– А снизу не видно?
      – Только бэтэры, а я дембель высматриваю.
      – Приказа еще не было?
      – Я не видел. Меня Гераничев за собой как оруженосца таскает.
      Влюбился, наверное.
      Старлей расхохотался и, утирая слезы, скомандовал в микрофон:
      – Смена готовьсь. Пли!
      Я стоял и смотрел на улетающие в ночь огоньки. Канонада завораживает совсем не меньше, чем горящий огонь или текущая вода.
      Писавший про воду, наверное, никогда не видел боя с перекрещивающейся стрельбой, взрывами и осветительными ракетами. В этом есть своя страшная прелесть. Страшная гармония войны. Не зря ведь женщины так любят военных. Бог войны Марс был статен, красив лицом и телом, и, сталкивая мужчин в боях, оставлял женщинам только героев, то есть сумевших выжить сильнейших особей мужского пола.
      Стрельба прекратилась.
      – Вроде последние. Можно и домой, – сам себе сказал старлей.
      – Товарищ старший лейтенант, а можно мне?
      – Чего тебе?
      – Пострелять.
      – Не настрелялся что ли? Маленький? Ты ведь БМПист, а не бэтерщик?
      – Ну и что?
      – Тут "сетка" другая и вообще…
      – Не пускай его. Нефиг, – в дверях стоял Гераничев.
      – Пожалуйста, товарищ старший лейтенант, – не обращая на него внимания, с болью в голосе попросил я. – Два года из всего чего угодно палил, а вот с бэтээра…
      – Стегнеев, – крикнул старлей в микрофон. – Дай еще ленту. Бегом!
      – и подмигнул мне. – Ну, дуй в крайний бэтээр.
      Я выбежал из стеклянной комнаты вышки и буквально скатился по лестнице вниз. Около восьмидесятого БТРа стоял солдат. Его лицо было в гари и копоти, взгляд, уже ничего не выражающий, устало смотрел на меня. Шлемофон с качающимся кабелем связи свисал на груди.
      – Держи. Ты из бэтера когда-нибудь стрелял?
      – Неа.
      – Ладно. Полезли вместе.
      Мы забрались в душный корпус бронетранспортера, и Стегнеев сам загнал ленту в пулемет.
      – Знаешь, как заряжается КПВТ? – спросил он меня.
      – Тросом?
      – Точно, – солдат уперся ногой в потолок и резко дернул на себя железный короткий тросик. – Не получилось. Попробуем еще раз.
      Второй раз был удачнее. Раздался громкий щелчок, и лента дернулась.
      – Сетка чем отличается от БМПэшной?
      – Почти ничем. Целишься, как всегда. Перекрестье твое. Только возьми поправку на одну метку влево – ветер сильный.
      Я прижал лоб в шлемофоне и прицелился. Мишень осветилась белым огоньком. Я нажал на гашетку, и мишень потухла. Тут же чуть ближе зажегся желтый огонек. Стрельба из бронетранспортера мало чем отличалась от стрельбы из боевой машины пехоты: правая рука – крупное оружие, левая – более мелкое. Я нажал левой рукой, и лампочка погасла.
      – Ты по мишеням бей, а не по лампочкам, – раздалось у меня в наушниках. – Тут оператор бесится, говорит, что ты ему все лампы порешишь. Возьми чуток выше.
      Я стрелял по мишеням, пока не закончились все патроны.
      – Я ленты сам уберу, – сказал мне наводчик, когда я оторвался от прицела. – Будь здоров.
      – Спасибо, зема.
      – Не за что.
      Я вылез из бронетранспортера. На моей улыбающейся роже было написано, что большего аттракциона мне и не надо было. Старлей уже стоял около вышки.
      – Ну, ты даешь. Если бы знал – давно бы тебя к себе перевел. У меня никто даже из дембелей так не стреляет.
      – Спасибо, товарищ старший лейтенант.
      – Я Гераничеву скажу…
      – Лучше не надо ему ничего говорить. Мне легче жить будет.
      – Ну, как хочешь. Он на пулеметную точку ушел.
      – Ага. Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я пошел.
      – Будь здоров.
      Я козырнул старлей, отошел от бэтерщиков и направился к месту стоянки машин. Вместе со мной к грузовику подошел Гераничев, злой, как собака.
      – Ну, как они это сделали? Как?
      – Что случилось, товарищ старший лейтенант?
      – Пулемет как смогли сломать? Это же не штык-нож, и даже не автомат. Это пулемет!!!
      – А что сломали-то?
      – Затворную раму.
      – В месте стыка?
      – Если бы. В середине задней части. Как ее можно сломать, там же сплав, который… Придурки.
      – Кто? Старшие офицеры советской армии придурки? Ну, товарищ лейтенант…
      – Да иди ты, знаешь куда? Кто отвечать будет? Я?
      – Никто. Напишите рапорт, что во время учебных стрельб слушателями курсов была сломана затворная рана пулемета Калашникова.
      Подпишите у комполка и сдадите на склад. Получим новую.
      – Ты только кэпа сюда не впутывай, ладно?
      – Ну, как знаете. Мое дело предложить. Можете сами купить, если знаете, где. Я вчера в "стекляшке" был, там точно кончились.
      – Сядь в машину. Вот уроды, блин. Вот уроды. Это ж надо – пулемет сломать. Вот уроды, – все никак не мог успокоиться Гераничев.
      – Рота, подъем! – ворвался в мой сон крик дежурного по роте. -
      Рота, подъем. Встаем, умываемся и наводим порядок в расположении.
      Я открыл глаза и увидел разобранные, пустующие койки солдат взвода. Самих солдат в расположении не было.
      – Дневальный, а где первый взвод?
      – На выезде. Они в пять утра уехали. А ты не знал? Их ротный забрал на показательные стрельбы.
      – Я спал как убитый. Никого не осталось?
      – Я тут, – с верхней полки последнего ряда появилась голова
      Прохорова.
      Все койки стояли в два яруса, и только койки замкомвзводов, стоящие крайними к выходу были одинарные.
      – Слазь. Сейчас Гера прибежит.
      Взводный не заставил себя долго ждать, и с порога отчитал меня и за стрельбу из бронетранспортеров, и за бардак в расположении, и за то, что я "не подшит". Никакие мои объяснения, что в два часа ночи, уже нет сил подшиваться, что стрелять мне разрешили и что взвод уехал в пять утра – его не устраивали.
      – Немедленно навести порядок, и выровнять коечки.
      – Чтобы выровнять коечки, товарищ лейтенант, нужны минимум трое, как при хорошей пьянке. В смысле, двое держат нитку, а третий выравнивает кровати.
      – Тогда мы с тобой будем держать нитку, а Прохоров будет выравнивать кровати и матрацы.
      С нас можно было писать картину "Дружное армейское братство".
      Офицер, сержант и рядовой вместе наводили порядок в расположении взвода, выравнивали заправленные в синие армейские одеяла матрацы и койки по нитке. Эта полная идиллия была прервана появлением комбата, который тут же направил Гераничева с особо важным поручением.
      Гераничев убежал, а мы с Прохоровым, наведя порядок, завалились на составленных в ряд табуретках. Солдату срочной службы запрещено лежать на кровати днем, если только он не болен или не является отдыхающим дежурным, поэтому за время службы любой солдат умеет спать, где только его приложат, приставят или прислонят или, выражаясь армейским сленгом, "замкнет на массу". Солдаты спали на полу, в сушилках, разложив шинели или бушлаты, на столах в ленинской комнате, составив три табуретки в ряд или даже стоя в строю. Я уже не говорю про сон в положении сидя на политзанятиях. Отдельные индивидуумы умудрялись спать, продолжая водить ручкой в тетради, выводя там непонятные каракули.
      – Приказ, приказ!! – от крика дневального я чуть не свалился с табуретки.
      – Ты чего орешь, придурок?
      – Приказ! На, читай.
      Я взял газету из рук солдата. В середине листа печатным текстом еще пахнущем типографской краской черным по белому было написано:
      "Приказ "Об увольнении в запас военнослужащих, отслуживших установленные сроки и об очередном призыве на срочную военную службу граждан 1959-1970 годов рождения"…" Дальше следовал стандартный текст приказа, внизу которого более мелким шрифтом стояла подпись:
      Министр обороны, генерал армии Д.Т.Язов.
      – На день позже.
      – Позже чего?
      – Как правило, приказ публикуют двадцать седьмого числа, а уже двадцать восьмое.
      – Какая уже разница? – улыбка не сходила с лица солдата. -
      Приказ. Все!! Домой.
      – До дома у тебя еще длинная дорога. Три месяца срок не маленький.
      – Почему три месяца? Может быть уже в апреле…
      – В апреле ты даже дембельского аккорда не получишь. Дембелей – полполка.
      – Поживем – увидим. Ой, забыл совсем. Тебя на третьем КПП отец дожидается.
      Это было неожиданно. Я зашел в туалет, взглянул на себя в зеркало и увидел, что подшива по цвету ближе к сапогам, чем к застиранным армейским простыням. В таком виде идти на встречу было неприлично и я, оторвав здоровый кусок ткани и сняв гимнастерку, сел пришивать широкую полосу через "жилку". Мое занятие уже подходило к концу, когда в роту буквально влетел взводный.
      – Ты тут? Это хорошо. Сейчас поедешь со мной. Быстро одевайся, нас машина ждет.
      – Я не могу, товарищ лейтенант. Ко мне отец приехал.
      – Что значит, не могу? Ты в армии или в детском саду? Я сказал, что едешь со мной, – значит едешь.
      – Я же ответил, что не могу, что ко мне отец приехал. Разве не понятно?
      – Это приказ. Товарищ сержант. Я Вам приказываю.
      – Во-первых, я гвардии, а во-вторых, я уже объяснил, что ехать не могу.
      – У нас не гвардейская часть, а приказ ты обязан выполнить!!
      – У меня нога болит, товарищ лейтенант. Нога, голова, живот, и я направляюсь в санчасть. Товарищ лейтенант, разве непонятно, что я не поеду?
      – Я сейчас за рацией, а ты чтобы через пять минут был готов. И если ты не выполнишь приказ…
      – То Вы меня расстреляете, как врага перестройки и гласности.
      Есть! – я поднял руку к голове, хотя на мне не было ни погон, ни головного убора.
      Гераничев, не обратив внимания, выскочил из казармы. Я проводил его взглядом, завязал узелок нитки, надел гимнастерку, шинель и, выйдя из казармы, направился на КПП.
      Отец сидел в комнате ожидания. Первое, что он протянул мне после приветствия, была купленная им сегодня газета с указом министра обороны и широкая ленточка желтого цвета метровой длинны.
      – Спасибо. Приказ я уже видел. Если бы увольняли в день приказа, то было бы легче, а растянув это дело на три месяца… Я думал, что этот приказ произведет на меня большее впечатление, а эмоций ноль. Я не верю, что нас начнут увольнять в апреле, хотя о таких случаях в армии я слышал. Думаю, что раньше середины мая дома не окажусь. А вот за лычку спасибо. Тут старшесержантских лычек и в помине нет.
      Отец рассказывал о маме и сестренке, о совещании в министерстве, на которое ему вновь пришлось приехать, кормил меня колбасой и сладостями, купленными в Москве и переданными сердобольной мамой. Я рассказывал смешные истории из моей армейской жизни, и, перейдя к теме "мой взводный", услышал его широкие шаги в здании КПП. Стены в помещении были тонкие и слышимость двусторонней.
      – Кто там сидит?
      – Ханин с отцом.
      Резкий шаг и тишина означали, что Гераничев приник ухом к двери с той стороны.
      – А я подошел к двери и ударил ногой. Взводный, как всегда, подслушивал с той стороны и получил удар дверью, – рассказывал я смеющемуся отцу недавний случай. – Любовь у человека к подслушиванию. Да он и сейчас стоит с той стороны, и ухо о дверь греет.
      – Неужели?
      Два громких шага и голос Гераничева подтвердили мои слова, и я расплылся в улыбке.
      – Дежурный, УАЗ выезжал? Нет? Если будет выезжать, пусть меня подождет. Я в парке.
      И лейтенант вышел из помещения КПП, громко хлопнув за собой дверью. Через час я нес красной спортивной сумке далеко не армейский ассортимент продуктов в роту, который закончился буквально через полчаса после моего возвращения. Гераничев уехал на обеспечение, не дождавшись меня, и я был уверен, что очередного разговора мне не избежать.
      После обеда "дембеля", как было принято в армии величать тех, кто подпадал под приказ об увольнении в запас, выпрямляли пряжки ремней и кокарды на ушанках в максимально плоское состояние, полностью переворачивали знаки родов войск вниз "головой" и искали себе молодых солдат, отслуживших положенный год, чтобы, хлопнув двенадцать раз им по заду армейским кожаным ремнем, поменяться с ними на "деревянный" из кожзаменителя. Я нашел Шейкмана за казармой на сваленных досках, играющего с дембелями роты химзащиты в карты.
      – Вот везет твоему земе, – бросая карты, сказал один из сослуживцев. – Шестой раз подряд всех делает. Сдавай, Шейкман.
      Вадик перемешал колоду, дал партнеру сдвинуть, перекинул одну карту вниз, второй ее прикрыл и выдал две сверху.
      – Еще, – попросил дембель. – Еще! – взял он карту.
      – Опять будет перебор. Хватит, – посоветовал Вадик.
      – Не тебе, духу меня учить. Давай еще одну.
      Вадик протянул колоду. Дембель снял верхнюю и швырнул карты на доски.
      – А себе?
      Шейкман вытащил две карты.
      – Девятнадцать. Мне хватит.
      – Вот прет же.
      – Еврейской счастье, – хлопнул я земляка по плечу. – Ремень сымай.
      – Зачем тебе мой ремень?
      – Будем считать, что я тебя по-своему перевел. Держи мой.
      – Мы его все равно вечером переведем, – пообещал дембель-химик.
      – И уйдете в последней оправке. Сегодня ночью обещают крутой шмон.
      – Черт с вами. Меняйтесь.
      Я отдал Шейкману свой кожаный ремень и, получив "деревянный", достал из кармана перочинный нож. Сделав разрез между слоями ремня, я резко развел в сторону обнажившиеся полосы и из одного ремня сделал два. Крючок в таком ремне закрепить уже не удавалось, и я проделал отверстие, чтобы зацепить за пряжку.
      – Носи и не болей, черпак.
      – Спасибо дембелю.
      – До дембеля… как пешком до Шанхая. Пошел я. Мне сегодня в наряд заступать.
      Мы обнялись, ритуально похлопывая друг друга по спинам, и я пошел, думая, что, когда-то получив ремень без дюжины ударов по заднице, я вернул его так же, сдержав данное тогда слово.
      Идя на ужин, я наткнулся на входящего в казарму уставшего взводного.
      – Ко мне, товарищ сержант. Что это за внешний вид?
      Мой внешний вид был соответствующим статусу. На тонком ремне штык нож никак не хотел держаться, все время, закручивая ремень в веревку, что изначально и было задумано. Пряжка была прямая, аналогично выглядела кокарда, мотострелковые знаки в петлицах я, как было положено, повернул вниз. Это было единственная армейская глупость, которую я себе позволил. Всем остальным мне было лень заниматься. Но даже это страшно раздражало лейтенанта.
      – Почему не по уставу? Где Ваш ремень?
      – Это мой.
      – У Вас был кожаный. Где он?
      – Украли, товарищ лейтенант. Черпаки поганые украли, на дембель выталкивают.
      – Будет Вам дембель. Снимайте ремень. Немедленно снимайте.
      Гераничев скрутил ремень вокруг пряжки и, поставив ее на ребро, ударил со всего маху ногой. Пряжка согнулась, и крючок, которым я неоднократно открывал бутылки с лимонадом отлетел в сторону.
      – Новую купить не забудьте, товарищ лейтенант. Порча военного обмундирования…
      – Пошел вон!!! Если я увижу у тебя неуставную форму…
      – Она уже неуставная. Вы пряжку мне сломали.
      – Получишь у старшины новую. И кокарду загни, а то я тебе… Я тебя еще научу жить по уставу. Попомни меня.
      После ужина, получив у старшины новую пряжку, я, принимая наряд, перепроверял все оружие в ружпарке.
      – Самойлов, а что это за "стволы"? – показал я журналом учета на шесть пистолетов в кобурах.
      – Это Гераничев принес. Сказал, что у него завтра обеспечение…
      – А чего они тут валяются?
      – А где им еще быть?
      – У Гераничева дома, в общаге. Тебе какая разница, где они должны быть? Выкинь их.
      – Я не буду.
      – Тогда я буду.
      Я подцепил носком сапога кобуру и поддал ее так, что она вылетела вместе с содержимым метра на два от решетчатой комнаты ружпарка. Во время падения четвертого пистолета стала открываться дверь канцелярии начальника штаба батальона, а на полете шестого она открылась одновременно с расположенной напротив входной дверью в казарму. В проемах дверей стояли командир батальона и Гераничев.
      Лицо последнего выражало полное недоумение всем происходящим. Рожин насупил усы, пробуравив меня тяжелым взглядом из-под бровей, спросил:
      – Что это за бардак, дежурный? Почему мусор валяется посреди расположения?
      – Не могу знать, товарищ майор. Этот металлолом принадлежит лейтенанту Гераничеву.
      – Гераничев, твою дивизию. Почему пээмы валяются на полу?
      – Я не знаю, товарищ майор. Я приказал дежурному по роте…
      – Товарищ майор, – перебил я взводного. – Товарищ лейтенант устава не знает и не в курсе, что дежурный по роте подчиняется дежурному по полку и его помощнику, а в порядке внутренней службы в роте – командиру роты и старшине роты, но никоим образом не подчиняется комвзвода, нарушающему правила сдачи и хранения оружия.
      – А куда я его дену? – развел руками Гераничев.
      – По правилам, товарищ лейтенант, Вы обязаны положить оружие в ящик, сделать опись, получить на ней подпись дежурного по полку, а ящик запечатать печатью дежурного по полку и только в таком виде сдать в оружейку дежурному по роте с записью в журнале ружпарка.
      – Сержант дело говорит, – буркнул комбат. – Выполняй.
      – Где я сейчас ящик найду?
      – А это уже твои головные боли. Или ты хочешь, чтобы я искал за тебя ящики? – поднял левую бровь майор.
      Гераничев зло посмотрел на меня и начал собирать пистолеты по полу. ПМы не помещались у него в руках, падали, Гераничев злился и чего-то бубнил себе под нос. Через час он втащил вместе с Прохоровым деревянный ящик из-под боеприпасов, на боку которого висела печать дежурного по полку.
      – Принимай. Утром заберу. И.. я тебя еще достану, – почти плюнул он мне в лицо.
      – А я здесь, товарищ лейтенант. Никуда не ухожу.
      Через час после отбоя я заметил, что Стефанов натягивает шинель.
      – Тараман, ты куда собрался?
      – Приказ сегодня. Отметить надо. Меня в городе подруга ждет.
      – Не стоит сегодня.
      – Всегда стОит, когда стоИт. Она такой миньет делает, закачаешься.
      – Все равно не сегодня.
      – Ты мне указывать будешь? Ты по уставу мне подчиняешься.
      – В порядке внутренней службы, а так дежурному по полку. Тараман, сегодня был приказ. Все в ожидании большого шмона. Нас так прямо и предупредили на разводе. Тебе нужен залет перед дембелем?
      – Не твоего ума дела.
      – И моего тоже. Мне тоже залет не нужен.
      – Пропусти. Я пойду.
      – Не сегодня, а то я вынужден буду доложить, что у меня отсутствует человек в роте.
      – Настучишь?
      – Стефанов, давай уж быть честными до конца. Вот висит рация связи, вот телефон. Соединись с дежурным по полку, скажи, что тебе надо покинуть расположение роты, и иди куда хочешь. А то умный какой, тебе миньет, а мне залет?
      – Достал. Остаюсь, – старшина стянул шинель и бросил ее в шкаф. -
      Я ее сюда приведу.
      – Нет проблем. Хоть трех, – отшутился я, будучи уверенным, что никого Тамаран привести в такой день в часть не сможет.
      Но я ошибся. Грек свое дело знал. А, может быть, девушки свое дело знали. К часу ночи обе казармы не спали, разглядывая трех подруг явно потрепанного вида. Такие подруги всегда помогают солдатам во всех частях всей необъятной родины решать половые проблемы. Их оскорбляют, ругают, не любят, но всегда с нетерпением ждут. Тараман уединился с одной из девчонок в сушилке пятой роты. Из сушилки раздавались девичьи крики, возбуждая обсуждающих ситуацию солдат, толпящихся около сушилки. Уже появилась очередь из желающих, когда объявился дежурный по полку с проверяющим полковником. Девах срочно выгнали на лестницу в надежде, что они проскочат мимо проверяющих, и им это удалось, но глазастый дежурный по полку увидел перебегающих плац представительниц прекрасного пола в цветастых платьях, явно не имеющих отношение к военнослужащим советской армии.
      Скандал разразился нешуточный. Все дежурные по ротам отнекивались, караул был поднят "в ружье", и наряд препроводил дам на гауптвахту, где их и продержали до следующего утра, сдав на руки прокурору. Всю ночь, сидя в отдельной камере, девушки шутили, взывали к доброму отношению и возможности утолить бурные желания не только начальника караула, но и всего караула, но офицер был непреклонен. Прокурор, прочитав лекцию, девушек отпустил, как не представляющих опасность, а с дежурными пообещал еще разобраться.
      Утром к полковому обсуждению происшествия с дамами добавилось еще одно. Эстонец Хярма, поднятый в четыре утра Дагеманом и Мадебековым для перевода в "молодые" и в преддверии исполнения традиции, потребовавшие от солдата убрать туалет вместо них, вскрыл себе вены.
      Солдаты после короткого расследования получили прокурорское предупреждение, а Хярма был оставлен на три дня в санчасти. Случай со вскрытие вен был не типичен для таких мест службы, хотя замполиты регулярно рассказывали дембелям о случаях, когда молодые солдаты расстреливали весь караул, или сбегали с оружием домой к любимым, или о повешенных в туалетах и сушилках "духах", не справившихся со всеми "тяготами и лишениями". Прокурорское предупреждение было тем самым "последним китайским", после которого неотъемлемо следовал дисциплинарный батальон или тюрьма в случае малейшего нарушения.
      Солдаты это знали, но одно дело знать, другое дело иметь внутренний тормоз, как последнюю инстанцию.

Министр обороны