съежился на сиденье. Он сказал это слишком быстро; отец наверняка понял, что он врет.

Брет прижался головой к стеклу и закрыл глаза. Он не хотел видеть маму, лежащую на больничной койке. Ему больше нравилось думать, что она по-прежнему жива и здорова. Иногда ему удавалось закрыть глаза и представить себе, что она стоит у его кровати: коротко стриженные, спутанные волосы, скрещенные на груди руки… Она улыбается, и лицо ее такое же, как всегда, – без шрамов и кровавых подтеков. Мама всегда говорит одну и ту же фразу: «Как поживает мой самый любимый мальчик?»

Брет отдавал себе отчет в том, что это всего лишь глупые детские фантазии, которые ничего не значат. Может быть, он еще недостаточно взрослый и не всегда знает, что делать с остатком в задаче на деление, но он не дурак. Он уже понимает, что мультфильмы и сказки не имеют ничего общего с настоящей жизнью. Каждому ясно, что принцесса, съевшая отравленное яблоко и проспавшая много лет в хрустальном гробу, не проснется, а Уилли Койот, выпав из аэроплана, не может не разбиться.

Как же он может поверить, что мама, упав с лошади и проломив голову о деревянную стену, все еще жива?