молодость со своей бородою.
      В 25 лет свои я имею жену,
      малышей - двух чудесных детишек...
      Я у глажки в тюрьме, я у стирки в плену.
      Мне ни ниже нельзя, и ни выше.
      Каждый раз в семь утра я сбриваю усы,
      и по шее тру бритвой до боли.
      Мысль приходит - пора красный змей
      полосы
      лезвием отчеканить на горле.
      Ручеек алых брызг, мне тебя не сдержать.
      И ни капли во мне нету воли,
      чтобы каплям ручья литься воли не дать.
      Не осталось ни мысли, ни боли.
      До свиданья, мой друг. Что тебе пожелать?
      В этой жизни любовь только свята...
      А я только теперь полюбил в 25,
      но у этой любви жизнь отнята.
      В ванне синий лежу, в голубом мираже
      отражаются листья и осень.
      Мне всего 25, но не будет уже
      26, 27, 28...
      март-декабрь 1986 года
      * * *
      Зима, почти две осени,
      две весны, два лета.
      Ах, леты, годы, леты,
      уйдут все до одного.
      Когда сотрешь мой голос
      ты с этой кассеты,
      поймешь, что не осталось
      на память ничего.
      Ты ходишь где-то рядом,
      тебя со мною нету.
      Понять все это трудно,
      и жить так нелегко.
      Когда сотрешь мой голос
      ты с этой кассеты,
      поймешь, что не осталось
      на память ничего.
      Кому-то будет счастье,
      тебя ведь кто-то встретит.
      А мне такое счастье
      уже не суждено.
      Когда сотрешь мой голос
      ты с этой кассеты,
      поймешь, что не осталось
      на память ничего.
      Уеду вдаль от дома,
      к Черному морю уеду,
      а там в Новом Афоне
      солнце стоит высоко.
      Когда сотрешь мой голос
      ты с этой кассеты,
      поймешь, что не осталось
      на память ничего.
      Ни моря нет, ни лета,
      ты не со мной, я - где-то.
      Люблю тебя и только!
      И больше никого.
      Когда сотрешь мой голос
      ты с этой кассеты,
      поймешь, что не осталось
      на память ничего.
      18 октября 1986
      * * *
      Я слегка прибалдевший сегодня,
      но пока не свихнулся совсем,
      Вновь перрон, снова он, город Сходня,
      улица Ленина, 27.
      И зажмут меня братья в объятья,
      и отложат на завтра кино.
      И зашелестят листья и платья,
      и польются дожди и вино.
      Мы споем эту песенку дружно,
      позабудем на время дела.
      Вот и девушки. Все, то что нужно,
      молодые литые тела.
      Расплывутся по комнате звуки,
      я той музыке, кажется, рад.
      И заломятся стулья и руки,
      опустеют посуда и взгляд.
      И какая-нибудь пацифистка
      на колени мне сядет под ночь,
      и, меня ощутив близко-близко,
      уведет из компании прочь...
      Я себе удивляюсь порою,
      отчего же душа так пуста.
      Ты уснула, увлекшись игрою.
      Спи, спектакль мы сыграли с листа.
      У меня же ни сна, ни желаний,
      неужели вся жизнь только для
      этих судорожных окончаний.
      Кто же я: человек или тля?
      Никому не нужны обещанья,
      а страданья нагонят тоску.
      Все при деле, а я без прощанья
      электричкой последней в Москву.
      Медленно под луной Каланчевкой
      до Казанских покоев пройдусь,
      и, необремененный ночевкой,
      первую электричку дождусь.
      Все сорок минут и я дома,
      тут не спят, тут волнуются, ждут.
      Все мое, все до боли знакомо.
      Отчего же я там, а не тут.
      Но, наверно,
      вошло в мою моду,
      до сих пор, как мне только не лень,
      полчаса с Ленинградского ходу,
      и опять наступил этот день.
      Я слегка прибалдевший сегодня,
      но пока не свихнулся совсем.
      Вновь перрон, снова он, город Сходня,
      улица Ленина, 27.
      ноябрь 1986
      ОБЕИМ
      Я веселой песни не спою.
      Мрачно сер весь мой репертуар.
      Я с гитарой на шоссе стою.
      Подо мною серый тротуар.
      И дождь серый хлещет по лицу.
      А мимо машины летят,
      из окон машин один взгляд.
      В нем глаз прозябанье,
      в нем непониманье,
      и в нем невниманье
      к певцу.
      На плечи накинув серый плащ,
      я из дому вышел поутру.
      Во дворе все тот же женский плач.
      Не плачь. Я все-равно ни ко двору.
      Ни к чему скандал и этот вопль.
      А мимо люди идут,
      вонзая ботиночный зуд
      в асфальт запыленный,
      в сердца окрыленных,
      в места отдаленные
      столь.
      Я - неокольцованный тобой.
      Курс мой постоянный - напрямик.
      Я добрел пешком до кольцевой,
      и увидел в небе странный лик.
      Этот лик был сер и молчалив.
      А мимо тучи плывут.
      Льет ливень - молниеносный спрут.
      И лик открыл глаза.
      По небу - серая слеза.
      И лик велик. Он движется
      и жив.
      Я сел в лужу прямо на шоссе.
      Человек в ду-ду свое дудит.
      Но психологическое эссе
      пусть заменит боль моей груди.
      И спасеньем будет мой палач.
      А мимо листья шуршат.
      И отлетает душа.
      Человек, он ведь не по злобе.
      С неба лик зовет меня к себе.
      Вот такая-то точка в судьбе...
      Не плачь.
      Может быть, я и в любви профан.
      Но иначе не прервать роман.
      Лужа - это тот же океан.
      Слушай, это лучше, чем обман.
      23 января 1987
      * * *
      Я нашел другую "Кошу".
      Нет, не Кошу, суррогат.
      В очередности все той же
      рассказал, что я женат.
      Что есть дом, как птицам клетки,
      где жуют, но не живут.
      Что есть Юля с Женей - детки,
      меня папою зовут.
      Что работа неплохая,
      что недавно отлюбил.
      На вопрос: "А кто такая?"
      Я ответил, что "забыл".
      Ложь кому-то во спасенье,
      а кому-то боль да боль.
      Мне хотя бы на мгновенье
      снова сблизиться с тобой...
      Мне один есть выход, боже,
      пока молод и могу,
      кочевать от "Коше" к "Коше",
      как кузнечик на лугу.
      Вспоминать о первой Коше,
      о своей любви большой.
      И делить с другою ложе
      телом, и болеть душой...
      Притаилась за дверями
      тень, ее скрыл полумрак.
      Что ж ты друга потеряла?
      Он теперь никто, а так.
      К зеркалам, чтоб отпустило,
      но мой конь пустился вскачь.
      Отраженье загрустило
      и исчезло... Плачь не плачь.
      11 мая 1987
      * * *
      Брату Эрику
      А в комнате мышка шуршала,
      и выла за дверью метель,
      и кошка, как в марте, визжала,
      но это гостям не мешало
      свою кочегарить постель.
      Сверчок появился в пространстве,
      транзитом дополз до толчка.
      Он тоже замечен был в пьянстве,
      но пары сплелись в братском танце,
      и им наплевать на сверчка.
      Но вот через форточку хобот
      до люстры хрустальный достал.
      Вот падающей люстры грохот,
      и нечеловеческий хохот
      раздался в отдельных местах.
      От форточки все замерзают,
      решают, закрыть бы кому.
      Ах, если бы здесь был хозяин,
      но он улетел, все же знают,
      спецрейсом да на Колыму.
      А в комнате мышка шуршала,
      и выла за дверью метель,
      и кошка, как в марте, визжала,
      но это гостям не мешало
      свою кочегарить постель.
      август 1987
      * * *
      И семья, и заботы, и дети, усталость от быта,
      и весна хороша, да прошла, да и лето прошло.
      Только дверь в Новый Год потихонечку
      кем-то открыта,
      ты за нею стоишь, и мне кажется
      там хорошо.
      Я смотрю в двери щель, не пойму, что хочу,
      но я знаю,
      что чужой и не тот, да поздравить позволь,
      разреши.
      От души и добра, и здоровья, и счастья
      желаю,
      и желаю любимой быть и любить от души.
      Это странно, зачем, для чего, но порою
      желанье
      возникает, и ровно на миг оно так велико.
      Но мужчине-то что, он исчез, он ушел,
      до свиданья.
      Хорошо спать вдвоем, просыпаться одной
      нелегко.
      Я смотрю в зеркала и бывает тоскливо
      и грустно,
      по спине холодок, и в квартире навечно зима.
      И паркет под ногами, как снег, надоевший
      от хруста,
      и непрочен, и в трещинах весь... Да ты
      знаешь сама.
      Отраженья мои, словно листья, упавшие
      в осень,
      детство кануло в лето, а юность осталась
      в весне.
      Нам уже двадцать семь, двадцать семь,
      двадцать семь,
      двадцать... восемь.
      Но довольно о грустном, его нам
      хватает вполне.
      Мы на людях с улыбкой всегда, как бы ни
      было туго.
      Но любовь как судьба - не кино, не театр,
      не музей.
      И пусть что-то не так иногда, с Новым Годом,
      подруга.
      До свиданья. Жму руку. Целую.
      Один из друзей.
      29 ноября 1987
      ПРИОРИТЕТ
      Странно все устроено на свете,
      оттого напрасно трачу нервы.
      Ездит на машине, каждый третий,
      а я - первый.
      Человек я по натуре гордый,
      не способен даже есть консервы.
      Хлеб с икрой жует каждый четвертый,
      а я - первый.
      Как разбить приоритет проклятый,
      только что мне скажете теперь вы,
      если ходит в лайке каждый пятый,
      а я - первый.
      Я с любовью знаюсь по-простому,
      но ведь женщины - такие стервы,
      отдаются каждому второму,
      а я - первый.
      Я, выходит, человек ненужный,
      но мне успокаивает нервы
      мысль о том, что отправляет нужды
      каждый первый.
      1987
      ДЕРЕВЕНСКИЕ ТЮЛЬПАНЫ
      А в деревне Степурино
      Нижегородской губернии
      все пропито, все прокурено,
      только воздух там чист.
      И когда мне невмоготу,
      я бегу от своих проблем,
      уезжаю в деревню ту
      коротать свою жизнь.
      Стаканы, мои граненные стаканы,
      Я вас на полку уберу да поскорей.
      Тюльпаны, деревенские тюльпаны,
      я вас с собою возьму, для любимой
      моей.
      Я вернулся в столицу вдруг,
      когда ты меня не ждала,
      позвонил, а открыл мне друг,
      я с тюльпанами был.
      За его обнаженным плечом
      в полумраке ночном
      в ужасе ты стояла ни в чем,
      как я слепо любил.
      Протянул в темноту цветы,
      сам не ведая, что творю.
      Кто-то взял их из темноты,
      и захлопнулась дверь.
      Пока лифта ждал на этаже,
      колыхался дверной глазок.
      Мне все это до фени уже,
      нет любви без потерь.
      Обманы, подлости да обманы
      везде и всюду, по всей земле.
      Тюльпаны, деревенские тюльпаны,
      стояли в вазе на ее столе.
      А в деревне Степурино
      Нижегородской губернии
      все пропито, все прокурено,
      только воздух там чист.
      Так мне стало невмоготу,
      взял коньяк, чтоб залиться, я,
      и уехал в деревню ту
      коротать свою жизнь.
      Стаканы, мои граненные стаканы,
      Бегите с полочки, нам будет веселей...
      Тюльпаны, деревенские тюльпаны,
      завяли в вазе на ее столе.
      1990
      РИФМОПРОЗ
      ВТОРОЕ ДЕКАБРЯ
      (маразматическая быль, сарказм...атическая соль)
      Отдавая дань увядшей
      На морозе красной розе,
      От гекзаметра уставший,
      Сотворил поэму в прозе.
      Будучи весь век в ударе
      (хоть талант мой невелик),
      Я, такой неблагодарный,
      Написал простой дневник...
      Большей часть, вечерами, я сижу в своей квартире, занимаюсь либо чем-то, либо просто так, ничем. Говорю по телефону, пью на кухне чай с малиной, в разноцветный телевизор взгляд бросаю иногда. То ли я звоню кому-то, то ли позвонит мне кто-то, очень часто вечерами по родному телефону с другом или же подругой, не минутами, часами, трепалогию веду.
      Так, сегодня, в поздний вечер, позвонил мой друг Алеша, предложил явиться завтра, захватив с собой Шуру, и Чекиста, и Бакала (мы учились в одном классе) в "Менделавку" на футбол. "Менделавка" - институт, где обитает наш Алеша, и Наташа, а Наташа - это девушка Алеши, а Бакал, Чекист и Шура - это профессионалы, ну и я, конечно, тоже - профессионал (и хам), потому что в нашей школе, на родном мини-футболе, в этом чудном трудном деле мы давно собаку съели.
      Помню, я сказал Алеше, хорошо бы нам собраться, закатить бы вечеринку в теплой и пустой квартире, так как мой любимый дядя на три дня ушел в поход и, если очень постараться, то, к примеру взять, второго можно, значит, нам собраться (что-то стал я повторяться), но беда со слабым полом, как его нам не хватает, и у нас у всех, Алеша, только на тебя надежда, так как в этой "Менделавке" этих самых, без которых жить нельзя на этом свете, очень даже слишком много, что на всех, конечно, хватит, в столь количестве огромном милых девушек прекрасных есть еще, наверно, только в Медицинском институте и в Педагогическом (или, может, в Педицинском и в Медагогическом).
      К моему большому счастью, друг Алеша согласился, и мы с ним договорились, что в Чертанове, второго (в доме, где живет мой дядя), будут профессионалы и, со стороны Алеши, - четверо другого пола, будет друг Алеши - Игорь, и Наташа - тоже друг...
      Политэкономическое отступление.
      Лектор: Говоря о производстве средств производства для производства средств производства для производства предметов потребления, следует заметить, что без объективной обусловленной связи производство предметов потребления невозможно без производства средств производства для производства средств производства. Другими словами, производство средств производства без производства средств производства для производства предметов потребления не есть производство средств производства для производства средств производства для производства предметов потребления при социализме. Делаем вывод (подчеркните!):
      Производство средств производства необходимо для производства средств производства, которое необходимо для производства средств потребления.
      Запишите формулу:
      1а >> 1б >> 11 (!)
      Теперь поговорим о внутреннем потреблении...
      Услыхав такую фразу, ненароком вспомнил сразу, что в Чертанове, второго, было крепкого спиртного вдвое больше, чем людей.
      Если же в сельском хозяйстве внутреннее потребленье составляет очень мало, 25 всего процентов, то у нас в тот шумный вечер мы дошли до ста процентов, как колхозники доходят в каждый божий день недели, помогая добрым людям выполнять досрочно планы (пятилетку за три года!) по продаже русской водки и, благодаря которым, мы купили на закуску, на Черемушкинском рынке, малосольные ОГIРКИ у простых и бескорыстных людей нашего села...
      Итак, в памятный тот вечер, были: Рыбников Григорий - математик, маразматик, "ЫБА" - гитарист и очень гнусный по своей "зути"; Тимофеев, тоже Гриша - очень современный мальчик (его две бутылки водки были, скажем прямо, кстати), также Игорь, его кореш (миловидный "шведский мальчик"); четверо другого пола: Оля, Света, Таня, Лена, родом все из "Менделавки", Оля - pretty charming woman, Света - просто pretty woman, ну а Лена и Татьяна - просто девушки и все; Алексей Пахомов (то есть, этот самый друг Алеша) - очень добрый умный малый, содержатель казино и других азартных игр; Игорь-2 - дружок Алеши, и Наташа - тоже друг и, бесспорно, несомненно, и, конечно, личноя...
      Началось с того, что Оля отказалась пить сухое, да и всякое другое, если лишь оно - вино, все мы сразу огорчились, потому что only Оля pretty charming и так дале, но в дальнейшем оказалось, опасения напрасны, так как Оля нам сказала, что вино - это ужасно, зря мы пьем такую гадость, и она предпочитает только водку и "DRY GIN" (вот для нас была-то радость), Гриша Тимофеев тут же водку всем налил в бокалы (жаль, что не было Бакала, его личность пропадала, а потом и ночевала, как потом сама сказала, у свей родной бабуси, то есть в ... общежитии). Первый тост сказала Таня (да, большое ей спасибо за салат ее мамаши (маме - тоже благодарность), у меня о нем остались светлые воспоминанья и... огромная кастрюля (алюминиевая)): "Я за именинника предлагаю стоя выпить (как его зовут? Виталий?). Уважаемый Виталий"... Этот тост был, скажем мягко, встречен дико нежным смехом. Интересное созданье, оно до сих пор считает (подкупающе наивно), если вечер с алкоголем, если музыка и шпроты, если девушки и парни, значит, - это общий праздник (День Победы или, скажем, День Советских Конституций), ну а если же не праздник, значит, - это день рожденья, ну, а если день рожденья, если я всех приглашаю, если у меня в квартире, значит, именинник - я...
      Кстати, Таня и Елена пили "Рислинг" и "Байкал", остальные - только водку и, естественно "DRY GIN". Выпив все, что только было, не оставив совершенно ровным счетом ничего, мы решили, что пора нам приступить и к развлеченьям, то есть, к модерновым танцам, и к такому, что быть может, еще все же может быть...
      Танцевали и балдели в совершенной темноте мы под прекрасный рок-ансамбль, изрыгающий с кассеты суперпопулярный шлягер "Everybody, everywhere...", и, естественно, друг друга мы не видели, частично ощущая что-то рядом где-то как-то кое-как. Но очнувшись оттого мы, что нас стало вроде меньше, нам чего-то не хватало, очевидно, явно женщин, и как после оказалось, двух прекрасных химиянок, то есть, Оли и Светланы, с нами вдруг не оказалось. Нашу комнату покинув, мы обследовали кухню, ванную и коридор, туалет, бачок в котором почему-то был разобран, но следов на нем однако никаких мы не нашли. Но, зато мы увидали, что сапожки наших "вимен" в коридоре "вместе спали", и отсюда ясно видно, что дышать пойти прохладой эти кроткие созданья даже при большом желанье абсолютно не могли. Размышляя так логично, я, Григорий и Григорий выскочили на площадку, ну, а так как обитали на втором мы этаже, то решили не спускаться, а, являясь молодыми и читающими прессу, мы, под ярким впечатленьем и под тусклым освещеньем, вдохновенно дерзновенно двинулись вперед, наверх... Очутившись на девятом, на последнем этаже, потеряв чуть раньше, Гришу, одного из двух, который гитарист и "гетерист", мы увидели такое, отчего пришли в экстаз и, возбужденно возбуждаясь, возбудились до того, что порвалась часть одежды у меня и у него.
      На холодной на площадке pretty charming woman - Оля, просто pretty woman - Света, во капроновых чулочках производства СФРЮ извивались, изливались диким, но приятно тихим криком, но он был как шепот, было в нем такое что-то, что заставило нас с Гришей (с тем, который принес водку) опьянеть до помутненья, до сознанья, просветленья стало вовсе далеко. Это плавное движенье, это "чудное мгновенье", "мимолетное виденье", наше с Гришей возбужденье невозможно осуждать, ибо что же как не это еще может возбуждать (?!), но не будем обсуждать...
      Оля с Светой танцевали, видно, "танец живота", танцевали в стиле "WESTERN" под "Последние известья", и в которых сообщалось далеко уже не первый (и не (дай нам Бог!)последний) раз о том, что Ближний Дальний стал нам дорогим и близким, путь наш верный, хоть и склизкий, знайте, будет все отлично, поздравляем всех и лично...
      Захотелось нам "Столичной", мы сказал: "Неприлично! Все-таки явились в гости!..." А они в ответ нам: "Бросьте!... Лучше потанцуем вместе... Вместе, но сюда... не... лезьте!.."
      Мы недолго наслаждались упоительной картиной, так как Оля и Светлана стали слушать сообщенье нашего Гидрометцентра, и, воспользовавшись этим, мы схватили их за то, что можно было ухватиться, и в тяжелом положенье при большом сопротивленье (С Олей - я, со Светой- Гриша) мы спускаться стали вниз...
      Гриша ("ЫБА") неподвижно, как известная скульптура, все сидел, сопя чуть слышно, на ступеньке возле урны. Впечатление такое, будто спал он наяву, в относительном покое, "Яву" мучая во рту. Наша шумная четверка аккуратно пролетела над безжизненным над телом, над аморфным гетеристом, напевающего Листа (пятую симфонию для оркестра и для скрипки). Захотелося нам рыбки: скумбрию, сардины, шпроты, и оставили мы "ЫБКу" в состоянии блевоты...
      Игорь Первый прыгал с Таней под мелодию Джеймс Ласта, почему-то на диване, что конечно же, напрасно, и не слишком современно... Своевременно заметил я, что в девушке Елене так, слегка, но тем неменье, совершилась перемена. Кто-то девушку обидел, кто-то взял ее за что-то, Лена позвонила маме, сообщив, что будет дома в десять, ровно через час. Я спросил ее: "Елена, Боже мой, что же случилось? Вы скажите, покажите, кто посмел обидеть Вас?" Лена тихо прошептала: "Я не знала, я не знала, что у Вас такое будет, я пойду домой, пожалуй, мне нельзя здесь оставаться, у меня больная мама, мама будет волноваться. Вы, Виталий, извините, что я рано ухожу, но к компании, простите, Вашей я не подхожу".
      Будучи нетрезвым в доску, проводить пошел Елену (только спьяну может низко человек так опуститься). Я шагал нетвердым шагом, по возможности, в такт Лене, и, с естественным волненьем, думал, не случилось с "магом" моим дома что-нибудь. Длинным мне казался путь, мы дошли до остановки, девушка меня спросила, как доехать до "Каховки". Я понять ее пытался и, поняв, промолвил хрипло: "Нужно на сэсссот двадцатом...", а она: "Такого нету..." "Нету? Ах, простите, Лена, нужен Вам другой автобус, сто восемьдесят девятый...", а она, чуть ли не плача: "Здесь такого тоже нет..." "Быть не может, что за бред?! Нету? Посадили, значит ... Эврика! Я вспомнил, Лена, где-то ходит здесь двухсотый, и он Вас в мгновенье ока до "Каховской" довезет". "Вы меня простите, только здесь такого тоже нет..." Тут моча меня пробила, то есть пот пошел со лба, Лена молча слезы лила, я себе сказал: ТРУБА... Но тут вспомнил я про школу, про свою сорок вторую, про родную дорогую, и про то, какие баллы я в ней часто получал, и тогда я закричал: "Господи! Какой профан я. Лена, нам нужны "бананы"! То есть я хотел сказать, Вам необходим автобус номер 222!" К моему большому счастью, Лена тоже просияла, здесь такой автобус был... "Что ж, спасибо Вам, Виталий, Вы идите, Вас там ждут..." "Нет, я Вас собственноручно на автобус посажу..." Вот подъехал и автобус, я услышал: "До свиданья", подо мной качался глобус, предо мной шаталось зданье, надо мной плясало небо, а в глазах - магнитофон, я решил: неплохо мне бы наконец найти свой дом...
      Я нашел свою квартиру, я зашел в нее и вижу: Гриша Рыбников с гитарой, рядом Тимофеев Гриша, оба Игоря и это - на диване, том, что слева. На диване, том, что справа - Оля, Света и Татьяна, а в прокуренном тумане, где-то там под потолком, люстра ходуном ходила, "ЫБА" песенки вопила, Оля молча водку пила, у ней чуть спустились джинсы, у ней расстегнулась блузка, я послал подальше принцип, я подумал, как там узко, и голо, ля, и голо, ля, и голо, куда же я смотрел и где Никола, ля, Никола, ля, Никола (а Чекист, то есть Никита, мирно спя, храпел в корыте, у Шемякина у Пита, в позе древнего пиита)...
      Я забыл, что стало позже, я забыл, что было раньше, а на кухне наш Алеша, его лучший друг - Наташа, сообща посуду мыли, почему-то детским мылом, и нечаянно разбили: он - стакан, она - фужер, видимо, дошли уже, он держал ее за же...лтоватое тряпье, коим вытирал посуду, кто-то бегал в неглиже, но об этом я не буду.
      А потом, те три созданья, что лежали на диване, я в виду имею правый, возжелали уходить, потому что те, что слева, попытались сдвинуть вместе (ведь природа выше чести) свой диван с другим диваном, из истории известно нам, что сдвинуть левый с правым, право, просто невозможно и тогда лишь только можно, если правые желают, но такого не бывает. Мы закрыли дверь на ключ, ключ лежал в моем кармане, Игорь шептался с Таней, Оля (опыту, конечно, можно ей не занимать), очень даже эстетично и вполне дипломатично, заявила: "С вами спать, извините, мы не будем, с нас хотя и не убудет, мы и без того, ей-богу, вам позволили так много, что достаточно и так..." Рыбников промолвил: "Мрак". "... Открывайте, а то мы вас перестанем уважать..." Мы открыли, отпустили, и, конечно же, без мысли, чтоб еще там провожать.
      Итак, все когда шло к ночи, и когда хотелось очень, мы остались ввосьмером, белоснежка и семь гномов (жаль, что не ушел Пахомов). Леша с другом был на кухне, и оттуда доносился легкий скрип оконной рамы, я, как подобает хаму, заглянул, сказал: ЭКСКЛИЗ... Кто-то предложил: "Давайте, групповой балдеж-стриптиз мы устроим. Раздевайтесь!" Долго нас просить не надо, Гриша Тимофеев сразу обнажил себя до плавок, и, в момент большого секса, в комнату вошла Наташа, кто-то спьяну предложил ей присоединиться к нам, а Наташа: "Я не можу, если б не было Алеши..." Я сказал: "Причем Алеша? Я тебя, Наташа, прошу..."
      Дальше наступил провал, утром я с кровати встал: никого в квартире нет, может все приснилось мне? Затрезвонил телефон, я взял трубку: "А-алло". "ХАМ! - раздался пьяный голос, - это я, Чекист, ну как там? - и Чекист задал коронный и любимый свой вопрос: - Кто-нибудь кого-нибудь смог... вчера... так... невзначай?"...
      Я пошел ставить чай...
      март 1979 года