Гордо предъявив увольнительную записку на проходной и выпятив грудь, я прошел мимо сержанта автомобильной роты с красной повязкой
"дежурный" и двух солдат. За мной, таща сумки, вышли родные, и мы направились в город. Я не замечал города, прижимая все время к себе
Катюшу, слушал ее и родителей. Ничего нового, отличного от их посещений меня в пионерлагерях не было. Папа и мама рассказывали о сестренке, отец хвастался своими победами на рабочих совещаниях, мама причитала или рассказывала о том, что они еще не сделали на даче и как им была бы нужна моя помощь. В разговорах на бытовую тему и поеданиях привезенного мы провели большую часть дня. Я был рад уже тому, что вырвался из душной казармы, из давящего расположения и не должен хотя бы несколько часов подчиняться кому-то, как солдат. На несколько часов я был почти свободным человеком. Я спокойно отдавал честь проходящим мимо офицерам или, наоборот, специально обнимал
Катюшу правой рукой, чтобы не надо было поднимать ладонь к фуражке в знаке приветствия. Особенно мне это нравилось, когда мимо проходил майор или подполковник и козырял мне, а я его мог приветствовать кивком головы. В этот момент меня переполняло чванство: "Ты обязан, а я могу. И ничего ты мне сейчас не сделаешь. А то… в Исаакиевский он меня сошлет. Да никуда ты меня не сошлешь, мал еще", – утверждался я в самомнении, которое некому было и высказать. Я старался оттолкнуть от себя события последних двух дней, но они, с неумолимым убыванием времени, разрешенного для увольнения, все упорней и упорней лезли в голову. Еще на КПП я рассказал произошедшую за последние три дня ситуацию родителям, но они не могли мне даже что-то посоветовать. Армия – это отдельное государство в государстве и, если там происходят какие-то внутренние передряги, то человек извне редко может на что-то повлиять. Отец предлагал пойти поговорить со старым или новым командиром полка, хорохорился, "как он ему скажет", но я был категорически против.
Поговорив, отец должен был бы уехать, а мне все равно пришлось бы оставаться одному в части.
Да и влиять было не на что, я еще и сам не знал, что мне предстоит в дальнейшем. С одной стороны все новое пугает изначально, с другой и капитан, и старшина показались мне людьми приличными, не въедливыми, спокойными. И в увольнение меня отпустили сразу без каких бы то ни было условий.
С такими разговорами и рассуждениями мы гуляли по городу и подошли к железнодорожной станции.
– Ну, сын, счастливо. Служи, как положено, – напутствовал отец.
– Что? Уже пора? Может быть еще немножко? – запричитала опять мама.
– Пошли, пошли, – подталкивал ее отец, показывая глазами на
Катерину, у которой поезд был часом позже.
Мы, как положено, расцеловались, и родители пошли на перрон.
Нам с Катериной идти было некуда. До остановки проезжающего из
Горького в Ленинград поезда оставалось совсем немного времени.
Мы поднялись на пригорок рядом с железнодорожной станцией и сели на траву около стены с давно облупившейся зеленой краской двухэтажного деревянного дома, под ветви большой березы. Кто не был в армии, тому, наверное, сложно будет понять, какие чувства должен испытывать восемнадцатилетний парень, обнимая стройное, нежное тело любимой женщины даже облаченный в ситец социалистического производства. Руки бегали по телу, стараясь коснуться запрещенных, с точки зрения советской морали, мест.
– Ну, не надо, не здесь.
– Я хочу, я очень тебя хочу, – шептал я Кате на ухо.
– И как ты себе это представляешь? – задавала она резонный вопрос, усмиряя в одно мгновение мой пыл.
– Не знаю. Хоть прямо тут, сейчас, – нес я полную ахинею, еще сильнее прижимая к себе девушку, осознавая, что такой возможности нет.
Так мы и провели этот час в ласках и нежностях, пока Катя не сказал:
– Все, вставай, пора идти, у меня поезд через пятнадцать минут.
Катерине надо было на поезд, мне в скором времени – в часть, и мы спустились, взявшись за руки, как дети к серо-желтому зданию станции.
Последние поцелуи, последние объятия, клятвы в вечной любви, пожелания, махания рукой в окно, и поезд, громко стуча колесами, отошел от станции, набирая скорость. В этот момент, обращая взгляд в хвост уходящему последнему вагону, я ощутил, что все закончилось.
"Родительский день" закончился, закончился праздник свободы. У меня еще было около пары часов свободного времени, но мне совершенно не хотелось возвращаться в часть ни через час, ни через два, где меня ждала неизвестность.
Я пошел в кино и сидел, смотрел на экран. Фильма я не видел, я начал осознавать, что возвращаться в часть у меня нет сил, и понимал, что другого выхода у меня нету. Я думал о потерянных двух годах жизни, о чем слышал еще на гражданке, о том, что я трачу свое время, свою жизнь непонятно на что. Что все, чем я занимаюсь никому не нужно и полная бессмыслица терять драгоценное время молодости на то, чтобы мыть туалеты, подметать плац и маршировать, высоко поднимая ногу. Я думал о том, что еще долго не увижу родных и Катю, и это чувство меня гложило изнутри. Я сожалел о том, что у нас с любимой женщиной ничего не было, и злился на советскую армию, которая не продумывала, где можно встретиться двум давно не видевшимся молодым людям. Ей, армии, как любой жесткой системе было просто плевать на нас, она не думала о людях, она думала о себе, о том, что ей нужны рабы в форме защитного цвета, и я только один из этих бесправных, угнетаемых системой рабов.
Кружка кваса не отвлекла меня от депрессивных мыслей, предаваясь которым я медленно, но целенаправленно шел в часть, неся в руке пакет с продуктами, оставленными мне сердобольными родителями.
Не прошел я и несколько десятков метров от ворот КПП, как ко мне подошли явно ждавшие убитого горем расставания с родителем "духа" трое солдат из "спецов" – подразделения, которое обеспечивало какие-то процессы обучения нашей части. О них ходили нелицеприятные слухи. В части говорили, что в "спец. роте" существует настоящая дедовщина, которой так пугают молодых солдат, что там реально бьют молодых по ночам и кто-то попал в больницу с отбитыми почками, за что двое старослужащих сели в дисбат, но это не останавливало остальных. Я не успел обо всем этом вспомнить, только отметив, что одежда солдат в масляных и мазутных пятнах, как один из них спросил:
– Что, родоки приезжали?
– Да, приезжали, – не понимая, к чему он клонит, ответил я.
– Хавчик привезли, – показал он на сумку, которая была у меня в руке.
– Есть немного.
– А делиться с товарищами не сказали? – хмыкнул он.
– У меня в батарее, тьфу, роте есть товарищи, с ним и поделюсь, – насупился я.
– Ты сначала с нами поделишься, – уверенно сказал солдат, – а потом с теми, кому несешь.
– Переживешь, – напрягся я.
– Чего?? Душара, – протянул солдат обозначение солдата – первогодки, и к нему подошли остальные двое. – Сейчас все отберем.
Или не понял?
Все, что кипело во мне весь вечер, выплеснулось в этот момент. Я кинулся на этого солдата, ударил его сумкой в грудь и закричал:
– Уйди лучше, убью урода!! Просто убью, лучше не трогай меня!!
Голос был громким и тут же привлек внимание какого-то офицера и старшего сержанта.
– Всем стоять! – громко отдал приказ старлей.
– Донцов, твою мать, – узнал он солдата, – ты опять шмонаешь молодых? Я ведь тебя предупреждал, что на "губу" уйдешь.
– Я что, товарищ старший лейтенант? Я ничего…
– А раз ничего, вали отсюда, пока не нарвался.
Донцов с сотоварищами тихо попятился в сторону казармы "спецов".
– Ты откуда, воин? – старлей проводил взглядом уходивших солдат и переключился на меня.
– Да я еще и сам не понял, – ответил я. – До утра был в артиллерии, а теперь, вроде, в пехоте.
– Тогда увидимся, – подытожил офицер. – Дуй в роту.
– Я тебя еще поймаю, душара, – выкрикнул из-за угла Донцов и скрылся.
В роте меня встретил сутулый невысокий старший сержант с уставшими глазами:
– Тебе чего? Не туда забрел, чернопогонник.
– Меня, товарищ старший сержант, сегодня в эту роту перевели.
– Корейко, это тебе новый солдат, – послышался голос ротного через все расположение, которое было в два раза больше, чем в артиллерийской батарее, – принимай пополнение.
– Пошли, солдат, – уже спокойно сказал мне Корейко, – койку твою тебе покажу. А ты откуда пришел-то сейчас? – глянул он на мой пакет.
– Родители сегодня приезжали, – устало ответил я.
– Так у тебя там продукты? – загорелись глаза у сержанта. -
Пирожки с пончиками?
– Черт его знает. Что привезли, то и…
– Так ты с товарищами поделишься? – заговорщицки спросил он.
– Поделюсь, товарищ старший сержант, только я хотел еще ребятам из батареи отнести, со мной ведь делились.
– Ну, святое дело, – поддержал меня Корейко, – только про новых командиров не забудь, – ухмыльнулся он.
– Корейко, кончай его с первого дня доставать, – крикнул ротный.
– Ханин, зайди ко мне.
Я зашел в канцелярию капитана. Два стола цвета детской неожиданности, стоящие буквой Т не сильно отличались от тех, что я видел в канцелярии командира батареи. Коробка с карандашами, папки, тетрадки лежали на столе. Большой шкаф-сейф стоял в углу. У самого входа в канцелярию, опираясь на три ножки и сложенные стопкой книги явно не гражданского образца, стоял шкаф с оставшимися уставами, книжками и бюстом Ленина. Над головой ротного висел портрет Михаила
Горбачева.
– Все ты сегодня успел, – улыбнулся капитан, – и перевестись из артполка в пехоту, и родителей повидать, и подругу, и подарков с собой принес.
– Хотите? – от всего сердца предложил я.
– Нет, спасибо, – отказался капитан. – Ты же с товарищами хотел поделиться? Вот и делись, но учти, чтобы завтра утром я скоропортящихся продуктов у тебя не видел. Съесть, раздать, выкинуть, но, чтобы на подъеме их не было. Я проверю. Понятно?
– Так точно! – четко ответил я. – А в батарею сходить можно? Я быстро, товарищ капитан.
– Можно… "машку" через ляжку, а в армии говорят "разрешите".
– Разрешите…
– Иди, только быстро.
В батарее меня встретили как родного. Многие мне сочувствовали, хлопали по плечу или по спине, желали удачи, приглашали в гости, советовали не забывать. Я чувствовал себя тут, как дома, уходить не хотелось, но мне надо было возвращаться, тем более, что бывших сослуживцев сержанты начинали подгонять.
– Все, все, вали уже в свою пехоту, – посмеиваясь, сказал мне замкомвзвода.
Я вышел из казармы артиллерийского полка и пошел через плац, где находился корпус, в котором мне предстояло провести свою первую ночь в мотострелках.
– Ты кто такой? – встретил меня дежурный сержант. – Запутался?
– Новенький это, – Корейко, вышедший из ванной комнаты, встал, широко расставив ноги. Его голый, загорелый торс демонстрировал мышцы, которые он перекатывал натренированными движениями. – Вместо того писаря прислали.
– Ну, так не зависай, воин, бегом спать. Отбооооооооооой!! – закричал дежурный.
– А мне, это, в туалет надо, – не понимая, чего он на меня орет, выдавил я из себя.
– Ну, так бегом, тут тебе не артиллерия. Все команды выполняются бегом, курсант!! – не останавливался сержант.
Стоящий рядом Корейко смотрел поверх моей головы и смеялся, опираясь на плечо какого-то парня, одетого в парадный китель поверх голого тела, трусы и тапочки. На кителе висели не уставные значки и аксельбанты.
– Чего орешь, Смирнов? – спросил вышедший из каптерки солдат. Его новенькие погоны были девственно чисты. Он выглядел очень взрослым и говорил слишком уверенно. – Заткнись, голова трещит.
– Ладно, ладно, – тут же снизил обороты Смирнов. – А ты, – сказал он мне, – давай быстро.
Уговаривать меня дважды не требовалось. Быстро помывшись и почистив зубы, я выходил из комнаты, когда меня кто-то толкнул в спину. Было сложно удержаться на скользком, мокром полу, и я ухватился за косяк двери. Повернувшись, я увидел перед собой шесть физиономий с характерными раскосыми глазами представителей Средней
Азии.
– Чего уставился, артиллерия? – спросил один из них. – Отбой тебя не касается?
Отвечать было нечего, и я пошел к койке, которую мне показал старший сержант Корейко.
– Рота, отбой! – раздалась команда дежурного по роте, и основной свет, горевший до сих пор в казарме, погас. В темноте солдаты ворочались в своих койках, двигали табуретки, укладывая на них свою форму, тихо переговаривались.
Я уткнулся в подушку, натянув под самое горло одеяло. Еще долго я лежал и вспоминал весь день. Хорошее и плохое, доброе и неприятное, старых друзей и новые ощущения. Мне было грустно и обидно. Я подумал о маме, о том, как она едет вместе с отцом в поезде и что мне еще долго не придется ее увидеть. Мне стало себя очень жалко, и я заплакал. Тихо и беззвучно, уткнувшись носом в подушку и зажав ее же зубами, чтобы не вышло ни единого звука. Мне хотелось выть, вырваться на волю, убежать домой. Но я ничего не мог поделать в своей бессильной злобе. В эту ночь я понял, что с сегодняшнего дня я действительно в армии. Не на школьных сборах игры "Орленок", которые должны прекратиться максимум через три дня, а в армии. То, что еще недавно казалось мне забавой, романтикой теперь превращалось в серьезную тяжелую жизнь, и это на два полных года. Я в полной мере осознал, что рядом нет ни мамы, ни папы, что некому меня пожалеть или просто погладить по голове. И головой, и всем своим нутром я понял, что теперь я не Ханин Александр, а курсант первой, командирской роты мотострелкового полка, и это не сон.
Пехота
Служба в мотострелковом полку кардинально отличалась от службы в артиллерийском.
В пехоте много бегали. Бегали утром на зарядке, бегали на "гору", бегали от столовой до парка и от парка до казармы. Бегали на полосе препятствий и между участками для обучения стрельбы. Одной беготней командиры не ограничивались, заставляя также прыгать, лазать, ползать и маршировать. А помимо телодвижений на спортплощадке и плаца, мы еще и таскали. Мы как верблюды навьючивали на себя не только автомат и противогаз, но и все учебно-методологические материалы, которые занимали все части тела, способные нести вес.
Обязательными в марш-бросках были ящики из-под боеприпасов, напичканные пособиями, тренировочные снаряды, гранаты, стенды и плакаты, пулеметные ленты и патроны к ним, муляжи боеприпасов и гранат. В поле и обратно в казарму переносили на своих плечах все, без чего не могло обойтись ни одно занятие, даже если в данные момент таскаемый учебный материал и не использовался. Я не могу передать всего объема существующих подсобных средств для обучения пехотинца, но их вес был не мал из-за чего солдаты не останавливаясь на марше менялись, перехватывая друг у друга то, что было наиболее тяжелым.
На второй день своего пребывания в мотострелковой части я проходил мимо сидящих двух сержантов и рядового, который выглядел старше всех в роте. Что он делал в учебной роте, я еще не знал.
– Воин, ко мне, – послышалась команда.
Оглянувшись и решив, что обращаются непосредственно ко мне старшие по званию, я сразу подошел.
– Товарищ гвардии старший сержант, курсант Ханин…
– Ты чего пришел? – поднял на меня глаза сержант, держа в руке сапоги.
– Так позвали же, – пожал я худыми плечами.
– Не тебя звал… Хотя, раз уж пришел… на, – протянул он мне сапоги. – Почисть.
– Не буду, – тут же напрягся я.
– Как это не будешь? – удивился сержант. – Бунт? Невыполнение приказа??
– Этот приказ не по уставу, – упрямо ответил я. – Сапоги чистить не буду. Хотите в наряд поставить – поставьте, а сапоги чистить не будут, можете мне морду набить…
– Да никто тебе ничего бить не собирается, – резко ответил старый солдат. – Иди, солдат. Иди. Никто тебя не заставляет.
– Вали отсюда. Испарился, воин, – тут же поддакнул сержант.
Я повернулся, сделал два шага, когда услышал.
– Стоять. Курсант Ханин, ко мне.
Я повернулся, и строевым сделал те же два шага обратно.
– Товарищ…
– Ты чего, не понял команды "Испарился"? Команда выполняется быстрее, чем бегом. Испарился!!!
Я сделал три быстрых шага и ушел подальше от неприятного места.
– Слушай, – остановил я одного из солдат своего взвода. – А что это за рядовой?
– Это "дед" "дедов", – ответил он. – Был зам. старшины роты, когда дал кому-то из солдат по яйцам, а тут проверка пришла. Ему три года дисбата дали, два отсидел. Выпустили за хорошее поведение, хотя там у всех хорошее, другого просто не бывает. Теперь "дембеля" ждет.
Если чего вытворит, то могут в тюрьму посадить уже по-настоящему.
Вот он и сам тихий и других сдерживает. Многим его рассказов про дисбат хватило, чтобы успокоиться. Кто же хочет дом еще пару лет не видеть?
Большую часть времени мотострелки передвигаются не на бронетехнике, как принято считать, а пешим порядком. Мы маршировали не только до столовой или по плацу, но и на многокилометровые расстояния, выполняя тяжелые марш-броски, о которых в артполку даже не подозревали. В то же время армейские кирзовые сапоги и молодые студенческие ноги не всегда совмещаются в достойном профессиональных спортсменов активном передвижении. Содружество нежных ног и грубых сапог регулярно заканчивалось потертостями на ступнях. Набухшие натертости, называемые "водянками", болели, не давали ступить на ногу и мешали не то, что выполнять священный долг, а просто передвигаться. Я, отслуживший уже месяц, не смог избежать страшных, лопающихся мозолей и через три-четыре дня попросился в санчасть:
– Товарищ сержант, – подошел я к замкомвзвода, – мне в санчасть надо, я ноги стер.
– Это тебе не артиллерия, – прищурился сержант, – вечером пойдешь, запишись в список "девочек".
Списком "девочек" называли желающих попасть в санчасть из-за нежности и избалованности на гражданке мягкой обувью.
Вечером в санчасти грубая фельдшер вскрыла еще не лопнувшие и не разодранные в кровь вздувшиеся потертости на ногах. Жидкость из них сразу полилась по ступням в стоящий рядом эмалированный таз.
Обрезанная стертая кожа обнажила розовую часть ступни, которая и была обильно залита фурациллиновым раствором. Другого метода лечения санчасть не имела. Ноги были обмотаны широким бинтом, который тут же пропитался жидкостью.
– Два дня "без поля", – приказала фельдшер.
– А как я скажу в роте, – удивился я, уверенный, что мне просто не поверят, решив, что я увиливаю.
– Ты что, русский язык не понимаешь, – подняла брови грозная фельдшер. – Я же сказала, ты должен передать. Все. Следующий.
Надеть сапоги на обмотанные ноги не представлялось возможным, но кто-то успел меня предупредить, что идти стоит с армейскими тапочками, в которые я и облачился.
Вид был еще тот. Мои ноги в бинтах напоминали обмотки начала
Великой Отечественной Войны, которыми пользовались солдаты, и я усмехался, что, если завтра в бой, то выглядеть я буду, почти как мой дед в сорок первом.
– Что, артиллерия, уже косишь? – спросил меня Корейко, когда мы вернулись в роту.
– Никак нет, – испугался я того, что меня обвинят в попытке отлынуть от службы. – Ноги стер.
– Вижу, вижу, что стер, – ухмыльнулся сержант. – До утра пройдет?
Нам "в поле" идти.
– Фельдшер сказала, что быть в роте минимум два дня, – уверенно ответил я.
– Черт с тобой, – огрызнулся сержант. – Дежурный, получаешь на завтра добавку к наряду, – указал он на меня пальцем.
– К какому наряду? – ответил другой сержант. – У него ноги в сапоги не влезут. Я его "на тумбочку" поставить не могу.
– Ну, дашь ему "машку", – подсказал Корейко.
– Машку-наташку. Завтра и разберемся, – отмахнулся дежурный.
Когда мы возвращались с ужина, то многие остановились в курилке, чтобы, во-первых, перекурить, во-вторых, не получить дополнительное задание от сержантов, как ничего не делающие, руководствуясь известным армейским афоризмом: "Кто курит – у того перекур, а кто не курит – тот работает". Курилка, площадка с четырьмя лавками, очень похожая на подобную около артиллерийской казармы была переполнена.
– Да ты "Авроры" не видел, – услышал я голос у себя над головой.
– А Эрмитаж? Да ваша Москва со своим Мавзолеем и лежащим там телом близко не стояла.
Вечный спор между москвичами и ленинградцами, чей город лучше, не утихал и здесь.
– Вы все "поребрики", – тут же отмахнулся другой голос.
– Кто "поребрик"? – погрознел голос.- Ты кому сказал, дух?
Я встал, рядом со мной стоял молодой, как я, солдат и старший сержант, грудь которого была украшена значками "Гвардия", "Отличник боевой и политической подготовки", "Специалист" с цифрой 2 и
"Воин-спортсмен".
– Товарищ старший сержант, а Вы из Питера? – спросил я.
– Ага, ты что, "зема", что ли? – тут же забыл про москвича гвардеец.
– Да, с Дзержинского района, а раньше жил в Выборгском.
– Врешь! Я сам с Выборгского. Моего призыва тут 5 питерских было, да всех отослали. Ты на какой улице жил?
– На Дрезденской.
– Битник-штрассе?!
Так нашу улицу прозвали, когда представители Дрездена приехали сажать вместе с учениками нашей школы маленький парк дружбы городов-побратимов. Я принимал активное участие и очень гордился, что посадил на одно, а три дерева, чем сразу выполнил одно из мужских заданий: посадить дерево, построить дом и вырастить сына.
Деревья уже росли и зеленели каждое утро. В честь мероприятия была укреплена мемориальная доска. И во время митинга, когда переводчик барабанил что-то по-немецки, переводя смысл сказанного председателем районного исполкома, кто-то из старшеклассников назвал улицу
Битник-штрассе, что сразу укрепилось среди школьников.
– Она самая. Я в 97-й учился, – тут же дал я еще один параметр – номер школы, которая стояла на улице.
– А я из 92-й. У меня в 97-й близкий друг учился. Серега, – протянул он мне руку.
Через минуту оказалось, что у нас не только масса общих знакомых, но и мы сами неоднократно встречались. Среди общих друзей оказался близкий знакомый сержанта, который жил в соседнем со мной доме. Это было очень приятно.
– Солдат, – раздалось у меня за спиной, – была команда
"Строиться", – сержант нашей роты уже упер руки в бока.
– Оставь, я "зему" встретил, – обнял меня за плечи земляк. – Ты его там не обижай, а то я к вам в роту приду и порядок наведу, – пообещал гвардеец.
– Ладно, еще пять минут тут побудет, – миролюбиво ответил сержант нашей роты, который явно был на один призыв моложе. – Ты долго земляков искал…
– Вот перед самым дембелем нашел, да еще какого. На одной улице жили.
Еще несколько минут мы вспоминали знакомых, истории района и улицы, кто кем успел стать. Воспоминания были радостными, счастливыми. Сергей завидовал мне, что я совсем недавно видел город, а я ему, так как он был "дед" и меньше, чем через полгода уехал бы в
Питер навсегда. Мы помнили город и верили, что город помнит нас.
Утром рота уехала "в поле" учиться тактике, стратегии, обороне, правилам ведения боя и прочим знаниями, абсолютно необходимым защитникам Отечества, находящимся в трехстах километрах от столицы.
Оставшиеся в расположении начали убирать, что осталось после того, как полторы сотни человек покинули помещение. Ни одна уборка не обходилась без "машки".
"Машка" – представляла собой широкую доску, к нижней стороне которой были прибиты четыре щетки для натирания пола, а сверху привинчивалась пара танковых траков, чтобы придать вес. Ручка, закрепленная в середине доски, могла свободно двигаться на 180 градусов, что давало возможность гнать "машку" вперед и назад. Смысл этой конструкции заключался в том, чтобы натереть заранее намазанной жирной, красной мастикой пол до абсолютного блеска. Процесс этот мог занимать целый день, потому что практически все помещение, если не считать прибитой по центру расположения полосы линолеума в метр шириной, называемой "взлеткой", было покрыто досчатым полом с ненавистной всем мастикой.
– Раз, два, раз, два, – размеренно командовал сидящий на табуретке сержант. – Нажимай, нажимай. Пол должен блестеть, чтобы я видел в нем свое отражение. Раз, два. Раз, два.
Оставшиеся в казарме военнослужащие по очереди натирали пол, поправляли солдатские одеяла и подушки, вытирали пыль с портретов вождей страны и выравнивали койки по натянутой между спинками кроватей нитке, или, как любовно выражались в армии, "по ниточке".
"По ниточке" выглядело следующим образом. Насколько получалось, выставлялись две крайние кровати, между ручками натягивалась нитка, и по ней выставлялись все остальные кровати в секторе. После этой процедуры нитка натягивалась по одной из трех черных полос грубого армейского одеяла, обладавшего неизменно темно-синим цветом, и операция выравнивания повторялась уже на одеялах, выполнявших так же роль покрывала. В заключение одеяла "отбивались". Нет, конечно, одеяла не выполняли команду "Отбой", так ожидаемую солдатами. Все было с точностью до наоборот. Двумя ровными дощечкам с прибитыми для удобства короткими ручками солдаты ударяли по краю одеяла, стараясь придать краю ровный вид, создавая из лежбища что-то отдаленно похожее на параллелепипед с ровными краями. Способов установить подушку было придумано аж три, и выбор зависел исключительно от желания кого-нибудь из командиров роты или старшины, в соответствии с тем, какое понятие красоты было привито власть имеющим в казарме военного училища или семейном быту.
– Рядовой, Сакрумов, – позвал сержант.
– Я, товарищ, сержант, – громко отозвался узбек.
– Ты всю пыль вытер? – поинтересовался дежурный.
– Так точно, – еще не понимая, к чему клонит сержант, ответил довольный узбек.
– Упор лежа принять, – лениво скомандовал сержант, не поднимая глаз. – Ползком до противоположного окна, арш.
Через три минуты поднявшийся с пола Сакрумов продемонстрировал недостаточность своего исключительно армейского труда в виде собранной пыли собственным обмундированием.
– Ленишься, Сакрумов, ленишься? – скучающе спросил сержант. – Не заботишься ты о здоровье своих товарищей. В грязи жить хочешь, как свинья?
– Нэт, нэ хочу, – понимая, что попал, выдавил узбек.
– Тогда, вперед, убирай дальше.
Убирать расположение можно было круглосуточно в сутки, потому что площадь казармы предоставляла возможность пыли накопиться около дневального еще до того, как убирающий доходил до противоположного окна около канцелярии командира роты.
– Рота, смирно! – прокричал дневальный. – Дежурный по роте на выход.
– Вольно, вольно, – сразу среагировал идущий быстрым шагом в свою канцелярию ротный.
– Ханин, – окрикнул меня капитан, проходя мимо, – иди сюда.
– А? – ответил я, вставая с табуретки.
– Чего делаешь? – поинтересовался ротный.
– Учу Устав Внутренней Службы, – радостно отрапортовал я.
– Кончай дурака валять, – остановил бессмысленное занятие ротный.
– Мне сказали, что ты на печатной машинке можешь.
– Ну, печатал, – уклончиво ответил я.
– "Ну" или печатал? – уточнил капитан. – Идем, проверим.
В канцелярии он снял со шкафа довольно старую печатную машинку
"Ока" с большой кареткой и пробитой в отдельных местах двухцветной лентой, и кинул мне какой-то лист с текстом.
– На-ка, попробуй.
Вставив чистый лист и отведя каретку в крайнее положение, одним пальцем стукая по клавишам, я пытался вспомнить расположение букв.
– А говорил, что умеешь, – загрустил капитан.
– Так пальцы забывают, – попытался я защититься. – Надо чуть времени, чтобы вспомнили.
– Сколько времени тебе надо? Пятнадцать минут хватит? – с надеждой в голосе спросил ротный.
– Ну, не знаю, – начал я тут же торговаться.
– Вот тебе текст, все равно ты печатаешь быстрее меня. А у меня дел по горло, – провел капитан ребром ладони себе по шее. – Надо, чтобы к вечеру все было напечатано…
– А мне еще пол натирать, – тут же попытался я показать свою большую занятость армейским бытом.
– От всех работ по роте я тебя освобождаю, – утвердительно сказал капитан и ткнул пальцем с грязным ногтем в бумагу. – Это намного важнее пола. Сколько тебе еще тут сидеть?
– Фельдшер сказала до завтра…
– Вот сиди, пока не сделаешь! – приказал командир роты.
Пальцы вспоминали расположение быстро, да и машинка, по сравнению с имевшейся дома маленькой, компактной, но очень тугой "Москвой", была куда мягче.
– Опа, у нас новый "стукач", – голос вошедшего старшего сержанта
Корейко был весел.
– Я не стукач, – тут же насупился я.
– Да так "печатников" величают. Стучишь, дятел? – не пытаясь зацепить, а констатируя факт, ответил Корейко.- А тебя не учили вставать, когда старший по званию входит? – вдруг вспомнил он.
– Мне ротный сказал, что срочно надо, – отпарировал я, на всякий случай поднимаясь.
– Ладно, ладно, стучи, – понимая, что спорить с ротным не стоит, усадил меня замкомвзвода, и выходя зыркнул глазами. – Стукач.
Документ я допечатал раньше, чем предполагал. Радостный ротный меня тут же нагрузил следующим текстом, который я отложил уже поздно ночью. Утром меня разбудили по распорядку дня.
– Чего лежишь? Подъем тебя не касается? – прокричал дежурный мне прямо в ухо.
– Да я всю ночь печатал…
– А меня это трахает? – выдал дежурный. – Была команда – значит, вскочил, воин.
Через пару часов ротный снял меня с политзанятий, на которых солдаты клевали носами, и усадил снова за печатную машинку.
– Молодец, будешь у меня работать. А писать ты не умеешь?
– Нет, – тут же отрекся я, грустно вспомнив недавно происшедшее со мной.
– Жаль, – изрек капитан. – Ну, не страшно, печатай, печатай.
С переходом в разряд лиц приближенных, отношение сержантов ко мне кардинально изменилось в лучшую сторону. Я знал распорядок дня ротного, время его прибытия и, что было куда важнее, исчезновения из роты. Это была ценная информация для сержантов, регулярно ходящих в самоволки. Меня почти не ставили в наряды, я мог в любую минуту понадобиться. От меня не требовали вставать, когда я сидел в канцелярии. К некоторым сержантам младших призывов я начал обращаться на ты.
