Изменения за дни нашей командировки были поистине грандиозные.
      Командир роты еще значился на должности, но во время его отсутствия, обязанности ротного ревностно исполнял лейтенант Салюткин. Последние
      "дембеля" распростились с армейской службой, и часть сержантов в батальоне перераспределили, в результате чего у нас добавилось
      "дедов" из других рот. Все мы, конечно, были знакомы, но одно дело видеться, другое дело – служить в одном подразделении. Исполняющим обязанности старшины был назначен "дед" – старший сержант Бугаев, минчанин крепкой наружности, так ни разу и не побывавший дома за время службы. Увидеть дом ему хотелось до ужаса, и он готов был землю грызть перед Салюткиным, который, утверждая, что его вот-вот официально назначат командиром третьей роты, обещал Бугаеву краткосрочный отпуск на Родину за его, "бугаевскую", вечную преданность. "Бугай" искренне верил обещаниям лейтенанта и старался изо всех сил.
      Во всей этой катавасии мне отводилось временное место командира третьего взвода до назначения на эту должность офицера, в заместители которого я и должен был в последствии перейти. Но утром в день возвращения мне это было, мягко говоря, "до фени". Я проспал завтрак и лежал в воспоминаниях о днях, проведенных в Москве, и сожалениях о том, что так и не съездил в Питер. Именно в состоянии мечтающего, валяющегося на армейской койке, меня и увидел Салюткин.
      – Ты заболел? Почему не в санчасти?
      Салюткин явно недолюбливал меня еще в мою бытность курсантом первой мотострелковой роты, а тут я оказался в его непосредственном, хотя и немного странном, подчинении.
      – Я только из командировки вернулся…
      – Подъем! Построить новобранцев. Доложить! – и Салюткин удалился в каптерку к "Бугаю".
      Нехотя я встал, умылся, перепоручил построение Самсону и пошел уточнять с Сашкой, какие у нас планы.
      – Надо бы документы сдать, – вспомнил Сашка.
      – Можно и в город уйти, а документы вечером, часов в шесть, сдать…
      – А чего в городе-то делать? У нас несколько солдат новых появилось, один выпендривается. Наверное, решил, что ему тут детский сад. Я его повоспитывать хочу, привести к первоначальному состоянию бойца.
      – Ну, я чайку у писарей хлебну, и пойдем сдавать в "строевую".
      – Договорились.
      Штаб батальона оказался закрытым, и я зашел в канцелярию ротного.
      За столом ротного сидел короткостриженный, белобрысый, перепуганный солдат и что-то писал. Он даже не поднял головы, когда я вошел.
      "Оборзел солдатик? – подумал я. – За неделю оборзел?".
      – Встать!! Смирно!!
      Солдат вскочил.
      – Чего вылупился, воин? Как фамилия-то?
      – Назарчук, – выпалил он, выкатывая на меня глаза.
      – Ты почему не приветствуешь старших вставанием? – спросил я.
      – Задумался, выполнял приказ…
      – Приказы отменяют уставы, товарищ солдат?
      – Никак нет!
      – Чей приказ выполнял?
      – Гвардии младшего сержанта Доцейко, – и с этими словами солдат опустился на стул.
      – Ты чего, солдатик? – опешил я. – Была команда садиться? Устал?!
      Так сейчас лежать будешь!! Выйти из-за стола!! Приказа не слышал??
      Бегом!!!
      Назарчук выскочил из-за стола.
      – Уже и крючок не застегиваем? Ремень расслаблен? "Бурый" солдат, совсем "бурый". Упор лежа принять!! Отставить, не резко! Упор лежа принять! Отжимаемся: раз-два, раз-два, раз-два.
      Назарчук не очень умело прижимался к полу, стирая униформой пыль с досчатого пола, и с усилиями поднимал свое тощее тело.
      – Раз-два, раз-два.
      Дверь канцелярии открылась, и в помещение вошли Сенеда, Доцейко и
      Родионов.
      – Ты чего моего писаря гоняешь? – поднял брови Доцейко. – Привет, кстати. Как съездил?
      – Привет всем. А у тебя уже свои писаря появились? – ответил я вопросом на вопрос, и, присев на корточки, опустил голову к "духу".
      – Команды "прекращать" не было. Раз-два, раз-два.
      – Потом заскочи, – бросил мне Родионов, и они с Сенедой вышли.
      – Откуда ты, орел? – спросил я Назарчука.
      – Из Ростова.
      – Молодец, а годков тебе сколько, сынок?
      – Двадцать шесть скоро.
      – Сколько? – я соскочил со стола, на котором сидел.
      – Двадцать шесть.
      – Ты с "высшим" что ли?
      – Ага.
      – Кто по специальности?
      – Инженер-строитель, – продолжая упираться руками в пол и подняв голову, ответил солдат.
      – Да хватит тебе пол "хебешкой" вытирать, встань.
      Мне стало откровенно стыдно перед парнем, который был на семь лет старше меня, а я шпынял его, как мальчишку. В армии было не принято сильно гонять ребят с высшим образованием, которые имели существенную разницу в возрасте с обычными военнослужащими срочной службы и по воле случая попали на полтора года выполнять свой гражданский долг. Такие ребята в случае окончания военного училища уже имели бы звания капитанов, что давало им небольшие привилегии.
      – Так ты и писать, и чертить умеешь?
      – Умею.
      – А кирпичи класть?
      – Умею, если честно. В стройотряде клал. Только Вы, товарищ сержант, никому об этом не говорите, ладно?
      Это было сказано так наивно, что я сразу согласился.
      – Прикольный он, да? – захихикал Доцейко. – Иди, Андрей, работай.
      Иди, иди.
      – Олег, так вы парня к себе заберете?
      – Пока его ротный не отпускает, но еще несколько дней, ротный уйдет и тогда…
      Мы перешли в комнату штаба батальона. Сенеда ставил чайник, а
      Роман, только что вернувшийся с офицерских курсов, собирал вещи.
      – Все, ухожу. Вместо меня будет Сафронов. Жаль, что ты не согласился.
      – Ром, ты меня чуть из комсомола не выгнал, какой из меня комсомолец батальона?
      – Да чего уже говорить? Проехали. Давайте прощаться, у меня поезд через час.
      Мы обнялись, проверили, что все телефоны и адреса давно внесены в записные книжки, и пожелали Ромке, как учителю истории, поменьше наезжать на пионеров в школе.
      Документы в строевую часть я сдал после двенадцати. Это оказалось очень просто. Макс принял у меня бумажки, посоветовал не мешать, сказав, что сам все сделает, а сейчас нет времени даже на перекур. Я отправился обратно в роту, рассчитывая до вечера не сильно напрягаться с выполнением служебных обязанностей в преддверии моего дня рождения. Как же я сильно ошибался.
      – Ханин, ты где шляешься? – Салюткин был в гневе. – Ты сегодня заступаешь в наряд по роте. Понял?
      – Товарищ лейтенант, у меня завтра день рождения. Я в увольнение собрался.
      – А кто тебе его обещал-то, увольнение?
      – Ротный, старшина…
      – Ротный теперь – это я. Понял? Я решаю. А я решил, что ты заступаешь в наряд дежурным по роте.
      – Товарищ лейтенант, мы вернулись вместе с Денискиным. Он заступит сегодня, а я завтра вечером его сменю. Мы с ним уже договорились…
      – Не хочу ничего знать. Ты заступаешь, и все. А сейчас ведите, товарищ сержант, роту на обед.
      Я построил роту и вышел вместе с ней на обед. Мое мнение об идеях
      Салюткина выплеснулись в реализации отрицательных эмоциях на роте новобранцев. Я остановил солдат перед входом в столовую и дал команду:
      – В столовую бегом…
      Так как новобранцы еще не усвоили, какие действия положено выполнять за командой, то перечень указаний посыпался на их бедные головы с невообразимой скоростью.
      – Отставить! Ручки согнуты в локте, корпус тела наклонен вперед!!
      Я не вижу, чтобы все стоящие в строю выполнили команду. Оставить!! В столовую бегом… Отставить!! Бегом!! Какой урод руку в локте согнуть не могЁт? Рота, кругом, двадцать шагов вперед шагом марш!!
      Я гонял солдат перед входом в столовую добрую четверть часа, выплескивая на не в чем не повинных людей свою неприязнь к новоявленному командиру роты. В результате бессмысленной траты времени у солдат практически не осталось его на обед.
      После того как я выгнал роту на улицу строиться, вновь перепоручив Самсонову личный состав, а сам вразвалочку вышел на крыльцо, щурясь на яркое солнце, то первым офицером, который встретил меня был Салюткин.
      – Товарищ сержант, почему Вы не идете вровень со строем?
      – Не могу, товарищ лейтенант, я ногу подвернул, видите – хромаю.
      И в наряд заступить не могу.
      – Вы меня обманываете… я тебя посажу, суку.
      – В зеркало давно не смотрелись?
      – Чо сказал, сержантик? Чо сказал? Окабанел? Обурел? Сажи объелся? Ты как, быдло, с офицером, с командиром роты разговариваешь?
      – А кто тут командир роты?
      – Я.
      – Вы, насколько я помню, временно исполняющий обязанности.
      – Меня скоро официально назначат…
      – Сортир драить…
      – Хамишь? Молчать, если я спрашиваю!! Думаешь, я поверю, что нога болит?
      – Не верьте. Это Ваши проблемы.
      – Ты меня задолбал! За мной, Ханин. Я приказываю, идите за мной.
      Салюткин бодрым шагом шел впереди, я, прихрамывая и поминутно отставая плелся за ним.
      – Быстрее, иди быстрее.
      – Быстрее не могу, болит, – врал я.
      Заступать в наряд на свой, возможно единственный, день рождения в советской армии совершенно не хотелось, но дело начинало принимать уже принципиальный оборот.
      – Борзой сержантик, обуревший, – вякал лейтенант, шагая широким шагом, что при его низкорослой фигуре выглядело крайне смешно. Он подвел меня к дивизионной санчасти и резко повернулся ко мне, от чего огромная выгнутая фуражка на его голове закачалась. – Сейчас я докажу, что ты врешь, и тебя посадят за симуляцию. Понял? Ты врешь?
      Врешь?
      – Никак нет! Болит.
      Прямым курсом, Салюткин вошел в дверь к начмеду.
      – Товарищ старший лейтенант, у меня тут симулянт выискался.
      Проверь его.
      Старлей-медик, некогда уговаривавший меня остаться в его ведомстве, посмотрел на нас поверх очков, сразу смекнул о конфликтной ситуации и спросил:
      – На что жалуетесь?
      – На Салюткина, товарищ старший лейтенант.
      – Это не ко мне. Мне ты на что жалуешься?
      – Я не жалуюсь, я с легкостью переношу все тяготы и лишения. А вот товарищ лейтенант, заботясь о моем здоровье, говорит, что нельзя в роте день-два перекантоваться, надо к медикам быстро.
      – Короче.
      – Ногу подвернул. Похоже на растяжение. Не сильно, через день-два пройдет.
      – Мне нужна справка о симуляции, – твердо сказал Салюткин.- Напиши.
      – Пишу, – вздохнул начмед. – В санчасть обратился гвардии сержант
      Ханин с жалобами в области лодыжки. Визуальное обследование не может дать какого-либо заключения. Рекомендации: прийти на повторный прием к врачу через пару дней.
      – Дай мне, мне дай, – замахал руками Салюткин, вытаскивая справку из рук начмеда.- Иди за мной!
      И лейтенант выскочил из комнаты врача. Начмед развел руками, повертел пальцем у виска, намекая на лейтенанта, и занялся заполнением журнала. Я вышел из санчасти.
      – Все, товарищ лейтенант? Я могу возвращаться в роту? Времени-то уже почти четыре часа, надо бы Денискину сказать, что он заступает в наряд, а то подготовиться не успеет.
      – Что? Ты издеваешься? Я приказал – за мной.
      И Салюткин бодро зашагал в сторону штаба полка.
      – Вот, вот бумага. У меня теперь есть документ о симуляции. Я тебя теперь в тюрьму посажу.
      – Хороший документ, – подтвердил я. – Жаль использоваться некуда.
      – Почему же некуда?
      – Для туалета бумажка жесткая, а заключение дается комиссией на основании снимков. Вы их взять забыли?
      – Какие еще снимки?
      – Вы где учились, товарищ лейтенант?
      – В Московском ВОКУ.
      – Оно и видно. Средне-специальное…
      – Что ты этим хочешь сказать?
      – Что учили плохо… Не, ну учились Вы, наверное, хорошо, но только мало… и не тому.
      – За мной!! Иди за мной! Ты хочешь ТАМ, НАВЕРХУ схлестнуться? Я не посмотрю, что у тебя дядя в округе. У меня отец полковник и тоже есть…
      – Какой дядя, товарищ лейтенант? – опешил я.
      – Который в отделе кадров.
      Ни о каком дяде я понятия не имел, напрочь забыв просто так брошенную несколькими месяцами раньше начальнику связи полка фразу, и плелся за Салюткиным в штаб, стараясь догадаться, что же он придумал на этот раз. Посадить он меня не мог. Даже на "губу" не мог, потому что я "болен". А что могло прийти в его, молодую, горячую и ужасно глупую голову, я никак не мог взять в толк.
      – Стойте здесь, товарищ сержант, – оставил он меня на крыльце и вошел внутрь штаба.
      Я не стал стоять и вошел следом.
      – Здравия желаю, товарищ капитан, – приветствовал я дежурного офицера.
      – Привет, как дела? Слышал, ты в Москве хорошо отдохнул.
      – Да, пять дней "солдат сдавали".
      – Девок-то за попки похватал? "Шишечку" успел "замочить", – капитана очень радовал примитивный армейский юмор.
      – Да где там, товарищ капитан…
      – Дежурный, – раздалось в динамике над головой у дежурного по полку.
      – Слушаю, товарищ майор.
      – Ханин далеко стоит?
      – Рядом со мной.
      – Отправь его на второй этаж.
      Начальник штаба Егоркин стоял около окна в коридоре второго этажа, Салюткин стоял рядом, заискивающим взглядом смотря на старшего.
      – Что же это ты, Ханин, офицеров не слушаешься? – мягко спросил майор. – Вот Салюткин говорит, что на офицеров-мотострелков, на ВОКУ
      "катишь"? Не хорошо, Ханин, не хорошо. А мы тебя замком взвода сделали, так сказать, рассчитываем на тебя, а ты не оправдываешь.
      Лейтенанта нах посылаешь. Ты что, умираешь от болезни? Нет? Отдохнул ведь пять дней в Москве. Теперь пора и службу знать. Не говори ничего, не спрашиваю. Тебе приказа командира роты мало? Не хорошо, не хорошо. Будем разбираться. Но не сейчас. Времени нет. А сейчас слушай приказ: Заступить дежурным по роте. Это уже МОЙ приказ.
      Понятно? Не слышу.
      – Понятно.
      – Вот. Нефиг офицеров приучаться посылать. А теперь иди и готовься к наряду, и чтобы в 18:00 был на разводе полка, я лично проверю.
      – Товарищ майор…
      – Приказ понятен?! – повысил голос Егерин.- Кру-гом. Арш!
      Салюткин стоял и улыбался во всю ширину своей худой физиономии, не скрывая радости.
      Я шел по зданию штаба полка, и от обиды слезы наворачивались на глаза. Да, Салюткин меня "сделал". Некрасиво, грубо, но сделал. Как бы я не пытался быть свободным, но в армии существует жесткая, ломающая субординация. Я вышел из здания штаба полка, сплюнул на траву и пошел к забору постоять, отдышаться и подумать о том, почему нет справедливости в армии. Тот, кто старше тебя по званию или должности, имеет право попрать все святое, что может быть у тебя в жизни только потому, что ему это право дано. Дано Властью, и он в эту минуту чувствует себя властью и любит ей пользоваться, получая удовольствие от безграничности своих прав. Да, конечно, такого не мало и на гражданке. Но на гражданке ты можешь повернуться и уйти, уволиться, переехать, в конце концов, в другой город, а в армии тебе деться некуда. У тебя нет свободы, есть только обязанности. Еще совсем не давно я сам пользовался этим правом власти, и вот теперь все вернулось ко мне с утроенной силой. Жизнь – бумеранг, и все возвращается. Я забыл это жизненное правило, и бумеранг настиг меня.
      Армия – это своеобразное рабство с безграничными правами местного маленького фараона. Все разговоры об открытых дверях для желающих поделиться своими проблемами, о якобы правах солдат, о возможностях что-то изменить – газетные утки для большого начальства. Служба солдат приносит родителям не гордость, а неврозы и седые волосы.
      Родители, зная все систему советского образа жизни, хорошо отдают себе отчет в том, что их ребенок стал на два года рабом этой системы в ее худшем проявлении. Солдат два года – бесправный раб. Раб, которого можно пнуть, унизить, оскорбить, обхамить, и подчиненный обязан это проглотить, потому что существует огромная пропасть между солдатом и офицером. И выражается эта пропасть во всем. В качестве одежды, в качестве питания, в условиях жизни и отдыхе. Таких различий нет во многих армиях мира. Генералы спят в палатках рядом с солдатами, едят из одного котелка, носят такую же одежду, отличаясь только нашивками и шевронами. Советская же армия имеет различия с древних времен, когда солдата призывали на двадцать пять долгих лет, и мало что изменилось с той поры. Даже шинель, введенная во времена
      Петра Перового, не претерпела больших изменений.
      Почему? Ну почему какой-то пацан, который на год-два старше меня самого имеет право распоряжаться моей жизнью? Он сам еще мальчишка, и его глупость, эгоизм, чванство и злость может дорого стоить в первую очередь мне. Но кто позаботится обо мне самом, если не я сам?
      И, вообще, мне остался всего год. И я не имею право продлить разлуку с домом выплеском своих эмоций, выражающихся в попытке сбежать из армии или схватиться за автомат. Да, желание схватиться за автомат существует, но я справлюсь. Черт с ним, с лейтенантом. Пусть живет.
      Буду умнее. Год – не два, можно и потерпеть. Жалко, что день рождения пропал. Но будут еще дни рождения. Уже в следующем году я не буду видеть ни армейскую форму, ни Салюткина, ни казармы. Глубоко вздохнув и забив всю горечь внутрь себя, я поплелся к казарме.
      Настроения было совсем не предпраздничное. Завтра наступал мой день рождения. Единственный день рождения, который мне стоило провести в армии, и я должен был провести его в наряде дежурным по роте.
      Наверное, Господь решил меня проучить за мой эгоизм и отношение к солдатам. Он ничего не забывает и учит. Как Отец учит каждого из нас. С любовью и строгостью. Учит как жить, как совершенствоваться, как бороться со своими внутренними мелкими желаниями, без исполнения которых мы могли бы легко обойтись. Кто-то вникает в суть и развивается, а кто-то поддается негативной стороне и пользуется надуманными привилегиями, не задумываясь о том, что долги отдавать когда-нибудь придется каждому.
      УАЗик выскочил на плац так быстро и шустро, чуть не задев меня, что я, погруженный в свои мысли о несправедливости, даже не успел отскочить. Дверца распахнулась, и из УАЗика выскочил командир полка.
      – Ханин, ты чего такой грустный? Дома что случилось?
      – Дома – не знаю, думал завтра позвонить…
      – А чего завтра? Праздник?
      – День рождения у меня, товарищ подполковник…
      – Поздравляю. Радоваться надо, а ты…
      – Чему же радоваться, товарищ полковник? Меня Салюткин в наряд по роте загнал, да еще майором Егоркиным воспользовался.
      – Так может некому больше заступить?
      – Денискин есть. Мы с ним договорились, что он сегодня заступит, а я его завтра после дня рождения сменю.
      – Чем хотел заняться в день рождения?
      – На почту в город сходить, своим позвонить, с мамой поговорить…
      – Ладно, слушай приказ. Все предыдущие приказы отменяются. Ты выполняешь мое личное распоряжение. Вот бумаги – мой доклад. Надо отпечатать в трех экземплярах к утру. Поможешь своему другу
      Манукевичу. Ну, не в службу, а в дружбу. Не успевает он совсем.
      Печатную машинку возьмешь в штабе своего батальона. Доцейко скажешь, что я приказал. Завтра, если сдашь вовремя доклад, отправляешься в увольнение в город по случаю дня рождения. Приказ ясен?
      – Так точно, товарищ полковник! – радость смешивалась с чувством
      "опять надуют".
      – Тогда, выполнять!
      – Есть!
      Командир полка, оставив мне папку с документами, сел в УАЗик и укатил, а я пошел в роту, думая о том, что все-таки есть кто-то на небе, и я зря решил усомниться в Его плохом отношении ко мне.
 
      – Кто заступает-то? – встретил меня Денискин.
      – Ты, как договорились, у меня есть задача на ночь от "кэпа".
      – Лады. Я пошел на развод. Наряд, за мной.
      На крик дневального после возвращения с ужина: "Рота, смирно!", я даже не шелохнулся. Салюткин вошел в роту и тут же налетел как черный ворон:
      – Я не понял. Не понял я. Где дежурный по роте?
      Денискин выскочил из туалета, улыбаясь:
      – На очке был, товарищ лейтенант, виноват. Товарищи лейтенант, за время вашего отсутствия в роте…
      – Я не понял, где Ханин?
      – В штабе батальона. У него приказ "кэпа"…
      – У него МОЙ приказ заступить в наряд! Он чо не понял?? Ко мне его, живо!
      Денискин влетел в штаб батальона в предвкушении предстоящих разборок, понимая, что власть сейчас за моей спиной, и глупый лейтенант опять сядет в лужу. Схватившись за дверной косяк он развернулся на каблуках:
      – Тебя Салюткин в каптерку требует.
      – Он по совместительству катерщиком устроился? Может быть, дать ему начистить мне ботинки на завтра?
      – Шутник, он вне себя, что не ты заступил.
      – Но у меня действительно приказ "кэпа".
      – Я верю. Ты попробуй ЕМУ объяснить.
      Я вошел в каптерку.
      – Товарищ лейтенант, сержант Ханин по Вашему приказанию явился.
      – Ты чего обурел? Совсем нюх потерял? Я тебе что приказал? Тебе начштаба, что приказал? А?!
      – Командир полка отменил все предыдущие приказы и дал свой приказ…
      – Я тебе новый даю, сменить Денискина. Сейчас!! Немедленно!!! Понял?
      – Никак нет, товарищ лейтенант.
      – Ты совсем опупел? В рыло хочешь?
      – Хочу выполнить приказ старшего по должности и званию.
      – Выполняться должен ПОСЛЕДНИЙ приказ, а я приказываю…
      – Выполняться должен последний приказ, если отсутствует или погиб во время ведения боевых действий его дававший, а комполка в штабе полка живой и здоровый – можете сходить и убедиться. Или Вам надо, чтобы я завтра утром в штабе доложил, что лейтенант Салюткин приказал похерить приказ "кэпа"?
      – Ты можешь дежурить и печать.
      – Не могу, я просто не успею по времени.
      – Сколько тебе времени печатать? – понимая, что, перегнув палку, должность ротного он даже в мечтах не получит, сменил тему Салюткин.
      – Не знаю. Там много. Наверное, до утра.
      – Значит утром, еще до завтрака, ты выезжаешь вместе со всей ротой на "директрису".
      – Я должен сдать доклад комполка в 10:00.
      – Отдашь дежурному.
      – Не имею права. На документе гриф секретности. У Вас есть допуск? Нет. И у дежурного нет. А у меня есть. Поэтому отдать имею право только я, – соврал я, не задумываясь.
      – Я все сказал. Попробуй только не явиться на "директрису", я тебя живого закопаю. Свободен.
      Я вышел удовлетворенный. Салюткина я все-таки "сделал". Тяжело, возможно с будущими последствиями, но они меня в этот момент не волновали. Я радовался этой мелкой победе как мальчишка, которым в общем-то и был.
      Печатать я закончил в третьем часу ночи. Ничего секретного в докладе, конечно, не было, но отдать напечатанное я хотел "кэпу" лично. Это давало мне больше шанса уйти в увольнение. Утром меня разбудил дневальный
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, подъем.
      – Отвали, воин.
      – Товарищ сержант, подъем. Все "в поле" едут. Вы тоже.
      – Отвали, я сказал. Я печатал до трех ночи. Спать хочу. Отвали.
      – Товарищ сержант…
      – Слышь, Ханин, вставай,- Бугаев стоял прямо надо мной. -
      Салюткин приказал, чтобы ты ехал с нами.
      – Меня "кэп" в увольнение отпустил. Я ему доклад сдаю и ухожу.
      – Я говорю, Салюткин приказал…
      Препирались мы минут десять. На мои аргументы Бугаев приводил свои, главным из которых был обещанный ему отпуск, а на все остальное, мол, он клал с пробором. И только мое увещевание, что если "кэп" не получит доклад, это не только не принесет ему отпуска, но и прикрывать его будет некому, чуть успокоило сержантский пыл. Но оказалось, что это еще не все. Бугаев отступать не желал и попробовал перекинуть ответственность на другого.
      – Самсонов, – крикнул Бугаев. – Делай, что Салюткин приказал.
      – Я чего, враг своему здоровью? – тихо и спокойно ответил
      Самсонов. – Я ему верю и…
      – Выполняй приказ.
      – Не буду я его выполнять. Не буду я вязать старшего по званию из-за того, что ты хочешь в отпуск.
      – Ну-ка, ну-ка, – привстал я с кровати. – Колись, Самсон.
      – Салюткин вчера в каптерке приказал доставить тебя на
      "директрису", а если откажешься, связать и принести на руках.
      – Самсон, ты рехнулся? Бугай, ты в "дизель" вместо отпуска захотел? Ты что потом "кэпу" объяснять будешь? Что, зная о его приказе, решился-таки нарушить и потащил связанного сержанта через весь Ковров из-за выпендрежа взводного?
      – Ротного…
      – Он ротным лет через пять будет, если доживет. Кто ему майорскую должность даст, когда в полку старлеев и капитанов как собак не резаных? Да еще половина из них боевые офицеры. Этот поц – год, как из-за парты. Кто ему учебной ротой позволит командовать? Ему позволили поиграться, пока солдат не набрали и учебного процесса нет. И что ты патрулям будешь объяснять, что тебе Салюткин приказал связать командира взвода? Знаешь, где десять суток вместо отпуска отдыхать будешь?
      – Да пошли вы все, – сплюнул Бугаев.- У вас разборки, а я влезать буду? Сами разбирайтесь. Я передам, что ты отказался, и все. Рота, строится на улице!!
      Когда новобранцы и сопровождающие их сержанты ушли на улицу и в расположении остался только прошлый, будущий наряды и каптерщик, я не спеша встал, умылся, оделся, сходил на завтрак и достал из кармана увольнительную записку, заранее полученную у старшины еще до поездки в Москву. Записка была уже с печатью. Не хватало в записке только моих данных и подписи. Я заполнил увольнительную, поставив сегодняшнее число, привел в порядок парадную форму, которую после приезда из Москвы повесил в шкаф к писарям в штабе батальона и направился в штаб полка к "кэпу".
      Комполка еще не было на месте, и я, стоя на улице, приветствовал офицеров, трепался с дежурными по полку и штабу, рассказывая о
      Москве, подтрунивал над такими же солдатами и сержантами, как я, получая ответные отклики. Подполковник Сазонов приехал на своем
      УАЗике в четверть одиннадцатого.
      – Сделал?
      – Так точно.
      – Молодец. Поздравляю с днем рождения, – протянул мне широкую, крепкую ладонь подполковник.
      – Спасибо, товарищ полковник, – я крепко прожал протянутую мне руку. – Разрешите отбыть в увольнение?
      – Разрешаю.
      – Вот только проблемка есть.
      – Какая?
      – Увольнительную записку мне старшина выдал, в подписи на ней… увы.
      – А Салюткин чего? Для чего он обязанности ротного выполняет? Его в школе писать не научили? Детский сад…