Слух о добром полковнике разошелся по части за считанные часы. И уже вечером солдаты "кололись" о проблемах в части мудрому психологу. Через несколько дней мы делились друг с другом информацией о нагоняях, полученных офицерами, о взысканиях, которые раздавал направо и налево командир полка по рекомендациям проверяющего и радовались, что наконец-то у нас появился защитник.
      Андронов действительно смог отправить в отпуск двух солдат, которые стали его личными доносчиками. Но на них никто не обижался – все понимали происходящее, тем более, что солдаты все больше доносили на офицеров, а не друг на друга. Андронов считал, что если солдат провинился, то исключительно по недосмотру своего командира.
      Мне повезло. Я встречался с полковником всего пару раз случайно и во время наряда. Сказав сразу, что жаловаться мне не на кого, а на меня все жалобы есть у командира роты, я создал ситуацию, при которой мой земляк-полковник сразу потерял ко мне всяческий интерес, но зато поставил задачу ротному подготовить отчет по неуставным отношениям в роте. Ротный перевел это дело на меня и, сидя на следующий день в канцелярии командира, я услышал громкие голоса в коридоре. Выйдя из комнаты, я увидел несколько солдат, которые под управлением замполита батальона тащили огромный стенд в ленинскую комнату.
      – Сейчас заносим, заносим. Выше бери. Поворачивай, еще, еще.
      Теперь туда и к стеночке. Вот. Молодцы, – молодой голос замполита батальона раздавался в коридоре. – Кучкаров, дуй к старшине за молотком и гвоздями. А вы стойте и держите. Вот так. Ровнее. Левый угол выше. Еще выше. Вот. Молодцы.
      Я обошел носильщиков, чтобы прочесть, чему посвящена наглядная агитация. Большими красными буквами заголовок гласил: "Рота – дружная семья". Под заголовком, естественно, красного цвета, чуть меньшим шрифтом черной тушью было написано: "В нашем батальоне", и далее следовал перечень национальностей с количеством их представителей в первом мотострелковом батальоне. Первой строкой было выведено: русские – 83, следом значилось не сильно отстающее количество узбеков, за которым стояли таджики. "Азиатов в сумме больше, чем славян", – сложил я быстро в уме тех и других. Список сортировался в соответствии с уменьшением количества представителей конкретной национальности. Пятой строкой снизу было выведено: еврей
      – 1. Я не был последним в списке, составленном в этой части плаката в алфавитном порядке, после меня следовали немец, мордва, уйгур и удмурт, имеющие тот же количественный состав.
      "Один на весь батальон. Круто", – подумал я и вернулся в канцелярию. Не успел я углубиться в дела, как дверь распахнулась, и в комнату ввалилась толпа солдат и сержантов. Первым стоял Боров.
      – Ханин, ты тут всех и всё знаешь. И, говорят, что у тебя есть книги учета личного состава?
      – Есть такое дело.
      – Так, может быть, ты знаешь – кто в батальоне еврей.
      – Знаю.
      Толпа затихла в ожидании, но я молчал.
      – Кто? – замер Боров.
      – Я.
      Если бы режиссеру надо было снять состояние шока большой группы людей, одетых в военную форму, то это был тот самый момент. В моей голове проносились разные мысли от того, что могло бы со мной произойти, появись этот стенд в начале моей службы до того, что меня может ожидать ближайшей ночью. Ребят из состояния шока вывел командир роты, протискивающийся через застывших, как по мановению волшебной палочки, людей. Оглядев всех стоящих и моргающих, он вновь повернул голову ко мне.
      – Ханин, почему посторонние в канцелярии? Ты почему бардак допускаешь в отсутствии офицеров? Ты заместитель командира первого взвода, а у тебя бардак в роте. Построй мне личный состав в коридоре.
      Я вскочил со стула, набрал в легкие побольше воздуха, сделал пострашнее лицо и крикнул на всю казарму:
      – Вторая рота, строиться!! Строиться я сказал!! Или у вас со слухом плохо?! Бегоооом!!
      Звание, должность и срок службы позволяли быть представителем любой национальности. Даже евреем.
      Вечером, выйдя на улицу, я был остановлен неприятным для меня окриком из курилки:
      – Э, еврей, вешайся.
      Я подошел поближе. Был брошен вызов, и как-то надо было отреагировать.
      – Кто тут такой умный, что вместо звания стал использовать национальность?
      – Ты знаешь чего, еврей, ты тут не выпендривайся, – рыжий Дегеман подошел ко мне вплотную. Рядом с ним встали еще трое его земляков из
      Средней Азии одного с нами призыва. – А то мы тебя быстро обрежем… по самые уши. Евреи должны жить в Израиле.
      – А немцы в Германии?
      – А немцы в Германии. Я бы раньше уехал, но в армию загнали. А вот евреи…
      – А евреи будут жить там, где считают нужным. Я думаю, что разговор закончен.
      – Не закончен. Мы с тобой еще вечером продолжим.
      – Нет, Дегеман. С сегодняшнего дня твой антисемитизм превращается в общество по защите всех евреев нашего батальона.
      – Почему?
      – Потому, что тут стоят три свидетеля, которые за тебя срок тянуть не будут и сдадут тебя по полной.
      – Кому сдадут?
      – Не кому, а где – правильный вопрос. Отвечаю: на суде, потому что если хоть кто-то ко мне приблизится еще раз с подобной идеей, то никакие адвокаты не помогут.
      – Стучать пойдешь?
      – А ты думал, что я о тебя руки марать буду? Я к людям, которые в другой национальности видят врагов, считаю больными, убогими, недоделанными. В общем, дерьмом, о которое пачкаться не считаю для себя приемлемым. Брезгливый я, понимаешь? Но если ты еще хоть раз дернешься, я засажу тебя так, что ты ни то, что Германию, а даже
      Фергану еще много лет не увидишь. Понял? У тебя есть прокурорское предупреждение? Второго не будет. Это я тебе обещаю. И "дизеля" не будет. Будет зона, потому что таким, как ты, только там и место. Усек?
      Дегеман сплюнул на грязный асфальт курилки, прошипел сквозь сжатые зубы узбекское ругательство и отвернулся. Его друзья тут же расселись на места, переговариваясь на азиатском языке, а я пошел навестить Шейкмана. Меня просто распирало поделиться с ним полученной плакатной новостью. Хотя я никогда не искал специально братьев по национальному признаку, и дома у нас всегда главенствовал космополитизм вместе с идеями социализма о равноправии всех народов, но было что-то мистическое в том, что я единственный еврей в батальоне. Каково же было мое удивление, когда Шейкман меня осадил:
      – Что тебя прикалывает? Я тоже один на батальон. А на всю часть нас всего четверо. Ты, я, полковой почтальон Дорфман и повар в танковом полку – Кац. Вы с Кацем одного призыва. Ему тоже скоро на дембель.
      Почтальона Мишу Дорфмана, который оказался родом из Алма-Аты, я знал уже давно и именно у него оставил привезенную отцом сумку, имея опыт, что воровство к приближению дембеля растет. А вот о том, что кто-то из представителей моей национальности служит в танковом батальоне, слышал впервые, во-первых, потому что не сильно интересовался этим вопросом до недавнего времени, во-вторых, потому что мы практически не соприкасались с танкистами в нашей повседневной службе – танковый полк стоял отдельно.
      Меня вдруг охватило неизвестное мне ранее любопытство. Мне захотелось найти Каца. Может быть, потому, что мне последние дни уж очень активно напоминали о моей национальности, а, может быть, по причине ярко светящего весеннего солнца, провоцирующего на весенние подвиги, но на следующий день я вышел к КПП и поймал машину кэпа.
      Водила ехал за командиром части мимо танкового батальона и согласился меня взять с собой. В танковом батальоне кухня стояла чуть в стороне. Небольшое одноэтажное здание с высокой трубой говорило само за себя. Время приближалось к обеду, и уже отдельные представители батальона гуляли вокруг столовой или даже сидели внутри. Каца знали все. Я подошел к солдату и протянул руку.
      – Ханин Александр. Ты откуда?
      – Володя Кац. Из Свердловска, – спокойно, но удивленно ответил повар, пожимая мне ладонь.
      – А я из Питера. Так сказать "жиды города Питера".
      – А… понял. Шалом.
      – Шолом-Алейхем.
      – Какими судьбами к нам?
      Я рассказал ему историю со стендом "Рота дружная семья", про
      Шейкмана и Дорфмана.
      – А я уж думал, что совсем тут один-одинешенек. Ты есть хочешь?
      Давай мяса принесу.
      Повар вынес большую миску с дымящимися кусками свежесваренного мяса.
      – Зеленью посыпать? Давай, наворачивай.
      Мы уселись по две стороны стола и стали есть мясо прямо руками, разговаривая на армейские и гражданские темы.
      – Кац, чо тут творится? – прапорщик уперся большим животом в спину Володи.
      – Зему встретил. Земляк мой.
      – Ты тоже из Свердловска? – спросил прапорщик
      – Нет, из Питера.
      – А почему тогда земляк? – приподнял фуражку на затылок танкист.
      – Это, Василич, – закатил глаза Кац. – Такой земляк, такой земляк. В общем, тебе не понять, какой это земляк.
      – Ничего не понял. Ладно, черт с вами. Доедай быстро и на кухню.
      Скоро обедом кормить надо.
      – Накормим, не переживай.
      Прапорщик ушел. Мы посидели еще некоторое время, обменявшись адресами на гражданке, пообещали друг друга по возможности навещать, и я вернулся в часть на попутном грузовике.
      – Ты где был? – поймал меня Гераничев, как только я вернулся в роту.
      – В армии.
      – Знаете, Ханин, я решил написать письмо на работу Вашему отцу.
      – Пишите. Только, если можно, без ошибок.
      – А кем работает Ваш отец? – пропустив мою колкость, и прищурив глаза, спросил взводный.
      – Инженером.
      – Каким инженером?
      – Наверное, хорошим. Я не знаю, мне не докладывают.
      – Есть просто инженер, а есть главный инженер, – не унимался лейтенант.
      – Главный инженер, товарищ лейтенант, он тоже инженер.
      – Я прочел в книге личного состава, что Ваш отец работает главным инженером. Только не понял, какого завода.
      – Машиностроительного.
      – Что Вы тут дурочку валяете? Не понятно, что я спрашиваю? Какого машиностроительного?
      Я уже сам начал заводиться от тупости и ограниченности лейтенанта.
      – Ленинградского.
      – Я догадываюсь, что не самарского. Какого? – повысив голос, переспросил взводный.
      – Для тех, кто на броневике повторяю еще раз: на ленинградском машиностроительном заводе. Ленмаш. Разве так сложно понять?
      – Вот я и напишу письмо его директору, – обрадовался лейтенант. -
      Пусть знает, какого сына вырастил его подчиненный. Пусть всем на партсобрании прочтет.
      – На партсобрания мой отец не ходит, как беспартийный, а директору завода главный инженер не подчиняется, эти должности по сути своей параллельны. Утверждает главных инженеров крупных предприятий министр промышленности. Так что Вы, товарищ лейтенант, пишите письмо сразу министру. Только сначала Малькову дайте прочесть.
      – Зачем Малькову?
      – Чтобы ошибки проверил, а то мне стыдно будет, что мне безграмотный командир попался.
      – Пшёл вон отсюда. Вон!!! Или нет. Стой. За третьим КПП надо канаву почистить, берешь Абдусаматова, Кучкарова и Заздаева, и вчетвером от забора и… до ужина. Выполнять приказ!
      – На работу, как на праздник… Кто поспать, кто погулять. Ох, и долго же придется всех сержанту собирать.
      Взяв лопаты и нацепив грязные бушлаты, мы поплелись за КПП.
      Погода была хорошая, работать под таким солнцем не хотелось, да и исполнять воинскую повинность мы не собирались. Поковыряв лопатами минут пятнадцать землю, чтобы была видна видимость работы, мы развалились на краях канавы. Узбеки тихо переговаривались между собой. Я достал из-за пазухи учебник и стал читать.
      – Сержант, ты после армии куда пойдешь?
      – В институте восстановлюсь.
      – Я тоже хочу в институт.
      – Дело хорошее. Ученье свет, а неученых тьма.
      – Что сказал?
      – Не бери в голову, Абдусаматов, и будет легче жить. Остаться в армии не хочешь? Будешь первый прапорщик на деревне.
      – Я в городе живу.
      – Да, я в курсе. Ташкент – город хлебный. Лучше смотри, какая красота. Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал, – пропел я строку из песни Высоцкого.
      Солнце своими лучами отражалось в золотом куполе и на кресте православной церкви. Даже советская власть не смогла уничтожить все, что построили люди до семнадцатого года. Да, власть справилась со многим, создала одну из сильнейших армий, уничтожила больше людей, чем фашизм за время войны, разгромила то, что было ей неприглядно.
      Но кое-что по неизвестным причинам осталось не тронутым даже под самой столицей. Церковь стояла с другой стороны дороги, и фоном ей был Солнечногорск с его серыми, убогими четырехэтажными постройками времен Хрущева, в которых жили, вернее, обитали люди, верящие в светлое будущее социализма. И на этом фоне церковь казалась еще прекраснее.
      – Хочешь развиваться культурно и образовательно, Хаким? Пошли.
      Я поднялся с бруствера и пихнул книгу за пазуху.
      – Пошли, воины, а то имущество свое перед дембелем отморозите.
      – Куда?
      – Идем изучать произведения зодчества всея Руси, где вам довелось служить.
      – А мне это надо?
      – Если хочешь учиться в институте, то обязательно. А то спросят тебя: "Что ты, Абусаматов, видел в армии?", а ты, чурка деревянная, скажешь, что только меня, Геру и автомат Калашникова.
      – Сам ты деревянная, – сонливо отреагировал узбек. – Пошли. Все равно делать нечего.
      Мы побросали лопаты в канаву и перебежали грязную дорогу. По краям четырехполосной дороги лежал грязный, черный снег вперемешку с солью, которой посыпали мостовые.
      Обойдя церковь кругом, стараясь заглянуть в высокие окна, за которыми был виден свет свечей, мы подошли к двери. Я взялся за длинную железную, уже поржавевшую от времени ручку и потянул ее на себя. Высокая деревянная дверь церкви оказалась открытой. Я вошел, снял ушанку и запрокинул голову. Своды потолка были расписаны в православных традициях. С главного купола на меня смотрели глаза сына еврейского народа, распятого почти две тысячи лет тому назад на
      Земле Обетованной. Вокруг висели иконы, под которыми горели свечи.
      Напротив входа через весь зал стоял давно не реставрированный иконостас. Над иконостасом висели золотые лампады, освещая тусклым светом портреты.
      – Смотри сюда, – ткнул я пальцем вверх и посмотрел на реакцию солдат.
      Мусульмане стояли, подняв головы вверх, и придерживали шапки.
      – Шапку сними. Шапки снимите, братья по разуму.
      – Зачем?
      – В церкви не принято.
      – А у нас…
      Я дал затрещину Кучкарову, от чего шапка сразу слетела ему в руки. Абдусаматов и Заздаев сразу сняли сами.
      – Вот басурмане, – запричитала бабка, стоящая у входа и торгующая свечами, и быстро перекрестилась. – Ты сам-то, сынок, крещеный?
      – Нет.
      – А ты приди, покрестись. У нас тут батюшка крестит. Доброе дело делает. Вон там угол огораживаем и крестим. Ты не бойся. Солдатики у нас тоже бывают.
      – Вроде как не положено мне. Еврей я.
      – Ой, батюшки, – всплеснула руками бабка, – Нехрестень. Как же ты живешь, бедненький?
      Солдаты уже начали выходить на улицу в дверь, через которую светило яркое солнце, и я развел руки широко в стороны.
      – Как Бог дал, бабушка, так и живу.
      – Ну, ты если решишь – все равно приходи.
      – Спасибо, – поблагодарил я сердобольную старушку. – Это вряд ли.
      Возвращаясь в часть, я чуть задержался на КПП и, выйдя оттуда, увидел, что Хаким стоит и пинает ногой снег, в то время, как
      Кучкаров и Заздаев уже ушли.
      – Чего забыл?
      – Я попросить тебя хотел. Ты на русском хорошо пишешь, печатать умеешь. Я с ротный говорил, он характеристику в институт подпишет, но сам писать не хочет. Ты мне можешь написать, чтобы красиво было?
      – Как ты думаешь, мне больше заняться в этой жизни нечем?
      – "Чепок", – сказал заветное слово Хаким.
      – Чего "чепок"? Вы узбеки народ такой – когда вам надо, готовы, что угодно пообещать, а как выполнять…
      – Мамой клянусь, ставлю "чепок". Все, что закажешь – все покупаю.
      Лады?
      – Черт с тобой, сделаю я тебе характеристику.
      Армейские дни последних месяцев бежали один за другим, однообразные и невзрачные. Каждый день тянулся чуть длиннее предыдущего. Апрель подходили к завершению. Солнце уже растопило весь снег, но командир части не торопился переодеть солдат в хэбэ из пэша. Зато противопожарная проверка потребовала заменить все огнетушители в части. Получив новые огнетушители, солдаты снимали старые с уже насиженных мест и вешали новые. Не избежали этого и охраняемые посты. Все старые огнетушители были составлены в караульном помещении в ожидании дальнейших распоряжений пожарных. В такой-то день мы и заступили в караул. Гераничеву было вновь не то очень скучно, не то очень весело, и он решил развеять скукоту солдат, объявив пожар на шестом, самом дальнем, охраняемом сигнализацией, посту. Солдаты похватали тяжелые огнетушители и поволокли их за собой к месту назначения. Чтобы никто не сбежал и не позвонил с соседнего поста, не добежав до шестого, Гераничев потребовал сообщить о том, что "пожар потушен" от дежурного по штабу полка. Дежурным по штабу полка был старый капитан Стронов. Он не ждал следующего звания, он проводил время в нарядах, ожидая приказа министра обороны об увольнении в запас. От постоянного времяпровождения в нарядах он засыпал, как солдат-первогодка, и очень не любил, когда его отрывали от этого занятия.
      – Пожар!! Пожар!!! Горим!! – Прохоров орал во все горло, врываясь в штаб полка в двенадцать ночи с огнетушителем наперевес.
      – Где пожар? Почему горим? – тер спросонья глаза седой капитан.
      – Шестой пост горит. Вы разве не видите, товарищ капитан? – глаза
      Прохорова были как двадцать копеек.
      В голове старого капитана сразу промелькнула мысль, что его не уволят, а выгонят из армии без выходного пособия, как проспавшего такое происшествие, и заставят оплачивать все, что сгорело на складах НЗ. Кожа дежурного стала белой, под цвет его волос, и он выскочил из штаба полка, как ошпаренный через строй солдат с огнетушителями. Склад стоял на месте целенький и невредимый.
      Переведя дух, капитан вернулся в здание штаба.
      – Шутишь, значит, солдат?
      – Никак нет, товарищ капитан. Это лейтенант Гераничев так шутит.
      Над всеми.
      – Начкар?
      – Так точно.
      – Значит так, солдатики. Сейчас тихо, скромно и без шума строитесь и идете в караулку. Бежать не надо. Идем тихо и аккуратно.
      Понятненько? А с Гераничевым я сам поговорю.
      Мы не знали, что и как сказал капитан лейтенанту, но, когда караул вернулся, то Гераничев был тише воды, ниже травы. Все хвалили за остроумие Прохорова и пересказывали оставшимся в караулке случившееся.
      В ближайшее воскресенье мне выпало попасть дежурным по роте. В тот день от скуки, взяв в руки календарик, в котором уже давно перестал дырявить пройденные в армии дни, я подсчитал, что ходил дежурным по роте больше пятидесяти раз за время службы. Наряд меня и радовал, и не радовал одновременно. Радовал он меня тем, что вечером в субботу после совсем не спокойного парково-хозяйственного дня всю роту оправили разгружать вагон с цементом. Если во всем мире принято вагон с цементом загонять на специальную платформу, под которую ставился грузовик, и в него ссыпался весь цемент, то в армии мог быть другой, неконвенциональный способ: солдаты лопатами перекидывал через головы в машину летящий, сыпучий цемент, вываленный прямо на рельсы. И вот этого мне удалось избежать, практически нежась в казарме, где не было почти ни одного человека.