Вечером, сдав дежурство по роте, я зашел в канцелярию штаба батальона, где сидели Роман и Виталий занятый каждый своими делами.
      За одну ночь наши отношения стали еще более дружескими. Мне было приятно общаться с более старшими, интеллигентными ребятами уже имевшими высшее образование.
      – Как дела, служивый? – спросил отоспавшийся днем Роман. – Мне уходить через полгода, может быть займешь место комсомольца батальона?
      – Ром, ты учитель, с высшим, кандидат в партию. А я чего?
      – Да разве в этом суть? Хочешь, я с замполитом поговорю? У тебя получится.
      – Не, не хочу.
      – Но ты же был в совете факультета? Сам же мне говорил.
      – Ну, был. Но там одно, а тут другое.
      – Подумай, я пока кофе сделаю. Принеси водички, пожалуйста.
      В канцелярии штаба батальона имелись не только отличный кофе, который присылали из дома, но и сахар с кухни, а также небольшой кипятильник.
      Я вытащил из шкафа не то большую кружку, не то маленькую кастрюлю, пользоваться в канцелярии армейскими котелками – это была прерогатива советских фильмов, показывающих больше показушные моменты, чем реальные события, и пошел за водой.
      – Шестеришь? – кинул мне презрительно сидящий на тумбочке старший сержант.
      – Да вроде как себе…
      – Ну, так и угостил бы кофейком, – подмигнул сержант.
      – Своим всегда, пожалуйста. Чужим не распоряжаюсь.
      Во взгляде дембеля чувствовалась неприкрытая зависть к тем, кто сидел в теплой канцелярии штаба батальона, и даже права старшего по сроку службы не распространялись на обитателей этой комнаты. Именно это бессилие бесило старослужащего еще больше. В армии традиционно происходило деление на старших и младших, тех, кто месил сапогами песком с грязью и тех, кто тяжелее шариковой ручки за два года в руки не брал. Существовала целая когорта каптерщиков, которые отвечали в ротах за выдачу вещей, смену портянок и нижнего белья, проводя за этим занятием большую часть своей службы. В основном, эти места традиционно занимали представители Армении или Грузии. В столовой, на блатном с точки зрения армейской иерархии месте, были хлеборезы, от которых зависело, получишь ли ты лишний кусок хлеба и сахара и есть ли у тебя шанс заиметь дополнительный паек в любое время суток. Хлеборезами часто были узбеки или молдаване. Были и такие, кто попадали на продуктовые или вещевые склады. Это были люди вне категорий. От них зависело, какое обмундирование или какой паек на полевой выход получит та или иная рота. Часто не начальник склада, а его помощник решал, выдать ли стоящему перед ним сержанту или старшине новое обмундирование или показать свою пусть маленькую, но власть. Они не служили, они работали на этих складах. Прапорщики, начальники этих мест, жили не хуже генералов, имея равнозначные дачи в тихих, лесистых местах около речки или озера. Служба на складах не определялась возрастом, она определялась положением и умением заполнить склад дефицитной или просто нужной служащему или даже гражданскому человеку продукцией. Офицеры менялись, росли в должностях и званиях, переезжали в другие части, но прапорщики, начальники складов, оставались всегда. А над всем этим существовали писари – те, кто были близки к высшему управлению, те, кто носили сержантские или солдатские погоны, но сидели в одной комнате, за одним столом с теми, кто решал дальнейшую жизнь роты, батальона, полка, дивизии. С "канцелярскими крысами", как их часто называли, вынуждены были считаться. Им завидовали, их ненавидели, как ненавидят то, до чего не могут сами дотянуться, но конфликтовать с
      "оруженосцем", как иногда называли писарей, мог только круглый дурак. Хотя находились и такие. Я не был писарем, но не был и сержантом, какими являлись командиры отделений и замкомвзвода роты.
      Даже лычек у меня еще не было, хотя в военном билете красовался приказ о присвоении мне звания. Лычки элементарно отсутствовали в полковом солдатском магазине. Связей на вещевом складе у меня не было, и я пользовался поговоркой "Чистые погоны – чистая совесть", хотя желание пришить желтые полосочки на красные погоны теребило меня каждый раз, когда я видел такие лычки на плечах товарищей.
      – Принес? – Роман, сидя за столом, красивым почерком выводил в толстой тетради строчки. – Ставь, сейчас кофейку попьем. Ты рисовать умеешь?
      – Как курица лапой, – честно признался я. – И не пытайся сделать из меня художника.
      – Ну, а писаря?
      – Ром, ты же знаешь, на машинке я могу…
      – Значит и писарем сможешь, – задумчиво сказал Роман, вставая и расставляя стаканы. – Тебе сколько сахара?
      – Две. Но какой из меня писарь? Ты мой почерк видел?
      – А почерк не главное. Помнишь, как правописанием в школе занимались? Получишь образец…
      – И буду пять лет тренироваться?
      – Нет, пяти лет тебе не дадут. А вот газету, например, "Правду" на ночь получишь переписывать, и к утру уже будет более-менее приличный почерк. Писарями не рождаются – ими становятся.
      – Не умею я…
      – Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим, – задумчиво произнес
      Родионов известный армейский афоризм.
      – Ром, кончай издеваться, – не понимая, серьезно он или нет, попросил я.
      – Ром, оставь его, – поднял глаза от какого-то журнала Виталий. -
      Ну, не хочет человек…
      Удар в дверь заставил нас обернуться. В проеме стоял майор
      Коновалов и майор Костин.
      – Кофе пьете? – недовольно спросил комбат.
      – Балуемся, – спокойно ответил Родионов. – Вам налить, товарищ майор?
      – Налей, – согласился Коновалов. – Костин, ты будешь?
      – Я домой пойду.
      – Какое домой? Ты приказ начштаба слышал? Стенгазеты должны быть!! Полковые. Ты ответственный.
      – Чего я их рисовать буду?
      – А кто?
      – Замполит в отпуске? Значит, Родионов с Сенедой…
      – А у нас ватмана нету, – мягко сказал Виталий.
      – Как нету?
      – Ну, нету. Закончился весь.
      – Ты меня подставить хочешь. В ротах смотрели?
      – Везде уже смотрели. В полку нету. Ноябрь месяц, товарищ майор.
      Весь израсходовали.
      – Вот это влипли, – загрустил начштаба батальона. – Егоркин три шкуры спустит.
      – А у него тоже нету, – уточнил Роман, наполняя еще две кружки.
      – Неужели такая проблема, ватман? – удивился я вслух.
      – А ты можешь ватман достать? – поймав мысль, резко повернулся ко мне Костин.
      – А чего его доставать-то? У отца на заводе есть конструкторский отдел, не на газетах же они проектируют. Надо только зайти и взять…
      – Отец где работает?
      – На заводе. Главный инженер. Даст команду и…
      – Можешь попросить отца, чтобы прислал? Я тебя в город отпущу позвонить.
      – Товарищ майор, – ухватился я за возможность. – Надо самому. Кто же посылать станет? Да и посылка идти сюда будет долго…
      – Ладно, подумаем.
      – Чего думать? Чего тут думать, Костин? – заговорил комбат. -
      Тащи его к начштаба.
      – Что, прямо сейчас? Утром, утром, он все равно домой ушел.
      – Ну, как знаешь. Приказ был дан тебе, – попытался отмежеваться
      Коновалов.
      – Пошли, по дороге все обсудим.
      И они вышли из канцелярии, так и не выпив кофе.
      – Ты думаешь, что у тебя получится попасть домой? – заговорщицки посмотрел на меня Роман. – Надуют ведь.
      – Шанс-то есть.
      – Да шанс есть всегда, но тут армия, и играют только в одни ворота. Пошли телевизор смотреть. Виталь, бросай это дело, все равно ночью сидеть.
      – И то верно, – согласился Сенеда, поднимаясь из-за стола. -
      Программа "Время" – святое дело.
      Утром я помогал старшине роты. Старший прапорщик Ткачук был грамотным, не очень строгим и знающим свое дело старшиной. Он точно требовал от всех сдавать и получать вещи, пододеяльники и наволочки, выдавал сапоги и пилотки и гонял роту, когда требовалось, так, что со стен штукатурка сыпалась. Его голос всегда отдавал теплотой, но мало кто обращал на это внимание.
      – Санек, сходи к начальнику вещевого склада, да возьми с собой двух-трех воинов, пусть белье отнесут.
      Солдаты тащили за мной тяжелые пакеты, связанные из простыней с грязным бельем, которое сдавалось после бани.
      – Какая рота? – спросил меня солдат, который работал на складе.
      – Третья.
      – Распишись. Сколько тут.
      – Считай.
      Правила игры, о которых меня предупредил старшина, надо было выдерживать.
      – Пусть твои пересчитают, все равно им делать нечего.
      Пока солдаты проверяли дважды подсчитанные в казарме вещи, мы разговаривали. Солдат на вещевом складе было двое. Один из них, широколицый казах, был старшим.
      – Болат, ты сколько уже отслужил? – спросил я казаха, который значился год как отслужившим, но выглядел уж очень уверенно.
      – Ну, это как посмотреть, – уклончиво ответил он.
      – От начала службы смотри, проще будет.
      – Какой службы? – подмигнул он мне.
      – Болат, ты прямо сказать можешь? Из нас двоих еврей – я.
      Среднеазиаты спокойно относились к еврейской национальности. В отличие от других мест, в Азии к евреям относились если не с уважением, то без отрицательных эмоций кухонного антисемитизма, считая таким же национальным меньшинством относительно старших славянских братьев.
      – Пошли, – глянул он на перебирающих грязное белье солдат, – чайку попьем.
      Чай Болату присылали из дома. Настоящий, крепко заваренный чай из
      Средней Азии, к которому у него всегда были сушки или пряники из солдатской чайной, именуемой в солдатской среде "Чепок".
      – Я второй раз служу, – озадачил он меня, разливая чай по пиалам.
      – Второй? Да такого не бывает.
      – Бывает.
      – Бардак с документами?
      – Нет. Я вернулся домой после службы, а у нас семья большая – пять братьев и две сестры. Старший брат только женился, жена беременная. Куда он пойдет от семьи, которую кормить надо? Вот я и пошел за брата еще раз служить. А мне что? Я одинокий. Вот вернусь, женюсь.
      – И надо было это тебе… Я бы не пошел второй раз…
      – Это потому, что ты только полгода отслужил. А когда два заканчиваются, то уже знаешь как себя поставить, что делать, как себя вести. И служить не страшно.
      – Наверное, ты прав.
      – Знаю, что прав, – прищурился Болат. – Не просто же так я на вещсклад попал. – И крикнул в глубь склада:
      – Орлы, долго вы там? Поторапливайтесь.
      "Орлы" уже закончили и валялись поверх белья. "Солдат спит – служба идет" – вечный закон солдатской службы выполнялся при первой возможности.
      Болат отсчитал мне чистые пододеяльники, простыни и прочее. Я расписался в журнале и, хлопнув по рукам, мы расстались.
      – Принес? – встретил меня старшина.
      – Угу.
      – Все в норме? – прищурился прапорщик.
      – А как же, – улыбнулся я.
      – Тогда у меня к тебе будет задание.- И прапорщик отвел меня в каптерку, выгнав из нее всех остальных.
      – Смотри сюда, Ханин. – С этими словами он достал исписанные половинки листов. – В армии существует закон о выплате штрафа за потерянные или испорченные вещи. Сам видишь – кругом бардак, солдаты теряют постоянно, а виноват кто? Старшина. А у меня нет денег расплачиваться за недостачу. Значит, чтобы этого не было, мы собираем объяснительные с тех солдат, которые теряют обмундирование и, не дай бог, вооружение.
      – И что с этим делать?
      – Я их подаю в приказ, и с них удержат, как положено. За расхлябанность. Твоя задача – собрать с раздолбаев, которые за своими трусами и портянками уследить не могут, такие объяснительные.
      Чтобы писали по образцу, а ты мне будешь отчитываться. Усек?
      – Усек.
      – Ну и славненько. А пока гуляй. Вечером в наряд по роте заступаешь.
      До наряда дело не дошло. После обеда в роту буквально влетел Костин.
      – Ты тут? Молодец. Пошли. Быстро.
      Мы вышли из казармы и быстрым шагом пошли по направлению к штабу полка. Майору все отдавали честь. Я с запозданием поднимал руку к пилотке, семеня за начштабом, отчего чувствовал себя почти командиром роты. Костин, думая о чем-то своем, почти бежал в штаб так, что я еле поспевал за ним.
      – Давай, давай, не отставай, – подгонял он меня, не поворачивая головы.
      Мы вошли в здание штаба полка, поднялись на второй этаж, и
      Костин, предварительно стукнув в уже известную мне дверь, поинтересовался:
      – Разрешите войти, товарищ майор?
      – Входи.
      Мы вошли в кабинет майора Егоркина. Перед майором стояла большая банка с карандашами, которые он правил острым выкидным ножом.
      – Значит можешь ватман достать? – перешел с места в карьер начштаба.
      – Могу, – подтвердил я.
      – А сколько можешь? – дал наводящий вопрос майор.
      – А сколько нужно? – по-одесски ответил я вопросом на вопрос.
      – Чем больше – тем лучше, – не отступал начштаба.
      – Десять листов.
      – Тридцать.
      – Больше двадцати просто не увезу.
      – А прислать не могут? – начал майор.
      – Товарищ майор. Надо приехать, с отцом поговорить, он должен в отдел спуститься, – сделал я ударение на последнем слове.
      – И сколько тебе для этого надо?
      – Пять дней.
      – Обалдел? Три.
      – Да у меня день дороги туда, день обратно. А родителей поглядеть? А невесту?
      – У тебя и невеста есть? Ладно. Даю четыре дня и, чтобы, "как штык".
      – Четыре дня и увольнительную в город на сегодня, – торговался я.
      – А увольнительная тебе зачем? – опешил Егоркин моей наглости.
      – Я тогда смогу сейчас выйти в город. Командировочное нужно с завтрашнего дня. Я сяду сегодня на поезд, а завтра, когда приеду, у меня уже будет действовать командировочное…
      – Вот все продумал, – цокнул языком начштаба. – Поезд во сколько?
      – Через полтора часа.
      – Успеешь?
      – Постараюсь.
      – Майор, – посмотрел на Костина Егоркин. – Прикажи старшине его собрать и проверить, я дам команду выписать ему срочно документы. Но отпуск я тебе дать не могу, только "по семейным обстоятельствам", – добавил он мне.
      Такие мелочи меня не интересовали. В мыслях я уже мчался домой.
      Через пятьдесят минут я стоял у окошка воинских касс, пытаясь убедить сидящего за грязным стеклом с дырочками, уставшего от просьб капитана дать мне возможность купить билет. Капитан отсылал меня в обычные кассы, показывая на часы. В беготне между кассами подошел поезд, и капитан, вышедший из своей будки, толкнул меня в сторону выхода на перрон:
      – Беги к начальнику поезда, плачь, что мама больная, что бабушка умирает, что угодно, чтобы только посадил.
      Поезд Горький – Ленинград был переполнен, и начальник поезда категорически отказывался брать кого бы то ни было из стоящих на вокзале. Я врал напропалую, и имеющий власть человек в фуражке смилостивился: меня посадили в поезд с соответствующими указаниями проводнице. Следом за мной стоял курсант военного училища, к которому прижималась зареванная блондинка в коротком пальтишке, несмотря на уже холодный ноябрь, и кричал:
      – Я тоже солдат, я курсант, если я не вернусь, то меня выгонят из училища. Я же тоже солдат, Родину защищаю.
      – Лезь, – быстро бросил начальник поезда.
      Курсант вскочил в вагон. Блондинка висела у него на руке.
      – А ее ты куда тащишь? – рявкнул начальник поезда.
      – Жена…
      – Завтрашним приедет! – отрезал начальник в фуражке и стал опускать мосток.
      Мы оплатили проезд плацкартом, и начальник поезда сдал нас с рук на руки одной из проводниц. Женщина лет сорока кудахтала вокруг нас, сетуя, что у нее совсем нет свободных мест в плацкарте.
      – Я вас на третьи полки положу, – причитала она. – Жестковато будет, но да вам не привыкать, солдатики.
      Курсант, как только сел в открытое купе, тут же начал шутить, задевать девчонок, которые ехали в двух соседних отсеках. Они отвечали взаимностью, смеясь, строили глазки. Не трогал он только серьезную черноволосую девушку, которая, скромно сидя в углу около окна, читала книгу. Весь ее вид показывал, что она не опуститься до дорожного юмора тем более с курсантом. Уже забираясь на полку, я заметил, как курсант подошел к черноволосой, стоявшей в очереди в уборную вагона перед сном.
      Проснулся я во втором часу ночи. Жесткая и узкая полка давила.
      Подняв голову, я увидел, что внизу на первой полке лежала черноволосая девушка, раскинув волосы по подушке, а на ней методично двигался курсант.
      – Ой, – вскрикнула она, заметив мою сонную физиономию.
      – Тебе чего? – повернул голову замерший курсант.
      – Времени сколько?
      – Скоро два, – ответил он, остановившись и взглянув на часы.
      – Ааа…- протянул я, падая головой на сложенную под голову шинель.
      Снова я проснулся уже оттого, что кто-то толкал меня в бок.
      – Солдатик, солдатик, вставай, – говорил тихий женский голос.
      Я поднялся на локтях, чуть не стукнувшись головой о низкий потолок. Стоя на нижней полке туфлями на невысоком каблуке и рискуя свалиться на лежащего человека, меня дергала за рукав проводница.
      Курсант помещался рядом с черноволосой, закинув руку ей за голову, и чего-то увлеченно рассказывал. На девушке был надет неплотно запахнутый халат, из которого была видна девичья грудь. Заметив мой взгляд, она сразу запахнула халат и повернулась к курсанту:
      – Ну-ну… что ты рассказывал?
      – Солдатик, иди ко мне в купе, – позвала проводница, стараясь не поворачиваться лицом к молодой паре.
      – Зачем?
      – Не бойся, иди…
      Я спрыгнул вниз. Глянул на лежащую парочку, на полностью спящий вагон, которому не было дела до происходящего в купе, сунул ноги в армейские ботинки и, не завязывая шнурки, пошел за проводницей.
      – Иди, не бойся, – подбадривала она меня. – У меня сын, как ты.
      Тоже сейчас служит. Мне дежурить до утра. А ты поспи. Койка, правда, коротковата, но все-таки лучше, чем на третьей полке в духоте.
      Армейская привычка засыпать в любом месте уже укоренилась во мне, и я тут же забылся на мягкой подушке проводницы.
      Проснулся я в шесть утра. Сон как рукой сняло. Меня никто не торопил, но я как по команде, оделся, помылся и сел на свободное место смотреть в окно, за которым пробегали дома, поселки, леса, поля Ленинградской области, когда меня хлопнул по плечу курсант:
      – Чего не спится, боец?
      – Привычка. Как подружка? – вспомнил я увиденное ночью.
      – Умаялась, спит, – ухмыльнулся он.
      – А та, что тебя провожала?
      – Хорошая девушка, подруга моя…
      – Ты же говорил, что жена?
      – У меня и в Ленинграде тоже есть "жена", – захохотал он. -
      Чудной ты.
      Проводница, одетая в свежую белую рубашку и форменную синюю юбку, принесла чаю и попросила собрать постели всех, кто встал.
      В благодарность за ее заботу, я начал помогать собирать одеяла и простыни. Черноволосая спала.
      – Не буди ее, – сказала мне одна из девушек в купе, заговорщицки приподняв бровь.
      – Почему?
      – Она полночи не спала, – скромно потупила взгляд девушка, как будто это была она сама. – Дай ей отдохнуть.
      Я наивно полагал, что только мне довелось стать случайным свидетелем дорожной любви, но в спящем вагоне оказалось немало видящих глаз.
      Черноволосая проснулась, встала, вышла умываться. Через несколько минут, уже накрашенная и с убранными волосами, она сидела в углу, продолжая читать книгу. Курсант как вечером балагурил, даже не обращая на нее внимания. Только один раз, когда кому-то понадобилось достать сумку из багажника под нижней полкой, черноволосая скромно подняла глаза:
      – Юра, встань пожалуйста, девушке достать что-то надо.
      Больше ни я, ни кто другой не слышали от нее ни единого слова до самого Ленинграда. Она вела себя так же, как в момент нашей посадки в вагон, чопорно и высокомерно.
      Поезд бежал по московской ветке, и я угадывал названия станций.
      Московский вокзал был все ближе и ближе. Я достал военный билет с отпускным, и вдруг обнаружил, что оно выписано так, как положено было – по военному билету. Красивым почерком профессионального писаря в нем значилось: младший сержант Ханин и инициалы. Писарь не создал нестыковку в документах, чем создал мне сложность. Я был все так же с погонами рядового. "Если нарвусь на патруль – объяснить ничего не смогу, – подумал я. – Чего делать?".
      – О чем задумался, воин? – подтянутый курсант стоял передо мной в шинели и с дипломатом в руке.
      – Лычек у меня нету, а по всем документам я младший сержант.
      – Не боись. Иди за мной. Если патруль появится, то они сначала на меня кинуться.
      Я не стал с ним спорить и, понадеявшись на судьбу, шел аккуратно за ним и… очередной женой курсанта, которая встречала его с цветами на перроне. Черноволосая обогнула их, даже не повернув головы в сторону курсанта, и вдруг бросилась на шею идущему навстречу высокому парню с букетом роз. Парень перехватил сумку из руки девушки, они расцеловались и, обнявшись, пошли к стоянкам такси.
      Проскочив в метро и выйдя через пару остановок, я пробежал мимо, очередного занятого кем-то, военного патруля и, поднажав, меньше чем через десять минут был дома.
      Теперь можно было переодеться в гражданское и не бояться, что патруль пристанет с проверкой документов. Достав из ящика стола удостоверение внештатника ОБХСС на случай проверок, я позвонил
      Катерине:
      – Привет, я в Ленинграде.
      – Шутишь?
      – Отпустили на четыре дня.
      – Я хотела ехать в детскую комнату милиции. Давай я через три часа к тебе приеду?
      – Договорились. Я буду дома.
      Я не поехал на завод к отцу выпрашивать ватман, он продавался в любом писчебумажном магазине. Взяв в ящике у родителей деньги, я поехал по магазинам.
      В Ленинградском военторге ленточек на погоны не оказалось. Всегда были, а тут, как назло, закончились. Предложение "зайти через недельку" пришлось отмести, как непригодное, и поехать за ватманом.
      Двадцать листов оказались совсем не маленьким весом. А если еще учесть, что не существует нужной упаковки для такого количества бумаги, то можно представить мою радость, с которой я тащил этот ватман домой.
      Но я был вознагражден. Около дома меня уже ждала Катерина. Два часа мы предавались любовным утехам, и казалось, что это никогда не прекратиться и не надо будет видеть лица отцов-командиров, сержантов из глубинки или товарищей из братских республик. Были только потолок, стены, кровать и любовь к стройной, прекрасной и желанной женщине. Мы клялись друг другу в вечной любви, рассказывали смешные истории, произошедшие с нами за период, пока мы не виделись, и не заметили, как щелкнул ключ во входной двери.
      – Дверь, – встрепенулась Катерина.
      – Наверное, мама пришли, – вскочил я с кровати.
      Я быстро, как учили в армии, оделся и вышел в коридор.
      – Сынка, – ткнулась мне в грудь мама, когда я быстрым шагом пересек длинный коридор квартиры дома застройки времен Петра
      Первого, и заплакала.
      – Ма, мама, – я ее гладил по голове. – Ты чего? Все нормально.
      Меня не несколько дней отпустили.
      – А Катерина уже здесь? – посмотрела мама на весящий плащ.
      – Здесь, здесь.
      Это не вызвало большой радости на ее лице, но она мудро, по-матерински промолчала.
      Домой я вернулся поздно ночью, когда все уже спали. Весь следующий день я провел в походах по местам студенчества и оперотрядничества, повидав друзей и знакомых. Все радовались моему появлению, жали руки, хлопали по спине и спрашивали, как дела.
      – Клим, а что у тебя с армией?
      – Закосил.
      – Как закосил?
      – Меня послали на какую-то проверку, и я уснул во время замеров.
      В общем, мне должны утвердить 7бэ.
      – Так ты псих?
      – Ага, – и лицо Клима растянулось в обычной для него улыбке от уха до уха.
      Мы смеялись, я обнимал Катерину, которая не отходила от меня ни на шаг. Домой я снова попал только к ужину. Проголодавшись я накинулся на еду.
      – Ты свою фотографию на стене видел? – спросила мама, когда я уплетал домашние котлеты, поджаренные на настоящем масле.
      – Та, что в форме? Да. Краски они пожалели, когда печатали…
      – Очень уж ты себя любишь?
      – Почему?
      – Пятнадцать рублей!!! Ты ненормальный? Ты решил, что мне не хватит твоих черно-белых фотографий?
      – Мама, какие пятнадцать? Одна фотография за два рубля….
      – Одна? Я со своими слепыми глазами должна была дойти до почты потому, что пришел конверт из армии. Что в конверте, мне не говорили, а открыть можно было, только оплатив. Там две фотографии такого размера и еще четыре меньшего. Зачем? Зачем мне столько одинаковых фотографий?
      – Я не просил столько фотографий. Каждый отмечал, какие нужны, и все, – моему удивлению не было предела, но убедить мать, что это наглый армейский фотограф, понимающий, что обманывал не только нас, но и всех, кто встал перед камерой, а так же их многочисленных родственников, которым посылались портреты, мне так и не удалось.
      Весь последний день я провел с Катериной. Мы не могли расстаться ни на секунду, стараясь провести имеющиеся у нас часы вместе.
      Катерина прогуливала институт, и я чувствовал, что эта женщина меня очень сильно любит. Об этом говорил ее взгляд, ее счастливое лицо, ее руки, гладящие меня. Вместе с друзьями она собралась в последний день моего отпуска по семейным обстоятельствам ехать провожать меня на вокзал.
      Утром следующего дня наступал четвертый, последний день, и мне надо было возвращаться в часть. О том, что праздник кончился, я осознал только тогда, когда поезд тронулся, и провожающие на перроне исчезли из поля зрения. Было обидно, что дни пролетели со стремительной быстротой, и, только проезжая мимо дачи, я понял, что практически не видел маму. Друзья, приятели, знакомые, подруга – со всеми ними я успел поговорить, пообщаться, но, кроме нескольких коротких фраз за ужином или перед сном, я так и не смог поговорить с мамой, не смог поделиться с ней своими ощущениями, переживаниями, сомнениями и радостями. Мама была тем человеком, который всегда воспринимал меня таким, каким я был, со всеми моими недостатками.
      Вместе со мной переживала мои потери и победы. А я, не осознавая, отдал в этот раз предпочтение кому годно, но не маме. От этого мне стало грустно. Винить было некого. Все приоритеты я уже выставлял себе сам. Я тяжело вздохнул, подумал, что, как только приеду в часть, напишу маме большое письмо, и, сев у окна, стал смотреть вдаль. Поезд бежал по рельсам, стуча железными колесами, за окном мелькали голые деревья со случайно не опавшими листочками, а кое-где в ложбинах уже лежали пятна грязного осеннего снега. Я возвращался в часть, не ведая, что до конца срочной службы мне не суждено вновь оказаться дома. Писарь
 
      – Привез? – расплылся в улыбке Костин, как только я переступил порог канцелярии штаба батальона.
      Настроения разговариваться ни с ним, ни с кем-то еще не было никакого. Я стоял в шинели с пакетом в одной руке и связанными ровными листами первоклассного ватмана в другой. Мне было тоскливо.
      Как сильно я не старался идти максимально долго от железнодорожной станции в часть, задерживаясь у каждого киоска, ларька, магазина, у каждой витрины, но к обеду я добрел в полк.
      – Привез, – грустно ответил я.
      – Молодец. Молодец. Давай сюда.
      С этими словами майор буквально выхватил у меня ватман, разрезал тонким ножом веревки, которые его связывали, и отложил пять листов в сторону.
      – А то потом не допросишься, – уверенно сказал начштаба о майоре
      Егерине и понес оставшиеся листы в штаб полка.
      "Нищие, – подумал я. – Самая сильная армия в мире, огромный потенциал, ядерное оружие, атомоходы, истребители, космическое вооружение, а на ватман денег не хватает. В армии воруют сотнями, тысячами, даже, наверное, сотнями тысяч, не обращая внимания ни на что и ничего не боясь. Строят виллы, дачи, покупают машины себе и женам. Продают направо и налево все, что могут украсть, прикрывая друг друга, а радуются, как дети, пяти листам бумаги за 50 копеек.
      Странные люди".
      К странным людям относился, конечно, и майор Костин, который, вернувшись через полчаса, позвал меня в штаб батальона, как будто собирался вручить как минимум медаль за спасение части.
      – Значит так. Мы подумали, и я решил: мне печатник нужен.
      Родионов сказал, что ты ас.
      – Да какой из меня ас…
      – Не прибедняйся, Егоркин уже в курсе. Постановка задачи: вот тебе листы – к утру нужно три экземпляра. Машинку тебе Роман даст.
      Выполнить точно и в срок.
      И потекли дни один за другим. Я стал настоящей канцелярской крысой. Или, вернее, дятлом, который все время стучит по клавишам.
      Оформлен я был командиром третьего отделения непонятного мне взвода третьей ротой. Мне было обозначено место у стены, как положено командиру отделения, где я спал (часто днем). Материала, который надо было перепечатывать, было много. В армии все приказы требуются к выполнению к утру, к вечеру и к понедельнику исключительно в перечисленной последовательности. В наряды меня ставили только в крайних случаях, и всегда дежурным по штабу полка, понимая, что