– Сушек, овсяного печенья по килограмму и вот тех леденцов.
– Танечка, дай мне пачку "Беломора", – услышали мы сзади.
Старший лейтенант с малиновыми погонами внутренних войск стоял у прилавка.
– Сейчас, сейчас, только солдатиков обслужу, – насыпая сушки в полиэтиленовый пакет, защебетала продавщица.- С вас три рубля сорок три копейки.
Курсанты протянули деньги.
– Бери, бечо, – сказал я, и грузин потянулся обеими руками за двумя объемистыми пакетами. АКСу показав будто обрезанный короткий нос ствола выскочил у него из-под плащ-палатки и грохнулся на стол перед продавщицей.
– Ой, – ойкнула женщина.
– Извэнитэ, – смутился выводной и, поправив автомат, взял пакеты, спрятал их под плащ-палатку. – Извэнитэ, пожалуйста.
– Ничего себе губа в дивизии, – присвистнул старлей, догадавшись, кто мы и откуда.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант, будьте здоровы, – ответил я.
– И вам не болеть, – старлей вышел, прихватив свою пачку папирос.
– Равняйсь, смирно, напра-во! – командовал я стоящими. – За мной шагом… арш.
Строй потянулся в обратном направлении, переходя на строевой шаг, когда появлялся офицер, и я давал команду на равнение. Курсанты шли рядом, и только кокарда выдавала, что они не офицеры. Но на это никто не обращал внимания. Все выглядело как взвод, собранный из солдат разного рода войск, идущий целенаправленно к намеченной цели.
Пожарная машина так и не приехала. Ближе к вечеру за нами прикатил грузовик гауптвахты. Мы с выводным сели у края машины, и она, поднимая клубы пыли и подрыгивая на выбоинах, побежала в обратном направлении.
– Мне надо по дороге бачки для еды забрать, – сказал водила, когда мы садились в машину. – В танковый полк заскочим.
Машина стояла и урчала двигателем, двое арестованных побежали в столовую за бачками, а я смотрел на темнеющее небо, когда из здания танкового полка вышли майор Егерин и подполковник Сазонов. Взгляд подполковника, встретившийся с моим, выразил явное удивление.
– Ты чего тут делаешь, Ханин?
– Как чего, товарищ подполковник? Сижу.
– Это я вижу. Машина-то коменданта. На губе? И записка об аресте имеется?
– Здраааасьте, товарищи офицеры. Все как положено. Записка об аресте, подпись командира полка, печать начальника штаба полка.
– Егерин, это ты его посадил? – спросил кэп начальника штаба.
– Не сажал я его. Оно мне надо?
– Выходит, что Салюткин подделал записку об аресте? – высказал я мысль вслух – Ну, нефига себе.
– Тебя Салюткин посадил?
– Ну, это Вы уже сами разбирайтесь, кто меня посадил, кто подписал записку об аресте и кто поставил печать. А, главное, за что меня посадили?..
– Сколько тебе дали?
– Трое суток. Завтра выхожу.
– До завтра досидишь, – заключил Сазонов. – А то через дивизию тебя вытаскивать тяжелее будет.
– Досижу, куда же я денусь.
– Егерин, пошли, поговорим.
И офицеры, оставив меня в грузовике обескураженного, ушли.
Утро третьего дня началось с громкого крика. Капитан в черных погонах стоял на маленьком плацу перед караульным помещением и орал на прапорщика:
– Ты урод. Ты слышишь? Ты урод и мудак. Ты даже на конкурсе мудаков бы занял второе место.
– Почему?
– Да потому, что ты мудак!! Построить всех немедленно!! Что за чурка стоит в дверях? Дежурный, открыть все камеры, всех на плац.
Дежурный выводной открывал двери, и его крик "Строится на плацу" как эхом повторялся капитаном и вторящим ему прапорщиком.
– Сколько у тебя человек в первой камере сидит? Сколько?! Ты даже количество арестованных не знаешь. Урод!! Дебил!! Я от коменданта гарнизона должен по самые гланды получать? Да? Вот сейчас ты у меня получишь! Глышев! Где Глышев?
– Тут, товарищ капитан, – голос рядового танкового полка Глышева был очень тихий.
– Ты сколько суток ареста получил за самоволку?
– Пять.
– А сколько просидел?
– Двенадцать.
– Жора, почему он просидел двенадцать суток? Ты ему еще добавил?
Где бумаги?! Где оповещение части? Он подан в розыск как дезертир, не вернувшийся в часть после самоволки и "губы". А он у нас сидит.
Начальство ни сном, ни духом. А все из-за тебя, алкаша.
– Да, я…
– Лучше молчи. Лучше уже молчи!! Кто сидит лишние пять суток? Два шага из строя.
Из строя вышли два человека. Капитан, страшно вращая глазами, посмотрел сверху вниз на пытающегося стать еще меньше, прапорщика.
– Блин, урою гада. Ты меня под трибунал подведешь. Кто сидит свыше положенного? Два шага из строя. Назвать свои фамилии.
Из строя вышли еще человек восемь. Капитан сварился с бумагой.
– Бля. Казел, ты Жора… Кто должен выйти сегодня? Шаг вперед.
Вместе со мной еще человек шесть сделали шаг вперед, отчего строй тех, кто должен был покинуть гауптвахту, оказался больше, чем те, кто оставались.
– А ты куда? – вдруг вспомнив что-то, спросил прапорщик.
– Рот закрой, – рявкнул на него капитан. – Фамилия. Как твоя фамилия?
Я назвал свою фамилию. Капитан посмотрел в мятый список, который не выпускал из руки за все время проверки.
– Верно. Есть такой. Значит так, сержант. Слушай мою команду.
Всех, кто вышел из строя, немедленно ко второму КПП. Доложишь дежурному по караулам, пусть он обзвонит части, и каждого заберут.
Ясно?
– Так точно. В колонну по двое становись. Равняйсь, смирно.
Напра-во. Шагом арш!
– Бегом, сержант. Бегом!! Чтобы духу вашего тут не было!!
– Бегом арш!
Посмеиваясь над прапорщиком, мы добежали до КПП. На пропускном пункте дежурил один из офицеров нашего полка. Я доложил, как приказал капитан, и добавил:
– Товарищ капитан, я пойду?
– Сиди уж. Сейчас позвоню, чтобы тебя забрали. А то могу обратно на "губу" посадить. Надо ж было так "летёху" подставить. Весь полк над ним смеется. Это ты не кого-нибудь, ты офицера подставил.
Спорить со строгим капитаном я не стал и, отойдя, сел на бетонной нагретой лучами летнего солнца тумбе, наблюдая за входящими и выходящими из КПП.
Из полка не торопились прийти меня забирать, и я просидел почти час. Дежурный по полку, которому пришлось по жаре пройти через всю дивизию, не выразил радостных чувств и пообещал мне безрадостное окончание моего приключения.
– У нас туалет течет. Вот ты и наведешь там порядок.
Мы пришли в штаб полка.
– Молодец, Ханин, – приветствовал меня начальник штаба батальона
БТРов. – И в Москву съездил, и день рождения отпраздновал, и на
"губе" посидел. И все за короткий срок. Не каждому дано.
А когда офицеры прошли мимо нас и поднялись в штаб полка, он, наклонившись к самому уху, добавил:
– Молодец. Правильно ты Салюткина сделал. Совсем зарвался блатной мальчишка, будет ему наука.
Я вошел в здание штаба полка вслед за офицером.
– Ханин, ты убираешь туалет или нет? – снова не то в шутку, не то в серьез спросил меня дежурный по полку.
– А что, товарищ старший лейтенант, бардак?
– Не то слово.
– Не беспокойтесь, товарищ гвардии капитан. Порядок сейчас будет.
Дежурный по штабу, ко мне!
Новоиспеченный младший сержант выскочил ко мне из коридора.
– Ты чего службу не чуешь? Где наряд? Почему срач в туалете? Я должен демонстрировать, как наводится порядок или сами справитесь?
– Сами…
– Тогда три минуты на уборку. Время пошло.
Дневальный по штабу уже бежал туда с ведром и тряпкой. Через пять минут туалет блестел.
– Да, Ханин, быстро ты их… – почесал затылок капитан. – Ладно.
Возвращайся в роту. У вас, кстати, новый ротный. Из второй роты перевели. Фамилия у него специфическая – Дрянькин.
В роте меня встретили радостно и одновременно удивленно.
– Салюткин всем в роте рассказывал, как он договорился с начальником гауптвахты, чтобы тебе с трех суток до десяти, как минимум, продлили. Петушился, что ты еще узнаешь его. Ходил святящийся, как начищенный сапог. А ты меньше трех отсидел.
– Вышел за образцовое поведение.
– Бугай, когда тебя отвел, пришел и говорит: Ханин и там, как дома, его уже конфетами угощают. Правда что ли?
– Мои конфеты были, мои. Это я угощал, но направление мысли
"Бугая" мне нравится. Страна должна знать своих героев. Чего нового?
– Коваль уехал в Саратов, в военкомат. За полдня собрался. Нам нового ротного поставили, а у тебя, говорят, новый взводный появился. Взвода за три дня пополнились, – давали мне свежую информацию ребята. – А еще мы все часы себе купили. "Командирские" или "Амфибия", противоударные, подводные.
– Это откуда же такие?
– В "стекляшку" в офицерском городке привезли. Смотри.
И мне продемонстрировали целую серию крупных, красивых часов.
Часы, подаренные Катериной, давно были разбиты, а в моем кошельке лежали десять рублей, присланные родителями на день рождения, столько же от деда и двойное довольствие, положенное мне по должности замкомвзвода из-за невыплаты в прошлом месяце. Не хватало совсем немного.
– Виталя, – спросил я Сенеду. – Червонец одолжить можешь. Хочу часы купить.
– Держи, – протянул мне Виталик две пятерки.
Тут же я отправился в городок.
– Дайте мне, пожалуйста, "Амфибию" посмотреть, – попросил я продавщицу.
– На витрине смотри. Выписывать?
– Ага.
Я пробил сорок семь рублей за часы и еще трешку за ремешок и довольный вернулся к столу продавщицы. Женщина убрала чек, пихнула руку куда-то вниз и вытащила коробочку.
– На.
– Спасибо.
Я взял самую дорогую за мою армейскую жизнь покупку и бережно открыл ее. В коробке лежали часы с надписью "Amfibia". Что надпись сделана английскими буквами, я даже не обратил внимания. Часы тикали, показывали время и дату. Довольный я вернулся в казарму.
– Покажи, покажи, что купил? – с порога начали приставать сослуживцы.
Я достал часы и начал надевать браслет. Кто-то достал из коробки инструкцию.
– Мужики, инструкция на английском. Ни слова по-русски. Made in
USSR написано. Опять еврею повезло, экспортный вариант достался.
Круто. Наверное, один на всю дивизию, и тот ему.
Чем экспортный вариант отличался от не экспортного, кроме надписи на английском, я не знал, но в СССР всегда считалось, что на экспорт делали лучше, и это было вдвойне приятно.
– Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход! – закричал дневальный.
Мы встали и замерли по стойке смирно, повернувшись лицом к входу.
В дверях стоял старший лейтенант с короткими усиками и значком депутата местного совета.
– Вольно! Сер'жантский состав, в канцеляр'ию, – прокартавил старлей.
– Новый ротный, – шепнул мне Сашка. – Говорят, что он своих подставил, сдал, когда они лес воровали, и на этом поднялся до ротного. Пошли, потом расскажу.
И мы, тихо переговариваясь, отправились в канцелярию роты.
Очевидное-невероятное
– Товарищи сержанты, – сразу с места в карьер начал Дрянькин, как только за нами закрылась дверь канцелярии. – Учебный процесс отменяется. Рота срочно укомплектовывается, и ближайшие три недели мы проводим в учениях к показательным выступлениям.
– На какой сцене выступать будем, товарищ старший лейтенант?
– Умникам я потом объясню. А для остальных: будет показ для высшего командования сухопутных войск. Показ будут записывать на пленку и, может быть, вас покажут в передаче "Очевидное-невероятное".
– Где? – обалдел Самсонов.
– В "Мире животных", Самсон, – пихнул его в бок Сашка Денискин.
– Да иди ты, – обиделся Самсонов. – Чего тут невероятного?
– Так называют воскресное "Служу Советскому Союзу". Видел, как танки летают и чмошники с парашютом прыгают? Вот оттуда.
– Отставить разговоры, – прервал наши пояснения ротный. – Завтра утром рота выходит на гору для первого "отстрела". Личный состав подготовить. Сейчас все свободны.
"Отстрелом" называлось мероприятие, которое каждый солдат обязан был пройти перед принятием присяги. Подразумевало оно трехкратное нажатие на спусковой крючок автомата Калашникова, установленного на режим "одиночная стрельба". За нажатием предполагалось, что из ствола автомата вылетают три пули по направлению к несменяющимся мишеням, что и являлось "отстрелом". Проделавший это несложное упражнение сразу считался годным к защите Родины и мог смело принимать присягу, чтобы иметь полное право закрывать грудью дзоты и доты на просторах страны, даже если он относился к строительным войскам, и его руки первый и последний раз держали автомат.
– Рота, подъем! Строиться. Сегодня у вас ответственный день.
Сегодня вы первый раз за свою службу в армии получите возможность пострелять.
– Я умею стрелять, товарищ сержант.
– Сигареты у товарищей? Вот и продемонстрируешь свое умение на стрельбище, где, предупреждаю, курить строго запрещено…
Никакой демонстрации солдатского умения, конечно, не было и быть не могло. Рота пришла на гору, вернее, на маленький холм, который по исторически сложившейся традиции называли "горой". Несколько человек развернули принесенные с собой плащ-палатки, на которые аккуратно уложили пять автоматов. У стоящего поодаль стола Самсон и такой же младший сержант Шилов заполняли магазины по три патрона. Офицеры проводили инструктаж по технике безопасности. Все было тихо и спокойно.
– Первая смена, получить боеприпасы. Ложись. Заряжай.
Приготовиться. Пли!
– Разряжай. Оттянуть затворную раму. Показать ствол. Спуск.
Оружие положить. Встать. Кругом. Встать в строй. Следующий.
Смены сменяли одна другую. Сержанты стояли около своих взводов и скучно наблюдали за процедурой становления солдатами призывников.
Я стоял чуть сзади стреляющих и наблюдал, чтобы все было в порядке на огневом рубеже. Солдаты лежали на плащ-палатках и целились. Куда они могли целиться, мне было все равно, лишь бы пули летели в направлении сложенных бревен, к торцам которых и были прикреплены мишени.
– Товарищ сержант, товарищ сержант, – среднеазиат с узкими глазами начал поднимать автомат, – у меня не стреляет, – продолжал он, поворачивая оружие в мою сторону и приподнимаясь на колено, нажимать на спусковой крючок.
– Ствол положи, урюк, – я ударил по автомату, который выпал у солдата из рук и выстрелил в сторону мишеней.
– Встать! – взводный, стоящий на передовой и мгновенно подскочивший к нам был вне себя. – Встать, солдат!
Короткий удар в челюсть был хорошо поставлен. Солдат упал.
– Встать, урод!! Ты решил своих товарищей положить, чудила? Тебя мама стоя рожала, и ты головой о бетонный пол ударился? Встать!!
Солдат поднялся и получил второй удар в живот.
– Пшел в строй, дебил. Два наряда вне очереди. Не слышу.
– За что?
– За то, что ты чуть сержанта не убил, баран безрогий. В строй!!
Ротный и взводные еще долго отчитывали солдата, который так и не понял, почему же у него заклинил автомат и за что его ругают.
Других приключений в этот день у нас не было.
Вечером мы получили новую партию новобранцев. Большинство призывников были славянами. Мы выбили возможность набрать их, а не положенных нам среднеазиатов, которых в неограниченных объемах присылали в московский округ военкоматы, исключительно благодаря намечающимся учениям. Вместе с другими ко мне во взвод попал грузин из Тбилиси. Гия Сандашвили выглядел старше и, главное, солидней всех призывников. Он как бы случайно забрел из другого мира к нам в пехоту.
– Солдат, встань ровно, – попросил я его. – Подними подбородок.
– А почэму я должэн говорить Вам "Вы", а Вы мнэ нэ должны?
– Ты хочешь на Вы? Будет на Вы. Без проблем. Заступаете в наряд по роте. С первого же дня.
Мыть туалет Гия отказался. По новому указанию Дрянькина (новая метла, как известно, по-новому метет) никто его заставлять не стал, а был Сандашвили отправлен на беседу к ротному.
– Ты почему сержантов не слушаешься, солдат? Ты не в армии?
– Я Вам не ты, – твердо и спокойно ответил Сандашвили.
– Хорошо, товарищ солдат, Вы. Но это не отменяет сути.
– Вы, товарищ старший лейтенант, про Кавказ слышали? Про мужчин слышали? Зачем издеваться? Зачем смеяться? Я что, мальчик?
– Умный что ли? Умные нам нужны. Ты кто по специальности?
Вместо ответа Сандашвили взял у ротного со стола чистый лист бумаги, вынул из коробки, стоящей на столе, остро отточенный карандаш и, молча, вышел в коридор.
– Солдат, ты куда? – опешил ротный.
Не отвечая, Гия подошел к кровати с лежащим солдатом и за три минуты создал фото в графике, после чего молча вернулся к ротному в канцелярию и положил рисунок на стол.
– Ты рисовать умеешь? – ротный вертел в руках рисунок, который мог бы украсить стены его кабинета. – Где учился?
– Тбилисская академия художеств.
– Какой курс?
– Окончил с отличием в прошлом году.
– Молодец. А заголовок к "Боевому листку" сможешь написать красиво?
– Смогу.
– Я тебя позову, когда нужно будет. Иди.
Долго у нас Гия не продержался. Дня через три Сандашвили во время работ вышел из части, о чем мы, конечно, не знали.
– Ханин, твоего солдата поймали, – встретил меня дежурный по роте, когда я вернулся из санчасти, куда водил стерших ноги молодых солдат.
– Где поймали?
– Около реки.
– Вот это "задница"… Есть же приказ, чтобы солдаты не приближались ближе ста метров к воде… Кого поймали-то?
– Сандашвили.
– А чего он там делал?
– Ребята из патруля рассказали, что они шли вдоль реки, вдруг видят – солдат сидит. "Воин, ты приказа не слышал?". А оттуда тишина в ответ. Решили, может плохо солдату. Спустились. Смотрят – сидит, на воду смотрит. "Солдат, ты чего тут делаешь?" – "На воду смотрю, мне вдохновение нужно". "Чего тебе нужно?" – "Вдохновение". "У тебя хотя бы увольнительная есть?" – "Зачэм увольнительный? Мне вдохновение нужно". Вязать его не стали. Старший патруля видит, что солдат не пацан, уговорил его пойти вместе с ними и привел его к дежурному по караулам. А тот уже задумываться не стал, влепил твоему бойцу пять суток ареста. Так, что мыль задницу. Тебе как и.о. взводного достанется.
– Дальше дембеля не просидим… Ладно, придет, разберемся.
До конца ареста Гия не досидел. На второй день он нарисовал на стене гауптвахты что-то очень красивое и начальник гауптвахты, желая выслужиться, тут же сообщил об этом коменданту гарнизона. На третий день Сандашвили пришел в роту.
– Наслышаны, наслышаны, – встретили его в роте. – Нашел вдохновение?
– Нэт, нэ нашел, – серьезно ответил художник. – Нэт его здэсь.
– Значит, будем служить?
– Будем, я за вэщами.
– За какими вещами?
– Я в штаб дивизии перехожу. Минэ послали вэщи свои забрать. До свидания.
Гию Сандашвили, прослужившего меньше недели, забрали в отдел художников дивизии. Мечты о красивых дембельских альбомах, так нежно вынашиваемых сержантами, рухнули в тартарары. В моем взводе еще были три солдата, учившихся или окончивших художественные училища, но художник такого уровня был один на всю дивизию.
Утром рота отправилась на склад, где хранились боеприпасы, чтобы получить запас для дальнейших тренировок. Гранаты, цинки (жестяные вытянутые ящики) с патронами, взрывпакеты, дымовые шашки и прочую атрибутику выписывал старый, строгий старший прапорщик. Считал он ответственно и каждую коробочку аккуратно записывал в толстом журнале.
– Кольца от гранат сдать обязаны. Все кольца. Не сдадите – будет хищение боеприпасов, – бубнил он.
Не обращая внимание на то, что мы несколько раз предупреждали солдат, несмотря на множественные плакаты о строгом запрете курения в районе склада, кто-то зажег сигарету. Я, Самсонов и лейтенант
Путилов стояли рядом со столом прапорщика. Вдруг он бросил все и выскочил на улицу. Солдат стоял в стороне, на платформе, куда подъезжали в случае разгрузки-погрузки снарядов грузовики. Грузный прапорщик в два прыжка подскочил к солдату и с левой руки влепил ему между зубов так, что сигарета влетела в рот.
– Я… – начал было отлетевший в сторону от удара солдат, но вторая оплеуха по шее сбила его с ног, и любитель табака слетел с платформы.
– Все нах отсюда! – громким голосом прокричал начальник склада. -
Все за забор, суки!! Вы хотите внуков деда лишить? Читать не научились?
Несмотря на неуставные взаимоотношения, по сути прапорщик был прав. Одной искры могло хватить, чтобы мы все взлетели на воздух.
Взлетели из-за глупости одного-единственного солдата, а таких вокруг было не мало.
Для подготовки к показательному мероприятию нам выделили отдельное поле, где были выкопаны траншеи. В отдалении были построены из красного кирпича стены разной высоты как декорации города, а в центре поля стояло несколько рядов колючей проволоки и противотанковых заграждений. Полторы сотни солдат должны были наглядно демонстрировать, на что способна Красная Армия.
Ко мне подошел один из солдат:
– Товарищ гвардии сержант, у меня автомат не стреляет.
– А где ты его взял?
– В оружейке. На нем номер, который мне в военный билет записали.
– Дурак, я же сказал брать только с первых трех шкафов.
– Но ведь он мой, его на меня записали, а командир роты сказал, что надо брать свое оружие.
Спорить с глупостью, даже вполне логичной, не хотелось. Я взял автомат из рук солдата. Затвор не хотел даже шевельнуться. Автомат был настолько загажен, что чистить его было бесполезно. Крышка затворной рамы тоже не снималась.
– Набей магазин патронами, – дал я команду солдату, ударяя ногой по ручке затворной рамы, которая с трудом, двигаясь по миллиметру, но опускалась с каждым ударом.
Когда рама отошла настолько, позволила вставить патрон, я загнал его в автомат и такими же ударами сапога привел затворную раму в первоначальное положение. Только молодецкая дурь позволила мне нажать на спусковой крючок, не задумавшись о том, что ствол может разорвать. Видать на небе за мной смотрели, и мой ангел-хранитель, наверное, сплюнув в очередной раз, меня спас. Ствол не разорвало.
Пуля ушла в небо, прочистив ствол.
– Рожок, – и солдат протянул мне магазин от автомата Калашникова, набитый тридцатью боевыми патронами.
– Учись, сынок, – и я залихватски загнал магазин в автомат.
Автомат задрожал в моей тощей руке, жавшей на спусковой крючок.
Пули очередью ушли в небо. Гильзы посыпались к сапогам.
– Сержант, что происходит? – голос приближающегося замполита роты чуть умерил мою радость.
– Прочистил оружие.
– Ты идиот? Могло ведь ствол разорвать.
– Так не разорвало же. Лучшее оружие в мире. Даже в воде делает один выстрел. Держи, солдат. Вечером, когда приедешь, почистишь с маслом, будет как новое. Свободен.
– Он вечером почистит, а ты сейчас иди со мной, – позвал меня старлей. – Ты со всем личным составом взвода знаком?
– Ну, с большинством.
– Иваненков откуда?
– Из какой-то деревни Рязанской области. А что?
– Ты знаешь, что у него нашли за коркой военного билета?
– Шифр?
– Какой шифр?
– Американской разведки. Он шпион?
– Дошутишься у меня. У него там молитва!
– Какая молитва?
– Вот! А говоришь, что работаешь с личным составом. А сам не знаешь, что у советского солдата листок с молитвой в военном билете.
– Так то у него же в военном билете, а не у меня. Я чужие военные билеты не шмонаю. Не в моих правилах по карманам лазать.
– У твоего солдата, – лейтенант сделал ударение на указании принадлежности, – с собой в армии молитва. А он, между прочим, комсомолец. Может быть, он еще и в бога верит?
– Во-первых, не у моего солдата, а у солдата Советской Армии. А во-вторых… Да пусть хоть в черта верит. Мне-то что? Солдат служит, службу "тянет", а во что он верит – это по Вашей, товарищ старший лейтенант, части.
– Я с тобой в роте поговорю. И по поводу автомата тоже. Понял?
Держи молитву и иди, разбирайся с солдатом.
– Есть,- и я пошел искать Иваненкова.
– Иваненков, чего там у тебя нашли?
– Будете беседу проводить, товарищ гвардии сержант? Ну, понятно,
Вам по должности положено.
– Не буду я ничего проводить. Этим пусть замполит занимается, ему положено. Мне интересно.
– Я даже не знал, что там молитва лежит. Наверное, бабка положила, когда я в армию уходил. Бабка верующая. А я… Я же не вытаскивал военный билет из корочки.
– А откуда старлей узнал?
– Собрали все военные и комсомольские билеты. Наверное, деньги искали.
– А что в молитве-то?
– А Вы не открывали?
– А оно мне надо?
– Я и сам не читал. Давайте прочту.
Я протянул ему бумажку. Солдат, сбиваясь, начал читать старославянский текст.
– Понятно, – прервал я его. – Охранная молитва на случай войны.
Ну, у нас войны тут не предвидится. Если так важно тебе – запихни куда подальше. А если нет – бабке назад отправь, скажи, что у тебя замполит должность попа выполняет, а все священные молитвы в уставе написаны.
– Спасибо, товарищ гвардии сержант, – обрадовался непонятно чему
Иваненков.
– Не за что. Дуй на обед, а то не достанется. В кругу друзей
"таблом" не щелкай.
Нас разделили на группы. Моя группа в количестве дюжины человек должна была демонстрировать выход отделения из траншеи и проход через собственное заграждение, состоящее из колючей проволоки.
– Надо бы продумать, как им проходить сквозь проволоку, – обсуждали, стоя на бруствере окопа, майор с подполковником, ответственные за показ.
– Надо "проходы" сделать, проволоку разрезать, – предложил майор.
– Если все в один "проход" пойдут, некрасиво получится. Надо, чтобы досками пользовались и шинелями…
– Товарищ полковник, а давайте Казылбекова положим. Он длинный и будем по нему переходить, – пошутил я.
– Это тоже вариант, – серьезно принял мою шутку подполковник. -
Во время боевых действий, если товарищ погиб, то его спина используется для того, чтобы скорее пройти проволоку, так сказать, исполняет свой последний долг.
– Да ладно, – испугался я за казаха. – Хороший парень, пусть живет.
– Пусть живет, но с "проходами-то" что делать будем?
– Товарищ полковник, а если мы три "прохода" откроем, чтобы солдаты пройти могли, а рядом положим шинель, доски, бревно и ведущий будет рассказывать, что все это можно использоваться.
– Молодец! Голова! – обрадовался подполковник. – А чтобы натуральнее было, надо, чтобы напалм горел.
– Может не надо напалм? – засомневался майор.
– Надо. Я поговорю с саперами, как сделать. У вас гранаты есть?
– Есть, но…
– Вот и хорошо. Гранаты и взрывпакеты самое то.
– …
– Вы нам покажите, чему отделение подготовили. Пройдем все с самого начала.
– Отделение, становиться. Слушай постановку задачи, – ляпнул я вместо "Слушай мою команду". Ляпнул не потому, что хотел выпендриться. Для меня не было существенной разницы между этими двумя фразами. Но ответственный товарищ был на чеку.
– А это ход! – обрадовался подполковник. – Кто из солдат сможет поставить задачу?
Вопрос старшего офицера был ударом ниже пояса. Из дюжины солдат десяток являлись представителями очень Средней Азии. Когда я за несколько дней до этого раздал всем листочки для заполнения личных данных, то получил следующий усредненный вариант: после фамилии, имени и отчества, у большинства стояло: мама – доярка, папа – тракторист, социальное положение – аристократический интеллигент, место жительства – Колхоз XXVI съезда партии. При этом вариантов обозначения данного колхоза было три: Колхоз имени 26-го съезда партии, колхоз имени съезда партии номер 26, колхоз партии двадцать шесть в Узбекистане. Кто надоумил этих детей колхозного поля написать в графе социальное положение аристократический интеллигент, я так и не смог выяснить. Но бланки пришлось переписывать.
– Тарасюк. Тарасюк, – позвал я солдата, который, несмотря на украинскую фамилию, имел запись в военном билете "эстонец". -
Сможешь поставить задачу?
– Неа, – признался солдат.
– А дать мне команду "Постановку задачи ставит курсант Ханин" сможешь?
– Смогу.
На том и порешили. Постановку задачи учил я. Поменявшись с
Тарасюком формой, отдав ему свою с погонами и значками, я должен был, получив "приказ на постановку задачи" от него, рядового, временно исполняющего мои сержантские обязанности, декламировать минут на пять ориентиры, расстояния, как и в каком направлении должно будет выдвигаться отделение и какие героические цели перед нами поставлены. Текста, составленного с помощью и при указании офицеров, было много, нарвался я на это сам, и приходилось учить.
– Отделение, слушай постановку задачи, – читал я по памяти написанный и уточненный десятки раз текст. – Направление северо-западное… Ориентиры… Выдвижение… Прохождение через заслоны…
После прослушивания совершенно непонятного для многих солдат текста я давал команду:
– Вперед!!
После команды все сидящие в окопах выскакивали на бруствер и бежали по направлению к проходам в колючей проволоке, кидая вперед взрывпакеты. В момент дружного появления на бруствере, на столбах с колючей проволокой взрывались пластиковые пробки с бензином, и столб огня поднимался вверх, демонстрируя нашу небывалую боеспособность, от которой должны были дрожать враги Родины. Во время движения я отдавал команду "Атом, справа!", после которой солдаты во главе со мной падали ногами в сторону предполагаемого атомного взрыва, прикрывая своими телами автомат, чтобы "капли оплавленного металла не попортили обмундирования", – как объяснил подполковник. Что в случае атомного взрыва на таком расстоянии капли металла будут волновать нас меньше всего, на встрече никто не задумывался, так как устав не предполагал наличие мыслей во время данного действия.
