Через полчаса мы поднимались на небольшой холм за пределами части, который назывался в дивизии не иначе, как "Гора Пологая".
      Середина августа – самая что ни на есть грибная пора. Взвод шел впереди, а я с Тарасенко чуть сзади.
      – Смотри, Руслан, – показал я рукой. – Грибы. Подберезовик. А вон красный.
      Руслан срезал грибы складным ножом.
      – Хороший. Вот набрать бы и зажарить…
      – Павлины, говоришь? – вспомнил я фразу из известного фильма. -
      Ха… У нас вечером наряд по столовой, почему бы и не поджарить?
      Взвод!! Стой!
      Солдаты остановились.
      – Воины, у нас по плану тактические учения. Что это значит?
      Значит, мы ползаем, лазаем, падаем и бегаем с противогазами и без оных. Но есть другое рацпредложение. Посмотрите сюда. У меня в руках создание природы – гриб. Очень полезный и питательный продукт.
      Вместо тактических учений каждый приносит мне полную пилотку подобных созданий, и мы отдыхаем. Или хотим все-таки учения по плану?
      Лазать и ползать никто не хотел, и через десять минут начали появляться первые грибники. Часть солдат, умеющих отличить поганку от сыроежки, я посадил перебирать и чистить грибы, а сам достал очередной номер журнала "Юность".
      – Товарыш сержанть, товарыш сержанть, – оторвал меня от чтения улыбающийся казах.
      – Чего тебе, Корысымов?
      – Я грыбы принос, хороший принос, красивый, – и солдат согнулся, показывая мне содержимое пилотки.
      Пилотка, у которой были вывернуты стороны, чтобы могло больше поместиться, была набита красивыми, шикарными на вид мухоморами.
      – Красыво, да? – улыбался Корысымов.
      – Молодец, солдат. Жаль только, что их есть нельзя.
      – Зачэм нэльза? Почему?
      – Съесть, конечно, можно. Но скорее всего только один раз. Не съедобные они. Можно, зема, отравиться и умереть. Ты же не хочешь умереть?
      – Нэт.
      – Вот и я не хочу. Но ты молодец. Грибы красивые. Задание выполнил.
      – А куда?..
      – Выбрось. Выбрось и отдыхай. Свободен.
      – А может быть его по новой послать? – спросил Тарасенко.
      – Зачем? Расположение предмета в пространстве определяется тремя координатами. Он поставленную задачу выполнил. Не буду же я проводить лекцию о съедобных и не съедобных грибах на территории российской федерации. Ну, сколько у нас там?
      – Полбака, – показал Руслан на бачок для воды, захваченный нами с собой.
      – Ну и нормально. Водой залейте. Имран. "Фишку" справа, "фишку" слева. Все отдыхать, но не расползаться, – и я снова уткнулся в журнал.
      Через четверть часа я поднял голову. "Фишки", в задачи которых было наблюдать, не приближается ли кто бы то ни был к нам, не просто сидели, а лежали на земле, уставив взгляды на острые верхушки елей, а взвод расползся в радиусе сотни метров.
      – Взвод, строиться.
      Нехотя бойцы поднимались и выстраивались в две шеренги.
      – Ребята, я же попросил, не расползаться. Не можете в пределах десяти метров? Будем бегать.
      – Можем, – выкрикнул кто-то из строя.
      – А если можете, то не подставляйте ни меня, ни себя. Вольно.
      Имран, выстави снова "фишки" и, чтобы муху не пропустили.
      Не знаю, как насчет мух, но голову я поднял, еще не увидев, но уже почувствовав взгляд ротного на себе. Старший лейтенант был уже в нескольких метрах от меня, и я явно не успевал убрать журнал в полевую сумку. Оглядев площадку я понял, что врать будет сложно.
      Солдаты опять расползлись на десятки метров, а некоторые даже закимарили на свежем воздухе под теплыми лучами солнца.
      – Товарищ гвардии старший лейтенант, – поднялся я, – личный состав третьего взвода третьей роты отдыхает в перерыве между занятиями. Заместитель командира взвода гвардии старший сержант Ханин.
      – Ханин, а почему Вы не носите лычку старшего сержанта?
      – А получается как е в рейтор.
      – Кто?
      – Шутка.
      – Дошутитесь. Взвод, строится. Рядовой Раджубов, чем занимался взвод?
      Раджубов молчал.
      – Рядовой Корысымов, что Вы изучали на последнем занятии?
      Корысымов смотрел большими глазами на командира и молчал.
      – Товарищ старший лейтенант, у них проблема с русским языком…
      – Да ни фига ты не занимался. Волынку валял. Магомедов, займитесь с взводом отработкой нормативов "газы". Ханин, отойдите со мной.
      Мы отошли в сторону от солдат, напяливающих на себя противогазы.
      – Вот, – протянул мне ротный небольшой листок.
      – Что это?
      – Я отправил посылку, которую мне оставил, я повторяю, оставил, пока я спал, курсант Алиев.
      – Куда Вы ее отправили?
      – Его родителям по домашнему адресу…
      – Ну и зря.
      – Почему зря?
      – Балык, колбаса, дыня испортятся. Лучше бы сами съели или солдатам отдали. Они таких деликатесов долго еще не увидят. Жалко продукты.
      – Не важно. Я не хочу, чтобы обо мне думали, что я бесчестный человек…
      – Товарищ старший лейтенант, а разве Вам так важно, что о Вас думают солдаты?
      – Да! Мне важно! Я офицер! Я… А вот Вы, Ханин, бесчестный человек. Так и знайте. И я выгоню Вас из части…
      – Можно прямо сейчас, товарищ старший лейтенант. Я так по дому соскучился…
      – Нет, я выкину Вас. Оттрахаю по самые гланды и выкину. Запомните это. Я такое не прощаю.
      И ротный, повернувшись, пиная шишки и камешки, пошел, не оборачиваясь, к выходу из леса.
      – Прощать еще надо научиться, – тихо сказал я вслух удаляющемуся ротному. – Уметь прощать не каждому дано.
 
      Пока солдаты учили уставы, готовясь к наряду, взводные без дела шлялись по расположению, стараясь скоротать время разговорами с сержантами или друг с другом. Салюткин и командир четвертого взвода, его сокурсник, Воронов стояли на плацу. Через плац явно из штаба полка в сторону казармы быстрым шагом направлялся Назарчук. В правой руке он держал папки и журналы, с которыми ходил к начальнику штаба полка. В прямые обязанности писаря штаба батальона входило не только выполнять распоряжения своего прямого руководства, но и вышестоящего командования, которое требовало докладывать непосредственно ему о выполнении поставленных важных с его, начальственной точки зрения, задач.
      – Солдатик, стоять, – остановил его Салюткин, подняв голову в огромной фуражке. – Ты почему мне честь не отдал? Мне, офицеру?!
      – У меня рука занята…
      – И крючок расстегнут. Ремень подтяни, сержантик.
      Понимая, что спорить со скучающим взводным, который еще и имел зуб на писаря, бессмысленно, Андрей, прижав папки одной рукой к груди, начал другой приподнимать ремень. Салюткин схватил его за ремень.
      – Ремень ослаблен? Солобон, ты сколько прослужил? Где уважение к старшим по званию, должности, возрасту и сроку службы?
      – Про возраст стоило бы помолчать, – тихо проговорил писарь. – Я уже баб трахал, когда ты еще под стол пешком ходил.
      – Чегооооооооооооооооо? – Салюткин схватил дипломированного специалиста за воротник.
      – Товарищ лейтенант, это неуставные взаимоотношения. Руки уберите. Руки, я сказал, уберите.
      – Ты кому сказал, падла? Ты…
      – Товарищ лейтенант, мне надо идти. Мне начштаба поручил срочную…
      – Мне пофиг. Ты понял? Мне пофиг, что он тебе поручил. Перед тобой стоит твой непосредственный командир. Непосредственный. А ты его приветствовать не научился. Тебя Егерин не спасет. Я твой командир. Я! Захочу – сгною, чмо…
      – Сам, чмо.
      – Ты кому это сказал?
      Ударить, стоя на плацу перед окнами трех четырехэтажных казарм,
      Салюткин не решался, но отступать от своего не хотел.
      Препирательство между не подчиняющимся писарем и взводными продолжалось на усладу двум полкам минут двадцать и не остановилось даже, когда к спорщикам подкатил, выскочивший из-за угла УАЗик начштаба.
      – Назарчук, ты сделал, что я сказал? Давай, скорей, – протянул руку из открытой двери майор Егоркин.
      – Никак нет, не сделал.
      – Как не сделал? Я же к комдиву еду! Я тебе пять минут дал. Пять, а не двадцать пять!! Ты чем занимался?..
      – Меня остановил лейтенант Салюткин и решил, что его приказы по застегиванию крючка куда важнее приказов…
      – Салюткин, твою мать! – рявнул майор. – Ты что себе позволяешь?
      – Да, я… Нет… Товарищ майор…
      – Рот закройте, лейтенант. У вас у обоих во взводах срач, бардак и дедовщина. Вам мало? Так вы решили к моему писарю прицепиться? У него образования на вас обоих хватит. Если еще раз кто-то Назарчука тронет… Бегом к личному составу. Бегом, я сказал!!
      И лейтенанты, придерживая на ходу фуражки, бросились в казарму как нашкодившие мальчишки.
      В шесть часов все наряды частей дивизии стояли на большом плацу.
      Проходил ежедневный развод нарядов. Проверяющий полковник из штаба дивизии ходил вдоль рядов и время от времени задавал кому-то из солдат вопрос по уставу или действиям.
      – Солдат, кругом! Почему у тебя сапоги сзади не почищены? Крема нет? Какая рота? Бегом за старшиной. Всем стоять!
      Через пять минут солдат бежал в обратном направлении, дыша в спину старшине по плацу.
      – Товарищ полковник…
      – Прапорщик, у вас гуталина в роте нет? За чем Вы смотрите? Если сапоги не начищены, значит, солдат устава не знает. Где ротный? Ко мне его. Не надо солдата посылать. Сам! И начальника штаба батальона. И командира батальона. И начальника штаба полка. Всех.
      Бегом.
      – Сейчас всех отымеет, – прокомментировал кто-то из солдат.
      – Без мыла и вазелина.
      Офицеры шли один за другим по узкой дорожке.
      – Я тут долго торчать должен? – рявкнул полковник. – Бегом.
      И офицеры, соблюдая субординацию, побежали бодрой рысцой по выложенной красным и белым кирпичом дорожке. Первым бежал майор
      Егерин, за ним командир батальона, тучный начштаба батальона, командир роты и замыкал строй прапорщик. Выглядело это очень смешно.
      "Старшие офицеры", – как говорил сам Егерин, – "бегать не должны, ибо в военное время это вызывает панику, а в мирное – смех".
      – Вот так всю жизнь. Двадцать пять лет или дольше гоняют их все, кто звездочкой или должность старше. Это не жизнь.
      Полковник не стеснялся в выражения.
      – Вы чем тут занимаетесь? Что за бардак? Солдат простого вопроса не понимает. А на этого дневального посмотрите. Дежурный, почему дневальный не стрижен? На ушах висит. Чему вы его учите? Я вас спрашиваю! Молчать, когда я молчу. Вам никто не позволял там, когда я тут. Вы еще хотите, что-то сказать?
      Ответы проверяющему и впрямь были не нужны. Прооравшись для проформы минут пять, полковник распустил наряды, и мы вернулись в казармы.
      В восемь часов наряд по столовой стоял переодетый в замасленные, грязные, вонючие, уже не отстирывающиеся хэбэ.
      – Наряд, – Денискин стоял перед солдатами, уперев руки в бока. -
      Сегодня у нас должен быть крутой наряд. Если будет где срач – устрою самолично. К приемке наряда приступить.
      – Мы грибов насобирали, надо будет поджарить попозже, – сказал я.
      – Сегодня футбольный матч в девять. Давай, я уйду на матч – ты ведь справишься сами. А утром я буду в столовой один. Лады?
      – Нет проблем. Я все равно не люблю футбол, а ты у нас фанат.
      Магомедов, Эльмурзаев, Арсанов, ко мне! – позвал я двух здоровых чеченов и Имрама. – Вы оба поступаете в личное распоряжение
      Магомедова. Вы не убираете, вы не моете и не таскаете мешки, вы его личные телохранители.
      Чечены сразу стали выпячивать грудь вперед.
      – Его приказы – это мои приказы. Его слово – это мое слово. Что он сказал, то должно быть выполнено. Но он роста маленького, могут и послать. Вот вы и будете помогать ему объяснять мирными языком всем тем, у кого появились проблемы со слухом, как надо выполнять приказы. Уяснили?
      – Так точно, – хором ответили солдаты.
      – Имрам. Порядок на втором этаже. Посуда, столы, пол. Сам все знаешь. Если что – не стесняйся – я тут, на первом сижу.
      Сидя за столом, я дочитал "Сто дней до приказа", отложил журнал, потянулся и позвал Арсанова – крепкого солдата, который, чувствуя большую ответственность, ходил между этажами столовой, залезая во всевозможные подсобные помещения, выгоняя оттуда прячущихся лентяев.
      – На кухне капусту режут. Пусть мне кочерыжек начистят.
      Арсанов ушел и вернулся с полной миской чистых, свежих кочерыжек.
      – Вы с этого прикалываетесь? – поставил он миску передо мной.
      – Почему прикалываюсь? Я их ем. Спасибо. Посмотри, что на втором этаже делается. Не уснули там бойцы?
      Арсанов поднялся наверх. Через минуту я вскочил из-за стола, услышав грохот, который отдавался эхом в пустом помещении солдатской столовой. Взлетев по лестнице я сразу направился к открытой двери в середине зала, откуда раздавался шум. В дверях "дискотеки", как называли место мойки посуды, стояло с десяток узбеков, Магомедов и чечены.
      – Что за шум, а все живые? – сунулся я внутрь.
      Эльмурзаев держал на вытянутой руке кого-то из азиатов.
      – Саджикеев, смирно! – гаркнул я. – Ты почему драться лезешь?
      – Не я лезу. Он лезет. Я посуду мыл? Мыл. Зачем он на пол кинул?
      Две стойки с чистыми металлическими мисками были перевернуты.
      Миски валялись на полу в грязной, безостановочно месимой сапогами солдат, воде.
      – Эльмурзаев, ты перевернул?
      – Посуда грязная. Я чего, должен из такой грязной тарелки есть? – и он провел пальцем по дну миски. – Чурка.
      – Сам чурка.
      – Я? – Эльмурзаев готов был зарезать возражавшего ему узбека.
      – Всем стоять. Эльмурзаев и Арсанов, проверить, сколько начистили картошки на завтрак. И мне два бочка отдельно. "Дискотека" – перемыть посуду все равно надо. НАДО!! Она на полу в грязи лежит. И сделайте это так, чтобы я мог, увидев в каждой тарелке свое отражение, утром побриться. Раньше сделаете, раньше спать уйдете.
      Спустившись вниз, я позвал повара.
      – Тигран-джан, у меня полбачка свежих, чищеных грибов есть.
      Солдаты картошки начистили. Поджаришь нам? Ты в доле.
      – А чего не поджарить, дорогой? Конечно, поджарим.
      Половину бачка на отделение я отправил в роту, чтобы ребята, которые смотрели футбол, могли порадоваться жизни. Полный бачок
      Магомедов отнес в караулку. Да и себя мы не обделили. Жареная картошка с грибами, да еще полный чайник компота – что еще нужно от жизни "почти дедушке советской армии".
      Когда я вернулся с нарядом в казарму и разогнал уставших после трудового вечера солдат по койкам, футбол уже закончился. Спать никто из сержантов идти не собирался. После матча советское телевидение решило показать нашумевший американский фильм про последствия атомной войны. Фильм показывали явно из-за улучшающихся взаимоотношений между Америкой и СССР, так сказать, в условиях гласности и зарождающейся демократии.
      Проблема просмотра фильма заключалась в том, что мы, увлеченные сюжетом, не заметили вошедшего в расположение роты комбата.
      Прятаться было поздно, и медленное рассасывание сержантов батальона было пресечено командиром на корню.
      – Всем раздолбаем строиться. Рота в наряде. Почему же вас так много? Кленов, ты уже в третьей роте служить начал? Тебя когда из первой перевели? Николаев, а ты чего сюда забрел? В одну шеренгу становись.
      Понурив головы, мы построились перед кроватями, где мирно спали солдаты. Комбат широким шагом ходил по взлетке вдоль строя и распинал нас, не понимающих всю ответственность исторического момента.
      – В части проверяющих немеренно. Сегодня на плацу разнос был, а вы телевизор по ночам смотрите. Личный состав батальона без присмотра, сержанты шляются непонятно где. Значит так, всем командирам отделения – отбой. Замкомвзводам остаться.
      Отпущенные по кроватям мгновенно ретировались. Строй поредел и без приказа сомкнулся.
      – Значит так, "замки", – сказал комбат. – Если будет еще хотя бы одно нарушение, то домой пойдете тридцать первого декабря. Всем понятно?
      – Спасибо, товарищ майор! – радостно ответил я за всех.
      – Ханин, а ты чего тут делаешь?
      – Выполняю приказ.
      – Точно, ты же замок… но ведь тебе еще год служить.
      – Надеюсь, что меньше, а с Вашим обещанием…
      – Я тебя в Морфлот отправлю. Ты три года служить будешь. Понял?
      Всем отбой.
      Не ожидая повторения команды, мы разошлись по ротам и койкам.
      Фильм все равно подходил к концу, а впечатлений за день нам хватило.
 
      Встал я только к завтраку. Настроение было самое, что ни на есть хорошее, и я, выйдя из казармы и пройдя вдоль плаца, где маршировали солдаты артиллерийского полка, поднялся на второй этаж столовой и направился к Манукевичу, сидящему за отдельным столом с писарями полка. Макс обещал посодействовать в получении для меня краткосрочного отпуска домой, но все не выходил случай поговорить с земляком с глазу на глаз. Однажды он уже пытался вставить меня в список награжденных этим поощрением, но зоркий глаз начштаба выловил случайно затесавшуюся фамилию, и я оказался вычеркнутым из перечня.
      Стол писарей соседствовал с местом, где питалась рота, куда был переведен чеченец, имевший конфликт в нашем подразделении. Чеченец стоял, широко расставив ноги, и смотрел затуманенным, как будто обкуренным взглядом на дежурного по роте, пытавшегося убедить его сесть за стол.
      – Сядь за стол, итить твою мать! – не выдержав, ругнулся дневальный.
      "Придурок, это же чеченец, он воспринимает простое для русского уха ругательство, как прямое оскорбление своей матери", – подумал я и резко двинулся вперед. И вовремя. Чеченец быстрым движением вытащил изо рта опасное лезвие, которое все это время непонятно каким образом крутил языком, и занес руку для удара на уровне горла дежурного. Рука в замахе оказалась практически передо мной. Я перехватил кисть и локоть, ударил под колено ногой, от чего чеченец упал на стоящую перед столом лавку и, заломив руку за спину, выбил лезвие на пол.
      – Пусти, пусти, сука. Убью!
      Вторая рука чеченца уже стала подниматься, но кто-то резко вывернул ее, прижав солдата лицом в стол.
      – Дернешься, руку сломаю.
      Рядом со мной стоял дежурный по полку. Офицеры второго батальона уже бежали к нам. Я отпустил чеченца.
      – Я тебя все равно убью, – пообещал мне чеченец.
      – Помню, помню. Убьешь.
      Я повернулся и подошел к Манукевичу.
      – Как дела, Макс?
      – Оно тебе надо?
      – Что надо? – не понял я.
      – Чего ты влезаешь? Зачем? – пожал худыми плечами Макс. – Еврей, а такой глупый. Тебе надо быть порезанным чеченами? Ну, нафига?
      – А я знаю? – вопросом на вопрос ответил я. – Наверное, так я устроен. Ты меня в следующий приказ на отпуск пихни.
      – Я тебе комбат, что ли, чтобы тебя пихать? Он уже в штабе полка с утра распространялся, что Ханин с дедами попался на просмотре фильмЫ. Мол, совсем ты обурел. Ладно, зема, не грузись. Я пошел. У меня работы до… А еще конь не валялся.
      Вечером, когда караул ставил автоматы в ружпарке, а наряд по кухне сдавал старшине грязную униформу, Салюткин снова решил меня поддеть.
      – Зря ты с нами в караул не пошел.
      – Вы поймали всех шпионов, и вам скоро присвоят звания героев?
      – Мелко берешь. Мы вчера такую картошечку с грибочками навернули…
      – Много бы вы навернули, если бы я вам бачок не заслал.
      – А при чем тут ты?
      – Думайте, товарищ лейтенант, думайте. Это бывает полезно. Я понимаю, караул, устали, отоспаться надо…
      – Пошел вон!
      – Разрешите упасть, отжаться?
      – Ыыы…
      – Ушел, ушел.
      И я, ухмыльнувшись, направился к друзьям в штаб батальона попить заслуженного, халявного кофе Олега Доцейко.

      Ротный сделал вид, что забыл свое обещание посадить или разжаловать всех сержантов, и мы продолжали обучение наводчиков-операторов, как было ранее. Марш-броски, стрельбы из автоматов и боевых машин пехоты, политзанятия и муштра на плацу сменялись нарядами по столовой, караулами и дежурствами по роте.
      Руслана Тарасенко от меня постоянно забирали то в канцелярию ротного переписать какую-нибудь книгу личного состава, то в штаб батальона, где его Сенеда учил другим премудростям писарской жизни.
      Магомедов оказался профессиональным строителем-ремонтником, и целыми днями пропадал в офицерском городке, ремонтируя квартиры отцов-командиров, меняя краны и полы в жилищах прапорщиков. Парень он был безотказный и довольный жизнью.
      Художники, которых у меня во взводе было пять человек, дружно рисовали альбомы дембелям. Трудились во всю, не только раскрашивая страницы и полируя их лаком, но проявляли немалое воображение в создании калек – рисунков армейской жизни. Не отставал от молодых солдат и Сенеда, предлагая идеи, реализованные в прошлом. На заре своей службы талант Виталика был полностью раскрыт дембелями того времени, которым он рисовал дружеские шаржи из происходящих с нами приключений. Верхом творчества была заключительная картинка альбома, которую перерисовывали себе деды всех рот с помощью все того же
      Сенеды: на крупных камнях пещеры, в конце которой виднелся луч солнца, символизирующий будущую свободу, писались каллиграфическим почерком имена и адреса армейских сослуживцев. Внизу созданной из камней стены были художественно разбросаны символические кости
      "духов" и черепа тех, кто отслужил год. Надписи на камнях освещал тусклой свечей с капающим воском сам "дед", изображенный сгорбленным старцем с длинной бородой, одной рукой опирающийся на высокий сухой посох. После такого произведения искусств все остальные варианты, предложенные многочисленными художниками и любителями выдать варианты, были отвергнуты строгим дембельским жюри. Я мог получить лучшие кальки, превосходные идеи, но поражал всех моим упорным нежеланием создать для себя изделие армейского мастерства.
      – Я и после не буду делать.
      – А что ты дома друзьям покажешь?
      – Военный билет. Отстань, чем ниже уровень базового интеллекта, тем краше и толще альбом.
      – Переведи…
      – Общеобразовательная программа военнослужащих последнего призыва не ставит перед собой первоплановые задачи, специализирующиеся на умении использования полностью атрофированной части тела, именуемой медицинским термином мозги.
      – Это ты меня так послал?
      – Нет, это я так пошутил.
      Шутки подобного толка не понимали так же, как я не понимал, почему взрослые двадцатилетние пацаны должны носиться друг за другом по кроватям, хватая товарищей за штаны и стараясь прижаться к ним сзади нижней частью своего тела. В роте никто не был замечен в гомосексуальных наклонностях, что меня смущало еще сильнее.
      Все свободное время я предпочитал проспать, руководствуясь известным выражением: "солдат спит – служба идет". Или занимал себя чтением книг, которые получал "из-под полы" в армейской библиотеке.
      За этим занятием и застал меня командир второго отделения моего взвода Меньшов. Он подошел к моей койке, на которой я валялся, читая книгу, и замер, пристально глядя на меня слегка раскосыми глазами, заслоняя свет своим низким, но широким корпусом.
      – Ты чего встал, родной? "Отойди от бочки – ты закрываешь мне солнце", – процитировал я Диогена.
      – Какое солнце?
      – Не бери в голову. Чего хотел?
      – Скажи, ты взаправду еврей? – ошарашил меня своим вопросом Меньшов