– Все собрались? – окинул взором всех нас, стоящих около санчасти представителей разных родов войск, но в большинстве своем солдат первого периода службы, прапорщик. – Рафи, забирай их с собой.
      – Пошли, больные, – кивнул плотный татарин Рафи с лычкой ефрейтора и естественным акцентом. Его внешний вид наглядно демонстрировал, что ест он за троих, спит за пятерых и совершенно не перетруждается.
      Больные, человек восемь, поплелись за фельдшером.
      – Живее, живее, – подгонял он нас. – Если на троллейбус опоздаем, можем опоздать на электричку.
      Мы не опоздали. Троллейбус бойко катился, везя нас к центру города. Через демонстративно чистые окна мимо нас проносились центральные улицы с магазинами, бочками кваса, кинотеатром и людьми одетыми в цветные, радостные, гражданские одежды. Еще несколько минут, и мы вошли в здание вокзала. Билеты солдатско-сержантскому составу не требовались, и мы спокойно расселись на деревянных лавках подошедшей электрички на Владимир.
      Ехать было чуть больше часа. Светящее в окна солнце, голубое безоблачное небо, мерно стучащие колеса электрички создавали ощущение краткосрочного отпуска, возможности забыть армейские будни, несмотря на форму одежды. Я воспринимал эту поездку, как экскурсию к местам зодчества средних веков. Город испокон веков славился своими белоснежными церквями с золотыми куполами, украшенными православными крестами. Не каждый выбирался на экскурсии по таким местам, мне же представилась эта возможность, и я надеялся использовать ее по максимуму. По дороге мы разговорились с фельдшером. Он оказался ветеринаром с высшим образованием. Больных во Владимир надо было возить регулярно. Эта почетная обязанность была возложен на прапорщика и Рафи. Рафи, как большинство старослужащих, делал усталый вид, который демонстрировал тяжелое выполнение возложенных на него, уже порядком поднадоевших обязанностей. Но ефрейтор со всей стойкостью переносил все тяготы и лишения воинской службы. Выглядел
      Рафи не хуже служащих при кухне или на продуктовом складе. Его аккуратно выбритые щеки лежали на выглаженном подворотничке с хорошей, качественной белоснежной подшивой, сложенной в несколько слоев. Отутюженная кем-то из молодых солдат форма, подпоясанная кожаным ремнем, которого не касался штык-нож, и чистые, явно не полевые, кирзовые сапоги завершали внешний вид бойца за здоровье молодых. Отслужил Рафи чуть больше года, но по праву считался дедом, так как имевшие высшее образование демобилизовывались через полтора года, а не два.
      – Вот этот, – показал он толстым пальцем на сидящего к нам спиной на соседней лавке солдата, – в кровать ссытся.
      – Энурез? – посочувствовал я.
      – А хрен его знает. Ссытся. Утром встает – вся кровать мокрая.
      Какой раз его в госпиталь сопровождаю. Уже два раза клали во
      Владимире. Там ничего нет – все нормально, а в роту возвращается – опять ссытся.
      – Может нервное?
      – А мне какая разница? Пусть доктор разбирается. Может быть, он просто косит… А вот этот, – кивнул он на другого солдата, – с почками.
      – Что с почками? Соли? Камни?
      – Ты чего медик?
      – Нет, но немного разбираюсь. Так чего с ним?
      – Он в учебный полк водил грузовиков попал, а там роту казахов набрали. Одни казахи. Он кусок хлеба за обедом взял. Они на него насели, мол чего без спроса. Ну, он послал. Далеко послал. Грубо.
      Ночью одеяло накинули и избили. Почки отбили напрочь. Пообещали убить, если кому скажет. Так он неделю кровью в туалете мочился, пока не пошел в санчасть. Теперь точно положат в госпиталь лечить.
      – И много таких?
      – Достаточно. И вены режут, и вешаются, и руки-ноги жгут или ломают. А самое популярное: чего-нибудь нажрутся, чтобы аппендицит или заворот кишок был. Я уже не говорю про "туристов".
      – Про кого?
      – Ну, те, что из полков бегут. Домой, к бабам, к друзьям, родственникам.
      – Так ведь поймают – в дисбат отправят.
      – Кому нужно отправлять всех в дисбат? Если солдат в "дисель" попал, то кто виноват? Командир. А, значит, и звездочки задержались и должности. И не только у него, но и у того, кто рангом повыше. Им это надо? Вот и стараются обратно привозить, а тут их уму разуму
      "учат". А после такого "учения" они к нам попадают… если есть силы дойти. Одного мы на руках несли, еле откачали.
      Всю дорогу мы разговаривали о гражданской и военной жизни, рассказывали, кто чем занимался там и занимается тут. Но, конечно, армейско-медицинские темы все время выходили на первый план. За такими, не очень радостными или обычными, разговорами мы приехали во
      Владимир.
      Как я и ожидал, это был красивый город с высокими белыми церквями и золотыми куполами, дыхнувший на нас вольной жизнью и свежестью.
      Владимир отличался от Коврова всем. И размахом, и внешним, красивым видом и даже шириной дорог. Я ежеминутно останавливался, задирая голову и стараясь рассмотреть все, что было возможно за короткий маршрут, которым мы шли.
      – Пошли, пошли, не экскурсию сюда приехали, – подтолкнул меня фельдшер.
      Шли мы пешком. Задирая голову, я жалел, что нет с собой фотоаппарата и нельзя заснять все прелести города, сыгравшего не малую историческую роль на Руси.
      – Чего тормозишь? – окрикивал меня все время ефрейтор.
      – Красиво, – восхищенно задирал я голову.
      – Нет времени, хватит пялиться. Положат – тогда насмотришься.
      – А могут положить? – удивился я.
      – Не я решаю, – тут же отгородился фельдшер.
      Ворота госпиталя не представляли из себя что-то выдающееся.
      Простые ворота, покрашенные в серый цвет, открылись только после того, как фельдшер протянул в окошечко в белой стене наши документы.
      Фельдшер ориентировался в здании, и через несколько минут мы были распределены к соответствующим специалистам, которые должны были решать наше будущее.
      – Тааак, – протянул окулист, глянув мельком на меня. -
      Конъюнктивит. Вирусный. Будешь приходить в санчасть и закапывать альбуцид ежедневно. Я напишу в карточке.
      – Все? – спросил я, обескураженный тем, что меня не оставляют. Я даже не рискнул задать вопрос, что будет, если меня не отпустят из роты или как я буду приходить в санчасть, если будут выезды "в поле".
      – А чего ты еще хочешь? Свободен. Следующий.
      В Ковров нас возвращалось только трое вместе с сопровождающим
      Рафи, остальных оставили в госпитале, включая больного энурезом. Мы прошли под свежевыкрашенными белой краской стенами большого храма и вышли к большому проходу в виде арки.
      – Может, зайдем? – надеявшись, что экскурсия все-таки получится, спросил я у фельдшера.
      – Нет. Если опоздаем на электричку, то следующая только через три часа.
      – Так хорошо, – обрадовался я, – как раз посмотреть успеем.
      – Нет, нет, – сразу запротестовал ефрейтор. – На обед можем опоздать. Мне еще в наряд сегодня заступать. Надо подготовиться.
      В часть мы прибыли без проблем. Я тут же направился в медпункт, чтобы получить свою порцию альбуцида.
      – Ну, что, солдат? Жив? – приветствовал меня начальник медслужбы.
      – Чего сказали-то?
      – Капать надо…
      – Надо – накапаем. Тебе отоспаться бы надо. Давай я тебя на пару деньков положу в санчасть?
      Предложение отоспаться было неожиданным и выглядело очень заманчиво, но я начал отнекиваться.
      – Да у нас выход роты. Я и так не часто в поле бываю. Еще и ротный, наверное, ждет…
      – Никуда не убежит твое "поле", – уламывал меня старлей. – Давай, давай. Кому бы другому предложили – он бы сразу, а ты…
      – Ну, если только на два дня, – согласился я.
      – Хабибулин, – крикнул старлей. – Оформляй его. И чтобы никто его не трогал – дай ему отоспаться. Ты понял? Ни на какие дела не трогал. Разбудить только к ужину и снова спать. Все. Это приказ!
      – Есть, – спокойно ответил Рафи Хабибулин. Для наведения порядка в небольшом двухэтажном корпусе ему хватало остальных больных, лежавших на излечении.
 
      Я действительно проспал до самого ужина и даже дольше.
      В санчасти отличалась не только еда – кухня тут была отдельная и готовила сама, для чего в корпусе был свой повар, но даже посуда была из пластика голубого цвета, а не металлическая, как в общей столовой. Порции были небольшие, но по сравнению с тем, чем нас кормили в полковой столовой, это был просто праздник. В довершении ко всему чай был без ограничений, и я начал радоваться жизни.
      Часа через два после ужина ко мне подошел начмед.
      – Ханин, меня проинформировали, что ты на печатной машинке умеешь? – тихо, по-товарищески спросил он, оттягивая мое веко и заглядывая в глаз. – Выручи, а? У меня завтра утром доклад в штабе дивизии, а я… ни в зуб ногой на этой технике.
      – Товарищ старший лейтенант, – понял я сразу причину его приятельского расположения ко мне. – У меня действительно глаза болят…
      – Да знаю я, знаю. Завтра отоспишься. Ну, выручи, мне не очень много. Я тебя не как офицер, по-дружески прошу.
      Старлей был неплохим психологом. Приказывать он не имел права, он просил. Отказывать офицеру, тем более медику было не то, что не принято, а практически означало подпиливать сук, на котором сидишь.
      – А много надо?
      – Всего пара листиков, – обрадовался начмед. – Хабибулин, машинку сюда.
      Печатную машинку старлей где-то одолжил. Она была небольшая, и напоминала мне домашнюю.
      Чтобы никто меня не отвлекал, меня оставили одного в комнате, предоставив в мое распоряжение стулья, на которых я и разместил исписанные и чистые листы и машинку.
      – Если чего надо, то не стесняйся, сразу говори, – посоветовал начмед.
      – А можно еще чаю? – с надеждой спросил я.
      – Да сколько хочешь, – обрадовался старлей. – Хабибулин, принеси ему чаю и бутербродов с маслом.
      Что может быть лучше свежего белого хлеба с маслом, которого положено солдату пятнадцать грамм в день? Масло выдавалось утром.
      Это была ровная, круглая шашечка, которую выдавали ровно по количеству солдат в роте.
      "Масло съели – день прошел" – была такая поговорка в армии. Я уже знал, что, когда печатался приказ об увольнении в запас, дембеля отказывались в этот день от своего масла в пользу молодых. Масло и сахар были лучшими лакомствами, не считая присланных их дома и купленных в солдатской чайной. И мне можно было, пользуясь случаем получить еще пайку, а то и две этого армейского лакомства. Я даже предположить себе такое не мог.
      – Спасибо, товарищ старший лейтенант, – запинаясь поблагодарил я.
      – Не стоит, не стоит. Ты, главное, не ошибайся. Ладно?
      – Не беспокойтесь, все будет тип-топ, – заверил я.
      Я уже вставил лист в машинку, когда зашел Хабибулин. В руке у него была тарелка с нарезанными ломтями белого, душистого хлеба, три круглые шайбочки масла и горка кускового сахара. В другой руке он держал дымящийся чайник. Приспособив все это около меня, но хлопнул меня по спине:
      – Давай, давай, не ошибись.
      – Если не будешь по спине лупить, то не ошибусь.
      Хабибулин хмыкнул и ушел.
      Листов вышло не два, а около дюжины. Я отнес их в открытую комнату старлея, положил на стол и отправился спать.
      На следующий день меня никто не трогал. Весь день я спал или читал журнал, стараясь не вылезать без лишней необходимости из палаты, за исключением того момента, когда ко мне заглянул какой-то солдат в больничном халате, пытаясь выгнать меня на уборку этажа.
      Наш спор о правах и обязанностях закончился тем, что пришел фельдшер и оставил меня дальше отдыхать.
      В глаза мне закапывали три раза в день, и к третьему дню я начал привыкать к приятной, сладкой жизни.
      – Знаешь что, Ханин? – сказал мне старлей. – А оставайся у меня совсем.
      – Как я могу? – не понял я. – Я же не фельдшер, не врач.
      – Да этого я могу сколько угодно найти, а вот грамотного печатника. Знаешь, у кого самый плохой почерк? У врачей. А тут еще и политинформации надо проводить. Ты же в институте учился, из Питера, парень грамотный. Хабибулин сказал, что ты и в терминах понимаешь.
      Что надо, подучим. Оставайся. А если в роту опять вернешься, погонят в поле, вновь конъюнктивит. Зачем тебе это? Ты же парень – не дурак.
      Понимаешь что к чему. Оставайся.
      – Так ведь ротный… да и как я тут буду?
      – А я тебя официально могу 21 день держать, – твердо сказал начмед. – А потом продлю, и всего делов. В общем, нечего тут решать.
      Вот тебе еще текст, надо перепечатать. А что еще надо будет знать и делать, тебе Хабибулин объяснит.
      У меня не было официальной должности в медчасти. Я печатал на машинке нужные начмеду документы, писал тексты для политзанятий, заполнял какие-то журналы, делал вместе с больными стенгазету, сопровождал больных в санбат, находящийся в городе. Несмотря на срок службы, я гонял выздоравливающих солдат по уборке палат и перевязочных. Первые пару конфликтов были мгновенно разрешены с помощью татарина, который видел во мне своего приемника. Я нормально спал, плотно ел, смотрел телевизор и старался избегать приходящих в медчасть сержантов моей роты. Я мог выходить в город и звонить родным. У меня всегда было время написать письмо родителям или подруге. Мои рассказы о Ленинграде, случаи из жизни или анекдоты любили слушать медсестры, которые значились сержантами-сверхсрочницами, или прапорщицами. Большинство из них являлись женами офицеров или собирались в скором времени ими стать.
      Общение было свободным и непринужденным.
      – Санек, пришли мне кого-нибудь, пол помыть.
      – Сашенька, дай мне солдатика, убрать мусор из перевязочной, – не приказывали, а скорее просили они.
      – Иди сюда, держи, – пихала мне Галка витамины в руку. – Это полезно. Тут у многих авитаминоз начинается. Ешь.
      Они заботились обо мне, как старшие сестры, и просили помощь, как у взрослого, но всегда младшего брата.
      Больные, лежащие в санчасти, внешне не отличались один от другого. Все были в пижамах и халатах, но даже тут существовала субординация. Сержанта или дедушку из спецов не посылали на уборку, он мог спокойно сидеть в месте для отдыха и, если не смотреть телевизор, то уж читать газету или писать письма домой ему не возбранялось. Однажды я увидел новенького больного, сидящего в халате и пишущего письма домой. Перед ним лежали несколько листов, исписанных аккуратным почти женским округлым почерком с рисунками губ и вензелями. Обладатель больничного халата исписал уже несколько листов плотным, ровным почерком, и они также лежали на столе. Сделав логический вывод на собственном примере, что столько писать может только солдат-первогодка, я спросил:
      – Ты почему не на уборке?
      – Да вроде как не положено мне, – ухмыльнулся больной.
      – Что значит не положено? Ты из какого полка?
      – Автополк.
      – А звание? – не унимался я.
      – Старший сержант.
      – Столько же ты прослужил? – опешил я понимая, что старшим сержантом может быть только старослужащий.
      – Ну, вот сейчас приказ стукнет и домой, – улыбаясь ответил "дед".
      – Врешь, – неуверенно ответил я. – Ты вон сколько бумаги исписал.
      Так только "духи" пишут.
      – Точно, – расхохотался он. – Мне все так говорят. А я так все два года и пишу.
      – Два года? – восхитился я. – Это кому же?
      – Невесте. Каждый день. В стихах.
      – В стихах? – мои глаза, наверное, начали вылезать из орбит. – О чем?
      – О том, как день прошел, что было, чего делал.
      – А она?
      – Она тоже отвечает каждый день. Правда, не в стихах, но все очень подробно.
      Это было так необычно, что я от неожиданности присел рядом. Еще несколько минут мы говорили о том, как хорошо получать письма и спорили о том, тяжело или нет писать письма. Я знал солдат, которые за время службы писали домой не больше пары-тройки писем и то, когда их чуть ли не насильно заставляли командиры, а тут хорошо служащий старший сержант находил в себе силы, время и, главное, желание писать ежедневно своей невесте.
      – Нда, – протянул я. – Круто. Если такая женщина ждет, то женись, когда вернешься. Как порядочный мужчина, ты просто обязан на ней жениться, – процитировал я Ильфа и Петрова.
      – Женюсь, – заверил он меня. – Мы уже и дату назначили.
      Я пожелал ему счастья и скорейшего выздоровления и отправился дальше покрикивать на убирающих этаж больных, которым было разрешено выходить из палат.
      Так текли дни и недели. Время уже приблизилось к ноябрю, когда я узнал, что для меня в роту пришло не то письмо, не то уведомление о посылке. Как правило, все письма мне приносил или полковой почтальон или сослуживцы по роте. Но в этот раз почему-то никто не передал мне послание, и я решил днем, чтобы ни с кем лишним не столкнуться, сходить в казарму. Начмед во избежание эксцессов строго-настрого запретил мне там появляться, да в принципе, мне действительно нечего было там делать, но тут случай был из ряда вон выходящий, и я набравшись смелости пошел.
      – Стоять! – первое, что я услышал, переступив порог казармы. -
      Это кто у нас забрел?
      – Товарищ старший сержант… – начал я.
      – Молчать! Смирно!! Ты что, казарму перепутал, Ханин? – рявкнул
      Корейко. – Это казарма, а не медчасть. Тут люди служат, а не волынят.
      – Мне сказали, что письмо пришло…
      – Письмо? Да я насрать хотел на твои письма!! – приблизившись ко мне кричал Корейко. – Тебе кто разрешил рот открывать? Я тебя спрашиваю, кто?! Совсем оборзел, солдат? Сними-ка пилотку. Это что еще за вихри? Дембеля так не зарастают. У меня короче. Прическа солдата должна быть ровной и аккуратной. За мной! – направился он в каптерку.
      – Товарищ старший сержант, мне обратно надо, – начал я канючить.
      – Ты, солдат, приказа не понял?! Ко мне!!
      В каптерке оказались еще три сержанта первой мотострелковой роты.
      Меня усадили на тяжелую деревянную табуретку, и ручной машинкой для стрижки, которая больше рвала волосы, чем стригла, моя голова была приведена в вид, от которого враги родины бросились бы в рассыпную.
      Меня можно был теперь демонстрировать, как наглядный плакат профессиональных машинок для стрижки волос: "Он стал таким, потому что не пользовался нашим оборудованием". Я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, глубоко вдыхая и медленно выдыхая через нос грязный воздух каптерки. Я не видел, а только догадывался, как выглядела моя прическа. Клочья волос торчали с разных сторон, местами куски были выстрижены до корня. Я больше напоминал пятнистого оленя, чем солдата с ровной и аккуратной стрижкой, утвержденной уставом. Спасти меня могла только парикмахерская или стрижка наголо.
      – Все. Вали отсюда, – удовлетворенно сказал Корейко.
      – Сидеть, – остановил меня замстаршины роты старший сержант
      Панов. – Скажи, ты кто?
      – Солдат.
      – О! Правильно, солдат. Только ты гавно, а не солдат. Что ты умеешь? Ничего. Твои товарищи службу тащат, в нарядах стоят, в караулах, изучают, как стрелять и воевать. А ты кто? Ты чмо, ты сбежал, струсил.
      – Я не чмо, – возразил я, зная смысл этого очень обидного в армии слова.
      – А кто ты?
      – Чмо и есть, – поддакнул Корейко. – А теперь еще и выглядит, как чмо. Значит все в норме.
      – Да оставь ты его, дай поговорить, – прервал его Панов.
      – А чего с ним говорить? Вернется в медчасть, отоспится, отожрется, пока его товарищи в поле пот проливают.
      – Оставь, я тебе сказал, – остановил его Панов. – Мне понять важно. Вот ты скажи мне, – повернулся он ко мне. – У тебя девушка есть?
      – Есть.
      – Хорошая?
      – Хорошая.
      – А что ты ей скажешь, когда вернешься? Что всю службу прятался в санчасти, в тепле? Тебе стыдно не будет? У тебя приписка куда была?
      – В десант.
      – Куда? В десант? Вот видишь. А ты чем занимаешься? Чмыришься? Ты вернешься домой через два года, как ты в глаза невесте посмотришь? А друзьям, которые служат, а родителям? Дед воевал на фронте?
      – Воевал.
      – А отец служил?
      – Служил, старшиной автороты был.
      – Вот видишь, а ты? Чмо – чмо есть, иди отсюда, не о чем с тобой больше разговаривать.
      Я вышел из казармы. Вид был еще тот: перекосившаяся шинель, пилотка, а под пилоткой пятнистая от стрижки голова с торчащими ушами. Я не знал, что делать, идти ли стричься или в санчасть. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Казалось, что все только и делают, что смотрят на меня со всех сторон и указывают пальцами.
      Пока я думал, ноги сами вывели меня к КПП. Как у всех, кто был при санчасти у меня был выход в город, да и солдаты меня знали в лицо.
      Через час я, насколько это было возможно, привел свою прическу в еще более короткий, но пристойный вид в небольшой городской парикмахерской. Парикмахер не улыбался, не задавал вопрос, а быстро и качественно выполнил свою работу, взяв с меня положенные двадцать копеек.
      Разговор с замстаршины роты так сильно меня зацепил за живое, что я даже забыл про цель своего визита в роту. Когда я вернулся в санчасть, то уже принял решение и, пойдя к Хабибулину, сказал: