Воспоминания старшего сержанта
 
      Израиль
 
      2007
 
      Уважаемый читатель. Автор этих строк, в прошлом рядовой, сержант, гвардии старший сержант запаса советской армии, действительно прошел все, что написано в этом сочинении. Сочинении, потому, что до высокого слога автор не смог дорасти. Это сочинение изначально являлось байками об армейской жизни, которые мы все, прошедшие ту школу жизни, несем в себе все дальнейшии годы вспоминая с улыбкой или ненавистью дни проведенные в советской армии. Описывая байки, автор заметил, что они складываются в длинное, приведенное ниже сочинение. Практически все персонажи являются людьми настоящими, не вымышленными и даже некоторые из них смогли найти свои портреты.
      Как автору, мне хотелось бы выразить благодарность всем, кто помог в написании этой книги. Отдельно я хочу поблагодарить Надежду
      Лазаренко из Москвы поддерживающую меня в минуты слабости и не давшей мне стереть все написанное. Я благодарен читателям Живого
      Журнала, своим друзьям и близким, потратившим время на чтение сего опуса и выразившим свое мнение, несущим критические замечания и восхищающимися описанными историями. Я так же хочу поблагодарить всех членов моей семьи, которые не мешали мне по вечерам печатать главы на предоставленном Евгением Моценят нотбуке. А так же я хотел бы сказать большое спасибо всем, кто приложил максимальные усилия, чтобы эта книга вышла в свет и попала в руки Вам, уважаемый читатель.
 
      Всем любящим и ждущим посвящается

      Молодость – это то, что дается нам один раз в жизни, и вернуть ее никто никогда не сможет. И только армия – это единственное место, где молодой хочет стать дедом.
      Молодость несет не только права, но и обязанности. Почетная обязанность, как сказано в основном законе – то есть в Конституции
      СССР, заключавшаяся в исполнения воинского долга гражданином огромной страны, относилась исключительно к представителям сильного пола, которыми испокон веков считались мужчины. Все мальчишки, достигшие шестнадцатилетнего возраста, получали право на обязательную бесплатную экскурсию в военкомат, где им предстояло пройти медкомиссию и получить первичную приписку к войскам.
      Все, кто хотели поступить в военные училища, время от времени говорили о предполагаемой карьере военного, руководствуясь, с моей точки зрения, не столько героическим будущим, сколько желанием избежать срочной службы. Большинство же юношей в этом возрасте, не мечтали не только о бессмысленной трате двух, а то и трех лет молодости, но тем более о том, чтобы потратить всю жизнь на выполнение святой обязанности. Районные военкомы, не сильно озабоченные юношескими вольными стремлениями, занимались своей работой, приглашая будущих призывников на первый разговор с обязательным медосмотром. Не избежал культпохода в военкомат и я. Не избежал не потому, что противился возможным, неоцененным мной на гражданке армейским трудностям, и не потому, что мои родители старались увидеть во мне героя с медалями на груди, а потому, что никто не считал чем-то важным первое в жизни посещение военкомата.
      Года учебы в школе подходили к концу и обязательным предметом стали уроки начально-военной подготовки. Военрук школы, подполковник
      Шохин Александр Григорьевич, стоя под плакатом с надписью
      "Воспитание человека – это, прежде всего, формирование у него процесса торможения, воспитания у него жизненных тормозов", насупив брови, произнес:
      – Послезавтра все мужская часть девятых классов направляется в военкомат. Сбор около школы в 8:30.
      – Зачем возле школы, Алесан Григорич? – влез Паненко. – Я по дороге живу… Зачем мне взад-вперед ходить?
      – Походишь, Паненко. Не развалишься, – отрезал военрук. – Все должны быть вместе. Понятно?
      Паненко посмотрел на меня, как на командира военно-патриотической игры "Орленок", которая заключалась в умении разбирать и собирать автомат Калашникова, лазать по связанным вместе веревкам, вязать узлы и стрелять из пневматической или малокалиберной винтовки. В школах создавались свои команды, участвующие в районных и городских соревнованиях. Я отвечал в школе не только за подготовку команды и ее участие в соревнованиях, но и за кружок по стрельбе. Когда те, кто обязаны были отстрелять положенное количество пулек, удалялся по длинному коридору, мы, пока никто не видел, палили не только по мишеням, но и по шарикам, скомканным из листов бумаги, с обязательным кукареканьем под столом в случае промаха. Ко мне немой вопрос одноклассника не имел отношения, и я только пожал плечами.
      – Ладно,- уныло пробубнил Паненко.
      – Вопросы есть? – спросил военрук. – Вопросов нет. И чтобы завтра все были без опозданий.
      – А если опоздать, то наряд вне очереди? – скорчил мину Паненко.
      Класс дружно захихикал.
      – Двойка в журнал, – прищурился подполковник, и класс тут же умолк. Двойку по такому предмету, как НВП получить никто не хотел.
      Оценка веса не имела, но портила аттестат зрелости. В этот момент раздался звонок.
      – Все свободны, – закончил урок военрук.
      Вечером того же дня, сидя с друзьями на ступеньках нашего многоквартирного дома, мы обсуждали кто кем готов стать в случае реализации армейской карьеры.
      – Я в Морфлот попрошусь, – сказал Мишка. – Все равно хочу в училище Дзержинского поступать.
      – И будешь под водой по полгода сидеть? Ну, Балтика, любишь ты приключения, – подтрунивал я над ним. – Ну, нафига тебе это? Иди лучше в Политех.
      – А чего тебе не нравится? – тут же включился Сашка Шаров. – Я так точно в летчики пойду.
      – Будешь, как отец, штурманом?
      – Нет. Хочу быть пилотом. Миг-15 водить буду. Знаешь, какая машина?
      Они с Мишкой взялись обсуждать качество и надежность боевых самолетов, кораблей, их количественный состав и эксплуатацию. Я слушал вполуха и думал о том, что с прошлого года начали призывать студентов ВУЗов даже имеющих военную кафедру, хоть и обещали, что это только на ближайшие год-два, но вероятность того, что можно будет успеть "загреметь" со студенческой скамьи, а не после окончания ВУЗа, маячила уже на горизонте.
      Ранним весенним утром мужской состав девятых классов школы имени пионера-героя Саши Бородулина отправился в военкомат. Добравшись без приключений, мы строем прошли мимо серьезного прапорщика, отдавшего честь нашему военруку, и влились общим потоком в актовый зал военкомата. Оказалось, что таких, как мы, собралось немало.
      Некоторые были знакомы по улице или по пионерским лагерям и, приветствуя друг друга, гуляли между рядами или разглядывали агитплакаты на стене, когда вошел начальник военкомата:
      – Так, – протянул он.- Прибыли, значит?
      Народ начал рассаживаться, понимая, что это надолго, а день все равно неучебный.
      – Сейчас вы все пройдете медкомиссию. Каждый получит карточку, в которой должны будут отметиться хирург, терапевт, психиатр, невропатолог, окулист и отоларинголог.
      – Кто?? – зашумели вокруг.
      – А я откуда знаю? – развел руками военком. – Так на двери написано.
      Кто-то оказался грамотным, и по рядам пронеслось:
      – Лор, лор, ну, ухо-горло-нос.
      Привычное название врача-специалиста принесло облегчение, но не вызвало улыбки на лице у военкома.
      – После чего, – продолжил он, – каждый будет приписан к определенному роду войск. А теперь вперед, орлы!
      Врачебный осмотр не сильно отличался от школьного, который проводили ежегодно.
      Все проходило, как в анекдоте. Близорукий врач перелистывал медицинскую карту призывника и говорил:
      – Садитесь, призывник. Годен.
      – Но Вы же меня не осмотрели.
      – А чего мне на тебя смотреть? Команду услышал, стул увидел, мозгов выполнить приказ хватило. Значит здоров и годен. В
      Афганистан, мой мальчик.
      Как все я прошел беглый осмотр медперсоналом военкомата, стыдливо прикрывая гениталии и подшучивая над своими одноклассниками.
      – Годен без ограничений, – констатировал главврач, хлопая печать в серый разлинованный лист моей медкарты. – Следующий.
      – Разрешите войти, товарищ подполковник? – крикнул я, отворив дверь военкома.
      – Входи, – разрешил подполковник. – Чего орешь-то? Садись. Так, – протянул он, заглядывая в документы. – Так, служить хочешь?
      – Если Родина скажет: "Надо…" – вспомнил я слова песни.
      – Так, – снова протянул военком, когда я сел напротив него.
      В руках у подполковника была папка, на которой красивым почерком были выведены мои фамилия, имя, отчество.
      – Так, – повторил он. – Характеристика у тебя хорошая. Первое место по городу среди допризывников по стрельбе, разряд по плаванью, разряд по дзюдо, первое место в личном зачете на городских соревнованиях в "Орленке", командир отряда "Орленок" в школе, знаменосец школы. Неплохо, неплохо. В военное училище поступать не хочешь? – вдруг он задал мне вопрос.
      – Неа, – опешил я, никогда не мечтавший о карьере военного.
      – А чего? – подталкивал меня подполковник к нужному ему ответу.
      – Да как-то не думал, – честно признался я.
      – Зря, зря. У тебя получилось бы. Ну, а если бы решился, то в какое училище пошел бы? – не унимался военком.
      – Ну, уж если идти, то в Рязанское, – подумав, ответил я.
      – Воздушно-десантное? – удивился подполковник.
      – Да.
      – Ладно, так и запишем, – обрадовался военком.
      – Но я еще не решил.
      – У тебя еще будет время подумать, тебе еще год в школе учиться, вот и решишь, – ответил военком, выводя остроотточенным карандашом крупные буквы ВДВ на папке с моим именем. – Свободен. Позови следующего.
      Утром, на следующий день девчонки класса встречали нас на парадной лестнице школы.
      – Ну, – приставала к каждому Наташа Ворошкина, – куда приписали?
      – А тебе-то какое дело? – были ответы.
      – Небось, в стройбат, – тут же провоцировала Наталья.
      – Это тебя надо в стройбат, – парировал отвечающий, намекая на гренадерский рост перворазрядницы по академической гребле. – Морфлот.
      – Какой же ты моряк, когда ты с печки бряк? – подзадоривала
      Наташа. – А тебя куда? – Тут же приставала она к следующему.
      Приписка была разнообразной и, как мы предполагали, ничего не значащей. Она могла еще несколько раз измениться, кто-то мог заболеть, кто-то поступить в институт, но первое впечатление было первым впечатлением.
      – Ну, ну, куда тебя? – почти толкнула меня Наталья, когда я подошел к школе.
      – Что куда? – не понял я.
      – Приписали куда? Какие войска?
      – ВДВ, – не зная причин, побудивших девушку устроить всем допрос с пристрастием, спокойно ответил я.
      – Ааа!!! – завизжала Наташка. – Ааа!!! – она кинулась, чуть не повиснув у меня на шее.
      Я постарался отодвинуться, надеясь, что перворазрядница в гребле не будет сносить меня с пути за полученную информацию. Тут было чего испугаться – весовая категория девушки явно превосходила мою.
      – Чего кричишь-то? В чем проблема?
      – Это же здорово, это здорово!! – тараторила Ворошкина.
      – Чем здорово? – отодвигаясь от нее, переспросил я.
      – Такая форма, тельняшка, берет, – ее восторгу не было предела. -
      Если ты пойдешь в десант, я за тебя замуж выйду! – твердо заверила она меня.
      – Не надо мне такого счастья, – отшатнулся я от нее. – Я как-нибудь переживу.
      – Не бойся, – рассмеялась необидчивая девушка. – Я пошутила. Но
      ТАКАЯ форма…
      Позже оказалось, что военком не разбрасывался припиской в десант.
      Из двух классов нас было приписано всего двое. По одному человеку из класса.
      Жизнь вернулась в свое обычное русло. Военкомат нас больше не тревожил и, только поступив в институт, вставая на учет, я на минуту вспомнил о приписке, о которой тут же забыл.
      Институт внес свою лепту. Все мужчины института автоматически являлись дружинниками или оперотрядниками. Явка на дежурства была обязательна, пропустившие два наряда вылетали из ВУЗа, но я в первый месяц столкнулся с оперативником из отдела ОБХСС и согласился помогать отделу. Мы бегали за спекулянтами и валютчиками, стараясь, как комсомольцы. Мы противопоставляли себя спекулянтам, которые толпились на входе в здание института. Импортные шмотки мгновенно исчезали из рук жуликов времен начала перестройки при нашем появлении. Мы казались сами себе большими и взрослыми. Учеба шла кое-как. Часть "хвостов" и не сданных лабораторных работ нам прощали за активную общественную деятельность, кое-что приходилось пересдавать. Два раза в неделю группа задержания тренировала молодых помощников, часть из нас выделилась в отдельную спец. группу при районном ОБХСС. Мы ходили обедать в милицейскую столовку, слушали байки и истории, сидели часами в кабинетах оперативников и очень сдружились. Я отказывался от предложений городского УБХСС перейти к ним, оставаясь верным своим друзьям.
      Однажды я пришел домой и на вопрос мамы, где то, что она попросила меня купить, спокойно бросил:
      – В дипломате.
      Мама полезла в мой дипломат, где мусора было больше, чем учебников и вдруг вскрикнула:
      – Что это? Что это такое?
      Крик был такой, что отец вскочил с табуретки. Мы вбежали в комнату.
      – Что это? – показывая на металлический предмет в виде фляжки, от которого тянулись провода, спросила мама.
      – Рация.
      – Откуда?
      – Выдали… Портативная рация. А что?
      – Кто выдал? Где ты ее взял? – волновалась моя аидише-мама.
      – В милиции, для спец.оперотряда. Я сдать сегодня не успел, теперь батарейки сядут.
      – Отец, – твердо сказал мама, – твой сын хочет быть милиционером.
      Он хочет прыгать через голову и стрелять из пистолета.
      Почему я обязан был выполнять исключительно эти функции, в мою горячую голову не укладывалось. Для меня работа оперативника заключалась в другом, но спор на тему обучения юриспруденции и возможности работать в ОБХСС, имея только высшее экономическое образование, ни к чему не привел. Юношеский максимализм сложно чем-то оспорить. В диалоге я стоял на своем. Отец махнул рукой, назвав меня идиотом, мама вышла вслед за ним, причитая, что она не понимает, как я могу хотеть быть милиционером. Я не имел большого желания быть оперативником, мне не грезились погоны полковника или дедуктивный метод Шерлока Холмса, мне было интересно, загадочно, авантюрно и чем-то романтично в данный момент на рейдах, рядом с теми, кто ловил нарушителей закона, снимал отпечатки пальцев, допрашивал и доказывал. Состояние адреналина в организме поддерживалось постоянно, но я не придавал значения таким мелочам.
      Это не являлось для меня первостепенным. Я был честен и считал, что делаю правильное, нужное дело в борьбе с жуликами.
      – Слышь, пацан, – вразвалочку подошел ко мне парень, внешний вид которого не позволявший усомниться в его принадлежности к элите спекулянтов – профессионалов. Эти ребята появляясь каждый день на
      "галере" около Гостиного двора, торговали поддельными джинсами, свитерами и другими товарами, мало чем отличающимися от фирменных.
      Представители этого рода деятельности носили широкие штаны с глубокими карманами, кроссовки стоимостью, соответствующей моей годовой стипендии, и кепи.
      – Давай мирно все решим, – хлопнул спекулянт кепочкой по ладони.
      – Чего решим? – нагло посмотрел я на него.
      – Ты же студент?
      – Ну?
      – Стипендия 40-50 рублей в месяц, да папа с мамой еще червонец подкидывают?
      – …?
      – Мы каждому из вас по 50 рублей в день даем, и вы нас не трогаете, лады?
      – Нет.
      – Ты что, дурак? Кто тебе еще такие деньги даст? Это же не взятка, а…
      – Я тебя сейчас за "дурака" задержу и на 15 суток упакую, – уверенно ответил я.
      – Нда… – протянул торгаш. – Неизлечимо. В армию-то когда?
      – Когда надо.
      – Ну, там тебе мозги вправят,- сплюнув на грязный асфальт, пообещал джинсоторговец.
      Мы пользовались уважением в институте и по причине крепкой дружбы, и по причине наличия портативных раций, и по причине выполнения важного, с точки зрения комсомольской организации, дела.
      Однажды мы воспользовались наличием портативных раций для сдачи экзамена. Нет, мы не стали подсказывать друг другу, как в фильме
      "Операция Ы", мы сделали проще. Сдача зачета уже закончилась, и мы, неподготовленные, просто рискнули, войдя и вытащив билеты наобум.
      Двое уже сидели перед преподавателем, когда в рациях раздалось:
      – Сто тридцать первый, сто тридцать второй, Измаилу.
      Голос прозвучал громко и четко, испугав не только преподавателя, но и нас, сидевших в ожидании позывного.
      – Ой, – сказал Клим. – Простите.
      Он встал и отвернулся.
      – Измаил, мы заняты…
      – Вы срочно нужны в отделе, – звучало из динамика, спрятанного за лацканом пиджака. – Оперативная обстановка…
      – У нас экзамен, мы с преподавателем сидим, – стараясь сдержать смех, ответил Клим в микрофон.
      – Вызывают, – повернулся я к преподавателю. – Мы – оперативники спец.группы ОБХСС…
      – Так вы идите, идите, – заволновалась пожилая женщина, преподаватель ВУЗа, помнящая сталинские времена.
      – А экзамен как же?
      – Давайте ваши зачетки, давайте.
      В момент, когда она ставила нам зачет, в комнату влетел тот, кто говорил из-за двери.
      – Простите, ребята, слышали, всех срочно собирают в отделе?
      – Слышали, зачетку давай.
      – А он с вами? – уточнила кандидат наук.
      – Он наш главный, – лицо Клима растянулось в умиротворяющей улыбке.
      – Тогда давайте скорее и Вашу зачетку. Всего доброго ребята. До свидания.
      – До свидания,- выпалили мы, выскакивая из комнаты и сдерживая на ходу хохот.
      – В отдел-то идем? – спросил Клим, когда мы отхохотались, отойдя на приличное расстояние от комнаты, где принимался экзамен.
      – А чего еще делать?
      И мы отправились в районное отделение МВД.
      Неоднократно нас, как дружинников, посылали помочь в детскую комнату милиции, где я познакомился с Екатериной. Молодая, симпатичная девушка училась в педагогическом институте Ее большие зеленые глаза и стройная фигура вызывали во мне бурные мужские желания. Наши отношения переросли из дружеских в близкие, и мы понимали друг друга не только как влюбленные, но и как оперативник – оперативника.
      Наступило время Андропова, и вместе с девушками из отдела мы отлавливали тех, кто прогуливал школу или ПТУ.
      – Внимание, проверка, я прошу всех предъявить документы, – кричал кто-то из нас, когда мы входили в кинотеатр.
      – Стоять! Стоять, я сказал! – орал я, несясь по весеннему
      Ленинграду за молодым перепуганным пареньком. Подсечка, залом руки, голову назад – задержание произведено быстро и чисто.
      – Кто такой? Почему бежал? – допрос был быстрым и коротким.
      – Я из ПТУ, – утирал разбитый нос пацан. – У нас практика.
      – Почему не на практике?
      – У нас вторая смена.
      – Тогда зачем бежал-то?
      – Испугался…
      – Дурак, я ведь мог тебе и руку сломать… Вали отсюда.
      Мы проверяли задержанных через центральный адресный стол информационного центра МВД, элементарно получая суточный оперативный пароль.
      – Алло, дежурненький, куда едем?
      – Киев.
      И я "ехал" в Киев, называя этот пароль служащей девушке из ИЦ.
      – Добрый день…
      – Санек, привет.
      – Как ты меня узнала?
      – А ты единственный в городе, кто даже в три часа ночи говорит
      "Добрый день".
      – Для нас и ночь – день добрый. Справочку дашь?
      – Тебе я не смогу отказать. Диктуй.
      Среди тех, кто дежурил вместе с нами, были и отслужившие в армии, вернувшиеся домой и вгрызшиеся в гранит науки. Их рассказы были солью наших посиделок. Ну как можно было пропустить рассказы Сережи о службе в дивизии Дзержинского в Москве или рассказы Олега о службе в штурмовой бригаде? Мы, салаги, сидели, открыв рот, и не предполагали, что в скором времени многим из нас предстоит надеть кирзовые сапоги.
      Родителям мое времяпровождение не нравилось, несмотря на то, что я не пил и не курил, как многие сверстники. Они считали, что еврей и мент могут сидеть только по разные стороны стола, но поделать ничего не могли. Никакие уговоры, никакие объяснения на меня не действовали, и я снова пропадал в ночных рейдах, на тренировках по рукопашному бою и собраниях внештатников, проводимых прямо в отделе и, конечно, у Екатерины, которая часто ночевала в бабушкиной квартире на Мойке.
      – Не надо сегодня. Ну, зачем тебе это надо? – обычная защита советской девушки в постели, чувствуя рядом с собой неутомимого мужчину.
      – Я люблю тебя.
      – Я тебя очень люблю, но, может быть, мы сегодня поспим?
      Кто научил женщин этим вопросам, на которые нельзя дать вразумительный ответ? Где был Фрейд, когда утверждали, что в СССР секса нет? Почему молодым людям надо было всего добиваться экспериментальным путем проб и ошибок? На эти ответы зарождающаяся в
      Советском Союзе наука психология не спешила дать ответы.
      При таком образе жизни было естественно, что в момент выбора летнего трудового лагеря в институте, я выбрал городской оперотряд, куда меня с радостью утвердил не только институтский комитет комсомола, но райком. Призыв
 
      Мама с сестренкой отдыхали в небольшом санатории на острове под
      Ленинградом, а я, выполняя обязанности командира оперотряда центра города, бегал во время каникул после окончания первого курса, на
      Невском проспекте, фанатично стараясь избавить город от спекулянтов и валютчиков. Ночные рейды стали частью моей жизни, и родитель, и так не часто наблюдавший меня дома, совсем перестал лицезреть мою личность в родных пенатах в квартире с камином, расположенной в старинном доме построек времен Петра Первого между Марсовом Полем и
      Эрмитажем.
      Наши оперотрядные мероприятия не всегда выглядели культурно, с учетом того, что любой даже самый мелкий валютчик знал, что мог получить срок от трех лет. Мы не только патрулировали улицы центра города в команде, но и оформляли задержанных, передавали их патрулям, отчего знали все милицейские машины в районе. Горком комсомола устраивал дополнительный мероприятия под своим началом. В таком рейде я познакомился с корейцем Юрием Кимом, командиром подобного нам отряда соседнего, Невского района.
      – У тебя ксива с собой?
      – С собой.
      Отсутствие удостоверения у Кима было необычным явлением для оперативника, но кореец не дал мне сильно задуматься.
      – Пойдем с тобой в паре. Приводить будем не к вам, а в оперчасть гостиницы.
      Мы вышли на перпендикулярную Невскому проспекту улицу, идущую мимо гостиницы Европейская к памятнику Пушкину, за которым стоял
      Русский музей.
      Ким сразу встал около двери туристического автобуса. В темном салоне через тонированные стекла виднелся известный всему району валютчик, разговаривающий с водителем.
      – Будем брать.
      – С чем ты его брать будешь? Он никогда так не будет брать баксы.
      – Не важно с чем. За приставание к иностранцам.
      – Там и иностранцев-то нету.
      Валютчик начал спускаться по лестнице из автобуса. Ким, не слушая меня, быстро приблизился к двери.
      – Предъявите Ваши документы.
      – А ты кто такой?
      – Милиция. Покажи ему удостоверение.
      Я достал удостоверение внештатного сотрудника милиции, уже предчувствуя неладное.
      – Да пошли вы оба, – валютчик, чувствуя, что за ним в этот раз ничего нет, дернул рукав, за который ухватил кореец.
      – Со мной! – опять потянул на себя руку Юрий.
      – Пошел ты, – парень резко дернул руку и встал в стойку.
      Кореец последовал его примеру, и шоу, на которое нельзя было бы достать билеты ни за какие деньги, началось. Таких спаррингов я не наблюдал ни на одной тренировке. Валютчик ударил, Ким поставил блок и нанес встречную серию ударов руками и ногами, но спарринг – партнер свободно от них ушел. Резко развернувшись, валютчик, вяло переставляя ногами, побежал, Ким бросился за ним, в этот момент убегавший резко оттолкнулся от земли и постарался ударить корейца ногой в живот, попав в жесткий блок. Сунув удостоверение в карман, я подбежал к ним.
      – Ты что сделать хочешь? – спросил я корейца, стоящего в стойке каратиста.
      – Задержать.
      – А чего тогда ногами машешь?
      Валютчик не стал дожидаться ответа и развернулся к нам спиной. Я тоже не стал ждать ответа и сделал резкий шаг вперед, перехватив уходящую назад в беге правую ногу. Дальше сработал автомат – удар под коленку, болевой на руку, зажим головы. Валютчик, упав на колено, свалился на грудь и рявкнул под болевым приемом. Я держал так, как учили и как неоднократно было отработано не только в спортзале. Но моего веса явно не хватало. Парень начал поднимать меня на мышце.
      – Чего смотришь, вторую руку возьми.
      Юрий перехватил вторую руку и зажал ее своими лапищами. Я поднял голову и увидел вспышки фотоаппаратов иностранцев, которыми буквально была забита улица.
      – Идиот ты, брат. Пошли.
      Мы подняли валютчика и привели его в опорный пункт гостиницы, где сразу посадили в кабинет начальника.
      – Пойду я, прогуляюсь, – сказал я и вышел на улицу.
      – Я все видел, все видел, – крикнул по-русски какой-то мужик с фотоаппаратом. – И все заснял. Я на Вас.
      – Стоять! – я кинулся за ним.
      Мужик побежал по Невскому, время от времени выкрикивая спасительное "Милиция". Мы добежали до канала Грибоедова, где стоял, как статуя свободы, страж закона в сержантских погонах.
      – Товарищ милиционер, товарищ милиционер, – кинулся к нему фотограф, прячась за спину сержанта – Я видел… Он меня… Товарищ милиционер…
      – Привет, Сань, – протянул мне руку сержант. – Чего случилось?
      – Привет, Сереж. Снимал оперативное задержание.
      – Я…
      – Сам пленку отдашь или помочь? – спокойствие сержанта не давало места для возражений.
      – Сам, сам.
      Мужик быстро вынул катушку и, выдернув из нее пленку, протянул сержанту.
      – Себе оставь. Мне мусор не нужен. Свободен.
      – Я буду жаловаться.
      – Ваше право. Будь, – хлопнул мне по руке сержант. – Будут проблемы, мы на посту.
      Я вернулся в опорный пункт. На подоконнике перед входом в оперпункт сидели и курили Ким и задержанный валютчик.
      – Ким, что тут происходит?
      – Разобрались. Это же Васильев-младший, чемпион Европы по боксу.
      Мы с ним однажды на тренировке встречались. Вот разобрались. Чего своих-то задерживать?
      – Но ты силен, братан, – покручивая плечо правой руки, сказал
      Васильев. – Рука до сих пор болит. Профессионально.
      Я не стал отвечать, считая ниже своего достоинства принимать знаки внимания или уважения от валютчика, даже чемпиона Европы. О братьях Васильевых уже многие знали в центре. Они держали под своим контролем всех спекулянтов и валютчиков. Тем более было бессмысленно задерживать человека, который не брал в руки ни от водителей, ни от туристов деньги. Оценить все произошедшее я смог только минут через десять, когда рассказал друзьям о случившемся. Если бы Васильев дотянулся до меня своей левой, то я бы не сидел за столом, а пытался бы подняться с асфальта с помощью врачей скорой помощи.
      Невский проспект был местом, притягивающим не только иностранцев и профессиональных валютчиков, но и простых любителей, готовых получить банку пива, жвачку или значок от представителей не советской цивилизации. Молодые люди старались добиться с помощью своего английского или немецкого языков знаков внимания, что называлось милицейским выражением "приставанием к иностранцам".
      Старались подходить в подземных переходах, где плотность потока людей увеличивалась и был слив, куда в случае необходимости можно было сбросить валюту. В таком месте мы с моими закадычными друзьями
      Сергеем Сергейчуком и Климом, решили задержать двух молодых людей, явно пристававших к иностранцам с целью купить валюту. Прижав обоих к стене и предъявив им удостоверения, мы повели ребят к себе в помещение. Когда один из парней был уже заведен внутрь, второй, скинув с Сергейчука очки на землю, попытался вырваться. Серега схватил его за голову и прижал резко к земле, закрывая противнику рот и нос одновременно. Парень замолотил руками, стараясь избавиться, и Сергейчук схватил нарушителя за растягивающийся свитер. Парень постарался выскочить из свитера, но получил подсечку и рухнул в невысохшую грязную лужу на давно не чинившийся асфальт двора. Я выскочил на улицу и, схватив парня за руку, резко вывернул ее за кисть назад.
      – Дернешься, я руку сломаю.
      Такое задержание прошло бы на ура, если бы нарушитель не оказался сыном одного из отцов города. "Телега" быстро прикатила в горком комсомола, и меня с Сергейчуков вызвали на ковер к ответственному за оперотряды секретарю комсомольской организации города-героя Ленинграда.
      Попасть на ковер мне не довелось. Забежав на пять минут домой, чтобы перекусить, и уже стоя в дверях, я был пойман громкой трелью телефонного звонка.
      – С Вами говорит майор Сидоркин. Вы Александр?..
      – Он самый, – ничего не подозревая, радостно ответил я.
      – Вы студент? Верно?
      – Студент.
      – У нас начало июля, мы даем студентам отсрочки, а Ваша почему-то не оформлена. Вы можете зайти завтра в военкомат к 9 часам утра?
      – Могу, а сколько времени это займет? Мне к 12:00 надо быть в горкоме комсомола.
      – Всего полчаса, и Вы свободны.
      Вечером я застал дома отходящего ко сну отца:
      – Меня завтра в военкомат вызывают…
      – Они тебя через три дня в армию заберут.
      – В какую армию? У меня оперотряд, вызов в горком комсомола, совещание в райкоме в пятницу…
      – В красную армию. Иди спать…
      – У меня рейд, – не придал я значение его словам.
      Утром в военкомате я уверенно подошел к прапорщику, который стоял при входе. Его внешний вид и знаки отличия демонстрировали, что он тут давно и, чувствуя себя царем, любое обращение будет рассматривать, как индивидуальную просьбу к нему лично, и еще подумает ответить ли. Я решил обратиться к нему на армейский манер:
      – Товарищ гвардии прапорщик.
      – А?
      – Доброе утро, мне к майору Сидоркину. Он мне звонил вчера домой.
      Где оформляют отсрочки студентам?
      Прапорщик, уловив, что майор звонил лично, указывая пальцем в сторону дальнего окна коридора военкомата, произнес:
      – А вон он идет по коридору.
      Подходя к майору и пропустив мимо ушей его ругать в отношении парня со сломанной рукой, я вновь обратился, как учили на уроках по
      НВП:
      – Товарищ майор, Вы мне вчера звонили, я пришел оформить отсрочку. Чего надо сделать?
      – Молодец, что пришел. Здоров? Жалоб нет? Пробеги медосмотр, это десять минут, не больше. И ко мне за отсрочкой быстренько.
      Минут через сорок, я стоял перед седым капитаном медслужбы, который, зачеркнув мою приписку в ВДВ, заключил:
      – Годен. Танковые войска.
      И назвал мне номер команды, которая должна была дать мне путеводительный лист дальше.
      – Танковые? Я же высокий, товарищ капитан…
      Капитан, взглянув не то в графу национальность, не то в только ему известные записи и грубо кинул:
      – Высокий? Обрежем!!
      Я не стал выяснять, что собирается обрезать капитан и, будучи уверен, что отсрочка не за горами, ретировался в ожидании дальнейшего.
      Прождав еще час, мы все, кто пришел, сидели в актовом зале военкомата. Майор и сидящий с ним помощником капитан восседали за столом президиума, покрытым желто-серой с неотстирывающимися пятнами от времени скатертью.
      – Сейчас мы будет давать отсрочки. Не всем, не всем. Будут и те, кто пойдут служить в Красную Армию. А, может быть, и не пойдут. Кто не хочет служить в Красной Армии? Поднимите руку. Говорите, не бойтесь, я удовлетворю это желание. Обещаю.
      – Я! Я не хочу, – вскочил сияющий паренек.
      – Иди сюда, сынок. Если человек не хочет в армию, я это понимаю и слово свое сдержу: В Морфлот!!! – закончил он свою речь, и лицо майора заплыло в улыбке.
      На пареньке не было лица. Он обхватил голову руками и присел.
      – Три года?? Три… – стонал паренек.
      – Распишись, матрос. Послезавтра придешь сюда к десяти утра и не опоздай. На флоте точность нужна. Кто-нибудь еще не хочет в Красную
      Армию? – обратился майор к залу.
      Зал сидел тише воды, ниже травы. Никто не хотел потерять три года вместо двух.
      Майор продолжил:
      – Итак, существует особая команда. Это специально отобранные люди. Я сейчас назову номер, и они выйдут ко мне сюда.
      Я не ожидал услышать так быстро номер своей команды, и, первое, что сделал, поглядел на часы. "Все нормально, в горком, успеваю", – пролетело у меня в голове, и я услышал голос майора:
      – Чего встал? Иди сюда, на, распишись здесь.
      И майор подвинул мне листок, почему-то закрытый другим листком так, чтобы я не видел текста. Не обратив на это внимания, решив, что просто у военкома на столе много таких листков, и чиркнул свою размашистую подпись. Аналогичное повторили все трое членов моей команды, и тут раздалось, как гром среди ясного неба:
      – Завтра утром, в четыре часа, с вещами! Я ожидаю вас всех тут без опозданий. Кто опоздает, попадет под статью. Свободны.
      Удар был настолько сильным, что я не мог переварить услышанное, стоял как столб. Когда случившееся стало до меня понемногу доходить, я задал глупый вопрос:
      – А когда же я сдам учебники? Ведь у меня учебники и методички из институтской библиотеки остались…
      – Раньше надо было думать, ты сюда пришел, чтобы Родине долг отдать, – грубо сказал военком и пихнул мне повестку в руку.
      Ничего не соображая, понимая только то, что сволочь – майор меня подставил, я поехал домой, собирать учебники. В горком комсомола ехать уже было бессмысленно. Хуже мне все равно не сделают, а за два года много воды утечет.

      Учебников и методичек оказалось так много, что мне пришлось взять рюкзак, в котором мы с отцом возили с дачи картошку и яблоки.
      Сознание отказывалось мне подчиняться, и только руки автоматически складывали книги в торбу.
      Институт был недалеко – минут двадцать пешего хода от дома, но я опоздал. Библиотека была закрыта. Пришлось приложить все мое обаяние и придумать приказ военкома, который якобы послал меня срочно сдать все книги в институт и пообещал, что если последние откажутся принять мои учебники, то будут иметь дело с первым отделом ВУЗа. Как я ни старался, чтобы сдать все, а пару методичек не смог обнаружить.
      Молодая девушка в библиотеке отказывалась принять у меня книги без методичек, но, услышав мое обещание, просто вывалить книги на пол, так как мне, мол, все равно, согласилась. Секретарь деканата без эмоций приняла у меня заявление с просьбой отсрочки обучения по причине призыва, и я выбежал из корпуса, понимая, что счет моей свободе идет уже на часы.
      По дороге домой я зашел в опорный пункт. Там были четверо-пятеро
      ОКОДовцев, командиром которых я значился:
      – Всем привет.
      – У нас проблема, мы задержали двоих…
      – Ребята, меня в армию забрали.
      – Как забрали?
      – Быстро. Завтра в четыре утра с вещами, так что в ночной рейд я с вами уже не пойду.
      – А, может быть, наоборот, пойдешь и… – начал Туплейчук.
      – Погибнешь смертью храбрых, – продолжил Наргейчук.
      – Шутники, блин, самих скоро заберут. Миш, тебя когда? – обратился я к первому "чуку".
      – Через пять дней. Десант.
      – А меня в танковые почему-то переписали, – начал я фокусироваться. – Фиг с ними, там разберемся. Ладно, я пошел. Пишите письма.
      Выйдя из опорного и сообразив, что моя шевелюра совершенно не соответствует армейской прическе, которая больше тяготеет к лысине, чем к модельным стрижкам, я направился в солидный парикмахерский салон, находящийся в самом центре города. Я знал точно, что это салон около известного Пассажа. Неоднократно проходя мимо, я видел, что там подстригались люди имеющие средства, а сам ходил в ближайшую парикмахерскую, которая в эти дни была на ремонте. Увидев огромную очередь, я, даже не спрашивая о крайнем, обошел сидящих и сказал вышедшему мне навстречу мастеру:
      – Срочно! Приказ военкома!!
      Несмотря на высокий уровень салона не имеющего к армии никакого отношения, спорить никто не решился. Даже о каком приказе военкома шла речь никто не спросил. И я прошел внутрь.
      Надо представить себе состояние мастеров парикмахерского салона на углу Невского и Садовой, когда я на вопрос, как же меня подстричь, ответил:
      – Наголо.
      – Как, как??
      – Ну, налысо. Полностью.
      И меня начали стричь. Первая машинка не выдержала и сломалась на второй минуте. Вторая смогла остричь правую половину головы, и механическое совершенство парикмахерского дела постигла та же участь. Парикмахеры собрались посмеяться и найти, чем же можно закончить экзекуцию. На шутку:
      – А давай мы тебя так отпустим, тебя из армии сразу уволят.
      Я ответил:
      – Да я до дома не дойду. Прямо на выходе и арестуют.
      Третья машинка оказалась более надежной, и через несколько минут я был "чист и аккуратен".
      Мастера долго искали расценки за совершенную процедуру, их расценки витали около трех рублей, которые я совершенно не собирался платить, пока кто-то не сообразил посмотреть в самой нижней строчке ценника, указывающей на неизвестную им до того сумму: пятнадцать копеек.
      Дело было сделано. Дороги назад уже не было. Я вышел на улицу, и тут же рядом со мной притормозил милицейский УАЗик.
      – Не, ну вы только на него посмотрите, – хохотал вылезший из машины водила. – Вы такого лопоухого видели? – не унимался он, сгибаясь пополам от хохота.
      – Слышь, Санек, может мы тебя того, упечем к себе? – предложил старший наряда. – Чего это ты решился на такое? Крыша поехала? – подхватил второй сержант.
      – Не, Сереж, меня в армию забирают. Завтра утром. Стране нужны герои, – ответил я.
      – В солдаты? Давай, давай. Святое дело, в смысле, долг. Сам служил. Помню. А как же оперотряд?
      – Что поделать? Я и в горком комсомола сегодня не попал. А надо было…
      – Ясно. Бывает. Тебя подбросить куда?
      – Нет, прогуляюсь.
      – Гуляй, гуляй, не долго осталось, – усмехнулся в усы старшина – водила, усаживаясь в УАЗик.
      Из дома я позвонил Катерине, рассказав новость.
      Подруга, примчалась, как говорится, "на крыльях любви". Ее отец – парторг одного из крупных институтов Ленинграда, несколько месяцев тому назад узнав фамилию мальчика, с которым начала гулять его дочь, уточнил:
      – Еврей что ли?
      Или у него был профессиональный нюх на врагов народа, или должность моего отца и известная в промышленных кругах Ленинграда фамилия была у него на слуху, не знаю. Но мешать он дочке не стал. И мы дружили, вернее, любили друг друга между проверками притонов и кинотеатров, погонями за мелкими хулиганами и учебой в институтах.
      Катерина взглянула на часы:
      – Пора вставать, скоро твой отец придет.
      Мы оделись. Отец действительно появился вскоре, неся две только что купленные курицы, какие-то банки консервов и овощи.
      "Цыпленок табака" удался на славу. Одного цыпленка мы уничтожили, второго отец упаковал в фольгу мне с собой, и около трех часов ночи, собираясь уже выйти из дома, мы услышали громкие голоса у двери, и следом раздался звонок в дверь. На пороге стояли мои друзья из оперотряда. Рядом с Климом стоял два "Чука" и еще пара ребят с которыми мы ходили в рейды:
      – Что? Не ждали? – рожа Клима расплывалась в улыбке от уха до уха.
      Этот невысокий и широколицый парень делал все возможное, чтобы отмазаться от армии. В милиции об этом не знали, или не интересовались, но Илья Климентьев был внештатным сотрудником ОБХСС, так же как и я, и, конечно же, попал в оперотряд вместо студенческого колхоза. Мы с Климом были очень дружны. Он рассказывал мне о своих приключениях, о том, как он постоянно клеил девчонок и в институте, и на улице. Его широкая физиономия располагала к себе, не давая сомневаться в искренности намерений, честности и порядочности.
      Ребята только что окончили ночной рейд и, даже не сдав рации, пришли, чтобы проводить в армию.
      Веселой компанией, громко разговаривая и смеясь, мы отправились в военкомат по еще не вымытым уборочными машинами мостовым.
      Около военкомата был только прапорщик. Он был ужасно недоволен, что ему приходиться отправлять кого-то в такую рань, но это были издержки его работы, и он терпел, бурча себе под нос:
      – А где остальные? А эти чего с тобой приперлись?
      В этот момент Клим, весельчак и балагур, все так же улыбаясь, повернулся ко мне и спросил:
      – А чего это прапор хамит? И спиртным от него несет. Давай мы сейчас проверим документы, задержим его суток на пятнадцать, и ты пару недель еще погуляешь?
      Его улыбка была так естественна, а вид "чуков" настолько серьезным, что прапорщик залепетал:
      – Да я только вечером, чуть-чуть. Да ладно вам…
      – Кончай человека пугать, – остановил я Клима, обнимая подругу и подмигивая остальным друзьям, – вон и братья по оружию пришли.
      Рядом с дверью военкомата стояли еще три короткостриженых паренька. На одного я обратил внимание. Типично еврейская внешность.
      Его провожали мама, бабушка и девушка.
      – В автобус, давайте в автобус, – торопил нас прапорщик, – мы опаздываем.
      Куда мы опаздывали, было непонятно, но все, расцеловавшись и обнявшись напоследок, расселись на отдельные лавки небольшого
      Львовского автобуса.
      Клим корчил рожи, делая вид, что размазывает слезы по щекам, махал руками, сцепленными в замок над головой. Утыкался в крепкое плечо Туплейчука, сотрясая спину якобы страшными рыданиями, и всхлипывал: "На кого ты нас покидаешь?"
      – Давай, поехали, – скомандовал прапорщик и перепроверил наши папки.
      Автобус тронулся, мы махали руками в окно. Мама еврейского мальчика утирала слезу. Клим корчил рожи. Автобус свернул за угол и побежал по пустынным утренним улицам в направлении авиагородка.
      ЛИАЗик бежал около часа и, вкатившись на территорию перед большим ангаром, остановился напротив входа. Нас привели в огромное помещение, где сопровождавший нас прапорщик, передав документы капитану, заговорщицки сказал:
      – Из этих.
      Капитан буркнул:
      – Угу, – и, положив документы в общую стопку, обратился к нам:
      – Садитесь в зале, вас вызовут.
      – Вы поняли, товарищ капитан, эти…
      – Разберемся, прапорщик. Не беспокойтесь. Разберемся.
      Вызывать нас никто не собирался. Между рядами ходил какой-то старший прапорщик и, покрикивая, дергал за волосы тех, кто казался ему длинноволосым, посылая их стричься. Стрижка стоила рубль, что не воодушевляло призывников, но прапорщик был настойчив и боек.
      Все разговоры среди призывников были о том, кто кого будет ждать и что были случаи, когда одну из команд отпустили домой и они должны были приехать только через день. Нас никто не отпустил. Пофамильно была создана очередная команда, и нас, построив и пересчитав, повезли на Московский вокзал, где в ожидании поезда дали возможность поочередно сбегать к телефонам и, позвонив домой, сказать, что нас отправляют в далекий, непонятный для нас город Ковров Горьковской области. Я тоже сбегал к обшарпанной телефонной будке с еще не оторванной трубкой и отзвонился отцу и Катерине, уже добравшейся до дома.
      Под крики какого-то пьяного парня: "Духи, вешайтесь!!" – мы забрались в вагоны поезда, идущего в нужном нам направлении, стараясь разговорить сопровождавшего нас капитана и двух сержантов.
      Военнослужащие не сильно растекались в повествованиях, все больше отмалчиваясь или говоря общие фразы. Узнав, что ехать нам всего часов семнадцать и что по приезду придется сдать все, что нам положили с собой родители, мы, съев часть из положенных нам близкими припасов, заснули под мерный стук колес.
      Поезд покидал Ленинград, увозя нас от родных и близких на два долгих года. Нам предстояло стать солдатами советской армии, забыв на весь срок свои дома, своих любимых, свои привычки и желания. Но в тот момент мы еще не осознавали происходящее. Мы тихо спали на полках плацкартного вагона. А поезд все стучал и стучал колесами по железным рельсам самых длинных в мире железнодорожных путей сообщения.

      Город Ковров Владимирской области, знаменитый тем, что именно в этом месте жил создатель российского, а позже советского оружия, легендарный Дягтерев, был небольшим, провинциальным населенным пунктом, где проживало около ста пятидесяти тысяч человек.
      Невысокие, чаще деревянные, чем каменные, одно-, двухэтажные постройки обшарпанного вида, свидетельствовали о далеко не богатых жителях этого городка. Вид станции, выкрашенной в зеленый цвет с желтым треугольником под крышей и большими часами, напомнил мне использованную Рязановым основную декорацию в фильме "Вокзал для двоих". Только Басилашвили я себя не чувствовал. Нас выгнали на перрон, в очередной раз пересчитали, устроив громкую перекличку, и мы двинулись по пыльной дороге далеко не через центр города в часть.
      Пыль дороги забивалась в обувь, один наступал другому на пятки под громкие окрики сержанта. Призывники крутили бритыми головами во все стороны, как будто старались запомнить дорогу, чтобы вернуться по ней в скором времени. Собаки лаяли за оградами частных домов, бабки сплетничали, сидя на скамейках, дети катались на велосипедах, а будущие защитники шли, перемешивая дорожную пыль. Проселочная дорога, бегущая между убогими, местами покосившимися, домами с крашеными заборами и высокими елями, уперлась в колею из серого потрескавшегося асфальта.
      – Вон там, – показал сержант рукой, – третье КПП. Но через него мы идти не можем, так как дорога пойдет мимо штаба дивизии и офицерского городка.
      – Нам туда входа нет?
      – Закон солдатской жизни: "Подальше от начальства и поближе к кухне". Запомни, сынок, пока я жив. Хотя в городе и кормят лучше, и
      "стекляшка" там.
      Мы прошли вдоль высокого бетонного забора, увенчанного многорядным ожерельем из колючей проволоки, и подошли к кирпичной будке и огромным железным воротам с красной звездой, тут же раскрывшимся перед нами, словно давно ожидающим молодых призывников, приглашая их на территорию учебной дивизии. Провожавшие нас ухмыляющиеся взгляды солдат и сержантов многонациональной армии и выкрики "новенькие", "духи пожаловали" не радовали. Внутри что-то сжималось в ожидании последствий. С кем-то из встречавшихся на дорожках многотысячной дивизии нам предстояло служить в дальнейшем, а кто-то мог пропасть из нашей жизни навсегда. Мы прошли мимо ровно стоящих лавочек рядом с вкопанными деревянными столами, предназначенными для кормления солдат домашними булочками и пирожками сердобольными мамами и бабушками, посещающими часть, мимо казарм "спецов", как их окрестил сержант, мимо здания тренировочного комплекса батальона автомобилистов, за которым виднелся дивизионный плац и спортплощадка. По другую сторону дороги за забором из колючей проволоки под смотровой вышкой ходил вооруженный автоматом часовой, охранявший длинные узкие бараки, похожие на склады. Мы прошли мимо низкого помещения означенного сержантом, как "караулка", мимо еще одного плаца, по трем сторонам которого стояли четырехэтажные корпуса казарм, а с четвертой архитектурный армейский дизайн венчала двухэтажная столовая, и подошли к широкому одноэтажному спортзалу.
      – Товарищ сержант, а штаб полка где?
      – Тебе уже в штаб полка надо? Быстр. Не спеши – успеешь. Он с другой стороны казарм. Там еще крутой тренажерный комплекс рядом стоит… только пользоваться никому не дают.
      – Почему не дают?
      – Чтобы не сломали.
      – Зачем нужен комплекс, которым никто не пользуется?
      – Им не пользуются – его показывают. Не удивляйся. В армейской жизни нет логики.
      На моем лице было нескрываемое удивление. Я не знал, что это состояние не только не пройдет за все время моей дальнейшей службы, но месяц от месяца будет все больше усиливаться, давая место новым неизгладимым впечатлениями. Армия не пользуется логикой. Армия использует приказы старших командиров и начальников, стараясь максимально создать условия для преодоления тягот и лишений, к которым солдат должен быть готов изначально. Всего этого я в тот момент не знал и идеалистически верил, что метла для того, чтобы подметать, автомат для того, чтобы воевать, а тренировочный комплекс для того, чтобы тренировать, и уж не в коем случае не для того, чтобы демонстрировать его наличие, не подпуская к нему курсантов.
      Даже не представляя себе, насколько ошибочен мой взгляд, я остановился.
      – Давай, давай. Шевели коленками. Не задерживай, проходим все в зал. Не тормозим.
      Команду снова пересчитали, и пожилой капитан, облегченно вздохнув, сказал:
      – Все, теперь можно идти поспать. Пусть вами другие занимаются.
      Вольно. Садись!
      Сидеть нам не дали. Очередное построение не заставило себя долго ждать:
      – Ножи, заточки, вилки, любой колюще-режущий инструмент выложить перед собой, – скомандовал прапорщик.
      Несмотря на то, что подобные указания мы слышали, начиная с
      Ленинграда, на пол снова посыпались разного вида режущие инструменты. Прапорщику этого показалось мало:
      – Я сказал выложить ВСЕ!!! – проорал он, и двое его помощников-сержантов двинулись к строю. Их не пугало, что призывников было больше 150 человек, они знали, что за ними власть и армейский опыт.
      – Все, что есть в карманах, выложить перед собой на пол, тупоголовые,- была следующая команда прапорщика, и новая порция перочинных ножей была собрана его подчиненными.
      – Вы прибыли служить, сынки, – продекларировал прапорщик, – и армия вам даст все, что будет необходимо. Поэтому все булочки, пирожки и прочее, приказываю уничтожить прямо сейчас. Все не съеденное будет выкинуто. У вас двадцать минут. Время пошло, осталось пятнадцать.
      Самые сообразительные начали быстро развязывать свои сумки, доставая колбасу, яйца, курицу – все то, что осталось из домашних припасов, выданных заботливыми родителями своим чадам в дорогу.
      Мгновенно рядом оказывались солдаты и сержанты в форме и, доказывая старшему спортклуба, что они самые близкие земляки, пытались выклянчить, выпросить или украсть продукты. Не прошло и четверти часа, как прапорщик громко прокричал:
      – Хватит! Не жрать сюда приехали. Все скоропортящиеся продукты – в пакет.
      К скоропортящимся продуктам сержанты отнесли… все. То есть все, что могло быть съедено, было ими собрано в пакеты. Наши сумки или рюкзаки сразу полегчали, но нас это не расстраивало. Все находились в напряжении и ждали дальнейшего распределения места службы. Еще в поезде я познакомился с ребятами из своего и соседнего купе, и мы решили держаться вместе. Вера в земляков была одним из еще не прочувствованным до печенок, но уже понятным для нас правилом. Мы были уверены, что одновременно пятерых, пусть только начавших свою службу солдат, старослужащие деды, которыми пугали нас всю дорогу, не будут домогаться, и, когда к нам, сидящим на длинной спортивной лавке, подошел молодой лейтенант с двумя перекрещивающимися пушками в петлицах, мы были, как одна дружная семья.
      – Откуда, ребята? – спросил нас лейтенант.
      – Из Питера.
      – Студенты?
      – Ага,- и мы начали перечислять названия ВУЗов, в которых учились.
      – А считать-то хорошо умеете?
      – А как же, – дружно закивали мы бритыми головами.
      – Я ищу солдата в батарею, который кисточку для рисования в руках держать умеет.
      – Да мы все можем, товарищ лейтенант, – улыбаясь, ответил я. -
      Что нарисовать нужно?
      – Плакат написать сможешь?
      – Элементарно, – нагло соврал я, – мы все умеем и чертить, и рисовать. Мы же студенты. Только возьмите нас вместе.
      – Ладно, ладно, – заулыбался молодой лейтенант и направился к капитану, который занимался распределением.
      Пока мы смотрели, как сержанты из других полков и подразделений гоняли призывников на перекладине или заставляли отжиматься, лейтенант оформил наши документы, и мы довольные, что попали все в одно подразделение, направились за ним.
      – Товарищ лейтенант, а вы артиллерист?
      – Да.
      – А что оканчивали?
      – Училище.
      – А мы все вместе будем служить? – донимали мы его вопросами.
      – Будете, все служить будете.
      Через несколько минут мы оказались около четырехэтажного здания, выложенного из серого кирпича с красными вставками. У входа, под надписью "Казарма" и номером войсковой части, на металлических лавках в форме буквы "П", между которыми стояло большое ведро для окурков, сидело несколько человек в армейской форме и курили. Они и не думали вставать, когда поравнявшийся с ними лейтенант радостно сказал:
      – Сидите, сидите, вставать не надо.
      Мы поднялись на третий этаж по свежевымытой и плохоосвещенной бетонной лестнице. По одному просачиваясь в створку двери, сильно придерживаемой тугой пружиной, мы влились дружным потоком в расположение батареи. Посреди помещения, где десятки поставленных в два уровня армейских коек демонстрировали нам будущее место проживания, стоял старший сержант, заткнув руки за ремень у себя за спиной так, что ладони касались седалищного места и, смотря на стоящего перед ним солдата, громко распинал его:
      – Ты чо, воин, не понял, КАК надо натирать пол? Ты чего чурка, да?
      – Никак нет…
      – А чего ты не знаешь, как надо пол натирать? Три так, чтобы блестел, как котовы яйца, – и, определив сравнительную степень, он повернулся к нам на крик солдата, стоящего на невысокой подставке около тумбочки перед входной дверью:
      – Дежурный по роте на выход.
      – Отставить, – остановил его лейтенант, – где старшина?
      – Ушел на склад, товарищ лейтенант. Гвардии старший сержант
      Чеканов вместо него, – ответил парень в форме со штык-ножном и повязкой с надписью "Дневальный".
      – Чеканов! – крикнул лейтенант.
      – Чо? – отозвался старший сержант, прекрасно слышавший диалог.
      – Не чо, а "я!", – поправил его офицер.
      – Головка от снаряда, – отпарировал Чеканов. – Старшины нет, так сразу Чеканов? Я, между прочим, дед. А дед в армии – это святое.
      – Ты мне тут не разводи неуставные отношения, – быстро предупредил лейтенант. – Принимай пополнение, объясни, что к чему.
      Сдашь старшине. Я в штаб.
      Лейтенант развернулся и быстрым шагом вышел.
      – Ну, чо, духи? – не вставая с табурета, исподлобья спросил
      Чеканов. – Я – замстаршины, заместитель командира первого взвода гвардии старший сержант Чеканов Андрей Палыч. Все запомнили?
      Строй новобранцев молчал. Мы были похожи на сбившуюся стаю еще не оперившихся птенцов, не знающих, как реагировать на выпад большой птицы.
      – Когда вас спрашивают, надо отвечать. В данном случае: так точно. Понятно?
      – Так точно.
      – Не слышу.
      – Так точно!
      – Ни чего не слышу. У меня со слухом плохо?
      – Так точно!!! – рявкнули мы, отвечая не то на первый, не то на последний вопрос.
      – Вот так уже лучше, – смягчился старослужащий. – Вольно. Садимся на табуреточки и ждем старшину.
      Старшина пришел поздно. За это время мы познакомились с частью солдат и сержантов, получили нагоняй от старлея, представившегося командиром взвода, за то, что не встали, когда мимо нас прошел офицер. Дружно слушали, как его же отчитал майор за то, что дневальный не знает в лицо замполита дивизиона. Майор улыбался нам, сидящим в гражданских штанах, пиджаках и кедах, и убеждал, что "если что", то он любого из нас ждет у себя в кабинете, и будет готов помочь каждому, как родной. Верилось в это с трудом, но вселяло хоть какую-то надежду.
      Вечером того же дня, сидя в большой комнате, стены которой были завешаны плакатами с политагитацией, портретами Ленина и вождей эпохи, так и не получив армейской одежды, мы слушали командира батареи и уже знакомого нам лейтенанта:
      – Это ленинская комната, – пояснил нам капитан. – Я командир 3-й батареи, капитан Коносов, а это замполит роты, лейтенант Рябинин. Вы будете служить под нашим началом и обязаны выполнять все приказы своих командиров и начальников. Так сказать:
      "Замполит мне мать родная,
      Командир – отец родной…"
      Правильно говорю? – спросил он нас.
      – Да, правильно, – раздались недружные голоса.
      – "Нафиг, мне семья такая,
      Лучше буду сиротой", – закончил он четверостишье и остался ужасно доволен тем, что так удачно пошутил.
      – Вы можете по любому вопросу прийти ко мне или замполиту в канцелярию или изложить ваши заботы своим непосредственным командирам отделения и взводным. Все, теперь идите, готовьтесь ко сну, завтра получите обмундирование, будете распределены по взводам и будете служить Родине, – окончил он свою речь.
      Длительной подготовки ко сну никто солдатам в армии не дает. Еще днем нас распределили по койкам и указали, где чья тумбочка и табуретка.
      Мне досталась кровать второго яруса. Вернее, я сам ее попросил.
      Мне казалось, что, должно быть, интереснее в случае тревоги спрыгнуть с койки вниз, как заправский вояка, а не вылезать с нижней, боясь стукнуться лбом о перекладину. В ожидании чего-то еще неведомого, я быстро разделся, как мог, сложил свои вещи на табуретку и забрался под жесткое армейское одеяло. Это было неизвестное ранее ощущение, неизведанные ранее запахи, и романтика чувствовалась во всем. Впечатлений и переживаний за первый день в части у меня было предостаточно. Да, меня не взяли в десант, но я и не попал в танк. Я вместе с друзьями оказался в гвардейском героическом артиллерийском полку, и служащие здесь мне понравились.
      Представлял, как кричу громкое "Огонь!" и дергаю за веревку пуска. Я буквально видел, как выпущенный мной снаряд, разрезая небо, летит точно к указанной цели.
      – Эх, рассказать даже некому. Надо завтра письмо домой написать,
      – подумал я, натягивая свежевыстиранную простыню на тощую грудь.
      Указания замполита о том, чтобы мы обязательно должны отписались родителям, совершенно не противоречили моим обещаниям близким. Эта мысль была последней, после чего я заснул глубоким сном.

      – Батарея, подъем!! Тревога!!!
      Громкий крик дежурного по батарее и включенный свет разбудили меня мгновенно.
      – Тревога!! Тревога!! – звучал голос дежурного и ему вторили сержанты взводов продолжающих лежать на своих койках.
      "Вот оно. Началось. Только день как в армии, а уже "тревога".
      Может быть боевая? "- подумал я. Романтика армейских приключений, о которой мечтают многие мальчишки в подростковом возрасте и не покидавшая меня, выбросила мое худое тело из койки быстрее, чем это сделал бы самый страшный сержант. Я даже не обратил внимая вначале, что времени не шесть, а пять утра. По тревоге нас подняли на час раньше.
      Со второй полки я лихо соскочил вниз, не заметив парня, который поднимался с нижнего яруса. Когда я ложился спать, его там еще не было, но вечером я не обратил на это внимания будучи полон впечатлений от прошедшего дня. Парень свесил ноги и, привставая, нагнулся к портянкам. Момент полета со второй койки не занял много времени и я приземлился своей задницей у сослуживца на шее. Он тут же присел обратно на койку:
      – Извини, – улыбнулся я ему и кинулся к своим еще гражданским вещам, надевая брюки, рубашку, пиджак и старые туфли, в которых уезжал два дня назад.
      – Ничего, – ответил мне улыбаясь сослуживец, надевая гимнастерку.
      Я посмотрел, как он четкими движениями застегивает куртку гимнастерки и, подняв глаза выше, увидел у него на погонах две ровно пришитые, новенькие желтенькие полоски.
      "Упс, командиру отделения на шею сел. Ничего себе служба начинается. Теперь, небось, сгниет меня" – пронеслось в моей короткостриженной голове, но дальше думать над этим у меня не было времени:
      – Бегом, бегом, – подгоняли солдат уже прибежавшие офицеры и одевшиеся сержанты. – Бегом на плац, вашу мать. Шевелитесь, мухи сонные.
      За прошлый день мне пришлось несколько раз выходить на плац. Я еще не знал, что мне придется не только строиться на этом месте, но и долгие часы измерять шагами его площадь по выведенным белым полосам и кругам с крестами посредине. Из парадных, расположенных с двух сторон корпуса казармы, выбегали солдаты и сержанты, за которыми покрикивая на подчиненных выходили офицеры батарей. Солдаты толкаясь и ругаясь выстраивались в шеренги и колонны.
      – Бегом, бегом, что ты телишься?
      – Равняйся, отставить! Равняйся, смирно!
      – Привести внешний вид в порядок!
      – Ты, урод, где твоя пилотка? Забыл? Может маму позвать, чтобы принесла? Бегом за пилоткой, урод! – раздавались громкие крики со всех сторон.
      – В гражданской форме в конце поставь, – кричал капитан.
      Полк был построен.
      Я стоял в напряжении. "Вот, вот сейчас нам дадут автоматы и пошлют защищать Родину", – стучало у меня в голове. – "Но мы же артиллеристы, какие автоматы? А я же не умею из пушки стрелять, еще не научили. Что делать?". Но автоматы нам никто не дал и Родину защищать нас никто не послал. После доклада командиру полка его заместителем, подполковник обратился к стоящим на плацу:
      – Плохо строимся, долго. Спать любим?
      Вопрос остался без ответа. В этот момент к плацу бегом направлялся старший лейтенант, перейдя на пеший, чеканный шаг и приложив руку к фуражке, вытягиваясь в свой и так не маленький рост, он обратился к комполка:
      – Товарищ полковник, разрешите встать в строй?
      – Спать любишь, старлей? – съедал его гневным, не совсем трезвым взглядом старший офицер.
      – Никак нет, посыльный только добежал. У меня еще телефона нету,
      – испуганным, заискивающим голосом ответил старлей.
      – В строй, – уже не обращая на него внимания отрезал комполка и его голос разнесся над плацем. – Вы быстро строиться все научитесь когда-нибудь? Старшина третей батареи, ко мне!!
      Прапорщик, стоящий в нашей колонне подбежал к подполковнику.
      – Ты чем занимаешься, старшина? – голос комполка гремел над плацем. – Почему у тебя солдаты в строю без формы? Тебе до склада не дойти? Что б сегодня же были одеты по уставу!!
      Старшина с командиром не спорил, а стоял по стойке "смирно", быстро кивая головой в знак согласия. У меня пропало настроение. Мне было неприятно наблюдать сцену воспитания прапорщика перед всем, кто был на плацу. Мне было обидно за прапорщика. Зачем так было орать?
      Почему бы не выяснить у старшины в личной беседе, может быть были какие-нибудь уважительные причины. Может быть, человек чувствовал себя плохо или у него дома неприятности. И почему нужно было орать при всех, а не отойти со старшиной в сторону, тем более, что нам в день прихода в батарею объяснили, что склад уже закрыт и форму мы поэтому сразу получить не сможем, но утром после завтрака получим все. Но подполковника, похоже, эти подробности не интересовали и он орал на прапорщика, который был, как минимум, на десять лет старше него. Больше времени удивляться увиденному у меня не было.
      – Командиры дивизионов и батарей ко мне, остальные свободны, – была последняя для нас на сегодня команда комполка и солдаты, подгоняемые сержантами, побежали в казарму застилать койки, умываться и наводить порядок.
      Утренние гигиенические процедуры в любой цивилизованной стране проходят в ванной. Попробуйте представить себе комнату выложенную белым кафелем, посреди которой на высоту чуть больше метра возвышается бетонная стена облицованная аналогичным кафелем имеющая с двух сторон по шесть покрытых белой эмалью с черными выбоинами раковин. Над каждой раковиной имеется только один кран холодной воды. Горячей воды нет и не бывает. Это армейский умывальник. На кафельной стене привинчены большими шурупами зеркала. Зеркала не в полный рост и даже не в его половину. Размер зеркальца в сумочке кокетки не сильно отличается от трех-четырех зеркал повешенных на высоте роста гренадера. Всматриваясь в свои отражения солдаты должны побриться и причесаться, что сделать в полном составе всех военнослужащих батарее одновременно практически было не реально.
      Делая шаг к зеркалу, чтобы гладко выбрить лицо от и без того не сильно растущей щетины, ты рискуешь потерять место около умывальника. В этой же комнате за стеной, за имеющийся единственной дверью, существуют… нет, не теплые домашние унитазы, а "очки" – железная конструкция, которая замурована в бетонный пол, выложенный все тем же кафелем. Восседать на такой конструкции можно только на корточках. Для того, чтобы ошибок не было, место для сапог сделано в пупырышки. Бачок с водой, конечно, находится на приличной высоте и постоянно вырываемые с мясом цепочки быстро прячутся в мусорном ведре или привязываются очередным шнурком под строгим присмотром дежурного по роте. Вот таких сортиров в туалете армейской казармы аж пять или шесть в ряд, который заканчивается наглухо закрытым окном в деревянной раме. Определенное уединение в оном заведении существовало в виде перегородок из фанеры, выкрашенной серой краской и дверей, которые не всегда закрывались. Но мелочи в виде того, что кто-то мог заглянуть широко распахнув дверь и увидеть сидящего в позе ожидающего восхода солнца азиата никого не волновали, потому, что в батарее было почти 80 человек, а время на умывание и личные надобности выделено распорядком дня не более 20 минут на всех.
      Толчея, крики, ругань, плескание водой сопровождались поисками своих зубных щеток и опасных бритв, так как безопасные воровались в первые же дни. Вода была приятная и бодрила. Мысль о том, что зимой вода будет еще веселее, пролетела мимо не зацепившись за мое сознание и я выскочил из ванной комнаты под крики сержантов зовущих солдат строиться на завтрак.
      – Становись, становись, – крики сержантов не давали ни на минуту расслабиться. – Быстрее! Равняйсь, смирно! Равняйсь, смирно!!!
      Батарея прошла строем через плац мимо низкого здания кочегарки с высокой грязной трубой и подошла к уже знакомому корпусу столовой.
      – Батарея, – грозно крикнул военнослужащий с тремя лычками сержанта. – Батарея, равняйсь, смирно, справа по одному в столовую бегом… Отставить. По команде "бегом" руки сгибаются в локтях, корпус тела наклоняется вперед в полной готовности. Понятно?
      Бегоооооом.. арш!!
      Солдаты кинулись в столовую, где нас уже ждали длинные столы на
      10 человек. Чугунный котелок на десятерых был заполнен наполовину пшенной кашей. Пятнадцать грамм масла, положенного каждому солдату и по паре кусков сахара лежали на отдельной тарелке и были распределены честно, чтобы никто не выглядел обиженным. Несмотря на все обещания никто у нас ни сахар, ни масло не отбирал, а каша, переваленная из котелка в тарелки так и осталась там лежать практически нетронутая. Жидкий чай завершал утреннюю трапезу, после которой имеющие гражданскую одежду направились за хмурым старшиной на вещевой склад.
      Мы шли по территории ковровской учебной дивизии изучая все то, что было у нас на пути: плацы, внешний вид казарм, рекламные и учебные щиты, деревья и подстриженные газоны, солдат и офицеров с разными знаками в петлицах. Мы еще были освобождены от отдавания чести и нас умиляло, когда прапорщик взмахивал рукой к козырьку фуражки в уставном приветствии.
      Склад представлял собой огромный барак с, казалось, бесконечными полками. На входе за железной дверью, являющейся частью ворот, стоял простой письменный деревянный стол с тумбой. За столом сидел седой, пожилой и очень толстый старший прапорщик. Его сапоги, торчавшие из-под стола, были начищены так, что, наверное, смотрясь в них, можно было бы бриться:
      – Новенькие? – не то спрашивая, не то утверждая буркнул толстяк.
      – Ничепоренко, выдай им форму, – прокричал он вглубь барака.
      Из склада вынырнул плотный солдат в отутюженной форме, которая на нем ладно сидела, грудь украшали значки, среди которых я угадал только "Гвардию"
      – Размеры свои знаете?
      Не все знали свои размеры, но это и не имело никакого значения.
      – Пятьдесят два, три, – окинув нас взглядом сказал прапорщик.
      – У меня… – начал было один из призывников.
      – Головка от детородного органа, – не поднимая глаз прервал начсклада. – Выдай им, что сказал. Нет у меня других размеров.
      Нам выдали семейные трусы темного цвета, белые майки, сапоги с парой портянок и штаны с рубашкой песочного цвета. Ко всему комплекту мы получили сверху дубовый ремень из кожзаменителя с яркой пряжкой, на которой была изображена пятиконечная звезда и пилотку с красной звездочкой. Уже в батарее, старшина выдал нам погоны, нашивки и прочую атрибутику, в общем, все то, что надо было пришить или приколоть на форму, чтобы отличаться от других частей и выглядеть одинаково, как оловянные солдатики из одной коробки. Этим важным мероприятием мы и занимались до обеда, так как опыта шитья у нас, питерских студентов, было не много. Закончив процесс, мы шли демонстрировать свои успехи старшине. Если прапорщику не нравилось, как были пришиты погоны, он, ничего не говоря, резким движением отрывал их и вручал нам снова вместе с формой и торчащими оборванными нитками. Всю одежду надо было обязательно пометить, написав на внутренней стороне спичкой, смоченной в хлорке, свою фамилию.
      К обеду мы закончили процедуру пришивания и подписывания личного обмундирования и облачились в выданную форму. Если вам скажут, что
      Красная Армия непобедимая, то стоит этому поверить. Это сущая правда. Ее будут еще долго бояться, потому, что внешний вид солдата-новобранца не просто грозный, а устрашающий. Вместо сорок шестого размера и третьего роста, который я носил в мирное гражданское время, я нацепил на себя то, что мне было выдано на складе, то есть пятьдесят второй размер и второй рост. Платье беременной на девятом месяце выглядело бы на мне лучше, чем полученная несколько часов назад форма. Штаны были подвязаны выданным узким ремнем и толстым мешком свисали сзади и снизу. Нижняя перемычка брюк была чуть выше колен, но ширина позволял передвигаться, если не делать широких шагов. Рубаха гимнастерки, смотрящаяся ниже ремня, как юбка, складывалась максимально сзади, натягивая переднюю часть, от чего верхние карманы смещались почти к подмышкам. Ворот рубахи не только не мешал дышать, но и застегнутый крючок, попадать которым в петлю мы долго учились перед зеркалом, не давил на кадык и размещался практически на уровне верхних ребер. В довершение ко всему, наши красные погоны с желтыми буквами С и А, возлежали на наших плечах только в медицинской интерпретации. То есть, они начинались над плечевым суставом и плавно переходили на саму руку огибая плечо. И только кирзовые сапоги были по размеру.
      Солдат, который носил сорок седьмой размер, сапоги не получил и продолжал разгуливать в кедах, как ожидающий специального пошива обуви.
      Вот в таком устрашающем виде, зашив наши гражданские штаны и пиджаки в выделенные нам прапорщиком мешки, мы отправились на почту отправлять за счет армии посылки домой. Зачем мы это делали? Ведь большинство понимало, что в хороших вещах ехать в армию не стоит и вещи проще было выбросить, но желание прогуляться на почту было сильнее и ненужное барахло было отправлено родителям в город-герой
      Ленинград.
      К ночи я так умаялся от впечатлений дня, что уснул мгновенно только ткнув нос в подушку.
      – Рота, подъем! Тревога!! – голос дежурного вывел меня из сонного состояния и я, уже наученный прошлым днем, взглянул на часы. Мои часы, подаренные мне Катериной на мое совершеннолетие меньше, чем за неделю до призыва показывали 4:00. То, что это не шутка, я понял тут же, так как дежурный, сильно тряхнул мою койку:
      – Подъем, воин. Команды не слышал? Уши прочисть. Тревога!!!
      Я соскочил вниз, проверив, чтобы не сесть снова на шею командира отделения, и стал быстро одеваться. Больше всего времени ушло намотать портянки, которые все равно сбились, когда я запихивал ноги в сапоги.
      – Бегом, бегом, шире шаг!!! На плац!! Строиться!! – раздавались команды со всех сторон.
      – Они, что? Будут каждый день уменьшать нам по часу? – пошутил
      Володя, с которым мы вместе ехали из Ленинграда
      – Ты чего там болтаешь? – прикрикнул тут же на него сержант. -
      Бегом!!
      Казалось, что предыдущий день повторяет сам себя и только армейская, а не гражданская одежда давали понять, что я не сплю и это все по-настоящему.
      Мы выскочили из расположения батареи вниз, куда уже бежали остальные.
      Построение напоминало вчерашнее, с той только разницей, что комполка захотелось поговорить. Распинался он минут двадцать о нашем неумении быстро строиться, о том, что с нами будет если завтра война, и какие мы все безруки и безногие. Командир полка уже перешел к пункту о плохом строевом песнопении, когда в заднем ряду послышался крик:
      – Фельдшера, срочно!! Человеку плохо.
      На шутки типа "Солдат – не человек" никто громко не реагировал, может быть шутка была не смешная, а может быть потому, что все были сонные, и младший сержант с врачебной сумкой, неторопясь подбежал к лежащему.
      – Что там у тебя? – издали крикнул комполка.
      – Нормально, товарищ полковник, уснул.
      – Чего???
      Легкий смех прошел по рядам. Как можно было стоя в строю уснуть таким сном, чтобы свалиться, я не смог понять, для меня это было странным, хотя спать, конечно, хотелось.
      – Уснул и свалился, – усмехаясь ответил фельдшер и тихо бросил непонятно кому. – Душара…
      – Вольно, разойдись, – скомандовал командир полка и солдаты, под командованием сержантов и взводных офицеров, вновь устремились в казармы.
      Начинался новый будничный день. Мы обсуждали сказанное командиром полка гадая сколько же еще ночей будет сокращено его приказами о бессмысленных тревогах и полковых построениях. Но, ожидаемой нами на следующий день очередной тревоги не произошло, как не было их еще долгое время.

      – Взвоооооооод! Подъем! Взвооод! Отбой! – команды командира отделения звенели у меня в голове.
      – Взвооооооооод! Подъем! Одеваемся. У вас 45 секунд, пока моя спичка горит, – перекрикивал его замкомвзвода.- Шевелимся, мухи сонные. Воин, ты посмотри, как ты оделся. Это что? Где ремень? Ты чмо, а не солдат! А если война? Не спи на ходу. Не уложились.
      Взвоооооооооод, отбой!
      – Быстрее, быстрее, китайцы уже бегут, а ты еще без штанов, – покрикивали сержанты.
      Нас учили быстро одеваться и раздеваться. Вернее не учили, а просто гоняли взад вперед, из койки на полосу линолеума в центре казармы и обратно, пока мы не начали укладываться в установленный неизвестно кем норматив. Наверное, на фабрике экономили дерево, потому, что спичка горела не 45 секунд, а намного меньше. Так нам казалось. Мы смеялись, когда кто-то одевал штаны задом наперед или случайно путал правый сапог с левым.
      – Солдатик, ты не понял как надо одеваться? Упор лежа принять!
      Отставить! Упор лежа принимается в падении. Упор лежа принять!!
      Отжимаемся на счет раз-два. Раз, два, раз, два…
      Счет, который вел сержант меня удивил. На тренировках тренер быстро считал, и надо было не отставать от его счета. Сержант ввел другую размеренность, он резко говорил "Раз" и затихал в раздумьях, и только через несколько секунд, раздавалось продолжение: "Дваааа".
      – Что, солдатик, мало каши ел? Сколько ты отжимался в школе?
      Двадцать раз? Да ты с трудом пять отжимаешься. Слабак!!
      Любопытство в чем же заключается сложность отжимания при подобном счете заинтересовало мой буратиний нос, и я попросил:
      – Товарищ сержант, а можно мне тоже попробовать?
      – Валяй. Упор лежа принять! Отжимаемся: раз-два, раз-два.
      Оказалось, что руки, когда они согнуты в нижнем положении при отжимании, намного тяжелее выдерживают вес тела, чем при ровном счете. На пятом-шестом приближении к полу руки начали уставать.
      – Даааа, тяжело. Другая нагрузка. Я понял.
      – Лежать!!! Продолжаем отжиматься.
      – Да понял я…
      – Нет, ты не понял. Была команда – отжиматься!! Вы, товарищ, курсант, обязаны выполнять приказы командиров и начальников. Раз, двааааа, – продолжал сержант в том же темпе.
      – Так я же сам попросился…
      – А теперь я отдаю приказ. Раз, дваааа…
      Курсантами мы значились потому, что рота, как и вся дивизия, была учебная, и мы являлись курсантами известной Ковровской учебной танковой дивизии.
      Днем нас распределили по взводам. Меня определили во взвод
      ПТУРСистов. ПТУРС, как выяснилось, это такая труба на ножках или бронетехнике, внутрь которой запихивается реактивный снаряд, и при выстреле по танку им еще и можно управлять, чтобы точнее поразить цель. На тот момент это считалось секретным оружием, и нам раздали бумажки, где было написано, что все, что мы узнаем это ужасно секретно, под чем каждый, включая меня и расписался.
      Оказалось, что мне страшно повезло. Мне не надо было заталкивать тяжелую пушку в гору, не надо было таскать артиллерийские снаряды, как это делали соседние взвода. Взвод ПТУРСистов таскал за собой всего один ящик почти на тридцать человек. А чтобы враги не узнали, что в ящике, мы уходили на поляну или в поле подальше от части и изучали содержимое ящика. Сидя на траве и слушая разглагольствования сержанта или командира взвода, можно было поковыряться травинкой в зубах, помечать о хорошей жизни и плотном обеде. Если голова начинала сама валиться на грудь, то громкий окрик сержанта заставлял ее подняться и вновь углубиться в изучение матчасти противотанкового управляемого реактивного снаряда. Но это была самая малая часть из обучаемого процесса защитников необъятной страны, объединенной пятнадцатью братскими республиками.
      – Раз, два, три. Раз, раз, раз, два, три, – раздавалось по всему плацу многоголосье. – Ножку, выше ножку. Выше носок. Тянем, тянем носочек сапога. Ты, что не видел, как на Красной Площади ходят? Ты должен ходить не хуже. Кругооооом арш.
      – Раз, два, три, – командовал сержант почему-то картавя. – Где отмашка руки? Если ты не умеешь ходить – какой ты солдат после этого. Как ты Родину защищать будешь? Раз, раз, раз, два три. Напра-во!
      Маршировкой занимались по два часа чеканя шаг, отрабатывая повороты в движении.
      – Раз, раз, раз, два, три. Правое плечо вперед. Прямо!! – орал сержант, стоя в центре строя. – Кругооооооооооом арш!!
      Резко поворачиваясь и сбивая шаг, солдаты стукались в спины, смеялись или сердились, получали нагоняи и даже наказания в виде нарядов или пробежки в обе стороны плаца, зависая в раздумьях о смысле подобной команды. Во время подобных тренировочных дней регулярно появлялись офицеры всех рангов, считающие своим долгом поучаствовать в процессе обучения личного состава. Командиры, будучи уверенные в том, что только криком можно научить солдат правильно маршировать, трудились во все горло командуя на плацу. Изредка мы получали перерывы для перекуров. Перекуры существовали исключительно для тех, кто курит, а кто не курит, получал новое задание. Смекнув, что это единственный способ чуть передохнуть, я направлялся в курилку. Многие солдаты имели в карманах две пачки сигарет. Вернее одну пачку с сигаретами для курения, а вторую с одной единственной сигаретой, которую и протягивали просящему. Взять последнюю сигарету считалось некорректно даже у духа, и сигарету просили у следующего.
      Иногда такая пачка с одной сигаретой менялась на папиросы типа
      "Беломорканал" или "Астра", которые отбивали не только комаров за пять метров, но и всех желающих стрельнуть сигаретку. Я не курил, стараясь сесть так, чтобы дым не сильно на меня попадал и однажды попался сам.
      – Эй, воин, дай-ка сигаретку, – потребовал от меня один из сержантов.
      – Так нету у меня.
      – Как нету, ты же куришь?
      – Нет, не курю, – врать я не мог, да и не хотелось.
      – А чего сидишь тут?
      – Так перекур же.
      – Перекур для тех кто курит, марш в строй.
      Так как для сержанта мы еще все были на одно лицо, то я не только не стал спорить, но сразу ретировался, понимая, что в следующий раз я спокойно свалю на очередной перекур.
      После физических упражнений на плацу или на полосе препятствий, где мне нравилось бегать, прыгать, перелезать через двухметровую стену или удерживать равновесие на бревне (где я чувствовал себя советским суперменом Волонтиром из фильма "Ответный ход"), мы направлялись в ленинскую комнату или просто расставляли табуретки в центре помещения, которое называлось, расположением и начинали слушать монотонный голос замполита батареи или командира взвода:
      – В то самое время, когда враги империализма хотят задушить советскую власть и коммунистическую партию, мы, как защитники Родины в период перестройки обязаны…
      Мы боролись со сном, получая окрики и пинки от сержантов, сидящих в заднем ряду.
      – Как писал Владимир Ильич Ленин, каждый военнослужащий должен понимать… – продолжал бубнить офицер переписанную заранее фразу из конспекта.
      – Эй, Сидоркин, дай твоему соседу по уху, да не толкай его, а по уху, – слышался сзади тихий хриплый голос сержанта.
      – Ай, ты чего, дурак, – вскакивал сосед Сидоркина.
      – Назад посмотри…
      Сзади сержант, показывая кулак, давал всем своим видом понять, что сосед Сидоркина "попал", и очередного наряда ему не избежать.
      Солдаты все равно проигрывали бой со сном и вновь роняли головы на грудь демонстрируя бритые затылки и оттопыренные уши.
      Вечером, замполит и командир батареи выясняли, что мы умеем делать кроме, как засыпать на ходу, терять пилотки и стирать в кровь ноги в кирзовых сапогах. В батарее искали молодые таланты, готовые показать свое мастерство на полковой сцене. По рукам пошла гитара.
      Дошла и до меня.
      – Во хмелю слегка, лесом правил я, – начал я "Погоню" Высоцкого.
      С детских лет я слышал его песни дома. Крутил маленькую пластинку на старом проигрывателе, а после переписывал слова со старого магнитофона. Стихи Владимира Семеновича пронизывали меня настолько, что я выучил на память практически весь его репертуар. Песня лилась из меня, мой голос чуть-чуть с хрипотцой немного дрожал.
      – Слышь, да, он голосом Высоцкого поет. Один в один. Не отличишь,
      – толкнул один из сержантов другого в бок.
      – Может спел про вас неумело я, очи черные, скатерть белая… – закончил я, ударив по струнам.
      – Классно. Молодец. Здорово, – слышались голоса.
      – Замполит, возьми его на конкурс полка, – посоветовал комбат.
      – Посмотрим, – отозвался старлей, – он еще и художник.
      – Художник? Да тебе просто цены нет, – расхохотался комбат. -
      Все, разойдись. Готовиться ко сну.
      Вечером я сидел с сержантами в ленинской комнате и был горд тем, что мы по очереди играли и пели Высоцкого, Окуджаву, Визбора, блатной шансон и другие "песни у костра". Было приятно, что со мной, солдатом первой недели, так запросто говорят "старослужащие", по-дружески похлопывают по плечу и разговаривают как обычные, дворовые пацаны. Я приобщался к элите нашей батареи и тешил этим свое эго. Я не понимал, что для сержантов я был одним из духов, и только мое умение исполнять песни Высоцкого и подражающий великому барду голос позволил старослужащим опуститься до того, чтобы позвать меня. Я был нанятым дешевым исполнителем и, как дух, не отдавал себе в этом отчета.
      В свой первый наряд я заступил через несколько дней. Говорили, что в наряд по роте в мотострелковой части ходят три курсанта, в артиллерийской части нас было двое, не считая сержанта, который заступал дежурным по роте, и на время дежурства я был обязан выполнять только его распоряжения. Для подготовки к наряду нас освободили от маршировки на плацу после обеда и, получив кусок белой ткани некогда бывшей солдатской простыней, мы занялись пришиванием ее на воротник гимнастерки так, чтобы пара миллиметров выглядывала бы из-под воротника с внутренней стороны. Удавалось это с трудом.
      Опыта еще не было, и я исколол все пальцы, пока мне удалось пришить этот кусок ткани, именуемый на солдатском жаргоне подшивой. Закончив со столь неприятной задачей, я вытянул ноги, и был тут же пойман сержантом.
      – Ты чего ножки вытянул, солдатик? Устал?
      – Я кончил.
      – Кончать в штаны будешь. Ты подшиву пришил?
      – Ага.
      – Агакать на гражданке через два года будешь, а в армии отвечать
      "Так точно" положено.
      – Я пришил, – протянул я куртку сержанту.
      – Это называется "пришил"? Это же страх американцам, – и с этими словами сержант резко дернул за край ткани, которая затрещала и оторвалась, тяня за собой нитки из воротника. – Пришьешь еще раз, – кинул мне сержант гимнастерку и подшиву. Процедура отрывания не прошла стороной и Володю – моего напарника, но он, в отличие от меня, не расстроился, а засмеялся, как только сержант отошел на несколько шагов.
      – Я сейчас нитку десятку возьму. Пришью так, что оторвать можно будет только с воротником. Хи-хи. Он думал, что нас напугает? Мы же питерские – прорвемся.
      Его слова придали мне уверенности, и я взялся за повторную процедуру.
      Перед самым заступлением в наряд мне выдали под роспись штык-нож, который я прицепил на ремень и повязку, напоминавшую мне мои рейды с дружинниками.
      – Штык-нож по яйцам бьет, – тихо сказал мне напарник.
      – Ты его дальше в сторону сдвинь.
      – Съезжает, зараза.
      – Чего тут ротики пооткрывали? – сержант стоял перед нами, запихнув руки за ремень в области живота. Рука придерживала штык-нож. – Обязанности дневального выучили?
      – Так точно.
      – Для тупоголовых повторяю: в обязанности дневального по батарее входит, – начал бубнить нам сержант то, что мы пытались выучить за час до этого, – следить за чистотой и порядком в помещениях и требовать их соблюдения от военнослужащих…
      Минут двадцать сержант повторял устав внутренней службы, рассказывая, кому мы подчиняемся, кого должны пускать в помещение, как приветствовать входящих в роту офицеров, когда стоим "на тумбочке" – невысокой подставке напротив двери, рядом с которой стояла небольшая армейская тумбочка, вмещающая в себя уже знакомый нам устав.
      – Все поняли, воины? Но самое главное, что "Дневальный обязан всегда знать, где находится дежурный по батарее", – продекламировал сержант. – А где я нахожусь, если кто спрашивает? Правильно, ушел на доклад к дежурному по полку. А сейчас до ужина свободны.
      Непосредственно в наряд мы заступили вечером перед ужином. Когда вся батарея ушла спать, оставив после себя грандиозный объем грязи в ванной комнате и туалете, один должен был остаться перед входом, а второй убирать туалет. Наверное, такой бардак был там каждый раз, но я никогда не обращал на него внимания. Теперь же это стало прямо передо мной прямым вопросом, что со всем этим делать. Мы с Володей решили тянуть спички, кто сейчас пойдет убирать туалет, а кто станет этим заниматься утром. Спички нам тянуть не пришлось, дежурный по роте, поставив моего напарника на тумбочку, послал меня убирать туалет. Залив место, где были раковины, водой, я лениво гонял ее шваброй, больше размазывая грязь, чем убирая. Сержант вошел тихо и встал у двери, мой вид тянущего время уборки не вдохновили его, и он не громко прикрикнул:
      – Чего возишься? Заканчивай тут. Надо "очки" помыть. И чтобы блестели, как котовы… Ну, ты, в общем, в курсе. Через пятнадцать минут приду, проверю.
      Если вы когда-нибудь были в советском общественном туалете, который не убирался весь день, то поймете мои ощущения. Грязь и вонь хлорки, испачканные очки и жирные от постоянного касания ручки бачков слива вызывали тошноту от одного только вида. И это в случае надетого противогаза, который не был мне выдан для реализации плана
      "Чистота везде". Надолго меня не хватило, сталкивая чьи-то испражнения шваброй в очко, я вырвал весь ужин прямо на них. Глаза мгновенно стали красные, как у рака первой варки, и выйдя к раковинам, где был относительно свежий воздух у открытого окна, я столкнулся с курившим у раковин сержантом.
      – Ты закончил? – спросил он.
      – Нет, – выдавил я из себя, одновременно борясь с новым приступом рвоты, – меня рвет.
      – "Штирлиц стоял перед картой СССР, его рвало на Родину", – вспомнил сержант старый анекдот, снабдив его сопутствующим действием, напоминавшим рвотный синдром.
      Шутка не прошла стороной, я побежал к только что использованному отверстию и выплюнул остатки еды.
      Может быть, совместная игра на гитаре, может быть, мой внешний вид, а, может быть, просто отсутствие желания у дежурного вступать в разборки, спасли меня от дальнейшей уборки туалета, потому что сержант, поставив меня на вход, отправил в сортир наводить порядок, моего напарника по дежурству.
      По уставу внутренней службы, если порядок наведен полностью и удовлетворяет эстетическим чувствам дежурного по роте, то солдаты дежурной смены могут по очереди отдыхать, попросту говоря, поспать.
      Но нам этот срок уменьшали. С учетом того, что весь день мы бегали, прыгали, маршировали и слушали речи, то к вечеру еле держались на ногах и засыпали при первой же возможности. Лечь без полученного разрешения дежурного по роте мы не имели право, а весь сержантский состав присутствовал в каптерке старшины, и я присел на табурет, прислонившись спиной к опорному столбу. Глаза сами собой закрылись, и через минуту я спал сном младенца.
      – Встать, смирно! – раздалось у меня прямо над ухом.
      Я вскочил, хлопая глазами и не сразу включаясь в происходящее.
      – Равняйся, отставить. Равняйсь!! Смирно!! Отставить. Равняйсь.
      Смирно!! – раздавались команды старшего сержанта, которые я как робот повторял. – Спим на дежурстве, товарищ курсант?? А кто батарею охранять будет? Бабушка?? Враги напали на часть, а он спит, зараза.
      Рот закрой. Смирно, я сказал!! Спишь? А?
      – Никак нет! – уже понимая, что пойман с поличным, выпалил я. -
      Только присел.
      – Присел? Ты все на свете проспал. Родина в опасности!! Бегом к старшему сержанту Волчик.
      Волчик стоял ухмыляясь в дверях каптерки, опершись о косяк, выкрашенный в коричневый цвет. Я подбежал к нему:
      – Товарищ гвардии старший сержант, курсант…
      – Ты Родину предал, – тихим голосом НКВДэшника прервал меня Волчик.
      – Никак нет, – возмутился я.
      – А где твой штык-нож? – показал он пальцем на мой ремень.
      Штык-ножа не было, на ремне болтались только пустые ножны.
      – Потерял? – улыбаясь спросил Волчик. – Или врагам Родины продал?
      – Ладно, товарищ гвардии старший сержант, это Вы забрали… отдайте.
      – Чегооооо? Опупел солдатик?? Сам потерял оружие, которое тебе
      Родина доверила, а теперь валишь на старших по званию?? Ушел "на тумбочку".
      – Ну, отдайте, – начал канючить я с спросонья, понимая, что кроме них никто не мог вытащить нож, а утром мне будет куда больший нагоняй от офицеров.
      – Приказ не слышал? Бегом "на тумбочку", урод.
      "На тумбочку" означало, сменить стоявшего около тумбочки дежурного солдата напротив входной двери. Через час, когда сержанты пошли спать, они отдали мне штык-нож, посоветовав больше не спать и даже засыпая хранить вверенное мне оружие.
      – А как можно сохранить штык-нож? Из сапога же его тоже можно вытащить, – уточнил нагло я.
      – В жопу себе засунь, – грубо сказал дежурный по роте.
      – В кольцо ножа палец вставь, только, чтобы не застрял, – со смехом ответил мне Волчик. – Всему вас духов учить надо. И не напрягайся, воин, дембель не за горами.
      До дембеля было еще очень-очень далеко.

      – Сегодня бойцам нашей доблестной батареи предоставлена честь выполнить ответственное задание. Мы едем "в поле" выполнять приказ командира полка. Едем в место, где проводятся учения. Вам исключительно повезло. Вы сможете принять участие в учениях еще до присяги Родине, – громкий голос командира батареи раскатывался под сводами казармы. – Выдвижение личного состава батареи через 15 минут. Чего встали? Время пошло.
      С задней стороны корпуса казармы, закрывая обзор на парк бронетехники, стояли уже поджидавшие нас, армейские грузовики с верхом крытым брезентом зеленого защитного цвета.
      – По машинам, – раздалась команда, и мы полезли в ЗИЛы, толкаясь и усаживаясь поудобнее на деревянных лавках, прикрученных к полу грузовика, стараясь сесть у единственного места со свежим воздухом, идущим от дороги, поближе к заднему борту. Места у борта все равно достались сержантам, а плотность внутри кузова была такая, что чувствовалось сердцебиение соседа.
      – Как сардины в консервной банке, – усмехнулся Володя.
      – Кто недоволен – сейчас пойдет пешком, – пригрозил замком взвода, и громко крикнул: – Поехали!
      Грузовики заревели своими мощными двигателями и выехали за ворота части, покатившись по ухабам и рытвинам Коврова, его окрестностям в сторону неизвестного нам места. Водила не сильно заботился о тех, кто был за пределами его кабины, и мы подпрыгивали на каждой кочке, вжимая голову в плечи из страха удариться о перекладину, на которой лежал трепыхавшийся на ветру брезент…
      Минут через сорок грузовики дружно остановились на краю огромного поля. Через прореху в брезенте было видно, что вся территория поля была заполнена большими армейскими палатками, между которыми торчали вбитые разного вида и размера колышки, к которым крепились палаточные веревки.
      – Второе отделение, – раздалась команда взводного, – ваша задача, разобрать крайние палатки.
      – А чем разбирать, товарищ лейтенант? – Володя улыбался, готовый
      "взглядом съесть начальство".
      – Для тех, кто "на броневике" повторяю: задача разобрать палатки, а как – это уже не мои проблемы.
      Мы принялись вырывать колья и колышки, вытаскивать пластиковые окна из плотных пазов палаток, разбирать стоящие в палатках металлические двухъярусные кровати. Володя, как всегда улыбаясь, продекламировал фразу из песни Высоцкого, я подхватил, продолжил. Из первой песни пошла вторая, затем третья.
      – Воин, ты сюда петь приехал или работать? – окрикнул меня сержант, который сам работать и не собирался, о чем свидетельствовали не вынимаемые из карманов руки.
      – А чем плохо? Работе же не мешает. И… это же Высоцкий!! Он говорил, что он не пишет песен, а "кладет стихи на ритмическую основу". Это стихи.
      – Ну и что с этого?
      – Вы не любите Высоцкого, товарищ гвардии сержант?
      – А чего там любить? Не баба же…
      – Его тексты меняют понимание человека о действительности, дают возможность увидеть мир с другой стороны. Он был очень разносторонний человек…
      Большого спора не получалось, я говорил, деревенский паренек с лычками сержанта срочной службы что-то возражал, используя метод
      "сам дурак", я искал новые аргументы, декламируя стихи великого барда, стараясь объяснить их глубину, показать саму суть. Объясняя, я говорил о друзьях поэта и коснулся стихов Гафта, написанных на похороны Высоцкого, в основе которых лежали стихи самого Владимира
      Семеновича.
      – Там есть гениальные строчки, товарищ сержант: "… что нам
      Дассен, о чем он пел – не знаем мы совсем. Высоцкий пел о жизни нашей скотской"…
      В этот момент вход палатки распахнулся, и в проем вошел подполковник.
      – Тебе чем, сынок, жизнь наша не нравится? – сходу спросил он меня. – Чем она ТЕБЕ скотская??
      – Я, товарищ подполковник, – начал я тут же отвечать, не обратив внимания, что все в палатке замерли, – думаю, что Высоцкий старался показать в своих стихах, жизнь без преукрас, такой, какая она есть.
      Со всеми ее проблемами, сложностями.
      Сержант, оставшийся стоять у старшего офицера за спиной, показал мне здоровый кулак.
      – Ну и? – повернул голову на бок подполковник.
      – Вот Гафт – известный артист и друг Высоцкого, написал те строчки, – продолжил я, – выражая свою солидарность с…
      – Даааа… как фамилия?
      – Курсант Ханин.
      – Ладно, еще поговорим, курсант.
      – Без проблем, товарищ гвардии подполковник, когда Вам удобно, – живо ответил я, совсем не обращая внимания на огромные глаза сержанта и качающийся около бедра здоровый кулак.
      Подполковник глубоко вздохнул, шумно выдохнул, буркнув что-то себе под нос, и вышел из уже осевшей от частично вынутых крепежей палатки.
      – Ты совсем оборзел, дух? – тут же подскочил ко мне сержант.
      – А что такого?
      – Он же ПОДПОЛКОВНИК!!! Командир полка!!! А ты…
      – А если подполковник, то с ним говорить нельзя?
      – Ты дурак или не понимаешь??? У него две звезды на двух просветах!!! Он командир полка!!! А ты кто? Дух-первогодка. Даже я с ним разговаривать себе не позволяю…
      – И что теперь? Товарищ сержант, я из Питера!! У нас в городе пять училищ, где пушки в петлицах носят. И артиллерийская академия в паре остановок от моего дома. Мне, что полковник, что майор, что генерал – их там пруд пруди. Ну, еще один. И что?
      – Ты действительно ничего не понимаешь? – удивился сержант, всем своим видом показывая, что перед командиром полка надо, как минимум не открывать рта, а как максимум, преклоняться. И я, действительно, его, парня из деревни, не понял. Мы были из разным миров, хотя жили в одной стране.
      Разбирать палатки мы так и не закончили. Армейский закон, давно сформулированный прапорщиками, что работаем от забора и до обеда, исполнялся и в нашей дивизии. За полчаса до обеда нам приказали оставить разбор палаточного городка, построили и отправили восвояси.
      – Отделение, – гордый командир взвода сиял как начищенная духом пряжка армейского ремня. – Вам, трудившимся сегодня в поте лица, командир полка объявил благодарность!!
      – Служим Советскому Союзу! – был нестройный ответ.
      Мы не делали ничего особенного, но первая благодарность была получена. Сержант очень радовался и загибал пальцы, вспоминая все благодарности, которые успел получить за полтора года службы. Я никак не мог разделить его радости, подкалывая Володю вопросами, типа: "Куда мы теперь эту благодарность приколем?", "А нам напишут благодарность в виде почетной грамоты, чтобы мы повесили в тумбочку?", "А на увольнение в город поменять нельзя? Ну, хотя бы на компот?". Володя хихикал, вторя мне, но, что дальше делать с этой благодарностью тоже не знал.
      Через несколько дней нас повели на "отстрел" – обязательную стрельбу трех боевых патронов. Кто придумал это правило, не прописанное в уставе, я не знаю, но такое действие в обязательном порядке проходили все военнослужащие перед принятием присяги. Даже доблестных строителей приводили на стрельбище, выдавая им, уже лежащим на земле, автомат Калашникова в руки, временно забрав ежедневные орудия труда. Каждый боец лопаты и бетономешалки обязан был нажать на курок, после чего автомат тут же отбирался и больше уже никогда не давался представителям этого страшного рода войск. В армии про стройбатовцев ходил анекдот о хвастовстве американских и советских военных атташе:
      "- Наши войска самые крутые. У нас есть рейнджеры… – говорил американец.
      – А у нас десантные войска.
      – Зато у нас есть морская пехота.
      – А у нас стройбат.
      – Это еще что такое?
      – Звери. Им даже оружие не выдают."
      Нам оружие обещали не только выдать, но и убеждали, что стрелять из АК, как сокращенно называли автомат Калашникова, мы будем и в дальнейшем. Несмотря на это на стрельбище мы шли ровным строем батареи практически без оружия. Только у некоторых, включая меня, на плече был автомат, специально отобранный старшиной для стрельб.
      – Кинь мне автомат, – обратился ко мне сержант, когда мы пришли на стрельбище.
      Я, насмотревшись в детстве разных фильмов про бравых военных, как заправский солдат, перехватил автомат за цевье и, поддав его другой рукой снизу под деревянный приклад, швырнул со всей дури сержанту с дистанции не больше пары метров, сопроводив громком криком:
      – Держи, командир.
      Сержант, не ожидая такого перехода, дернулся в сторону, но, сообразив, поймал падающий автомат над самой землей. В ту же секунду, как из-под земли, вырос замполит роты.
      – Вас, что, курсант, не учили, что с оружием не играются? Вам кто сказал бросаться оружием? Объявляю Вам выговор!! – закончил он свою речь.
      – Хорошо.
      – Не хорошо, а "Есть, выговор!" – надавил замполит.
      – Есть выговор, – не споря, повторил я, подумав, что благодарность у меня уже имеется, а вот теперь и выговор в запасе. И это в течение первых двух недель.
      – Сейчас посмотрим, как ты стрелять умеешь, – прервал мои мысли замполит.
      Мне и самому было любопытно проверить свои навыки, но посмотреть нам не удалось. Мишени, прицепленные к гвоздям, вбитым в лежащие торчком бревна никто не менял. Мы выстреливали группами по три патрона в положении "лежа", тут же менялись. Следующие новобранцы, поменяв на рожок в автомате, отстреливали следом положенное количество выстрелов. Результаты никого не интересовали – надо было
      "нажать на спусковой крючок"…
      Вечером в Ленинской комнате замполит, похвалив всех за отличную стрельбу, сказал:
      – Записывайте дату присяги. Сообщите родным и близким, они могут приехать вас навестить. Их пустят на территорию части, а затем всем, к кому приедут близкие, получат увольнение в город.
      И мы кинулись писать письма, ожидая приезда родственников.
      Солдат может охранять Родину, то есть заступать в караул, только после принятия присяги. Людей в полку для караулов не хватало, и день присяги передвинули на неделю раньше. Мне удалось сообщить родителям об изменении, но они не успевали поменять билеты, и на присяге их не было. Это меня расстраивало. Я очень надеялся, что родители увидят меня в этот момент, но мои желания не оправдывались.
      В день присяги я долго утюжил в бытовой комнате выданную мне парадную форму, до блеска надраил кирзовые сапоги, прицепил на грудь значок спортсмена и гордо ждал своей очереди в строю с товарищами по оружию, так же как и я переминавшимися на плацу. На груди у меня висел автомат Калашникова с пустым магазином, который я держал за приклад. Весь в напряжении ожидал я торжественного момента. Вот сейчас, сейчас я приму присягу на верность Родине, стране, где я родился, где я живу! Я буду защищать своих родителей, свою сестренку, свою подругу и друзей. Вот сейчас…
      – Курсант Ханин, – раздался голос командира взвода, – для торжественного принятия Присяги, ко мне!!
      Я усиленно чеканил шаг, не замечая того, что где-то рядом, за соседними столами, мои сослуживцы читают текст Присяги с акцентами разных республик или расписываются в бланке.
      – Товарищ, гвардии старший лейтенант! – громко сказал я. -
      Курсант Ханин для торжественного принятия Присяги прибыл!!
      Голос рвался из меня, сердце билось в груди так, что я слышал его удары. Летнее яркое солнце светило во всю, отражаясь от начищенных пряжек и пуговиц, небо было ясным и безоблачным. Я прочувствовал каждой клеточкой торжественность момента и взял в руки текст:
      – Я… перед лицом своих товарищей, торжественно клянусь…
      Слова присяги лились из меня. Я чеканил каждое слово, вкладывая смысл во все, что говорил.
      – Поздравляю тебя, – пожал мне руку старлей, – служи, как положено, – и, наклонившись почти к самому уху, добавил,- а то буду драть во все дыры, как сидорову козу. Понял? Расписывайся.
      Не помня себя, я расписался в бланке, лежащем в красивой красной папке и, совершенно ошарашенный, автоматически, строевым шагом направился в строй.
      "Как же так – это же святой, важный момент в моей жизни, а он так… на плацу… с угрозами… зачем?" – неслось у меня в голове.
      У меня не было обиды или досады, у меня было непонимание произошедшего.
      – Полк, равняйсь, смирно, – раздалась команда начальника штаба полка, – для прохождения торжественным строем шагоооооооом арш!!
      Через полчаса командир дивизиона распинался перед строем, объясняя, как должны будут вести себя те, кого сейчас отпустят в город в увольнение, когда увидел подходящего к строю полковника с такими же, как у майора двумя перекрещенными пушками в петлицах.
      – Дивизион, смирно! Товарищ полковник, личный состав проходит…
      – Ладно, ладно, подполковник. Ты мне вон того, архаровца отпусти.
      – Есть, товарищ полковник.
      – Я его заберу и… завтра верну тебе, – улыбнулся старший по званию.
      – Без проблем, – уже понимая, что подошедший полковник не является проверяющим из штаба дивизии, обрадовался командир дивизиона. – Только пусть он к ужину в батарее будет.
      – Будет, будет, – ответил полковник и обратился к солдату. – Пошли.
      Из строя вышел высокий худой солдат и, не оборачиваясь, отправился к полковнику. Полковник его обнял, и они начали удаляться от стоящих на плацу. Было видно, как строй откровенно завидовал солдату, чей дядя был полковником этого округа, да еще и того же рода войск. Такое родство означало и хорошее место дальнейшей службы, и поблажки в текущей, и, конечно, краткосрочные отпуска домой.
      Тех, к кому приехали родители или близкие, отпустили до вечера.
      Остальных отправили в казарму. Нам дали возможность посмотреть телевизор, написать письма, которые я тогда писал и маме, и Катерине чуть ли не каждый день. Внутри что-то сжималось, когда я думал, что мои не смогли приехать. Я почувствовал, как сильно я по ним соскучился за эти дни, но тешил себя мыслью, что, когда через неделю они приедут, меня отпустят, что у меня этот маленький праздник еще впереди, а у большинства он уже будет в прошлом.
      На следующее утро весь полк построили на плацу. Командир части, хмурясь, оглядывал всех стоящих. Его взгляд не предвещал ничего хорошего.
      – Товарищи курсанты и сержанты, в прошлую ночь у нас в полку произошло ЧП. Сержант Дубейко решил сходить в самоволку. До дома ему, заразе, видишь ли, не дотерпеть. Хочется ему. Яйца у него чешутся. Чешутся – в карманный бильярд играй, а часть оставлять не смей. А если война? А ты на бабе. Отставить смех. Рядовой Якумов, ко мне!!
      Из строя выскочил представитель одной из северных народностей.
      – Товарищ гвардии полковник, курсант Якумов по Вашему приказанию явился.
      – Встань сюда, – указал на место рядом с собой подполковник. -
      Посмотрите на этого курсанта, – обратился он к стоящим. – Этот солдат стоял на посту и охранял имущество автополка, когда заметил проникшего на территорию сержанта Дубейко. Он не испугался, а смело задержал, положив в лужу… Молодец, – повернулся комполка к
      Якумову, – хорошая смекалка. Курсант не смог дотянуться до телефона,
      – продолжал он, обращаясь к строю, – и продержал проникшего сержанта
      Дубейко, до прихода смены, которая забрала этого гребанного деда на гауптвахту. Может быть, недавно призвавшийся курсант Якубов плохо знает русский язык, но устав он выучил на пять. Поооооооооолк!
      Курсант Якубов, за проявленное мужество и знания устава награждается краткосрочным отпуском на родину, не считая дороги.
      – О-го-го, – пронеслось по рядам.
      – А с Дубейко я потом разберусь… будет ему "губа" до дембеля.
      После того как нас отпустили с плаца, мы дружно взялись обсуждать только что произошедшее. Слухи донесли, что Якубов из далекой
      Якутии, и ему только в одну сторону добираться десять суток, да столько же обратно, да еще там десять дней. И если он добавит денег и купит билет на самолет, то сможет дома побыть целый месяц. Месяц из двадцати четырех отведенных солдату на почетную обязанность – это много, даже очень много. Мы откровенно завидовали Якубову, рассказывая услышанные невероятные истории, произошедшие на постах в других частях, и надеялись, что на долю каждого может выпасть счастливый лотерейный билет.
      Через три дня после присяги мы заступали в караул. Это был мой первый караул. Целый день все учили обязанности часового, прописанные в уставе караульной службы.
      – Часовой на посту не имеет права, – пытался вспомнить кто-нибудь из новобранцев.
      – Чего он не имеет? Какие у него обязанности?
      – … обязанности…
      – Садись. Учи дальше!
      Пришив "подшиву", полоску белой ткани, к воротнику гимнастерки и начистив сапоги, мы дружно выстроились перед оружейной комнатой, чтобы получить автоматы, штык-ножи и по два полных магазина боевых патронов.
      – Распишись, – сказал мне дежурный по роте сержант. – Потеряешь – сядешь.
      После получения оружия нам устроили настоящий экзамен на знание обязанностей, который мы дружно провалили.
      – Шаров, что ты будешь делать, если в туалет захочешь? – спрашивал командир батареи, стоя перед строем солдат.
      – Стоять буду.
      – А если у тебя понос?
      – Ну, я… А что делать, товарищ капитан?
      – Ты дебил? У тебя дислекция? Ты понять прочитанное не можешь?
      Тебя где учили? Тебе в институте надо было учиться, а не в армии служить.
      – Я и учился в институте…
      – В каком институте?
      – В НГУ. На физфаке…
      – Где? Чего ты мне тут гнукаешь? Ты стоять, блин, обязан. Стоять как столб и охранять этот хренов склад. Понял? А если у тебя понос, то стоять и срать в штаны.
      – Как же?..
      – Жидко. Или как у тебя там, я не знаю. Все, хватит ржать как коровы. Направо! Шагом арш!
      В колонне мы подошли к серому одноэтажному зданию с воротами, размер которых не сильно отличался от ворот главного КПП с той только разницей, что ворота на территорию перед караульным помещением были ниже. В одной из половинок была сделана дверь являющейся неотъемлемой частью ворот. Мы прошли через эту калитку внутрь и построились на небольшого размера плацу перед караулкой. Из окон помещения на нас смотрели с любопытством солдаты соседней батареи, которые уже отстояли свое и ждали с нетерпением, когда же мы их сменим.
      – Курсант, ты идешь на "фишку", – сказал мне начальник караула, офицер из нашей батареи. – В твои задачи входит ни кого не впускать, никого не выпускать без моего личного приказа. Понятно?
      – Так точно!
      – Ни хрена тебе не понятно. Идет смена караула. Во всех, кто хочет проникнуть на территорию караульного помещения без моего разрешения – расстреливать на месте.
      Шутку я не понял и стоял действительно "на смерть". Вернее, когда подошла очередная смена постов к воротам, я крикнул, как было написано в уставе:
      – Стой! Кто идет?
      – Чего дурак? Сам не видишь?
      Видеть мне приказано не было.
      – Стой, позову начкара.
      – Зови.
      Я нажал на кнопку вызова, но никто не отреагировал. Я нажал еще раз – та же реакция.
      – Подождите, – крикнул я за забор, – идет смена караула.
      – Так мы и есть смена, – был мне ответ, – открывай ворота.
      – Нельзя.
      – Что значит "нельзя"? Я сейчас сам открою и тебе, духу, по шее надаю, – с этими словами сержант-разводящий смены твердым шагом направился к воротам.
      – Стоять! – крикнул я. – Стрелять буду.
      И с этими словами, я передернул затвор автомата, выставив его в прорезь ворот. Все солдаты, стоящие перед воротами кинулись врассыпную, кто-то спрятался за деревом, кто-то залег в канаве.
      – Ты идиот?
      – Нет, он не идиот – он дух.
      – У тебя первый караул? – сержант нашей батареи понял суть и встал на мою защиту.
      – Да, первый, – отозвался я.
      – Тогда все понятно. Не лезьте, пацаны. Этот пальнет.
      Из караульного помещения, придерживая на ходу падающую фуражку, по направлению к воротам уже бежал наш и сдающий смену начальники караула.
      – Прекратить. Ты ненормальный? Ты почему патрон в патронник дослал? – кричал мне офицер другой батареи.
      – У меня был приказ никого не пускать! – твердо ответил я. – А они прорывались.
      – Да это же наш караул!! – все еще не мог остановиться начальник караула.
      – Я выполнял приказ! – ответил я.
      – Пошли со мной, – обратился ко мне офицер из нашей батареи. -
      Иванько, замени его пока кем-нибудь.
      Мы отошли к стойке, где разряжают автоматы.
      – Разряжай.
      Я выполнил приказ.
      – Молодец. Все сделал правильно. Иди в караулку.
      Я был горд. Я не просто так стоял как "фишка". Я выполнил приказ, как положено. Я не пустил посторонних в караульное помещение. Мимо меня проходили солдаты прошлого караула, усмехаясь и подкалывая вошедших.
      – Селин, вот отстрелил бы он тебе задницу. Как бы ты к мамке поехал?
      – Я бы ему сам отстрелил.
      – Ты в штаны не наделал? Проверь, – хохотали солдаты.
      Солдаты освободившегося караула, побрякивая оружием, ушли в казарму. Мы, приняв все по описи, тут же приступили к никому не нужной уборке помещения, выслушав наставление начкара, после чего вновь уселись учить обязанности часового. Когда наряд давился невкусным, уже остывшим ужином, который нам принесли в бачках, подошло время менять часовых на постах. Я не знал заранее, какой пост меня направят охранять. Оказалось, что артиллерийский полк охраняет еще и дивизионную гауптвахту, которую от караульного помещения отделяла общая стена. Разводящий привел меня к железной решетчатой двери, из-за которой сразу появился мой сослуживец.
      – Стой, кто идет?
      – Разводящий со сменой.
      Солдат доложил об отсутствии происшествий и, совершив установленную процедуру смены караула, я встал на его место, заперев за собой решетку. Сержант со сменившимся караульным ушли. Я выглянул из-за решетки на качающиеся за забором деревья, на уже потемневшее небо, на асфальт плаца и подумал, что ощущение взгляда из-за решетки не самое приятное. Я ходил по короткому коридору от крайней двери до входной, иногда заглядывая в небольшие глазки – окошки на дверях камер. Я слышал шевеление людей, которые старались улечься поудобнее на деревянных нарах, но даже при освещении постоянно горящей лампочки я не мог разглядеть лиц. Приблизительно через час я услышал шаги на плацу и выглянул наружу. К двери гауптвахты приближался разводящий сержант с солдатом.
      – Стой, кто идет?
      – Разводящий со сменой.
      – Товарищ сержант, за время моего дежурства происшествий не случилось.
      – Тебя меняют.
      – Почему? Еще ведь время не пришло?
      – Это я уже не знаю. Вали в караулку.
      Я сменился на посту и пошел в караулку, где меня встретил начальник караула:
      – Ну, ты влип, парень.
      – Куда?
      – Это уже тебе разбираться, куда ты влип. Завтра утром, к девяти, ты должен быть в штабе дивизии.
      – Зачем? Товарищ старший лейтенант, может быть после караула?
      – Это не я решаю. Иди в батарею, старшина тебе все объяснит.
      И я побрел в казарму, напрягшись от ожидания будущего. Я не спешил. Спешить мне было некуда. В батарее должны были находиться только два наряда, да пара сержантов. Телевизор мне бы все равно никто не позволил бы смотреть, и я брел по асфальтовой дорожке со свежевыкрашенными бордюрами высоко запрокинув голову и всматриваясь в звездное темное небо как будто надеялся получить ответа на вопрос
      "Что от меня хотят в штабе дивизии?". Но небо было безмолвно. Только деревья шелестели своими ветвями да где-то в автопарке урчал заведенный грузовик. Я подошел к дверям казармы, тяжело вздохнул и, открыв тяжелую, обитую рейками дверь, поднялся на этаж, где располагалась наша батарея.

      Старшина батареи встретил меня радостно. Он был так счастлив, увидев меня, как будто бы я являлся, ну если ни его собственным сыном, то, как минимум, любимым племянником:
      – Утром пойдешь в строевую часть и получишь командировку.
      – Куда?
      – А это я уже не знаю. Приказ командира полка. Молодец, парень, теперь новая жизнь начнется, – радуясь не то за меня, не то за себя, быстро говорил прапорщик. – Чего ты насупился? Везде люди служат, – подытожил он, и отправил меня восвояси.
      Делать было нечего, я терялся в догадках, которые вводили меня в ступор и, не придя к каким бы то ни было утешительным выводам, я ушел спать.
      Батарея почти в полном составе была в наряде, поэтому ночью никто не орал, подъемы и отбои за сорок пять секунд не тренировал, и я смог выспаться на славу.
      Утром, после завтрака, я вернулся в казарму. Делать было нечего, и я уселся перед телевизором, показывающим будни советской деревни.
      – Ты чего сидишь? – окрикнул меня вошедший старшина. – Тебя же в штабе полка ждут. Бегом!
      Я выскочил из казармы. До штаба было рукой подать, и через пару минут я уже выяснял у дежурного по штабу, что же такое "строевая часть" и кто меня там ждет.
      Строевой частью оказалась небольшая комната с перегородкой, за которой сидел знакомый мне младший сержант и каллиграфическим почерков выводил в бланке буквы и цифры.
      – Вот тебе командировочные бумаги, вот денежное довольствие, распишись и иди в штаб дивизии…
      – Куда? – опешил я.
      – В штаб дивизии, тебя там ждет начальник штаба.
      – Нашего?
      – Нет, – усмехнулся сержант, – дивизии. Повезло тебе, солдат.
      – А как я туда попаду?
      – Ты что? Ни разу не был в штабе дивизии?
      – Неа.
      – Ясно, дух.
      Желающих свалить из штаба и прогуляться, было предостаточно, и через несколько минут в сопровождении одного из сержантов нашей батареи я шел по офицерскому городку.
      – Вот, блин, духов развелось, – бубнил для поддержания форса сержант, – даже где штаб дивизии не знают. И чего я должен туда переться? На кой оно мне надо? Еще попадусь кому-нибудь, – не переставал он. – Давать хоть в стекляшку зайдем.
      Мы подошли к двухэтажному зданию, построенному скорее из высоких витрин, за которыми виднелись товары, чем из бетона. Стекляшка была магазином для офицеров. Денег ни у меня, ни у сержанта не было, но традиция велела в случае выхода в городок заглянуть туда, рискуя быть пойманным патрулем.
      – Если патруль, скажешь, что меня комбат послал тебя сопровождать. Тебе, как духу поверят. Понял?
      – Ага, – кивнул я стриженой головой. – Товарищ сержант, а, товарищ сержант…
      – Чего тебе еще? – не поворачиваясь, буркнул он.
      – А зачем меня туда, а? – волновался я.
      – Генерала дадут или медаль, – в той же тональности ответил сержант.
      – За что мне медаль? – не удивился я, как будто бы за первые три недели службы мне по статусу положена была медаль.
      – Как за что? Ты комполка нах послал?
      – Да не посылал я его, я только сказал…
      – Послал, послал. Весь полк об этом знает. Теперь все, воин, готовься! – сочувственно, но уверенно сказал гвардеец.
      – К чему?
      – Да не трухай ты, выберешься. Может быть, еще и сюда вернуться успеешь. Не тормози, шевели копытами.
      Через несколько минут мы поднимались по ступенькам трехэтажного серого, как и все вокруг, здания, которое положительно отличалось от соседствующих корпусов ровными посадками кустов и голубыми елочками у лестницы и по контуру, вокруг здания. Перед зданием красовались плакаты о великой дружбе, о героях отчизны, на которые никто не обращал внимания.
      – Честь отдай, – прорычал мне на ухо сержант, как только мы пересекли порог штаба.
      – Кому? – огляделся я.
      – Знамени! – как на идиота рыкнул он мне в ответ.
      Прямо напротив нас, за стеклом, охраняемые вооруженным неморгающим солдатом с красными погонами и значками на груди, стояли алые знамена. Настоящие, почти как те, что я видел в музее Ленина, в
      Питере, недалеко от своего дома. Они не были похожи на знамя школы или института. Их прожженный и потрепанный вид говорил всем проходившим мимо: "Мы геройские, мы гвардейские". Некоторые из знамен украшали боевые ордена. "Странно, – подумал я, – знамена же не умеют воевать. Наверное, ордена каких-то прошлых героев полков.
      Но, все равно, здорово".
      – Товарищ сержант, а чьи там ордена?
      – Где?
      – Ну, на знаменах.
      – На каких знаменах?
      – Те, что под стеклом, там еще ордена весели…
      – А хрен его знает. Чьи-то. Я почем знаю? – насупился сержант и тут же обратился к дежурному майору:
      – Товарищи майор, я тут Вам рядового привел, в штаб требовали.
      – Раз требовали, оставь.
      – Где?
      – Тут. Он чего, маленький? Если нет, то оставь и вали, а если из детсада, то горшок ему дай. А ордена, сынок, – посмотрев на мой внешний вид и сразу смягчив тональность, начал майор, – это геройские действия нашей дивизии. Дивизия же воевала, до Берлина дошла. Была награждена. Вот эти награды и прикреплены к знаменам, что является самым дорогим для части. Понятно?
      – Так точно, товарищ майор, – громко крикнул я.
      – Да не ори ты, – улыбнулся в усы майор. – Вот если полк весь погибнет, а знамя останется, хотя бы маленький кусочек, то создадут новый полк. А если знамя сгорит, что командира полка расстреляют, а полк расформируют.
      – Расстреляют? – опешил я.
      – Конечно. Ведь знамени не будет.
      – Но он же не виноват.
      – Как не виноват? Полка не будет! Ты, наверное, устав плохо учишь, – прищурился дежурный, – иди, вон там посиди, за тобой придут.
      И я сел в сторонке, раздумывая, почему из-за испорченного куска ткани на древке, пусть даже и очень качественной, красивой ткани, можно расстрелять невиновного командира полка. Вот наш комполка. Ну, поорать, он, конечно, любит… Но мужик, вроде, ничего. В Питере уж точно был. Я у него значок об окончании академии видел. А академия только у нас, в Питере. Дочки у него. Две. Мужики говорили, что красавицы. Зачем же его расстреливать из-за тряпки-то? Неужто нового знамени сделать нельзя? Почему человеческая жизнь ценится в армии ниже, чем ткань на палке? Вот за такими мыслями меня и застал капитан:
      – Воин, это ты из артиллеристов?
      – Наверное, товарищ капитан, – огляделся я.
      – Ну, пошли тогда, – повернулся он ко мне спиной и стал подниматься вверх по красной дорожке, закрепленной на широкой лестнице.
      Поднявшись на второй этаж и немного пройдя по коридору, стены которого украшали портреты генералов и маршалов, мы оказались в огромном кабинете с высокими окнами. Дубовый стол, покрытый зеленой тканью, украшали бюсты вождей, черный телефон и коробочка с карандашами и ручками. За столом сидел подполковник и орал на начальника штаба нашего полка:
      – Товарищ майор, – кричал он, – что Вы себе позволяете? Я долго ждать не намерен! Здесь Вам не тут. Живо мне, если я сказал.
      Майор стоял по стойке смирно, чуть наклонив тело в сторону подполковника, и "ел начальство глазами". "Наш сержант был бы доволен таким "поеданием", – подумал я и улыбнулся, представив себе начальника штаба, смотрящего на сержанта.
      – А этот чего тут лыбится? – не унимался подполковник. – Уже 10 утра, а он все еще лыбится.
      Какое отношение моя улыбка имела к определенному периоду суток, я не понял, но, решив, что начальству виднее, насупил брови, сделав суровый, еще более глупый вид.
      – Это он? – обращаясь к майору, спросил подполковник.
      – Так точно, товарищ подполковник, только почерк еще не устоявшийся, – чего-то уточнил майор.
      – На месте выясним, – ответил начштаба и обратился к вошедшему прапорщику медслужбы, – ты где шляешься? Я тебя сколько ждать буду?
      – Виноват, товарищ подполковник, – замямлил прапорщик.
      – Виноватых бьют и плакать не дают, – быстро выйдя из-за стола, подскочил к нему начштаба. Его вид показывал, что свою угрозу он может перенести в реальность. Прапорщик, несмотря на то, что был на голову выше подполковника, отшатнулся.
      – Где УАЗик? – рявкнул подполковник.
      – Какой УАЗик? – попятился прапорщик.
      – Убью нахрен! Ты даже не знаешь, что такое УАЗик? Чего ты вообще знаешь?
      Через пять минут выяснений, оказалось, что УАЗик стоит перед корпусом и ждет именно нас, но еще не подошел кто-то из мотострелкового полка. На выходе из кабинета я спросил у нашего начштаба:
      – Товарищи майор, а при чем тут мой почерк?
      – Ты же художник? Вот и поедешь в Гороховец картины ваять.
      – Как ваять?
      – Как Репин или как его, Чайковский.
      – Чайковский был композитором.
      – Ну, значит, как Репин. Раз такой умный, то и картины…
      – Какие картины, товарищ майор, я же не умею.
      – А мне замполит сказал, что умеешь. Не мог же меня обмануть офицер.
      – Ну, не так, чтобы картины… – понимая, что влип, начал мямлить я.
      – А что? Ты же сказал, что ты писарь на призывном?
      – Не совсем, я "печатник", ну, на печатной машинке умею, почти вслепую и быстро, а рисовать или писать…
      – Значит так, воин. Скажешь, что ты писарь, но с неустоявшимся почерком. Понял?
      – А как?..
      – Это приказ! Понял? Не слышу! Родина тебе приказала, ты должен исполнить приказ – спасти Родину. В машину!!
      – Я не могу врать…
      – Это приказ, солдат!! Ты в армии. А в армии приказы не обсуждают, а выполняют. – И, чуть подумав, добавил:
      – И только попробуй где-нибудь ляпнуть, что ты не писарь, в полк тебе лучше не возвращаться. Сгною.
      Через десять минут УАЗик выбежал из расположения дивизии.
      Я вдыхал ветер, рвущийся в окна, и думал, что это первый мой почти свободный выезд из городка. Я уже начал забывать угрозу начальника штаба, первый раз ощутив воздух свободы. Свободы без
      "отцов-командиров", без сержантов, без гневных или недовольных взглядов. А главное, главное, я видел девушек, и каждая из них был прекрасна. Они шли по дороге, их груди вздымались под блузками при каждом вздохе, а юбки шелестели на ветру, предоставляя простор воображению, они улыбались, и мне казалось, что все они улыбаются мне. "Как там моя ненаглядная?"- подумал я.
      – О чем задумался, солдат? – бросил мне через плечо прапорщик.
      – О бабах, – расхохотался развалившийся на сидении рядом со мной сержант мотострелкового полка. Его кожаный ремень, одежда, значки и расстегнутый крючок показывали на то, что служит он уже не первый месяц. – О чем ему еще думать? Сколько уже службу тянешь? – глянул он на меня.
      – Почти месяц, – ответил я.
      – Ого, – хохотнул водила, – "дембель".
      В его словах не было злого умысла, и я радостно ответил:
      – Ну, до дембеля еще немножко надо подождать, а Вы… ты сколько?
      – Я череп, – ответил водила, крутя руль.
      – Кто? – опешил я. Кто такие "дух", "дед" и "дембель", я уже знал.
      – Ну, вот ты кто? – переспросил меня водила и, не ожидая ответа, продолжил:
      – "Дух", то есть только начавший служить, через полгода ты будешь
      "молодым", а через год, когда тебя "переведут", то станешь
      "черепом", ну или "черпаком", а после уже "дедом". Ясно?
      – Ага, – постигая суть армейских категорий, ответил я. – А Вы сколько прослужили, товарищи сержант? – обнаглев, спросил я у сидящего рядом.
      – Старенький я уже, старенький, – потянулся, лениво зевнув, пехотинец.
      – "Дед" он, разве не видно? – засмеялся водила. – Даже в штаб дивизии сегодня опоздал.
      – Я всю ночь пахал, – заверил сержант, – как папа Карло. Да еще наш начштаба меня утром задержал, то одно ему покажи, то другое. Ты его на блядки возишь, а мне паши. Сам, блин, ничего не может, а я отдувайся.
      – А Вы, чем помогаете начштабу? – поинтересовался я.
      – Всем, – гордо ответил сержант.
      – Писарь он, – захохотал водила, – писарь, штабная крыса.
      – Цыц, ты как с дедом разговариваешь?- дал сзади по голове водиле сержант.
      Но водила не обиделся, хмыкнул и только вел дальше машину.
      Сержант Серега, как он представился, был писарем всю свою службу, о которой говорил, как о тяжелых армейских буднях, а также ночах. По мнению писаря молодому солдату было невозможно понять и оценить все тяготы и лишения писарской жизни. Он рассказывал шутки из офицерской или писарско – штабной жизни, мы смеялись, а цель нашей поездки неумолимо приближалась. Серега заверил, что все десять дней мы будем кататься, как сыр в масле, обещая золотые горы и молочные реки, но это меня не прельщало.
      – Ко мне послезавтра должны родители приехать, – начал горевать я. – Может быть, дадут на день в часть съездить? – с надеждой в голосе вопрошал я у спутников.
      – Это вряд ли, – тоном бывалого ответил мне писарь. – Тут ты пролетел. Раньше, чем закончим, не выпустят. Не горюй, в другой раз приедут.
      Такая перспектива была грустная, но я все еще надеялся, что вдруг получится позвонить родителям и предупредить их. А тем временем машина подкатила к воротам полигона "Гороховец" под Горьким.
      Прапорщик решил необходимые формальности, и мы вкатили на территорию известного всему Советскому Союзу учебного стрелкового полигона.
      – Прапорщик. – Полковник с танками в петлицах высокого роста выглядел куда страшнее подполковника встреченного мной в штабе дивизии.- Вы кого мне привезли? Я Вам что, девка?
      Было похоже, что прапорщик согласен на все, и даже на то, чтобы полковник был девкой, лишь бы его самого не трогали.
      – Вы можете мне ответить, КОГО Вы мне привезли?
      – Кого получил, того и привез, – промямлил прапорщик.
      – Вы кто?
      – Фельдшер.
      – Кто? – Глаза у полковника выражали полное недоумение, как будто бы он не видел змею, свернувшую шею на чаше в петлицах прапорщика. -
      Какой еще фельдшер?
      – Фельдшер танкового полка, меня сопровождающим послали, только, чтобы я их привез и обратно. А кто и кого я даже не знаю.
      – Прапорщик, Вы должны были привезти мне четырех художников.
      Четырех!! Художников!! А не… Ты кто? – глянул на меня полковник.
      – Курсант Ханин.
      – Художник?
      – Никак нет.
      – А кто? Чего тебя прислали?
      – Не знаю. Я печатник – на печатной машинке могут…
      – Ну, прапорщик, нахрена мне этот печатник? Вот этот, – он тыкнул пальцем в сержанта-пехотинца, – писарь. По морде вижу, что писарь.
      Он, подлец, даже с воротником расстегнутым перед старшим офицером не побоялся появиться. Я вот его на все десять суток на тутошнюю "губу" посажу, нахрен. Ты писарь, сержант? – повернулся он к пехотинцу.
      – Так точно, – перепугано, цепляясь пальцами за крючок воротника и стараясь им попасть в петлю, хрипло выдавил сержант. -
      Мотострелковый полк.
      – Ты что ли писарь Егоркина?
      – Так точно, товарищ полковник. Товарищ майор просил…
      – Знаю, знаю. А ты, – полковник вновь посмотрел в мою сторону, – совсем не художник? Что мне делать? – обращаясь как бы не к кому, спросил полковник.
      Не зная, что ему ответить, и желая помочь, я вспомнил, как пару лет назад простым карандашом в альбоме неплохо нарисовал черепаху и рыбку, и решил уточнить требования:
      – А что нарисовать надо, товарищ полковник? Может я смогу…
      Полковник улыбнулся. Слабая, очень слабая надежда появилась у него на морщинистом лице. Он подвел меня к стене, на которой весела картина размером два на три метра. На картине было изображено современное сражение и не в виде схемы, а с полной расстановкой сил и средств современного танкового полка. Картина не смогла бы занять достойного места в Русском музее или Эрмитаже, но сразу было видно, что писал ее профессионал.
      – Вот, сынок, – сделав широкий жест в сторону картины, показал полковник, – таких надо за десять дней сделать шесть штук. Сможешь?
      Я с детства любил Остапа Бендера, но оказаться в роли Кисы
      Воробьянинова, как мальчика-помощника было рискованно. Я понимал, что даже за плохо выкрашенную рамку такой картины мне предстоит остаток своей жизни провести в карцере гауптвахты или чего-нибудь еще пострашнее, и врать полковнику, выполняя приказ майора, я не рискнул. На горизонте появилась возможность увидеть родителей, и я честно признался:
      – Нет, не смогу.
      – Прапорщик, – тут же развернулся полковник, – ты кого мне привез? Забери его обратно нахер и привези мне…
      – Товарищ, полковник, но это же не я решаю? – развел руками фельдшер.
      – Ладно, – махнул рукой полковник, – УАЗик сдать. Тебя, – указал он на сержанта-писаря, – пусть проверят наши писари, чего ты там можешь. А вы оба можете возвращаться.
      "Нет худа, без добра", – подумал я. – "И прокатился, и другое место посмотрел, теперь и вернуться можно, а послезавтра мои приедут. Еще и Катерина обещала".
      – Пошли, – грустно сказал мне прапорщик. – А чего ты не сказал там, что ты писарь?
      – Так не умею я…
      – А тебе же ваш начштаба приказал…
      – Но я действительно не умею, – развел я руками.
      – Зря ты так, достанется тебе. Пошли, пообедаем.
      Прапорщики в советской армии – это страшная сила. Фельдшер тут же повел меня в столовую, провел переговоры, и нас неплохо накормили, как командировочных. Деньги в размере одного рубля и тридцати копеек остались у прапорщика, но я не смог набраться смелости и попросить свою часть.
      К вечеру вся наша команда собралась вновь.
      – Ба, знакомые все лица, – хлопнул меня по плечу водила. – Как дела? Жив, курилка?
      – Так я им не нужен, – радостно, как старому знакомому, ответил я, – а ты чего?
      – А я не затормозил вовремя, когда надо было. Ну, они и отправили меня назад, мол, испорченные машины шлют. Садись, сейчас назад поедем.
      В машине уже дремал сержант-пехотинец.
      – Товарищ сержант, а Вас почему назад?
      – Придурки. Попросили написать текст, а чего я тут забыл? Я и у нас в части не плохо живу. Я написал, как курица лапой, и… не подошел. Больше мне делать там нечего, как на гороховецких вкалывать, пусть теперь сами…
      Поздно ночью мы вернулись в уже ставшую родной дивизию. Каждый пошел к себе. Я зашел в штаб полка, чтобы доложить о прибытии, как мне посоветовал Сергей, но оказалось, что дежурному по полку плевать, кто я и что, а больше в штабе никого уже не было. Я пошел в батарею, надеясь, что все спят и не будут приставать с лишними вопросами. Так и оказалось. Батарея дружно посапывала, кроме наряда.
      – Вернулся? – удивился дежурный младший сержант. – А сказали, что ты в Гороховце.
      – Был Гороховец и весь вышел. Вернулся в родные пенаты, – радостно ответил я.
      – Ну-ну. Отбой! Утром будешь с командирами решать свои вопросы.
      Умывшись, я пошел спать. Мне было хорошо и спокойно. День непонятных переживаний кончился и кончился не так уж и плохо. Я лежал на своей пружинистой кровати под белой простыней рядом с теми, к кому уже успел привыкнуть за прошедший месяц, и думал о том, что через считанные часы ко мне должны приехать родные, по которым я ужасно соскучился. Это состояние приятного ожидания приносило теплые, сентиментальные ощущения, с которыми я и заснул.

      – Батарея, подъем, – зычный голос дежурного по батарее сержанта вернул меня в реальность из мира снов. – Подъем! Мыться, одеваться, убираться…
      Моего отсутствия как будто бы никто не заметил. Все шло по распорядку, только внутренний голос подсказывал, что история с поездкой еще не закончилась. Я старался его не слышать, но он настойчиво дергал меня изнутри: "Погоди, погоди, о тебе вспомнят.
      Обязательно вспомнят".
      В перерыве Володя поделился со мной новостью:
      – Ты слышал, что нам в дивизион какого-то крутого писаря из пехоты дают? Его мать – родственница комполка, вот и попросила перевести сынка под его крылышко. Но они не могут его просто так взять, им надо вместо него кого-то в пехоту отправить, типа обмен.
      – Ну, нас-то это точно не коснется, – отпарировал я, вновь заглушая начинающую подниматься внутри меня интуицию.
      Мы отправились строиться для того, чтобы дружно и с песней пойти в столовую для поглощения очередной порции пшенной каши и положенных пятнадцати грамм масла.
      – Товарищ гвардии старший сержант, – подошел я после завтрака к замком взвода, – мне надо командировку в штаб полка отнести. Я сбегаю?
      – Сбегай, – спокойно сказал командир, – одна нога здесь – другая там. Свободен.
      В штабе полка младший сержант, выдававший мне документы за день до этого, очень удивился, увидев меня.
      – А начштаба ты еще не видел? – посмотрел он на меня.
      – Неа, – вздрогнул я, – а зачем он мне?
      – Тебе? Иди в батарею, бумаги и военный билет оставь, если понадобится, я позвоню.
      Не успел я войти в баратею:
      – Ханин, ты где шляешься? Тебя в штаб полка, бегом! – замполит роты выглядел, как попавший в переделку воробей.
      – Да я только, что оттуда…
      – Когда? Вчера? Я сказал НЕМЕДЛЕННО. Ты по-русски понимаешь? Тебя в школе русскому языку учили? Я же тебе вроде по-русски говорю!!
      – Понимаю. Но я только сейчас там был – документы отдал…
      Старлей поднял трубку:
      – Дай мне дежурного. Кто там хотел этого Ханина? Он говорит, что только что был? КТО??
      Этот монолог с телефонной трубкой не предвещал ничего хорошего, и я услышал уже в свою сторону:
      – Бегом в штаб полка, тебя там начальник штаба ждет.
      Зачем меня, солдата-первогодку, мог ждать начальник штаба артиллерийского полка, я немного догадывался. Медаль или почетную грамоту мне точно вручать никто не собирался, но избежать похода в штаб полка я не мог. Живот начинало потихоньку сводить в преддверии предстоящих неприятностей, но делать было нечего, и я пошел по уже известному мне пути.
      – Что, солдат, доигрался? – зло приветствовал меня майор в дверях штаба полка. – Я чего тебе приказал? Чего приказал? Урод, блин. Иди за мной. Иди!!
      Через десять минут мы пришли к штабу дивизии, у которого я был не больше, чем сутки до этого. "Чего-то я зачистил к высокому начальству, – подумал я, – наверное, армейская пословица "Подальше от начальства, поближе к кухне" для меня не действует".
      – Товарищ, майор, – встретил нас, только пересекших порог кабинета, криком начштаба дивизии, – Вы нарываетесь на неуставные взаимоотношения. Ты кого, урод, мне прислал?
      Подполковник сыпал выражениями, не стесняясь стоящего рядом младшего по званию, он был взбешен.
      – Ты кого мне прислал, майор? – хриплый голос подполковника не приглушался высоким потолком и гремел в ушах.
      – Писаря… – промямлим майор.
      – Писаря? Солдат, ты что сказал полковнику Иванелия? Что??
      – Правду! Что я не художник и не писарь, а печатать на машинке умею, – признался я.
      – Вот, майор! Вот!! Солдат молодой, комсомолец, еще врать не научился. А ты мне врешь? – сделав сильный акцент на местоимении, выкрикнул подполковник.
      – Никак нет, – перепугано захлопал глазами майор. – Я…
      – И не оправдывайся, совсем заврались. Вы врете, а мне потом шею мылят. Не вам, а мне звонил генерал Нефодов и орал. Из-за твоего писаря орал!! – подытожил начштаба дивизии. – Где комполка? Я его сколько времени ждать должен?!
      В этот момент открылась тяжелая дверь, и в кабинет вошел командир нашего полка, а с ним подполковник и майор краснопогонники, за которыми стоял уже знакомый мне сержант-писарь.
      "В хорошую компанию я попал, – подумал я. – Рядовой, два майора, три подполковника… картинка маслом. Как раз для того, чтобы писать умеющему держать в руках кисти и краски".
      – Рагозин, – прорычал подполковник, – тебя почему из Гороховца поперли? Дивизию решил посрамить?
      – Никак нет, товарищ подполковник, – довольно спокойно ответил писарь.
      – Так чего ж ты, сынок? Я же знаю, что ты умеешь? – спросил начштаба дивизии, и, не ожидая ответа, отдал приказ:
      – Значит так. Едешь обратно и, чтобы никаких нареканий на тебя не было. Понятно?
      – Так точно, – спокойно сказал сержант.
      – А Вам понятно? – обратился начштаба дивизии к пехотинцам.
      – Так точно, – довольные, что их не зацепило, хором отчеканили старшие офицеры-пехотинцы.
      – А ты, подполковник, – вновь огрызнулся офицер на командира нашего полка, – чтобы выслал своего… Слышишь? Своего писаря. Как его там? Неелов? Точно, блин, Неелов. И если еще раз… Все.
      Свободны. Мотострелков попрошу еще остаться.
      И мы вышли из кабинета начштаба дивизии. Через несколько шагов перед лестницей, закаленный на коврах у начальства, подполковник вышел из оцепенения:
      – Так это ты сказал, что не писарь? Так это ты не выполнил приказа начальника штаба?
      – Я не мог врать, товарищ полковник…
      – Ты Родину предал, ты приказ не выполнил, – не слушая меня, грозно повторял комполка.
      – Я никого не предавал! – с болью в голосе выкрикнул я. – Я не мог врать. Не мог!
      – А командиров своих ты подставить мог? Щас как дам в морду!! – заключил он свою речь, сжимая ладони в кулаки.
      Отсутствие ли сомнений в его возможных действиях, возмущение ли несправедливостью или выработанные на тренировках вместе с группой задержания рефлексы, но я тут же забыв всякую субординацию и местонахождение, развернулся в боевую ко-кутсу-дачи.
      – А отдача не замучает? – сжимая перед тощей грудью кулаки, спокойно ответил я.
      – Чего? – глаза подполковника выглядели на пять копеек того времени.
      – Оставь его, Коля, – тихо сказал майор. – Мы в штабе дивизии.
      Тебе нужны неприятности из-за неуставных отношений с "духом"?
      – Да я его на "губе" сгною. В Афган отправлю. Пусть он там с пулеметом живет, а не… – серчал подполковник.
      – Не испугаете, товарищ полковник. У меня приписка была в десант,
      – с чувством гордости сказал я, всем своим видом показывая отношение к низкопробному артиллерийскому полку.
      – Оставь его, – начштаба посмотрел на комполка. – У меня есть идея получше. Пошли, по дороге расскажу.
      – Ндааа… – протянул подполковник, – как фамилия?
      – Курсант Ханин, – возвращая руки в положение подчиненного перед старшим по званию, отчеканил я.
      – Как?
      Я повторил.
      – Откуда ты такой взялся? – явно сочувствуя себе, грустно спросил комполка.
      – Из Питера! – надеясь, что это поможет ему вспомнить былую молодость в наших краях, распрямил я худые плечи.
      – Вот в Питер я тебя сейчас и отправлю нахрен. Исаакиевский собор охранять, – сделав ударение на первой части названия произведения зодчества, выдал подполковник.- Исаакиевский собор с пулеметом у меня охранять будешь. За мной.
      Пока мы шли по территории офицерского городка, между складами и зданиями дивизии, я пытался вспомнить наличие воинской части около
      Исаакиевского собора. Генштаб Ленинградского военного округа находился на Дворцовой площади, на улице, где я жил, был полк внутренних войск, а чтобы около Исаакиевского собора, да еще и имеющее артиллерийское предназначение, я никак не мог вспомнить. Но перспектива служить дома, в Питере был радостная. Хотя какой-то подвох в словах комполка и проскальзывал, но я надеялся, что его слова будут словами офицера. Еще я не мог понять, почему он фамилию переспросил, да так прозрачно про Исаакий с явно одесским акцентом высказался? Разные вопросы носились в моей стриженой голове, но ответа на них я не находил.
      Я не слышал разговора офицеров, которые шли на два шага впереди, но о чем была речь, понял сразу, как только мы вошли в штаб полка.
      – Солдат, – мягко обратился ко мне майор, – ты все документы сдал в строевую?
      – Так точно, еще утром.
      – Тогда иди со мной.
      – Давай, давай, майор, что б духу его в полку не было. В Афган его, заразу. – И подполковник, отвернувшись, пошел вверх по лестнице
      Младший сержант, вскочивший при виде начштаба полка, приложил руку к голове, водрузив на нее пилотку:
      – Товарищ майор…
      – Вольно, вольно. Ты его документы уже оформил? – спросил майор, показывая на меня рукой.
      – Оформляю, – недогадливо проговорил сержант.
      – Не торопись, мы его, может быть, обменяем, – продолжая улыбаться чему-то своему, почти промурлыкал майор. – Иди в батарею, курсант, иди, – сказал он мне, и я, пиная камешек, побрел, не торопясь, в наш корпус.
      День прошел как в тумане.
      "Куда они меня хотят обменять? Я же во взводе ПТУРСистов, у меня и допуск уже подписан. А на кого, на того писаря? Зачем им это нужно?" – такие вопросы вертелись у меня в голове. Вопросами я задавался уже много времени, не находя на них ответов. Можно было пустить все на самотек, да и не мог я ничего изменить ни своими мыслями, ни мечтаниями. Я попал в армию не по своему желанию. Меня никто не спрашивал. В течение нескольких часов я потерял свободу и обязан был подчиняться жесткой, не требующей умения думать системе.
      Выпадающие из системы, или погибали, или бежали, или система пыталась от них избавиться, посылая в отдаленные места. Но моя голова, приученная с рождения думать, не могла остановиться. Мне не хватало элементарных знания для минимального анализа ситуации.
      Поделиться своими вопросами было не с кем, потому что мало кто был в полном курсе событии кроме майора, но к нему я не мог и приблизиться… Да и кому я мог рассказать, что практически послал комполка? Оценив возможные последствия этой спонтанной реакции, я решил, что рассказывать пока никому не стоит, а утро вечера мудренее.
      На следующее утро ничего не изменилось. К завтраку я уже успокоился и сбежал в курилку, чтобы не махать лишний раз метлой на плацу, когда команда построения согнала нас всех на так и не дометенном асфальте перед казармами. Начиналась пятница, и начальство решило организовать очередной ПХД – парково-хозяйственный день, проще говоря, субботник или, вернее, пятничник. Этот день славился тем, что был не учебный. Не надо было бегать с автоматами, в противогазах под нагревающимися от солнца касками. Нашим оружием была метла и лопата. К наведению порядка по всей территории, ограниченной забором для детских игр в войнушку, в советской армии отводится отдельное, повышенное внимание, но мои знания на тот момент были на минимальном уровне очищения метлой окурков и другого, неизвестно откуда появляющегося мусора с плаца или перед входом в казарму. Зампотех – заместитель командира дивизиона по технической части достал листок и начал зачитывать.
      – Первый взвод отправляется в помощь начальнику вещевого склада.
      Второй взвод – на уборку территории, – раздавал команды замкомандира. – Третий взвод…
      Дальше он перешел к индивидуальному списку.
      – А я куда, – спросил я у комвзвода.
      – А для тебя наряды закончились, – посмотрел на меня взводный, – все, парень. Адью.
      – Курсант Ханин, – позвал меня командир батареи, – иди в штаб полка. И чего ты там вытворить успел? Все офицеры части уже тебя знают.
      В штаб я пошел не один. Меня сопровождал наш старшина, посматривая на какие-то бумажки в руках. Я нервничал, но ничего не спрашивал.
      Из штаба, где старшина обменял одни бумажки на другие, мы направились в корпус казармы, который располагался напротив нашего по другую сторону плаца.
      – Дежурный по роте на выход, – прокричал солдат-краснопогонник на первом этаже, как только мы пересекли порог.
      – Старшина где? – спросил прапорщик у вышедшего к нему сержанта.
      – В каптерке.
      – Вот, привел. Держи, – показал на меня старшина, как на никчемную вещь.
      – И как он? – задал пространственный вопрос старшина мотострелковой роты.
      – А, – скривился прапорщик. – Нахал. Успел кому-то из старших офицеров в штабе нахамить.
      – Орел, – прищурился старшина. – Но мы вам не лучше передали.
      – Да плевать мне, – честно признался прапорщик. – Того в писари определяют.
      – Ааа, – протянул старшина. – Ты мне когда его остальные вещи передашь? – он сел явно на своего конька.
      – Через пару-тройку дней. Пусть сам подойдет, – не менее уверенно ответил прапорщик. – Давай, солдат, служи, – посоветовал он мне. -
      Здесь пехота – это тебе не артиллерия.
      – Проходи, не стесняйся, – подбодрил меня старшина.
      Как только прапорщик вышел из расположения, в просвете двери появился усатый капитан-пехотинец.
      – Рота, смирно! – проорал дневальный.
      – Вольно, старшина за мной, и ты тоже, – быстро и четко бросил капитан, направляясь в старшинскую каптерку.
      И тут же в дверь, чуть не сбив его с ног, буквально вкатился Володя.
      – Санек, зема, к тебе родоки приехали. На КПП сидят.
      И все, кто были рядом, внимательно посмотрели на меня.

      "Приехали. Папа и мама приехали", – вертелось у меня в голове. -
      "Отпустят или не отпустят? Что за мужик капитан? Повидаться на КПП, точно опустят. Так принято. А в увольнение?"
      Усатый капитан прервал мои мысли спокойным голосом:
      – Беги на КПП, своих поглядишь. Приходи через полчасика, решим, что дальше делать.
      Радостный в ожидании свидания, я сорвался к проходной, на которой пропускали приехавших повидать служивших в части солдат родственников.
      Отец, мама и Катерина сидели на врытых скамейках перед таким же врытым в землю деревянным столом на небольшой площадке под сводами высоких деревьев. Рядом с площадкой было здание почты, откуда мы отправляли свои вещи, и ворота первого контрольно-пропускного пункта, перед которым был мини-плац с разметкой. Редкие березки около КПП и скошенная трава придавали этой картине вид пионерлагеря, куда приехали родители повидать своих чад, покормить их вкусными фруктами и узнать, как хорошо их детки провели лето, пообещав, что скоро они вернутся домой. Только увидев родителей, я понял, как сильно я по ним соскучился.
      – Мать, посмотри, – улыбнулся отец, расцеловав меня, – это гроза врагов СССР, они будут бежать, поддерживая штаны, только увидев его.
      Тебе что, не могли дать нормальную форму? Что это на тебе? В наше время и то солдат так ужасно не одевали. Или ты клоуном служишь?
      – Сынок, сынок, – тихо всхлипывала мама, уткнувшись головой мне в плечо. На втором плече, смотря снизу вверх влюбленным взглядом и крепко прижимая к себе мою руку, лежала голова Катерины.
      – Ма, да чего ты? Да все нормально, – хорохорился я.
      – А чего мы стоим? Садись, поешь, – замельтешила мама.
      Из авосек и сумок тут же появились колбаса, клубника, яблоки, какие-то яства, о виде и вкусе которых я еще помнил. Помнить я помнил, но запах на фоне армейского сбалансированного питания, от которого нельзя было умереть, но и невозможно было нормально функционировать, уже начал забывать
      Меня начали тут же пичкать всеми продуктами одновременно.
      Катерина прижималась ко мне. Отец щелкал старой "Сменой". Я был спокоен и умиротворен, когда глянул на часы. Мои полчаса давно уже истекли, надо было бежать в роту.
      – Я пошел, – сказал я, вставая и поправляя рубаху, как юбку. -
      Если все в порядке, то минут через двадцать вернусь. По-моему, ротный – мужик нормальный.
      – Хочешь, я с ним поговорю? – предложил отец. – Я все-таки начальник…
      – Не надо, думаю, и так обойдется, – отказался я и пошел в роту.
      Командир роты сидел в канцелярии и заполнял журнал.
      – Ну, что? Повидал родителей? Наелся уже домашних пирожков и булочек? – спросил он меня, как будто я уже давно служил в мотострелковой роте…
      – Ага, – радостно ответил я. – Товарищ капитан, а можно получить увольнительную?
      – Родители издалека приехали?
      – Из Питера. Сегодня возвращаются.
      Через пять минут в руках была моя первая увольнительная в город до вечера. И довольный, что все складывается как нельзя лучше, я побежал обратно на КПП.
      Гордо предъявив увольнительную записку на проходной и выпятив грудь, я прошел мимо сержанта автомобильной роты с красной повязкой
      "дежурный" и двух солдат. За мной, таща сумки, вышли родные, и мы направились в город. Я не замечал города, прижимая все время к себе
      Катюшу, слушал ее и родителей. Ничего нового, отличного от их посещений меня в пионерлагерях не было. Папа и мама рассказывали о сестренке, отец хвастался своими победами на рабочих совещаниях, мама причитала или рассказывала о том, что они еще не сделали на даче и как им была бы нужна моя помощь. В разговорах на бытовую тему и поеданиях привезенного мы провели большую часть дня. Я был рад уже тому, что вырвался из душной казармы, из давящего расположения и не должен хотя бы несколько часов подчиняться кому-то, как солдат. На несколько часов я был почти свободным человеком. Я спокойно отдавал честь проходящим мимо офицерам или, наоборот, специально обнимал
      Катюшу правой рукой, чтобы не надо было поднимать ладонь к фуражке в знаке приветствия. Особенно мне это нравилось, когда мимо проходил майор или подполковник и козырял мне, а я его мог приветствовать кивком головы. В этот момент меня переполняло чванство: "Ты обязан, а я могу. И ничего ты мне сейчас не сделаешь. А то… в Исаакиевский он меня сошлет. Да никуда ты меня не сошлешь, мал еще", – утверждался я в самомнении, которое некому было и высказать. Я старался оттолкнуть от себя события последних двух дней, но они, с неумолимым убыванием времени, разрешенного для увольнения, все упорней и упорней лезли в голову. Еще на КПП я рассказал произошедшую за последние три дня ситуацию родителям, но они не могли мне даже что-то посоветовать. Армия – это отдельное государство в государстве и, если там происходят какие-то внутренние передряги, то человек извне редко может на что-то повлиять. Отец предлагал пойти поговорить со старым или новым командиром полка, хорохорился, "как он ему скажет", но я был категорически против.
      Поговорив, отец должен был бы уехать, а мне все равно пришлось бы оставаться одному в части.
      Да и влиять было не на что, я еще и сам не знал, что мне предстоит в дальнейшем. С одной стороны все новое пугает изначально, с другой и капитан, и старшина показались мне людьми приличными, не въедливыми, спокойными. И в увольнение меня отпустили сразу без каких бы то ни было условий.
      С такими разговорами и рассуждениями мы гуляли по городу и подошли к железнодорожной станции.
      – Ну, сын, счастливо. Служи, как положено, – напутствовал отец.
      – Что? Уже пора? Может быть еще немножко? – запричитала опять мама.
      – Пошли, пошли, – подталкивал ее отец, показывая глазами на
      Катерину, у которой поезд был часом позже.
      Мы, как положено, расцеловались, и родители пошли на перрон.
      Нам с Катериной идти было некуда. До остановки проезжающего из
      Горького в Ленинград поезда оставалось совсем немного времени.
      Мы поднялись на пригорок рядом с железнодорожной станцией и сели на траву около стены с давно облупившейся зеленой краской двухэтажного деревянного дома, под ветви большой березы. Кто не был в армии, тому, наверное, сложно будет понять, какие чувства должен испытывать восемнадцатилетний парень, обнимая стройное, нежное тело любимой женщины даже облаченный в ситец социалистического производства. Руки бегали по телу, стараясь коснуться запрещенных, с точки зрения советской морали, мест.
      – Ну, не надо, не здесь.
      – Я хочу, я очень тебя хочу, – шептал я Кате на ухо.
      – И как ты себе это представляешь? – задавала она резонный вопрос, усмиряя в одно мгновение мой пыл.
      – Не знаю. Хоть прямо тут, сейчас, – нес я полную ахинею, еще сильнее прижимая к себе девушку, осознавая, что такой возможности нет.
      Так мы и провели этот час в ласках и нежностях, пока Катя не сказал:
      – Все, вставай, пора идти, у меня поезд через пятнадцать минут.
      Катерине надо было на поезд, мне в скором времени – в часть, и мы спустились, взявшись за руки, как дети к серо-желтому зданию станции.
      Последние поцелуи, последние объятия, клятвы в вечной любви, пожелания, махания рукой в окно, и поезд, громко стуча колесами, отошел от станции, набирая скорость. В этот момент, обращая взгляд в хвост уходящему последнему вагону, я ощутил, что все закончилось.
      "Родительский день" закончился, закончился праздник свободы. У меня еще было около пары часов свободного времени, но мне совершенно не хотелось возвращаться в часть ни через час, ни через два, где меня ждала неизвестность.
      Я пошел в кино и сидел, смотрел на экран. Фильма я не видел, я начал осознавать, что возвращаться в часть у меня нет сил, и понимал, что другого выхода у меня нету. Я думал о потерянных двух годах жизни, о чем слышал еще на гражданке, о том, что я трачу свое время, свою жизнь непонятно на что. Что все, чем я занимаюсь никому не нужно и полная бессмыслица терять драгоценное время молодости на то, чтобы мыть туалеты, подметать плац и маршировать, высоко поднимая ногу. Я думал о том, что еще долго не увижу родных и Катю, и это чувство меня гложило изнутри. Я сожалел о том, что у нас с любимой женщиной ничего не было, и злился на советскую армию, которая не продумывала, где можно встретиться двум давно не видевшимся молодым людям. Ей, армии, как любой жесткой системе было просто плевать на нас, она не думала о людях, она думала о себе, о том, что ей нужны рабы в форме защитного цвета, и я только один из этих бесправных, угнетаемых системой рабов.
      Кружка кваса не отвлекла меня от депрессивных мыслей, предаваясь которым я медленно, но целенаправленно шел в часть, неся в руке пакет с продуктами, оставленными мне сердобольными родителями.
      Не прошел я и несколько десятков метров от ворот КПП, как ко мне подошли явно ждавшие убитого горем расставания с родителем "духа" трое солдат из "спецов" – подразделения, которое обеспечивало какие-то процессы обучения нашей части. О них ходили нелицеприятные слухи. В части говорили, что в "спец. роте" существует настоящая дедовщина, которой так пугают молодых солдат, что там реально бьют молодых по ночам и кто-то попал в больницу с отбитыми почками, за что двое старослужащих сели в дисбат, но это не останавливало остальных. Я не успел обо всем этом вспомнить, только отметив, что одежда солдат в масляных и мазутных пятнах, как один из них спросил:
      – Что, родоки приезжали?
      – Да, приезжали, – не понимая, к чему он клонит, ответил я.
      – Хавчик привезли, – показал он на сумку, которая была у меня в руке.
      – Есть немного.
      – А делиться с товарищами не сказали? – хмыкнул он.
      – У меня в батарее, тьфу, роте есть товарищи, с ним и поделюсь, – насупился я.
      – Ты сначала с нами поделишься, – уверенно сказал солдат, – а потом с теми, кому несешь.
      – Переживешь, – напрягся я.
      – Чего?? Душара, – протянул солдат обозначение солдата – первогодки, и к нему подошли остальные двое. – Сейчас все отберем.
      Или не понял?
      Все, что кипело во мне весь вечер, выплеснулось в этот момент. Я кинулся на этого солдата, ударил его сумкой в грудь и закричал:
      – Уйди лучше, убью урода!! Просто убью, лучше не трогай меня!!
      Голос был громким и тут же привлек внимание какого-то офицера и старшего сержанта.
      – Всем стоять! – громко отдал приказ старлей.
      – Донцов, твою мать, – узнал он солдата, – ты опять шмонаешь молодых? Я ведь тебя предупреждал, что на "губу" уйдешь.
      – Я что, товарищ старший лейтенант? Я ничего…
      – А раз ничего, вали отсюда, пока не нарвался.
      Донцов с сотоварищами тихо попятился в сторону казармы "спецов".
      – Ты откуда, воин? – старлей проводил взглядом уходивших солдат и переключился на меня.
      – Да я еще и сам не понял, – ответил я. – До утра был в артиллерии, а теперь, вроде, в пехоте.
      – Тогда увидимся, – подытожил офицер. – Дуй в роту.
      – Я тебя еще поймаю, душара, – выкрикнул из-за угла Донцов и скрылся.
      В роте меня встретил сутулый невысокий старший сержант с уставшими глазами:
      – Тебе чего? Не туда забрел, чернопогонник.
      – Меня, товарищ старший сержант, сегодня в эту роту перевели.
      – Корейко, это тебе новый солдат, – послышался голос ротного через все расположение, которое было в два раза больше, чем в артиллерийской батарее, – принимай пополнение.
      – Пошли, солдат, – уже спокойно сказал мне Корейко, – койку твою тебе покажу. А ты откуда пришел-то сейчас? – глянул он на мой пакет.
      – Родители сегодня приезжали, – устало ответил я.
      – Так у тебя там продукты? – загорелись глаза у сержанта. -
      Пирожки с пончиками?
      – Черт его знает. Что привезли, то и…
      – Так ты с товарищами поделишься? – заговорщицки спросил он.
      – Поделюсь, товарищ старший сержант, только я хотел еще ребятам из батареи отнести, со мной ведь делились.
      – Ну, святое дело, – поддержал меня Корейко, – только про новых командиров не забудь, – ухмыльнулся он.
      – Корейко, кончай его с первого дня доставать, – крикнул ротный.
      – Ханин, зайди ко мне.
      Я зашел в канцелярию капитана. Два стола цвета детской неожиданности, стоящие буквой Т не сильно отличались от тех, что я видел в канцелярии командира батареи. Коробка с карандашами, папки, тетрадки лежали на столе. Большой шкаф-сейф стоял в углу. У самого входа в канцелярию, опираясь на три ножки и сложенные стопкой книги явно не гражданского образца, стоял шкаф с оставшимися уставами, книжками и бюстом Ленина. Над головой ротного висел портрет Михаила
      Горбачева.
      – Все ты сегодня успел, – улыбнулся капитан, – и перевестись из артполка в пехоту, и родителей повидать, и подругу, и подарков с собой принес.
      – Хотите? – от всего сердца предложил я.
      – Нет, спасибо, – отказался капитан. – Ты же с товарищами хотел поделиться? Вот и делись, но учти, чтобы завтра утром я скоропортящихся продуктов у тебя не видел. Съесть, раздать, выкинуть, но, чтобы на подъеме их не было. Я проверю. Понятно?
      – Так точно! – четко ответил я. – А в батарею сходить можно? Я быстро, товарищ капитан.
      – Можно… "машку" через ляжку, а в армии говорят "разрешите".
      – Разрешите…
      – Иди, только быстро.
      В батарее меня встретили как родного. Многие мне сочувствовали, хлопали по плечу или по спине, желали удачи, приглашали в гости, советовали не забывать. Я чувствовал себя тут, как дома, уходить не хотелось, но мне надо было возвращаться, тем более, что бывших сослуживцев сержанты начинали подгонять.
      – Все, все, вали уже в свою пехоту, – посмеиваясь, сказал мне замкомвзвода.
      Я вышел из казармы артиллерийского полка и пошел через плац, где находился корпус, в котором мне предстояло провести свою первую ночь в мотострелках.
      – Ты кто такой? – встретил меня дежурный сержант. – Запутался?
      – Новенький это, – Корейко, вышедший из ванной комнаты, встал, широко расставив ноги. Его голый, загорелый торс демонстрировал мышцы, которые он перекатывал натренированными движениями. – Вместо того писаря прислали.
      – Ну, так не зависай, воин, бегом спать. Отбооооооооооой!! – закричал дежурный.
      – А мне, это, в туалет надо, – не понимая, чего он на меня орет, выдавил я из себя.
      – Ну, так бегом, тут тебе не артиллерия. Все команды выполняются бегом, курсант!! – не останавливался сержант.
      Стоящий рядом Корейко смотрел поверх моей головы и смеялся, опираясь на плечо какого-то парня, одетого в парадный китель поверх голого тела, трусы и тапочки. На кителе висели не уставные значки и аксельбанты.
      – Чего орешь, Смирнов? – спросил вышедший из каптерки солдат. Его новенькие погоны были девственно чисты. Он выглядел очень взрослым и говорил слишком уверенно. – Заткнись, голова трещит.
      – Ладно, ладно, – тут же снизил обороты Смирнов. – А ты, – сказал он мне, – давай быстро.
      Уговаривать меня дважды не требовалось. Быстро помывшись и почистив зубы, я выходил из комнаты, когда меня кто-то толкнул в спину. Было сложно удержаться на скользком, мокром полу, и я ухватился за косяк двери. Повернувшись, я увидел перед собой шесть физиономий с характерными раскосыми глазами представителей Средней
      Азии.
      – Чего уставился, артиллерия? – спросил один из них. – Отбой тебя не касается?
      Отвечать было нечего, и я пошел к койке, которую мне показал старший сержант Корейко.
      – Рота, отбой! – раздалась команда дежурного по роте, и основной свет, горевший до сих пор в казарме, погас. В темноте солдаты ворочались в своих койках, двигали табуретки, укладывая на них свою форму, тихо переговаривались.
      Я уткнулся в подушку, натянув под самое горло одеяло. Еще долго я лежал и вспоминал весь день. Хорошее и плохое, доброе и неприятное, старых друзей и новые ощущения. Мне было грустно и обидно. Я подумал о маме, о том, как она едет вместе с отцом в поезде и что мне еще долго не придется ее увидеть. Мне стало себя очень жалко, и я заплакал. Тихо и беззвучно, уткнувшись носом в подушку и зажав ее же зубами, чтобы не вышло ни единого звука. Мне хотелось выть, вырваться на волю, убежать домой. Но я ничего не мог поделать в своей бессильной злобе. В эту ночь я понял, что с сегодняшнего дня я действительно в армии. Не на школьных сборах игры "Орленок", которые должны прекратиться максимум через три дня, а в армии. То, что еще недавно казалось мне забавой, романтикой теперь превращалось в серьезную тяжелую жизнь, и это на два полных года. Я в полной мере осознал, что рядом нет ни мамы, ни папы, что некому меня пожалеть или просто погладить по голове. И головой, и всем своим нутром я понял, что теперь я не Ханин Александр, а курсант первой, командирской роты мотострелкового полка, и это не сон.

      Служба в мотострелковом полку кардинально отличалась от службы в артиллерийском.
      В пехоте много бегали. Бегали утром на зарядке, бегали на "гору", бегали от столовой до парка и от парка до казармы. Бегали на полосе препятствий и между участками для обучения стрельбы. Одной беготней командиры не ограничивались, заставляя также прыгать, лазать, ползать и маршировать. А помимо телодвижений на спортплощадке и плаца, мы еще и таскали. Мы как верблюды навьючивали на себя не только автомат и противогаз, но и все учебно-методологические материалы, которые занимали все части тела, способные нести вес.
      Обязательными в марш-бросках были ящики из-под боеприпасов, напичканные пособиями, тренировочные снаряды, гранаты, стенды и плакаты, пулеметные ленты и патроны к ним, муляжи боеприпасов и гранат. В поле и обратно в казарму переносили на своих плечах все, без чего не могло обойтись ни одно занятие, даже если в данные момент таскаемый учебный материал и не использовался. Я не могу передать всего объема существующих подсобных средств для обучения пехотинца, но их вес был не мал из-за чего солдаты не останавливаясь на марше менялись, перехватывая друг у друга то, что было наиболее тяжелым.
      На второй день своего пребывания в мотострелковой части я проходил мимо сидящих двух сержантов и рядового, который выглядел старше всех в роте. Что он делал в учебной роте, я еще не знал.
      – Воин, ко мне, – послышалась команда.
      Оглянувшись и решив, что обращаются непосредственно ко мне старшие по званию, я сразу подошел.
      – Товарищ гвардии старший сержант, курсант Ханин…
      – Ты чего пришел? – поднял на меня глаза сержант, держа в руке сапоги.
      – Так позвали же, – пожал я худыми плечами.
      – Не тебя звал… Хотя, раз уж пришел… на, – протянул он мне сапоги. – Почисть.
      – Не буду, – тут же напрягся я.
      – Как это не будешь? – удивился сержант. – Бунт? Невыполнение приказа??
      – Этот приказ не по уставу, – упрямо ответил я. – Сапоги чистить не буду. Хотите в наряд поставить – поставьте, а сапоги чистить не будут, можете мне морду набить…
      – Да никто тебе ничего бить не собирается, – резко ответил старый солдат. – Иди, солдат. Иди. Никто тебя не заставляет.
      – Вали отсюда. Испарился, воин, – тут же поддакнул сержант.
      Я повернулся, сделал два шага, когда услышал.
      – Стоять. Курсант Ханин, ко мне.
      Я повернулся, и строевым сделал те же два шага обратно.
      – Товарищ…
      – Ты чего, не понял команды "Испарился"? Команда выполняется быстрее, чем бегом. Испарился!!!
      Я сделал три быстрых шага и ушел подальше от неприятного места.
      – Слушай, – остановил я одного из солдат своего взвода. – А что это за рядовой?
      – Это "дед" "дедов", – ответил он. – Был зам. старшины роты, когда дал кому-то из солдат по яйцам, а тут проверка пришла. Ему три года дисбата дали, два отсидел. Выпустили за хорошее поведение, хотя там у всех хорошее, другого просто не бывает. Теперь "дембеля" ждет.
      Если чего вытворит, то могут в тюрьму посадить уже по-настоящему.
      Вот он и сам тихий и других сдерживает. Многим его рассказов про дисбат хватило, чтобы успокоиться. Кто же хочет дом еще пару лет не видеть?
      Большую часть времени мотострелки передвигаются не на бронетехнике, как принято считать, а пешим порядком. Мы маршировали не только до столовой или по плацу, но и на многокилометровые расстояния, выполняя тяжелые марш-броски, о которых в артполку даже не подозревали. В то же время армейские кирзовые сапоги и молодые студенческие ноги не всегда совмещаются в достойном профессиональных спортсменов активном передвижении. Содружество нежных ног и грубых сапог регулярно заканчивалось потертостями на ступнях. Набухшие натертости, называемые "водянками", болели, не давали ступить на ногу и мешали не то, что выполнять священный долг, а просто передвигаться. Я, отслуживший уже месяц, не смог избежать страшных, лопающихся мозолей и через три-четыре дня попросился в санчасть:
      – Товарищ сержант, – подошел я к замкомвзвода, – мне в санчасть надо, я ноги стер.
      – Это тебе не артиллерия, – прищурился сержант, – вечером пойдешь, запишись в список "девочек".
      Списком "девочек" называли желающих попасть в санчасть из-за нежности и избалованности на гражданке мягкой обувью.
      Вечером в санчасти грубая фельдшер вскрыла еще не лопнувшие и не разодранные в кровь вздувшиеся потертости на ногах. Жидкость из них сразу полилась по ступням в стоящий рядом эмалированный таз.
      Обрезанная стертая кожа обнажила розовую часть ступни, которая и была обильно залита фурациллиновым раствором. Другого метода лечения санчасть не имела. Ноги были обмотаны широким бинтом, который тут же пропитался жидкостью.
      – Два дня "без поля", – приказала фельдшер.
      – А как я скажу в роте, – удивился я, уверенный, что мне просто не поверят, решив, что я увиливаю.
      – Ты что, русский язык не понимаешь, – подняла брови грозная фельдшер. – Я же сказала, ты должен передать. Все. Следующий.
      Надеть сапоги на обмотанные ноги не представлялось возможным, но кто-то успел меня предупредить, что идти стоит с армейскими тапочками, в которые я и облачился.
      Вид был еще тот. Мои ноги в бинтах напоминали обмотки начала
      Великой Отечественной Войны, которыми пользовались солдаты, и я усмехался, что, если завтра в бой, то выглядеть я буду, почти как мой дед в сорок первом.
      – Что, артиллерия, уже косишь? – спросил меня Корейко, когда мы вернулись в роту.
      – Никак нет, – испугался я того, что меня обвинят в попытке отлынуть от службы. – Ноги стер.
      – Вижу, вижу, что стер, – ухмыльнулся сержант. – До утра пройдет?
      Нам "в поле" идти.
      – Фельдшер сказала, что быть в роте минимум два дня, – уверенно ответил я.
      – Черт с тобой, – огрызнулся сержант. – Дежурный, получаешь на завтра добавку к наряду, – указал он на меня пальцем.
      – К какому наряду? – ответил другой сержант. – У него ноги в сапоги не влезут. Я его "на тумбочку" поставить не могу.
      – Ну, дашь ему "машку", – подсказал Корейко.
      – Машку-наташку. Завтра и разберемся, – отмахнулся дежурный.
      Когда мы возвращались с ужина, то многие остановились в курилке, чтобы, во-первых, перекурить, во-вторых, не получить дополнительное задание от сержантов, как ничего не делающие, руководствуясь известным армейским афоризмом: "Кто курит – у того перекур, а кто не курит – тот работает". Курилка, площадка с четырьмя лавками, очень похожая на подобную около артиллерийской казармы была переполнена.
      – Да ты "Авроры" не видел, – услышал я голос у себя над головой.
      – А Эрмитаж? Да ваша Москва со своим Мавзолеем и лежащим там телом близко не стояла.
      Вечный спор между москвичами и ленинградцами, чей город лучше, не утихал и здесь.
      – Вы все "поребрики", – тут же отмахнулся другой голос.
      – Кто "поребрик"? – погрознел голос.- Ты кому сказал, дух?
      Я встал, рядом со мной стоял молодой, как я, солдат и старший сержант, грудь которого была украшена значками "Гвардия", "Отличник боевой и политической подготовки", "Специалист" с цифрой 2 и
      "Воин-спортсмен".
      – Товарищ старший сержант, а Вы из Питера? – спросил я.
      – Ага, ты что, "зема", что ли? – тут же забыл про москвича гвардеец.
      – Да, с Дзержинского района, а раньше жил в Выборгском.
      – Врешь! Я сам с Выборгского. Моего призыва тут 5 питерских было, да всех отослали. Ты на какой улице жил?
      – На Дрезденской.
      – Битник-штрассе?!
      Так нашу улицу прозвали, когда представители Дрездена приехали сажать вместе с учениками нашей школы маленький парк дружбы городов-побратимов. Я принимал активное участие и очень гордился, что посадил на одно, а три дерева, чем сразу выполнил одно из мужских заданий: посадить дерево, построить дом и вырастить сына.
      Деревья уже росли и зеленели каждое утро. В честь мероприятия была укреплена мемориальная доска. И во время митинга, когда переводчик барабанил что-то по-немецки, переводя смысл сказанного председателем районного исполкома, кто-то из старшеклассников назвал улицу
      Битник-штрассе, что сразу укрепилось среди школьников.
      – Она самая. Я в 97-й учился, – тут же дал я еще один параметр – номер школы, которая стояла на улице.
      – А я из 92-й. У меня в 97-й близкий друг учился. Серега, – протянул он мне руку.
      Через минуту оказалось, что у нас не только масса общих знакомых, но и мы сами неоднократно встречались. Среди общих друзей оказался близкий знакомый сержанта, который жил в соседнем со мной доме. Это было очень приятно.
      – Солдат, – раздалось у меня за спиной, – была команда
      "Строиться", – сержант нашей роты уже упер руки в бока.
      – Оставь, я "зему" встретил, – обнял меня за плечи земляк. – Ты его там не обижай, а то я к вам в роту приду и порядок наведу, – пообещал гвардеец.
      – Ладно, еще пять минут тут побудет, – миролюбиво ответил сержант нашей роты, который явно был на один призыв моложе. – Ты долго земляков искал…
      – Вот перед самым дембелем нашел, да еще какого. На одной улице жили.
      Еще несколько минут мы вспоминали знакомых, истории района и улицы, кто кем успел стать. Воспоминания были радостными, счастливыми. Сергей завидовал мне, что я совсем недавно видел город, а я ему, так как он был "дед" и меньше, чем через полгода уехал бы в
      Питер навсегда. Мы помнили город и верили, что город помнит нас.
      Утром рота уехала "в поле" учиться тактике, стратегии, обороне, правилам ведения боя и прочим знаниями, абсолютно необходимым защитникам Отечества, находящимся в трехстах километрах от столицы.
      Оставшиеся в расположении начали убирать, что осталось после того, как полторы сотни человек покинули помещение. Ни одна уборка не обходилась без "машки".
      "Машка" – представляла собой широкую доску, к нижней стороне которой были прибиты четыре щетки для натирания пола, а сверху привинчивалась пара танковых траков, чтобы придать вес. Ручка, закрепленная в середине доски, могла свободно двигаться на 180 градусов, что давало возможность гнать "машку" вперед и назад. Смысл этой конструкции заключался в том, чтобы натереть заранее намазанной жирной, красной мастикой пол до абсолютного блеска. Процесс этот мог занимать целый день, потому что практически все помещение, если не считать прибитой по центру расположения полосы линолеума в метр шириной, называемой "взлеткой", было покрыто досчатым полом с ненавистной всем мастикой.
      – Раз, два, раз, два, – размеренно командовал сидящий на табуретке сержант. – Нажимай, нажимай. Пол должен блестеть, чтобы я видел в нем свое отражение. Раз, два. Раз, два.
      Оставшиеся в казарме военнослужащие по очереди натирали пол, поправляли солдатские одеяла и подушки, вытирали пыль с портретов вождей страны и выравнивали койки по натянутой между спинками кроватей нитке, или, как любовно выражались в армии, "по ниточке".
      "По ниточке" выглядело следующим образом. Насколько получалось, выставлялись две крайние кровати, между ручками натягивалась нитка, и по ней выставлялись все остальные кровати в секторе. После этой процедуры нитка натягивалась по одной из трех черных полос грубого армейского одеяла, обладавшего неизменно темно-синим цветом, и операция выравнивания повторялась уже на одеялах, выполнявших так же роль покрывала. В заключение одеяла "отбивались". Нет, конечно, одеяла не выполняли команду "Отбой", так ожидаемую солдатами. Все было с точностью до наоборот. Двумя ровными дощечкам с прибитыми для удобства короткими ручками солдаты ударяли по краю одеяла, стараясь придать краю ровный вид, создавая из лежбища что-то отдаленно похожее на параллелепипед с ровными краями. Способов установить подушку было придумано аж три, и выбор зависел исключительно от желания кого-нибудь из командиров роты или старшины, в соответствии с тем, какое понятие красоты было привито власть имеющим в казарме военного училища или семейном быту.
      – Рядовой, Сакрумов, – позвал сержант.
      – Я, товарищ, сержант, – громко отозвался узбек.
      – Ты всю пыль вытер? – поинтересовался дежурный.
      – Так точно, – еще не понимая, к чему клонит сержант, ответил довольный узбек.
      – Упор лежа принять, – лениво скомандовал сержант, не поднимая глаз. – Ползком до противоположного окна, арш.
      Через три минуты поднявшийся с пола Сакрумов продемонстрировал недостаточность своего исключительно армейского труда в виде собранной пыли собственным обмундированием.
      – Ленишься, Сакрумов, ленишься? – скучающе спросил сержант. – Не заботишься ты о здоровье своих товарищей. В грязи жить хочешь, как свинья?
      – Нэт, нэ хочу, – понимая, что попал, выдавил узбек.
      – Тогда, вперед, убирай дальше.
      Убирать расположение можно было круглосуточно в сутки, потому что площадь казармы предоставляла возможность пыли накопиться около дневального еще до того, как убирающий доходил до противоположного окна около канцелярии командира роты.
      – Рота, смирно! – прокричал дневальный. – Дежурный по роте на выход.
      – Вольно, вольно, – сразу среагировал идущий быстрым шагом в свою канцелярию ротный.
      – Ханин, – окрикнул меня капитан, проходя мимо, – иди сюда.
      – А? – ответил я, вставая с табуретки.
      – Чего делаешь? – поинтересовался ротный.
      – Учу Устав Внутренней Службы, – радостно отрапортовал я.
      – Кончай дурака валять, – остановил бессмысленное занятие ротный.
      – Мне сказали, что ты на печатной машинке можешь.
      – Ну, печатал, – уклончиво ответил я.
      – "Ну" или печатал? – уточнил капитан. – Идем, проверим.
      В канцелярии он снял со шкафа довольно старую печатную машинку
      "Ока" с большой кареткой и пробитой в отдельных местах двухцветной лентой, и кинул мне какой-то лист с текстом.
      – На-ка, попробуй.
      Вставив чистый лист и отведя каретку в крайнее положение, одним пальцем стукая по клавишам, я пытался вспомнить расположение букв.
      – А говорил, что умеешь, – загрустил капитан.
      – Так пальцы забывают, – попытался я защититься. – Надо чуть времени, чтобы вспомнили.
      – Сколько времени тебе надо? Пятнадцать минут хватит? – с надеждой в голосе спросил ротный.
      – Ну, не знаю, – начал я тут же торговаться.
      – Вот тебе текст, все равно ты печатаешь быстрее меня. А у меня дел по горло, – провел капитан ребром ладони себе по шее. – Надо, чтобы к вечеру все было напечатано…
      – А мне еще пол натирать, – тут же попытался я показать свою большую занятость армейским бытом.
      – От всех работ по роте я тебя освобождаю, – утвердительно сказал капитан и ткнул пальцем с грязным ногтем в бумагу. – Это намного важнее пола. Сколько тебе еще тут сидеть?
      – Фельдшер сказала до завтра…
      – Вот сиди, пока не сделаешь! – приказал командир роты.
      Пальцы вспоминали расположение быстро, да и машинка, по сравнению с имевшейся дома маленькой, компактной, но очень тугой "Москвой", была куда мягче.
      – Опа, у нас новый "стукач", – голос вошедшего старшего сержанта
      Корейко был весел.
      – Я не стукач, – тут же насупился я.
      – Да так "печатников" величают. Стучишь, дятел? – не пытаясь зацепить, а констатируя факт, ответил Корейко.- А тебя не учили вставать, когда старший по званию входит? – вдруг вспомнил он.
      – Мне ротный сказал, что срочно надо, – отпарировал я, на всякий случай поднимаясь.
      – Ладно, ладно, стучи, – понимая, что спорить с ротным не стоит, усадил меня замкомвзвода, и выходя зыркнул глазами. – Стукач.
      Документ я допечатал раньше, чем предполагал. Радостный ротный меня тут же нагрузил следующим текстом, который я отложил уже поздно ночью. Утром меня разбудили по распорядку дня.
      – Чего лежишь? Подъем тебя не касается? – прокричал дежурный мне прямо в ухо.
      – Да я всю ночь печатал…
      – А меня это трахает? – выдал дежурный. – Была команда – значит, вскочил, воин.
      Через пару часов ротный снял меня с политзанятий, на которых солдаты клевали носами, и усадил снова за печатную машинку.
      – Молодец, будешь у меня работать. А писать ты не умеешь?
      – Нет, – тут же отрекся я, грустно вспомнив недавно происшедшее со мной.
      – Жаль, – изрек капитан. – Ну, не страшно, печатай, печатай.
      С переходом в разряд лиц приближенных, отношение сержантов ко мне кардинально изменилось в лучшую сторону. Я знал распорядок дня ротного, время его прибытия и, что было куда важнее, исчезновения из роты. Это была ценная информация для сержантов, регулярно ходящих в самоволки. Меня почти не ставили в наряды, я мог в любую минуту понадобиться. От меня не требовали вставать, когда я сидел в канцелярии. К некоторым сержантам младших призывов я начал обращаться на ты.
      А вот отношения с солдатами стали далеко не лучшими. При любой возможности среднеазиаты меня цепляли, то норовили толкнуть сзади, то подставить мне подножку, и, когда я резко оборачивался, стараясь сделать худое лицо пострашнее, дружно смотрели, не мигая, своими раскосыми глазами за моей реакцией.
      – Чего, писарь? Что случилось, споткнулся?
      Их обида была понятна. В то время, когда они бегали по полосе препятствий, ползали в пыли и грязи, осваивали боевую технику и стояли в нарядах, я в тепле и при свете настольной лампы печатал на печатной машинке командиру роты, замполиту, зампотеху непонятные для солдатского ума документы. Выходя в расположение и ощущая взгляды сослуживцев, я ощущал себя не в своей тарелке. Несмотря на то, что мне было неплохо в физическом смысле, морально меня давило. Особенно это пробивалось, когда я видел стертые от марш-бросков и муштры каблуки сапог или слышал рассказы о разбрасывании гранат или когда солдаты соседнего взвода громко переспрашивали, демонстрируя, что
      "оглохли" при стрельбе с гранатомета или просто огрызались:
      – Ты с наше послужи, порох понюхай.
      Мои вялые попытки предложить поехать в поле со всеми ротный пресекал, но однажды сам сказал:
      – Надо бы и тебе для разнообразия выехать на "директрису". Завтра поедешь в поле со всеми.
      В ожидании завтрашнего дня я зашел в канцелярию, где сидели сержанты.
      Полторы тысячи человек, располагавшихся в двух четырехэтажных корпусах казармы, демонстрировали собой весь спектр многонациональной страны социалистического строя. Представители
      Средней Азии занимали большей частью учебные роты водителей или наводчиков-операторов. Командирские роты, где обучали будущих командиров отделений, старались комплектовать, в первую очередь, из граждан славянских республик, но и тут не обходилось без представителей других народов и народностей, населявших просторы великой, могучей, необъятной страны.
      Все межнациональные проблемы, усугубленные армейскими взаимоотношениями, которые обходили стороной газеты, проявлялись в казармах в полной мере, выплескивая в лицо всю горечь и обиду, собранную за время службы.
      Одним из замкомвзводов роты, которые ждали увольнения в запас, был гвардии старший сержант Аврумян. Черноволосый, широкоплечий представитель Армении, коренной ереванец, обладал хорошим чувством юмора, играл на гитаре и не сильно придирался к солдатам, может быть, потому, что сам помнил свою солдатско-курсантскую молодость, а может быть потому, что считал это занятие ниже своего достоинства.
      Как и большинство "дембелей", увольняющихся в запас, Аврумян подготовил дембельский альбом, в котором было не так много фотографий, как рисунков, именуемых кальками, художественно созданных умельцами роты. Но, чтобы выглядеть еще более солидно,
      Аврумян сделал значок, который должен был повествовать о тяжелых буднях, проведенных им в Советской Армии. Значок выглядел, как танк, помещенный в центр красной звезды, располагавшейся на солнце, и вся эта собранная и склеенная конструкция была прицеплена на ленточку непонятного образца и вида. Выглядело это украшение солидно и одновременно по-детски. Аврумян, как ребенок, очень радовался только что завершенной работе и показывал в канцелярии всем, в том числе и мне, этот значок, который он собирался прикрепить над положенными армейскими знаками. Гордо нацепив придумку на грудь, он вертелся перед нами, когда дверь открылась, и в канцелярию вошел лейтенант
      Салюткин. Салюткин не обладал большим уважением среди солдат и сержантов, но являлся офицером, что требовало от младших по званию соблюдения субординации.
      – Чего это у тебя? Орден? – спросил лейтенант.
      – Медаль за потерянные два года жизни, – смеясь, ответил Аврумян.
      – Да за медали люди головы клали, а ты… – в упор подскочил к нему Салюткин.
      Выглядело это смешно. Салюткин, рост которого с трудом доходил до метра семидесяти двух, выглядел сморчком против высокого, широкоплечего кандидата в мастера спорта по боксу.
      – Ты оборзел, сержантик? – взвизгнул Салюткин. – Окабанел? В рыло хочешь?
      – Попробуй, – насел на него всей своей массой армянин.
      – Ты забыл, кто тут старший? Не ловишь, кто старше по званию, должности, возрасту и сроку службы? – выдал взводный явно неуставную фразу.
      – Кто из нас дольше прослужил еще подсчитать надо, – насупился
      Аврумян, подчеркивая маленький срок службы только что окончившего училище лейтенанта. – А будешь лезть, сам получишь в рыло.
      – Что?? – завизжал Салюткин. – Всем выйти! Выйти вон!
      Неторопливо мы ретировались из канцелярии. Но ненадолго. Через пару тихих толчков, которые были слышны в коридоре, дверь резко распахнулась. Салюткин, успевший удержаться в проеме двери при предыдущем ударе, буквально вылетел к двери запертого туалета, находящегося напротив канцелярии, при профессионально проведенном полученном в грудь ударе боксера.
      Все, кто стояли в коридоре, дружно повисли на Аврумяне, который был в ярости и следующим ударом просто убил бы молодого, но глупого лейтенанта.
      – Дурак, ара, оставь его.
      – Не на дембель пойдешь, а в дизель.
      – Не трожь дурака, посадит, – сыпалось со всех сторон.
      – Пустите, я его на клочки порву, – рвался замкомвзвода, на груди которого болталась только мятая ленточка от медальки. Это и было причиной его злости. Салюткин успел сорвать с него саму конструкцию, чем вывел ереванца из себя.
      Салюткин, видя, что армянина не отпускают, пообещав отомстить, позорно ретировался из расположения роты. Все понемногу успокоились и пошли спать, обсуждая случившееся.
      Утренний подъем означал, что я еду со всеми на "директрису".
      "Директриса – это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам", – вспоминал я со школы выученную шутку.
      Армейской директрисой оказалось большое поле, которое было размечено для стрельбы с боевых машин пехоты, бронетранспортеров из автоматов, пулеметов, снайперских винтовок, в общем, всего, что было в распоряжении мотострелкового полка. Стрелять нам не дали. Мы бегали, ползали, одевали и снимали противогазы и средства химзащиты.
      Пыли и грязи я наглотался вдоволь и уже сожалел о том, что напросился в поле, мечтая только о возвращении в казарму, где можно было вымыть лицо и руки и забраться в тихую комнату канцелярии роты.
      Моим мечтам в этот день не дано было сбыться. Нам объявили, что мы не возвращаемся в часть, а остаемся ночевать в еще защищающих от дождя, но уже начинающих разваливаться одноэтажных казармах на краю директрисы. Казармы были ужасны. В большинстве своем отсутствовали подушки, у некоторых не было в помине и одеял. Блохи кусали за ноги, а по полу бегали давно живущие тут тараканы. Офицеры, не выбрав, кто остается с нами, поочередно исчезали и, в результате, все укатили по домам. Два сержанта поставили две койки в отдельной комнате и через пару часов появились с визжащими подругами. Как только я смог на секунду отключиться от того, что блохи сожрут меня к утру, я тут же провалился в сон. Ни скрип кроватей в помещении, где сержанты развлекались с девахами, ни храп, ни запах потных портянок не мог меня разбудить. Проснулся я от холода еще до команды "Подъем".
      Желания разлеживаться на кровати у меня не было, и я встал, направившись в туалет. Через окно комнаты я увидел полуголую девушку, прижавшуюся к Корейко. Вторая девушка лежала, откинувшись, рядом со вторым сержантом. Ее голая грудь выглядывали из-под одеяла, но не вызывала возбуждения. Грязное помещение, вид группового секса в грязи вызывали у меня чувство гадливости. Пройдя к умывальнику, я вымыл лицо холодной водой и вышел из казармы.
      Утром военно-патриотические мероприятия с ползаньем и беганьем по полям и окрестным грязесборникам, продолжались так активно, что мои глаза от попадания в них пыли стали красными, как у рака после варки.
      – Чего с глазами? – спросил у меня кто-то из сослуживцев.
      – Чешутся и очень щипят, – честно ответил я.
      – Тебе обязательно в санчасть надо, – посочувствовал солдат.
      – Вернемся – схожу.
      По возвращению в часть, я чувствовал себя еще хуже. Глаза видели ужасно, слезились. Как я их не промывал, все было как в тумане.
      Выбора не было, и я пошел в санчасть.
      – Ого, – увидев мои красные глаза, воскликнул начальник медчасти.
      – Завтра в восемь утра ты тут. Как штык. Поедешь в госпиталь во
      Владимир. Если опоздаешь, потом не жалуйся.
      Ночью мне спать не дали. За два дня у ротного накопилось много бумаг, которые надо было срочно (а по-другому, в армии и не бывает) отпечатать, и я занимался этим до двух часов ночи. Глаза просто горели. Я не заснул, я вырубился, как только моя голова коснулась подушки, и пробыл в забытьи до самого подъема.

      – Все собрались? – окинул взором всех нас, стоящих около санчасти представителей разных родов войск, но в большинстве своем солдат первого периода службы, прапорщик. – Рафи, забирай их с собой.
      – Пошли, больные, – кивнул плотный татарин Рафи с лычкой ефрейтора и естественным акцентом. Его внешний вид наглядно демонстрировал, что ест он за троих, спит за пятерых и совершенно не перетруждается.
      Больные, человек восемь, поплелись за фельдшером.
      – Живее, живее, – подгонял он нас. – Если на троллейбус опоздаем, можем опоздать на электричку.
      Мы не опоздали. Троллейбус бойко катился, везя нас к центру города. Через демонстративно чистые окна мимо нас проносились центральные улицы с магазинами, бочками кваса, кинотеатром и людьми одетыми в цветные, радостные, гражданские одежды. Еще несколько минут, и мы вошли в здание вокзала. Билеты солдатско-сержантскому составу не требовались, и мы спокойно расселись на деревянных лавках подошедшей электрички на Владимир.
      Ехать было чуть больше часа. Светящее в окна солнце, голубое безоблачное небо, мерно стучащие колеса электрички создавали ощущение краткосрочного отпуска, возможности забыть армейские будни, несмотря на форму одежды. Я воспринимал эту поездку, как экскурсию к местам зодчества средних веков. Город испокон веков славился своими белоснежными церквями с золотыми куполами, украшенными православными крестами. Не каждый выбирался на экскурсии по таким местам, мне же представилась эта возможность, и я надеялся использовать ее по максимуму. По дороге мы разговорились с фельдшером. Он оказался ветеринаром с высшим образованием. Больных во Владимир надо было возить регулярно. Эта почетная обязанность была возложен на прапорщика и Рафи. Рафи, как большинство старослужащих, делал усталый вид, который демонстрировал тяжелое выполнение возложенных на него, уже порядком поднадоевших обязанностей. Но ефрейтор со всей стойкостью переносил все тяготы и лишения воинской службы. Выглядел
      Рафи не хуже служащих при кухне или на продуктовом складе. Его аккуратно выбритые щеки лежали на выглаженном подворотничке с хорошей, качественной белоснежной подшивой, сложенной в несколько слоев. Отутюженная кем-то из молодых солдат форма, подпоясанная кожаным ремнем, которого не касался штык-нож, и чистые, явно не полевые, кирзовые сапоги завершали внешний вид бойца за здоровье молодых. Отслужил Рафи чуть больше года, но по праву считался дедом, так как имевшие высшее образование демобилизовывались через полтора года, а не два.
      – Вот этот, – показал он толстым пальцем на сидящего к нам спиной на соседней лавке солдата, – в кровать ссытся.
      – Энурез? – посочувствовал я.
      – А хрен его знает. Ссытся. Утром встает – вся кровать мокрая.
      Какой раз его в госпиталь сопровождаю. Уже два раза клали во
      Владимире. Там ничего нет – все нормально, а в роту возвращается – опять ссытся.
      – Может нервное?
      – А мне какая разница? Пусть доктор разбирается. Может быть, он просто косит… А вот этот, – кивнул он на другого солдата, – с почками.
      – Что с почками? Соли? Камни?
      – Ты чего медик?
      – Нет, но немного разбираюсь. Так чего с ним?
      – Он в учебный полк водил грузовиков попал, а там роту казахов набрали. Одни казахи. Он кусок хлеба за обедом взял. Они на него насели, мол чего без спроса. Ну, он послал. Далеко послал. Грубо.
      Ночью одеяло накинули и избили. Почки отбили напрочь. Пообещали убить, если кому скажет. Так он неделю кровью в туалете мочился, пока не пошел в санчасть. Теперь точно положат в госпиталь лечить.
      – И много таких?
      – Достаточно. И вены режут, и вешаются, и руки-ноги жгут или ломают. А самое популярное: чего-нибудь нажрутся, чтобы аппендицит или заворот кишок был. Я уже не говорю про "туристов".
      – Про кого?
      – Ну, те, что из полков бегут. Домой, к бабам, к друзьям, родственникам.
      – Так ведь поймают – в дисбат отправят.
      – Кому нужно отправлять всех в дисбат? Если солдат в "дисель" попал, то кто виноват? Командир. А, значит, и звездочки задержались и должности. И не только у него, но и у того, кто рангом повыше. Им это надо? Вот и стараются обратно привозить, а тут их уму разуму
      "учат". А после такого "учения" они к нам попадают… если есть силы дойти. Одного мы на руках несли, еле откачали.
      Всю дорогу мы разговаривали о гражданской и военной жизни, рассказывали, кто чем занимался там и занимается тут. Но, конечно, армейско-медицинские темы все время выходили на первый план. За такими, не очень радостными или обычными, разговорами мы приехали во
      Владимир.
      Как я и ожидал, это был красивый город с высокими белыми церквями и золотыми куполами, дыхнувший на нас вольной жизнью и свежестью.
      Владимир отличался от Коврова всем. И размахом, и внешним, красивым видом и даже шириной дорог. Я ежеминутно останавливался, задирая голову и стараясь рассмотреть все, что было возможно за короткий маршрут, которым мы шли.
      – Пошли, пошли, не экскурсию сюда приехали, – подтолкнул меня фельдшер.
      Шли мы пешком. Задирая голову, я жалел, что нет с собой фотоаппарата и нельзя заснять все прелести города, сыгравшего не малую историческую роль на Руси.
      – Чего тормозишь? – окрикивал меня все время ефрейтор.
      – Красиво, – восхищенно задирал я голову.
      – Нет времени, хватит пялиться. Положат – тогда насмотришься.
      – А могут положить? – удивился я.
      – Не я решаю, – тут же отгородился фельдшер.
      Ворота госпиталя не представляли из себя что-то выдающееся.
      Простые ворота, покрашенные в серый цвет, открылись только после того, как фельдшер протянул в окошечко в белой стене наши документы.
      Фельдшер ориентировался в здании, и через несколько минут мы были распределены к соответствующим специалистам, которые должны были решать наше будущее.
      – Тааак, – протянул окулист, глянув мельком на меня. -
      Конъюнктивит. Вирусный. Будешь приходить в санчасть и закапывать альбуцид ежедневно. Я напишу в карточке.
      – Все? – спросил я, обескураженный тем, что меня не оставляют. Я даже не рискнул задать вопрос, что будет, если меня не отпустят из роты или как я буду приходить в санчасть, если будут выезды "в поле".
      – А чего ты еще хочешь? Свободен. Следующий.
      В Ковров нас возвращалось только трое вместе с сопровождающим
      Рафи, остальных оставили в госпитале, включая больного энурезом. Мы прошли под свежевыкрашенными белой краской стенами большого храма и вышли к большому проходу в виде арки.
      – Может, зайдем? – надеявшись, что экскурсия все-таки получится, спросил я у фельдшера.
      – Нет. Если опоздаем на электричку, то следующая только через три часа.
      – Так хорошо, – обрадовался я, – как раз посмотреть успеем.
      – Нет, нет, – сразу запротестовал ефрейтор. – На обед можем опоздать. Мне еще в наряд сегодня заступать. Надо подготовиться.
      В часть мы прибыли без проблем. Я тут же направился в медпункт, чтобы получить свою порцию альбуцида.
      – Ну, что, солдат? Жив? – приветствовал меня начальник медслужбы.
      – Чего сказали-то?
      – Капать надо…
      – Надо – накапаем. Тебе отоспаться бы надо. Давай я тебя на пару деньков положу в санчасть?
      Предложение отоспаться было неожиданным и выглядело очень заманчиво, но я начал отнекиваться.
      – Да у нас выход роты. Я и так не часто в поле бываю. Еще и ротный, наверное, ждет…
      – Никуда не убежит твое "поле", – уламывал меня старлей. – Давай, давай. Кому бы другому предложили – он бы сразу, а ты…
      – Ну, если только на два дня, – согласился я.
      – Хабибулин, – крикнул старлей. – Оформляй его. И чтобы никто его не трогал – дай ему отоспаться. Ты понял? Ни на какие дела не трогал. Разбудить только к ужину и снова спать. Все. Это приказ!
      – Есть, – спокойно ответил Рафи Хабибулин. Для наведения порядка в небольшом двухэтажном корпусе ему хватало остальных больных, лежавших на излечении.
 
      Я действительно проспал до самого ужина и даже дольше.
      В санчасти отличалась не только еда – кухня тут была отдельная и готовила сама, для чего в корпусе был свой повар, но даже посуда была из пластика голубого цвета, а не металлическая, как в общей столовой. Порции были небольшие, но по сравнению с тем, чем нас кормили в полковой столовой, это был просто праздник. В довершении ко всему чай был без ограничений, и я начал радоваться жизни.
      Часа через два после ужина ко мне подошел начмед.
      – Ханин, меня проинформировали, что ты на печатной машинке умеешь? – тихо, по-товарищески спросил он, оттягивая мое веко и заглядывая в глаз. – Выручи, а? У меня завтра утром доклад в штабе дивизии, а я… ни в зуб ногой на этой технике.
      – Товарищ старший лейтенант, – понял я сразу причину его приятельского расположения ко мне. – У меня действительно глаза болят…
      – Да знаю я, знаю. Завтра отоспишься. Ну, выручи, мне не очень много. Я тебя не как офицер, по-дружески прошу.
      Старлей был неплохим психологом. Приказывать он не имел права, он просил. Отказывать офицеру, тем более медику было не то, что не принято, а практически означало подпиливать сук, на котором сидишь.
      – А много надо?
      – Всего пара листиков, – обрадовался начмед. – Хабибулин, машинку сюда.
      Печатную машинку старлей где-то одолжил. Она была небольшая, и напоминала мне домашнюю.
      Чтобы никто меня не отвлекал, меня оставили одного в комнате, предоставив в мое распоряжение стулья, на которых я и разместил исписанные и чистые листы и машинку.
      – Если чего надо, то не стесняйся, сразу говори, – посоветовал начмед.
      – А можно еще чаю? – с надеждой спросил я.
      – Да сколько хочешь, – обрадовался старлей. – Хабибулин, принеси ему чаю и бутербродов с маслом.
      Что может быть лучше свежего белого хлеба с маслом, которого положено солдату пятнадцать грамм в день? Масло выдавалось утром.
      Это была ровная, круглая шашечка, которую выдавали ровно по количеству солдат в роте.
      "Масло съели – день прошел" – была такая поговорка в армии. Я уже знал, что, когда печатался приказ об увольнении в запас, дембеля отказывались в этот день от своего масла в пользу молодых. Масло и сахар были лучшими лакомствами, не считая присланных их дома и купленных в солдатской чайной. И мне можно было, пользуясь случаем получить еще пайку, а то и две этого армейского лакомства. Я даже предположить себе такое не мог.
      – Спасибо, товарищ старший лейтенант, – запинаясь поблагодарил я.
      – Не стоит, не стоит. Ты, главное, не ошибайся. Ладно?
      – Не беспокойтесь, все будет тип-топ, – заверил я.
      Я уже вставил лист в машинку, когда зашел Хабибулин. В руке у него была тарелка с нарезанными ломтями белого, душистого хлеба, три круглые шайбочки масла и горка кускового сахара. В другой руке он держал дымящийся чайник. Приспособив все это около меня, но хлопнул меня по спине:
      – Давай, давай, не ошибись.
      – Если не будешь по спине лупить, то не ошибусь.
      Хабибулин хмыкнул и ушел.
      Листов вышло не два, а около дюжины. Я отнес их в открытую комнату старлея, положил на стол и отправился спать.
      На следующий день меня никто не трогал. Весь день я спал или читал журнал, стараясь не вылезать без лишней необходимости из палаты, за исключением того момента, когда ко мне заглянул какой-то солдат в больничном халате, пытаясь выгнать меня на уборку этажа.
      Наш спор о правах и обязанностях закончился тем, что пришел фельдшер и оставил меня дальше отдыхать.
      В глаза мне закапывали три раза в день, и к третьему дню я начал привыкать к приятной, сладкой жизни.
      – Знаешь что, Ханин? – сказал мне старлей. – А оставайся у меня совсем.
      – Как я могу? – не понял я. – Я же не фельдшер, не врач.
      – Да этого я могу сколько угодно найти, а вот грамотного печатника. Знаешь, у кого самый плохой почерк? У врачей. А тут еще и политинформации надо проводить. Ты же в институте учился, из Питера, парень грамотный. Хабибулин сказал, что ты и в терминах понимаешь.
      Что надо, подучим. Оставайся. А если в роту опять вернешься, погонят в поле, вновь конъюнктивит. Зачем тебе это? Ты же парень – не дурак.
      Понимаешь что к чему. Оставайся.
      – Так ведь ротный… да и как я тут буду?
      – А я тебя официально могу 21 день держать, – твердо сказал начмед. – А потом продлю, и всего делов. В общем, нечего тут решать.
      Вот тебе еще текст, надо перепечатать. А что еще надо будет знать и делать, тебе Хабибулин объяснит.
      У меня не было официальной должности в медчасти. Я печатал на машинке нужные начмеду документы, писал тексты для политзанятий, заполнял какие-то журналы, делал вместе с больными стенгазету, сопровождал больных в санбат, находящийся в городе. Несмотря на срок службы, я гонял выздоравливающих солдат по уборке палат и перевязочных. Первые пару конфликтов были мгновенно разрешены с помощью татарина, который видел во мне своего приемника. Я нормально спал, плотно ел, смотрел телевизор и старался избегать приходящих в медчасть сержантов моей роты. Я мог выходить в город и звонить родным. У меня всегда было время написать письмо родителям или подруге. Мои рассказы о Ленинграде, случаи из жизни или анекдоты любили слушать медсестры, которые значились сержантами-сверхсрочницами, или прапорщицами. Большинство из них являлись женами офицеров или собирались в скором времени ими стать.
      Общение было свободным и непринужденным.
      – Санек, пришли мне кого-нибудь, пол помыть.
      – Сашенька, дай мне солдатика, убрать мусор из перевязочной, – не приказывали, а скорее просили они.
      – Иди сюда, держи, – пихала мне Галка витамины в руку. – Это полезно. Тут у многих авитаминоз начинается. Ешь.
      Они заботились обо мне, как старшие сестры, и просили помощь, как у взрослого, но всегда младшего брата.
      Больные, лежащие в санчасти, внешне не отличались один от другого. Все были в пижамах и халатах, но даже тут существовала субординация. Сержанта или дедушку из спецов не посылали на уборку, он мог спокойно сидеть в месте для отдыха и, если не смотреть телевизор, то уж читать газету или писать письма домой ему не возбранялось. Однажды я увидел новенького больного, сидящего в халате и пишущего письма домой. Перед ним лежали несколько листов, исписанных аккуратным почти женским округлым почерком с рисунками губ и вензелями. Обладатель больничного халата исписал уже несколько листов плотным, ровным почерком, и они также лежали на столе. Сделав логический вывод на собственном примере, что столько писать может только солдат-первогодка, я спросил:
      – Ты почему не на уборке?
      – Да вроде как не положено мне, – ухмыльнулся больной.
      – Что значит не положено? Ты из какого полка?
      – Автополк.
      – А звание? – не унимался я.
      – Старший сержант.
      – Столько же ты прослужил? – опешил я понимая, что старшим сержантом может быть только старослужащий.
      – Ну, вот сейчас приказ стукнет и домой, – улыбаясь ответил "дед".
      – Врешь, – неуверенно ответил я. – Ты вон сколько бумаги исписал.
      Так только "духи" пишут.
      – Точно, – расхохотался он. – Мне все так говорят. А я так все два года и пишу.
      – Два года? – восхитился я. – Это кому же?
      – Невесте. Каждый день. В стихах.
      – В стихах? – мои глаза, наверное, начали вылезать из орбит. – О чем?
      – О том, как день прошел, что было, чего делал.
      – А она?
      – Она тоже отвечает каждый день. Правда, не в стихах, но все очень подробно.
      Это было так необычно, что я от неожиданности присел рядом. Еще несколько минут мы говорили о том, как хорошо получать письма и спорили о том, тяжело или нет писать письма. Я знал солдат, которые за время службы писали домой не больше пары-тройки писем и то, когда их чуть ли не насильно заставляли командиры, а тут хорошо служащий старший сержант находил в себе силы, время и, главное, желание писать ежедневно своей невесте.
      – Нда, – протянул я. – Круто. Если такая женщина ждет, то женись, когда вернешься. Как порядочный мужчина, ты просто обязан на ней жениться, – процитировал я Ильфа и Петрова.
      – Женюсь, – заверил он меня. – Мы уже и дату назначили.
      Я пожелал ему счастья и скорейшего выздоровления и отправился дальше покрикивать на убирающих этаж больных, которым было разрешено выходить из палат.
      Так текли дни и недели. Время уже приблизилось к ноябрю, когда я узнал, что для меня в роту пришло не то письмо, не то уведомление о посылке. Как правило, все письма мне приносил или полковой почтальон или сослуживцы по роте. Но в этот раз почему-то никто не передал мне послание, и я решил днем, чтобы ни с кем лишним не столкнуться, сходить в казарму. Начмед во избежание эксцессов строго-настрого запретил мне там появляться, да в принципе, мне действительно нечего было там делать, но тут случай был из ряда вон выходящий, и я набравшись смелости пошел.
      – Стоять! – первое, что я услышал, переступив порог казармы. -
      Это кто у нас забрел?
      – Товарищ старший сержант… – начал я.
      – Молчать! Смирно!! Ты что, казарму перепутал, Ханин? – рявкнул
      Корейко. – Это казарма, а не медчасть. Тут люди служат, а не волынят.
      – Мне сказали, что письмо пришло…
      – Письмо? Да я насрать хотел на твои письма!! – приблизившись ко мне кричал Корейко. – Тебе кто разрешил рот открывать? Я тебя спрашиваю, кто?! Совсем оборзел, солдат? Сними-ка пилотку. Это что еще за вихри? Дембеля так не зарастают. У меня короче. Прическа солдата должна быть ровной и аккуратной. За мной! – направился он в каптерку.
      – Товарищ старший сержант, мне обратно надо, – начал я канючить.
      – Ты, солдат, приказа не понял?! Ко мне!!
      В каптерке оказались еще три сержанта первой мотострелковой роты.
      Меня усадили на тяжелую деревянную табуретку, и ручной машинкой для стрижки, которая больше рвала волосы, чем стригла, моя голова была приведена в вид, от которого враги родины бросились бы в рассыпную.
      Меня можно был теперь демонстрировать, как наглядный плакат профессиональных машинок для стрижки волос: "Он стал таким, потому что не пользовался нашим оборудованием". Я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, глубоко вдыхая и медленно выдыхая через нос грязный воздух каптерки. Я не видел, а только догадывался, как выглядела моя прическа. Клочья волос торчали с разных сторон, местами куски были выстрижены до корня. Я больше напоминал пятнистого оленя, чем солдата с ровной и аккуратной стрижкой, утвержденной уставом. Спасти меня могла только парикмахерская или стрижка наголо.
      – Все. Вали отсюда, – удовлетворенно сказал Корейко.
      – Сидеть, – остановил меня замстаршины роты старший сержант
      Панов. – Скажи, ты кто?
      – Солдат.
      – О! Правильно, солдат. Только ты гавно, а не солдат. Что ты умеешь? Ничего. Твои товарищи службу тащат, в нарядах стоят, в караулах, изучают, как стрелять и воевать. А ты кто? Ты чмо, ты сбежал, струсил.
      – Я не чмо, – возразил я, зная смысл этого очень обидного в армии слова.
      – А кто ты?
      – Чмо и есть, – поддакнул Корейко. – А теперь еще и выглядит, как чмо. Значит все в норме.
      – Да оставь ты его, дай поговорить, – прервал его Панов.
      – А чего с ним говорить? Вернется в медчасть, отоспится, отожрется, пока его товарищи в поле пот проливают.
      – Оставь, я тебе сказал, – остановил его Панов. – Мне понять важно. Вот ты скажи мне, – повернулся он ко мне. – У тебя девушка есть?
      – Есть.
      – Хорошая?
      – Хорошая.
      – А что ты ей скажешь, когда вернешься? Что всю службу прятался в санчасти, в тепле? Тебе стыдно не будет? У тебя приписка куда была?
      – В десант.
      – Куда? В десант? Вот видишь. А ты чем занимаешься? Чмыришься? Ты вернешься домой через два года, как ты в глаза невесте посмотришь? А друзьям, которые служат, а родителям? Дед воевал на фронте?
      – Воевал.
      – А отец служил?
      – Служил, старшиной автороты был.
      – Вот видишь, а ты? Чмо – чмо есть, иди отсюда, не о чем с тобой больше разговаривать.
      Я вышел из казармы. Вид был еще тот: перекосившаяся шинель, пилотка, а под пилоткой пятнистая от стрижки голова с торчащими ушами. Я не знал, что делать, идти ли стричься или в санчасть. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Казалось, что все только и делают, что смотрят на меня со всех сторон и указывают пальцами.
      Пока я думал, ноги сами вывели меня к КПП. Как у всех, кто был при санчасти у меня был выход в город, да и солдаты меня знали в лицо.
      Через час я, насколько это было возможно, привел свою прическу в еще более короткий, но пристойный вид в небольшой городской парикмахерской. Парикмахер не улыбался, не задавал вопрос, а быстро и качественно выполнил свою работу, взяв с меня положенные двадцать копеек.
      Разговор с замстаршины роты так сильно меня зацепил за живое, что я даже забыл про цель своего визита в роту. Когда я вернулся в санчасть, то уже принял решение и, пойдя к Хабибулину, сказал:
      – Я решил в роту вернуться.
      – Идиот, – только и смог после большой паузы ответить Хабибулин, уже носивший сержантские нашивки. – Я через месяц уйду на дембель, ты мое место займешь. Будешь во Владимир больных возить, домой сержантом уйдешь, в отпуск съездишь. Это же лафа.
      – Нет, – ответил я, – это не служба.
      – Идиот, – повторил Хабибулин, пожал плечами и отошел от меня, как от прокаженного.
      Через час пришел начмед части.
      – Как дела, орлы? Что нового? Ханин, подстригся? Молодец. Давно пора было.
      – Товарищ старший лейтенант, – обратился я к нему. – Я решил вернуться в роту.
      – У тебя температура? Заболел? Перегрелся? Или вместе с волосами все мозги выстригли? – посмотрел на меня строгим взглядом старлей. -
      Да на твоем месте был бы счастлив оказаться любой солдат.
      – Я хочу служить. Уметь пользоваться техникой, водить, стрелять.
      А то просижу тут всю службу, как… как чмо.
      Я уже принял решение и говорил настолько уверенно, что старлей не знал, чем мне можно возразить.
      – Ну, тебе решать. Заставлять я тебя не имею права, – задумался он.
      – Я так решил. Так будет правильно, – закончил я. – Спасибо.
      – Ну, иди, – нерешительно ответил начмед. – Если что надо будет – заходи.
      – Зайду, обязательно зайду, товарищ старший лейтенант. Спасибо
      Вам большое за все.
      Собрав свои небольшие пожитки, я попрощался с непонимающими мои не сильно расплывчатые объяснения медсестрами и, пообещав им, что скоро обязательно загляну в гости, отправился обратно в казарму мотострелкового полка.

      – Ба, какие люди, – ротный, стоя на входе в расположение роты, улыбался в пышные усы – Чего вернулся-то?
      – Не хочу дома говорить, что всю службу прятался. Хочу служить.
      – Хм, – не зная, как на это реагировать, удивился ротный. – А мы уже всех распределили… кого куда. Чего я с тобой делать буду?
      Я молчал.
      – Рота, смирно! Товарищ гвардии майор… – загорланил дневальный.
      – Вольно, – обводя взглядом казарму, процедил неизвестный мне офицер с майорскими погонами.
      – Товарищ, майор… – повернулся к нему ротный, поднимая руку в установленном армейском приветствии.
      – А это что за солдат? – тыкнул в меня пальцем майор.
      – Был у нас, – уклончивая ответил капитан. – В санчасти лежал…
      – Тот самый?
      – Да…
      – Ну-ка пошли, поговорим, – махнул рукой ротному майор. И офицеры отправились по "взлетке" в направлении канцелярии ротного.
      – Кто это? – спросил я дневального.
      – Новый начальник штаба батальона.
      – Давно он тут?
      – Месяц-полтора. А ты совсем вернулся?
      – Ага.
      – Ясно, – ответил мне курсант с лычками младшего сержанта на плечах, хотя мне самому еще не было ясно абсолютно ничего.
      Учебная рота закончила период обучения, и солдаты, распределенные по будущим частям, ждали "покупателей" или документов на отправку. У всех на плечах были пришиты новенькие полоски младших сержантов.
      Несколько человек гордо носили три полоски. Это означало, что они с отличием закончили учебку.
      – А ты мне тут нах не нужен, – заявил мне Салюткин, как только увидел меня в расположении взвода. Его физиономия расплывалась в дурацкой улыбке, своим видом показывал он всем, что не уважает меня ни как человека, ни как солдата. – Я за тебя в БМП стрелял, экзамен сдавал. За тебя. Понял?
      Моим желанием было спросить, как он отстрелялся, не промахнулся ли, но я промолчал.
      – Что смотришь? – не ожидая ответа спросил лейтенант. – Мы тебе тоже младшего сержанта присвоили, ведь не становиться же взводу неполноценным из-за тебя. Так, что ты мой должник, – обрадовался он.
      Становиться должником, тем более Салюткину, мне не хотелось:
      – И что я с ним делать буду?
      – А что хочешь, – пожал плечами взводный и повернулся ко мне спиной потеряв всякий интерес к нашему разговору.
      – Ханин, ко мне! – крикнул ротный из дверей канцелярии.
      Я побежал по линолеуму по направлению к его каморке. Я чувствовал себя очень неудобно среди ребят, провожающих меня взглядами. Может быть, им было плевать на то, чем я занимался последние месяцы, но…
      Мне хотелось скорее научиться чему-то более ценному с моей мальчишеской точки зрения.
      – Тварщ, каптан… – скороговоркой выпалил я.
      – Ты, говорят, и писать там научился? – прервал меня ротный.
      – Так точно, но только в журнале писал…
      – В общем, так, – снова прервал меня капитан. – Тебя переводят в третью роту. Пусть дальше они тобой занимаются. Переходить можешь прямо сейчас. Старшина, – прокричал командир первой роты в коридор.
      – Оформи его переход в третью роту. Вещей у него почти нет. Много времени не займет.
      Старшина отвел меня двумя этажами выше. Представил командиру роты, которого я несколько раз видел мельком на построениях и в санчасти, и, забрав мои документы, ушел. Минут через тридцать он возвратился и вернул мне военный билет.
      – Можешь идти лычки пришивать, – сказал мне перед уходом прапорщик, – все остальное я сам вашему старшине передам.
      Я открыл военный билет. На положенном месте стоял приказ о присвоении мне звания младшего сержанта. Смешанные чувства радости и стыда охватили меня. Ну как же так, ведь я не приложил никаких усилий для того, чтобы получить это звание. Это не правильно, но это приятно – я же не обязан рассказывать дома, что был в санчасти. Я всегда смогу сказать, что прослужил как все, ведь никто никогда не сможет это проверить. Из этих мыслей о будущем после увольнения в запас меня вывел командир третьей роты:
      – О чем задумался, казак? Нечем заняться? Сегодня заступаешь в караул. Иди, готовься.
      Третья рота оказалась ротой будущих наводчиков-операторов БМП – боевых машин пехоты. Рота закончила на неделю раньше курс подготовки молодых специалистов, и почти все они к моменту моего появления уже разъехались по частям. Солдат в роте было мало, и заступающих в наряды катастрофически не хватало. Чтобы как-то справиться с ситуацией, роты объединяли вместе, составляли сержантские наряды.
      Ситуация усугублялась еще тем, что окончившие срок службы выполняли
      "дембельские" аккордные работы, стараясь получить пораньше разрешение на увольнение в запас, и с утра до вечера находились на объектах.
      – Как пользоваться автоматом знаешь? – спросил меня молодой лейтенант, когда узнал, что я заступаю в его караул.
      – Так точно, – заверил его я.
      – Лучше не пользуйся, – задумчиво произнес взводный. – А то потом патроны искать.
      – Зачем? – не понял я.
      – На всех патронах караула есть номер. Единый для всех патронов.
      Когда принимаем ящик – проверяем. Если не совпадает, то пишем в опись. Если случайно пальнешь, то, чтобы по голове не получить, нужно найти патрон с таким же номером. Понял?
      – Понял, но я не собираюсь стрелять…
      – Это хорошо. А раз понял, пошли, будем патроны принимать.
      Получив указания и проверив все патроны на предмет идентичности номера, как указал лейтенант, я притащил закрытый ящик с патронами в роту.
      Лейтенанту было лень лишний раз заниматься с караулом, и никто не проводил больше ни инструктажа, ни записи в получении боеприпасов.
      Все было так, как будто люди опытные, в наряд заступают практически ежедневно и лишние инструкции им не только не нужны, но даже вредны.
      В 18:00 наряд в полном составе стоял на дивизионном плацу, где проходил развод дежурным по дивизии офицером. Начало ноября было морозным. Ушанка и шинель, которые мне выдали в этот же день, не спасали от холода, и единственным желанием, возникавшим у меня, было ожидание окончания процесса развода, чтобы поскорее добежать до теплой караулки. Дежурному по дивизии, наверное, тоже было не сладко, и минут через пятнадцать нас отпустили, проинструктировав, что службу надо нести стойко и выносливо, преодолевая все тяготы и лишения, как прописано в уставах.
      Караульное помещение мотострелкового полка представляло собой одноэтажное здание, выкрашенное в белый цвет. В помещении было всего четыре комнаты: дежурная часть, где находился начальник караула с помощником, место, где стояла пара столов для обеда, спальная комната с расставленными наподобие приемного покоя в больнице жесткими койками с такими же жесткими подголовниками. Там же вдоль стены стояли шкафы для автоматов и прихожая с прилегающим к ней туалетом. Двор около караулки был окружен высоким железным забором.
      Около одной из стен стояла прикручена к бетону стойка для разряжения автоматов с подробной инструкцией об установленном порядке действий, красиво написанной на большом железном щите.
      – Поставить автоматы в стойки, – приказал лейтенант, – принимаем наряд.
      В процедуру приема наряда входила проверка соответствия того, что находилось в помещении с тем, что было написано на листке, закрепленном под прозрачным пластиком около двери. О том, чего не хватало, знали все и переписывали нехватку ежедневно из протокола в протокол.
      – Не пиши, – пытался уговорить старый начальник караула. – Все же знают, что не хватает стульев.
      – И потом скажут, что при мне пропало? – понимая бессмысленность записи, но и не желая оставаться крайним, спокойно отвечал заступающий, ровным почерком переписывая предыдущий листок.
      Наверное, их можно было написать с десяток под копирку или еще лучше отпечатать, и менять только название роты и фамилию расписывающегося, но все придерживались установленных правил "игры в войнушку".
      – Пошли, – толкнул меня в плечо, один из сержантов.
      Я взял автомат, вышел на улицу, ожидая сержанта и еще двух солдат, которые должны были поменять старый наряд на своих постах.
      – Зарядил? – спросил меня сержант.
      – Нет, – удивленно ответил я и двинулся к стойке для того, чтобы положить не нее автомат.
      – Ерундой не майся, – спокойно сказал сержант. – Воткни магазин, присоедини штык-нож и пошли быстрее. И так холодно.
      "Учебка похоже закончилась, не начинаясь" – подумал я, вставляя рожок автомата в паз и хлопая ладонью по тыловой части в ожидании характерного щелчка. Сержант уже повернулся и пошел по асфальтированной дороже, за ним потянулась смена, и я пристроился в конец.
      Мы шли в колонну по одному за сержантом по хорошо известному ему маршруту. Он трепался с разводящим предыдущей смены, который шел с ним рядом.
      Пост, на котором мне предстояло провести ближайшие часы, был недалеко.
      – Стой, кто идет, – раздалось с поста, как только мы приблизились.
      – Разводящий со сменой, – раздался уставной ответ.
      – Разводящий ко мне, остальные на месте, – не рискуя оказаться втянутым в случайную проверку, ответил часовой.
      Разводящий пошел вперед и через несколько секунд подозвал нас.
      – Снимай автомат, – сказал мне сержант.- Одевай тулуп, а то замерзнешь.
      Я радостно натянул длинный теплый тулуп с высоким воротником, отданный мне уже мечтающим убежать в казарму часовым, надел рукавицы с двумя пальцами, закинул автомат за спину.
      – Пост сдал, – заулыбался солдат.
      – Пост принял, – не менее радостно ответил я и посмотрел на затягивающиеся тонким льдом лужи.
      – Движение по часовой стрелке, на вышке не садиться, естественные надобности оправлять запрещено, через два часа приду, сменю, – дал мне последние инструкции сержант, и я остался один на огражденной колючей проволокой и не очень высоким забором охраняемой площади.
      Я брел по дорожке и мечтал о том, чтобы кто-то полез на мою территорию или чтобы заблудший колхозник из соседней деревни попытался бы сократить свой путь через мой пост. Я представлял себе, как, задержав злостного нарушителя, сразу стал бы героем и был бы награжден краткосрочным отпуском "с выездом на родину", а проще говоря, домой. Мечтам моим не суждено было сбыться. Я шагал по периметру, иногда отдыхая на вышке, прислонившись спиной к стойке.
      Ночь вступила в свои права, и мелкий, редкий снег падал с неба.
      Далеко за забором слышался рокот машин, там был город, он жил своей, гражданской жизнью, не имеющей ко мне никакого отношения.
      Через два часа меня сменили. И я вернулся в комнату ожидания. В караулке стоял уже холодный ужин, который принесли за время моего дежурства. Лейтенант играл в шашки с помощником, и я ушел спать в комнату для отдыхающей смены, хотя был в составе бодрствующей. Никто на это не обратил внимания. Каждый занимался своими делами, как чтение книг или газет, игрой в морской бой или просто спал. Все понимали, что никому не интересно нападать на караульное помещение ничего по сути не охраняющего караула посредине огромной дивизии стоящей в 310 км от Москвы. Учебные распорядки давно закончились, и ни у кого не было желания коротать время, раздавая и выполняя ненужные приказы. Сутки пролетели скучно и безынтересно. Нас сменил новый наряд. От сбитого режима я был уставший, но довольный – свой первый караул, хоть и почти через пять месяцев с начала срочной службы, я простоял.
      – Сегодня отдыхай, – сказал мне взводный, когда мы вернулись в казарму. – Завтра заступаешь в наряд по штабу. Будешь посыльным, все равно у тебя еще лычек нету.
      В наряд по штабу мне выдали парадную форму. Она сидела на мне ладно. Я добавил утюгом пару стрелок и форма стала выглядеть почти как у дембелей.
      "Надо бы сфотографироваться", – подумал я. – "Своим фотку отправить".
      Дежурным по штабу был старший сержант из дедов соседней роты.
      – Ты посыльный? – кивнул он мне, когда я пришел на развод.
      – Угу, – буркнул я уставший голосом, начиная понимать, что нарядов, участие в которых мне предопределено, будет не мало.
      – Сегодня почти нечего делать, а завтра утром, после завтрака, понадобишься, – спокойно проинструктировал он меня. – Главное на начштаба не нарывайся. Зверь.
      Утром, после завтрака, хорошо отоспавшись ночью, я вернулся в штаб.
      – Пришел? Хорошо, – приветствовал меня старший сержант, протягивая мне красную повязку с надписью "Посыльный". – Надо забрать в штабе дивизии пакет. Знаешь, где это?
      Я вспомнил свои похождения в штаб дивизии во время своей бытности в артиллерийском полку и кивнул.
      – Вперед, воин, – потягиваясь, дал команду сержант, и я спокойно и не торопясь отправился в штаб через офицерский городок.
      На КПП в городок меня без проблем пропустил наряд, и, решив, что ничего страшного не произойдет, если только заглянуть в двухэтажный магазин в городке, я направился к уже известной мне "стекляшке".
      – Товарищ солдат, – услышал я голос сбоку и увидел стоящего старшего прапорщика с двумя солдатами. Повязка "Патруль" говорила сама за себя. – Куда направляетесь?
      – В штаб дивизии, – ответил я. – Я посыльный, – приподнял я руку с повязкой.
      – Вижу, что посыльный, – ответил прапорщик. – А чего ж ты сюда прешься, да еще со штык-ножом? Хочешь нарваться на комдива?
      – Нет, не хочу, – признался я, понимая всю перспективу такой встречи. Комдива я мог и не узнать, а вот встреча с начальником штаба дивизии мне точно не нужна была.
      – Так и вали в свой штаб, – посоветовал мне старший патруля.
      – Есть, – козырнул я с серьезным видом, понимая, что на этот раз
      "пронесло", и быстрым шагом, чтобы быстрее исчезнуть из поля зрения патруля, направился в штаб дивизии.
      – Принес? – встретил меня на лестнице дежурный по штабу, когда я вернулся.
      – Вот, – протянул я ему пакет.
      – А мне он нахрена? – удивился сержант. – Отдай дежурному по полку.
      За стеклом с надписью "Дежурный по полку" перед пультом с тумблерами, телефонами и часами, показывающими время и стоящими в ожидании "времени Ч", сидел капитан.
      – Чего тебе? – посмотрел он на меня красными, сонными глазами.
      – Пакет из штаба дивизии.
      – В строевую часть отнеси, отдай там Манукевичу.
      Я прошел по выкрашенному в желтый цвет коридору до железной двери с надписью "Строевая часть". Из-за приоткрытой двери слышались голоса.
      – Кто такой Манукевич? – спросил я, войдя в комнату.
      – Я! – повернулся ко мне печатающий на большой электрической машинке парень с новенькими нашивками младшего сержанта. Его лицо было мне очень знакомо. Я старался вспомнить, где я видел этого черноволосого, кучерявого паренька с большим носом и выпученными глазами, в которых была выражена скорбь всего еврейского народа.
      – Ты из Питера? – спросил он меня.
      – Да.
      – Из Дзержинского района?
      – Точно.
      – Нас в один день призывали, помнишь? С тобой еще какие-то придурки были с рациями, над прапором прикалывались.
      – Ребята из оперотряда, – обрадовался я тому, что парень меня не забыл. – Тебя как зовут?
      – Макс, а тебя?
      – Александром кличут, – протянул я ему пакет.
      – Да черт с ним, с пакетом, – кинул он пакет с надписью
      "Командиру в ч. Секретно" на стол. – Пошли, покурим.
      Мы вышли из здания штаба на свежий воздух. Макс достал пачку сигарет, привычным движением выбил одну и закурил. Мы вспоминали
      Питер, проводы, зал пересылки в авиагородке. По приезду в Ковров
      Макс сразу попал в мотострелковый полк. Командир второй роты, выяснив, что Макс умеет быстро и качественно печатать на машинке, старался скрыть его от высшего руководства полка, но кто-то услужливый сообщил об этом начальнику штаба полка, и к концу курса
      Макс стал полноценной полковой "машинисткой". По его словам, начальник штаба его очень уважал, дал ему практически свободный режим, но у него все равно много работы. Особенно туго ему приходилось по ночам, так как многие документы требовали быть размноженными или отпечатанными к утренним совещаниям. Я поведал ему свою историю и то, чем я занимался в санчасти полка.
      – Так это же здорово, – воскликнул Макс. – Давай я с начштаба поговорю?
      – Нет, – отказался я. – Из огня, да в полымя? Не стоит.
      Макс промолчал, щелчком отбросив окурок подальше от места, где мы стояли. Урчание машины заставило нас обернуться. Выныривая из-за угла казармы к штабу полка подъезжал командирский УАЗик.
      – Смирно, – раздалось у меня за спиной. Дежурный по полку, поправляя портупею с брякающим по бедру пистолетом в кобуре, выбегал к УАЗику.
      – Товарищ, гвардии майор, за время моего дежурства в полку никаких происшествий не произошло. Дежурный по полку капитан
      Казанцев, – четко отрапортовал капитан, держа ровную ладонь около козырька фуражки.
      – Вольно, – козырнул майор. – Дежурный по штабу!!
      Сержант тут же выскочил из штаба:
      – Товарищ…
      – Ты почему за порядком не следишь? Почему бардак? Окурки кругом валяются!! У тебя нет дежурных? Сам бери и убирай!! – рявкал майор.
      – Да я…
      – Головка, сам знаешь от чего! – выпалил майор известную шутку солдатского юмора.- Пять суток ареста!!
      – За что?
      – Хочешь десять?
      – Никак нет. Есть пять суток ареста, – уныло, опустив голову, ответил дежурный по штабу.
      – Доложишь командиру роты. На губу пойдешь, когда сдашь дежурство, – бросил майор и направился мимо нас в штаб.
      – Манукевич, – кинул он Максу. – Ты все сделал?
      – Так точно, товарищ майор, – бодро ответил Максим, вытягивая вперед пеликаний нос и еще сильнее выпячивая глаза.
      – Пойдем, глянем, – майор чеканил каждое слово, как шаг, проходя в двери здания штаба. Манукевич, подмигнув мне, засеменил за ним.
      – Это, что за зверь? – повернулся я к обескураженному сержанту.
      – Начштаба, майор Егерин. Действительно зверь. Через одного дежурного по штабу на "губу" сажает. Все к окуркам придирается, а их как не убирай, ничего не поможет, офицеры тут же новые накидывают.
      Тяжело им что ли в урну кидать?
      Я посочувствовал сержанту, и пошел в штаб.
      – Слышь, Санек, – за выражением лица Макса скрывалась какая-то явная хитрость – Тебя, начштаба зовет.
      – Ну, вместе сидеть будем, – усмехнулся сержант.
      – Чего ему от меня нужно? – удивился я.
      – Пошли, пошли, – подгонял меня Манукевич, пряча глаза. – Откуда я знаю. Он ждать не любит.
      Мы поднялись на второй этаж и подошли к двери, на которой висела табличка с ровной надписью: Начальник штаба. Майор И.О. Егерин.
      – Разрешите, товарищ майор? – толкнул дверь Манукевич.
      – Входи, входи, – не отрываясь от бумаг разрешил начштаба. – Это ты печатал в медчасти? – глянул он на меня исподлобья.
      – Так точно, – понимая, что вопрос задан не просто так, а
      Манукевич скорее всего меня откровенно сдал, ответил я.
      – А где теперь?
      – Вернулся в роту. Хожу в наряды. Меня еще не определили…
      – Уже определили. Надо помочь Манукевичу. Вы ведь земляки. Хочешь помочь земляку?
      Я замялся. Ответить отрицательно я не имел права, а положительно отвечать мне не хотелось.
      – В общем, надо помочь. Это приказ. Макс покажет тебе, что к чему. Сделать надо к утру. Потом можешь отоспаться.
      – А у меня даже машинки нету.
      – Воспользуешься машинкой начальника штаба вашего батальона, – решил мгновенно все проблемы майор.
      – Товарищ майор, а как я ему скажу? – начал я мямлить.
      – Я сам скажу. Манукевич, дай ему бумагу, ленту, копирки, материал. Все, что понадобиться. Свободны.
      Мы вышли из комнаты.
      – Сволочь ты, Макс, – сказал я, как только дверь за нами закрылась.
      – Радуйся, – хлопнул меня по спине земляк. Макс действительно был рад от чистого сердца. На него даже нельзя было сердиться. – Сможешь спокойно всю службу прожить, без потерь. Неужели тебе хочется остаток дней провести в нарядах?
      – Да пошел ты, – огрызнулся я. – Я же специально из санчасти от этого свалил.
      – Не огорчайся, выручи разок, – пошел на примирение Макс. – Мне тут даже обратиться не к кому, одни писаря, "стучать" совсем не умеют. Выручай.
      Делать было нечего, тем более, что у меня был приказ начальника штаба полка. Макс выдал мне все, что было указано. Объяснил, что к чему, и после обеда, когда выяснилось, что и посыльный уже не нужен, я пошел в роту.
      Штаб батальона располагался как раз на третьем этаже, в расположении третьей роты, к которой я теперь относился.
      – Разрешите войти, товарищ майор, – обратился я к быстро пишущему что-то в тетради майору, которого несколько дней назад видел с командиром первой роты.
      – Входи, входи. Это тебе начштаба полка приказал выдать машинку?
      – подозрительно спросил начальник штаба батальона.
      – Так точно.
      – Вот она, – кивнул майор головой в сторону печатной машинки, стоящей на высоком железном шкафу. – Можешь прямо тут печатать.
      – Я после ужина… можно? – спросил я, не имея ни малейшего желания сидеть лишнее время рядом со старшим офицером.
      – Да, когда хочешь, – пожал плечами майор. – Родионов, – позвал он вошедшего широкощекого сержанта, выглядевшего куда старше двадцати лет. – Открой ему штаб вечером, у него приказ Егерина.
      – Есть, – спокойно, ответил Родионов. – Ты из какой роты? – посмотрел он на меня очень спокойным, добрым взглядом.
      – Из третьей.
      – Так ты с этого этажа? Разберемся. Найди меня после ужина. Я буду или здесь, или в Ленинской комнате.
      – Ты чего так рано вернулся? Наряд сдал? – поймал меня в коридоре капитан Коблень.
      – Начштаба полка дал приказ помочь им…
      – Попался-таки? – сочувственно сказал ротный. – Когда ты должен закончить?
      – К утру.
      – Чудесно. Значит завтра вечером заступишь дежурным по роте, – обрадовался ротный.
      Поздно вечером в штабе батальона сидели трое: уже известный мне
      Роман Родионов – секретарь комсомольской организации батальона, я и
      Виталий Сенеда, которого нашел начштаба батальона среди солдат второй роты моего призыва. Виталий оказался учителем черчения и рисования, и это был, конечно, прямой путь в писари.
      – Не тушуйся, – сказал мне Родионов, открывая банку с растворимым кофе. – Тебе сколько?
      – Ложку, – ответил я. – И два сахара.
      – Сахарок кончается, Виталь, – скривился "комсомолец". – Надо на кухне взять.
      – Возьмем, – уверенно и спокойно ответил чуть косящий глазом писарь.
      Мы попили горячего кофе и чая, и каждый занялся своим делом.
      Машинка была здоровая, но стучала исправно, перескакивая кареткой в начало листа, как только он заканчивался. В час ночи я поставил последнюю точку, выдернул последний лист, сложил все в аккуратную стопочку и, подождав еще полчаса, отнес бумаги Максу в штаб.
      – Давай, я тебе еще дам. Выручай, – предложил мне Манукевич, курящий прямо в строевой части.
      – Нет, – остановил его я, – хорошего понемножку. Мне еще в наряд заступать.
      – А, ну-ну, – неопределенно протянул Макс.
      Дожидаться новых заданий я не стал и быстро отправился спать в казарму.
 
      – Рота, подъем!! – горланил дежурный.- Алло! К тебе это не относиться, воин? – толкал он меня.
      – Я всю ночь печатал, у меня разрешение начштаба полка встать только к завтраку. Я могу спать, – неуверенно отталкивал я его руку.
      – Начштаба? – недоверчиво спросил дежурный.
      – Ага.
      – Есть у него, есть, – подтвердил проходивший мимо Родионов, хотя сам о приказе не слышал. – Не трогай его до завтрака.
      На завтраке Родионов сел рядом со мной за стол.
      – Ром, ты сколько уже прослужил? – спросил я.
      – Скоро домой, – нехотя ответил Родионов.
      – Тебе лет сколько? – не отставал я.
      – Двадцать шесть.
      – Как ты загремел-то?
      – Не загремел, а призвался выполнять священный долг Родине, как того требует и позволяет Конституция страны, – подковано ответил
      "комсомолец".
      – Так ты с высшим? – не унимался я, намекая на образование.
      – Да. Учитель истории, – подтвердил Роман.
      – Значит через полгода домой? – позавидовал я.
      – Да. Еще офицерские курсы весной пройти надо. Ты ешь, ешь.
      Вечером я заступил в наряд по роте. Сержантских лычек я так и не нашел, и старшина выдал мне чужую форму с тремя полосками. Форма была стирана много раз и уже успела потерять свой первоначальный цвет, но мне это не мешало. Каждый раз проходя мимо зеркала, я гордо смотрел в отражение, красуясь тремя полосками сержанта. Два узбека наводили порядок в роте, а третий дневальный стоял напротив входа.
      – Рота, смирно! – услышал я крик дневального и поспешил к входной двери.
      – Товарищ, майор, за время моего дежурства никаких происшествий не произошло, – отрапортовал я начштабу батальона.
      – Вольно. Ты уже дежурный? Хорошо, – разговаривая как бы сам с собой, не смотря на меня произнес майор.- Где "секретчик".
      "Секретчик" – сержант секретной части ночевал в нашей роте. Весь день допоздна он проводил в штабе полка и только к вечеру приходил в роту.
      – Не знаю, – пожал я плечами.
      – Найти! – приказал майор.
      – Костин, – в распахнутую дверь вошел быстрым шагом майор
      Коновалов, командир батальона.
      – Рота, смирно! – голос дневального звенел в пустой казарме.
      – Товарищ, майор! – повернулся я к комбату.
      – Вольно, вольно, – остановил меня Коновалов. – Костин, твою дивизию, где "секретчик"? Где он шляется? У кого есть право подписи?
      Кто может карты получить? Завтра учения офицерского состава, а карты не готовы! Кто из офицеров тут останется с картами?
      – Не знаю, – пожал плечами Костин. – Мне домой надо, жена себя чувствует плохо, а завтра еще эти сборы…
      – Товарищ майор, – прервал я причитания начштаба, повернувшись к
      Коновалову. – Я когда в артиллерийском полку служил, был во взводе птурсистов.
      – И что? – не понял майор
      – Я подписывал бумаги для "секретки". У меня есть допуск. Мне все равно дежурить, я буду с ребятами. Могу помочь.
      – Вот. Пожалуйста, – показал на меня рукой начштаба.
      – Тогда дуй с майором Костиным в "секретку", получите секретные карты. Одна нога тут, вторая… тоже тут.
      Это был мой первый наряд, когда я не спал всю ночь.
      Между питьем кофе в штабе батальона, трепом с Сенедой и Романом, помощью им в склеивании карт и складывании их "гармошкой", я должен был следить, чтобы все оставались в роте, бегать на доклад к дежурному по полку и смотреть за чистотой в казарме. Сенеда и
      Родионов, разложив карты на большом ящике с оргстеклом, подсвеченном снизу двумя лампами дневного света, перерисовывали схемы. На картах появлялись пути, стрелки движения, наименования и названия населенных пунктов и мест остановок.
      – А что такое "Э.Е."? – спросил я.
      – Экземпляр единственный, – ответил Роман слюнявя красный карандаш.
      – Но ведь их тут пять штук. Какой же "единственный"? – не понял я.
      – Зато у каждого только по одной, – терпеливо, как ученику школы, ответил Родионов.
      – Армейская логика, – попытался я продолжить тему.
      – Отстань. Если ошибусь, придется переделывать. А ошибаться нам не стоит.
      – Дежурный по роте на выход, – услышал я крик дневального и выскочил к дверям. На часах было 5:30 утра. Занятый реальным делом я не заметил, как из-за горы стало подниматься солнце.
      – Товарищ майор, – отдал я честь вошедшему комбату. – За время моего дежурства происшествий не случилось. Дежурный по роте младший сержант Ханин.
      Комбат выслушал доклад, держа руку у козырька полевой фуражки.
      Темно зеленая форма комбата, портупея с кобурой и полевая сумка давали понять, что он пришел не протирать штаны весь день в канцелярии штаба, а собирается учиться тактике на местности.
      – Карты готовы? – спросил меня комбат.
      – Так точно, – гордо ответил я, как будто только от меня зависел исход учений.
      – Молодцы. Все карты?
      – Ага. В канцелярии.
      – Дежурный по роте на выход, – послышалось у меня за спиной. В проеме стоял майор Костин.
      – Чего ты орешь? Рота еще спит, – остановил он пальцем, прижатым к губам, крик дневального и повернулся ко мне. – Карты готовы?
      – Готовы, готовы, – ответил за меня Коновалов.
      Втроем мы отправились к канцелярии штаба батальона. Сенеда, вставая с кровати, в трусах и майке, растирая шею, не одеваясь, пошел, зевая за нами.
      – Молодцы, – удовлетворенно хвалил комбат. – Молодцы.
      – Он нам помогал, – кивнул на меня вошедший в штаб одетый, как будто не раздевался, Родионов.
      – Помогал? Так ты и карты могЁшь? – сделав ударение на "ё" спросил комбат.
      – Немного, – уклончиво ответил я.
      – Костин, ты слышал?
      – Слышал, СерЁж, слышал, – ответил начштаба. – Давай, давай, опаздываем.
      Они вышли из казармы.
      – Не спи, замерзнешь, – потянулся, стоя перед окном, Родионов. -
      Иди роту поднимай.
      Стрелки на часах показывали шесть утра. Я вышел в расположение роты, встал, широко расставив ноги, и заложил руки за ремень, на котором болтался штык-нож, и громко, что было силы, прокричал:
      – Рота, подъем!!
      – Чего орешь? – послышалось с койки стоящей у стены.
      – Рота, подъем!! – повторил я, не снижая тона.
      – Воин, отвали к той стороне, – был настойчивый совет кого-то из
      "дембелей".
      Солдаты начинали вылезать из-под нагретых за ночь телами одеял, одеваться. Кто-то начинал застилать постель, кто-то брел в направлении туалета, сержанты начинали толкать ногами соседние кровати, поднимая крепко спящих.
      Начинался новый армейский день.

      Вечером, сдав дежурство по роте, я зашел в канцелярию штаба батальона, где сидели Роман и Виталий занятый каждый своими делами.
      За одну ночь наши отношения стали еще более дружескими. Мне было приятно общаться с более старшими, интеллигентными ребятами уже имевшими высшее образование.
      – Как дела, служивый? – спросил отоспавшийся днем Роман. – Мне уходить через полгода, может быть займешь место комсомольца батальона?
      – Ром, ты учитель, с высшим, кандидат в партию. А я чего?
      – Да разве в этом суть? Хочешь, я с замполитом поговорю? У тебя получится.
      – Не, не хочу.
      – Но ты же был в совете факультета? Сам же мне говорил.
      – Ну, был. Но там одно, а тут другое.
      – Подумай, я пока кофе сделаю. Принеси водички, пожалуйста.
      В канцелярии штаба батальона имелись не только отличный кофе, который присылали из дома, но и сахар с кухни, а также небольшой кипятильник.
      Я вытащил из шкафа не то большую кружку, не то маленькую кастрюлю, пользоваться в канцелярии армейскими котелками – это была прерогатива советских фильмов, показывающих больше показушные моменты, чем реальные события, и пошел за водой.
      – Шестеришь? – кинул мне презрительно сидящий на тумбочке старший сержант.
      – Да вроде как себе…
      – Ну, так и угостил бы кофейком, – подмигнул сержант.
      – Своим всегда, пожалуйста. Чужим не распоряжаюсь.
      Во взгляде дембеля чувствовалась неприкрытая зависть к тем, кто сидел в теплой канцелярии штаба батальона, и даже права старшего по сроку службы не распространялись на обитателей этой комнаты. Именно это бессилие бесило старослужащего еще больше. В армии традиционно происходило деление на старших и младших, тех, кто месил сапогами песком с грязью и тех, кто тяжелее шариковой ручки за два года в руки не брал. Существовала целая когорта каптерщиков, которые отвечали в ротах за выдачу вещей, смену портянок и нижнего белья, проводя за этим занятием большую часть своей службы. В основном, эти места традиционно занимали представители Армении или Грузии. В столовой, на блатном с точки зрения армейской иерархии месте, были хлеборезы, от которых зависело, получишь ли ты лишний кусок хлеба и сахара и есть ли у тебя шанс заиметь дополнительный паек в любое время суток. Хлеборезами часто были узбеки или молдаване. Были и такие, кто попадали на продуктовые или вещевые склады. Это были люди вне категорий. От них зависело, какое обмундирование или какой паек на полевой выход получит та или иная рота. Часто не начальник склада, а его помощник решал, выдать ли стоящему перед ним сержанту или старшине новое обмундирование или показать свою пусть маленькую, но власть. Они не служили, они работали на этих складах. Прапорщики, начальники этих мест, жили не хуже генералов, имея равнозначные дачи в тихих, лесистых местах около речки или озера. Служба на складах не определялась возрастом, она определялась положением и умением заполнить склад дефицитной или просто нужной служащему или даже гражданскому человеку продукцией. Офицеры менялись, росли в должностях и званиях, переезжали в другие части, но прапорщики, начальники складов, оставались всегда. А над всем этим существовали писари – те, кто были близки к высшему управлению, те, кто носили сержантские или солдатские погоны, но сидели в одной комнате, за одним столом с теми, кто решал дальнейшую жизнь роты, батальона, полка, дивизии. С "канцелярскими крысами", как их часто называли, вынуждены были считаться. Им завидовали, их ненавидели, как ненавидят то, до чего не могут сами дотянуться, но конфликтовать с
      "оруженосцем", как иногда называли писарей, мог только круглый дурак. Хотя находились и такие. Я не был писарем, но не был и сержантом, какими являлись командиры отделений и замкомвзвода роты.
      Даже лычек у меня еще не было, хотя в военном билете красовался приказ о присвоении мне звания. Лычки элементарно отсутствовали в полковом солдатском магазине. Связей на вещевом складе у меня не было, и я пользовался поговоркой "Чистые погоны – чистая совесть", хотя желание пришить желтые полосочки на красные погоны теребило меня каждый раз, когда я видел такие лычки на плечах товарищей.
      – Принес? – Роман, сидя за столом, красивым почерком выводил в толстой тетради строчки. – Ставь, сейчас кофейку попьем. Ты рисовать умеешь?
      – Как курица лапой, – честно признался я. – И не пытайся сделать из меня художника.
      – Ну, а писаря?
      – Ром, ты же знаешь, на машинке я могу…
      – Значит и писарем сможешь, – задумчиво сказал Роман, вставая и расставляя стаканы. – Тебе сколько сахара?
      – Две. Но какой из меня писарь? Ты мой почерк видел?
      – А почерк не главное. Помнишь, как правописанием в школе занимались? Получишь образец…
      – И буду пять лет тренироваться?
      – Нет, пяти лет тебе не дадут. А вот газету, например, "Правду" на ночь получишь переписывать, и к утру уже будет более-менее приличный почерк. Писарями не рождаются – ими становятся.
      – Не умею я…
      – Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим, – задумчиво произнес
      Родионов известный армейский афоризм.
      – Ром, кончай издеваться, – не понимая, серьезно он или нет, попросил я.
      – Ром, оставь его, – поднял глаза от какого-то журнала Виталий. -
      Ну, не хочет человек…
      Удар в дверь заставил нас обернуться. В проеме стоял майор
      Коновалов и майор Костин.
      – Кофе пьете? – недовольно спросил комбат.
      – Балуемся, – спокойно ответил Родионов. – Вам налить, товарищ майор?
      – Налей, – согласился Коновалов. – Костин, ты будешь?
      – Я домой пойду.
      – Какое домой? Ты приказ начштаба слышал? Стенгазеты должны быть!! Полковые. Ты ответственный.
      – Чего я их рисовать буду?
      – А кто?
      – Замполит в отпуске? Значит, Родионов с Сенедой…
      – А у нас ватмана нету, – мягко сказал Виталий.
      – Как нету?
      – Ну, нету. Закончился весь.
      – Ты меня подставить хочешь. В ротах смотрели?
      – Везде уже смотрели. В полку нету. Ноябрь месяц, товарищ майор.
      Весь израсходовали.
      – Вот это влипли, – загрустил начштаба батальона. – Егоркин три шкуры спустит.
      – А у него тоже нету, – уточнил Роман, наполняя еще две кружки.
      – Неужели такая проблема, ватман? – удивился я вслух.
      – А ты можешь ватман достать? – поймав мысль, резко повернулся ко мне Костин.
      – А чего его доставать-то? У отца на заводе есть конструкторский отдел, не на газетах же они проектируют. Надо только зайти и взять…
      – Отец где работает?
      – На заводе. Главный инженер. Даст команду и…
      – Можешь попросить отца, чтобы прислал? Я тебя в город отпущу позвонить.
      – Товарищ майор, – ухватился я за возможность. – Надо самому. Кто же посылать станет? Да и посылка идти сюда будет долго…
      – Ладно, подумаем.
      – Чего думать? Чего тут думать, Костин? – заговорил комбат. -
      Тащи его к начштаба.
      – Что, прямо сейчас? Утром, утром, он все равно домой ушел.
      – Ну, как знаешь. Приказ был дан тебе, – попытался отмежеваться
      Коновалов.
      – Пошли, по дороге все обсудим.
      И они вышли из канцелярии, так и не выпив кофе.
      – Ты думаешь, что у тебя получится попасть домой? – заговорщицки посмотрел на меня Роман. – Надуют ведь.
      – Шанс-то есть.
      – Да шанс есть всегда, но тут армия, и играют только в одни ворота. Пошли телевизор смотреть. Виталь, бросай это дело, все равно ночью сидеть.
      – И то верно, – согласился Сенеда, поднимаясь из-за стола. -
      Программа "Время" – святое дело.
      Утром я помогал старшине роты. Старший прапорщик Ткачук был грамотным, не очень строгим и знающим свое дело старшиной. Он точно требовал от всех сдавать и получать вещи, пододеяльники и наволочки, выдавал сапоги и пилотки и гонял роту, когда требовалось, так, что со стен штукатурка сыпалась. Его голос всегда отдавал теплотой, но мало кто обращал на это внимание.
      – Санек, сходи к начальнику вещевого склада, да возьми с собой двух-трех воинов, пусть белье отнесут.
      Солдаты тащили за мной тяжелые пакеты, связанные из простыней с грязным бельем, которое сдавалось после бани.
      – Какая рота? – спросил меня солдат, который работал на складе.
      – Третья.
      – Распишись. Сколько тут.
      – Считай.
      Правила игры, о которых меня предупредил старшина, надо было выдерживать.
      – Пусть твои пересчитают, все равно им делать нечего.
      Пока солдаты проверяли дважды подсчитанные в казарме вещи, мы разговаривали. Солдат на вещевом складе было двое. Один из них, широколицый казах, был старшим.
      – Болат, ты сколько уже отслужил? – спросил я казаха, который значился год как отслужившим, но выглядел уж очень уверенно.
      – Ну, это как посмотреть, – уклончиво ответил он.
      – От начала службы смотри, проще будет.
      – Какой службы? – подмигнул он мне.
      – Болат, ты прямо сказать можешь? Из нас двоих еврей – я.
      Среднеазиаты спокойно относились к еврейской национальности. В отличие от других мест, в Азии к евреям относились если не с уважением, то без отрицательных эмоций кухонного антисемитизма, считая таким же национальным меньшинством относительно старших славянских братьев.
      – Пошли, – глянул он на перебирающих грязное белье солдат, – чайку попьем.
      Чай Болату присылали из дома. Настоящий, крепко заваренный чай из
      Средней Азии, к которому у него всегда были сушки или пряники из солдатской чайной, именуемой в солдатской среде "Чепок".
      – Я второй раз служу, – озадачил он меня, разливая чай по пиалам.
      – Второй? Да такого не бывает.
      – Бывает.
      – Бардак с документами?
      – Нет. Я вернулся домой после службы, а у нас семья большая – пять братьев и две сестры. Старший брат только женился, жена беременная. Куда он пойдет от семьи, которую кормить надо? Вот я и пошел за брата еще раз служить. А мне что? Я одинокий. Вот вернусь, женюсь.
      – И надо было это тебе… Я бы не пошел второй раз…
      – Это потому, что ты только полгода отслужил. А когда два заканчиваются, то уже знаешь как себя поставить, что делать, как себя вести. И служить не страшно.
      – Наверное, ты прав.
      – Знаю, что прав, – прищурился Болат. – Не просто же так я на вещсклад попал. – И крикнул в глубь склада:
      – Орлы, долго вы там? Поторапливайтесь.
      "Орлы" уже закончили и валялись поверх белья. "Солдат спит – служба идет" – вечный закон солдатской службы выполнялся при первой возможности.
      Болат отсчитал мне чистые пододеяльники, простыни и прочее. Я расписался в журнале и, хлопнув по рукам, мы расстались.
      – Принес? – встретил меня старшина.
      – Угу.
      – Все в норме? – прищурился прапорщик.
      – А как же, – улыбнулся я.
      – Тогда у меня к тебе будет задание.- И прапорщик отвел меня в каптерку, выгнав из нее всех остальных.
      – Смотри сюда, Ханин. – С этими словами он достал исписанные половинки листов. – В армии существует закон о выплате штрафа за потерянные или испорченные вещи. Сам видишь – кругом бардак, солдаты теряют постоянно, а виноват кто? Старшина. А у меня нет денег расплачиваться за недостачу. Значит, чтобы этого не было, мы собираем объяснительные с тех солдат, которые теряют обмундирование и, не дай бог, вооружение.
      – И что с этим делать?
      – Я их подаю в приказ, и с них удержат, как положено. За расхлябанность. Твоя задача – собрать с раздолбаев, которые за своими трусами и портянками уследить не могут, такие объяснительные.
      Чтобы писали по образцу, а ты мне будешь отчитываться. Усек?
      – Усек.
      – Ну и славненько. А пока гуляй. Вечером в наряд по роте заступаешь.
      До наряда дело не дошло. После обеда в роту буквально влетел Костин.
      – Ты тут? Молодец. Пошли. Быстро.
      Мы вышли из казармы и быстрым шагом пошли по направлению к штабу полка. Майору все отдавали честь. Я с запозданием поднимал руку к пилотке, семеня за начштабом, отчего чувствовал себя почти командиром роты. Костин, думая о чем-то своем, почти бежал в штаб так, что я еле поспевал за ним.
      – Давай, давай, не отставай, – подгонял он меня, не поворачивая головы.
      Мы вошли в здание штаба полка, поднялись на второй этаж, и
      Костин, предварительно стукнув в уже известную мне дверь, поинтересовался:
      – Разрешите войти, товарищ майор?
      – Входи.
      Мы вошли в кабинет майора Егоркина. Перед майором стояла большая банка с карандашами, которые он правил острым выкидным ножом.
      – Значит можешь ватман достать? – перешел с места в карьер начштаба.
      – Могу, – подтвердил я.
      – А сколько можешь? – дал наводящий вопрос майор.
      – А сколько нужно? – по-одесски ответил я вопросом на вопрос.
      – Чем больше – тем лучше, – не отступал начштаба.
      – Десять листов.
      – Тридцать.
      – Больше двадцати просто не увезу.
      – А прислать не могут? – начал майор.
      – Товарищ майор. Надо приехать, с отцом поговорить, он должен в отдел спуститься, – сделал я ударение на последнем слове.
      – И сколько тебе для этого надо?
      – Пять дней.
      – Обалдел? Три.
      – Да у меня день дороги туда, день обратно. А родителей поглядеть? А невесту?
      – У тебя и невеста есть? Ладно. Даю четыре дня и, чтобы, "как штык".
      – Четыре дня и увольнительную в город на сегодня, – торговался я.
      – А увольнительная тебе зачем? – опешил Егоркин моей наглости.
      – Я тогда смогу сейчас выйти в город. Командировочное нужно с завтрашнего дня. Я сяду сегодня на поезд, а завтра, когда приеду, у меня уже будет действовать командировочное…
      – Вот все продумал, – цокнул языком начштаба. – Поезд во сколько?
      – Через полтора часа.
      – Успеешь?
      – Постараюсь.
      – Майор, – посмотрел на Костина Егоркин. – Прикажи старшине его собрать и проверить, я дам команду выписать ему срочно документы. Но отпуск я тебе дать не могу, только "по семейным обстоятельствам", – добавил он мне.
      Такие мелочи меня не интересовали. В мыслях я уже мчался домой.
      Через пятьдесят минут я стоял у окошка воинских касс, пытаясь убедить сидящего за грязным стеклом с дырочками, уставшего от просьб капитана дать мне возможность купить билет. Капитан отсылал меня в обычные кассы, показывая на часы. В беготне между кассами подошел поезд, и капитан, вышедший из своей будки, толкнул меня в сторону выхода на перрон:
      – Беги к начальнику поезда, плачь, что мама больная, что бабушка умирает, что угодно, чтобы только посадил.
      Поезд Горький – Ленинград был переполнен, и начальник поезда категорически отказывался брать кого бы то ни было из стоящих на вокзале. Я врал напропалую, и имеющий власть человек в фуражке смилостивился: меня посадили в поезд с соответствующими указаниями проводнице. Следом за мной стоял курсант военного училища, к которому прижималась зареванная блондинка в коротком пальтишке, несмотря на уже холодный ноябрь, и кричал:
      – Я тоже солдат, я курсант, если я не вернусь, то меня выгонят из училища. Я же тоже солдат, Родину защищаю.
      – Лезь, – быстро бросил начальник поезда.
      Курсант вскочил в вагон. Блондинка висела у него на руке.
      – А ее ты куда тащишь? – рявкнул начальник поезда.
      – Жена…
      – Завтрашним приедет! – отрезал начальник в фуражке и стал опускать мосток.
      Мы оплатили проезд плацкартом, и начальник поезда сдал нас с рук на руки одной из проводниц. Женщина лет сорока кудахтала вокруг нас, сетуя, что у нее совсем нет свободных мест в плацкарте.
      – Я вас на третьи полки положу, – причитала она. – Жестковато будет, но да вам не привыкать, солдатики.
      Курсант, как только сел в открытое купе, тут же начал шутить, задевать девчонок, которые ехали в двух соседних отсеках. Они отвечали взаимностью, смеясь, строили глазки. Не трогал он только серьезную черноволосую девушку, которая, скромно сидя в углу около окна, читала книгу. Весь ее вид показывал, что она не опуститься до дорожного юмора тем более с курсантом. Уже забираясь на полку, я заметил, как курсант подошел к черноволосой, стоявшей в очереди в уборную вагона перед сном.
      Проснулся я во втором часу ночи. Жесткая и узкая полка давила.
      Подняв голову, я увидел, что внизу на первой полке лежала черноволосая девушка, раскинув волосы по подушке, а на ней методично двигался курсант.
      – Ой, – вскрикнула она, заметив мою сонную физиономию.
      – Тебе чего? – повернул голову замерший курсант.
      – Времени сколько?
      – Скоро два, – ответил он, остановившись и взглянув на часы.
      – Ааа…- протянул я, падая головой на сложенную под голову шинель.
      Снова я проснулся уже оттого, что кто-то толкал меня в бок.
      – Солдатик, солдатик, вставай, – говорил тихий женский голос.
      Я поднялся на локтях, чуть не стукнувшись головой о низкий потолок. Стоя на нижней полке туфлями на невысоком каблуке и рискуя свалиться на лежащего человека, меня дергала за рукав проводница.
      Курсант помещался рядом с черноволосой, закинув руку ей за голову, и чего-то увлеченно рассказывал. На девушке был надет неплотно запахнутый халат, из которого была видна девичья грудь. Заметив мой взгляд, она сразу запахнула халат и повернулась к курсанту:
      – Ну-ну… что ты рассказывал?
      – Солдатик, иди ко мне в купе, – позвала проводница, стараясь не поворачиваться лицом к молодой паре.
      – Зачем?
      – Не бойся, иди…
      Я спрыгнул вниз. Глянул на лежащую парочку, на полностью спящий вагон, которому не было дела до происходящего в купе, сунул ноги в армейские ботинки и, не завязывая шнурки, пошел за проводницей.
      – Иди, не бойся, – подбадривала она меня. – У меня сын, как ты.
      Тоже сейчас служит. Мне дежурить до утра. А ты поспи. Койка, правда, коротковата, но все-таки лучше, чем на третьей полке в духоте.
      Армейская привычка засыпать в любом месте уже укоренилась во мне, и я тут же забылся на мягкой подушке проводницы.
      Проснулся я в шесть утра. Сон как рукой сняло. Меня никто не торопил, но я как по команде, оделся, помылся и сел на свободное место смотреть в окно, за которым пробегали дома, поселки, леса, поля Ленинградской области, когда меня хлопнул по плечу курсант:
      – Чего не спится, боец?
      – Привычка. Как подружка? – вспомнил я увиденное ночью.
      – Умаялась, спит, – ухмыльнулся он.
      – А та, что тебя провожала?
      – Хорошая девушка, подруга моя…
      – Ты же говорил, что жена?
      – У меня и в Ленинграде тоже есть "жена", – захохотал он. -
      Чудной ты.
      Проводница, одетая в свежую белую рубашку и форменную синюю юбку, принесла чаю и попросила собрать постели всех, кто встал.
      В благодарность за ее заботу, я начал помогать собирать одеяла и простыни. Черноволосая спала.
      – Не буди ее, – сказала мне одна из девушек в купе, заговорщицки приподняв бровь.
      – Почему?
      – Она полночи не спала, – скромно потупила взгляд девушка, как будто это была она сама. – Дай ей отдохнуть.
      Я наивно полагал, что только мне довелось стать случайным свидетелем дорожной любви, но в спящем вагоне оказалось немало видящих глаз.
      Черноволосая проснулась, встала, вышла умываться. Через несколько минут, уже накрашенная и с убранными волосами, она сидела в углу, продолжая читать книгу. Курсант как вечером балагурил, даже не обращая на нее внимания. Только один раз, когда кому-то понадобилось достать сумку из багажника под нижней полкой, черноволосая скромно подняла глаза:
      – Юра, встань пожалуйста, девушке достать что-то надо.
      Больше ни я, ни кто другой не слышали от нее ни единого слова до самого Ленинграда. Она вела себя так же, как в момент нашей посадки в вагон, чопорно и высокомерно.
      Поезд бежал по московской ветке, и я угадывал названия станций.
      Московский вокзал был все ближе и ближе. Я достал военный билет с отпускным, и вдруг обнаружил, что оно выписано так, как положено было – по военному билету. Красивым почерком профессионального писаря в нем значилось: младший сержант Ханин и инициалы. Писарь не создал нестыковку в документах, чем создал мне сложность. Я был все так же с погонами рядового. "Если нарвусь на патруль – объяснить ничего не смогу, – подумал я. – Чего делать?".
      – О чем задумался, воин? – подтянутый курсант стоял передо мной в шинели и с дипломатом в руке.
      – Лычек у меня нету, а по всем документам я младший сержант.
      – Не боись. Иди за мной. Если патруль появится, то они сначала на меня кинуться.
      Я не стал с ним спорить и, понадеявшись на судьбу, шел аккуратно за ним и… очередной женой курсанта, которая встречала его с цветами на перроне. Черноволосая обогнула их, даже не повернув головы в сторону курсанта, и вдруг бросилась на шею идущему навстречу высокому парню с букетом роз. Парень перехватил сумку из руки девушки, они расцеловались и, обнявшись, пошли к стоянкам такси.
      Проскочив в метро и выйдя через пару остановок, я пробежал мимо, очередного занятого кем-то, военного патруля и, поднажав, меньше чем через десять минут был дома.
      Теперь можно было переодеться в гражданское и не бояться, что патруль пристанет с проверкой документов. Достав из ящика стола удостоверение внештатника ОБХСС на случай проверок, я позвонил
      Катерине:
      – Привет, я в Ленинграде.
      – Шутишь?
      – Отпустили на четыре дня.
      – Я хотела ехать в детскую комнату милиции. Давай я через три часа к тебе приеду?
      – Договорились. Я буду дома.
      Я не поехал на завод к отцу выпрашивать ватман, он продавался в любом писчебумажном магазине. Взяв в ящике у родителей деньги, я поехал по магазинам.
      В Ленинградском военторге ленточек на погоны не оказалось. Всегда были, а тут, как назло, закончились. Предложение "зайти через недельку" пришлось отмести, как непригодное, и поехать за ватманом.
      Двадцать листов оказались совсем не маленьким весом. А если еще учесть, что не существует нужной упаковки для такого количества бумаги, то можно представить мою радость, с которой я тащил этот ватман домой.
      Но я был вознагражден. Около дома меня уже ждала Катерина. Два часа мы предавались любовным утехам, и казалось, что это никогда не прекратиться и не надо будет видеть лица отцов-командиров, сержантов из глубинки или товарищей из братских республик. Были только потолок, стены, кровать и любовь к стройной, прекрасной и желанной женщине. Мы клялись друг другу в вечной любви, рассказывали смешные истории, произошедшие с нами за период, пока мы не виделись, и не заметили, как щелкнул ключ во входной двери.
      – Дверь, – встрепенулась Катерина.
      – Наверное, мама пришли, – вскочил я с кровати.
      Я быстро, как учили в армии, оделся и вышел в коридор.
      – Сынка, – ткнулась мне в грудь мама, когда я быстрым шагом пересек длинный коридор квартиры дома застройки времен Петра
      Первого, и заплакала.
      – Ма, мама, – я ее гладил по голове. – Ты чего? Все нормально.
      Меня не несколько дней отпустили.
      – А Катерина уже здесь? – посмотрела мама на весящий плащ.
      – Здесь, здесь.
      Это не вызвало большой радости на ее лице, но она мудро, по-матерински промолчала.
      Домой я вернулся поздно ночью, когда все уже спали. Весь следующий день я провел в походах по местам студенчества и оперотрядничества, повидав друзей и знакомых. Все радовались моему появлению, жали руки, хлопали по спине и спрашивали, как дела.
      – Клим, а что у тебя с армией?
      – Закосил.
      – Как закосил?
      – Меня послали на какую-то проверку, и я уснул во время замеров.
      В общем, мне должны утвердить 7бэ.
      – Так ты псих?
      – Ага, – и лицо Клима растянулось в обычной для него улыбке от уха до уха.
      Мы смеялись, я обнимал Катерину, которая не отходила от меня ни на шаг. Домой я снова попал только к ужину. Проголодавшись я накинулся на еду.
      – Ты свою фотографию на стене видел? – спросила мама, когда я уплетал домашние котлеты, поджаренные на настоящем масле.
      – Та, что в форме? Да. Краски они пожалели, когда печатали…
      – Очень уж ты себя любишь?
      – Почему?
      – Пятнадцать рублей!!! Ты ненормальный? Ты решил, что мне не хватит твоих черно-белых фотографий?
      – Мама, какие пятнадцать? Одна фотография за два рубля….
      – Одна? Я со своими слепыми глазами должна была дойти до почты потому, что пришел конверт из армии. Что в конверте, мне не говорили, а открыть можно было, только оплатив. Там две фотографии такого размера и еще четыре меньшего. Зачем? Зачем мне столько одинаковых фотографий?
      – Я не просил столько фотографий. Каждый отмечал, какие нужны, и все, – моему удивлению не было предела, но убедить мать, что это наглый армейский фотограф, понимающий, что обманывал не только нас, но и всех, кто встал перед камерой, а так же их многочисленных родственников, которым посылались портреты, мне так и не удалось.
      Весь последний день я провел с Катериной. Мы не могли расстаться ни на секунду, стараясь провести имеющиеся у нас часы вместе.
      Катерина прогуливала институт, и я чувствовал, что эта женщина меня очень сильно любит. Об этом говорил ее взгляд, ее счастливое лицо, ее руки, гладящие меня. Вместе с друзьями она собралась в последний день моего отпуска по семейным обстоятельствам ехать провожать меня на вокзал.
      Утром следующего дня наступал четвертый, последний день, и мне надо было возвращаться в часть. О том, что праздник кончился, я осознал только тогда, когда поезд тронулся, и провожающие на перроне исчезли из поля зрения. Было обидно, что дни пролетели со стремительной быстротой, и, только проезжая мимо дачи, я понял, что практически не видел маму. Друзья, приятели, знакомые, подруга – со всеми ними я успел поговорить, пообщаться, но, кроме нескольких коротких фраз за ужином или перед сном, я так и не смог поговорить с мамой, не смог поделиться с ней своими ощущениями, переживаниями, сомнениями и радостями. Мама была тем человеком, который всегда воспринимал меня таким, каким я был, со всеми моими недостатками.
      Вместе со мной переживала мои потери и победы. А я, не осознавая, отдал в этот раз предпочтение кому годно, но не маме. От этого мне стало грустно. Винить было некого. Все приоритеты я уже выставлял себе сам. Я тяжело вздохнул, подумал, что, как только приеду в часть, напишу маме большое письмо, и, сев у окна, стал смотреть вдаль. Поезд бежал по рельсам, стуча железными колесами, за окном мелькали голые деревья со случайно не опавшими листочками, а кое-где в ложбинах уже лежали пятна грязного осеннего снега. Я возвращался в часть, не ведая, что до конца срочной службы мне не суждено вновь оказаться дома. Писарь
 
      – Привез? – расплылся в улыбке Костин, как только я переступил порог канцелярии штаба батальона.
      Настроения разговариваться ни с ним, ни с кем-то еще не было никакого. Я стоял в шинели с пакетом в одной руке и связанными ровными листами первоклассного ватмана в другой. Мне было тоскливо.
      Как сильно я не старался идти максимально долго от железнодорожной станции в часть, задерживаясь у каждого киоска, ларька, магазина, у каждой витрины, но к обеду я добрел в полк.
      – Привез, – грустно ответил я.
      – Молодец. Молодец. Давай сюда.
      С этими словами майор буквально выхватил у меня ватман, разрезал тонким ножом веревки, которые его связывали, и отложил пять листов в сторону.
      – А то потом не допросишься, – уверенно сказал начштаба о майоре
      Егерине и понес оставшиеся листы в штаб полка.
      "Нищие, – подумал я. – Самая сильная армия в мире, огромный потенциал, ядерное оружие, атомоходы, истребители, космическое вооружение, а на ватман денег не хватает. В армии воруют сотнями, тысячами, даже, наверное, сотнями тысяч, не обращая внимания ни на что и ничего не боясь. Строят виллы, дачи, покупают машины себе и женам. Продают направо и налево все, что могут украсть, прикрывая друг друга, а радуются, как дети, пяти листам бумаги за 50 копеек.
      Странные люди".
      К странным людям относился, конечно, и майор Костин, который, вернувшись через полчаса, позвал меня в штаб батальона, как будто собирался вручить как минимум медаль за спасение части.
      – Значит так. Мы подумали, и я решил: мне печатник нужен.
      Родионов сказал, что ты ас.
      – Да какой из меня ас…
      – Не прибедняйся, Егоркин уже в курсе. Постановка задачи: вот тебе листы – к утру нужно три экземпляра. Машинку тебе Роман даст.
      Выполнить точно и в срок.
      И потекли дни один за другим. Я стал настоящей канцелярской крысой. Или, вернее, дятлом, который все время стучит по клавишам.
      Оформлен я был командиром третьего отделения непонятного мне взвода третьей ротой. Мне было обозначено место у стены, как положено командиру отделения, где я спал (часто днем). Материала, который надо было перепечатывать, было много. В армии все приказы требуются к выполнению к утру, к вечеру и к понедельнику исключительно в перечисленной последовательности. В наряды меня ставили только в крайних случаях, и всегда дежурным по штабу полка, понимая, что
      Егоркин не будет сажать на гауптвахту того, кто ему самому может понадобиться в любую минуту. Сенеда и Родионов учили меня, как правильно писать и рисовать карты. Костин, поняв, что я имею право подписи на получение секретных материалов, повел меня в секретную часть, где торжественно сказал секретчику:
      – Этот парень будет за меня получать документы.
      – Не положено, – спокойно ответил сержант.
      – У него есть допуск, я проверил.
      – Расписываться имеет право только начштаба и комбат, – парировал секретчик.
      – Или лицо уполномоченное. Он будет расписываться моей подписью, под мою ответственность, – поставил точку майор, и с этого дня я получал под собственную закорючку карты, которые мы дружно клеили, обрезали, красили и наносили требуемые высоким начальством планы будущих тактических учений с обязательной строчкой в верхнем углу
      "Совершенно секретно. Экземпляр единст."
      – Нечего тебе прохлаждаться. Скоро растолстеешь, – указал мне майор Костин, увидев меня с расстегнутыми пуговицами и без ремня в канцелярии штаба батальона. – Твои товарищи службу "тащат", а ты тут прохлаждаешься. На полевом выходе был? Не был! Будем наверстывать. У нас конец декабря, командирские полевые сборы, вот ты со мной и поедешь.
      – А чего я делать там буду? – пожал я плечами.
      – А что скажут, то и будешь делать. Назначаю тебя своим оруженосцем. А главное оружие начштаба что? Карандаш и фломастер – вот наше оружие, – хохотнул майор и вышел из помещения.
      Не знаю, кто придумал, что надо устраивать сборы 28 декабря, но военные любят создавать сами себе трудности, чтобы потом стойко их преодолевать. В этот день я, получив сухой паек, бушлат и валенки, взяв в руки какие-то бумаги, карандаши и замерзающие вне казармы фломастеры, забрался на заднее сидение БТРа. Костин гордо восседал на командирском кресле и смотрел в окна бронетранспортера. БТР катился по заснеженному асфальту в неизвестном мне направлении.
      Сначала я пытался выглядывать в бойницы, но это занятие мне очень быстро надоело, и я задремал на мягком сиденье машины. Часа через три мы остановились в густом еловом лесу на большой поляне, где уже стояли армейские палатки, пыхтела трубой кухня, и ничего не выдавало особых тактических учений, если бы не бетонный бункер, охраняемый часовым.
      – Посиди пока тут, – кинул мне Костин и скрылся в бункере вместе с другими офицерами.
      Я выбрался наружу. Свежий воздух пьянил, высокие стройные сосны упирались своими вершинами в голубое небо, которое уже начинало темнеть. Я оглядел еще раз поляну. Она выглядела подготовленной за многие недели к краткосрочному, а, может быть, и долгосрочному полевому выходу офицеров.
      – Пошли, поедим, – кинул мне водила БТРа.
      – А если позовут?
      – А если позовут, то придем. Закон прост: подальше от начальства и поближе к кухне, – резонно ответил солдат, и мы пошли искать кухню.
      То ли мы не были учтены, то ли по какой-либо другой причине, но с полевой кухни нас послали, куда подальше, и мы открыли выданный нам сухой паек, который был упакован в картонные коробки.
      – Чего у тебя там? – сунул нос водила ко мне.
      – Тушенка и каша.
      – Не густо, – загрустил солдат. – Все холодное. Давай сюда.
      Он открыл заднюю заслонку в салоне БТР и поставил банки прямо на двигатель. Позагорав минут десять перед работающим дизелем, водила залез обратно и кинул мне мои банки:
      – Во. Теперь можно есть. Открывай.
      У меня с собой был перочинный нож, и мы, вырезав ножом крышки из банок, принялись ими, согнув пополам, чтобы создать нечто подобие ложек, уплетать теплую тушенку с кашей.
      – Руки бы помыть, – сказал я, посмотрев на черные от копоти, осевшей на банках во время разогрева, руки.
      – Снежком помой, – хмыкнул водила и растянулся на лежанке бронетранспортера, расстегнув ворот бушлата и сбросив ремень на железный пол.
      – Ты где шляешься? – в темноте люка лицо Костина выглядело зловеще.
      – Тут я, ужинал…
      – Я тебя обыскался, живо за мной.
      Я выскочил из БТРа, чуть не грохнувшись в подтаявший и успевший снова замерзнуть снег. Валенки скользили и все время мешали идти.
      Костин двигался быстро, я не поспевал. Представив себя со стороны, я улыбнулся: валенки, широкие ватные штаны, бушлат поверх подбушлатника, подпоясанный дубовым армейским ремнем да ушанка завязанная снизу, чтобы спасти уши от холода, придавали мне вид скорее снеговика, чем бойца самой сильной армии в мире. Меня осталось только закатать в снег, и я мог бы гордо украсить эту поляну в виде армейского чучела.
      – Чего лыбишься? – Костин остановился около входа в бункер и ждал меня. – Это со мной, ординарец, – твердо сказал он солдату, и тот, кивнув, пропустил меня внутрь.
      "Ординарец, наверное, должен ордена носить, а у меня тушь и кисточки", – снова я улыбнулся собственной мысли.
      – Ну, чего ты все лыбишься? – раздражение майора нарастало. -
      Иди, помоги людям карты рисовать.
      Через пятнадцать минут выяснилось, что карты уже склеены, а нанесением стрелок, расположений точек и вероятного противника занимаются художники из дивизии, и мне совершенно нечего там делать.
      Начштаба, видимо, очень хотел показаться начальству, хотя бы с помощью предложения бесплатной силы в виде личного писаря.
      Покрутившись около них около получаса, я подошел к Костину.
      – Товарищ майор…
      – Чего тебе?
      – Я там не нужен.
      – Ну и иди отсюда, чего шляешься?
      Отвечать на столь прозаический вопрос не требовалось, и я отправился обратно в БТР.
      Я сидел "на броне", смотрел на лес и небо, мечтая о том, как я вернусь домой. Я вспоминал о поездке в Питер, о встречах с Катериной и ребятами. Если бы меня сейчас спросили, о чем я думаю, смотря на кирпич, я бы мог ответить: "О бабах". А о чем еще может думать молодой восемнадцатилетний парень, сидя посреди леса на холодной броне БТРа? При каждом выдохе изо рта шел пар, и я смотрел, прищуриваясь то одним, то другим глазом, сквозь него на ясное, звездное небо, и луна освящала поляну, где, несмотря на позднее время суток, еще кипела жизнь.
      – Голодный? – как из-под земли вырос майор.
      От его внезапных появлений я каждый раз вздрагивал. Я пожал плечами. Солдат советской армии с ее сбалансированным питанием от лишнего куска хлеба никогда не отказывается.
      – Пошли.
      Мы вновь вошли в бункер. Под столом, где недавно разрисовывали горы карт с грифами секретности спало два писаря. В центре комнаты с низкими потолками над большим столом, покрытым зеленым сукном, стояло два десятка старших офицеров, и изучали огромную карту с нанесенными красными и синими стрелками. Со стороны это очень походило на съемки военного фильма или картины маслом "Мудрые офицеры принимают стратегическое решение". Конечно, сразу на память приходили кадры из легендарного фильма "Чапаев", где он всю стратегию смог объяснить с помощью картошки и котелка. Помещение грелось "буржуйкой" со специально приставленным к ней солдатом, и я сразу упрел, но не решался расстегнуться в присутствии такого количества офицеров.
      – Чего уставился? – подтолкнул меня майор. – На, держи.
      И он протянул мне какие-то галеты, домашний пирожок и котлету.
      – Спасибо.
      – Ешь, ешь, – по-отечески сказал Костин.
      – Это кто? – поднял седую голову от стола незнакомый мне полковник.
      – Печатник мой, товарищ полковник, – тут же вытянулся майор.
      – А… печатник, – протянул старший по званию. – Нечего мне тут сейчас печатать, иди спать, сынок.
      – Иди, иди, – тут же стал меня выталкивать начштаба. – Утром приходи.
      Уже знакомой тропой я вернулся к ставшему мне родным бронетранспортеру. В БТР оказалось четверо солдат, которые обсуждали, как можно прогреть машину, чтобы ночью не угореть.
      Наслушавшись рассказов о том, что кто-то когда-то угорел в БТРе по причине того, что просто не смог проснуться, я не только не радовался возможной перспективе, но и не на шутку перепугался. Такой исход меня не устраивал, но деться было некуда, и все, свалив на водилу ответственность, улеглись как могли в боевой машине. Всю ночь водила то грел БТР по четверть часа, то останавливал движок, и мы полчаса спокойно спали, пока не начинали стучать от холода зубами.
      Подъем мы организовали себе сами, будить нас никто не собирался. На часах было пять утра, и мелкий снежок неторопливо падал на полянку.
      Умываться можно было снегом или разогретой на двигателе водой, что не меняло перспективу остаться грязным. Я чувствовал, что пропотел, но переодеться было не во что, и можно было только ожидать, когда же окончится этот полевой выход, поправляя плечами прилипающее к грязному телу белье. Окончание полевого выхода не обещало баню, но можно было договориться со старшиной и получить новый комплект белья, помывшись холодной водой в умывальнике.
      – Выспались, – улыбающееся лицо начштаба появилось в люке, явно подремавшего в теплом бункере.
      – Выспишься тут, – пробурчал водила.
      – А чего вы в палатку не пошли?
      – А кто же знает, где эта палатка? – отпарировал солдат, и Костин спрыгнул на снег.
      В середине дня БТР, возвращаясь, бежал через небольшой поселок. Я в завязанной под подбородком ушанке, подставляя лицо морозному ветру, сидел в заднем люке, свесив ноги вниз, откуда шел теплый воздух. Крыши домов, покрытые снегом, выглядели, как в сказке.
      Розовощекие девушки в платках смотрели, как мне казалось, только на меня, и от этих взглядов мне было хорошо. Я чувствовал себя настоящим солдатом, возвращающимся с трудного боевого задания. Для полной картины мне не хватало только автомата с перемотанным голубой изолентой магазином и бронежилета, увешанного гранатами.
      – Как дела, вояка? – приветствовал меня Роман.
      – Враг убежал, победа за нами. В общем, всех победили, – пошутил я.
      – Всех – не всех, а у тебя работы выше крыши, – хлопнул Роман по бумагам.
      – Может завтра, Ром?
      – Завтра, завтра, – думая о своем, бубнил Роман. – Ты все правильно понял. Завтра утром должно быть готово. Кстати, в магазин лычки завезли, наконец, еще час открыт.
      Сбегав в магазин и первым делом пришив лычки младшего сержанта на погоны, я пол ночи стучал по клавишам машинки, проклиная все на свете: Костина, его полевой выход, эти бумажки и всю советскую армию, которая оторвала меня от дома, института и любимых времяпровождений.
      – Новый год. Новый год, – бубнил телевизор.
      – Не получился у тебя полевой выход, – сокрушался начштаба. – Ну, ничего, батальон идет в полевой выход, я тебя туда отправлю, со всеми.
      – Новый год. Новый год, – продолжал бубнить телевизор.
      – Надо, чтобы ты жизни научился, вещмешок потаскал, из автомата пострелял.
      – Новый год. Новый год, – не унимался телевизор.
      – Да, так и решим. Вот сразу после Нового года и отправишься.
      Отправить меня вместе с батальоном у майора не получилось. В самый канун Нового Года у меня начался жар. В десять вечера, не ожидая полуночи, я лежал в своей койке, и меня не интересовали ни пепси-кола на столах, ни пирожки или булочки, ничего, что могло радовать любого солдата срочной службы, уверенного, что в праздник начальство расщедрится на вкусные добавки к обычному столу.
      Первый крик "Ура!" разбудил меня, спящего, а от второго крика я повернулся к телевизору, который мог видеть со своей койки.
      Прыгающие цифры на московских курантах по телевизору свидетельствовали о том, что наступил Новый Год.
      – Говорят, как Новый Год встретишь – так весь год и проведешь, – вспомнил я. – А я сплю, вот и просплю весь год. Что уже не так плохо. Впасть бы в спячку года на полтора.
      С этой мыслью я и уснул, не слыша поздравления, уборку столов и отбой личного состава третьей мотострелковой роты, которая в честь праздника могла проспать на час больше.
      Утром, первого января, не ожидая установленных часов приема, я явился в санчасть.
      – Привет, Галка.
      – Ой, Санек, да у тебя же жар, мне и градусник доставать не надо,
      – заполошилась сверхсрочница, прикладывая тыльную сторону ладони к моему лбу.
      – А кто сегодня старший?
      – Тамарка. Да ты не беспокойся. Раздевайся, переодевайся, иди наверх, сейчас я тебе аспирин дам. Я уже написала в журнале, что у тебя 40 температура.
      Галка имела звание старшего сержанта сверхсрочной службы. Как многие девушки, не успевшие выскочить замуж в медучилище, она надеялась встретить свою любовь в армии, но почему-то ее отношения останавливались на солдатах или сержантах срочной службы. Год-два и такой "муж" возвращался в родные пенаты, позабыв обо всех своих обещаниях, а Галка вновь искала любовь. Галке было лет двадцать семь
      – двадцать восемь. Мне она казалась слишком взрослой, и никакие мысли о ней, как о женщине, меня не посещали, тем более, что вся санчасть знала о моей Катерине.
      Тамарка, жена старшины 6-й роты гвардии старшего прапорщика
      Фадеева, была маленькой, полной женщиной, которая специально закончила медучилище, чтобы всюду следовать за мужем. Она ожидала разрешения на подписание контракта на пять лет и занимала должность прапорщика медслужбы. "Семья кусков", – смеялись в полку, но мне было всегда приятно смотреть на идущих рядом высоченного старшину и маленькую Тамару. У моих дедушки и бабушки было подобное несоответствие роста, и от этой пары прапорщиков веяло домом и уютным теплом.
      Через два дня громкий ночной стук в дверь на первом этаж поднял меня с кровати. Удары были настолько сильные, что неведомая сила выбросила меня из постели, и я спустился на первый этаж.
      – Быстрее, быстрее, – кричали на улице. – Открывайте, чего спите??
      Дежурный прапорщик санчасти уже шел к двери.
      – Быстрее, прапорщик, быстрее, – уговаривал фельдшера майор. За его спиной в дверь протискивались солдаты, облаченные в черные робы механиков-водителей, неся на плащ-палатке своего товарища.
      – Спокойно, спокойно. Аккуратнее, мальчики. Кладите сюда, – указал на твердый диван абсолютно флегматичный фельдшер.
      – Чего ты телишься? – ругался майор. – Тут человек умирает…
      – Спокойно, майор, чего ругаться? Никто тут не умирает…
      – Нет? – обрадовался майор.
      – Нет, – фельдшер положил два пальца на шею лежавшему. – Давно уже умер. Чего случилось-то?
      Из сбивчивого рассказа майора и солдат стало понятно, что во время учебного выезда на боевых машинах пехоты, одна из машин, покрутившись вокруг оси, села на "брюхо". Водилы приняли решение сдернуть БМП тросом. Ситуация простая и стандартная. Одна машина цеплялась к другой, рывок, отцепить трос и порядок. Опытному водиле-спецу было лень вылезать из люка, и он позвал земляка-узбека, наблюдавшего за процессом, чтобы тот отстегнул трос. Водила раньше солдата понял, что трос слишком сильно натянут и решил чуть-чуть подать вперед. БМП – не автомобиль, она не имеет сцепления и рывок фрикциона заставляет ее "клевать" носом. В момент движения, солдат, находящийся под машиной приподнялся на полголовы над носом БМП, оказавшись головой между двумя машинами весом по тринадцать с половиной тонн каждая.
      – Даааа, – протянул прапорщик. – Молодцы. Ладно, чего делать-то, надо "скорую" вызывать.
      – Помогут? – посмотрел на него с надеждой майор.
      – А как же? – заверил его прапорщик. – В морг отвезут обязательно. У меня же тут нет холодильника. Ну, расходитесь все, нечего тут смотреть. Документы я уже завтра оформлять буду.
      – Знакомься, – сказал мне Сенеда, как только я переступил порог канцелярии штаба батальона, вернувшись из санчасти, – Олег Доцейко.
      Доцейко вскочил, быстро одев пилотку на голову.
      – Товарищ младший сержант, курсант Доцейко.
      Высокий, очень худой, от чего сутулящийся солдат с длинным носом и испуганно-выпученными глазами напоминал мне себя самого несколько месяцев назад. Пальцы у Доцейко были длинными, с обкусанными ногтями, из-под которых не вымывалась грязь.
      – Какая рота? – спросил я.
      – Вторая. Командир роты старший лейтенант…
      – Знаю, – прервал я его доклад. – Вольно, солдат, работайте…
      – Сань, кончай ты над ним прикалываться, – миролюбиво посоветовал
      Сенеда. – Ну, молодой еще, дай ему недельку-другую – оборзеет.
      – А я и сейчас могу, – обрадовался Доцейко.
      – И получишь по шее, – так же спокойно ответил широкоплечий Виталий.
      – Чего делать-то умеешь? – спросил я солдата.
      – Могу копать, могу не копать, – выпалил он солдатскую шутку.
      – Вот сейчас и пойдешь копать, весь снег с плаца уберешь… шутник. ОДИН! А потом будешь гордо маршировать, как герой страны, – пригрозил я.
      – Могу писать красиво, могу на машинке печатать.
      – О! Будешь за меня печатать, – обрадовался я, понимая, что с таким "помощником" мне придется покинуть канцелярию.
      – И не надейся, – поднял голову Виталий. – Тут три журнала надо сделать, да еще массу бумаг, так что он ко мне пока пристегнут. А у нас еще новость: комбата перевели в другую часть, вместо него новый.
      Говорят зверь, он в группе западных войск в Германии служил, боксер, мастер спорта, что не по нему – сразу в морду.
      – Ну, у нас же не Германия, а Московский округ…
      – А у солдат морды те же, – засмеялся писарь.
      – Так это же неуставные… – начал Доцейко.
      – Когда в рог получишь – тогда будешь кричать, какие. Половые или не уставные. Правило знаешь? Не стой под стрелой.
      Через неделю Доцейко освоился, начал хамить и ставить условия.
      Его козырем оказалось не только то, что он сам был москвичом и служил всего в трехстах километрах от дома, но и то, что его мать работала в магазине с поставками продуктов, не предназначенными для широкого круга потребителей. Посылки начали приходить с регулярной периодичностью, и радовали не только наличием сгущенки или банкой кофе, но и шпротами, высококачественной тушенкой и даже красной икрой. За посылками ходили втроем, сопровождая солдата, чтобы не было попыток обобрать со стороны "спецов", которых мы уже знали и которые знали нас. Наши сержантские лычки делали свое дело, и Олега никто не трогал. Время от времени, как самый младший по званию, возрасту и сроку службы, Олег посылался в "чепок" для покупки лимонада. Чтобы ускорить процесс стояния в очереди, я выдавал ему свою форму, что приводило "духа" в полный восторг. Каждый раз, когда солдат его призыва пытался оттолкнуть нагло лезущего к прилавку писаря, Доцейко тыкал ему в нос погон, украшенный двумя желтыми полосками, отчего молодой воин сразу предпочитал ретироваться.
      Виталий был родом из Тулы, и посылки с тульскими пряниками мы ждали не меньше, чем присылаемые моей мамой яблоки и апельсины бережно завернутые в газетные листы. Каждый раз, когда приходила посылка Сенеде, он начинал в ней рыться, ища кусок сала.
      – Виталь, ты мне анекдот про хохла напоминаешь, – смеялся я над ним.
      – Какой?
      – Пишет хохол из армии отцу домой: "Папа, я так соскучился по нашему саду. По яблокам в саду. Хотя бы запах их почувствовать.
      Пришли мне, пожалуйста, несколько яблочек. А если место будет, то положи туда еще кусочек сала. А если сало не влезет, то выкинь нехрен эти яблоки".
      – Чего ржете? – смотрел на шмоток сала, улыбаясь, спокойный
      Сенеда. – Хлеб вы обеспечиваете. А тебе сало нельзя, – посмотрел он, прищурившись, на меня. – Евреи сало не едят. Грех.
      – А я не совсем еврей, – начал я выкручиваться. – Я не обрезанный. Значит, можно.
      – Зато я обрезанный, – заржал Виталик.
      – Ты? Ты же украинец…
      – Когда маленьким был, нагноение было – фембиоз. Слышал о таком?
      Ну, а врач-хирург – еврей, говорит маме: "Чего тут лечить, обрежем и будет здоров, даже лучше будет. Я на восьмой день от рождения обрезанный, и все в порядке. И даже лучше". Вот меня и "чикнули".
      – Да, мужики: обрезанный хохол и необрезанный еврей… Такое только в армии можно встретить, – оторвался от журнала Доцейко.
      – Хватит трендеть, хлеб несите. Сала очень хочется.
      Хлеба мы в тот раз не нашли. Но отказать себе в удовольствии навернуть кусок нашпигованного чесноком сальца мы не могли.
      – А что у нас есть вместо хлеба? Доцейко, ты почему не позаботился о старших товарищах? Где хлеб, зараза?
      Олег понимая, что при любом раскладе он, как самый младший, окажется виноват, продолжал мямлить о новом хлеборезе, которому надо голову оторвать, о несговорчивом дежурном по кухне и страшном прапорщике, который вечно не вовремя появляется.
      – Виталь, оставь его. У нас из хлебного только пряники. Пряники – есть можно? Можно, сало есть можно? Можно. Доцейко, тащи нож.
      В час ночи, нарезав сало тонкими ломтиками, мы уплетали его, используя вместо хлеба тульские, сладкие пряники, и запевали горячим обжигающим растворимым кофе. Голь на выдумку хитра, а уж армейская смекалка всегда могла выучить профессиональных писарей.
      Февраль украинцы не зря называют "лютый". Мороз достигал тридцати двух градусов, и трубы отопления полопались. А, может быть, и не полопались, а просто котельная топилась "через пень колоду", и нормальный уровень отопления для жизни в казарме сошел на нет.
      Солдаты спали, не раздеваясь, в ушанках, укрывшись шинелями поверх одеял. Температура в расположении не поднималась выше восьми градусов. Теплую "сушилку" – комнату, где обогрев шел за счет электронагрева воды в трубах, оккупировали замкомвзвода – старослужащие сержанты, спавшие на бушлатах, брошенных прямо на пол.
      Весь состав канцелярской братии старался спать там, где проводил основное время суток, надеясь, что протопить такое помещение будет легче. С подачи Романа мы купили три тарелки-электрообогревателя и, разложив собственные шинели на полу, укрывались офицерскими бушлатам, висящими в шкафу. Лежащим в центре было теплее. Крайний или мерз, или горел под стоящими со стороны розеток обогревателями.
      Мы менялись местами, бурчали, толкались, и, конечно, смеялись друг над другом, подшучивая и цепляясь к мелочам. Мы были как одна семья, попавшая в сложную ситуацию. В тоже время я понял, что в советской армии офицерская одежда положительно отличается от солдатской, и регулярно в вечерние часы пользовался курткой начштаба для полевых выходов. Черная танковая куртка от комбинезона была на подстежке, внутренний кожаный карман имел форму кобуры, а внешние высоко поднятые карманы приятно принимали в себя мои сложенные в кулаки ладони.
      – Товарищ капитан, младший сержант Ханин, – рапортовал я дежурному, принося документы или говоря, что нам опять срочно понадобились карты.
      – Это я тебе честь должен отдавать, Ханин, – смеялся дежурный. -
      У тебя же майорские звезды, а у меня капитанские.
      Я давно сказал в полку, что Костин разрешает мне носить его комбез вечером, а уточнять у начштаба никто из младших по званию не решался, тем более, что в полку очень многие офицеры прошли
      Афганистан и на такие мелочи не обращали внимание, требуя от солдат только выполнения своих обязанностей.
      – Дежурный по роте, на выход, – кричал солдат в час ночи, увидев вошедшего в расположение майора.
      Дежурный с заспанной, только что оторванной от теплой подушки рожей, бежал к двери, не видя лица стоящего. Я специально останавливался так, чтобы свет лампы был у меня за спиной, освещая погоны и не давая возможности видеть лицо.
      – Спим, товарищ сержант? Два наряд вне очереди.
      – Есть два наряда, – соглашался сонный сержант, не соображая, что сержантскому составу наряды вне очереди по уставу не дают. – Блин.
      Ханин, это ты? Ну, шутник.
      В эту минуту в расположение вваливалась хохочущая толпа писарей и сержантов всего батальона, веселящихся тому, что очередной молодой дежурный попался на удочку.
      Делая карты старшему офицерскому составу батальона, мы не забывали и о младших офицерах, которые расплачивались с нами чистыми увольнительными в город, на которых уже стояли печати и подписи.
      Каждый раз, когда я попадал под горячую руку начштаба, комбата или замполита батальона, я заполнял такой листок и уходил на весь день в город. Я не боялся патрулей. Вместо того, чтобы убегать от них, я подходил к старшему патруля и спрашивал о каком-нибудь адресе, как будто бы я был послан с важным поручением. Называясь посыльным начальника штаба дивизии, я ни разу, ни у одного патруля не вызвал малейшего подозрения.
      Однажды к нам в канцелярию зашел коротконогий, плотный лейтенант, который выглядел старше большинства своих сверстников. Планки на его груди свидетельствовали о том, что он уже побывал в Афганистане, а мы знали, что служил он там простым солдатом и в Бакинское пехотное училище поступил, уже заканчивая срочную службу.
      – Ребята, можете мне четыре листка в карту оформить? – по-дружески обратился он к нам.
      – Да работы много, товарищ лейтенант, – начал тянуть разговор
      Виталий.
      – Выручайте, я сам просто не успеваю.
      Обращался он к нам не часто, да и отказывать ему было неудобно, но игра была игрой.
      – Товарищ лейтенант, – оторвался я от машинки. – Нужно… – и я потер большим пальцем указательный и средний.
      – Чего нужно-то?
      – Вы же знаете. Две увольнительные.
      – Вы все еще с этими бумажками возитесь? Давайте я вам пропуска в город сделаю.
      О пропусках мы, конечно, знали. Пропусками пользовались посыльные дивизии, водилы командиров полков и еще единичные военнослужащие.
      Достать такой пропуск означало не зависеть ни от чего, ни от кого.
      Увольнительная редко давала возможность оказаться в городе после отбоя, а пропуск…
      – Ой ли, – покачал я головой. – Если бы все было так просто…
      – Я вас хоть раз обманывал? Слово офицера. Давайте соглашение сделаем: я каждому достаю пропуска, а вы мне без споров будете клеить карты когда мне потребуется. Лады?
      Предложение было более чем заманчивым, а слово лейтенанта
      Ахеджамадова среди солдат части имело вес, и мы согласились.
      Лейтенант слово свое держал. Через несколько дней мы все имели в кармане пропуска посыльных в самые дальние районы города, что давало нам право беспрепятственного передвижения по Коврову.
      – Если офицер с погонами лейтенанта слово свое держит, – сказа я, крутя в руках закатанный в пластик кусок картона со своими данными и двумя печатями, – то может до генерала дойти. Такого человека не смогу не уважать.
      – До генералов в большинстве доходят не честные и принципиальные, а те, кто прогнуть вовремя умеют и у кого дедушки в генералах ходили. Все как везде, – резонно заметил Роман.
      – Вот если бы всех генералов на пенсии отправить, а новых из числа молодых набрать, – мечтательно произнес Доцейко.
      – То через пару месяцев они стали бы такими же, как прошлые.
      Власть, да еще такого уровня развращает. И вообще, хватит трепаться.
      Слетай в чепок за "Дюшесом".
      Увольнения в город я старался использовать для разговоров с близкими, с мамой и Катериной, уговаривая ее приехать ко мне повидаться, и однажды уговорил.
      Катерина приехала не одна. Клим сопровождал мою подругу как верный телохранитель. Я был рад видеть друга, ни одну ночь с которым мы провели в ночных рейдах. Ребята привезли домашней еды, которую мы дружно поедали прямо в холле гостиницы.
      – Выпить за присвоение очередного воинского звания "сержант" не предлагаю, – сказал Клим. – Ты же не пьешь, если еще с горя не начал, – и он хохотнул.
      Я действительно не пил, выдерживая спор, заключенный в шестнадцать лет с родственником на Новый Год. Суть спора заключалась в том, что, встретившись через два года на очередной Новый Год, я смогу (или не смогу) сказать, что за все это время не выпил ни грамма спиртного. Спор был на мужское слово. Друзья-одноклассники старались меня спровоцировать, налить в стакан с "Байкалом" немного водки, но я был непреклонен. Став белой вороной, я продолжал держать принципиально свою позицию и в результате все поняли, что один трезвый в компании всегда хорошо. "Утром расскажешь, какие мы вчера были", – всегда шутил Балтика. Спор, выдержанный мной, был на два года, и уже несколько месяцев как закончился, но я без проблем продлил сам себе правило "Не пить" до конца службы. Во-первых, мне не хотелось, во-вторых, хотелось похвастаться родственнику, который уже стал режиссером театра, что я смог выдержать куда больший срок, чем изначально намеченный.
      – Мне и печать "Отличника боевой и политической подготовки" в военный билет хлопнули, так что я теперь "Гвардии сержант, отличник боевой и политической", – похвастался я.
      – За что и выпьем, – опрокинул в себя рюмку закадычный друг.
      – Вы когда домой?
      – Завтра утром, – ответил Клим, жуя куриную ножку.
      – Я могу утром вернуться, меня искать не будут, – прижался я к
      Катерине.
      – На нас комнату не оформят, мы не женаты.
      – Чего-нибудь придумаем, – подмигнул Клим.
      Катерина отошла.
      – А ты ее того? – показал глазами Клим на подругу.
      – Чего того?
      – Ну, это… у тебя с ней было? Или ты ее уломать хочешь?
      Клим не знал о том, что у нас с Катей более близкие отношения, чем было принято в СССР. Это меня удивило.
      – А я думал, что она недотрога… – сказал, вслух думая о чем-то своем Клим. – Ладно, пойду, выясню, что можно сделать.
      В результате его выяснений мы с Катериной получили одноместный номер, и после долгих уговоров, она согласилась удовлетворить мои грубые солдатско-мужские естественные желания. Что можно ответить женщине на вопрос: "Ну, зачем тебе это надо?", когда скопленная энергия требует выхода? Кто учил девушке говорить несмыслемые фразы
      "Для чего тебе? Ты просто так не можешь рядом полежать? Почему ты без этого не можешь?" Ответы о любви и желании девушек не устраивали. Им надо было подвенечное платье, штамп в паспорте и приносимую ежемесячно зарплату в самой твердой валюте всех времен и народов – советском деревянном рубле. В СССР секса не было. Его не было настолько, что, когда я учился в десятом классе, у девятиклассников начались уроки "Этики семейной жизни". На этих уроках никто не учил молодых девушек, чем надо отвечать мужчине, который соскучился по горячему, желанному телу молодой женщины, и любимая, которая уже не была девушкой, по советской традиции, привитой в школе и дома, ломалась, как в первый раз, но я уже не придавал большого значения бессмысленным словам, снова и снова наслаждаясь часами свободы от армии.
      Вечером следующего дня Катерина и Клим отправились домой, в
      Питер, а я вновь понуро шел в полк, где меня ждал майор Костин, печатная машинка, листы бумаги с копиркой. Чувство обреченности посещали меня каждый раз, когда короткие перерывы свободы заканчивались. Я шел по заснеженным улицам города, между серыми
      "хрущевками" с магазинами на первых этажах, мимо кинотеатра, куда меня не тянуло, мимо здания почты, откуда я звонил в Ленинград, между частными старыми домами с резными ставнями и петушками на крышах. Я шел и сожалел о том, что испугался поступать в медицинский
      ВУЗ, откуда меня бы не призвали на уже порядком поднадоевшую мне срочную службу.

      Первый мотострелковый батальон состоял из четырех учебных рот.
      Первая рота готовила будущих сержантов – командиров боевых машин пехоты, вторая и третья роты занимались обучением будущих наводчиков-операторов, а последняя, четвертая рота тренировала своих солдат водить эти самые боевые машины. Должность командира учебной роты была майорская, а не капитанская, как в линейных частях, и офицер в звании старшего лейтенанта мог на должности ротного дослужиться до майорской звезды. Но офицеры уже в звании капитана стремились перейти на более высокую должность с присвоением очередного воинского звания. Командиры рот, включая моего непосредственного официального начальника – командира третьей роты, редко обращались ко мне, зная, что я подчиняюсь старшему по званию и должности. Меня это не волновало, так как известно, что чем дальше находишься от начальства, тем меньше шанса получить дополнительное задание или нагоняй. Однажды начштаба батальона позвал меня:
      – Ты выход в офицерский город имеешь?
      Я, не зная возможной реакции, не стал докладывать, что у меня пропуск не только в офицерский городок, но утвердительно кивнул.
      Перспектива выйти за пределы части меня радовала больше, чем целый день, проведенный в казарме.
      – Тогда возьми эти тетради и отнеси командиру второй роты
      Анисимову. Знаешь, где он живет?
      Я снова кивнул, хотя понятия не имел, где живет Анисимов.
      Офицерский городок был небольшим, а адрес наверняка знали сержанты второй роты. Костин вручил мне две увесистые тетради, и я отправился на этаж ниже.
      – Мужики, кто знает, где ваш ротный живет?
      – А тебе чего от него нужно?
      – Документацию передать.
      – Давай нам – передадим.
      – Не тянет. Гриф "секретно".
      Никакого грифа на тетрадях, конечно, не было, но мне хотелось придать делу более серьезную окраску.
      – Документация у него. Секретно. Хрен с тобой, пиши адрес и попробуй его жену увидеть.
      – Зачем?
      – Ну, если получится увидеть – поймешь.
      Офицерский городок представлял собой по-армейски параллельно и перпендикулярно расположенные как близнецы-братья трехэтажные дома, лишенные архитектурных излишеств, времен хрущевских построек, где размещались семейные офицеры всех частей дивизии. Мне пришлось поплутать между корпусами, то тут, то там натыкаясь на молодых офицерских жен с колясками, пока я нашел нужный мне дом. Поднявшись на второй этаж, я вдавил красную кнопку звонка. Я ожидал увидеть старшего лейтенанта в семейных трусах и армейской майке или, на худой конец, в тренировочных штанах и готовил себя к тому, чтобы не засмеяться ожидаемой картине, как вдруг в проеме распахнутой двери передо мной возникла молодая, очень красивая женщина в голубом пеньюаре, который не скрывал красоту ее высоких стройных ног.
      Пеньюар был под цвет ее глаз, а белокурые волосы золотой волной спадали на ее плохо прикрытые плечи с нежной розовой кожей. Пеньюар был в рюшечках более светлого цвета и придерживался руками хозяйке в таком виде, что мог быть мгновенно упасть к ее бесконечным ногам в нужной ситуации. Солдатским чутьем я ощущал, что под пеньюаром у женщины больше ничего не одето, и мой взгляд с головой выдавал мои помыслы.
      – Вам кого? – мягко и очень нежно спросила женщина, моргая длинными ресницами.
      Я, буквально пожирая ее глазами, сглотнул слюну, с трудом прорвавшуюся через горло, и никак не мог оторвать глаз от этого случайного чуда жизни среди песочно-зеленой формы, серых зданий и вонючих кирзовых сапог.
      – Мне… вот… старшему лейтенанту Анисимову… – мямлил я. – Он здесь живет?
      – Здесь, – улыбнулась мне милой улыбкой офицерская жена. – Он спит. Я могу передать.
      – Да, пожалуйста, – и я протянул ей тетради.
      – Спасибо, – ответила женщина и вновь одарила меня белоснежной светящейся улыбкой.
      – До свидания, – я еще стоял на пороге.
      – Всего доброго, – мягко ответила она и, продолжая гипнотизировать меня глубиной своих глаз, неторопливо закрыла дверь.
      Переведя дух, я начал спускаться. Если можно себе представить страшный, обгоревший лес, в самом центре которого рос аленький цветочек, то я видел это чудо минуту назад. "Наверное, Белоснежка,
      Спящая Красавица и прочие прекрасные героини сказок писались с нее.
      Как такая красота уживается среди этого маразма и хамства?" – думал я направляясь в полк. Навстречу мне шел Костин.
      – Ты где витаешь? В облаках? Отнес? – налетел он на меня массой вопросов.
      – Ага, – в полузабытье ответил я.
      – Раз уж ты все равно в городке, пойдем ко мне, мне надо шкаф передвинуть, поможешь.
      Использование грубой солдатской силы в мирных целях гражданской жизни офицерского корпуса являлось нормой в армии. Солдаты делали ремонт квартир офицерам, занимались с ними или их женами подготовкой к экзаменам в ВУЗы, чинили им машины и, конечно же, помогали с переездами или перестановкой мебели в квартире.
      – Вот, Маша, я воина привел, – приветствовал с порога майор жену.
      – Что переставлять нужно?
      Переставлять было не много, и через десять минут я освободился.
      – Вы кушать хотите? – по-матерински посмотрела на меня Маша.
      – Да, обед ты уже пропустил, – посмотрел на командирские часы
      Костин. – Садись.
      Накормить солдата, который у тебя работал, считалось святым делом. Мало кто из офицеров или их жен пропускали эту традицию, после которой солдаты, конечно, не могли отказаться выполнить очередное задание, но делали тогда тяп-ляп, обязательно что-то роняя или даже разбивая. Причина была в солдатской почте – устном изложении того, как офицере-хапуге зажилил бутерброд работающему на него солдату. К такому начальнику никто ходить не любил и только требования старшего по званию могли заставить солдата выполнять свой воинский долг в виде мелкой помощи. Но, в основном, работа на старшего пользовалась популярностью среди срочников благодаря возможности усиленного домашнего питания. Мой вид худющего вояки вызывал жалость, и жена начштаба налила мне полную тарелку домашнего борща, сдобрив его хорошей ложкой сметаны. Домашние котлеты и жареная картошка были на второе.
      Костин, доставая из холодильника сразу запотевшую бутылку, сказал:
      – Выпить не предлагаю. Тебе в полк возвращаться, поймают – обоим влетит.
      И несмотря на то, что я был подчиненным низшего звена, он, не стесняясь, опрокинул в себя стопку водки.
      – Поел? – подобрев от хорошей еды и водки, улыбнулся майор. – Я тебе, брат, честно скажу, вся эта служба здесь – фуфло. Не служба, а так… Вот в Афгане была служба. Когда выйдешь на операцию, тогда…
      Он вышел из кухни и вернулся с альбомами и черными конвертами для хранения фотографий. Два часа кряду майор Костин, кавалер ордена
      Красной Звезды, показывал мне черно-белый фотографии своих боевых товарищей, душманов, которых они захватили, сдавшегося главу банды, уведшего через неделю с собой дюжину сдавшихся ранее бандитов.
      – Все они душманы. Никому верить нельзя. Но… вот куда я снова хочу, – с тоской сказал начштаба.
      – Зачем? Там ведь война.
      – Там все намного честнее. Проще. Тут друг – там враг. Там сразу видно кто чего стоит. Не то, что… Надо мной кто командир?
      Шандыбин. А он тоже майор. И откуда? Из Германии, блин. Разве нас можно сравнивать. Он же ноль, пустышка, ничего не стоит, только орать горазд. Чем глупее офицер, тем более ответственные задачи ему поручают. Ой, а чего это ты меня слушаешь? Не положено тебе про офицеров слушать всякое. Марш в полк. Свободен.
      – Есть, – я козырнул, не вставая с дивана, даже не подумав, что пилотка у меня в руке, а не на голове.
      Костин посмотрел слегка затуманенным взглядом и только махнул рукой.
      – Иди, иди, – хлопнул меня по плечу майор. – Если будут спрашивать, где был, скажешь, что мое поручение выполнял.
      Майор Шандыбин, широкоплечий бугай с практически лысой головой, растущей прямо из плеч, настолько широкой была его шея, очень любил рассказывать о своей службе в группе западных войск в Германии.
      Одним из его любимых рассказов была байка о тюрьме-гауптвахте и устрашающих воротах этой губы. Шандыбин очень расстраивался, что такое место отсутствует на территории дивизии. Из его рассказов я понял, что самое лучшее, что есть в Германии – это свиные сосиски, пиво и возможность дать младшему по званию между глаз, не боясь наказания. Именно последнее право и пытался реализовать Шандыбин в учебном батальоне, чем сразу вызвал недовольство замполита батальона майора Масечкина. Масечкин был отцом двух очаровательных девчонок и любящим мужем. Его жена страдала массой неизвестных нам болезней, о которых замполит старался не распространяться. Как у каждого заместителя командира по политической части, у него был свой круг обязанностей, и он не обижался на анекдот:
      – Вам, товарищ майор, рабочее место убирать не надо. Рот закрыли
      – рабочее место убрано.
      Лично для себя майор решил воплотить в жизнь задачу, поставленную политотделом округа: победить неуставные взаимоотношения. Он лично разбирался с каждым синяком и ссадиной, неукоснительно требуя этого же от замполитов рот, обещая им золотые горы в случае выполнения.
      – Товарищ майор, – кричал Шандыбин громким тяжелым голосом. – Это мой батальон. И он будет выполнять то, что я прикажу.
      – Товарищ майор, – возражал ему Масечкин. – Только не неуставными взаимоотношениями. Вы почему солдата во второй роте толкнули в грудь? Он отлетел к стене и чуть не убился.
      – Я его в следующий раз в нокаут отправлю, – гремел Шандыбин. – У меня удар левой девяносто килограмм. Я им в Германии ни одного дегенерата в санбат отправил.
      – Тут Вам не Германия, – не снижал голоса явно уступающий в массе комбату замполит.
      Они друг друга люто возненавидели с первых же дней совместной службы и начали "копать" один под другого.
      Шандыбин, не зная, что из-за язвы Масечкин еще и трезвенник, пытался найти на него компромат по пьянке. Однажды ему доложили, что
      Масечкин, имевший вывих бедра, упал в подвале казармы, вытаскивая с солдатами агитационные стенды. Надо было видеть радостное лицо
      Шандыбина, который лично собирал свидетельские показания у вытаскивающих замполита солдат, но не соглашающихся врать, что замполит был пьян.
      Масечкин, узнав про подлость приготовленную комбатом, решил тоже не остаться в долгу и начал методично собирать объяснительные у солдат и сержантов, которых угораздило попасть под горячую руку
      Шандыбина. Таких оказалось не мало. Майор любил потешиться дурной недюжинной силой. Однажды, зайдя в роту, он заглянул в ванную комнату, где один из солдат умывался. Несчастный не видел ни майора, ни швабры, вылетевшей из рук комбата и точно угодившей в бок солдата.
      – Ты почему мне честь не отдал? – рявкнул майор, зная, что честь в туалете не отдается.
      – Не заметил…
      – В следующий раз будь внимательнее, – хохотнул довольный своей шуткой майор. – Швабру не забудь на место поставить.
      В другой раз, заметив спящего днем под одеялом, комбат, не разбираясь, схватил армейскую тяжелую табуретку и бросил ее на койку. Удар пришелся по позвоночнику. Вскочивший хлопал глазами и пытался вдохнуть порцию воздуха. От удара перехватило дыхание.
      – Кто такой? – орал комбат. – Почему днем спишь, падла?
      – Это дежурный по роте, – раздался из коридора голос дневального.
      – Кто?? – рев майора гремел эхом в пустом расположении.
      Дежурный по роте наконец-то смог сделать вдох и на выдохе сказал:
      – Дежурный по роте сержант Николаев, отдыхаю в отведенные часы…
      – А… дежурный, – разочарованно протянул майор. – Ну, отдыхай, отдыхай, – Шандыбин, не извиняясь, развернулся и ушел в канцелярию штаба батальона.
      Канцелярские крысы тоже удосуживались своей радости общения с комбатом. Хотя, в основном, всей бумажной работой заведовал начштаба, комбат обожал делать замечания, сопровождавшиеся тычком или пинком. Больше всех доставалось Доцейко. Олегу много было не надо, худой и длинный, он регулярно натыкался животом на кулак недовольного комбата и, согнувшись пополам, начинал медленно оседать, кривляясь и ноя, всем своим видом демонстрируя, что добивать его уже не стоит, а лежачего не бьют.
      – Да я же не сильно, – пугался комбат, понимая, что писари – самые близкие к замполиту люди, но привычка несдержанности и вседозволенности давал о себе знать.
      Шандыбин не имел уважения ни к кому из своих подчиненных. Он мог наорать на любого из них в присутствии младших по званию, и считал это в порядке вещей. Однажды Шандыбин зашел во вторую мотострелковую роту. Рота в полном составе, включая сержантов и командиров взводов, стояла перед командиром роты. Командир роты Анисимов объяснял личному составу планы на ближайшее время и доводил информацию из штаба полка.
      – Рота, смирно! Дежурный по роте на выход, – закричал дневальный, увидев в дверях широкую фигуру комбата.
      – Товарищ гвардии майор, – перешел на чеканный шаг Анисимов, подбегая к комбату.
      – Анисимов, – делая зверскую рожу, рявкнул прямо в лицо командиру роты, майор.
      – Да, товарищ майор…
      – Щас, как врежу наотмашь, – не стесняясь в выражениях, замахнулся здоровым кулаком перед всей ротой на старлея, комбат.
      – За что? – откровенно обалдел Анисимов, присаживаясь от испуга.
      – А было бы за что – вообще убил! – захохотал комбат, довольный собственным чувством юмора, повернулся и в хорошем расположении духа вышел из помещения.
      Перед ста пятидесятью тремя парами глаз своих подчиненных стоял старший лейтенант Анисимов, как в дерьмо опущенный комбатом, и не знал, как дальше продолжить жить. Он повернулся к роте, посмотрел на лица замерших и беззвучно смотрящих на своего командира подчиненных, и махнул рукой:
      – Разойдись, – и вышел из казармы.
      Не участвовал в этих междусобойчиках только заместитель комбата по технической части, майор Тарасов. Этот пожилой, уже заканчивающий армейскую карьеру офицер изредка появлялся в канцелярии штаба, играл со старшиной или кем-нибудь из нас в сделанные из дерева и толстого оргстекла нарды и, тяжело вздохнув, оглядывая комнату, говорил:
      – Ну, потрудились, надо бы и честь знать.
      С этими словами он одевал шинель и уезжал домой.
      В один из дней, когда весь старший состав полка должен был участвовать в учениях, Тарасов, живший в самом отдаленном районе города опоздал на четверть часа, чем вызвал бурное недовольство комбата.
      – Товарищ майор, – кричал взвинченный майор Шандыбин. – Вам нужен отдельный приказ? Или у вас часов в доме нет? Так вы попросите, я вам часы подарю.
      – Ты чего орешь, комбат? – спокойно и не торопясь затачивая карандаш, посмотрел на него поверх очков в толстой оправе зампотех.
      – Сбор назначен в восемь утра, я приказал всем явиться в шесть, а сейчас уже семь пятнадцать. Почему Вы опоздали?
      – Троллейбуса долго не было,- спокойно ответил зампотех.
      – Надо было такси взять! – рявкнул комбат.
      – Ага, а ты мне его оплатишь? Мне детей кормить надо, а не ерундой маяться.
      – Чего? – голос Шандыбина был громоподобен. – Это Вам не детский сад, товарищ майор. Здесь армия, если Вы не знаете. А я Ваш командир, и, если я приказал… Где Ваша карта, где полевая сумка, где компас?
      – У меня нет. Источник наибольшей опасности в зоне боевых действий – офицер с картой и компасом.
      – Вы как разговариваете, товарищ майор? Я Вас… Да я Вас…
      – Иди ты в жопу, майор, – спокойно прервал его Тарасов. – Ты знаешь, что вот эта планка означает? – тыкнул он пальцем себе в грудь. – Это "черная медаль" – двадцать пять лет службы. Я
      "дембель", майор. Ты еще дух, а я – дембель. Иди, молодой, и служи.
      Не трогай "дедушку советской армии".
      От такой дерзости комбат обрел буро-красный цвет, только пустая кобура не давала ему возможности пристрелить зампотеха за неподчинение.
      – Товарищ майор, я Вас отпускаю, – вдруг выдохнул комбат. – Если
      Вы не считаете для себя нужным являться во время, то я Вас отпускаю до приказа. Только Вы его получите в другой формулировке.
      – Да пошел ты, – не теряя самообладания, отреагировал Тарасов. -
      Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать. Ладно, пошел я, ребята,
      – окинул он нас взглядом и вышел.
      Комбат, ругаясь и матерясь, вышел вслед за ним.
      – В каждой роте для потех существуем зампотех, – продекламировал
      Сенеда, и мы зашлись хохотом, разряжая напряженную в комнате обстановку.
      В этот период моей бурной писарской жизни Катерина вновь решила меня навестить. Приехала она на три дня и, не связываясь с гостиницей, сняла на этот период комнату в частном доме у старой бабки. В ожидании приезда Катерины, я прожужжал все уши ребятам и
      Костину.
      – Ладно, ладно, – улыбался Костин. – Пойдешь на три дня, пойдешь.
      И чтобы держал там марку за весь батальон.
      В назначенный день рядом не оказалось никого из штаба канцелярии, и я, выписав сам себе увольнительную на три дня, ушел в город.
      Непрекращающийся скрип пружин, обшарпанная деревянная стенка под высоким грязным окном, видневшаяся в проемы железных прутьев старой, наверное с довоенных времен, кровати, шепот бабки за стеной не могли остановить мой юношеский пыл. Я не замечал ничего вокруг, кроме любимой женщины. В редкие перерывы мы закусывали привезенной подругой из дома холодной курицей и вареной картошкой, запивали лимонадом или напитком "Байкал" и принимались вновь за любовные утехи.
      – Бабка там кому-то говорит, что "эти уже два дня не выходят.
      Кровать скрипит, не уснуть", – ткнулась мне в плечо Катерина, прибежав из туалета. – Говорит: "Только в туалет сбегают и опять", ты перестань за прутья кровати держаться, скрипит очень громко…
      – Не бери в голову. Завидует бабка, – погладил я грудь девушки, отчего желание с новой силой вновь прилило к моим чреслам. – Иди сюда.
      К концу второго дня мы первый раз вышли из избы на свежий воздух прогуляться и взять пару бутылок минеральной воды в магазине. На улице я столкнулся с одним из сержантов батальона.
      – Тебя Костин искал. Рвет и мечет, – "обрадовал" он меня.
      – Так я же говорил, что на три дня уйду. Невеста ко мне приехала.
      – Ну, я не знаю. Ты бы зашел к нему… от греха подальше.
      Возвращаться мне, конечно, хотелось, но не в часть. Я предвидел, во что мне выльется минутный заход в полк, и мы вернулись на уже привычную, скрипучую, старую кровать с большими набалдашниками по четырем углам.
      – Иди в часть, а то будут неприятности, – начала меня уговаривать
      Катерина. – У меня и так уже все болит, не сесть.
      – Я туда еще успею, – хорохорился я, понимая, что неприятностей не избежать.
      – Не надо, будет нехорошо, – не останавливалась она. – У тебя будут проблемы.
      – Но у тебя же поезд только вечером.
      – Я в кино схожу, в музей… Я потом опять к тебе приеду. Я же люблю тебя.
      – Ну, если обещаешь приехать…
      – Обещаю.
      – Иди ко мне. Еще полчаса они потерпят, – обрадовался я обещанию подруги, даже не предполагая размера надвигающейся тучи.
      Неприятности меня ждали в полном объеме. За несколько дней до этого, начштаба ввел обязательную регистрацию в журнале всех уходящих в увольнение с отметкой часа убытия и возвращения. Я, решив, что меня этот журнал не касается, конечно, ничего в нем не записал. Вот за этот-то пункт и зацепился разозленный Костин.
      – Это не самоволка, – кричал он на меня. – Это "дизель". Ты бросил часть в тяжелое время.
      – Товарищ майор, – искал я себе оправдание. – Но Вы же сами меня отпустили на три дня.
      – Я? Покажи мной подписанную увольнительную записку. Где она? Где запись в журнале? Ты дезертир! Ты армию предал. Пока твои товарищи…
      – Я не дезертир!! – крикнул я, перебив начштаба, вместо того, чтобы дать ему высказаться до конца.
      – Что? – взревел Костин.
      – Он прав, товарищ майор, – тихо, но твердо заметил Роман. -
      Дезертир тот, кто отсутствовал в расположении части больше трех суток, а он всего двое с половиной.
      Костин разошелся длинной тирадой о врагах советской армии, временах Сталина и сожалению тому, что перестройка многое позволяет.
      Его монолог был длинен и закончился фразой:
      – Мне не нужны дезертиры и предатели. Поставьте этого солдата в стойло!! В стойло, я сказал!!
      Чем выше поднимаешься, тем больнее падать. На том, чтобы меня с позором выгнать из канцелярии штаба батальона, Костин не остановился. Начштаба потребовал от Романа, как от секретаря комсомольской организации батальона, провести серьезный разбор моего поведения на собрании комсомольского актива. Строгий и принципиальный комитет комсомола батальона, состоящий из молодых и горячих, должен был решить мою дальнейшую участь как члена молодежной организации ВЛКСМ. Собрание проходило при участии заинтересованных и имеющих право на слово офицеров батальона. Было ли это театрализованное представление по заранее запланированному сценарию или экспромт, я не успевал разбираться. Участники сцены менялись один за другим. Говорилось о высокомерном отношении писарей к простым служащим, о свободном выходе в город, о привилегиях.
      Вспомнили о нехождении в наряды и незнании воинской техники. Когда перешли к предложениям и прозвучало самое страшное – исключить из комсомола, у меня на глазах навернулись слезы. "Меня из комсомола?
      За что? Я же всегда был активистом, знаменосцем. Меня постоянно награждали грамотами, дипломами. Я награжден почетным знаком. За что же? Как я смогу посмотреть в глаза друзьям, деду?" – мысли неслись в голове вместе с историческими кадрами о лишении звания коммуниста первых большевиков, о расстреле самых достойных в тридцать седьмом.
      Мне казалось, что жизнь обрывается.
      – Я думаю, что это будет слишком сильное наказание, – вставил свое слово командир роты, капитан Ковалев. – Строгого выговора с занесением будет достаточно.
      – Капитан Ковалев предлагает ограничиться строгим выговором, – подхватил Роман.
      – С занесением, – уточнил солдат-первогодка, явно старающийся выслужиться перед старшими.
      – С занесением, – согласился комсомолец батальона. – Прошу голосовать.
      Голосовали, как положено в советские времена, единогласно. Я был очень расстроен.
      – Не переживай, – тихо посоветовал мне Роман.
      – Ром, да я… Да для меня… Я даже в партию думал в армии вступать, а тут…
      – Смешной ты… Я договорюсь, ничего тебе в карточку заносить не будут. Тем более, что эти карточки никуда не передаются, – подмигнул он мне.
      Через пару часов меня, как будто ничего не произошло, позвал замполит Масечкин.
      – Тебя комбат бил? – начал он прямо.
      – Ну, не то, чтобы бил…
      Влезать в разборки офицеров мне совсем не хотелось, тем более, что после произошедшей ситуации я мог оказаться крайним.
      – Неуставные взаимоотношения имели место со стороны комбата? Ты видел, как майор Шандыбин проявлял грубость и рукоприкладство по отношению к другим военнослужащим?
      – Ну…
      – Говори, я буду сам писать. Он уже всех достал. Завтра проверка приедет, мы его уберем официально. Только мне нужны свидетели.
      Масечкин работал профессионально, и еще пять-семь требуемых объяснительных был у него в руках. Майор очень хотел дать делу ход.
      Но от ситуации неприятно пахло, и мы решили попросить замполита не пускать в ход подписанные нами бумаги, убеждая его, что комбат многое понял и унял свой бойцовский пыл. Замполит поупирался, но будучи человеком сговорчивыми согласился "до первого раза". Мы дружно обрадовались, но судьба взяла все в свои руки, и ситуация сложилась следующим образом: проверяющий из штаба московского военного округа, удостоверившись, что в полку чистота и порядок, решил для галочки проверить журнал замполита нашей роты на предмет заполненности и разбора жалоб солдат и сержантом.
      – Все в полном порядке, товарищ полковник, – заверял сопровождающий его капитан Ковалев. – Вот Самохин упал, о БМП глазом ударился, так все зафиксировано, свидетели имеются.
      – Посмотрим, посмотрим, – скорее для проформы бурчал полковник. -
      Где у тебя журнал учета?
      Ротный, ничего не подозревая, протянул проверяющему толстый журнал замполита. Из развернувшегося журнала, порхая, как белые голуби, вылетели несколько исписанных листков.
      – А это еще что? – поднял удивленно брови полковник.
      – Наверное, случайно сюда положили, – собирая листки, смутился командир роты.
      – Дай-ка сюда… Ого… О-го-го… случайно, говоришь?
      Вечером же дня я пришел в санчасть, считая, что самым правильным на данном этапе будет спрятаться от глаз подальше. Палаты санчасти были для меня самым удобным укрытием. Зла на меня там не держали. Я со всеми поддерживал дружественные отношения. Дежурила Тамарка, уже получившая звание прапорщика.
      – Тамарка, выручай, попал по полной программе.
      – Что натворил, родной? – записывая в журнал высокую температуру и боли в животе, спрашивала со свойственным акцентом сердобольная татарка.
      – Мы, похоже, комбата здорово подставили, – признался я.
      – Как же вы смогли, он же вас убьет, – всплеснула она руками.
      – А хрен его знает… Масечкин заставил объяснительные писать, в общем… Паны дерутся, у холопов чубы летят.
      – Иди, переодевайся, горе луковое. Витаминку хочешь?
      На следующий день у меня в палате сидели Олег и Сенеда.
      – Чего будем делать, мужики? – спрашивал Виталий.
      – А чего он, чего он? – все время подпрыгивал Олег. – У него кулак знаешь какой? Это он тебя не трогал.
      – Доцейко, – перебил его Виталий. – Усохни. А то я тебя уделаю.
      – Здорово влетели? – глянул я на Виталика.
      – Не то слово. В полк какой-то крутой полковник из политотдела округа едет. Оказывается, вышло постановление о борьбе с неуставными отношениями, а в "Красной Звезде" пропесочили, что некоторые офицеры машут кулаками, а их прикрывают вместо того, чтобы наказать. Похоже, что Шандыбин попал. Он будет первым козлом отпущения.
      – Пацаны, сюда идет комбат первого батальона, – быстро сказала лысая, ушастая голова, появившись в двери, и мгновенно исчезла.
      Дверь распахнулась, на пороге стоял, понуро опустив голову, как нашкодивший мальчишка, обескураженный майор. Доцейко и Сенеда потянулись вверх, вставая в положенном приветствии старшего по званию.
      – Сидите, сидите, – дружелюбно, как лучшим друзьям, махнул рукой комбат. – У меня к вам дружеский разговор. Хорошо, что вы все тут вместе сидите.
      Мы переглядываясь молчали, давая комбату возможность высказаться.
      – Мужики, вы даже не представляете, как вы меня подставили. Даже не представляете. Вам что? Свои два года отслужили и домой, а мне двадцать пять лет служить. Мне должны были сейчас подполковника присвоить, а тут… Скажите, что со зла наговорили. Мол в отпуск не пускал, ругался много, вот вы и написали…
      – Плохо выйдет, товарищ майор, – признался я. – Выйдет, что оклеветали, вроде.
      – Ну, выйдет, чего вам будет-то? Дадут по выговору, так я сниму через месяц и в отпуск вас отпущу, честное офицерское. А вы мне своими заявами всю карьеру… Что мне стреляться, что ли?
      Майор говорил о понимании, о чести, о правде и лжи. Говорил об армейской взаимопомощи. Старался доказать, что другие ведут себя еще хуже. Мы молчали, слушая разглагольствования грозного, ставшего в одночасье жалким командира батальона. Майор замолчал, смотря на нас умоляющим взглядом, и мне стало его жалко. Он был плохим человеком, но разве сделали бы мы его лучше, свалив комбата с занимаемой должности?
      – Товарищ майор, нам бы с ребятами посоветоваться…
      – Конечно, конечно, – тут же вскочил комбат. – Вы уж выручите, ребята, а я свое слово сдержу.
      – Что делать будем? – спросил я друзей, когда дверь за майором плотно закрылась. – Жалко мужика.
      – Нда… – протянул Виталий. – Дела.
      – Ну, если он меня обещает больше не бить, – начал Олег.
      – В общем, заявления забираем?
      – Забираем.
      На том и порешили.
      Проверяющий из штаба московского военного округа, направленный друзьями, пришел лично ко мне в палату, взял вторую объяснительную и, пожелав скорейшего выздоровления, уехал в Москву. Комбат ходил тише воды, ниже травы, и мы уже решили, что все закончилось. Но не тут-то было. Через три дня, как продолжение тихой проверки проверяющего, в полк прибыла целая комиссия. Я как раз вышел из санчасти и без дела шлялся по роте, помогая старшине, когда меня вызвал в канцелярию роты начальник комиссии чернопогонный полковник с танками в петлицах.
      – Значит, товарищ сержант, Вы утверждаете, что оклеветали командира мотострелкового батальона из соображений личной неприязни?
      – Ну, товарищ полковник, Вы понимаете…
      – Сынок, ты мне мозги-то не парь, – мягко посмотрел на меня полковник. – Я же не пальцем деланный. Шандыбина все равно снимут, его нельзя оставлять тут комбатом. Снимут независимо от того, что ты мне сейчас скажешь. Его просто нельзя оставлять на таком посту. Так что ты его не бойся. Если ты в первом заявлении написал правду, то майора накажут по уставу, а если ты там наврал, – взгляд председателя комиссии стал жестким, – то ты оклеветал в его лице, армию, ты оклеветал старшего офицера, и, – он сделал театральную паузу и поднял вверх палец, – коммуниста! А это уже не выговор с занесением, а подсудное дело. За такое вранье ты долго папу с мамой не увидишь. Тут тебе дисциплинарный батальона мягким приговором покажется.
      Такая перспектива меня совершенно не устраивала, и я собравшись с духом сказал:
      – Товарищ полковник, мы же с Вами не дети. Ну, разве много солдаты и сержанты пишут заявлений против своих командиров, тем более такого ранга?
      – Практически не бывает.
      – А тут не одно и не два, а… Ну, конечно, первое было настоящим, а второе…
      И я рассказал полковнику все как было. В то же самое время мои сослуживцы, получив профессиональные объяснения от членов комиссии, делились истинными фактами в письменном виде под неукоснительными взглядами борцов за правду времен перестройки.
      Комбата с должности сняли, влепили ему строгий выговор с занесением, притормозили в звании и понизили в должности, переведя начальником штаба в другое место. На его место назначили бывшего командира первой роты капитана Харитонова. Обиженный Костин старался не разговаривать с капитаном до присвоения Харитонову майорского звания. Подружились они после того, как обмыли полученную новым комбатом майорскую звезду и пьяные, в обнимку завалились в казарму.
      Дружно наехав на смотрящих после отбоя фильм, офицеры стали не разлей вода. Харитонов не служил в Афганистане, но представлял самую грамотную и порядочную часть представителей ВОКУ, являясь выпускником Бакинского училища.
      А через неделю из батальона ушел майор Тарасов. Перед увольнением в запас зампотех подарил старшине роты свои нарды, а мне свою старую полевую сумку, расписавшись на ее внутренней части и проставив года начала и окончания службы. Такой сумки не было ни у кого из сержантского состава части. Сделанная из кожи, слегка потертая, имевшая мягкую поверхность сумка была моей гордостью, и я носил в ней письма от мамы. Письма от любимой не занимали много места. Они приходили все реже и реже, что не могло меня не волновать.

      Будничная жизнь сержанта мотострелкового полка кардинально отличалась от жизни писаря-печатника штаба батальона. Солдаты, не видя во мне знающего свое дело командира отделения, слушались с большим трудом, иногда откровенно не подчиняясь. Я понимал, что что-либо изменить очень сложно и потому, что я никогда не командовал солдатами, и потому, что срок их учебки приближался к концу, и наводчики-операторы ждали со дня на день отправки в линейные части.
      Старшина роты, смекнув, что к нему в подчинение вернулся не просто воин, а вчерашний студент, уже разбирающийся в тонкостях армейской документации, постарался использовать это с максимальной выгодой для себя.
      – Значит так, Санек, – выгнав предварительно каптерщика и заговорщицки приблизив свою голову к моей, как бы посвящая в секреты, начал старшина. – Роту надо будет отправлять в другие части. Знаешь это?
      – Знаю.
      – Приедут "покупатели".
      – Угу…
      – А каждому солдату что требуется с собой? Правильно – обмундирование, "строевка" и прочее. Вот этим-то мы с тобой и займемся.
      – А чего тут заниматься? Выписал, что есть и вперед…
      – Не все так просто, Санек. В роте недостача. Большая недостача.
      – Как же так, товарищ прапорщик?
      Я знал о точности и грамотности старшины, и его откровенность меня поразила.
      – Ну, так получилось. Во-первых, ты сам знаешь – на складе вещевой службы всего два размера: самый большой и самый маленький.
      Во-вторых, старшина, которого я менял, уезжал в Афган, и мне было "в падлу" все перепроверять, я и подмахнул, что все тип-топ. В-третьих, не задавай глупых вопросов, а вникай. Смотри сюда. Мы заполняем все, как положено. Что солдат с собой везет – то пишем в строевую записку. А когда уезжает, ты дописываешь через копирку то, что я тебе скажу. И тут у нас все ладненько, и солдата не подставим. Вот, чтобы почерк был единый и лишних разговоров не было, ты мне и нужен.
      Ты же в штабе служил, значит умеешь держать язык за зубами. А пока… построй роту и прими у всех нательное белье, наволочки, простыни… Все, как положено после бани. А если кто-нибудь что-либо не сдаст, объяснительную возьми. Ты парень грамотный, знаешь, как правильно написать.
      Через час у меня была целая папка объяснительных, переписанных провинившимся солдатами со сделанного мной образца. Старшина посмотрел количество, достал с полки несколько комплектов, бросил их в общую кучу и… вытащил из кармана три рубля.
      – Держи.
      – А это еще зачем?
      – Они, раздолбаи, вещи бросают где попало. С них за это все равно удержат. Каптерщик собрал все, что было в бане побросано. Через приказ все это в роту вернется, значит мне прибыль. Вот я и решил с тобой поделиться.
      "Или все прапорщику достанется или что-то мне перепадет. Дают – бери. Бьют – беги. В этот раз дают, значит надо брать", – с этой мыслью я сгреб трешку в карман, в душе радуясь возможности лишний раз сходить в "чепок".
      "Чепок" – солдатская чайная – был один на дивизию. Солдат туда отпускали не часто и не всех. Очередь, как правило, была длинная, но сержанты в очереди не стояли.
      – Куда лезешь? – старался оттолкнуть влезающего солдат-первогодка.
      – Ты кому сказал, воин? Старшему по званию? – был ответ, и испуганный солдат предпочитал не связываться с сержантом даже не своего полка.
      Исключения составляли солдаты спецподразделений. Там, как было принято в советской армии, существовала, в отличие от учебных рот, настоящая дедовщина с переводом через шесть или двенадцать месяцев, с мордобоем молодых по ночам и дополнительными пайками масла и сахара дедов. Спецы, несмотря на свои часто минимальные звания, могли и сержанта учебки отодвинуть в сторону, демонстрируя своими замасленными робами тяжелый ратный труд, с их точки зрения дающий право приоритетов. Так как держались они вместе, то редко кто рисковал перечить грубым спецам.
      Выбор в "чепке" был небольшой: лимонад "Буратино", напиток
      "Байкал", непонятного происхождения пряники и коржики по двенадцать копеек. Но и это радовало солдат, которые ненавидели утреннюю "дробь шестнадцать" – перловку и вечернюю "красную рыбу" – скумбрию в томатном соусе, которую давали к плохо чищеной картошке.
      Особой популярностью пользовалась чайная поздним летом, когда полк кормили исключительно белокочанной капустой.
      "На первое: капуста с водой, на второе: капуста без воды, на третье: вода без капусты" – так звучала армейская поговорка.
      Капусту, которую солдаты сами собирали на соседних колхозных полях, варили, бросив в котел большой кусок жира, готовили в виде щей, тушили полив сверху порции непонятного вида подливой цвета детской неожиданности. Красочное разнообразное меню на входе в столовую могло заменить одно слово: Капуста. И это было истиной правдой.
      Для старшины роты я стал незаменимым человеком. За несколько дней он настолько стал мне доверять, что начал брать меня в наряд по столовой своим помощником, регулярно его подменяющим во время отсутствия. Столовая – двухэтажное здание, где кормился полуторотысячный мотострелковый полк, имела два входа, огромные залы, со столами на шесть человек, кухню с большими котлами и плитами, а также различные подсобные помещения.
      Стены столовой были расписаны разными картинами, повествующими о славных армейских традициях и полноценном армейском питании.
      Среди писарей части было несколько профессиональных художников.
      Замполит полка не давал им скучать и решил обновить первый этаж столовой каким-нибудь новым, свежим пейзажем. Была выбрана идея картины, где скачущий на переднем плане конь вставал на дыбы. Фоном должно было служить поле, река и птицы, летящие над лесом. Замполит утвердил двух художников на выполнение ответственного задания и предоставил им кисти и краски. Одно вызывало неудовольствие майора – солдаты слишком много времени тратили на написание картины. Замполит возмущался и переживал, что картина не будет готова к очередной важной дате. Солдаты объясняли, как происходит процесс и сколько времени еще займет написание картины. Но майор был непреклонен.
      – Вы обязаны ускорить. Обязаны. В первую очередь нарисуйте лошадь. Ты рисуешь с хвоста, а ты с гривы и сходитесь на середине.
      Понятно?
      Возражать глупости замполита было бессмысленно и даже немного опасно для хрупкого солдатского организма. Художники ждали окончания монолога офицера и продолжали писать так, как умели.
      Состав наряда по столовой был большим. Надо было навести порядок на обоих этажах, помыть столы и пол, расставить стулья. Требовалось перемыть всю посуду и помочь поварам. Нет, варить солдат никто не заставлял, но принести ящики с продуктами, почистить картошку на полк – входило в обязанности наряда.
      Так как учебная рота составляла почти сто пятьдесят человек, то солдат распределяли и в караул, и в дежурство по штабу полка, и в наряд по кухне, куда, конечно, отправляли самых неумелых или плохо говорящих по-русски.
      – Эй, ты, чурка, – слышался голос старшины. – Ты чего не понял, что перед тем, как моешь пол, надо лавку на стол поставить? Ох, ты чурбан безмозглый.
      – Я уже столь мыль, – с узбекским акцентом отвечал боец.
      – А ты не ножками поставь, урод… Теперь снова столы перемывать будете.
      – Не буду, – пытался противостоять солдат.
      – Наряяяяяяяяяд! – мой зычный голос, разносясь под сводами зала, перекрывал их спор. – Строиться на улице. Тридцать секунд, время пошло, осталось двадцать. Быстрее, солдатики, осталось десять секунд.
      – Давай, давай, погоняй их, – веселился старшина. – Они конец учебки чуют, вот и "буреют". Надо с них спесь согнать, тогда поторопятся. Ты тут сам справишься, а я пойду в роту, гляну как там дела.
      Дел в роте не было, так как не было и самой роты, распределенной по наряду, но я не возражал, да и не мог возражать.
      Во время наряда регулярно возникали споры, стычки, мордобития.
      Особенно солдаты не любили идти на "дискотеку", как величали мойку алюминиевой посуды. Приплясывая в постоянно текущей из кранов на пол воде, несколько солдат должны были вручную перемыть металлические миски и пластиковые стаканы, уже входившие в обиход солдатского общепита. Мне приходилось вмешиваться в разборки, все-таки власть сержантского звания и громкий голос давали то, что называется "иметь силу за спиной".
      – Воин, стоять! Стоять, я сказал!! Равняйсь, смирно. Отставить.
      Смирно. Оставить. Равняйсь, смирно. Что, ручки чешутся? Я тебе оформлю дисбат, тогда сразу перестанут чесаться. Обоим оформлю, вашу мать!! Один ушел на "дискотеку", второй протирать столы.
      Бегоооооооооооом!!!
      При резком окрике солдаты, уже привыкшие именно к такому обращению, реагировали быстро и скоро.
      "Кто же их приучил выполнять команды, как бараны? – думал я. -
      Ведь все живые, мыслящие, на гражданке ведь послали бы, а тут…
      Муштра на плацу делает свое дело. Идущий в ногу не может выпасть из строя. Но уже в нем. Но каждый индивидуальность. Все разные. Из разных республик, разных городов. У солдат разное образование, разные семьи, но они одинаково подчиняются как стадо. Это не врожденное. Появляются в части они все разные, но через несколько недель они превращаются в материал. В то, из чего позже лепят малодумающих, исполняющих любой приказ солдат. Может быть, солдат и должен не думать, а только выполнять, но он же все равно должен оставаться человеком со своими мыслями, желаниями, индивидуальными потребностями. Не может быть, чтобы сержантские полоски наводили на них страх и ужас. Но ведь это имеет место быть, значит что-то не то в психике и душе солдат. Хотя кого тут волнует их психика и тем более душа?"
      Конечно, моя жизнь не обходилось без нарядов по штабу полка, куда меня любили ставить дежурным. В один из таких прекрасных, солнечных дней, я стоял внутри помещения штаба полка и наблюдал через решетчатое окошко в двери за разводом офицеров полка.
      – Товарищи офицеры, – обращался к командирам майор Егорин. – Мне приятно перед лицом всего офицерского состава поздравить майора
      Катушкина с присвоением ему очередного воинского звания майора и пожелать дальнейшей доблестной службы… куда бы его ни послала
      Родина. Товарищ майор, Вам уже дали дальнейшее распределение?
      – Решают, – нехотя, как бы боясь сглазить, ответил новоиспеченный майор.
      – Зайди ко мне потом, Николаич, поговорим, – по-свойски сказал начштаба. – Товарищи офицеры! Вольно. Разойдись.
      Офицерский строй мгновенно развалился. Кто-то пошел в направлении казарм, кто-то поднимался по ступенькам в здание штаба полка. Я широко открыл дверь и вышел наружу, приложил в преддверии доклада руку к фуражке:
      – Товарищ гвардии майор, – обратился я к начштаба. Он остановился, поднимая руку к козырьку. Следом за ним замерли все офицеры части. "Как дети малые", – подумал я. – За время моего дежурства происшествий не произошло, дежурный по штабу полка гвардии сержант Ханин.
      – Вольно, – опустил руку майор.
      – Э, дневальный, – крикнул я внутрь помещения, опережая начштаба.
      – Почему окурки около штаба?
      Окурки только что накидали сами офицеры, до их прихода все было чисто. Егоркин усмехнулся и двинулся мимо меня. За его спиной все сразу пришло в движение. На полшага за начштаба шел майор Катушкин.
      – Поздравляю, товарищ майор, – я был откровенно рад за начальника связи.
      – Спасибо, спасибо, – заулыбался он. – А скажи-ка мне, Ханин, полковник Ханин, начальник отдела кадров Московского военного округа, он тебе случаем не родственник?
      Такой вопрос мне задавали всю мою жизнь. Сначала интересовались родственными связями с врачом в районной поликлиники, потом с профессором института, после с каким-то партработником, и вот очередной однофамилец. Не заметив, что все офицеры перестали разговаривать, и даже начштаба притормозил в коридоре, чтобы услышать ответ, я не сильно задумываясь о возможных последствиях ляпнул:
      – Товарищ майор, какая разница? Родственник – не родственник, дядя – не дядя. Я солдат, службу тащу, все, как полагается, – и повернувшись внутрь вновь крикнул. – Дневальный, я долго буду наблюдать мусор на улице?
      – Ааа… – протянул майор, проходя в штаб. – Ну-ну.
      Я четко отдал честь и повернулся к уже выскакивающему солдату:
      – Живо давай, чтобы порядочек был.
 
      В караулы я ходить не любил. Целые сутки: отбой-подъем, подъем отбой. Каждый раз после караула внутри имелось ощущение, что наелся тухлых яиц, и проходило оно только к утру следующего дня. Моего желания никто не спрашивал, и роспись в получении боеприпасов против графы "Разводящий" я ставил регулярно. Проведя личный инструктаж со сменами своих постов, я не занимался ерундой типа:
      – Стой, кто идет?
      – Разводящий со сменой.
      – Пост сдал.
      – Пост принял, – и всем прочим, чего неукоснительно требует устав караульной службы. Еще на подходе к посту я, завидев стоящего солдата, махал ему рукой. Часовой уходил с поста, догоняя нас, уже поворачивающих более короткой дорогой к следующему посту, а на его место бежал сменный часовой. При возвращении к караульному помещению следовало положить автомат на специальный стол, показать часовым, как разряжается автомат, и по команде дать им возможность разрядить автомат. Солдаты были сонные, сержанты на них орали и регулярно происходил случайный выстрел. Начальник караула старался избегать огласки, и кого-то из замкомвзводов посылали в роту искать патрон с идентичным номером. Мне все это ужасно не нравилось, и я упрощал процедуру, командуя на подходе к караулке:
      – Магазины снять, в подсумок положить.
      – Сняты.
      – Никто пулю от страха не загонял?
      – Нет.
      – Штык-нож снять, в ножны.
      – Ага.
      – Автоматы в шкаф, и спаааать. А меня не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым.
      В один из таких караулов, когда ночь легла темной простыней на городок, и мы дружно видели очередной сон, нас разбудил грохот вытаскиваемого из шкафа оружия и пищащий сигнал от часового из охраняемого парка машин. Часовой задержал кого-то в парке. Это было событие. Находясь в карауле, мы неоднократно рассказывали друг другу услышанные байки о том, как кто-то когда-то задержал нарушителей.
      Самой популярным был рассказ о том, как солдат Кантемировской дивизии, охраняя парк, попросил молодых людей, решивших снять на фоне караульной вышки, не делать это. Любой армейский объект в СССР считался секретным, и действия солдата были верные. Любители острых ощущений послали служивого куда подальше, и тогда солдат расстрелял из калаша их машину. Молодых людей препроводили в первый отдел дивизии, а караульный получил самое большое, что мог заработать солдат – отпуск. Услышав сигнал из парка, разводящий собирался было уже побежать туда со сменой, когда выяснились новые обстоятельства – часовой задержал командира второго полка подполковника
      Шахдрахманова. Начальник караула вскочил, поправил кобуру и крикнул:
      – Помначкара за меня. Смена за мной, – убежал в темноту.
      Не было их минут двадцать. Так как до конца смены часового оставалось не так много времени, то начкар решил отличившегося вернуть в караулку от греха подальше. Спать мы ему, конечно, не дали, требуя рассказа. Происшедшее нас порадовало.
      Третий батальон проводил заключительные учения, делая многокилометровый марш-бросок на боевой технике. Что-то у них не складывалось, и Шахмадрахманов решил приехать и проверить лично.
      Командирских УАЗиков на месте не было, но за комполка значился БТР.
      За ним-то он и побежал, имея ключи от бокса, где стоял готовый выдвинуться в любую секунду бронетранспортер. Дежурный по парку, как положено, дремал в будке, и подполковник пробежал мимо него к боксу.
      Но тут на посту оказался часовой:
      – Стой, кто идет? – крикнул он по уставу.
      – Подполковник Шахдрахманов.
      – Стой, стрелять буду!! – продолжил часовой.
      – Сейчас как дам тебе по башке! – взревел комполка вставляя ключ в пазы замка. – Не видишь, что ли кто перед тобой?
      Солдат точно видел, кто перед ним, но устав позволял ему пропустить на пост только своего разводящего, помощника начальника караула или начальника караула. Это он помнил точно и передернул затвор, загнав патрон в патронник:
      – Руки вверх, стрелять буду!!! – тонким голосом закричал солдат, наставив заряженный автомат Калашникова на Шахдрахманова.
      – Ты идиот? – тихо выдохнул подполковник, понимая, что по всем статьям солдат прав.
      На крики уже выскочил дежурный по парку и его помощник.
      – Стой, кто идет? – снова крикнул солдат.
      – Да не идем мы, стоим за чертой, – ответил старлей. – Чего творишь-то?
      В этот момент, Шахдрахманов, решив, что все обошлось, двинулся снова к боксу:
      – Стой, стрелять буду, – завизжал солдат. – Руки на стену, ноги в стороны!!!
      Шахдрахманов, послушно выполняя приказ, встал в указанную позу:
      – Ну? Делай что-то дальше, дурак! – злясь, приказал он часовому.
      – Насмотрятся голливудских фильмов, а потом играют в ковбоев, блин.
      – А чего надо дальше делать, товарищ подполковник? – вдруг сник часовой.
      – В караулку позвони, твою мать!!
      – А мне до телефона не дойти, он на заборе. А вдруг Вы убежите?
      – Дежурный по парку! – крикнул Шахдрахманов смеющемуся старлею. -
      Хватит ржать, позвони в караулку через дежурного по полку, а то этот дурак меня так будет до утра держать.
      Через десять минут начкар со сменой влетел в ворота парка.
      – Стой, кто идет? – радостно приветствовал их часовой.
      – Начальник караула со сменой, – твердо ответил начкар.
      – Освети лицо, – приказал часовой, счастливый оттого, что все заканчивается. – Начальник караула ко мне, остальные на месте.
      Когда начкара подошел к нему, солдат повесил автомат на плечо и радостно доложил:
      – Товарищ гвардии старший лейтенант, а я подполковника
      Шахдрахманова поймал.
      Старлей не разделил его радости:
      – Ну и дурак. Вот в роту вернемся… там ты у меня…
      – Ладно, начкар, оставь. Действовал парень по уставу, все, как положено, – прокомментировал действия часового Шахдрахманов и повернулся к солдату, приложив руку к фуражке. – За бдительное несение службы, объявляю Вам благодарность!
      – Служу Советскому Союзу! – улыбаясь, отчеканил часовой.
      – А теперь откройте мне ворота, я свой БТР выкачу. Закроете ворота, ключ дежурному по парку, и пусть не спит.
      Мы посмеялись над часовым, дежурным по парку и подполковником.
      Обсудили, что сам Шахдрахманов человек порядочный и жаль только, что он является командиром второго полка, а это значило, что он является командиром полка только в случае объявления военного положения, и пошли спать.
      Солдат, рискнувший задержать кэпа был абсолютно прав в своих действиях. Во-первых, сержанты роты регулярно устраивали проверки молодым солдатам по проверке их бдительности на посту, то пробегая через пост, а то пытаясь выловить прикорнувшего часового, вырвать у него автомат и придумать ему страшное наказание за нарушение устава караульной службы. Я в таких аферах не участвовал, отказываясь, как только мог. Мне очень не хотелось получить случайную пулю по глупости проверяющих или дури часового. Сержантские проверки молодых закончились, как только кто-то из молодых часовых дал короткую очередь убегающим дедам, но, слава Богу, ни в кого не попал.
      Замполиты провели беседы, два сержанта просидели по десять суток на гауптвахте, и бессмысленный риск превратился.
      Во-вторых, действуя таким образом, солдат имел явный шанс получить десять суток заслуженного краткосрочного отпуска, но поймал он именно того, кто имел право предоставить данное поощрение, и только это было причиной не получения оного.
      После очередного караула, когда вся рота поднималась в казарму, а сержанты, куря, еще стояли на улице, к нам подошел начальник караула, командир одного из взводов роты, старший лейтенант Крылов.
      – Ребята, вы роту "отобьете" сами? Без меня справитесь?
      – А куда же нам деться?
      – Ну и ладненько, а я тогда по бабам.
      – Куда? – переспросил я.
      – По бабам, – спокойно повторил старлей.
      – Зачем? – опять я влез с вопросом, зная, что у Крылова миниатюрная, симпатичная, любящая его жена. – У вас же жена есть, и весьма симпатичная.
      – Да она у меня лучше всех! – твердо сказал взводный. – Но как я это смогу знать, если не буду постоянно иметь подтверждение? А как еще подтверждать, если не через сравнение?
      И он ушел от казармы. Я повернулся к Сашке, сержанту из роты, где мы служили.
      – Сань, это правильно?
      – А я знаю? – пожал он. – Мне-то какое дело. Меня никто не ждет.
      – Но его же жена из Афгана дождалась…
      – Главное, что тебя твоя ждет, а за чужих пусть чужая голова болит. Пошли, сейчас поверка начнется.
      Ждет ли меня кто-то, я уже не был уверен. Я, веря обещаниям
      Катерины, данным мне в постели, отгонял от себя дурные мысли и надеялся, что она продолжает ждать, но переставшие приходить письма свидетельствовали об обратном. С этими мыслями я поднялся на этаж, где строилась рота.
      Ежедневная поверка проводилась перед отбоем. Личный состав роты выстраивался вдоль всего расположения в две шеренги, и старшина роты или исполняющий обязанности старшины зачитывал поименный список личного состава, на который каждый, чье имя называли, должен был громко и внятно ответить "Я!" Если военнослужащий отсутствовал, то замкомвзвода или командир отделения называл место отсутствия.
      – Иванов.
      – Я!
      – Кузымов.
      – В санчасти.
      – Хаченков.
      – Я!
      – Заместитель командира второго взвода, гвардии старший сержант
      Басюк…
      В этот момент взвод, заранее выдрессированный "дедушкой советской армии" Басюком, громко выкрикивал:
      – Двенадцать!!
      И заходился громким смехом. Молодых было много, но Басюк все равно выделил конкретного солдата, который каждое утро отрезал от портняжного метра сантиметр, а взвод вечером называл оставшееся до приказа о демобилизации количество дней.
      – Хватит ржать, кони! – рычал через усмешку старшина. – Смирно!
      Смотрим на стенку. Хари на стене напротив своих рож видим?! Вот, чтобы смотрели на эти хари влюбленным взглядом. Подбородочек тянем и смотрим.
      На стене видели в рамках портреты глав партии и правительства.
      – Повторяю: заместитель командира второго взвода, гвардии старший сержант Басюк.
      – Я!
      Во время поверки сержанты ходили между строем, пинали "потерявших нюх" солдат, равняли ряды кулаком на вытянутой руке, хлопали по карманам, проверяя, что в них нет хлеба или писем недельной давности. Причины почему нельзя хранить письма не говорились, но разрешалось носить с собой не больше одного, последнего письма из дома.
      – Рота!! – командовал старшина. – Равняйсь, смирно!! Вольно.
      Командирам отделений, замкомвзводам проверить наличие мусора в карманах. Завтра баня, чтобы все лишнее было на помойке.
      – Смотри, как это делается, – позвал меня замкомвзвода Швыдко, здоровенный хохол из-под Минска. Именно в его взводе я значился, а теперь реально должен был исполнять обязанности командира третьего отделения. – Взвод!!
      Взвод замер в ожидании следующей команды.
      – Всем поставить перед собой табуретки, время пошло.
      Тридцать человек сорвались с места, выполняя приказ. Еще несколько секунд, и грохот ставящихся табуреток заставил старшину обернуться.
      – Швыдко, будет грязная "взлетка" – уберешь лично.
      – Не беспокойтесь, товарищ прапорщик, все будет чистэнько. Взвод, положить пилотки, и все из карманов вывалить туда же. Я хочу наблюдать через минуту пустые карманы.
      Нехотя солдаты вытаскивали блокноты, письма, значки, бумажники, военные и комсомольские билеты. Чем только не набиваются внутренние и внешние карманы солдаткой гимнастерки?..
      – Это шо у тебя? А? Шо это у тебя, урод? – рука старшего сержанта указывала на черствый кусок черного хлеба. – Тебя, шо плохо кормят, зачем ты хлеб воруешь?
      Солдат молчал.
      – Ты, урод, решил отравиться? – кричал ему прямо в лицо Швыдко. -
      Ты хочешь, чтобы твоего командира на дембель не пустили? Ты командиру яму копаешь, падло?!
      – Никак нет, это не… – мямлил солдат.
      – Съесть хлеб!! Тридцать секунд. Время пошло!!
      Солдат, давясь, начал кусать уже сухой кусок хлеба.
      – Быстрее, быстрее. Тебя подгонять надо? Взвоооод!
      Взвод напрягся, понимая, что сейчас последует.
      – Взвод, упор лежа принять! Отставить!! Упор лежа принимается в падении. Принять! Отжимаемся. Раз, два. Раз, два. Солдатик, они будут отжиматься, пока ты не доешь. Ты понял? Раз, два.
      – Давай быстрее, урод. Все из-за тебя. Ночью ты свое получишь, – сыпались угрозы с пола.
      – Рты позакрывали. Раз, два.
      Солдат пихал в себя куски хлеба. Вот последний кусок впихивается за щеку, и еще жующий солдат поворачивается к замкомвзвода, демонстрируя, что приказ выполнен.
      – Взвод, встать! Посмотрите на этого урода с набитыми щеками.
      Из-за него вы отжимались. Из-за его обжорства вам… Взвод, смирно!
      – вдруг остановился Швыдко. – Построение взвода на улице через тридцать секунд, время пошло, осталось двадцать.
      Тридцать солдат наперегонки кинулись к двери, расталкивая друг друга локтями, оставив все свои вещи на табуретках.
      – Глянь в окно. Свисни как построятся, – сказал мне замкомвзвода.
      Взвод строился, как стадо баранов, толкаясь, выравниваясь, снова путаясь.
      – Взвооод! – дал я команду сверху. Голос разносился над плацем многократным эхом. – Взвод, равняйсь, смирно!! Коль, – я повернулся.
      – Стоят.
      Швыдко пряжкой армейского ремня переворачивал валяющиеся в пилотках вещи. Не найдя ничего интересного или запрещенного, он буркнул:
      – Ну и гони их наверх. Отбой!
      – Взвод!! – повторил я команду. – Строиться в расположении. Бегом!!!
      Солдаты, демонстрируя желание выполнить приказ так, чтобы не получить очередного нагоняя, побежали наверх в расположение. Когда они вбежали, то по выражению лица солдата, у которого был найден хлеб, было очевидно, получение не одного пинка за время спуска и подъема. Именно на этом воспитывалась в солдатах взаимную ненависть, гарантирующая сержантам и офицерам подчинение.
      – Взвод!! Вольно, отбой!!
      Ночью меня разбудил топот ног. Взглянув на часы я опешил. Стрелки показывали три часа ночи. Солдатская часть роты в полном составе стояла в трусах и майках, с вещевыми мешками за плечами и в касках на головах, держа в правой руке комсомольские билеты. Но не это было главное. Главное было то, что рота стояла на подоконниках и, приставив левую руку ко лбу в виде козырька, как один, смотрела в даль. Швыдко сидел в середине расположения на тумбочке и громко спрашивал:
      – Рота!! Что видим??
      Дружный хор, вдохнув побольше воздуха, ответил:
      – Дембель дедушки Коли идет!!
      По-видимому, Швыдко добился ожидаемого ответа в один голос, потому что крикнул:
      – Рота, отбой!!
      Солдаты, покидав на табуретки вещевые мешки и положив сверху каски, чертыхаясь и бурча, полезли под одеяла.
      – Рота! – не унимался замкомвзвода. – Спокойной ночи!
      – Спокойно ночи, товарищ гвардии старший сержант, – ответила неровным строем голосов рота.
      – Речевку!!
      – Масло съели – день прошел. Старшина домой ушел, – слышны были не дружные голоса. – Дембель стал на день короче, всем дедам спокойно ночи.
      – Спите, милые деды, – не удержался я и, поднимая голос, продолжил. – Нам ваш дембель до…
      Окончание фразы говорили не все, но слышно было хорошо.
      – Шо?! – взревел Швыдко. – Рота, подъем!! Строиться!!!
      – Коль, Коль. Хватит, а, – я поднял голову от подушки. – Ну, хватит, дай поспать.
      – Нефиг им.
      – Не им, а тебе.
      – Слушай ты, ты из "духарской" службы выскочил и радуйся. Когда будешь дембелем, будешь то же самое делать.
      – Не буду.
      – Почему не будешь?
      – Потому что, чем тупее, тем больше издеваешься. А я себя тупым не считаю.
      – Шо?? Рота, отбой! И всем спать. Вставай, пошли в каптерку, поговорим.
      Моя философия о том, что, гоняя солдата, ты унижаешь в первую очередь не его, а себя, Швыдко не убедила.
      – Солдат, он и в Африке солдат. Ты думаешь меня деды не гоняли?
      Еще как гоняли. И ты будешь гонять. Так все поступают.
      – Коль, все пьют, а я не пью. Все дембельские альбомы уже собирают, а для меня он не является приоритетным. Почему я должен солдат без смысла гонять? Потому что так принято? Животная толпа соответствует примитивному лозунгу "Так принято", человек же разумный может остановить идеи далекие от духовных и нравственных.
      Не понимаешь, о чем я? Не бери в голову, мне бы оставшиеся месяцы пережить и… больше не вспоминать. А ты чего помнить будешь? Как духи на подоконнике стояли? Ты их этим чему научил? Бояться? И после этого ты думаешь, что кто-то тебе спину в бою прикроет?
      Но Швыдко был непреклонен, имея внутреннюю и, главное, двухгодичную уверенность, что поступает правильно, гоняя солдат, заставляя их чистить свои сапоги, пришивать подшиву или бегать вместо себя в "чепок" за лимонадом.
      – Чего ты мне тут свои философии разводишь? – пожимал он плечами.
      – Взводный рассказывал, что ты на выезде танк с БМП спутал. Верно?
      – Далеко было.
      – Далеко? Да их спутать невозможно. Ты кроме своих печатных машинок ничего и не видел.
      На это возразить мне было нечего. В отношении моих знаний Колян был абсолютно прав. Но я никак не мог согласиться с тем, что обязательно надо дать солдату в зубы, чтобы он выполнял свои обязанности, что обязательно надо гонять роту и, конечно, сделать дембельский альбом, иначе никто не поверит, что прошел срочную службу. В конце разговора я окончательно решил, что никакого дембельского альбома делать не буду. Не буду рисовать "кальки", не буду клеить фотографии. Хотя бы для того, чтобы отличать от армейского стандарта.
      – Ладно, – миролюбиво сказал Швыдко. – Я тебя еще научу уму-разуму. Выпить хочешь?
      Он хорошо знал, что я не пью. Но или ему хотелось меня склонить к совместной выпивке со старшим по званию, или хотел что-то доказать таким способом. Я отказался и, сославшись на то, что у меня на следующий день много задач от старшины, ушел спать. Желающих выпить с без пяти минут дембелем было всегда предостаточно.

      Приказ министра обороны о демобилизации отслуживших и призыве будущих солдат был подписан и опубликован на два дня позже. Позже чего он был опубликован, никто из дембелей не объяснял, но злились они дружно:
      – Э, урод! Ко мне, – кричал Швыдко. – Убью падлу нах. Чо вылупился? Обурел, душара, твою мать.
      Мама молодого солдата не имела к нервозности Швыдко никакого отношения, но по-другому выразить свою злость на отсутствие приказ министра обороны он не мог.
      – Коль, – успокаивал я его. – Чего ты дергаешься? Ну еще день, ну еще два. Опубликуют.
      – Это тебе сейчас плевать: день или два, а через год посмотрим, что скажешь.
      – Во-первых, тебя тут через год не будет. Во-вторых, тебя же не выпустят на следующий день после публикации приказа, так чего…
      – Иди нах отсюда, не трави душу, и так хреново, – отрезал Швыдко.
      Не продолжая дальше бессмысленный спор, я вышел из каптерки, в которую влетел дневальный с газетой в руке.
      – Товарищ старший сержант, товарищ старший сержант, – радостно махал он газетой. – Приказ!!
      – Твою дивизию… – круглая рожа замстаршины растянулась в улыбке. – Молодец. Объявляю благодарность.
      – Служу…
      – Испарился! Живо, – потянулся гвардеец. – Рота! – громкий голос выходящего из каптерки Швыдко заставил замереть всех, кто был в расположении. – Команда "Рота!" была. Строиться!!
      За несколько секунд рота в полном солдатско-сержантском составе стояла на "взлетке".
      – Значит так, – улыбаясь непонятно чему, начал Швыдко. – Сегодня главнокомандующий издал приказ о "дембеле". О моем дембеле, слышите вы, придурки? С сегодняшнего дня я гражданский человек. И обращаться ко мне теперь надо не гвардии старший сержант, а Николай Степаныч.
      Все понятно?
      – Так точно, – неровный ответ строя явно не мог удовлетворить радости Швыдко.
      – Я не слышу! – голос новоиспеченного гражданина начал повышаться. – Кому-то непонятно? Или всем понятно?
      – Так точно!! – рявкнул строй.
      – Вот это правильно, – миролюбиво заулыбался Швыдко.
      – Рота, смирно! – выкрикнул дневальный. – Дежурный по роте на выход.
      Вошедший комбат махнул ему рукой, останавливая последующий доклад.
      – Швыдко, что тут происходит?
      – Приказ, – улыбка не сходила с лица сержанта.
      – Какой еще приказ? – удивился майор.
      – О моем "дембеле". Я теперь гражданский человек…
      – Ну-ка, иди за мной, гражданский человек, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, позвал его комбат.
      – Вольно, разойдись, – понурив голову, скомандовал замстаршины и пошел за комбатом.
      Что объяснял комбат, было понятно каждому. Подобное говорилось неукоснительно всеми офицерами в день приказа. Устав требовал четких взаимоотношений между военнослужащими, а ночь после выхода приказа фактически доказывала, что уставных отношений просто быть не может.
      Причиной тому служила полууголовная армейская традиция именуемая
      "переводом". "Переводом" занимались все, и молодые, и старые. Уйти от этой процедуры, повторяющейся раз в полгода, было не просто.
      Процедура "перевода" заключалась в том, что солдату, отслужившему год, кидался ремень того, кто отслужил на год больше него и собирался покинуть в скором времени казармы. Солдат ловил ремень, и место на ремне, за которое схватился переводимый, перехватывал кидавший ему "дембель". После этого солдат опускал портки и смеющийся старослужащий прикладывался двенадцать раз пряжкой этого ремня к седалищному месту "молодого", переводя его, таким образом, в
      "черепака" или "черепа", что означало одно и тоже – полсрока за спиной. В награду за терпение новоиспеченный "черепак" получал кожаный ремень увольняющегося в запас, а сам "дембель" получал взамен "деревянный" ремень только что переведенного. Ремень бывшего
      "молодого" разрезался вдоль, расслаивая его на две части, одна из которых выкидывалась. Вторая часть становилась настолько тонкой, что ее трудно было назвать ремнем, но именно на нем с трудом должен был удерживаться штык-нож. Вид нового, тонкого ремня давал всем понять, что человек настолько приблизился к гражданской жизни, что даже его ремень не выдерживает нарядов.
      "Дух", отслуживший полгода, получал положенные ему шесть раз по заднице без компенсации в виде ремня, но самое веселое доставалось отслужившему полтора года. Один из молодых солдат загонялся под кровать, на которую укладывался будущий "дедушка". Старогодку обкладывали подушками, и второй молодой со всей силы бил ниткой по этим подушкам под громкий счет остальных и крики лежащего под кроватью: "Ой, йой-йой, дедушке больно".
      Офицеры, в свете новых постановлений и приказов, всячески боролись с глупыми традициями, назначая дополнительных дежурных, ночующих в расположении с ротой. Но ничего не помогало. Процедуру переносили на день-два, давая офицерам доложить вышестоящему начальству, что в "роте без происшествий", а уж тогда…
      Четвертый взвод на следующее утро после приказа уехал в Гороховец готовить поле к очередным показательным учениям, лишив тем самым часть духов традиционно получаемых ударов по задницам, а остальная рота уже собиралась спать, когда я получил долгожданное письмо от
      Катерины. Писем не было уж очень долго, и я был несказанно рад пришедшему. Разорвав конверт, я начал читать:
      "С момента нашей последней встречи многое изменилось. Я долго думала и многое поняла. Все твои слова о любви ничего не стоят. Я тебя интересую только как женщина. Тебя не интересовали мои проблемы, институт. Во время моего приезда ты мной пользовался как женщиной, не спрашивая моего желания… Я не хочу таких отношений… "
      – Ничего не понял, – подумал я. – А разве можно женщину использовать как мужчину? И вообще, что там могло произойти? Из письма ничего не понятно. Надо позвонить.
      Имея пропуск свободного выхода, я на следующее утро пошел на переговорный пункт в Ковров. Мой поход не принес положительных результатов. Весь разговор сводился к моим глупым, мальчишеским вопросам о причинах и таким же пустым ответам, заканчивающимся неизменной фразой "Нам надо расстаться". Наверное, подобное было у многих. В нашей жизни все идет по спирали. Кто-то говорит, кто-то слушает, кто-то отмалчивается. Такие разговоры не приносят положительных эмоций, но слышать, что от тебя отказываются, когда ты в сотнях километрах от дома и никак не можешь изменить происходящее, вдвойне неприятно. Долгая разлука является проверкой любых чувств, и армия, не позволяя видеть любимых часто, когда вокруг скучающих на гражданке молодых девушек еще и увиваются закосившие от армии или уже отслужившие ухажеры, создает неприятные прецеденты. Убитый предательством так любимой мной женщины, которая по праву считалась невестой, я вернулся в часть.
      – Что с тобой? – всполошился Ромка, только завидев меня. – На тебе лица нет.
      – Похоже, что меня послали "на"…
      – Кто? Ротный?
      – При чем тут ротный? Я только, что с Катериной по телефону говорил…
      – А… Ну, не ты первый, не ты последний… – философски заметил
      Роман.
      – Тебя вон или Сенеду никто никуда не послал, а меня…
      Настроение было паршивое-препаршивое.
      – Может быть выпить?
      – Во-первых, ты не пьешь. Во-вторых, не валяй дурака. Еще в бега ударься, как твой Васильченко.
      Солдат Васильченко, получив письмо от невесты, что она выходит замуж за другого, убежал из части. Поймали его только на подъезде к дому. Попросившись в туалет на вокзале в зале ожидания, он снова сбежал. Милиция вместе с комендатурой вылавливали его уже в родном поселке, куда он все-таки добрался. Назад везли в кандалах, но своего он добился – свадьбу расстроил.
      – Я чего, ненормальный? Чтобы дом еще пару лет не видеть?
      Васильченко тогда присягу не успел принять – бегал как гражданский, а я по всей программе получу.
      – Это точно, – и Роман вышел, столкнувшись в дверях с Олегом.
      – Дай сигаретку, – посмотрел я снизу вверх на сутулого Олега, изо рта которого шел неприятный запах табака. По слухам курение успокаивало, а мне очень надо было успокоиться.
      – На… – не вдаваясь в подробности, протянул он мне "Яву".
      Я попытался закурить, втягивая едкий, противный дым ртом. Сделав пару неумелых затяжек, я начал смеяться над собой, над своим умением курить. Олег и Виталий участливо смотрели на меня, не зная, чем мне помочь. Дверь открылась, и в канцелярию штаба вошел Роман.
      – Брось ерундой маяться! – прикрикнул он на меня.
      – Точно, точно, – поддержал его Олег. – Не курит, а сигареты переводит. Не умеешь – не берись. А то портит дорогие сигареты, а потом друзьям ничего не останется.
      – Мы тут подумали, – дождавшись, когда Олег остановится в своей речи, начал Роман. – И решили, что ты год уже прослужил, и тебе по сроку положен кожаный ремень. Держи! От нас. Подарок.
      И он протянул мне новенький, еще пахнущий свежей нетронутой кожей ремень с блестящей золотым цветом пряжкой.
      – Я вроде как дембель, значит, имею право, – утвердил Роман.
      – Ребята, ребята. Спасибо, родные, – растрогано, на какое-то время забыв о предательстве женщины, я их обнял, и мы обменялись ритуальным похлопыванием по спине.
      – Ну, ты, это, нормально? Да? – участливо посмотрел на меня
      Виталик. – А мы сейчас это дело еще и отметим. Доцейко, ты хлеб принес? Закрой дверь.
      Ребята ничего не спрятали, доставая лакомства для вечернего пира.
      Мы обсуждали армейские традиции, истинность армейских поговорок, вроде "Единственная женщина, которая ждет солдата- это его мать",
      "Любить солдата – это риск, его дождаться – это подвиг", "Мужчины – это такие звери, хуже которых могут быть только женщины", ели шпроты и красную икру, тульские пряники и апельсины, запивая все это растворимым кофе. Жизнь не казалась такой уж сумрачной. Я был одним из многих, кого обещали дождаться и не дождались, я сам мог бы рассказать десяток историй о неверности подруг к солдатам, но они всегда далеки, пока это не касается тебя самого. Всему можно найти причины, но думаю, что первая причина состоит в том, что солдат отсылают по-возможности дальше от родного дома. Эта практика является как отрицательной, так и положительной одновременно.
      Неужели, служи я под Ленинградом, я не сорвался бы в город выяснить причины смены настроения Катерины? Сорвался бы. А куда я мог деться, находясь за полторы тысячи километров от дома, осознавая дальнейшие неприятности от такого поступка? В желудке было сытно, на душе гадостно. Но с этим надо было как-то жить. Жить так, как живут все солдаты пережившие подобное. Жить надеждой, что за год еще многое может измениться.
      Через пару дней ко мне вразвалочку, как будто его качало на палубе, подошел хитро улыбаясь Швыдко. Взяв за ремень рукой, он дернул его на себя.
      – Кожаный, да? Кто дал?
      – Роман.
      – "Череп", да? "Черпак"? А кто переводил? – и он снова дернул за ремень, глядя на меня сверху вниз.
      – Сказал же: Роман.
      – Он не дембель.
      – Он в запас уходит.
      – Он два года не прослужил, ему не положено.
      – Раз уходит в запас – значит дембель. Отвали.
      – Ладно, вечером поговорим, – отпустил ремень истинный дембель, увидев входящего в роту офицера.
      До позднего вечера Швыдко ждать не стал. Завидев меня в коридоре, мягко положил руку на плечо:
      – Чего ссориться? Пошли, – и он подтолкнул меня к ленинской комнате.
      – Зачем?
      – Ну, "переведу" тебя, чтобы все "по закону" было.
      – А мне не нужно.
      – Как не нужно? – на лице Коляна было нескрываемое удивление. -
      Как не нужно? Тебя что, в полгода не переводили?
      – Нет.
      – Так ты "дух"?
      – Нет, я гвардии сержант Советской Армии…
      – Ты больной? – Колян попробовал, сплюнув на палец дотронуться до моего лба. Я дернулся в сторону.
      – Нет, наоборот, здоровый. Потому и "переводиться" не буду.
      – Ты это серьезно? – еще не уверенно переспросил Швыдко.
      – Более чем серьезно!- подтвердил я.
      – Но объясни мне – ПОЧЕМУ?
      – Коля, я просто не хочу, чтобы твой хохлятский ремень гулял по моей еврейской попе. Ну, не для меня это. Понял?
      – Нет.
      – Значит по-другому объяснить не смогу. Извини. Иди учиться.
      – Чо?
      – Сложно и долго объяснять. У меня уйдет много сил и времени.
      – Точно, не хочешь? – еще надеясь на чудо, посмотрел на меня Колян.
      – Неа.
      – А как же ты своим товарищам в глаза посмотришь? Что ты им скажешь?
      – Ничего не скажу.
      – А они, что скажут? Ведь это традиция.
      – На хрен мне такая традиция. Кто с мозгами – поймет, а кто без – тому все равно не объяснить?
      – Ну ты даешь? – почесал затылок пряжкой своего ремня Швыдко. -
      Ну, сам решай. Тебе с мужиками жить.
      – Мне с ними служить, а жить я на гражданке буду.
      Швыдко пожал еще раз плечами и вышел из ленинской комнаты.
      Просто так меня в покое не оставили. Выждав день, поздно вечером, когда никого из офицеров в роте уже не было, ко мне подошел дневальный:
      – Товарищ сержант, Вас старшина роты зовет. Говорит "Срочно".
      Я подходил к каптерке, когда меня окрикнули из туалета. Солдат в туалете уже не было, но в районе умывальников стояли сержанты роты в полном составе.
      – Окабанел, душара? – подошел ко мне дембель, замкомвзвода пятого взвода, худенький паренек с красивой фамилией Вольнов.
      – Леш, чего ты хочешь?
      Он грубо схватил меня за новый кожаный ремень. Хватка была крепка, да я и не сомневался – значок кандидата в мастера спорта по самбо он не купил, а получил, завоевав первое место по городу.
      – Ремень тебе не положен, – дернул он меня жесткой хваткой на себя.
      – Не тебе решать, – схватил я его за рукав, оттягивая вниз.
      – Мне! – сделал он подсечку, от которой я легко ушел.
      Мы не дрались, мы боролись, только борьба эта была своеобразная.
      Вольнов старался меня сбить на пол подсечками или подножками, я старался удержаться, уходя от захватов и приемов, крепко вцепившись в куртку противника.
      – Молодец, – высказался дембель. – Держится. А если вот так?
      Для реальных бросков места в умывальной комнате было мало, но вид у нас был еще тот – оба красные, с оборванными пуговицами, рванными по швам гимнастерками, мокрыми сапогами, мы мало походили на защитников отечества. Больше чем на пять минут его не хватило.
      – Ладно, хрен с тобой, – отпустил он меня. – Держался ты хорошо.
      Даже странно. Я тебя трогать не буду. А со своим призывом будешь разбираться после нашего дембеля.
      Я молчал, тяжело дыша. Неправильно сказанная фраза могла спровоцировать любого из стоящих, в большинстве своем превосходящих меня по весу.
      – Все, – крикнул Швыдко. – Цирк закончился. Дневальный!
      Дневальный влетел внутрь.
      – Забери обе гимнастерки, утром вернешь зашитые. Но ты, Ханин, первый на моем веку, кто рискнул надеть ремень и отказался от перевода, нарушив традицию. Ладно, проехали.
      Я скинул гимнастерку, увидев угрюмый взгляд сержанта одного со мной призыва, которого, как я слышал, "переводили" так, что на его заднице еще пару дней был след от звездочки с пряжки ремня, и подумал: "А ведь ребята честно поступили – мы с Лешкой практически одной весовой категории. Швыдко бы меня просто убил. Традицию ввели явно от недостатка серьезности занятий, и нарушение правил рассматривается всеми прошедшими их как личное оскорбление. Я сегодня не сломался, выстоял против большинства без чьей-либо помощи, а, может быть, кто-то там, наверху, кого мы не видим, но иногда чувствуем, в кого нам по уставу запрещено верить, просто по-отечески охраняет мою дурную голову?"
      Дембеля слово сдержали, больше меня никто "переводить" не пытался, и ремень больше не отбирал.

      Срок обучения очередного набора наводчиков-операторов боевых машин пехоты подошел к концу. Это чувствовалось во всем. Некоторые уже начали обращаться на "ты" к сержантам и даже звать их по именам.
      Сержанты, понимая, что срок обучения закончился, а вместе с ним закончилась и власть над этими людьми, не сильно придирались. Рота перестала выезжать на стрельбы и целыми днями наводила порядок в расположении, ходила в караулы и наряды по столовой в ожидании
      "покупателей".
      Покупатели – представители воинских частей, куда требовались специалисты. Они прибывали в дивизию по одиночке и группами, шли в строевую часть полка, иногда заранее наведываясь в роту, чтобы лично познакомиться с солдатами. "Кого купил – с тем и служить будешь" – была поговорка у офицеров, приезжавших за молодыми солдатами.
      Офицеры и прапорщики ходили по ротам, общались, записывали фамилии механиков-водителей, наводчиков-операторов, командиров отделений и возвращались в штаб полка оформлять сопровождающие бумаги.
      Эти дни были не легкими и для старшин рот. Помогающий им сержантский состав старослужащих практически не находился в роте, стараясь получить так называемый "дембельский аккорд" – какую-нибудь работу, после которой имеющим право на демобилизацию командиры рот обещали выдать заветные документы на увольнение в запас.
      По этой причине старшина снова привлек меня к бумажной работе.
      – Значит так, я выдаю уезжающим то, что им положено: сапоги, пару портянок, фуражку, ботинки, парадную форму, ремень, а ты вписываешь в копию две пары портянок, перчатки, хэбе и все, что скажу. А за мной не заржавеет.
      Спорить со старшиной я и не собирался. Во-первых, это было бессмысленно, во-вторых, не было смысла отказываться от дополнительного денежного содержания, хотя его получение было более чем расплывчато. Обязанности свои я знал и уже понимал, что в отсутствии офицеров главный человек в казарме все-таки старшина.
      "Строевки" – так назывались сопровождающая солдата бумаги для получения довольствия – надо было заполнить и на обмундирование, и на получение продуктового пайка. Рота состояла почти из ста сорока солдат. Само собой получилось, что во время отсутствия старшины я, как постоянно находящийся в казарме сержант, выполнял его обязанности: строил роту, проверял личный состав, требовал сдавать и получать причитающееся обмундирование, передавал солдат с соответствующими документами "покупателям" и начинал принимать пополнение из призывников, которые в очень малых количествах, но все-таки появлялись в день ото дня пустеющей роте. Я чувствовал себя большим начальником, который вечно занят, и у него нет времени на такие мелочи, как перекур или пустой треп. Молодые беспрекословно слушались моих приказов, и ротный неоднократно повторял перед строем, что в отсутствии старшины я и только я выполняю его обязанности. Я назначал наряды, водил личный состав в столовую, прикрикивая на солдат во время движения роты, двигаясь чуть-чуть в стороне от строя, как положено старшему.
      Изредка в расположении роты появлялись "дембеля". Они заканчивали очередной аккорд, их снова не отпускали, обещая выдать документы после следующего. Старослужащие ругались, судачили о скором дембеле и, помывшись и сменив одежду, отправлялись снова строить каптерки, копать траншеи, приводить в порядок то, до чего не дотрагивались весь срок после получения первых лычек их сержантские ручки. Я чувствовал, что внутренне злорадствую, и понимал, что мне еще предстоят подобные увеселительные мероприятия, без которых почти ни один солдат не покинул доблестную армию. А пока я был "царь и бог" для всех, кто появлялся в роте:
      – Солдатик, ко мне. Как фамилия? Макаров? Кто по специальности?
      Писать умеешь? Садись, пиши: "Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы". Где Нева течет, знаешь? Молодец. А сам откуда родом, зёма? Ростовский? Орел. Пиши, пиши. Хорошо пишешь, хочешь быть писарем? Почему это нет? Будешь. Знаешь, как в армии: "Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим". Фанеру к осмотру!!
      "Фанерой" в армии называли грудную клетку, которую молодой боец по приказу старослужащего обязан был выпучить и мирно ждать удара в третью пуговицу. Были специалисты, которые, объясняя солдату правила армейской жизни с хладнокровным постукиванием кулака в пуговицу, загоняли ее ножку на несколько миллиметров в грудь солдата.
      – Чего испугался, воин? Шучу я, шучу. Не боись. Солдат ребенка не обидит. Сейчас отправишься очко драить. Какое? На котором в позе мудрствующего аксакала сидят. Дежурный!
      Дежурным, в переходный период как правило, назначали молодого сержанта. Еще вчера он был курсантом учебной роты, и присвоение ему звания младшего сержанта не успевало сменить в сознании понимание, что он уже тоже является командиром.
      – Дежурный, поставь этого "врага народа", не понимающего суть армейской службы, на тяжелые туалетные работы, чтобы он с гордостью мог сообщить домой, что стойко переносит все тяготы и нахрен никому не нужные лишения. Вперед, Макаров. Родина зовет. Отдай свой долг и спи спокойно.
      Чувство власти упоительно. Оно захлестывает человека целиком и полностью не оставляя места для других чувств и эмоций. Человек начинает наслаждаться тем, что ему беспрекословно подчиняются. Он не должен искать подходов, обсуждать, убеждать. Приказ грубым голосом должен быть выполнен мгновенно и с любовью в сияющих глазах исполняющего. Власть обволакивает со всех сторон, защищая ее владельца. Властью обладающий становится выше, шире, сильнее. Он чувствует данную ему поддержку. Он сам власть. И я упивался этой бессмысленной частью человеческого эгоизма, не приносящую никакую пользу ни мне, ни тем кем я командовал. На вопросы любого из офицеров батальона я мог запросто сморозить какую-нибудь глупость, не вынимая при этом рук из карманов или запихнув их за приспущенный ремень. На замечания я ухмылялся, медленно приводил внешний вид в порядок, растягивая время, как бы давая понять, что я тут двадцать четыре часа, а ты, командир, сейчас уйдешь. И без меня ты никто.
      Потому, что я держу роту. Я и только я. И если я ее распущу, то тебе ее не собрать. Эйфория случайной и практически неограниченной власти пьянила. Обнаглел я настолько, что решил выйти позвонить домой в середине дня, даже не подумав переодеться в парадную форму. Чтобы уменьшить возможность нарваться на патруль, я решил выйти через задние, технические ворота, где меня никто никогда не останавливал.
      Не остановили меня и в этот раз, но, пройдя всего несколько десятков метров, я увидел идущего мне навстречу подполковника Шахдрахманова.
      Бежать назад было бессмысленно. Прятаться было некуда. Под землю провалиться у меня не получилось, и я остановился уставившись на подполковника.
      – В самоволку? Днем? В будний день? Меня увидел? и что?! Быть может, тебе лучше пугало поставить?! Наглец. За мной.
      Опустив голову и размышляя не столько о мере наказания, как о том, что не удалось позвонить, я поплелся обратно в часть за подполковником, придумывая себе оправдание. Шахдрахманов не о чем меня не спрашивал, оставив около корпуса штаба полка. Через пять минут он вышел обратно вместе с начальником штаба:
      – Направляешься старшим команды таких же недоумков. Как старший отвозишь всех на второй пересыльный пункт в Москву и… сам там остаешься.
      – Извини, – развел руками начштаба. – Сам нарвался. Документы получишь через час. Дежурный по штабу, – крикнул он в окно. – Держи список. Для всех кто в списке – боевая тревога! Ханин – старший.
      Время "Ч" через два часа. Время пошло!!
      Через три часа перед штабом полка стояли с вещами человек восемь новоиспеченных дедов специального батальона, обеспечивающего учебный процесс мотострелкового полка. Среди них только я один имел сержантские полоски на погонах и был единственным, прослужившим год, а не полтора, что не придавало мне веса в общей массе. Ребят я всех знал, сталкиваясь в "чепке", у почты или в столовой, как знал я и то, что эти военнослужащие уже всех достали страшной дедовщиной, процветающей в подразделении, несмотря ни на какие указы и распоряжения командного состава Советской Армии и непосредственно нашей части.
      – Не дрейфь, Санек, – подкинув на плече вещмешок, подбодрил меня один из "дедов". – Нам всего полгода осталось, в "дизель" никто не хочет.
      – Инструктаж прост, – вышел на крыльцо угрюмый, но справедливый
      Шахдрахманов. – Доехать, сдать документы, дальше по распоряжению.
      Нарветесь на патруль в Москве – попадете в "Алешинские" казармы.
      Этого я никому не пожелаю.
      Про зверства в "Алешинских казармах" – гауптвахте города-героя
      Москвы мы были все наслышаны. Особенно в казармах зверствовали во время демобилизации, когда каждый уважающий себя "дембель" обшивал свою форму насколько позволяла его буйная фантазия. На грудь вешались самодельные аксельбанты, выпиливались и клеились непонятные знаки отличия. Шеврон с изображением рода войск обязательно накладывался на белую подшиву и через полиэтиленовый пакет проглаживался утюгом, после чего приобретал вид твердый и окантованный. Процедура повторялась несколько раз, чтобы кант был толщиной до двух миллиметров. Каблук сапог увеличивался вдвое и стачивался под углом, чтобы выглядеть выше. В каждый погон вставлялись по половинке тубуса, что придавало погону выгнутую и жесткую форму. На погон крепились металлические буквы С и А. Младшие сержанты сдвигали выкрашенные золотой краской лычки так близко, что издали казались старшими по званию. Когда подобный клоун попадался на глаза злобного московского патруля, состоящего из курсантов военных училищ и офицеров, то демобилизованному сложно приходилось доказывать, что он не новогодняя елка, а солдат, который направляется домой.
      – Погоны есть?
      – Есть.
      – Значит военнослужащий. В машину! В комендатуре разберемся.
      Разбирались в комендатуре просто, быстро и однозначно: "Десять суток ареста за нарушение уставной формы". И десять дней уже мечтающий попасть домой почти гражданский человек таскал мусор, чистил помойные сливы, делал самую грязную работу, после которой его форма выглядела не совсем презентабельно. По окончании срока уже понявший свою ошибку и проклявший все на свете стоял перед комендантом или его заместителем.
      – Что у тебя тут? Ба, да ты "дембель"?
      – Так точно, товарищ майор.
      – Чего же ты сразу не сказал?
      – Я говорил…
      – Наверное, тебе я не поняли. Ты же гражданский, наверное?
      – Ну, да, – радовался первому пониманию арестованный.
      – Форма у тебя какая-то странная. Я раньше такого не видел. Вот и патруль не разобрался. Ну, да ладно. Дома, небось, заждались? Езжай.
      – Спасибо, товарищ майор.
      – Не за что. Ты только вот, что: форму-то сними, а то, как пугало, еще менты могут забрать, решать, что ты забулдыга… Иди, родной, иди.
      Отпущенный на свободу так радовался, что его больше не задерживали, даже не замечая издевки в голосе коменданта.
      Нарываться на московские патрули нам не хотелось, но в Коврове, где стояла часть, мы уже знали каждую дыру.
      – Пошли, отметим окончание службы в городе великого Дягтерева? – предложил кто-то из "спецов".
      – Ребята, только без пьянок, ладно? – спокойно, но твердо попросил я.
      – Не дрейф, зёма, все будет тип-топ.
      Мы прошлись по городу, подшучивая над девчонками. Зашли в кафе, съев по булочке и выпив по стакану лимонада на выданные командировочные, отправились на вокзал.
      – Товарищи, солдаты, сержанты ко мне, – послышался голос, как только мы вышли из-за угла вокзала. – Почему не строем? Где…
      – На бороде, – хохотнул рыжий с конопушками водила-механик.
      – Чего? – опешил старший патруля.
      – Товарищ, прапорщик, – повернулся я к нему. – Специальная группа старослужащих по личному приказу командира части отправляется в
      Москву на пересыльный пункт. Не подскажете, где нам проездные оформить?
      Никакие проездные на электрички нам не требовались, но обращение такого рода всегда ставило тех военных, которые обладали только следом от фуражки вместо мозгов, в тупик.
      – Эээээ… не знаю, – почесал затылок прапорщик. – Наверное, у военного коменданта вокзала?
      – Спасибо. За мной.
      Прапорщик проводил нас тупым взглядом. Все, закрывая рты и делая друг другу странные глаза держались до входа в здание вокзала, и там дружно расхохотались.
      – Ну, тупой кусок.
      – Придурок.
      – Ловко ты его.
      – Давайте только больше не нарываться. Вон, электричка на
      Владимир подошла – поехали. Я расписание смотрел там ждать не долго, вторая электричка и… хоть на столицу поглядим.
      Через несколько часов, пересев без приключений во Владимире на следующую электричку, мы вышли на Курском вокзале города-героя
      Москвы. Город встретил нас солнцем и… патрулем.
      Проинструктированные мной заранее, "спецы" шли в колонну по двое.
      Наряд патруля стоял в начале платформы всем своим видом показывая, что им нет до нас никакого дела, что их поставили тут, вот они и стоят и тоже радуются ясному солнцу, но мы не сможем пройти мимо них, не став предметом пристального изучения. Не доходя несколько метров до патруля, я подал команду:
      – Команда стой.
      И подошел к капитану, который был старший курсантского патруля:
      – Товарищ капитан, разрешите обратиться, гвардии сержант Ханин?
      – Обращайтесь, – удивление на лице капитана было несказанное.
      – Мы прибыли с командой. С пересыльного пункта обещали за нами выслать автобусик. Вы не в курсе, где он должен стоять?
      – Какой автобус?
      – Чтобы доставить нас на пересыльный пункт. Начальник штаба дивизии подполковник Дежкин при мне звонил и договаривался. Что же теперь?
      – Я не знаю, – услышав звание и должность неизвестного Дежкина, который сам договаривался о транспорте солдатам, испуганно произнес капитан.
      – Это нам что, на метро добираться?
      – А на метро не далеко. Я сейчас объясню, – обрадовался офицер.
      Через пять минут мы уже ехали в теплом вагоне московского метрополитена, и я рассказывал солдатам о том, насколько глубже питерское метро, что такое белые ночи и как это красиво и романтично.
      Или оттого, что дорога от метро не была оборудована нужными указателями, или протоптанная тропинка была короче и понятней, но воспользовавшись пару раз указаниями граждан, вскоре мы вошли к воротам КПП второго пересыльного пункта. Я сдал документы в окошечко молодому прапорщику и, получив команду располагаться, развалился вместе с солдатами на скамейках во дворе.
      Старое двухэтажное здание, стоявшее напротив женской пересыльной тюрьмы не чинилось долгие годы. Прогнившие стены с расположенными под самым потолком маленькими, вечно закрытыми окнами даже в летний период источали болотный запах, и только солнце на плацу перед корпусом радовало это, забытое Богом, место. Время от времени в окнах пересыльной тюрьмы появлялись молодые женщины, смеясь и подзывая солдат, показывали свои прелести. Солдаты улюлюкали, кричали, подзадоривая женщин. На крик выбегали прапорщики и утихомиривали тех, кто не успевал их вовремя заметить и скромно присесть.
      – Бабы захотел? Будет тебе сейчас баба. Как фамилия?
      Через несколько минут пойманный получал направление в дальнюю сибирскую часть или Хабаровский военный округ и понуро ждал отправки.
      К вечеру я услышал наши фамилии из длинного списка, который выкрикивал старший лейтенант.
      – Все, кого я назвал, остаются тут ночевать. Разбираться с вами будем утром. Сейчас получите ужин и можете идти занимать места в здании.
      То, что нам дали, нельзя было назвать не то, что ужином, но даже полдником. Зато на пересыльном пункте оказались призывники, сумки которых еще ломились от домашних пирожков и колбасы. "Спецы" умело трясли молодых, давя на то, что в армии принято делиться, и мы наелись до отвала.
      – При таком хавчике тут можно все полгода прожить, – ковыряясь в зубах выкидным ножом, сказал плотненький Жора.
      – Вот только одной шинелькой укрываться не в тему, – подхватил рыжий Андрюха.
      – А сейчас достанем, – приподнялся с топчана Жора. – Вон летчики-налетчики. Им, салагам, еще по сроку службы не положено спать под шинелькой.
      С этими словами Жора встал и пошел к ложащемуся солдату.
      – Слышь, воин. Поделись с дедушкой шинелькой. Дедушка старенький, косточки застудит.
      Солдат стоял и таращил на наглого Жору глаза. Дедушка, не долго думая, взял у него из рук шинель и потянул на себя.
      – Не отдам, моя, – начал отступать солдат, не отпуская шинели.
      – Утром отдам.
      – Нет. Моя. Я не могу, – мямлил солдат.
      – Чего? Чего ты не можешь? Не боись, мне укрыться нечем.
      – А я? А как же я?
      – А ты – душара, – захохотал Жора. – Шинель давай, я говорю, – сделал он страшную рожу, толкнув несильно солдата с голубыми погонами в грудь.
      – Не трожь его, – послышался голос. – Это его шинель. Ему дана, и он будет ей укрываться! Слышишь!
      Щуплый младший сержант, такой же молодой, как солдат, стоял перед
      Жорой.
      – Ты кто такой? – смерил его взглядом дед.
      – Старший тебя по званию.
      – И по сроку службы? – тыча пальцем в грудь солдата, спросил Жора.
      – А срок службы уставом не предоставляет права. Только должность и звание.
      – Во, дурак, – тихо проговорил кто-то в темноте.
      – Шинель его. И ты ее не возьмешь! – твердо сказал молодой.
      Жора хотел возразить, но в раскрытую дверь вошел капитан и два прапорщика.
      – Отбой, воины. Завтра по частям поедете. Валять дурака мы вам тут не дадим. А кто у нас?..
      И он назвал мою фамилию. Я поднял голову с топчана.
      – Ну, я, товарищ капитан.
      – Это ты привез с собой "дедов"?
      – Ну…
      – А почему тебя в полку не уволили?
      – Куда?
      – В запас. Ты же два года отслужил?
      – Я? Нда… – начал я задумываться о казусах жизни.
      – Два года, приказ был, и чего они тебя там не уволили сами? Что ты натворил такого?
      – Он крупный рогатый скот насиловал… со смертельным исходом, раздался голос рядом со мной, и дедовский угол залился диким смехом.
      – Варюжку прикрой, боец, ворона залетит,- попробовал остановить беззлобный смех капитан. – Еще и дедов с тобой прислали. Куда я их дену? Ладно. Утро вечера мудренее. Разберемся. Держи деньги на твою команду. Командировочные на завтра. Отбой!! Всем отбой!!
      И капитан с сопровождающими его молчунами-прапорщиками вышел.
      Я раздал деньги, пихнул свои в карман и, подоткнув шинель, завалился на топчан.
      Проснулся я от какой-то возни.
      – Вот тебе. Вот еще, – слышались голоса.
      – На, держи, козел, – гулкие удары сопровождались матом и комментариями.
      Я приподнял голову. Жора, рыжий и еще два "спеца" утюжили молодого сержанта, попытавшегося спасти шинель солдата. С топчана поднялась голова неизвестного мне паренька.
      – Э, оставь его, – неуверенно высказался паренек.
      – Чо? – Жора кинулся к нему, уперев раскрытой пятерней в лицо паренька. – Усохни, душара.
      – Я не душара, – отпихнул его руку паренек.
      – А кто ты тогда? Сколько прослужил?- давил "дед".
      – Год. Я "черпак".
      – Ну и сиди, не вякай, а то тоже под раздачу попадешь.
      С коек начали подниматься молодые солдаты летной учебки. Их было много, ситуация могла перерасти из положенного армейскими неуставными законами наказания в драку стенка на стенку. Я встал в полный рост на топчане.
      – Жора, стоять! Андрей, стоять! Я дал команду – "Стоять!!" Кто-то в "дизель" вместо "дембеля" захотел? Оставьте дурака. Жорка, не видишь, что он молодой и глупый? С него и так хватит. Брось его.
      Солдаты с голубыми околышками начали подтягиваться к месту, сжимая кулаки. Оценивая ситуацию, я посмотрел на них грозно, насколько это позволяла видеть тускнущая под куполом зала лампочка.
      – Куда дернулись, воины? Всем по койкам. Команды старшего по званию не слышали. Была команда: отбой!!!
      Мой громкий, раздирающий барабанные перепонки голос будил тех, кто уже спал, заставляя замереть проснувшихся, сотрясая стены и вбивая в сознание каждого, что перед ним сержант не три дня назад закончивший учебку.
      – По местам!! Упали. Увижу поднятую черепушку – уйдет с утра… охранять здание, что напротив. Я с капитаном договорюсь.
      О чем у меня был разговор с капитаном перед отбоем, не слышал почти никто, но видели почти все. Угроза была страшная. Самое ужасное среди служивших срочную службу считалось попасть во внутренние войска, где самым опасным было охранять женскую тюрьму.
      Легенд об этом ходило множество, и одна была страшнее другой, но все сводились к тому, что соблазненный охранник получал срок уже в мужской тюрьме.
      Солдаты, выдрессированные в учебных частях, быстро улеглись обратно на топчаны, тихо перешептываясь.
      – Ты чего? – подошли ко мне Жора и Андрей. – "Духа" решил спасти?
      – Нет. Вас, дураков. Их в пять раз больше, нас завалят, а утром докажут дежурному, что "деды" первые начали. Как думаешь, кому поверят? Иди, спи давай. Захочешь отыграться, поймаешь его утром в туалете.
      И я отвернулся к стенке, давая понять, что тема исчерпана. Это было рискованно. Любой из дедов мог съездить мне сапогом по спине, а в личные разборки уже никто не влезал бы, но Господь, видимо, меня хорошо охранял, и длинный день наконец-то закончился.
      Утром мы грелись на солнышке, когда к нам подошел низкого роста, седой подполковник.
      – Кто старший? – посмотрел он из-под насупленных бровей.
      – Гвардии сержант… – начал я поднимаясь.
      – Это ты "дембель"? – перебил он меня.
      – Ну, судя по документам…
      – По документам? Кто тебе их дал? Что за бардак? Это в Ковровской учебке порядка нет? Я вам наведу порядок. Кто послал вас сюда?
      Нахрена вы мне тут нужны? Пошли вон!! И вон этого с собой возьмите,
      – показал подполковник на поднявшего голос ночью "черепа".
      – Куда? – опешил я.
      – Ты на дембель! А остальные в часть!!
      – А вы меня оформите тут на дембель? – по-детски обрадовался я.
      "Деды" с завистью смотрели на меня, понимая, что при армейском бардаке, если есть те, кто служат лишнее, может оказаться и тот, кого отпустят раньше. Уйти на год раньше окончания службы не по состоянию здоровья домой – это было очень редкой удачей.
      – Я что, в запас увольняю, сержант? Ты из ума вышел? Увольняет командир полка. Запомни: командир полка. Вот и валите в свой полк.
      – Куда? В какой полк?
      – А из какого прибыли. Там пусть тебя увольняют. Иди и получи сопроводительные документы. А я позвоню начштаба дивизии. Пусть он вашим мотострелкам "вставит" по самые гланды, чтобы им еще неделю икалось. Ты еще тут? Бегом за документами.
      Через четверть часа, смеясь над армейской тупостью и придумывая, кто, что сделает в первую очередь, вернувшись в часть, мы шли к метро, направляясь уже известным нам маршрутом в обратную сторону. К вечеру мы добрались до Коврова.
      – Скажи, бабушка, это какой город? – корча рожу, присел перед скучающей около ворот бабкой Жора.
      – Ковров, сынок, Владимирской области, – шепелявила бабка.
      – А хороший город-то? – не унимался Жора.
      – Хороший, сынок, хороший.
      – А до части далеко, бабуля. Мы правильно идем?
      С подобной шуткой Жора приставал к каждому встречному и сам ужасно веселился. Пройдя полпути, "спецы", посовещавшись, решили, что надо купить "горячительное".
      – Ребята, ведь мы же договаривались, – попросил я их, все еще надеясь на благоразумие. – Ведь вы меня спалите по полной.
      – Все будет как в аптеке. Обещали же. Век свободы не видать, – на уголовный манер цыкнул выбитым зубом и провел себе по шее большим пальцем рыжий. – Придем в часть, ты от нас избавишься, а тогда уже мы…
      До части ребят не хватило. Первые пару бутылок они оприходовали, присев в небольшом скверике. Я отказался, сославшись на спор с братом. Пили не долго, шутили, предлагали чуть сторонящемуся всех
      "черпаку". Мне с трудом удалось уговорить не открывать третью и продолжить путь в родные пенаты. Проходя по кленовой алее вдоль двухэтажных серых однотипных домов, Жора, резко повернувшись, кинул на ходу идущему рядом со мной солдату свой вещмешок:
      – Держи.
      Тот схватил его на лету, а Жора, сделав два прыжка вперед, резко ударил идущего впереди "черепа". Солдат отлетел к стене. Не дав ему опомниться, Жора прыгнул в воздух и, перебрав ногами, нанес ему сильный удар ногой в грудь. За его спиной появились, побросав свои вещи, еще пару спецов. Стоящий рядом со мной солдат, остановил меня рукой:
      – Не лезь. За дело.
      – За какое? Чего он успел натворить? Когда?
      – Он не имел права заступаться за "духа".
      Но Жора уже остановился, нагнувшись над солдатом, потиравшим в ожидании очередного удара, грудь и закрывающим текущую из носа кровь.
      – Я тебя бить не буду. Это я тебя в качестве воспитательной меры.
      Вставай, не бойся.
      Солдат встал, и Жора резко ударил его еще раз в живот.
      – Все. Все. Теперь точно все. Ты "череп", а не "дух". Еще полгода и будешь "дедом". Будешь сам "молодых" гонять. Ты уже должен "духов" гонять, а не вступаться. Ты понял?
      Солдат кивнул.
      Жора взял свой вещмешок, положил по-братски руку солдату на плечо.
      – Все. Теперь мы братья. Кто тебя тронет – мне скажи. Понял. И ты, – повернулся он ко мне. – Если кто тронет, мы всей "спецурой" приедем. Любого так уделаем.
      – Жора, ты только говори поменьше, когда в часть придем, – посоветовал я
      – Почему?
      – От тебя перегаром несет за версту. Заметут.
      – Молчу, молчу, – и он снова повернулся к солдату. – Значит так, братан…
      Мы подходили к штабу полка, когда на крыльцо, потягиваясь и всматриваясь вдаль, вышел подполковник Шахдрахманов. Он даже чуть голову вытянул вперед, чтобы определить, что за группа так поздно появилась на территории части. Разглядев меня, приближающегося к корпусу впереди всей команды, он промолвил:
      – И в огне не горит, и в воде не тонет.
      Я остановил всех за несколько метров до здания штаба. Подойдя к крыльцу и, смотря снизу вверх, я приложил правую руку к фуражке.
      – Товарищ гвардии полковник, команда специалистов по приказу начальника московского пересыльного пункта прибыла для дальнейшего прохождения воинской службы. Готовы с честью и доблестью защищать рубежи нашей необъятной Родины.
      Улыбка не сходила с моего лица. Я обернулся получить поддержки у солдат специальной роты обеспечения учебного процесса и ужаснулся.
      На фоне темного звездного неба над головами слегка качающихся солдат стояло желтое облако перегара.
      – Ну-ка, дыхни, – наклонился к моей улыбающейся роже подполковник.
      Я дыхнул.
      – Хм. Трезв. А с ними что?
      – Запах "Алешинских казарм", – еще шире заулыбался я.
      – Дошутишься у меня. Возвращайтесь в роты, раз уж вас все равно вернули. Утром будем думать, что с вами делать. Жихарев! – посмотрел в сторону спецов над моей головой офицер. – Если я узнаю, что в роте спецов кто-то "о БМП ударился", то ты… В общем, ты меня понял.
      – Так точно, товарищ гвардии полковник, – гаркнул Жора.
      Шахдрахманов отвернулся, и мы пошли в свои казармы. Приближалось время сна – святого времени для каждого солдата.

      В роте меня приняли радостно, по-братски, как будто никто не сомневался, что я вернусь. До вечера под дружный смех ребят я рассказывал историю о том, как мы приехали в Москву, как меня почти уволили в запас и что в спецах – нормальные, классные пацаны.
      – Чего теперь делать будешь? – спросил Ромка.
      – Дембеля ждать. Меня же "уволили" в запас, – смеялся я. – У них такой бардак – правая рука не знает, что делает левая.
      – Ну, тут-то все знают, сколько ты отслужил.
      – В том-то и беда. Я просил, чтобы меня прямо там уволил. Не захотели.
      – А вместо меня "комсомольцем" быть так и не согласен? – в надежде спросил Роман. – Мне ведь через несколько дней уезжать на офицерские сборы.
      – Ром, у меня же выговор с занесением. Забыл?
      – Да нету у тебя никакого занесения, – подмигнул Роман.
      – Не. Кто-нибудь вспомнит… Не надо.
      Пару дней я шлялся по роте, откровенно ничего не делая.
      Настроение было хорошее. Меня никто не трогал, в наряды не ставили, даже старшина не привлекал к своим мелким гешефтам. Утром третьего дня я смотрел телевизор, когда в расположение роты вошли комбат и начальника штаба третьего батальона старший лейтенант Зелов. Зелов был высокого роста, обладал одновременно огромным животом и уважением солдат. Он много лет прослужил старшиной роты и исполнял обязанности командира пулеметного взвода, когда по инициативе высшего командного состава были созданы офицерские курсы для прапорщиков. Зелов получил звание лейтенанта и, учитывая его многолетний опыт, был сразу назначен на должность командира роты, а затем и начальником штаба полка. Прапорщиком он был, прапорщиком и остался. Офицерское звание не прибавило ему знаний, но, что такое
      "офицерское слово", он знал хорошо. Однажды Зелов, как начальник штаба батальона, был вынужден присутствовать в учебном корпусе, где старшие офицеры части занимались теорией тактических учений. Егерин проверял подготовку и смысловое содержание составленных планов боевых стратегий начерченных на больших листах ватмана. Проведя рукой по сине-красным стрелкам на плане Зелова, Егерин заметил:
      – План непонятный. А вот ватман у тебя отличный.
      На что Зелов вытянувшись во весь свой гигантский рост ответил:
      – Так точно, товарищ майор. Мы все на ватмане рисовали. Хороший ватман. Глянцевый.
      Егерин участливо посмотрел на старлея и сказал:
      – Шел бы ты в батальон. А мне писаря вашего, Крылова, пришли, – и тихо в сторону добавил. – Толку больше будет.
      Солдат батальона Зелов просто так не гонял, требовал исключительно выполнение служебных обязанностей, за что пользовался всеобщим уважением.
      – Ханин, ты чем занимаешься сейчас? – остановил мое развлечение комбат.
      – Жду приказов о спасении Родины, – не удержался я, поднимаясь в приветствии.
      – Ты БМП на картинке видел? – спросил майор, и я вспомнил, как взводный рассказывал о моей оплошности.
      – Даже два раза, – огрызнулся я, хотя злиться кроме как на себя самого мне было не на кого.
      – Ага. Значит, будешь замком взвода, – подытожил комбат.
      – Да хоть командиром роты, – уверенный, что майор смеется надо мной, отпарировал я.
      – А ты нахал, – не то хваля, не то ругая, пробасил Зелов.
      – Никак нет, товарищ гвардии старший лейтенант. Как в уставе сказано? "В случае необходимости должен быть готов заменить"… Вы только скажите, я и Вас заменю. Вот товарища майора не смогу – усов у меня нету.
      – Иди отсюда! – буркнул, ухмыльнувшись в усы, комбат, и я радостно ретировался.
      В батальоне, как во всех подразделениях полка начали составлять штатное расписание. Сенеда трудился над этой красивой тетрадкой, расчерчивая поля и вписывая уже существующие имена напротив должностей, оставляя пустые графы для будущих.
      – Ты в третьей роте остаешься, – сказал мне Виталий. – Я слышал, что в третьем взводе. По-моему, второе отделение… могу ошибаться.
      – Виталь, так ты меня запиши командиром третьего, а не второго отделения. Ладно?
      – Не в моей власти. Это в штабе полка решают кого куда. Я по списку вписываю. Иди, со своим земляком договаривайся.
      На следующий день после завтрака я зашел в штаб полка. Манукевич, с расстегнутым воротом рубахи, чуть высунув кончик языка, не обращая внимания на входящих, выходящих и сидящих вокруг офицеров, стучал на печатной машинке испачканными кончиками пальцев. Командир строевой части жаловался стоящему напротив него начальнику медслужбы полка на свою тяжелую жизнь перед новым набором призывников.
      – Володя, чего ты нервничаешь? – участливо спросил начмед.
      – Да голова просто пухнет от всего этого.
      – А ты не бери в голову, – спокойным тоном психолога ответил старлей. – Не бери в голову, бери в рот. Проще, приятнее и легче сплевывать.- И, посмотрев в ошалевшие глаза начальника строевой части, добавил. – Точно, точно. Это я тебе как доктор говорю.
      – Да иди ты, – махнул рукой капитан.
      – Ну, как хочешь, – пожал плечами старлей и вышел из комнаты под дружный хохот писарского состава, к которому присоединился и мой голос.
      – Макс, чего делаешь? – щелкнул я земляка по затылку.
      – Приказ стучу.
      – Тяжелая работа, нечего сказать. Пошли, покурим?
      – Святое дело. Война войной… – поднимаясь из-за стола, деловито начал писарь армейскую присказку.
      – Ты уже приказ о назначении на должности печатал? – спросил я, когда мы вышли на крыльцо, и Макс затянулся "Явой".
      – Вот сейчас печатаю.
      – Я в третьей?
      – Ага.
      – Так ты меня тихо командиром третьего отделения можешь впечатать? Если "замка" нету, то весь взвод на втором, а вот если второго нету. В общем, "подальше от начальства – поближе к кухне" – сам все понимаешь…
      – Не могу.
      – Почему не можешь?
      – Ты в приказе – "замок".
      – Как "замок"? – моя рожа вытянулась. Я даже представить себе не мог, что комбат, бросивший мне фразу днем раньше, не шутил. – Какой из меня "замок"? Все "замки" – деды!
      – Слушай, зёма, я не знаю, какой. Мое дело приказ отпечатать.
      Заместитель командира третьего взвода. Тут была идея создать взвод, который можно быстро расформировать, если что. Из писарей, художников, музыкантов. Зачем – не знаю. Кстати, кто будет командиром взвода, тоже пока неизвестно. Так, что ты пока и.о. ком.взвода. Ты извини, мне идти надо. Сейчас дел невпроворот.
      И Макс оставил меня ошарашенного стоять на крыльце.
      "Я – замок? Если только вся идея в том, чтобы в роте никого из взвода никогда не было, а я вечным дежурным по штабу был…" – пытался я догадаться о причинах, побудивших отцов-командиров пойти на такой опрометчивый с моей точки зрения шаг. "Громкий голос еще не означают, что человек может быть командиром. Он должен обладать определенными знаниями, иметь опыт, в конце концов должен уметь сам показать, как обращаться с оружием. А у меня опыта меньше, чем с гулькин нос".
      – Ханин, ты где шляешься? – накинулся на меня Швыдко, как будто ждавший меня у входа.
      – В штабе полка был.
      – В каком, нахрен, штабе? Тебя комбат разыскивает.
      Комбат сидел за своим столом в штабе батальона и быстро писал.
      – Товарищ гвардии майор, – гаркнул Швыдко, больно толкнув меня в спину. – Доставил. В целости и сохранности.
      – Не ори, не на гражданке, – не отрывая головы, пробурчал комбат и, подняв голову, добавил. – И на гражданке не ори. Значит так.
      Возьми Басюка, и у вас на двоих последний "дембельский аккорд"…
      – Мы же все уже сделали, – начал ныть Швыдко, понимая, что желанный дембель, вновь передвигается, как горизонт. – Это не честно, товарищ майор…
      – Домой не хочешь? – устало произнес комбат. – Это последний. Я слово даю. Вот при нем. В общем, так. Даю вам четыре дня сделать из этого писаря бравого солдата. А точнее, специалиста высшего класса, как вы с Басюком. Проверять буду лично. Если он на 5-й день будет путать АКМ с СВД и БТР с БМП, то на дембель пойдете 30-го июня в шесть часов вечера. Понятно?
      – Ага.
      – Тогда чего стоишь? Время пошло… Как сделаете, так домой и отпущу,- и комбат прихлопнул ладонью по столу показывая, что вопрос решен.
      – Ну, только попробуй не выучиться, – пригрозил мне Швыдко.- Убью нахрен.
      – Если убьешь, то дембеля точно не будет, – резонно заметил я.
      – Давай, давай, шевели копытами, – не отставал от Швыдко Басюк. -
      Дух в кожаном ремне. Сейчас посмотрим на "директрисе", чего ты стоишь.
      Дембля шли чуть позади меня, и все крики летели в меня, как удары в спину.
      – И не оборачивайся. Из-за тебя нам дембель отодвинули, – срывались сержанты.
      Через пятнадцать минут мы дошли до железнодорожной станции, козырнули знакомому патрулю и поднялись в электричку.
      – Эх, вот ту бы, ту бы, грудастую, – часто задышал Басюк.
      – Ага, щас она тебе так и дала, – скорчил мину второй дембель.
      – А хошь спрошу? – пошел на спор Басюк.
      – Ну-ну. Она тебя пошлет и не посмотрит, что дембель.
      Басюк сделал два шага вперед к молодой девушке. Девушка стояла, держась за ручку, прикрепленную к спинке сидений. Платье в цветочек, плотно облегавшее ее стройную фигуру, подчеркивало высокую, крепкую, вздымающуюся грудь и крутые бедра. В руке девушка держала холщевую сумку. Гордый и упрямый взгляд был устремлен в окно, за которым бежали поля, леса и крытые железом и шифером деревянные дома
      Владимирской области.
      – Девушка, девушка, с Вами можно познакомиться?
      Девушка отвернулась, сделав вид, что не слышит.
      – Девушка, а Вы из Коврова? – снова попытался начать разговор Басюк.
      – Нет, из Владимира, и у меня есть муж, – отрезала девушка.
      – Ха-ха-ха, – хохотал Швыдко. – С тебя бутылка.
      – Нифига, – смущенно возмущался Басюк. – Не забивались.
      – Все равно с тебя, – подтрунивал над ним старший сержант. – Не расстраивайся, сейчас выйдем – этого оттрахаем по самые гланды.
      – Ну, Ханин, держись. Если мы с тобой тут будем четыре дня торчать…
      Угрозы не останавливались, но я не сильно обращал на них внимания, считая пустым дорожным, солдатским трепом.
      На "директрисе" – поле, где проходили подготовку солдаты – из-за прекращения процесса обучения оставались только несколько операторов, механиков и техников, подготавливающих директрису к будущим учебным процессам. Все приветствовали дембелей, хлопая по ладоням, похлопывая по спинам или просто выкрикивая слова приветствия.
      – Нам тут нужно из "духа" человека сделать, – показал на меня пальцем Швыдко какому-то солдату.
      – Ну, так в рыло ему! – утвердил дембель с закрученными до локтей рукавами.
      – Не катит. Реально научить надо. Мы ему сейчас матчасть покажем, а потом на БМП покатаем. А ты мишени поднимешь?
      – А чего не поднять? Поднимем, – согласился солдат. – Серый!! – крикнул он громко, и на его зов из небольшого здания, наверху которого была прозрачная комната, выскочил молодой солдат.
      – Серега, когда надо будет, тебе товарищи дембеля дадут команду, а ты будешь поднимать мишени. Понял?
      – Ага, – кивнул Серый.
      – Не "ага", а "так точно", товарищ дембель.
      – Так точно, товарищ дембель, – не споря, повторил солдат-первогодка, и мы пошли в сторону стендов и столов.
      Басюк уже принес автомат, пулемет и снайперскую винтовку.
      – В общем, так, мужик. Смотри сюда. Это автомат Калашникова – первое и основное оружие нашей доблестной армии…
      – Знаю, – перебил я его и взял "калаш".
      – Разобрать, собрать сможешь? – проверяя меня, спросил дембель.
      Не отвечая ему, я, зацепив безымянным пальцем держатель магазина, перехватил его и быстро положил на стол. Передернув затвор, нажал на щелчок спуска, молниеносно перевернул автомат и ударом ребра ладони по шомполу выбил его из крепежей.
      – Ого, – поднял брови Швыдко, но я не обращал уже на дембелей внимание.
      Удар газовой трубки об стол, и сборка автомата в обратном порядке.
      – Секунд сорок, наверное, – проговорил Басюк, когда я положил автомат на стол.
      – Меньше, – спокойно ответил я.
      – Не меньше.
      – Хочешь засечь?
      – Давай.
      – Если меньше – то с тебя "чепок".
      – Щас по шее как дам, – быстро, но уже спокойно ответил дембель.
      – Время пошло.
      Вписался я секунд в тридцать пять.
      – Норматив… – начал вспоминать Басюк.
      – Сорок семь секунд, – закончил я.
      – Так ты быстрее сделал…
      – Мой личный рекорд – двадцать две секунды.
      – Только разборка? – уточнил Швыдко.
      – Нет. Разборка и сборка. На городских соревнованиях.
      – А чего ты тогда писарем сидел?
      Вопрос был праздный.
      Через три часа, я свободно разбирал и собирал не только пулемет
      Калашникова и снайперскую винтовку, но и станковый пулемет, устанавливаемый на БМП, мог заряжать, разряжать орудие самой машины, а также знал прицельную "сетку" и все клавиши, которые должны быть подняты после того, как я залезал в башню. Больше всего мне понравилось водить БМП. Много кататься мне не дали, заведя предварительно боевую машину, но три кружка по полю я, довольный как ребенок, которому досталась большая игрушка, успел накрутить.
      "Птичка" – руль управления боевой машины пехоты, слушался легкого нажатия, и мне было очень приятно, что я могу управлять такой огромной, тяжелой, бронированной техникой.
      – Покатался и хватит, – остановил меня Басюк. – Сейчас посмотрим, как ты стрелять умеешь. Все по правилу "сильной руки". Правая кнопка
      – орудие, левая – пулемет.
      – А если я левша?
      – Не выпендривайся, шлем надевай.
      К вечеру мы вернулись в часть. Шли мы все одной ровной шеренгой, время от времени перескакивая, чтобы не сбиваясь идти в ногу.
      Дембеля перестали подкалывать и подшучивать надо мной, признав, что могу я не только на машинке стучать, да буквы выводить.
      – Чего вернулись? – встретил нас вопросом комбат. – Домой расхотелось?
      – А все! – хлопнул по стенке довольный Швыдко. – Приказы выполнен, я пошел чемодан паковать. Здравствуй, мама, вот я и вернулся…
      – Куда ты пошел? – прищурив глаз, переспросил комбат. – Ты хочешь сказать, что он отличать научился БМП от танка? – ткнул майор в меня пальцем.
      – Он спец круче нас, – обиженно ответил Басюк. – Мы ему передали все знания полученные в боях и сражениях, больше нам его учить нечему.
      Фраза была напыщенная и скорее смахивала на цитату из фильма, но майор на это не повелся.
      – А я же сказал, что проверю! Швыдко, в штаб полка. Бегом. Скажи комполка, что я прошу машину на два часа, на "директрису" съездить.
      – Товарищ майор, – сглотнул слюну Швыдко, – может лучше завтра?
      На свежую голову.
      Швыдко понимал, что ночные стрельбы куда тяжелее дневных и, если я "проколюсь", то придется нам всем сидеть "в поле" до конца недели.
      – Ты чего приказа не понял? Бегом! – рявкнул комбат, и старший сержант, быстро перебирая ногами, засеменил в сторону штаба полка.
      – Выучился значит? – посмотрел на меня комбат. – Ну-ка, скажи, по какому правилу ведется стрельба из боевой машины пехоты?
      – По правилу "сильной руки".
      – Верно. А какая вместимость магазина у автомата Калашникова?
      – Тридцать патронов. У пулемета сорок пять.
      – Я тебя про пулемет не спрашивал. А у СВД?
      – Десять.
      – А сколько человек экипаж БМП?
      – Первой или второй?
      – Ладно, не важно, – ответил майор. – А вот и УАЗик. Садись.
      Мы забрались в машину.
      – Только подведи, – ткнул меня кулаком в бок Швыдко.
      – Если ты мне сейчас ребра не сломаешь. Не ссы, прорвемся, – парировал я, и мы покатились по пыльной дороге в сторону начавшего садиться солнца.
      Когда мы приехали, солнце уже село, и только фонари, прожекторы и луна освещали поле и будку операторов.
      – Стрельба ночью отличается от дневной стрельбы тем, что ты стреляешь по направлению, – пояснял сам комбат. – Если лампочка мигает – то значит пулемет, если горит ровным желтым светом – то значит тяжелая техника, стреляешь выстрелом. Усек.
      – Усек.
      – И не ищи "много маленьких бээмпешек".
      – Это как?
      – Назад посмотри.
      Я обернулся. Окна пробегавшей мимо электрички светили тусклым желтым огнем.
      – У меня во взводе, чурка башню повернул. Видит электричку в триплекс и спрашивает в микрофон: "Товарищ командир, вижу много маленьких бээмпешек. Разрешите огонь", – влез Швыдко.
      – Не у тебя это было, а у меня, – загорланил Басюк.
      – Рты закройте, – спокойным, но очень уставшим голосом остановил их комбат. – В общем, понял? Башня все время смотрит "в поле".
      Флажки справа и слева – ограничение поля. Сейчас оператор красные лампы зажжет – за них башню не поворачивать, а то нас с вышки снесешь. Готов?
      – Как Гагарин и Титов.
      – Дошутишься ты, Ханин. Если он две мишени из десяти положит, то… Ладно, там видно будет.
      – Давай, Санек, отпусти домой дедушек, – закатил глаза Швыдко.
      – Отходить нельзя! За тобой Москва! – начал ржать Басюк.
      – Все на вышку! – дал команду майор. – Ты в машину! Пристегнуться не забудь,- и он протянул мне шлем.
      Я надел мягкий с большими наушниками танковый шлем с висящим хвостом проводов. Подошел к рычащей бронированной машине. Чувствуя себя героем фильма, спасающим весь мир, я вскочил на броню и прыгнул в открытый люк. "Первый, второй, третий, пятый тумблеры, – вспоминал я. – Пристегнуться, значит, присоединить шлемофон. Есть. Закрепить микрофоны. Готово".
      – Вышка, вышка, я первый.
      Голос комбата отдавался эхом в наушниках.
      – Первый, я вышка. Готовность?
      – Готов.
      – Вперед! – голос комбата в наушниках был услышан и водителем, машина дернулась и пошла по песчаному брустверу.
      Ветра почти не было. Я не стал брать упреждения, когда увидел мигающий огонек вдали. Большим пальцем левой руки я легко нажал на пуск. Пулемет дернулся, отдаваясь в руке тяжелыми рывками. Лампочка погасла, и тут же зажглась другая, но уже ровным, желтым цветом.
      "Тяжелая техника", – вспомнил я, нажимая на ручку управления башней.
      "Сетка" в прицеле начала подниматься, и лампочка замигала в перекрестье. Нажатие правой кнопки тряхнуло БМП. В кабине запахло газом.
      – Право десять, ближе двадцать – раздалось в наушниках.
      Механик-водитель, смотря за полетом выстрела, давал поправку.
      Дернув ручку, я выбросил пустую гильзу и вставил заряд. Следующий выстрел погасил лампочку.
      Выстрелы раздавались, лампочки гасли, запах гари и дыма не давал дышать и щипал глаза, но я не отрывал голову от прицела. Наконец машина замерла. Я дернул ручку, закрывающую вход выстрела в орудие вниз. Щелкнул замком пулемета, ленты в пулемете не было. Передернув затвор, я нажал на спусковой крючок и прохрипел в микрофоны, прижимавшиеся к горлу:
      – Вышка, я первый, стрельбу закончил.
      – Оружие? – последовал вопрос.
      – Вышка, я первый. Оружие разряжено.
      – Разрешаю возвращаться. Не забудь башню в поле повернуть.
      Машина бежала назад. Я не помнил, сколько лампочек погасло, но, даже зная, что лампочки гаснут после определенного временного периода, был уверен, что хотя бы пару раза я попал. Дембелей я не боялся, но мне очень не хотелось подводить людей, уже приготовившихся к гражданской жизни.
      – Товарищ гвардии майор, – приложил я руку к шлему. – Гвардии сержант Ханин стрельбу закончил.
      – Ханин, твой отец военный? – комбат смотрел на меня с удивлением.
      – Никак нет. Инженер на заводе. А что?
      – Ты раньше с БМП стрелял?
      – Так точно. Сегодня днем три раза.
      – Я тебя не про сегодня спрашиваю.
      – Никак нет.
      – Ты уничтожил все мишени и две из вновь поднятых. Ты сам стрелял?
      – Сам. Это, наверное, случайно, товарищ майор.
      – А мы сейчас проверим.
      – Швыдко, шлем мне. Я еду в параллельной машине. Ты руководишь стрельбами. Стрельба на ходу. Вперед.
      На ходу стрелять было тяжелее. Машину трясло. Я не успевал настроить орудие, когда машина трогалась. Палил в белый свет, как в копеечку, но, как оказалось, три или четыре мишени сбить все-таки успел.
      – Силен, – подытожил комбат.
      – Это мы. Мы его так научили, – гордо, подойдя переваливающейся походкой, сказал улыбающийся Швыдко. – Теперь и на дембель пора.
      – Так за день не научишь! – ответил майор.
      – Экзамен сдан, товарищ майор, – понимая, что их снова надувают, обратился Басюк. – Вы же обещали, товарищ майор.
      – Утром разберемся. В УАЗик.
      – Но, товарищ майор…
      – Утром, утром, – и повернувшись ко мне добавил. – Завтра начнешь принимать новобранцев. Замок. Пока взводного нет, ты исполняющий обязанности командира третьего взвода.
      И УАЗик покатил нас обратно в часть. Мои руки пахли порохом, гимнастерка пропахла гарью и потом, но я был доволен. Теперь было не стыдно возвращаться домой, мне было, что рассказать. Хоть раз за всю службу, но я участвовал в стрельбе из БМП. И не просто так, а ночью.
      Да еще и сбил несколько мишеней. И вместе со мной стрелял комбат. И не только стрелял, но и хвалил. А это вам не "хухры-мухры".

      Новобранцев, которых доставляли из разнообразных городов и сел нашей необъятной Родины в ковровскую дивизию, сначала, не разбираясь, размещали в спортзал. Политработники всевозможных уровней и командиры взводов направлялись туда, отбирая солдат в части, батальоны или напрямую в роты и батареи. Тех из них, что поступали к нам в подразделение, мы со старшиной встречали, сверяли документы, не всегда совпадающие с личностью, переписывали данные каждого солдата. Новоиспеченному бойцу, выдавалось максимально подходящее по размеру обмундирование, после чего солдат насильственно сажался в ленинской комнате для написания первого письма родителям о начале службы.
      Дня через три-четыре дневальный позвал меня к ротному.
      – Товарищ капитан, – приложил я руку к пилотке, – сержант…
      – Вольно. Старшина в отпуск уходит, а казарма без старшины, как клетка без обезьяны. Ты назначаешься исполняющим обязанности старшины роты официально.
      – Но ведь…
      – Если ты хочешь что-то сказать, то лучше молчи. Свободен.
      Солдаты поступали не ежедневно и не всегда большими партиями.
      Слухи из спортзала распространялись мгновенно, а уж о земляках и подавно.
      – Ханин, ты слышал, твоих питерских привезли?
      – Шутишь?
      – Беги в спортзал. С тебя "чепок".
      Упустить такого момента я не мог и помчался со всех ног туда, где могли быть те, с кем я встречался в многомиллионном городе. Надежда, что найдется кто-то знакомый, теплилась у меня в груди.
      – Где тут питерские? Где? – доставал я дежурных по спортзалу сержантов.
      – В дальнем углу посмотри.
      Там, куда указал дежурный, на двухъярусных койках, сидело десятка два коротко стриженых новобранцев. Когда я подошел все притихли.
      – Откуда, орлы? – в ожидании радостного момента спросил я.
      – Из Ленинграда, – ответил тихо рыженький пацан.
      В груди екнуло. Любой житель города на Неве, будь он даже из самого дальнего района города, обязательно называл бы любимый город
      Питером. "Поребрик" – означавший высокий бордюр, "Финбан" – как называли Финляндский вокзал, "Сайгон" – небольшое кафе на Невском проспекте, "Климат" – так величали выход из метро на канале
      Грибоедова из-за постоянного тепла даже снаружи, "Маяк" – сокращенное название станции метро Маяковская и другие специфические сленговые слова и выражения были неизменной атрибутикой тех, кто родился и вырос в городе трех революций. От коренного петербуржца крайне редко можно было услышать в армии современное, коммунистическое название города. "Я из Питера", – придавало гордость и ответственность говорившему это.
      – А точнее?
      – Ромбов. В смысле, Ораниенбаум.
      – А я из Пушкина.
      Ребята были из области. Я не имел ничего против призывников из
      Ленинградской области. Скорее всего это были очень хорошие ребята, но я не чувствовал чего-то родного, питерского, того, к чему должно тянуть. Ничего не сказав, я развернулся и пошел в роту.
      В роте меня ждала очередная группа представителей Средней Азии и
      Азербайджана. Коротко стриженные, низкие и высокие, они казались на одно лицо. Часть новобранцев была одета в длинные халаты и тюбетейки, напяленные на короткостриженные головы. Вокруг ходили сержанты роты.
      – Опять чурки, – встретил меня Саша Денискин.
      – А куда нам от них деться?
      – Еще и айзеры есть… В какой взвод?
      – Давай по всем. И нам проще, и никому обидно не будет. Всем по чуть-чуть. Где военные билеты?
      Пока будущие солдаты мотострелкового полка стояли, перетаптываясь и не отходя от места, где им сказали стоять, в расположении роты, мы рассматривали мелкие фотографии на собранных военных билетах.
      – Смотри, какая рожа. Борода до пят.
      – А ты видел кого-нибудь с бородой?
      – Не видел, но это же бандит. Настоящий бандит, "душман". С гор, небось, за солью спустился. Его и взяли. И фамилия соответствующая
      Махмед-оглы. Себе такого бери! – не мог успокоиться Сашка. – Я с таким чуркой воевать не хочу.
      – Возьму, в чем проблема? И в компенсацию мне вот этого, с совсем детской мордашкой. Как его – Казылбеков?
      – Тут айзеров шесть. На пять взводов не делятся. Чего с шестым делать будем?
      – А давай его мне, я потом разберусь. Пошли, обрадуем "духов".
      Мы вышли в коридор. Группа новобранцев уже расползлась, кто-то сел на табуретку, кто-то уселся на кровать.
      – Товарищи призывники, – обратился я к ним мягким, спокойным голосом. – Сейчас мы распределим вас по взводам, где вы будете проходить дальнейшую службу.
      – Я с братом хочу, – крикнул кто-то из узбеков.
      – С братом и будешь, – так же мягко, как ребенка, заверил я его.
      – Вы теперь все братья по оружию и служить будете в нашей третьей роте наводчиков-операторов. Так сказать, плечом к плечу. А сейчас постройтесь в две шеренги, сынки. Бегом!!!
      Команда "Бегом!" была резка, и громкий, отработанный командирский голос разлетелся по всему расположению, пугая сидящих на потолке мух и "духов".
      – Вы призвались сюда, чтобы стать специалистами высокой квалификации. Понятно?
      Неровный гул голосов скорее походил на блеяние баранов, чем на ответ.
      – Не слышу! Громче!!
      – Понятно.
      – Еще громче!!!
      – Понятно!
      – Молодцы. Запоминайте: сержант для вас – царь и бог. Вы подчиняетесь приказам любого сержанта роты. Невыполнение приказа приведет к… Ну, об этом позже. Сразу, чтобы стало понятно: любой вышедший из строя без команды получит наказание. Садиться на кровать не в часы сна – запрещено. Понятно?
      – Понятно.
      – В армии отвечают: Так точно.
      – Понятно?
      – Так точно.
      – Не слышу.
      – Так точно!
      – Не слышу!
      – Так точно!!! – хор голосов звучал уже одноголосно.
      – Слушай распределение по взводам…
      Когда я дошел до Махмед-оглы, то, вспомнив фотографию бородатого
      "душмана", начал искать глазами того, кто мог бы быть на него похож.
      Медленно поднимающий руку и переминающийся с ноги на ногу маленький азербайджанец никак не мог на него походить.
      – Ты чего? В туалет хочешь?
      – Я.
      – Что ты?
      – Я Махмед-оглы.
      – Ты??
      Смех Саши заставил мои губы растянуться в улыбке.
      – А чего на фото рожа такая бородатая?
      – Биль. Сказали: армия нельзя. Я сбрить.
      – Понятно. Казылбеков.
      – Я.
      Голос говорившего шел у меня над головой. Я поднял глаза выше и увидел казаха с совершенно плоским лицом, маленьким, почти не видимым носом и, как на фотокарточке, абсолютно детским выражением лица.
      – Я Казылбеков.
      – Сегодня у нас день чудес.
      Через пять минут оказалось, что половина азиатов не говорит по-русски. Надо было как-то разобраться.
      – Все, кто понимают по-русски, встать у меня за спиной в две шеренги.
      Новобранцы, похватав свои пожитки, начали передвигаться. Я подошел к оставшимся.
      – Фамилия. Как тебя зовут?
      – Карим.
      – Значит, говоришь по-русски?
      – Немножко.
      – Встать в тот строй. Следующий. Как фамилия?
      Солдат, вылупив черные глаза, смотрел не моргая.
      – Как зовут?
      Тишина.
      – Ты чего совсем по-русски не понимаешь?
      – Нет.
      – А как вопрос-то понял, чурка?
      – Я не чурка.
      – Ты не чурка, ты боец доблестной многострадальной Советской
      Армии. Встать в тот строй, урод!
      – Я стройбат хочу. У меня там брат.
      – Все твои хотелки дома остались. Тут нет "хочу". В армии существует только "надо". Встать в строй. С вопросами обратишься вечером к замполиту.
      Через пару минут остались три "духа", так и не сумевших или не желавших дать вразумительные ответы на простые вопросы. Отправив их в сушилку и заперев там, я отправил остальных на обед. После обеда
      "арестованные" вернулись к своим товарищам.
      – А мы? – спросил меня один из молчальников.
      – Что вы?
      – Нас кормить будут?
      – Так ты по-русски говорить научился?
      – Я говорить немножко.
      – Вот и славненько. Ты у меня смотри: я где нормальный, а где и беспощаден. В строй.
      К вечеру остался только один упорно нежелающий выражать свои мысли на общепринятом для всего народов многонационального
      Советского Союза языке. Не то воин не знал о Ленине, в честь которого стоило выучить русский, не то действительно в его ауле не говорили на этом языке, но ротный, подстраховавшись, перевел молчаливого бойца в соседний батальон водителей БТРов, где почти все солдаты и сержанты являлись выходцами из Средней Азии, и могли объясниться с вновь прибывшими на их родном наречии.
      Тем же вечером, пока новоиспеченные солдаты не отправили свою гражданскую одежду родным, сержанты батальона решили повеселиться и создать серию фотографий для будущих дембельских альбомов. Я наводил более тесные контакты с солдатами продуктового склада и не знал о начавшемся новом увеселительном мероприятии. Когда я поднимался на свой этаж, то заметил, что на каждом пролете, как истукан стоял молодой русскоязычный солдат.
      – Воин, чего стоишь? Отстань от стены, она не упадет.
      – Мне сержант Врагин приказал.
      – А сам где?
      – В третьей роте.
      Я поднялся в роту, открыл дверь, оттолкнув стоявшего в проеме солдата, и увидел картину, которую в пору стоило запечатлеть художникам. Посреди "взлетки", уперев лбы, обернутые полотенцами в виде чалмы, стояли на коленях облаченные в халаты узбеки. За спинами новообращенных душманов, упираясь ногой в зад одного из азиатов, улыбался довольный Самсонов. Крупный корпус сержанта крест-накрест опоясывали пулеметные ленты. За спиной торчал ствол гранатомета. В мощных волосатых руках защитника Отечества качался здоровенный пулемет со свисающей из зеленой коробки лентой, заряженной патронами. Закатанные рукава, расстегнутый ворот рубахи и перекинутый через плечо пулеметный ремень придавали вид грозного боевика из голливудских фильмов. Денискин прыгал вокруг Самсонова, меняющего позы и гримасы, щелкал фотоаппаратом "Смена" под комментарии сержантов.
      – Рожу страшнее сделай, чего ты ржешь как мерин?
      "Душманы" лежали, не шевелясь. Как только кто-то из них приподнимал голову, то дружный окрик заставлял его опуститься обратно на линолеум.
      – Мужики, все, конечно, здорово, но кто позволил вытаскивать пулемет из ружпарка?
      – Кончай, Сань. Сейчас снимемся…
      – Кончать на гражданке будем. Ты не в курсе, что у дежурного по штабу зажглась лампочка о вскрытии ружпарка? Денискин, ну, Самсон молодой и глупый, а ты?
      Как в подтверждении моих слов на тумбочке дневального загремел полевой телефон. Я подошел и снял трубку.
      – Да.
      – Не "да", а представляться надо. Дежурный?
      – Старшина роты гвардии сержант Ханин.
      – Ханин, зачем ружпарк открывал?
      – Проверяю наличие противогазов и их пригодность для занятий на завтра. Все клапаны выкидывают, а потом…
      – Уже запер?
      – Еще нет, товарищ капитан. Минут десять-пятнадцать займет.
      Бардак-с.
      – Ладно.
      – Ну, вот и все. Чего ты боялся, – Самсонов, опустив голову, стоял рядом, поставив пулемет прикладом на носок сапога.
      – С дежурным вопрос решили. А если кто из офицеров зайдет? Что делать будешь? Еще и меня подставишь.
      Самонов тяжело вздохнул и начал разматывать пулеметные ленты.
      – Атас, шухер. Комбат, – в роту, толкая друг друга, влетели два солдата, оставленных предусмотрительными сержантами на лестнице.
      Враг душманов, дергая трясущимися руками, начал быстро сбрасывать пулеметные ленты.
      – Магазин, дурында, – ударил я по коробке пулемета.
      Самсонов быстро открыл дверь ружпарка, сбросил за дверь гранатомет и пулеметную коробку, вслед за которой полетела уложенная внутрь лента, звеня патронами. В дверь буквально влетел комбат.
      Беглый взгляд на помещение и увиденная открытая оружейная комната давали большой простор для фантазии. Но комбат только спросил:
      – Чем занимаетесь?
      Сержанты, быстро разбежавшиеся по углам, молчали. Солдаты, еще не успевшие снять халаты, стояли в стороне и как бараны смотрели на пастуха в майорских погонах.
      – Хотели провести урок и показать солдатам вооружение мотострелков, – сказал я. – Вот выдал Самсонову пулемет…
      – В журнале записал? Есть план занятий, подписанный ротным? – быстро спросил комбат.
      – Мы же не выходя, товарищ майор. Чтобы, так сказать, поднять боевой дух…
      – Ханин, инициатива в армии бывает плохой и наказуемой. Понял?
      – Виноват.
      – Виноватых бьют и… почему бойцы в халатах?
      – Отправить не успели. Замерзли, наверное.
      – Рехнулся? Двадцать три градуса на улице.
      – У них там под сорок. Акклиматизация еще не…
      – Кончай мне лапшу на уши вешать. Оружие убрать. Внешний вид привести в порядок. Займитесь делом – учите устав. Возьмите тетрадки и перепишите обязанности дневального наизусть.
      – Есть!
      Комбат еще раз оглядел расположение и быстрым шагом прошел в канцелярию.
      – Пронесло, – тихо сказал Денискин, когда за комбатом закрылась дверь.
      – "Пронесло", – подумал Штирлиц. "Тебя б так пронесло", – несясь в туалет, подумал Мюллер.
      – Чего?
      – Бородатый анекдот вспомнил. Все, мужики, разбежались. Духи, сдать свое спецобмундирование в каптерку. Дружно возвращаемся из
      Афгана в Московский военный округ. О том, что тут произошло лучше молчите. И вам и нам жить будет легче и спокойнее.
      Взвода укомплектовывались медленно. Время от времени мы обменивались кем-то из солдат между взводами или между ротами. В расположенной на этаж ниже второй роте "дух", которого распределили отдельно от "брата", трижды бегал в полк, куда был распределен его не то родственник, не то земляк. Поймав, его возвращали в роту, старались учинить жесткий контроль, но солдат, найдя первую возможность, опять убегал.
      – Чечены! – влетел в роту Андрей. – Это пипец!
      – Может нам не дадут?
      – Да там наш лейтенант. Он глупый. С ними же справиться нельзя.
      Мы побежали в спортзал, куда утром привезли большую партию чеченцев. Кто из района гор лучше-хуже, мы обсуждали накануне, когда группа азербайджанцев, только пересекшая линию двери спортзала, без причин и провокаций кинулась с ножами на армян, за день до этого прибывших в дивизию. Откуда у армян появились ножи, никто не знал, ведь обыскивали всех призывников по нескольку раз, но разнять дерущихся получилось только с помощью караула после начала предупредительной стрельбы в воздух. Чечены или осетины, в нашем понимании, были самым худшим вариантом по причине того, что они отказывались убирать места общего пользования и были очень резки.
      Замполит роты, широко расставив ноги и запрокинув голову, проверял физические данные новобранца, считая количество подтягиваний крепкого, низколобого призывника. Чечен резко и легко подтягивал тело к перекладине и бросал его обратно на расслабленных руках.
      – Молодец, солдат, – похвалил его замполит. – Беру.
      – А братьев?
      – Сейчас и с братьями разберемся, если все такие сильные. Хочешь уметь стрелять?
      – Я умею. У меня ружье дома есть, – с сильным акцентом очень спокойно, чуть закатив глаза, ответил чечен. – Я на охоту хожу, волка стрелял.
      – Товарищ лейтенант, можно Вас на минутку, – окликнул я замполита.
      – Чего тебе?
      – Очень надо. Срочно.
      Лейтенант, улыбаясь, подошел к нам.
      – Товарищ лейтенант, Вам нужны неуставные взаимоотношения в роте?
      – Ты чего, обалдел?
      – А поножовщина? Или другие сложности в роте?
      – Говори конкретно!
      – Не берите чеченов. Не справимся. Проверено многими.
      – Ты меня пугаешь? Этого я возьму. Видишь, какой сильный парень.
      – Не стоит, товарищ лейтенант.
      – Я сказал, что возьму, – заупрямился лейтенант.- У нас многонациональная страна, и служить должны все.
      – Только не все должны служить в нашей роте. Может быть, Вы, товарищ лейтенант, еще подумаете…
      – Голова у нас, чтобы думать, а мозги – чтобы соображать. Я уже решил, значит так будет.
      Мы ушли, ругая по дороге замполита. Лейтенант взял этого солдата и вернулся с ним в роту. Почти всех остальных солдат, призванных из
      Чечни, перераспределили по другим частям. Чечен в тот же день нашел земляков в стройбате, что не предвещало ничего хорошего, но мы надеялись, что у него физически не будет времени с ними общаться.
      Так как солдат было еще не много, то спали они все в одной части казармы, несмотря на распределение по взводам. Командовать над ними поставили молодого сержанта, интеллигентного, крепкого, но очень вежливого парня. Солдаты были совсем молодыми, и как-то, несмотря на неуверенность командира, его слушались.
      Утром, услышав громкое "Рота, подъем!", я натянул одеяло на голову и отвернулся к стене. "Спать, спать, спать" – дал я сам себе команду, не давай сну уйти.
      – Взвод, подъем. Взвод, строится, – пытался создать командирские нотки в голосе, подгонял "духов" молодой сержант.
      Его нытье стало мне надоедать, и я повернулся посмотреть, в чем же дело. Два с лишним десятка солдат уже стояли на "взлетке" и кое-как застегивали и заправляли еще новенькие хебе. Станислав, так звали молодого сержанта, стоял над еще лежащим новобранцем и уговаривал его подняться.
      – Белов, – крикнул я ему. – Подвинься чуть в сторонку. – И швырнул в спящего своей подушкой.
      Подушка грохнулась солдату на голову. Новобранец вскочил, ошарашено пяля глаза.
      – Воин, – мягко посмотрел я на него. – Подушку верни.
      – А это ты в меня кинул подушкой? – удивился он.
      – Я, я. Кидай назад, родной.
      Он кинул мне подушку, я подложил ее под локоть.
      – Вставать пора, сынок. Посмотри, тебя уже все заждались. Твои товарищи уже одеты, обуты, давно хотят выполнять то, ради чего их призвали, а ты всех задерживаешь. Нехорошо, родной. Ну-ка, живенько.
      Солдат, не торопясь, начал одевать сапоги, влезать в форму.
      "Надо вставать, – подумал я. – Все равно уже проснулся". Натянув штаны, я сел на койке и начал наматывать портянку на ногу, заметив краем глаза передвигающегося ко мне человека. Чечен, со страшным выражением лица, которое могло бы быть образцом к фильму ужасов, навис надо мной, держа в руке тяжелую армейскую табуретку. Речь его была неразборчива и, наверное, включала нелицеприятные для меня определения на непонятном языке. Единственное, что я успел уловить, было связано с брошенной в чечена подушкой. Положение чеченца было таким, что стоило мне дернуться, и табуретка со всей силы обрушалась бы на мою дурную еврейскую голову, лишив мою маму возможности увидеть меня живим и здоровым. Продолжая сосредоточенно наматывать портянку и удовлетворенно кивнув самому себе, я медленно потянулся за сапогом:
      – Табуретку поставь на место, – как можно спокойнее сказал я, не поднимая глаза на солдата. – Аккуратненько. Армейское имущество, все-таки.
      – Чего? – опешил чеченец.
      – Говорю, что за порчу имущества штраф в размере трехкратной стоимости. Нельзя все ломать, надо на чем-то и сидеть. Вот так, солдат, – и я воткнул плотно обмотанную портянкой ногу в сапог, пристукнул каблуком о деревянный пол.
      Чеченец "завис" на пару секунд, резко развернулся и поставил табуретку около соседней кровати.
      – Извини.
      – Ты табуреточку на место поставь, а то порядок наводить будем, вновь переставлять придется, – посоветовал я ему.
      Выдохнул я, когда солдаты побежали в туалет и к умывальникам.
      "Вот говорили мы лейтенанту не брать этого чурку", – со злостью подумал я. – "Это ведь только начало".
      Я не ошибся. Днем чеченец пошел в курилку без разрешения, за что получил наряд вне очереди. Дежурным по роте был назначен младший сержант Самсонов. Сибиряк был не просто широк в плечах, а как говорится, кровь с молоком. Он выглядел большим везде. Нет, он не был спортсменом и не качался штангой, как это делал "Михалыч" – сержант роты механиков-водителей, которые располагались этажом выше нас, он "таким родился". Добрый и сильный, он был очень простым, прямым и незамысловатым парнем. Первый конфликт родился поздно вечером, когда Самсонов отправил чеченца, исполняющего обязанности дневального по роте, мыть туалет.
      – Я не буду, – твердил чеченец.
      – А кто будет? Я?! – нависал над ним Самсон.
      – У нас мужчина не моет пол или туалет. Это не мужская работа.
      – Ну, позови сюда свою маму или сестру, пусть они вместо тебя служат, раз ты не мужчина.
      – Я мужчина, – кипятился чеченец, мгновенно становясь красным, как рак. – Но мыть не буду.
      – Будешь!! Ты солдат и обязан выполнять приказы!!
      На все наши попытки поговорить, чеченец отвечал однозначно и, махнув рукой, мы отправились спать, оставив его на воспитание дежурному по роте.
      Самсонов, продержав чеченца "на тумбочке" всю ночь и не пустив его на завтрак, все-таки загнал бойца в туалет, вручив швабру в руки и насильственно заставив сделать несколько моющих движений. Через час чеченец, попросившись покурить, привел двух земляков из стройбата.
      – Слышь, сержант, – подошел солдат с глазами наркомана. – Ты нашего брата не заставляй туалет убирать, ему нельзя.
      – Больной что ли? – усмехнулся Самсонов.
      – Не больной. Ты зря смеешься. Мы ведь и не так можем, – тут же перешел к угрозам второй.
      – Чего сказал? – напрягся всей массой Самсонов. – Ты кто такой, солдат? Или званий не различаешь?
      – У нас в стройбате звания – фуфло. Ты лучше слушай, чего я тебе скажу. Тебе надо туалет убрать, я понимаю. Ты ему скажи – он найдет, кого заставить убрать. Тебе же надо, чтобы чисто было. И все. Ты скажи – дальше его проблема.
      – Валите отсюда, пока у вас проблем не появилось, – огрызнулся
      Самсонов.
      – Ну, наше дело предупредить, а то…
      – А то что?
      Земляки нашего чеченца ушли. Самсонов пошел в роту и снял чеченца с наряда, как… ушедшего без разрешения от казармы.
      Вечером того же дня чеченец в качестве воспитательной цели вновь заступил в наряд по роте. Швабра опять была всучена в руки, и одно
      "очко" солдат вымыл под непосредственным присмотром грозного дежурного по роте и толпы сержантов. Через три часа, поднимаясь на этаж казармы, мы услышали какой-то шум.
      – Бегом. Это Самсон.
      Нас было четверо. Среди всех поднимавшихся я, со своими шестьюдесятью тремя килограммами, был самый легкий и щуплый. Сашка, который не сильно от меня отличался, выглядел пошире в плечах, поднимался за мной. Андрей, имевший первый разряд по самбо, и
      "Михалыч" – Коля Михайлов – двигались впереди, перепрыгивая через ступеньку. "Михалыч" был "качком" и выглядел устрашающе. Голый торс без майки демонстрировал полный набор накаченных мышц, которым мог позавидовать и Шварценеггер, и Сталлоне. Сгибая поднятую руку в локте, "Михалыч" клал ладонь на бицепс, что производило неизгладимое впечатление на смотрящих. Регулярно он устраивал показы бодибилдинга, что было приятным развлечением в свободное время. По рассказам Коли однажды "люберы", встретив его в Москве в районе вокзала, похлопав парня по плечу, поинтересовались:
      – Ты чем качаешься, пацан?
      – Штангой, мальчики, только штангой.
      Люберецкие "качки", которые набирали мышечную массу за счет дорогостоящих таблеток, были поражены.
      "Михалыч" действительно качался штангой или гирями. Утром, поднимая роту, он размахивал руками, держа в каждой по пудовой гире.
      Разводя руки в стороны, он подавал команды, не сбивая дыхания.
      Чеченцев было трое. Один уже схватил за грудки Самсонова, двое других стояли по бокам на изготовке.
      – Э, салаги, – окликнул их "Михалыч". – Ищите проблемы на свои пустые головы?
      – Мы его предупреждали…
      – А теперь я вас предупреждаю… живенько испарились отсюда.
      Только в темпе!
      Чеченцы быстро оценили обстановку и, понимая, что к мышечному объему сибиряка "Самсона" добавившаяся масса "Михалыча" уже перевешивает их всех вместе взятых, отодвинулись к стене.
      – Ну, мы предупредили, – крикнул один из джигитов, пройдя мимо нас. – Поймаем, на ножи…
      – Вали отсюда, чурка, – был ему стройный ответ. – Вали, пока тут не закопали…
      Конфликт был неприятным и мог перерасти в драку между батальонами.
      Вечером, положив роту, сержанты сидели у ротного в канцелярии на докладе об успехах молодого пополнения в боевой и политической подготовке.
      – Какие вопросы, проблемы, сложности? – интересовался капитан.
      – С чеченом проблема, – ответил я.
      – Нет проблемы, – тут же влез Самсонов.
      – Самсон, помолчи, когда старший по званию говорит. Есть проблема, товарищ капитан. Сегодня из стройбата приходили…
      – В чем суть?
      Наперебой мы рассказали, что произошло в последние пару дней.
      – Думаете, перерастет в межбатальонный конфликт?
      – Да не будет ничего, товарищ капитан, – спокойно сказала
      Самсонов. – Вот только Вы мне скажите, если они в следующий раз придут, мне их бить или как?
      "Самсон" сказал это настолько простым и обыденным голосом, что мы все расхохотались.
      – Хватит. Я разберусь, как следует и… накажу, кого попало. Все.
      Свободны, – отпустил нас ротный. – Ханин, ты задержись.
      Когда все вышли, ротный спросил:
      – Что ты думаешь по поводу чеченца?
      – Или надо ему все позволить или убирать. Он к землякам в стройбат хочет… может быть, удовлетворим просьбу?
      – Скажут, что не справились…
      – А если он кого зарежет, будет легче?
      Через пару дней чеченца перевели в батальон БТРщиков. Мы выдохнули. О потере проблематичного бойца никто не жалел, тем более, что призывники все прибывали и прибывали.

      К концу июня рота была уже укомплектована процентов на шестьдесят, и солдаты начали ходить не только в наряды по роте, но и по столовой, посыльными по полку, а принявшие присягу заступали в караулы. Часто у меня просили солдат на вещевом складе, куда я радостно сплавлял человек пять в помощь. Мне было меньше мороки, а солдаты оставались довольны. Их всегда прикармливали за мелкую помощь на продуктовом складе, который находился в том же месте.
      В батальоне началось передвижение офицерского состава. Уже ни для кого не было секретом, что ротный старается пробить себе место в военкомате, хотя, кто будет новым командиром подразделения, известно еще не было. Салюткина перевели в роту, где я служил, командиром первого взвода, а командир моего взвода еще не объявился, и я исполнял обязанности командира взвода, что было не так и сложно. На совещания офицеров меня не вызывали, а солдат во взводе было не так и много, но это давало мне право реже заступать в наряды.
      В очередной наряд по полку я взял с собой молодых солдат. Убирали они четко и слаженно, тем более все трое были "братья-славяне", что радовало не только меня, но и дежурного по полку капитана Щитова, ожидавшего перевода на другое место службы…
      – Надо в штаб округа ехать, – стоя на крыльце рядом со мной, сказал в никуда офицер.
      – Тут я помочь не могу. Если надо, значит надо.
      – Я хочу ехать, но меня грузят какими-то чурками, не говорящими на русском. Мол, в учебке им не место.
      – И много их?
      – Человек под сто.
      – Товарищ капитан, а везете на второй пересыльный в Москву?
      – Ага.
      – Возьмите меня с собой.
      Капитан опешил от предложения и внимательно на меня посмотрел.
      – Зачем?
      – Как зачем? Вы же один с ними не справитесь. А я и на пересыльном был, и по должности… могу сдать – принять… дней пять мне хватит сто человек раскидать. Ну, возьмите, товарищ капитан. Не пожалеете.
      – Я подумаю.
      – Готовься в командировку, – бросил мне капитан в столовой через несколько дней после нашего разговора в штабе полка. – И подумай, кого еще из сержантов возьмешь с собой. Должны быть двое, плюс сопровождающие "туристов".
      "Туристами" называли беглецов. Тех, кто по разным причинам убегал из части.
      – Сашку Денискина, – сразу отозвался я. – Конечно, Денискина.
      – Тогда оформляйте командировочные удостоверения. Послезавтра везем полиглотов.
      Сопротивляться поездке в Москву Сашка не стал. Коренной москвич, он был счастлив увидеть родной город. А нам еще и предоставлялась возможность краем глаза увидеть не только пересыльный пункт. За день до выезда я зашел на вещевой склад.
      – Товарищ гвардии старший прапорщик, – обратился я к сидящему за столом толстому и очень пожилому начальнику склада, – разрешите обратиться?
      – Да ты руку-то опусти, сынок. Чего тебе?
      – Просьбочка у меня маленькая. Я в части уже год, а "Гвардии" у меня нет.
      Знак "Гвардии" у меня был, но выглядел он очень непрезентабельно.
      – А печать-то у тебя стоит в военном билете?
      – Стоит, товарищ гвардии старший прапорщик. Стоит. Мы молодых солдат в Москву везем, так сказать, лицо полка представляем, а…
      – Понятно. – Поглядел на меня из-под бровей прапорщик и повернулся к двум помощникам. – Чего скажете?
      – Надо дать, Ван Ваныч. Он нам с солдатами всегда помогает, свой человек…
      – Ну, ежели с солдатами… ежели свой…
      Тяжело поднявшись, прапорщик, который, казалось, с рождения был прикован к этому месту службы, направился к шкафу и начал выдвигать заветные ящички. Увидев у него в руках белую коробочку, я крикнул:
      – Товарищ прапорщик, мне только "Гвардию"…
      – Не учи ученого, – буркнул начальник склада. – У тебя какой спортивный разряд?
      – Первый…
      Прапорщик, тяжело передвигая ноги, подошел к стойке, за которой я стоял, и протянул мне две коробочки.
      – На, держи.
      – Спасибо, товарищ старший прапорщик. Спасибо.
      – Не за что, – улыбнулся он по-отечески и тяжело, придерживаясь руками за край стойки, опустился на свой стул.
      Выйдя со склада на свет, я открыл коробочки. В каждой лежали новенькие "Гвардии", "Отличник боевой и политической подготовки",
      "Специалист 3-го класса" и "Воин-спортсмен" второй и первой степеней. Я был счастлив как ребенок, которому дали новую погремушку. Прапорщик свое дело знал отменно, мы с Сашкой были обеспечены новыми значками, которые тут же прицепили на отпаренную парадную форму, уже висевшую в каптерке роты.
      Утром на плацу мы построили ста одного будущего солдата.
      Будущего, потому что присягу еще никто из них не принял, и это могло, как облегчить, так и усложнить процедуру передачи на пересыльном. В конце строя стояли два "туриста" со связанными руками и вещевыми мешками, висевшими спереди и сзади, чтобы было меньше желания убежать во время перевозки. "Туристов" – беглецов – охраняли четыре сержанта. Двух младших сержантов также следовало сдать на пересыльном пункте, а пара остальных, среди которых был Самсонов, должны были вернуться в часть вместе с нами. Так как оформлением документов занимался Макс, то мне не стоило большого труда попросить его оформить не "Сержант Ханин и с ним трое", а на каждого в отдельности. Капитан стоял рядом с нами, ковыряя асфальт носком хромированного сапога, всем своим видом показывая, что мне свое желание посетить Москву придется отрабатывать.
      – Командуй.
      – Команда равняйсь! Смирно!! Кто понимает по-русски, выйти из строя. Мне нужны переводчики.
      Вышло человек шесть-семь. Я объяснил им, что мне от них требовалось, и поставил вдоль строя, распределив строй по национальным группам.
      – Мы сейчас выдвигаемся в город-герой Москву. Шаг вправо, шаг влево – попытка к бегству. Прыжок на месте – провокация. Расстрел на месте без суда и следствия. Вы все слушаете переводчиков, которые доносят то, что мы вам говорим. Понятно?
      Переводчики тут же начали транслировать мои слова на нескольких языках одновременно. Одобрительные кивки показывали, что понимание имеет место быть, и это очень радовало.
      – А теперь по списку.
      Я зачитывал фамилии, ожидая громкого возгласа, который мог означать, что угодно и идти от кого угодно. Если реакции не было, то приходилось повторять несколько раз, иногда повторяя объяснения через переводчиков. Дочитав список и убедившись, что все на месте, я поставил переводчиков в начале каждой национальной группы и повел толпу, по-другому нельзя было назвать это формирование, в сторону железнодорожной станции. Денискин с "туристами" и их охраной замыкали шествие.
      До станции мы дошли без приключений, время от времени, негромко подгоняя строй. Путь был известен, время многократно вымерено, и шли мы точно к приходу электрички на Владимир. Загнав солдат в вагон, я порекомендовал редким пассажирам покинуть его, что недопонимающие ситуацию пассажиры сделали несколько минут погодя сами. Набитый до отказа вагон мы практически заперли, встав сержантским составом в тамбурах, чтобы ни у кого из "братьев наших меньших" не было желания выскочить "перекурить" до приезда во Владимир. Разговаривая по дороге с капитаном и Денискиным, мы коснулись темы призыва солдат на дальние рубежи и посетовали на языковые проблемы, которые стоило бы решать в военкоматах, отсекая тех, кто не понимает русской речи.
      Конечно, любому солдату в армии можно найти задачу по развитию, учитывая, что "солдат в армии – самое мелкое живое существо", но стоит ли тратить народные деньги на бессмысленные разъезды и переводы. Капитан утверждал, что армейская логика не подчиняется обычной, человеческой, формулируя это как "на гражданке и без нас дураков хватает, поэтому мы тут", а приказы командира независимо от их происхождения обсуждать нельзя, тем более что "любое дело можно исполнить тремя способами: правильно, неправильно и так, как делают в армии". Спорить с такими доводами было очень сложно, если не сказать невозможно, и мы перешли к бесконечной теме анекдотов, главными героями которых были или прапорщики, или генералы.
      Станция во Владимире была, как всегда, чисто убрана. Несмотря на раннее утро, на платформе стояли два бодрых армейских патруля, которые я попросил нам помочь, закрыв своими телами амбразуру в виде выхода из станции, сдерживая таким образом непонятные желания солдат как можно быстрее покинуть место. Солдаты смели все, что было в местном кафетерии, полностью изгадили сортир, и нам стоило немалых трудов согнать их обратно на платформу за двадцать минут до электрички Владимир-Москва, чтобы вновь пересчитать.
      Военный патруль владимирского железнодорожного вокзала помог нам вновь занять отдельный вагон, и через несколько часов Москва встретила нас шумом и проблемой потерять часть солдат по дороге.
      Чтобы предотвратить это, я попросил первыми выйти сержантов с беглецами и перекрыть платформу поперек, пропуская лишь гражданских лиц. Справившись с этой задачей, мы вновь смогли пересчитать солдат, стоя на платформе, и я радостно убедился, что до Москвы мы добрались, не потеряв никого. Теперь предстояло самое сложное – через полгорода доехать до пересыльного пункта. Конечно, когда мы собирались выезжать, нам обещали автобус, но кроме трех стоящих вместе патрулей, которые будто бы ждали нас, больше никого не было.
      Я двинулся прямо к патрулям. Патрули были курсантские.
      – Товарищи офицеры, нужна ваша помощь, – не спрашивая разрешения обратиться, начал я.
      – А ты кто такой? – попытался сбить меня белобрысый, наглый курсант с двумя нашивками на плече.
      – Ремень подтяните, курсант, – бросил я ему.- Вас в училище за два года не научили, как надо обращаться к старшим по званию? – с этими словами я повернулся вновь к офицерам. – Я старший команды молодых солдат-новобранцев. Военком Москвы обещал нам транспорт. Вы не подскажете, где он стоит?
      Одна из армейских пословиц гласила "Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона". Офицеры уже не думали о том, правильно ли я подошел и в порядке ли у меня документы, – страшное слово "военком" включило у них рефлекс на выполнение команд.
      – Все автобусы вот там останавливаются.
      – Но мы ничего не видели.
      – Может быть, Вам от коменданта позвонить?
      В этот момент подошел наш капитан.
      – Вы телефончика не дадите?
      Как оказалось, транспорт нам, конечно, обещали, но в распоряжении пункта был один старенький львовский автобус, который должен был освободиться только через час, значит, ждать его можно было не раньше, чем через два часа, и мы, посовещавшись, приняли решение ехать… на метро.
      Я даже не мог себе представить, как это будет выглядеть. Сначала нас не пускала проверяющая документы, и ни мои уговоры, ни уговоры капитана, что солдат имеет право на бесплатный проезд, на нее не действовали.
      – Вам должны были дать деньги на проезд. Солдат ездит бесплатно только в отпуске.
      – Я передам начальству, но что же мне делать?
      – А мне какое дело?
      В это время толпа крутилась вокруг себя самой. Когда послышался девичий визг случайно угодившей в солдатский водоворот москвички и улюлюканье азиатов, я обернулся. Вдоль стены проходила группа офицеров нашего полка во главе с начальником штаба второго батальона. Я кинулся к ним:
      – Товарищ старший лейтенант, выручайте. Мы этих чурок на пересыльный везем, мне их внизу не остановить будет.
      – А что мы должны сделать? Мы же не в вашу сторону. Мы в Теплый
      Стан. Это твой старшина придумал давать солдатам с собой ту обувь, которая есть в запасе, невзирая на размер. Вот теперь сами везем на обмен, – развел руками офицер.
      Кому из нас двоих со старшиной первому пришла в голову эта идея, я уточнять не стал. Прапорщик старался подобрать максимально подходящее, когда я посоветовал плюнуть и давать все подряд. Ведь получал солдат, в основном, новое обмундирование. И за последующие полтора года у него не должно было появиться проблем поменять неподходящее по размеру вещи на складе в линейной части, куда его привозили "покупатели". Все проходило ладно, пока мы не отправили партию в личный полк министра обороны, находящийся в самой Москве.
      – Товарищ старший лейтенант, мне бы их только внизу остановить.
      – Ну, тогда по быстрому.
      – Переводчики, команду: все вперед!!
      Что тут началось: ни в сказке сказать, ни пером описать. Волк в сериале "Ну, погоди!" выглядел лучше, пролезая под закрывающимися турникетами. Солдаты смели стоящую на дороге бабку, перелезали через турникеты и через сами стойки, перепрыгивали, скакали, и я только радовался, что все патрули ретировались и не могут наблюдать существующего безобразия. Но дальше перед солдатами встала еще одна проблема – эскалатор. Таджик, который знал, как ездить на верблюде, лошади, осле, который водил грузовик и УАЗик, мог по слухам даже поднять в воздух вертолет, стоял у эскалатора и орал:
      – Ааа, нэ могу, нэ могу, он едет. Аааа.
      – Не бойся, это лестница.
      – Он едет.
      – Это эскалатор, смотри девушка идет и не боится.
      – Ааааа.
      Я начал толкать одного за другим на эскалатор. Кто-то залез к лампе, привинченной к красивым, блестящим панелям между двигающимся поручнями, обжегся, спрыгнул на стоящих внизу. Кто-то вцепился в соседа и тихо шептал на своем языке. А кто-то пытался перескочить на встречный, и крики о том, чтобы он вернулся, не помогали.
      – Мужик, толкни этого чурку назад.
      – С радостью, братан, – и пятерня жителя города-героя отправила очередного узкоглазого солдата в общую гущу.
      Московское метро по сравнению с питерским не глубоко уходит под землю, и как появились первые, уложенные в незатейливый рисунок плитки пола платформы, я увидел спасающих нас офицеров нашей части, которые, расставив руки, пускали соскакивающих с эскалатора солдат по кругу, как бы завинчивая их в спираль.
      Понадеявшись, что мы никого не потеряли, и, отдавая себе отчет, что рискуем, не пересчитав стадо в армейской форме, мы загнали всех солдат в три вагона и выскакивали каждый раз на платформы, убеждаясь, что никто из солдат не вышел по дороге. На наше счастье ветка метро, по которой мы добирались, была именно та, которая была нам нужна. Через несколько станций мы дружно, с пинками запаздывающим, покинули вагоны, высыпавшись на перроне между мчащимися поездами и ожидающими пассажирами.
      – Если потеряли, то уже потеряли, – сказал я Сашке.
      – Ну, мы старались. Интересно, сколько времени мы потратим, сдавая их…
      – Давай их еще раз попробуем пересчитать, – предложил я, и мы начали строить солдат на площади перед входом на станцию. Каково же было наше удивление, когда выяснилось, что мы вышли из метро, не потеряв ни единого человека.
      – Воины, – радостно крикнул я, – у нас последний совместный марш-бросок до пересыльного пункта, где вы получите дальнейшее назначение. Не разбредаясь, в колонну по трое за мной шагом… арш!
      Я помнил путь до пересыльного пункта. Помнил, потому что всего пару месяцев тому назад я сам шел этой дорогой, но в обратном направлении, возвращаясь в часть. Только тогда мы не поехали напрямую в часть, а еще несколько часов провели у родственников одного из солдат спецроты, съев все блины и поспав в мягких креслах перед телевизором.
      Как только мы пересекли КПП пересыльного пункта, капитан подошел ко мне.
      – Дальше ты сам справишься? А то мне еще тут по делам надо…
      – Справлюсь, товарищ капитан, не беспокойтесь.
      – Ну, я пошел.
      Я подошел к окошечку, где принимали документы. В окошечке маячило круглое лицо прапорщика.
      – Товарищ прапорщик, я солдат из ковровской учебки привез.
      – Присягу приняли или нет? – тут же перебил меня прапорщик.
      – Нет…
      – Это хорошо, давай документы.
      Чем это было хорошо, я не знал, но через полчаса ко мне стали подходить прапорщики и офицеры, имевшие в основном значки стройбатов.
      – Ты старший команды?
      – Так точно.
      – Вот документы. Где их "строевки"?
      "Строевка" была тем документом, по которому солдата ставили на вещевое, а главное, на столовое довольствие. Я выдавал заранее подготовленные "строевки", только вписывая в них фамилии солдат.
      Еще через тридцать минут площадь опустела, и тут ко мне подошел молодой прапорщик.
      – Слышь, сержант, ты мне сейчас пять солдат дал.
      – Ага.
      – А один… не того.
      – Чего не того? Баба, что ли?
      – Ну, не он это.
      – Что значит не он?
      – Смотри, у меня написано: Али Ахмед Махмед-оглы, а он Али Ахмед
      Махмуд-оглы.
      – Ну?
      – Что ну? Смотри. Али Ахмед Махмед-оглы, а…
      – Да тоже самое. И рожа похожа.
      – Не, сержант, так нельзя. Я не могу его так взять. Дай мне его документы.
      – Да где ж я тебе их возьму-то? Все уже уехали. И второго оглы тоже увезли.
      – А чего тогда делать?
      – А ты привезешь его в часть, сдашь и тут же его военный билет
      "потеряешь". Комсомольский у него есть?
      – Есть.
      – Вот. На основании комсомольского билета ему выдадут новый военный через десять дней. У него еще два года в запасе есть, старшина. Не переживай.
      – Не, я не знаю… я пойду… спрошу.
      – Не надо тебе никуда ходить. Моя ошибка, я не досмотрел. Давай еще одну "строевку", а?
      – Ну…
      – Две. Две "строевки" на питание. Идет?
      – Идет, – заулыбался прапорщик, понимая, что с продуктового склада он в течение месяца, а то и больше сможет совершенно официально получать пайки на солдат, которые "в поле".
      – Закончили? – посмотрел я на подошедших Самсонова и второго сержанта.
      – А че нам? Мы давно уже стоим, чего делать будем? Может быть, пойдем, погуляем?
      Мы с Сашкой переглянулись. Перспектива погулять была в наших планах обговорена заранее, но только в меньшем составе. Вдруг из-за огромного плеча Самсонова появилась офицерская фуражка, а за ней и черные подполковничьи погоны. Обладатель погон, фуражки и широкой улыбки был мне не знаком, но офицер, видимо думал иначе.
      – О, товарищ сержант, – обрадовался, как старому знакомому, подполковник – Я вас узнал.
      – Гвардии сержант Ханин, – приложил я руку к фуражке.
      – Вы же из ковровской дивизии?
      – Так точно.
      – Я тут новобранцев выбрал, сам, лично. Вы уже солдат сдали и возвращаетесь в часть? Возьмете их с собой. Вот документы, – и он пихнул мне в руки пачку бумаг. – А я в дивизию позвоню, чтобы вас встретили.
      С этими словами подполковник повернулся к неровному строю короткостриженных призывников.
      – Товарищи новобранцы, вам выпала честь служить в гвардейской учебной дивизии. Товарищ гвардии сержант Ханин доставит вас по месту назначения. Выполняйте все его приказы и… счастливого пути.
      – Блин, попали, – уныло сказал Сашка.
      – Еще не вечер, – понимая, что деться некуда, ответил я.
      – Все. Я побежал в штаб округа, – сказал подполковник, и через минуту его и след простыл.
      Делать было нечего, и мы уже знакомым всем маршрутом повели команду новобранцев в двадцать шесть человек в сторону вокзала. По дороге к вокзалу будущие бойцы ковровской дивизии задавали обычные вопросы, на которые мы отвечали нехотя, с видом, демонстрирующим полную обреченность. Когда рядом с нам появлялся офицер, Самсонов громче всех кричал "Равнение на…" и маршировал чеканным шагом. У нас же с Сашкой не было никакого настроения. Пять дней возможного отпуска летели коту под хвост.
      В здании вокзала мы, выяснив расписание прямого поезда, поднялись в зал ожидания. Развалившись в кресле, я стал с Сашкой обсуждать ситуацию, пока Самсонов пошел купить себе "Буратино" в привокзальном кафе.
      – Сань, давай их самих отправим, – предложил я.
      – А если что-то произойдет?
      – А где написано, что мы старшие команды?
      – Ну, подполковник звонил…
      – И что сказал? Что должны приехать двадцать шесть новобранцев?
      Они все славяне, все нормальные ребята. Отправим с ними Самсона и второго, а сами вернемся через день-два.
      – А что Самсон скажет?
      – Он молодой. Чего он сказать может? Пусть радуется, что вообще из части выехал на день.
      – Ну, поговори с ним… Обидно, даже родителей не повидал…
      Я встал и пошел искать Самсонова.
      Самсонов стоял перед военным патрулем, старший которого рассматривал документы, явно принадлежавшие младшему сержанту. Я кинулся к патрулю, на ходу поднимая руку к фуражке и делая строгое лицо:
      – Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? Гвардии сержант Ханин. Что натворил мой сержант?
      – Вы старший? – посмотрел на мою увешанную значками грудь старлей.
      – Так точно. Старший команды новобранцев. Мы сегодня непонимающих по-русски больше сотни на пункт привезли, а теперь команду новобранцев назад…
      – А где ваши новобранцы.
      – В зале ожидания сидят. Кто где может. Вы бы помогли нам их вместе пересадить…
      – Что с этим делать будем? – перебил меня старлей, указывая военным билетов на Самсонова.
      – А что он натворил?
      – Ходит расстегнутый…
      – Опять? Самсонов, ты опять разгильдяйничаешь? – начал я орать на
      Самсона. – Я тебе сколько раз говорил? Тебе приказы старшины пофиг?
      Мы в роту вернемся, ты у меня из нарядов не вылезешь. Понял?? Ты у меня вечным дежурным по роте ходить будешь!!! Ты понял, солдат?!!
      – Вы – старшина роты? – уточнил старлей.
      – Так точно. А этот только что учебку закончил, первый раз из части вышел, расслабился. Я еще решу, как его наказать построже, товарищ старший лейтенант. И, как положено, ротному доложу.
      На лице старлея выразилось сострадание к большому, как медведь, младшему сержанту, которому достался зверь-старшина.
      – Ладно, свободны, – вручил он мне документы.
      – Самсон, – сказал я молодому сержанту, – я тебя от "Алехинских казарм" спас. Ты мне по гроб жизни обязан.
      – Ну…
      – В общем, все по Гомеру: я – тебе, ты – мне. Духов повезете без нас. Ты назначаешься старшим. Понял?
      – Как это?
      – Что как это? Мы вас посадим, там вы выйдите. Довести их до части сможешь?
      – Ага.
      – Сдашь документы дежурному по спортзалу, свои в строевую часть.
      Скажешь, что мы еще солдат раскидываем. Понял? И радуйся, что через пять часов в нашей казарме, а не в…
      Минут через двадцать, когда призывники, получив разрешение, по очереди бегали позвонить домой, я вытащил и второго сержанта из лап того же патруля.
      – И этот ваш?
      – И этот… тоже молодой… – устало ответил я. – А, может быть, вы его заберете? Как они мне надоели.
      Старлей только махнул рукой, отвернулся и пошел в противоположную от нас сторону.
      Команду в поезд мы посадили без проблем.
      – Ну, что Сань, к тебе?
      – Ой, боюсь я, – честно признался Денискин.
      – Своих увидеть не хочешь?
      – Хочу, но…
      – Тогда все. Бегом!
      Мы выскочили на улицу и, чтобы не привлекать лишнее внимание патрулей, взяли такси.
      Отец Денискина работал летчиком международного авиаотряда.
      Просторная четырехкомнатная квартира была обставлена по последнему слову. Дом не просто был "полная чаша", но и был напичкан разной самой современной техникой. Видеомагнитофон, огромный фирменный телевизор, телефоны с громкой связью, всякие журналы и прочие недоступные простым советским гражданам вещи были пределом любой мещанской мечты второй половины восьмидесятых.
      – Сашка, я хочу к своим съездить, – сказал я. – Я у тебя
      "гражданку" возьму…
      – Да мы же только на день собирались. Завтра назад уже поедем. Ты не успеешь.
      – Так поедем не завтра, а послезавтра. Я сегодня ночью выйду, на пару дней, потом ночью обратно, у нас еще день будет в запасе.
      – А если нас раньше хватятся? За дезертирство очень не хочется в
      "дизель" попасть. Давай не рисковать. Отдохнем и поедем назад.
      Завтра, завтра же вечером и поедем в часть.
      Ни на следующий день, ни через день мы в часть не поехали. Завтра переносилось на послезавтра и так далее с постоянными Сашкиным обещаниями. Каждый раз он говорил настолько уверенно, что именно завтра мы обязательно должны уехать, так как нас давно ищут, что я не находил в себе силы ему возражать и соглашался отдыхать в Москве, в его шикарной квартире. Отдыхать у Денискиных дома было круто. Его отец звонил то из Греции, то из Болгарии, то из какой-то другой страны, советуясь с женой, привозил вечером разные заграничные фрукты и сладости. У нас с Сашкой оказался один размер ноги.
      Незначительная разница в комплекции позволила мне, сбросив армейское обмундирование, облачиться в его фирменные кроссовки, джинсы и футболку. Прихватив с собой только комсомольские билеты, мы катались по Москве, наслаждаясь свободой.
      – Сашка, а как нам на Красную Площадь попасть?
      – Не знаю.
      – Ты чего не коренной москвич?
      – Коренной. Но чего на Красной Площади делать?
      – Ну, хочется мне. Побывать в Москве и не пройтись по Красной
      Площади, это, как говорил Ленин: "Быть в Кремле и не зайти в
      Мавзолей"…
      – Ленин про Мавзолей?
      – Совсем у тебя с шуткой юмора, как говорит начальник вещевого склада, плохо. Ну, тезка, везешь меня на место парадов и гробниц глав политбюро всея Руси?
      – Ладно, черт с тобой, поехали.
      Путешествуя по городу мы наткнулись на парня из школы, в которой я учился, и на моих старых знакомых из Питера. Мы разговорились, я передал приветы и разошлись.
      – Кто у кого в гостях, – поражался сослуживец. – Ты у меня в
      Москве или я у тебя?
      – Да так, как ты город знаешь, действительно непонятно, кто у кого. Почему мы должны ехать вокруг, если есть прямая дорога?
      – Там не проедешь, там правительственные дачи.
      Мы стояли на остановке в ожидании автобуса и от скуки начали маршировать в ногу.
      – Кругооооом, арш!
      Резкий поворот кругом, три шага. Кругооом, а-арш! И одновременно, лицом к лицу мы столкнулись с внимательно наблюдающим за нами майором. Рука автоматически начала подниматься для отдания чести, но я ее остановил. Загар кистей рук и шеи заканчивающийся чуть ниже кадыка говорил о нашем непосредственном отношении к армии.
      – Что, ребятки, только что уволились? – улыбаясь спросил майор.
      – Так точно, товарищ майор.
      – Где служили?
      – Гвардейская учебно-танковая дивизия в Коврове. Мотострелковый полк.
      – Чем заниматься будете?
      – Учиться. Но это с осени, а пока – гуляем.
      – Славно вам погулять, ребятки. До свидания, – махнул рукой к фуражке майор и сел в подошедший автобус.
      – Хороший нам майор попался, – сказал Сашка.
      – А он все равно не мог бы ничего нам сделать. Для него мы гражданские, нас только менты имеют право проверять.
      – Так у нас только комсомольские билеты. Мы чего, с комсомольского собрания едем?
      – Сплюнь, нам лучше не попадаться при любом раскладе.
      Сашка был заядлым футболистом. И не болельщиком, а тем, кто любил побегать, погонять мяч. Все свободное время он носился в соседнем дворе. Своих московских родственников мне видеть не хотелось, да и кататься по городу я не имел большого желания, и я целые дни проводил напротив большого телевизора Сони.
      – Ты только порнуху не включай днем, а то предки…
      – У тебя еще и порнуха есть?
      – Внизу, под телевизором посмотри. Там все есть.
      Порнухи было немало. Я бы даже сказал, что она составляла большую часть имевшихся у семьи Денискиных видеокассет, и за часы сидения у телевизора в шикарном кресле с широкими ручками, уложив пульты от видео и телевизора рядом с собой, я смотрел все подряд, чувствуя себя богачом из фильма. Ощущение отсутствия денежного ограничения вызывала во мне волнительные чувства. Нет, я не завидовал Саше и его семье. Я не мечтал о таких вещах, но не могу скрыть – мне было приятно ими пользоваться. Я получал наслаждение оттого, что эта техника слушается моих указаний, передаваемых посредством маленьких кнопочек на больших пультах дистанционного управления. Я отметил про себя, что через месяц, два они могли бы стать для меня совершенно обычными домашними коробками, так как видел реакцию Денискина, но в данный момент я расслаблялся и отдыхал от всего, что меня окружало последний год, наслаждаясь недоступным.
      Утром пятого дня надо было решать, во сколько мы возвращаемся.
      – Поехали сейчас, – сказал Сашка. – Я только во двор сбегаю, еще часок в футбол поиграю…
      – Играй до обеда, поедем ближе к вечеру, меньше шанса, что нарвемся на патрули.
      Выехали мы поздно. Сашкин отец привез нас на вокзал, выяснил время отправления электрички в направлении Владимира, и мы выскочили из машины за три минуты до отправления. Влетев, в практически отходящую электричку, мы быстро начали передвигаться через вагоны, стараясь отойти как можно дальше от здания вокзала, откуда могли появиться ненавистные патрули. Особой необходимости в этом не было.
      Но мы не могли остановиться. Срабатывал инстинкт самозащиты от того, что могло принести непредвиденные неприятности.
      Через несколько часов мы прибыли во Владимир.
      – Сань, – глянул я на часы, – у нас проблемка.
      – Какая?
      – Электричка уходит только в 00: 10, а это уже завтра, то есть срок действия командировочного закончится.
      – Чего делать будем?
      – Мы тут можем спрятаться в туалете, но если в Коврове нарвемся на патруль, то кранты.
      – Ну, придумай что-нибудь. Ты уже несколько раз придумывал.
      – Любая новая идея – это хорошо отработанная старая. Пошли.
      И я направился в сторону комнаты военного коменданта железнодорожной станции. Снаружи, около входа в помещение, над которым висела соответствующая надпись, курили, тихо переговариваясь, два наряда патрулей.
      – Комендант у себя? – спросил я, подходя и поднимая руку к фуражке.
      – Только дежурный, – ответил опешивший прапорщик, сразу забыв проверить у меня документы.
      Мы вошли внутрь.
      – Товарищ лейтенант, – громко выпалил я, испугав молоденького, сидящего за столом лейтенанта с двумя перекрещенными пушками в петлицах. – Гвардии сержанты Ханин и Денискин прибыли для дальнейшего следования в город Ковров.
      – Ну, хорошо, – промямлил лейтенант. – Следуйте.
      – Товарищ лейтенант, что нам делать? У нас командировочное до двадцати четырех ноль-ноль, а электричка только в начале первого.
      – Я скажу патрулям, чтобы вас не трогали…
      – Это мало. Мы же приедем в Ковров, а командировочное закончилось…
      – И чего же мне делать? – лейтенант, первый раз попавший в такую ситуацию, был явно озадачен.
      – Поставьте нам печать о прибытии и отбытии.
      – Куда? Как? Зачем? – мысли лейтенанта явно путались.
      – Прибыли 27 июня. Убыли 28 июня. Печать. Подпись. Ведь первый час – это уже двадцать восьмое?
      – Двадцать восьмое.
      – Вот наши командировочные. Вот сюда.
      И лейтенант хлопнул нам печати "Прибыл", "Убыл" в командировочные удостоверения, проставив нужные даты.
      Поблагодарив дежурного, мы направились в кафе, где и дождались нашей электрички, на которой благополучно прибыли через несколько часов в Ковров. А еще через тридцать минут мы, уставшие от дороги и переживаний, тихо спали в своих койках, вспоминая во сне хорошо проведенные дни в Москве.

      Изменения за дни нашей командировки были поистине грандиозные.
      Командир роты еще значился на должности, но во время его отсутствия, обязанности ротного ревностно исполнял лейтенант Салюткин. Последние
      "дембеля" распростились с армейской службой, и часть сержантов в батальоне перераспределили, в результате чего у нас добавилось
      "дедов" из других рот. Все мы, конечно, были знакомы, но одно дело видеться, другое дело – служить в одном подразделении. Исполняющим обязанности старшины был назначен "дед" – старший сержант Бугаев, минчанин крепкой наружности, так ни разу и не побывавший дома за время службы. Увидеть дом ему хотелось до ужаса, и он готов был землю грызть перед Салюткиным, который, утверждая, что его вот-вот официально назначат командиром третьей роты, обещал Бугаеву краткосрочный отпуск на Родину за его, "бугаевскую", вечную преданность. "Бугай" искренне верил обещаниям лейтенанта и старался изо всех сил.
      Во всей этой катавасии мне отводилось временное место командира третьего взвода до назначения на эту должность офицера, в заместители которого я и должен был в последствии перейти. Но утром в день возвращения мне это было, мягко говоря, "до фени". Я проспал завтрак и лежал в воспоминаниях о днях, проведенных в Москве, и сожалениях о том, что так и не съездил в Питер. Именно в состоянии мечтающего, валяющегося на армейской койке, меня и увидел Салюткин.
      – Ты заболел? Почему не в санчасти?
      Салюткин явно недолюбливал меня еще в мою бытность курсантом первой мотострелковой роты, а тут я оказался в его непосредственном, хотя и немного странном, подчинении.
      – Я только из командировки вернулся…
      – Подъем! Построить новобранцев. Доложить! – и Салюткин удалился в каптерку к "Бугаю".
      Нехотя я встал, умылся, перепоручил построение Самсону и пошел уточнять с Сашкой, какие у нас планы.
      – Надо бы документы сдать, – вспомнил Сашка.
      – Можно и в город уйти, а документы вечером, часов в шесть, сдать…
      – А чего в городе-то делать? У нас несколько солдат новых появилось, один выпендривается. Наверное, решил, что ему тут детский сад. Я его повоспитывать хочу, привести к первоначальному состоянию бойца.
      – Ну, я чайку у писарей хлебну, и пойдем сдавать в "строевую".
      – Договорились.
      Штаб батальона оказался закрытым, и я зашел в канцелярию ротного.
      За столом ротного сидел короткостриженный, белобрысый, перепуганный солдат и что-то писал. Он даже не поднял головы, когда я вошел.
      "Оборзел солдатик? – подумал я. – За неделю оборзел?".
      – Встать!! Смирно!!
      Солдат вскочил.
      – Чего вылупился, воин? Как фамилия-то?
      – Назарчук, – выпалил он, выкатывая на меня глаза.
      – Ты почему не приветствуешь старших вставанием? – спросил я.
      – Задумался, выполнял приказ…
      – Приказы отменяют уставы, товарищ солдат?
      – Никак нет!
      – Чей приказ выполнял?
      – Гвардии младшего сержанта Доцейко, – и с этими словами солдат опустился на стул.
      – Ты чего, солдатик? – опешил я. – Была команда садиться? Устал?!
      Так сейчас лежать будешь!! Выйти из-за стола!! Приказа не слышал??
      Бегом!!!
      Назарчук выскочил из-за стола.
      – Уже и крючок не застегиваем? Ремень расслаблен? "Бурый" солдат, совсем "бурый". Упор лежа принять!! Отставить, не резко! Упор лежа принять! Отжимаемся: раз-два, раз-два, раз-два.
      Назарчук не очень умело прижимался к полу, стирая униформой пыль с досчатого пола, и с усилиями поднимал свое тощее тело.
      – Раз-два, раз-два.
      Дверь канцелярии открылась, и в помещение вошли Сенеда, Доцейко и
      Родионов.
      – Ты чего моего писаря гоняешь? – поднял брови Доцейко. – Привет, кстати. Как съездил?
      – Привет всем. А у тебя уже свои писаря появились? – ответил я вопросом на вопрос, и, присев на корточки, опустил голову к "духу".
      – Команды "прекращать" не было. Раз-два, раз-два.
      – Потом заскочи, – бросил мне Родионов, и они с Сенедой вышли.
      – Откуда ты, орел? – спросил я Назарчука.
      – Из Ростова.
      – Молодец, а годков тебе сколько, сынок?
      – Двадцать шесть скоро.
      – Сколько? – я соскочил со стола, на котором сидел.
      – Двадцать шесть.
      – Ты с "высшим" что ли?
      – Ага.
      – Кто по специальности?
      – Инженер-строитель, – продолжая упираться руками в пол и подняв голову, ответил солдат.
      – Да хватит тебе пол "хебешкой" вытирать, встань.
      Мне стало откровенно стыдно перед парнем, который был на семь лет старше меня, а я шпынял его, как мальчишку. В армии было не принято сильно гонять ребят с высшим образованием, которые имели существенную разницу в возрасте с обычными военнослужащими срочной службы и по воле случая попали на полтора года выполнять свой гражданский долг. Такие ребята в случае окончания военного училища уже имели бы звания капитанов, что давало им небольшие привилегии.
      – Так ты и писать, и чертить умеешь?
      – Умею.
      – А кирпичи класть?
      – Умею, если честно. В стройотряде клал. Только Вы, товарищ сержант, никому об этом не говорите, ладно?
      Это было сказано так наивно, что я сразу согласился.
      – Прикольный он, да? – захихикал Доцейко. – Иди, Андрей, работай.
      Иди, иди.
      – Олег, так вы парня к себе заберете?
      – Пока его ротный не отпускает, но еще несколько дней, ротный уйдет и тогда…
      Мы перешли в комнату штаба батальона. Сенеда ставил чайник, а
      Роман, только что вернувшийся с офицерских курсов, собирал вещи.
      – Все, ухожу. Вместо меня будет Сафронов. Жаль, что ты не согласился.
      – Ром, ты меня чуть из комсомола не выгнал, какой из меня комсомолец батальона?
      – Да чего уже говорить? Проехали. Давайте прощаться, у меня поезд через час.
      Мы обнялись, проверили, что все телефоны и адреса давно внесены в записные книжки, и пожелали Ромке, как учителю истории, поменьше наезжать на пионеров в школе.
      Документы в строевую часть я сдал после двенадцати. Это оказалось очень просто. Макс принял у меня бумажки, посоветовал не мешать, сказав, что сам все сделает, а сейчас нет времени даже на перекур. Я отправился обратно в роту, рассчитывая до вечера не сильно напрягаться с выполнением служебных обязанностей в преддверии моего дня рождения. Как же я сильно ошибался.
      – Ханин, ты где шляешься? – Салюткин был в гневе. – Ты сегодня заступаешь в наряд по роте. Понял?
      – Товарищ лейтенант, у меня завтра день рождения. Я в увольнение собрался.
      – А кто тебе его обещал-то, увольнение?
      – Ротный, старшина…
      – Ротный теперь – это я. Понял? Я решаю. А я решил, что ты заступаешь в наряд дежурным по роте.
      – Товарищ лейтенант, мы вернулись вместе с Денискиным. Он заступит сегодня, а я завтра вечером его сменю. Мы с ним уже договорились…
      – Не хочу ничего знать. Ты заступаешь, и все. А сейчас ведите, товарищ сержант, роту на обед.
      Я построил роту и вышел вместе с ней на обед. Мое мнение об идеях
      Салюткина выплеснулись в реализации отрицательных эмоциях на роте новобранцев. Я остановил солдат перед входом в столовую и дал команду:
      – В столовую бегом…
      Так как новобранцы еще не усвоили, какие действия положено выполнять за командой, то перечень указаний посыпался на их бедные головы с невообразимой скоростью.
      – Отставить! Ручки согнуты в локте, корпус тела наклонен вперед!!
      Я не вижу, чтобы все стоящие в строю выполнили команду. Оставить!! В столовую бегом… Отставить!! Бегом!! Какой урод руку в локте согнуть не могЁт? Рота, кругом, двадцать шагов вперед шагом марш!!
      Я гонял солдат перед входом в столовую добрую четверть часа, выплескивая на не в чем не повинных людей свою неприязнь к новоявленному командиру роты. В результате бессмысленной траты времени у солдат практически не осталось его на обед.
      После того как я выгнал роту на улицу строиться, вновь перепоручив Самсонову личный состав, а сам вразвалочку вышел на крыльцо, щурясь на яркое солнце, то первым офицером, который встретил меня был Салюткин.
      – Товарищ сержант, почему Вы не идете вровень со строем?
      – Не могу, товарищ лейтенант, я ногу подвернул, видите – хромаю.
      И в наряд заступить не могу.
      – Вы меня обманываете… я тебя посажу, суку.
      – В зеркало давно не смотрелись?
      – Чо сказал, сержантик? Чо сказал? Окабанел? Обурел? Сажи объелся? Ты как, быдло, с офицером, с командиром роты разговариваешь?
      – А кто тут командир роты?
      – Я.
      – Вы, насколько я помню, временно исполняющий обязанности.
      – Меня скоро официально назначат…
      – Сортир драить…
      – Хамишь? Молчать, если я спрашиваю!! Думаешь, я поверю, что нога болит?
      – Не верьте. Это Ваши проблемы.
      – Ты меня задолбал! За мной, Ханин. Я приказываю, идите за мной.
      Салюткин бодрым шагом шел впереди, я, прихрамывая и поминутно отставая плелся за ним.
      – Быстрее, иди быстрее.
      – Быстрее не могу, болит, – врал я.
      Заступать в наряд на свой, возможно единственный, день рождения в советской армии совершенно не хотелось, но дело начинало принимать уже принципиальный оборот.
      – Борзой сержантик, обуревший, – вякал лейтенант, шагая широким шагом, что при его низкорослой фигуре выглядело крайне смешно. Он подвел меня к дивизионной санчасти и резко повернулся ко мне, от чего огромная выгнутая фуражка на его голове закачалась. – Сейчас я докажу, что ты врешь, и тебя посадят за симуляцию. Понял? Ты врешь?
      Врешь?
      – Никак нет! Болит.
      Прямым курсом, Салюткин вошел в дверь к начмеду.
      – Товарищ старший лейтенант, у меня тут симулянт выискался.
      Проверь его.
      Старлей-медик, некогда уговаривавший меня остаться в его ведомстве, посмотрел на нас поверх очков, сразу смекнул о конфликтной ситуации и спросил:
      – На что жалуетесь?
      – На Салюткина, товарищ старший лейтенант.
      – Это не ко мне. Мне ты на что жалуешься?
      – Я не жалуюсь, я с легкостью переношу все тяготы и лишения. А вот товарищ лейтенант, заботясь о моем здоровье, говорит, что нельзя в роте день-два перекантоваться, надо к медикам быстро.
      – Короче.
      – Ногу подвернул. Похоже на растяжение. Не сильно, через день-два пройдет.
      – Мне нужна справка о симуляции, – твердо сказал Салюткин.- Напиши.
      – Пишу, – вздохнул начмед. – В санчасть обратился гвардии сержант
      Ханин с жалобами в области лодыжки. Визуальное обследование не может дать какого-либо заключения. Рекомендации: прийти на повторный прием к врачу через пару дней.
      – Дай мне, мне дай, – замахал руками Салюткин, вытаскивая справку из рук начмеда.- Иди за мной!
      И лейтенант выскочил из комнаты врача. Начмед развел руками, повертел пальцем у виска, намекая на лейтенанта, и занялся заполнением журнала. Я вышел из санчасти.
      – Все, товарищ лейтенант? Я могу возвращаться в роту? Времени-то уже почти четыре часа, надо бы Денискину сказать, что он заступает в наряд, а то подготовиться не успеет.
      – Что? Ты издеваешься? Я приказал – за мной.
      И Салюткин бодро зашагал в сторону штаба полка.
      – Вот, вот бумага. У меня теперь есть документ о симуляции. Я тебя теперь в тюрьму посажу.
      – Хороший документ, – подтвердил я. – Жаль использоваться некуда.
      – Почему же некуда?
      – Для туалета бумажка жесткая, а заключение дается комиссией на основании снимков. Вы их взять забыли?
      – Какие еще снимки?
      – Вы где учились, товарищ лейтенант?
      – В Московском ВОКУ.
      – Оно и видно. Средне-специальное…
      – Что ты этим хочешь сказать?
      – Что учили плохо… Не, ну учились Вы, наверное, хорошо, но только мало… и не тому.
      – За мной!! Иди за мной! Ты хочешь ТАМ, НАВЕРХУ схлестнуться? Я не посмотрю, что у тебя дядя в округе. У меня отец полковник и тоже есть…
      – Какой дядя, товарищ лейтенант? – опешил я.
      – Который в отделе кадров.
      Ни о каком дяде я понятия не имел, напрочь забыв просто так брошенную несколькими месяцами раньше начальнику связи полка фразу, и плелся за Салюткиным в штаб, стараясь догадаться, что же он придумал на этот раз. Посадить он меня не мог. Даже на "губу" не мог, потому что я "болен". А что могло прийти в его, молодую, горячую и ужасно глупую голову, я никак не мог взять в толк.
      – Стойте здесь, товарищ сержант, – оставил он меня на крыльце и вошел внутрь штаба.
      Я не стал стоять и вошел следом.
      – Здравия желаю, товарищ капитан, – приветствовал я дежурного офицера.
      – Привет, как дела? Слышал, ты в Москве хорошо отдохнул.
      – Да, пять дней "солдат сдавали".
      – Девок-то за попки похватал? "Шишечку" успел "замочить", – капитана очень радовал примитивный армейский юмор.
      – Да где там, товарищ капитан…
      – Дежурный, – раздалось в динамике над головой у дежурного по полку.
      – Слушаю, товарищ майор.
      – Ханин далеко стоит?
      – Рядом со мной.
      – Отправь его на второй этаж.
      Начальник штаба Егоркин стоял около окна в коридоре второго этажа, Салюткин стоял рядом, заискивающим взглядом смотря на старшего.
      – Что же это ты, Ханин, офицеров не слушаешься? – мягко спросил майор. – Вот Салюткин говорит, что на офицеров-мотострелков, на ВОКУ
      "катишь"? Не хорошо, Ханин, не хорошо. А мы тебя замком взвода сделали, так сказать, рассчитываем на тебя, а ты не оправдываешь.
      Лейтенанта нах посылаешь. Ты что, умираешь от болезни? Нет? Отдохнул ведь пять дней в Москве. Теперь пора и службу знать. Не говори ничего, не спрашиваю. Тебе приказа командира роты мало? Не хорошо, не хорошо. Будем разбираться. Но не сейчас. Времени нет. А сейчас слушай приказ: Заступить дежурным по роте. Это уже МОЙ приказ.
      Понятно? Не слышу.
      – Понятно.
      – Вот. Нефиг офицеров приучаться посылать. А теперь иди и готовься к наряду, и чтобы в 18:00 был на разводе полка, я лично проверю.
      – Товарищ майор…
      – Приказ понятен?! – повысил голос Егерин.- Кру-гом. Арш!
      Салюткин стоял и улыбался во всю ширину своей худой физиономии, не скрывая радости.
      Я шел по зданию штаба полка, и от обиды слезы наворачивались на глаза. Да, Салюткин меня "сделал". Некрасиво, грубо, но сделал. Как бы я не пытался быть свободным, но в армии существует жесткая, ломающая субординация. Я вышел из здания штаба полка, сплюнул на траву и пошел к забору постоять, отдышаться и подумать о том, почему нет справедливости в армии. Тот, кто старше тебя по званию или должности, имеет право попрать все святое, что может быть у тебя в жизни только потому, что ему это право дано. Дано Властью, и он в эту минуту чувствует себя властью и любит ей пользоваться, получая удовольствие от безграничности своих прав. Да, конечно, такого не мало и на гражданке. Но на гражданке ты можешь повернуться и уйти, уволиться, переехать, в конце концов, в другой город, а в армии тебе деться некуда. У тебя нет свободы, есть только обязанности. Еще совсем не давно я сам пользовался этим правом власти, и вот теперь все вернулось ко мне с утроенной силой. Жизнь – бумеранг, и все возвращается. Я забыл это жизненное правило, и бумеранг настиг меня.
      Армия – это своеобразное рабство с безграничными правами местного маленького фараона. Все разговоры об открытых дверях для желающих поделиться своими проблемами, о якобы правах солдат, о возможностях что-то изменить – газетные утки для большого начальства. Служба солдат приносит родителям не гордость, а неврозы и седые волосы.
      Родители, зная все систему советского образа жизни, хорошо отдают себе отчет в том, что их ребенок стал на два года рабом этой системы в ее худшем проявлении. Солдат два года – бесправный раб. Раб, которого можно пнуть, унизить, оскорбить, обхамить, и подчиненный обязан это проглотить, потому что существует огромная пропасть между солдатом и офицером. И выражается эта пропасть во всем. В качестве одежды, в качестве питания, в условиях жизни и отдыхе. Таких различий нет во многих армиях мира. Генералы спят в палатках рядом с солдатами, едят из одного котелка, носят такую же одежду, отличаясь только нашивками и шевронами. Советская же армия имеет различия с древних времен, когда солдата призывали на двадцать пять долгих лет, и мало что изменилось с той поры. Даже шинель, введенная во времена
      Петра Перового, не претерпела больших изменений.
      Почему? Ну почему какой-то пацан, который на год-два старше меня самого имеет право распоряжаться моей жизнью? Он сам еще мальчишка, и его глупость, эгоизм, чванство и злость может дорого стоить в первую очередь мне. Но кто позаботится обо мне самом, если не я сам?
      И, вообще, мне остался всего год. И я не имею право продлить разлуку с домом выплеском своих эмоций, выражающихся в попытке сбежать из армии или схватиться за автомат. Да, желание схватиться за автомат существует, но я справлюсь. Черт с ним, с лейтенантом. Пусть живет.
      Буду умнее. Год – не два, можно и потерпеть. Жалко, что день рождения пропал. Но будут еще дни рождения. Уже в следующем году я не буду видеть ни армейскую форму, ни Салюткина, ни казармы. Глубоко вздохнув и забив всю горечь внутрь себя, я поплелся к казарме.
      Настроения было совсем не предпраздничное. Завтра наступал мой день рождения. Единственный день рождения, который мне стоило провести в армии, и я должен был провести его в наряде дежурным по роте.
      Наверное, Господь решил меня проучить за мой эгоизм и отношение к солдатам. Он ничего не забывает и учит. Как Отец учит каждого из нас. С любовью и строгостью. Учит как жить, как совершенствоваться, как бороться со своими внутренними мелкими желаниями, без исполнения которых мы могли бы легко обойтись. Кто-то вникает в суть и развивается, а кто-то поддается негативной стороне и пользуется надуманными привилегиями, не задумываясь о том, что долги отдавать когда-нибудь придется каждому.
      УАЗик выскочил на плац так быстро и шустро, чуть не задев меня, что я, погруженный в свои мысли о несправедливости, даже не успел отскочить. Дверца распахнулась, и из УАЗика выскочил командир полка.
      – Ханин, ты чего такой грустный? Дома что случилось?
      – Дома – не знаю, думал завтра позвонить…
      – А чего завтра? Праздник?
      – День рождения у меня, товарищ подполковник…
      – Поздравляю. Радоваться надо, а ты…
      – Чему же радоваться, товарищ полковник? Меня Салюткин в наряд по роте загнал, да еще майором Егоркиным воспользовался.
      – Так может некому больше заступить?
      – Денискин есть. Мы с ним договорились, что он сегодня заступит, а я его завтра после дня рождения сменю.
      – Чем хотел заняться в день рождения?
      – На почту в город сходить, своим позвонить, с мамой поговорить…
      – Ладно, слушай приказ. Все предыдущие приказы отменяются. Ты выполняешь мое личное распоряжение. Вот бумаги – мой доклад. Надо отпечатать в трех экземплярах к утру. Поможешь своему другу
      Манукевичу. Ну, не в службу, а в дружбу. Не успевает он совсем.
      Печатную машинку возьмешь в штабе своего батальона. Доцейко скажешь, что я приказал. Завтра, если сдашь вовремя доклад, отправляешься в увольнение в город по случаю дня рождения. Приказ ясен?
      – Так точно, товарищ полковник! – радость смешивалась с чувством
      "опять надуют".
      – Тогда, выполнять!
      – Есть!
      Командир полка, оставив мне папку с документами, сел в УАЗик и укатил, а я пошел в роту, думая о том, что все-таки есть кто-то на небе, и я зря решил усомниться в Его плохом отношении ко мне.
 
      – Кто заступает-то? – встретил меня Денискин.
      – Ты, как договорились, у меня есть задача на ночь от "кэпа".
      – Лады. Я пошел на развод. Наряд, за мной.
      На крик дневального после возвращения с ужина: "Рота, смирно!", я даже не шелохнулся. Салюткин вошел в роту и тут же налетел как черный ворон:
      – Я не понял. Не понял я. Где дежурный по роте?
      Денискин выскочил из туалета, улыбаясь:
      – На очке был, товарищ лейтенант, виноват. Товарищи лейтенант, за время вашего отсутствия в роте…
      – Я не понял, где Ханин?
      – В штабе батальона. У него приказ "кэпа"…
      – У него МОЙ приказ заступить в наряд! Он чо не понял?? Ко мне его, живо!
      Денискин влетел в штаб батальона в предвкушении предстоящих разборок, понимая, что власть сейчас за моей спиной, и глупый лейтенант опять сядет в лужу. Схватившись за дверной косяк он развернулся на каблуках:
      – Тебя Салюткин в каптерку требует.
      – Он по совместительству катерщиком устроился? Может быть, дать ему начистить мне ботинки на завтра?
      – Шутник, он вне себя, что не ты заступил.
      – Но у меня действительно приказ "кэпа".
      – Я верю. Ты попробуй ЕМУ объяснить.
      Я вошел в каптерку.
      – Товарищ лейтенант, сержант Ханин по Вашему приказанию явился.
      – Ты чего обурел? Совсем нюх потерял? Я тебе что приказал? Тебе начштаба, что приказал? А?!
      – Командир полка отменил все предыдущие приказы и дал свой приказ…
      – Я тебе новый даю, сменить Денискина. Сейчас!! Немедленно!!! Понял?
      – Никак нет, товарищ лейтенант.
      – Ты совсем опупел? В рыло хочешь?
      – Хочу выполнить приказ старшего по должности и званию.
      – Выполняться должен ПОСЛЕДНИЙ приказ, а я приказываю…
      – Выполняться должен последний приказ, если отсутствует или погиб во время ведения боевых действий его дававший, а комполка в штабе полка живой и здоровый – можете сходить и убедиться. Или Вам надо, чтобы я завтра утром в штабе доложил, что лейтенант Салюткин приказал похерить приказ "кэпа"?
      – Ты можешь дежурить и печать.
      – Не могу, я просто не успею по времени.
      – Сколько тебе времени печатать? – понимая, что, перегнув палку, должность ротного он даже в мечтах не получит, сменил тему Салюткин.
      – Не знаю. Там много. Наверное, до утра.
      – Значит утром, еще до завтрака, ты выезжаешь вместе со всей ротой на "директрису".
      – Я должен сдать доклад комполка в 10:00.
      – Отдашь дежурному.
      – Не имею права. На документе гриф секретности. У Вас есть допуск? Нет. И у дежурного нет. А у меня есть. Поэтому отдать имею право только я, – соврал я, не задумываясь.
      – Я все сказал. Попробуй только не явиться на "директрису", я тебя живого закопаю. Свободен.
      Я вышел удовлетворенный. Салюткина я все-таки "сделал". Тяжело, возможно с будущими последствиями, но они меня в этот момент не волновали. Я радовался этой мелкой победе как мальчишка, которым в общем-то и был.
      Печатать я закончил в третьем часу ночи. Ничего секретного в докладе, конечно, не было, но отдать напечатанное я хотел "кэпу" лично. Это давало мне больше шанса уйти в увольнение. Утром меня разбудил дневальный
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, подъем.
      – Отвали, воин.
      – Товарищ сержант, подъем. Все "в поле" едут. Вы тоже.
      – Отвали, я сказал. Я печатал до трех ночи. Спать хочу. Отвали.
      – Товарищ сержант…
      – Слышь, Ханин, вставай,- Бугаев стоял прямо надо мной. -
      Салюткин приказал, чтобы ты ехал с нами.
      – Меня "кэп" в увольнение отпустил. Я ему доклад сдаю и ухожу.
      – Я говорю, Салюткин приказал…
      Препирались мы минут десять. На мои аргументы Бугаев приводил свои, главным из которых был обещанный ему отпуск, а на все остальное, мол, он клал с пробором. И только мое увещевание, что если "кэп" не получит доклад, это не только не принесет ему отпуска, но и прикрывать его будет некому, чуть успокоило сержантский пыл. Но оказалось, что это еще не все. Бугаев отступать не желал и попробовал перекинуть ответственность на другого.
      – Самсонов, – крикнул Бугаев. – Делай, что Салюткин приказал.
      – Я чего, враг своему здоровью? – тихо и спокойно ответил
      Самсонов. – Я ему верю и…
      – Выполняй приказ.
      – Не буду я его выполнять. Не буду я вязать старшего по званию из-за того, что ты хочешь в отпуск.
      – Ну-ка, ну-ка, – привстал я с кровати. – Колись, Самсон.
      – Салюткин вчера в каптерке приказал доставить тебя на
      "директрису", а если откажешься, связать и принести на руках.
      – Самсон, ты рехнулся? Бугай, ты в "дизель" вместо отпуска захотел? Ты что потом "кэпу" объяснять будешь? Что, зная о его приказе, решился-таки нарушить и потащил связанного сержанта через весь Ковров из-за выпендрежа взводного?
      – Ротного…
      – Он ротным лет через пять будет, если доживет. Кто ему майорскую должность даст, когда в полку старлеев и капитанов как собак не резаных? Да еще половина из них боевые офицеры. Этот поц – год, как из-за парты. Кто ему учебной ротой позволит командовать? Ему позволили поиграться, пока солдат не набрали и учебного процесса нет. И что ты патрулям будешь объяснять, что тебе Салюткин приказал связать командира взвода? Знаешь, где десять суток вместо отпуска отдыхать будешь?
      – Да пошли вы все, – сплюнул Бугаев.- У вас разборки, а я влезать буду? Сами разбирайтесь. Я передам, что ты отказался, и все. Рота, строится на улице!!
      Когда новобранцы и сопровождающие их сержанты ушли на улицу и в расположении остался только прошлый, будущий наряды и каптерщик, я не спеша встал, умылся, оделся, сходил на завтрак и достал из кармана увольнительную записку, заранее полученную у старшины еще до поездки в Москву. Записка была уже с печатью. Не хватало в записке только моих данных и подписи. Я заполнил увольнительную, поставив сегодняшнее число, привел в порядок парадную форму, которую после приезда из Москвы повесил в шкаф к писарям в штабе батальона и направился в штаб полка к "кэпу".
      Комполка еще не было на месте, и я, стоя на улице, приветствовал офицеров, трепался с дежурными по полку и штабу, рассказывая о
      Москве, подтрунивал над такими же солдатами и сержантами, как я, получая ответные отклики. Подполковник Сазонов приехал на своем
      УАЗике в четверть одиннадцатого.
      – Сделал?
      – Так точно.
      – Молодец. Поздравляю с днем рождения, – протянул мне широкую, крепкую ладонь подполковник.
      – Спасибо, товарищ полковник, – я крепко прожал протянутую мне руку. – Разрешите отбыть в увольнение?
      – Разрешаю.
      – Вот только проблемка есть.
      – Какая?
      – Увольнительную записку мне старшина выдал, в подписи на ней… увы.
      – А Салюткин чего? Для чего он обязанности ротного выполняет? Его в школе писать не научили? Детский сад…
      – Нету его, товарищ полковник. Рота с утра на "директрису" уехала. Он, наверное, с ротой…
      – Пошли в кабинет.
      Мы поднялись в кабинет командира полка. Следом за нами, заметив нас через решетчатое окно, в кабинет влетел "секретчик", неся в руках папку с бумагами.
      – Подожди, в кабинет войти не дашь, – буркнул ему "кэп". – Давай твою увольнительную. Вот ведь лейтенант, блин, старого полковника заставляет за себя работу делать, олух.
      И с этими словами, гвардии подполковник Сазонов размашисто расписался на увольнительной записке. Еще раз внимательно изучив ее и, подождав, когда чернила высохнут, он протянул ее мне:
      – Отдыхай. Свободен.
      – Спасибо, товарищ гвардии полковник.
      – Иди, иди, – махнул рукой "кэп" и посмотрел на "секретчика" -
      Ну, что у тебя там?
      Я выскочил из штаба полка.
      Супер. Класс. Здорово. Увольнительная есть. И подписана "кэпом".
      Такого ни у кого ни в части, ни в дивизии никогда не было.
      Увольнительная записка должна была подписываться ротным, были случаи, когда на ней ставили непонятные закорючки взводные или старшина, а иногда и сами сержанты, когда шли в "официальную" самоволку. Я слышал и видел, когда на увольнительной записке расписывался начштаба и даже командир батальона, но чтобы командир полка – такого не было. Это была реликвия, ее стоило сохранить и, наверное, вклеить в дембельский альбом, если бы я решил такой создать.
      Быстро переодевшись и договорившись с Денискиным, что наряд я приму около восьми вечера, не проверяя, я ушел в город. Позвонив домой, выпив пол-литра кваса и посетив краеведческий музей и музей
      Дегтярева, я понял, что пойти-то мне совершенно некуда, и без толку шатался по мало известным мне районам города, заглядываясь на девчонок. Присев в одном из скверов и расслабившись, я услышал у себя над головой:
      – Товарищ сержант, предъявите документы.
      Передо мной одетый не в парадную форму, а в ежедневное, хотя и очень чистое, практически новенькое "хебе", стоял младший сержант.
      – Ты кто такой?
      – Я спросил Ваши документы. Что Вы тут делаете?
      – Я тебя спросил: ты кто такой? Тебя не учили подходить к старшим по званию? Крючок застегните, товарищ младший сержант. И представьтесь.
      Шахматная сицилианская защита – защита нападением – как никак лучше всего действовала в армии. Если младший сержант имел какие-то права, то это был самый простой способ сбить его с толку. Такого оборота парень явно не ожидал. Он застегнул воротничок, выпрямился и, приложив руку к пилотке, произнес:
      – Помощник коменданта дивизии, младший сержант Воронин.
      – Вольно, Воронин, покажи документ, что не врешь.
      Воронин достал сложенную вчетверо бумажку, где действительно значилось, что он, Воронин, помощник коменданта, и ему дано право проверять документы у солдатско-сержантского состава. Подобный документ я видел впервые, но печать и подпись присутствовали, а только без бумажки, как известно, мы букашки, а с бумажками – люди и порой очень важные.
      – Держи, служивый, – протянул я ему свой военный билет и увольнительную записку.
      – А чего ты в городе делаешь?
      – Гуляю. Выполнил приказ командования, награжден… Да ты сядь рядом, отдохни. Не в самоволке я, не в самоволке. День рождения у меня. Вот и расслабляюсь.
      Воронин сел рядом и протянул мне мои документы. Через десять минут выяснилось, что Воронин является писарем коменданта, что устроила его туда мама, а комендант, чтобы патрули писаря не трогали, выписал ему страшного вида бумажку.
      – Ну, раз ты тоже "в увольнении", пошли в кино сходим, – предложил я ему.- Одному в городе ужас как скучно. Девчонки внимания не обращают. Денег не много. Кино – самое то.
      – Не могу, мне в штаб дивизии надо.
      – Раз надо, так надо. Будь здоров. Будешь мимо проходить, заходи в третью мотострелковую роту.
      – Спасибо.
      Воронин пожал мне руку и ушел.
      Сходив в кино, где вместо фильма я пялился на целующуюся в одном со мной ряду парочку, и поняв, что больше мне идти совершенно некуда, вернулся в часть. Как было договорено, я принял у Денискина дежурство по роте, не проверяя чистоту туалета и порядок в бытовой комнате, решив, что все равно через пару часов все улягутся, оставив там бардак. Поговорив о произошедшей ситуации и покритиковав непосредственных командиров, мы с Сашкой пришли к выводу, что наша служба в армии точно "под гору покатилась", а следующий день рождения я уж наверняка буду встречать дома. Сашка обещал приехать ко мне в Питер. Я обещал показать ему город во всей красе. День рождения подошел к концу. Было немножко грустно, но одновременно радостно. Девятнадцать лет – это еще не возраст, чтобы грустить. В девятнадцать лет мир кажется непознанным, и перед тобой тысячи дорог по которым можно пройти. В девятнадцать лет весь мир твой, даже если ты живешь с армейскими ограничениями.

      Мой организм утроен так, что к трем часам ночи, несмотря ни на что, голова начинает отключаться, и я засыпаю. Вокруг должно происходить что-то слишком неординарное, заставляющее двигаться, выполнять какие-то действия, чтобы я смог высидеть до утра, не обращая внимания на время. Именно поэтому я не любил дежурства по роте, где от безделья откровенно вырубался в вышеуказанное время. В три часа ночи, когда вся рота уже давно спала, а дневальный стоял
      "на тумбочке", я улегся на ближайшую пустую койку, положив ноги в сапогах на придвинутую табуретку, и наказал дневальному толкнуть меня, если он услышит шаги на лестнице. Глаза закрылись сами собой, и ночной морфей пригласил меня к себе. Или шаги были настолько тихими, или дневальный задремал, стоя, но разбудил меня командир батальона:
      – Спишь?
      – Никак нет, – вскочил я, растирая заспанную рожу.
      – Пойди, умойся.
      Я вымыл лицо холодной водой из-под крана и вышел к комбату.
      – Товарищ гвардии майор…
      – Оставь это… Открывай ружпарк.
      – Только дежурному по полку сообщиться надо.
      Дежурный по полку на вызов телефона не отвечал, и пришлось посылать дневального. За это время майор Харитонов быстро объяснял мне, какое вооружение и какие учебные пособия ему понадобиться на завтра для демонстрации. Как только комбат ушел, я сразу занялся делом, и сон как рукой сняло. К шести часам утра весь набор оружия, противогазов, магазинов, пулеметных лент и прочего было сформировано, уложено на плащ-палатки и ожидало своей дальнейшей участи. Подняв остатки роты, к восьми утра я пошел в столовую, где мы не только позавтракали, но и загрузили с нарядом бочки с едой для отсутствующих солдат.
      В восемь двадцать я провел инструктаж с дневальными:
      – Товарищи курсанты. Кто является командиром роты?
      – Лейтенант Салюткин.
      – Ответ неверный. Командиром роты является капитан Коблень.
      Салюткин является командиром взвода. А что орет дежурный при появлении командира роты?
      – Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход.
      – Верно, а при появлении взводных?
      – Дежурный по роте, на выход.
      – Молодцы! Орлы! Так держать, и, если не медаль на грудь, то увольнительная в город вам обеспечена.
      Вспомнив про увольнительную, подписанную "кэпом", я пошел в канцелярию штаба батальона.
      – Олег, у меня тут пачка своих увольнительных в кармане. Я у тебя оставить хочу.
      – Ну, нифига себе пачка, – восхитился Доцейко. – Даже у меня столько нету.
      – Во-первых, тебе еще столько по сроку службы не положено.
      Во-вторых, тебе и не надо. У тебя свободный выход в город с картой посыльного.
      – Отменили. Начштаба дивизии отменил, пока ты в Москве был.
      Теперь все. Только увольнительные. Дай парочку.
      – Ты на две одновременно пойдешь? Надо будет – решим. А пока спрячь.
      И я выложил все увольнительные в шкаф, кинул горсть конфет из лежащего там пакета в карман гимнастерки и вышел в расположение, где уже дежурный орал:
      – Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход.
      По расположению роты шел улыбающийся Коблень.
      – Товарищ гвардии капитан, за время вашего отсутствия в роте происшествий не произошло, – я был рад видеть улыбающегося ротного.
      Человек, несущий хорошее настроение, не задумывается, что он передает его всем окружающим и тем более подчиненным. Но улыбающемуся хочется улыбнуться в ответ. И, закончив доклад, я тоже улыбнулся.
      – Мне можешь уже не отчитываться. Это пусть Салюткину кричат
      "Смирно!", он молодой, ему приятно будет. А я уже закончил свое.
      Сейчас сапоги сменю на туфли, и буду утром ходить не в казарму, а на работу. Не личный состав, а сейф станет моим другом. Восьмичасовой рабочий день. Пять дней в неделю. Сам себе начальник. Лафааааа.
      Коблень, капитан-афганец, награжденный двумя орденами Красной
      Звезды и медалью "За боевые заслуги", просто святился от счастья.
      – Я тут еще посижу немного и уйду, не обращай на меня внимания.
      Как и когда капитан Коблень вышел из казармы, я даже не заметил.
      Посмотрев на часы и оценив, что где девять без десяти, там и девять ровно, я перевел часы на десять минут вперед.
      – Рядовой Касымов, ко мне! – крикнул я дневального.
      Тот сразу подскочил ко мне, прикладывая руку к пилотке.
      – Остаешься дневальным за дежурного. Понятно?
      – Так точно.
      – Что делает дневальный за дежурного?
      – Докладывает, что происшествий не случилось.
      – Не произошло. Не "не случилось", а "не произошло". Понятно?
      – Так точно.
      – Вперед. А у меня положенный четырехчасовой сон. Разбудишь в час. А до этого: не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым.
      Поспать мне не дали. Без двух минут девять в роте раздался крик дневального:
      – Дежурный по роте, на выход.
      Крик означал, что пришел кто-то из командиров взводов или командир другой роты, и делать мне там нечего. Как же я глубоко ошибался.
      – Ты чего кричал, солдатик? Чего кричал? – голос Салюткина, казалось, вот-вот сорвется. – И где этот гребаный дежурный по роте?
      Где он?
      – Спит.
      – Спит? Кто ему позволил? Ко мне его. Немедленно.
      Голос Салюткина я слышал хорошо и тянул время.
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, – потряс меня за плечо дневальный. – Вас товарищ лейтенант.
      – Слышу, слышу, – зевая, я надел штаны и влез в тапочки.
      Салюткин восседал за столом в каптерке.
      – Это что за внешний вид, солдатик? Одеться.
      – Нафига?
      – Одеться – я приказал!!
      Я вернулся к койке, так как спор мог только уменьшить время моего сна, надел армейскую рубаху, застегнул пуговицы, нацепил ремень и вернулся в каптерку.
      – Кто дежурный по роте?
      – Касымов.
      – А ты кто? Хрен собачий?
      – А я – отдыхающий дежурный согласно уставу.
      – Почему крючок расстегнут? Почему ремень расслаблен? Опупел, солдатик?
      – Сержант. Я сержант, товарищ лейтенант.
      – Так скоро станешь солдатиком.
      – Ну, это, слава Богу, не в Вашей компетенции.
      – Ты совсем обурел. Крючок застегни.
      – Я спать иду, зачем мне там застегнутый крючок?
      – Ты совсем охренел, козел? Ты обязан стоять по уставу с застегнутым крючком.
      – На себя посмотрите, товарищ лейтенант. Погоны неуставные, фуражка – тоже.
      Фуражки с огромной площадью и загнутой вверх передней частью уже входили в моду среди генеральского состава, как и вышитые золотые звездочки на погонах, которые пристегивались поверх рубашки. Устав такую униформу не разрешал, жестко контролируя установленные правила, но отдельные офицеры, имеющие связи или высокопоставленных родственников, носили, как и генералы, вышитые погоны и фуражки именуемые "аэродромом".
      – Мне погоны, между прочим, жена вышивала.
      – Серьезный аргумент.
      – А фуражка – подарок генерала…
      – Да носите сколько угодно, товарищ лейтенант. Меня не трогайте.
      – Ты вчера нарушил мой приказ.
      – Я выполнял приказ "кэпа".
      – А кто тебя в город отпускал?
      – Комполка.
      – Врешь. Комполка не отпускает в город. Ты подделал подпись. Я тебя посажу!! Вынуть все из карманов на стол!!
      – Обыск? Несанкционированный обыск, товарищ лейтенант?
      – Осмотр. Старший по званию имеет право провести осмотр содержимого в карманах своего подчиненного.
      Тут он был прав, а закон, как говорил Остап Бендер, надо знать и чтить. Я выложил все, что было в карманах. Салюткин вывернул наизнанку все записные книжки, комсомольский и военный билеты, снял с них корочки пытаясь найти запрещенное. Попутно наехал с вопросом, почему у меня с собой два, а не одно письмо. Но не нашел ничего противозаконного или запрещенного.
      – Где остальные увольнительные записки? Где?
      Тут я понял, что он искал, и порадовался собственной прозорливости.
      – Нет, и не было. Вот одна была. На столе лежит.
      – Я ее проверю. Я ее отнесу к экспертам.
      – Проще к комполка сходить. Заодно "по рогам" получите, что отказались выполнять его приказ, – нагло заявил я.
      Салюткин выскочил из-за стола и кинулся ко мне. Ростом он был пониже, но приблизительного одного со мной веса.
      – Ты совсем охренел солдатик? Окабанел, да? Я тебя научу уму-разуму.
      И с этими словами Салюткин ударил меня в грудь. Я выставил руку, закрываясь. Он ударил еще раз. Затем удары посыпались один за другим. Я отбивался, выставляя блоки, отходя назад, контролируя себя, чтобы не врезать ему обратно. Фингал под глазом у офицера мог мне грозить не только дисбатом, но и тюрьмой. Салюткин не успокаивался и продолжал молотить руками. Отходя, я уперся в стол и скосил глаза, чтобы найти путь дальнейшего отступления. В этот момент лейтенант, сделав обманное движение, сильно стукнул мне кулаком в солнечное сплетение, на чем мой самоконтроль закончился.
      Еще в девятом классе я, уйдя от удара одноклассника в глупом мальчишеском споре, автоматически выбросил правую руку вперед в выпаде, и только разделяющий нас стол спас его от того, что разлетевшийся хрящ носа не вошел в мозг. О том, что я натворил, я понял только через несколько минут. Однокласснику долго собирали носовой хрящ в военно-медицинской академии, ругая сотворившего это хулигана. В этот раз я бить не стал. Может быть, по причине того, что контроль был еще не полностью потерян, может быть, потому, что пытался перехватить руку офицера, которая проскочила сквозь мой блок. Я схватил имеющего со мной один вес обидчика за плечи, рванул его в сторону, сделал правую подсечку, и мечтающий стать командиром роты гвардии лейтенант Салюткин полетел через каптерку как пташка.
      Такого поворота Салюткин не ожидал. Озираясь по сторонам и ища выпученными глазами поддержки у Бугаева, он вскочил, и я с ужасом увидел, что его выглаженная рубашка вылезла из брюк, две пуговицы отлетели, а самое страшно, что погоны лейтенанта, так бережно вышитые ему любимой женой, остались у меня в руках. Я ошалело смотрел на смятые погоны, и в голове неслось: "Вот теперь точно кранты. Сорвал погоны с офицера. Посадят, как пить дать, посадят.
      Если он сейчас побежит в штаб полка – мне уже ничего не поможет". В ужасе я отшвырнул лейтенантские погоны на стол, где лежали мои записные книжки и документы. Чуть замешкавшийся Бугаев кинулся ко мне и схватил меня в охапку своими огромными лапищами.
      – Бугай, да не буду я его бить. Пусть сам не лезет. Пусти.
      Бугаев, закрывая не то меня от Салюткина, не то Салюткина от меня, медленно разжал руки.
      – Бугаев. Никуда его не отпускать. Чтобы сидел здесь,- взвизгнул лейтенант и, подобрав погоны и пуговицы, выскочил в коридор.
      "Побежал в штаб полка", – вновь подумал я. – "До свидания, мама дорогая".
      Минут через пять, лейтенант вновь заскочил в каптерку. Пуговицы были уже пришиты, погоны как-то расправлены и располагались на узких плечах.
      – Не выпускай его. Я ему сейчас устрою.
      Через полчаса Салюткин вернулся довольный и сияющий, как начищенная пряжка солдатского ремня.
      – Бугаев, веди его на гауптвахту. Вот записка об аресте.
      Оставив все записные книжки у писарей, я отправился вместе с
      Бугаевым на дивизионную гауптвахту.
      – Товарищ капитан,- приветствовал начальника караула артиллерийского полка Бугаев. – Я Вам арестованного привел.
      – На фиг он мне нужен?
      – Вот записка об аресте.
      – Дай глянуть. Трое суток? Ты чего такого натворил, сержант?
      – Поспорил с лейтенантом о взглядах на духовную жизнь.
      – В общем, послал взводного нахрен?
      – Не совсем. Спор вышел небольшой…
      – Ну, это не мое дело. Вытряхивай все из карманов.
      – Я… это… пошел? – мялся Бугаев.
      – Иди, иди. Дня через три заходи…
      Бугаев вышел.
      – Давай, давай, все, что есть выкладывай. Ремень снимай, пояс.
      – Да у меня ничего и нету. Вот только конфеты.
      – И конфеты выкладывай. Выйдешь – получишь.
      – Лучше давайте сейчас съедим, а то не хорошо получается, конфеты в сейф прятать. Угощайтесь, ребята.
      Я вывалил все конфеты на стол дежурного по караулу. Стоящие рядом сержанты радостно похватали конфеты. Взял парочку и капитан. Снимая ремень, я рассказал свежий, услышанный в Москве анекдот, мы дружно посмеялись. Мне дали теплого чая в синем, пластиковом стакане.
      – Товарищ капитан, а можно мне посмотреть записку об аресте? – попросил я.
      – Смотри, твоя же, – ухмыльнулся капитан.
      На записке стояла полковая печать, и была размашистая подпись, не сильно похожая на ту, что поставил мне "кэп" на увольнительной.
      – Насмотрелся? Пошли. Бочков, отведи его в пятую камеру.
      Камера оказалось пустая. Я сел на откинутую лавку и вспомнил, как через три недели армейской службы я заступил в свой первый караул выводным именно сюда, на гауптвахту. А вот сейчас я сам был арестованным на этой же гауптвахте. В размышлениях я провел до вечера, когда приехали, вывозимые днем на работы, другие арестованные. Все они были солдатами, и в камере, предназначенной для сержантского состава, на ночь я остался один.
      В два часа ночи в замке провернулся ключ, издав страшный скрежещий звук, дверь отворилась, и мне в лицо засветил ярки луч фонаря.
      – Фонарь убери, придурок, – крикнул я
      – Встать! Рожу покажи. Ханин? Это ты? – фонарь отодвинулся в сторону, и я увидел майорскую звезду.
      Некогда командир третьей батареи, а ныне командир дивизиона майор
      Коносов стоял передо мной.
      – Ты как сюда попал? На сколько тебя?
      – Трое суток. С лейтенантом поспорил…
      – За спор на трое суток не сажают. Побегать хочешь?
      – Неа. Спать хочу. Я с наряда по роте сюда попал.
      – На нет и суда нет. Спи, – и майор вышел из камеры.
      – Камера подъем, – раздался крик в коридоре. – Курите, сволочи? Я запах чую. Камера, строится на улице. Бегом!! Последний получает дополнительные трое суток ареста.
      Утром следующего дня, после завтрака нас построил помощник начальника гауптвахты. Лицо у прапорщика выглядело помятым, красный, загнутый крючком нос нависал над верхней губой, которая была разбита, маленькие красные глаза подтверждали, что помощник начальника гауптвахты явился на службу после большой попойки. В дивизии ходили слухи о пьянстве прапорщика, и подобное состояние не предвещало ничего хорошего.
      – Граждане алкоголики, пьяницы и тунеядцы. Я сейчас буду называть фамилию, вы будете громко отвечать "Я!" и называть срок ареста и причину ареста. Ясно?
      – Так точно.
      Он называл фамилии. У большинства наказанных сроки ареста соответствовали трем или пяти суткам. Основными причинами были самоволки и неуставные взаимоотношения, не раскрывающие, кто был зачинщиком.
      – Ханин.
      – Я. Трое суток ареста. Хрен знает за что.
      – Что значит, хрен знает?
      – Я же не писал записку об аресте.
      – Причину сам знаешь.
      – Так точно. Некорректное поведение командира взвода, вылившиеся в неуставные отношения…
      – Командира взвода исполняющего обязанности командира роты? Ты ротного на хер послал.
      – Никто его туда не посылал, – твердо сказал я и тихо добавил, – он и так там, только ноги свесил.
      – Будешь припираться, получишь еще пять суток ареста. Ясно?
      – Так точно!
      Ворота забора вокруг караулки распахнулись, и в них вошли двое парней в черной новенькой танковой форме, заправленной в хромовые сапоги. Вид у парней был бравый, взгляд почти дворянский, и свидетельствовал о том, что к солдатам срочной службы они имеют отношение только из-за известного места пребывания. И только кокарда на фуражке говорила, что эти ребята не являются офицерами. За спиной у обладателей хромовых сапог шел солдат с автоматом.
      – Кто такие?
      – Курсанты новосибирского политучилища.
      – Нарушаете, товарищи курсанты?
      – Никак нет, это товарищ майор ошибся. Ему потом на это укажут, – нагло ответил один из курсантов.
      – Сколько получили?
      – Пять суток незаконного ареста, – сказал один.
      – Которые завтра отменят, а майора накажут, – добавил второй.
      – Арест не бывает незаконным. Арест бывает оправданным и недостаточным. А будете хамить – добавлю еще столько же. От себя.
      – Вам, товарищ прапорщик, должность и звание не позволяют.
      Расслабьтесь.
      – А ну, вынуть все из карманов, – вскипел прапорщик, от чего его глаза стали еще краснее и еще меньше.
      – Не выну.
      – Чего? – красные глаза у прапорщика вылезли из орбит. – Тогда я сам.
      Прапорщик приблизился вплотную к одному из курсантов и попытался засунуть курсанту руку в наружный карман.
      – Руки уберите, товарищ прапорщик. Это неуставные взаимоотношения. Я исполняющий обязанности командира взвода, а Вы – прапорщик. Вы не имеете право меня обыскивать. И если Вы еще раз дернитесь, то я, выйдя отсюда, направлюсь сразу к начальнику политотдела дивизии. Мы подчиняемся непосредственно ему. И это будет вам чревато боком.
      Знакомиться ближе с начальником политотдела прапорщику в его состоянии явно не хотелось, и он отошел от курсантов.
      – Сейчас вы разойдетесь по камерам и будете ждать транспорта.
      Приедет грузовик и повезет вас на работы. Разойдись по камерам.
      Грузовик не приехал. Я сидел в камере с курсантами, которые целый день рассказывали байки, анекдоты и истории из курсантской жизни. Их прислали на трехнедельную практику командирами взводов – помощниками замполитов рот в нашу дивизию. Утром рота, к которой они были приписаны, уехала на танковый полигон, а они задержались, получая форму. На выходе из части их остановил дежурный по КПП и потребовал сопроводительные документы. Курсанты его послали, на шум вышел дежурный по караулам, которым оказался майор Коносов, и, увидев, что курсанты без погон, влепил им пять суток ареста за нарушение формы одежды. Проблема состояла в том, что курсанты уже не были солдатами или сержантами, и их нельзя было держать на гауптвахте вместе с нами, но они еще и не были офицерами, чтобы их оправить на офицерскую гауптвахту во Владимир. Из-за отсутствия мест, курсантов поместили в одну камеру со мной, что тоже было нарушением, но это мало кого интересовало. Караул сменился, и нас снова "пересчитали".
      Дежурным офицером заступил очень пожилой, седой капитан, лицо которого выражало полное безразличие и нежелание чем-либо заниматься. Капитан дожидался увольнения в запас, даже не мечтая о майорской звезде, и его единственным желанием была тишина в ближайшие сутки.
      Утро для нас началось с уборки территории, на которой молодые солдаты лениво махали метлами, в то время как мы стояли, подперев доски забора. Закончив мести пыль, мы перешли в столовую, куда наряд принес бочки с завтраком. Дежурные сами расставили тарелки и накидали в них по паре ложек пшенной каши. На пластиковых тарелках лежали неровные кружочки масла и кусочки сахара. Шумя и толкаясь, мы расселись вдоль длинного стола.
      – Дежурного по караулу сюда! – потребовал один из курсантов. – Живо!
      – Ребята, – остановил нас в желании проглотить все, что лежало на столе, другой курсант. – Потерпите. Тут не хватает масла.
      – Да когда ты видел, чтобы его вообще хватало? – спросил рядом сидящий солдат со значками стройбата и протянул руку к тарелке. -
      Тут еще много.
      – Лапы убери. Сейчас принесут сколько положено. Поверь нам.
      Капитан вошел в столовое помещение, где сидели арестованные.
      Ложки лежали на столе. Нетронутая еда стыла в металлических мисках.
      – Товарищ капитан, – не вставая, обернулся один из курсантов. -
      Вы почему нарушаете постановление политотдела вооруженных сил СССР?
      – Какое постановление?
      – О чтении утренних газет и проведении ежедневной политинформации арестованным и заключенным на гауптвахте. О Вашем упущении будет доложено выше, командованию дивизии.
      – А я тут при чем? У нас у самих нет газет.
      – Это Ваши проблемы. Вы знаете норму масла, которое положено военнослужащему советской армии? Двадцать грамм каждый день.
      Двадцать, капитан. Норма была изменена приказом министра обороны. Вы решили нарушить приказ министра обороны? Где тут двадцать грамм? – и курсант перевернул маленький, обломанный кусочек масла явно не соответствующий установленной норме. – Где, я Вас спрашиваю? Мы отказываемся есть, пока нам не принесут положенную норму масла, сахара и хлеба.
      – Да где же я возьму?
      – А где Вы берете продукты? На кухне полка. Вот и потрудитесь.
      Капитан, видевший в своей жизни немало, перепугался не на шутку.
      Через десять минут нам принесли целую тарелку масла и сахара, не тронув то, что лежал у нас на столе.
      – Первая победа за нами, – улыбались курсанты.- Всем приятного аппетита.
      Через час приехал грузовик. Мы получили обратно свои ремни и пояса, забрались в кузов грузовика, у бортов которого сели выводные с короткоствольными автоматами, и поехали на трудовые работы. Часть солдат с одним выводным высадили где-то по дороге, а остальных привезли в редкий лес недалеко от танковых полков, которые стояли отдельно от дивизии, и совсем близко к зоне строгого режима. Нам поставили задачу на вычищение старых выгребных ям, и мы, человек двенадцать арестованных солдат, плюс курсанты, остались под присмотром выводного. В том же лесу, недалеко от места где нам определили фронт работ, располагался палаточный лагерь со студентами, проходящими военные сборы.
      – Бечо, – спросил я выводного, который был родом из Грузии. – Ты свою пушку хоть раз проверял?
      – Зачэм мнэ? – флегматично произнес грузин.
      – Давай проверим?
      – Как?
      – Стрельнем патронов у студентов и…
      – Нэ надо. Шум будет.
      – А мы тихо, в заброшенном туалете.
      Патронов у студентов мы набрали немало. Будущие пятикурсники, мечтавшие как можно скорее избавиться от сборов и вернуться домой, без сожаления расставались с тем, что обязаны были расстрелять во время учений. Рожка через четыре короткоствольный АКСу уже не стрелял, а плевался свинцом в окно маленького бетонного туалета, стоящего в лесу рядом с тремя огромными, заваленными мусором и дерьмом, ямами.
      – Спать хочу, – глаза грузина закрывались сами собой. – Я уже пятый наряд через сутки.
      – Так спи. И мы поспим.
      Час все спали тихо и мирно. Первым проснулся выводной.
      – Э, мужики, автомат отдайте. Ведь тоже посадят.
      – Сейчас отдадим, мы еще пачку патронов нашли.
      Патроны закончились как раз во время. Проезжавший мимо УАЗик остановился около нас, и из него вылез тучный полковник с эмблемами в виде змеи, пьющей из чаши.
      – Вы чего тут делаете?
      – Думаем, как ямы вычищать. У нас две лопаты на пятнадцать человек и…
      – Не вздумайте туда лезть!! Это же микробы. Надо бронсбойтом.
      – Чем?
      – Я сейчас с пожарниками договорюсь. Они машину пришлют. Все вымоют под давлением, а уж потом надо будет подчистить. Ясно?
      Подождите тут.
      И полковник укатил.
      Когда, минут через двадцать, на грузовике приехал помощник начальника гауптвахты, мы мирно сидели кругом и травили нескончаемые армейские анекдоты.
      – Почему сидим? Почему не работаем? Ты, – показал он пальцем с грязным ногтем на курсанта. – Бери лопату. Бери, бери! И прыгай вниз.
      – Вы чего, товарищ прапорщик? Я в хромовых сапогах. Их потом выкидывать придется.
      – Это твои проблемы. Прыгай.
      – Не буду!
      – Товарищ прапорщик, – влез я. – Тут минут десять назад был полковник Уваров, военврач, он запретил нам туда прыгать.
      – Как запретил?
      – Сказал, что запрещено санэпидемиологическими нормами. И что чистить мы собрались неправильно. Он сейчас пригонит пожарную машину, и все вымоет, а мы уже потом подчистим.
      – И скоро он должен пригнать машину?
      – Да минут через десять-пятнадцать, не больше.
      – Я поеду, проверю, вы тут подождите, – и прапорщик, забравшись в грузовик, укатил по пыльной дороге.
      – Пожрать бы, – почесал пузо выводной.
      – Время-то обеденное. А нас не кормили.
      – А тут есть где-нибудь магазин? – спросил курсант.
      – Есть. Около зоны. Да у меня денег 50 копеек.
      – У нас есть, – уверенно ответил курсант. – Нас же так и не обыскивали.
      – Строится в колонну по двое, – я, оценив, что удача с нами, взял на себя обязанности старшего.- Равняйсь, смирно. Выдвигаемся в зоновский магазин. Вести себя тихо и скромно. Бечо, убери автомат под плащ-палатку, чтобы не видно было. А вы оба, – посмотрел я на курсантов, – идете рядом со строем. Все будут думать, что вы офицеры.
      Так мы и сделали. Через четверть часа мы пришли к зоне. Напротив входных ворот стоял магазин, куда зеки, имевшие право выхода, направлялись, чтобы купить какие-то продукты на заработанные честным трудом советские деньги. Одновременно с ними закупались и офицеры, служившие на зоне.
      – Идем я, курсанты и бечо, – сказал я. – Ты спрячешь у себя под плащ-палаткой то, что купим.
      Мы зашли внутрь. Выбор был небогатый, как в любом небольшом поселковом магазинчике.
      – Вам чего? – продавщица смотрела спокойным, равнодушным взглядом.
      – Сушек, овсяного печенья по килограмму и вот тех леденцов.
      – Танечка, дай мне пачку "Беломора", – услышали мы сзади.
      Старший лейтенант с малиновыми погонами внутренних войск стоял у прилавка.
      – Сейчас, сейчас, только солдатиков обслужу, – насыпая сушки в полиэтиленовый пакет, защебетала продавщица.- С вас три рубля сорок три копейки.
      Курсанты протянули деньги.
      – Бери, бечо, – сказал я, и грузин потянулся обеими руками за двумя объемистыми пакетами. АКСу показав будто обрезанный короткий нос ствола выскочил у него из-под плащ-палатки и грохнулся на стол перед продавщицей.
      – Ой, – ойкнула женщина.
      – Извэнитэ, – смутился выводной и, поправив автомат, взял пакеты, спрятал их под плащ-палатку. – Извэнитэ, пожалуйста.
      – Ничего себе губа в дивизии, – присвистнул старлей, догадавшись, кто мы и откуда.
      – Спасибо, товарищ старший лейтенант, будьте здоровы, – ответил я.
      – И вам не болеть, – старлей вышел, прихватив свою пачку папирос.
      – Равняйсь, смирно, напра-во! – командовал я стоящими. – За мной шагом… арш.
      Строй потянулся в обратном направлении, переходя на строевой шаг, когда появлялся офицер, и я давал команду на равнение. Курсанты шли рядом, и только кокарда выдавала, что они не офицеры. Но на это никто не обращал внимания. Все выглядело как взвод, собранный из солдат разного рода войск, идущий целенаправленно к намеченной цели.
      Пожарная машина так и не приехала. Ближе к вечеру за нами прикатил грузовик гауптвахты. Мы с выводным сели у края машины, и она, поднимая клубы пыли и подрыгивая на выбоинах, побежала в обратном направлении.
      – Мне надо по дороге бачки для еды забрать, – сказал водила, когда мы садились в машину. – В танковый полк заскочим.
      Машина стояла и урчала двигателем, двое арестованных побежали в столовую за бачками, а я смотрел на темнеющее небо, когда из здания танкового полка вышли майор Егерин и подполковник Сазонов. Взгляд подполковника, встретившийся с моим, выразил явное удивление.
      – Ты чего тут делаешь, Ханин?
      – Как чего, товарищ подполковник? Сижу.
      – Это я вижу. Машина-то коменданта. На губе? И записка об аресте имеется?
      – Здраааасьте, товарищи офицеры. Все как положено. Записка об аресте, подпись командира полка, печать начальника штаба полка.
      – Егерин, это ты его посадил? – спросил кэп начальника штаба.
      – Не сажал я его. Оно мне надо?
      – Выходит, что Салюткин подделал записку об аресте? – высказал я мысль вслух – Ну, нефига себе.
      – Тебя Салюткин посадил?
      – Ну, это Вы уже сами разбирайтесь, кто меня посадил, кто подписал записку об аресте и кто поставил печать. А, главное, за что меня посадили?..
      – Сколько тебе дали?
      – Трое суток. Завтра выхожу.
      – До завтра досидишь, – заключил Сазонов. – А то через дивизию тебя вытаскивать тяжелее будет.
      – Досижу, куда же я денусь.
      – Егерин, пошли, поговорим.
      И офицеры, оставив меня в грузовике обескураженного, ушли.
      Утро третьего дня началось с громкого крика. Капитан в черных погонах стоял на маленьком плацу перед караульным помещением и орал на прапорщика:
      – Ты урод. Ты слышишь? Ты урод и мудак. Ты даже на конкурсе мудаков бы занял второе место.
      – Почему?
      – Да потому, что ты мудак!! Построить всех немедленно!! Что за чурка стоит в дверях? Дежурный, открыть все камеры, всех на плац.
      Дежурный выводной открывал двери, и его крик "Строится на плацу" как эхом повторялся капитаном и вторящим ему прапорщиком.
      – Сколько у тебя человек в первой камере сидит? Сколько?! Ты даже количество арестованных не знаешь. Урод!! Дебил!! Я от коменданта гарнизона должен по самые гланды получать? Да? Вот сейчас ты у меня получишь! Глышев! Где Глышев?
      – Тут, товарищ капитан, – голос рядового танкового полка Глышева был очень тихий.
      – Ты сколько суток ареста получил за самоволку?
      – Пять.
      – А сколько просидел?
      – Двенадцать.
      – Жора, почему он просидел двенадцать суток? Ты ему еще добавил?
      Где бумаги?! Где оповещение части? Он подан в розыск как дезертир, не вернувшийся в часть после самоволки и "губы". А он у нас сидит.
      Начальство ни сном, ни духом. А все из-за тебя, алкаша.
      – Да, я…
      – Лучше молчи. Лучше уже молчи!! Кто сидит лишние пять суток? Два шага из строя.
      Из строя вышли два человека. Капитан, страшно вращая глазами, посмотрел сверху вниз на пытающегося стать еще меньше, прапорщика.
      – Блин, урою гада. Ты меня под трибунал подведешь. Кто сидит свыше положенного? Два шага из строя. Назвать свои фамилии.
      Из строя вышли еще человек восемь. Капитан сварился с бумагой.
      – Бля. Казел, ты Жора… Кто должен выйти сегодня? Шаг вперед.
      Вместе со мной еще человек шесть сделали шаг вперед, отчего строй тех, кто должен был покинуть гауптвахту, оказался больше, чем те, кто оставались.
      – А ты куда? – вдруг вспомнив что-то, спросил прапорщик.
      – Рот закрой, – рявкнул на него капитан. – Фамилия. Как твоя фамилия?
      Я назвал свою фамилию. Капитан посмотрел в мятый список, который не выпускал из руки за все время проверки.
      – Верно. Есть такой. Значит так, сержант. Слушай мою команду.
      Всех, кто вышел из строя, немедленно ко второму КПП. Доложишь дежурному по караулам, пусть он обзвонит части, и каждого заберут.
      Ясно?
      – Так точно. В колонну по двое становись. Равняйсь, смирно.
      Напра-во. Шагом арш!
      – Бегом, сержант. Бегом!! Чтобы духу вашего тут не было!!
      – Бегом арш!
      Посмеиваясь над прапорщиком, мы добежали до КПП. На пропускном пункте дежурил один из офицеров нашего полка. Я доложил, как приказал капитан, и добавил:
      – Товарищ капитан, я пойду?
      – Сиди уж. Сейчас позвоню, чтобы тебя забрали. А то могу обратно на "губу" посадить. Надо ж было так "летёху" подставить. Весь полк над ним смеется. Это ты не кого-нибудь, ты офицера подставил.
      Спорить со строгим капитаном я не стал и, отойдя, сел на бетонной нагретой лучами летнего солнца тумбе, наблюдая за входящими и выходящими из КПП.
      Из полка не торопились прийти меня забирать, и я просидел почти час. Дежурный по полку, которому пришлось по жаре пройти через всю дивизию, не выразил радостных чувств и пообещал мне безрадостное окончание моего приключения.
      – У нас туалет течет. Вот ты и наведешь там порядок.
      Мы пришли в штаб полка.
      – Молодец, Ханин, – приветствовал меня начальник штаба батальона
      БТРов. – И в Москву съездил, и день рождения отпраздновал, и на
      "губе" посидел. И все за короткий срок. Не каждому дано.
      А когда офицеры прошли мимо нас и поднялись в штаб полка, он, наклонившись к самому уху, добавил:
      – Молодец. Правильно ты Салюткина сделал. Совсем зарвался блатной мальчишка, будет ему наука.
      Я вошел в здание штаба полка вслед за офицером.
      – Ханин, ты убираешь туалет или нет? – снова не то в шутку, не то в серьез спросил меня дежурный по полку.
      – А что, товарищ старший лейтенант, бардак?
      – Не то слово.
      – Не беспокойтесь, товарищ гвардии капитан. Порядок сейчас будет.
      Дежурный по штабу, ко мне!
      Новоиспеченный младший сержант выскочил ко мне из коридора.
      – Ты чего службу не чуешь? Где наряд? Почему срач в туалете? Я должен демонстрировать, как наводится порядок или сами справитесь?
      – Сами…
      – Тогда три минуты на уборку. Время пошло.
      Дневальный по штабу уже бежал туда с ведром и тряпкой. Через пять минут туалет блестел.
      – Да, Ханин, быстро ты их… – почесал затылок капитан. – Ладно.
      Возвращайся в роту. У вас, кстати, новый ротный. Из второй роты перевели. Фамилия у него специфическая – Дрянькин.
      В роте меня встретили радостно и одновременно удивленно.
      – Салюткин всем в роте рассказывал, как он договорился с начальником гауптвахты, чтобы тебе с трех суток до десяти, как минимум, продлили. Петушился, что ты еще узнаешь его. Ходил святящийся, как начищенный сапог. А ты меньше трех отсидел.
      – Вышел за образцовое поведение.
      – Бугай, когда тебя отвел, пришел и говорит: Ханин и там, как дома, его уже конфетами угощают. Правда что ли?
      – Мои конфеты были, мои. Это я угощал, но направление мысли
      "Бугая" мне нравится. Страна должна знать своих героев. Чего нового?
      – Коваль уехал в Саратов, в военкомат. За полдня собрался. Нам нового ротного поставили, а у тебя, говорят, новый взводный появился. Взвода за три дня пополнились, – давали мне свежую информацию ребята. – А еще мы все часы себе купили. "Командирские" или "Амфибия", противоударные, подводные.
      – Это откуда же такие?
      – В "стекляшку" в офицерском городке привезли. Смотри.
      И мне продемонстрировали целую серию крупных, красивых часов.
      Часы, подаренные Катериной, давно были разбиты, а в моем кошельке лежали десять рублей, присланные родителями на день рождения, столько же от деда и двойное довольствие, положенное мне по должности замкомвзвода из-за невыплаты в прошлом месяце. Не хватало совсем немного.
      – Виталя, – спросил я Сенеду. – Червонец одолжить можешь. Хочу часы купить.
      – Держи, – протянул мне Виталик две пятерки.
      Тут же я отправился в городок.
      – Дайте мне, пожалуйста, "Амфибию" посмотреть, – попросил я продавщицу.
      – На витрине смотри. Выписывать?
      – Ага.
      Я пробил сорок семь рублей за часы и еще трешку за ремешок и довольный вернулся к столу продавщицы. Женщина убрала чек, пихнула руку куда-то вниз и вытащила коробочку.
      – На.
      – Спасибо.
      Я взял самую дорогую за мою армейскую жизнь покупку и бережно открыл ее. В коробке лежали часы с надписью "Amfibia". Что надпись сделана английскими буквами, я даже не обратил внимания. Часы тикали, показывали время и дату. Довольный я вернулся в казарму.
      – Покажи, покажи, что купил? – с порога начали приставать сослуживцы.
      Я достал часы и начал надевать браслет. Кто-то достал из коробки инструкцию.
      – Мужики, инструкция на английском. Ни слова по-русски. Made in
      USSR написано. Опять еврею повезло, экспортный вариант достался.
      Круто. Наверное, один на всю дивизию, и тот ему.
      Чем экспортный вариант отличался от не экспортного, кроме надписи на английском, я не знал, но в СССР всегда считалось, что на экспорт делали лучше, и это было вдвойне приятно.
      – Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход! – закричал дневальный.
      Мы встали и замерли по стойке смирно, повернувшись лицом к входу.
      В дверях стоял старший лейтенант с короткими усиками и значком депутата местного совета.
      – Вольно! Сер'жантский состав, в канцеляр'ию, – прокартавил старлей.
      – Новый ротный, – шепнул мне Сашка. – Говорят, что он своих подставил, сдал, когда они лес воровали, и на этом поднялся до ротного. Пошли, потом расскажу.
      И мы, тихо переговариваясь, отправились в канцелярию роты.

      – Товарищи сержанты, – сразу с места в карьер начал Дрянькин, как только за нами закрылась дверь канцелярии. – Учебный процесс отменяется. Рота срочно укомплектовывается, и ближайшие три недели мы проводим в учениях к показательным выступлениям.
      – На какой сцене выступать будем, товарищ старший лейтенант?
      – Умникам я потом объясню. А для остальных: будет показ для высшего командования сухопутных войск. Показ будут записывать на пленку и, может быть, вас покажут в передаче "Очевидное-невероятное".
      – Где? – обалдел Самсонов.
      – В "Мире животных", Самсон, – пихнул его в бок Сашка Денискин.
      – Да иди ты, – обиделся Самсонов. – Чего тут невероятного?
      – Так называют воскресное "Служу Советскому Союзу". Видел, как танки летают и чмошники с парашютом прыгают? Вот оттуда.
      – Отставить разговоры, – прервал наши пояснения ротный. – Завтра утром рота выходит на гору для первого "отстрела". Личный состав подготовить. Сейчас все свободны.
      "Отстрелом" называлось мероприятие, которое каждый солдат обязан был пройти перед принятием присяги. Подразумевало оно трехкратное нажатие на спусковой крючок автомата Калашникова, установленного на режим "одиночная стрельба". За нажатием предполагалось, что из ствола автомата вылетают три пули по направлению к несменяющимся мишеням, что и являлось "отстрелом". Проделавший это несложное упражнение сразу считался годным к защите Родины и мог смело принимать присягу, чтобы иметь полное право закрывать грудью дзоты и доты на просторах страны, даже если он относился к строительным войскам, и его руки первый и последний раз держали автомат.
      – Рота, подъем! Строиться. Сегодня у вас ответственный день.
      Сегодня вы первый раз за свою службу в армии получите возможность пострелять.
      – Я умею стрелять, товарищ сержант.
      – Сигареты у товарищей? Вот и продемонстрируешь свое умение на стрельбище, где, предупреждаю, курить строго запрещено…
      Никакой демонстрации солдатского умения, конечно, не было и быть не могло. Рота пришла на гору, вернее, на маленький холм, который по исторически сложившейся традиции называли "горой". Несколько человек развернули принесенные с собой плащ-палатки, на которые аккуратно уложили пять автоматов. У стоящего поодаль стола Самсон и такой же младший сержант Шилов заполняли магазины по три патрона. Офицеры проводили инструктаж по технике безопасности. Все было тихо и спокойно.
      – Первая смена, получить боеприпасы. Ложись. Заряжай.
      Приготовиться. Пли!
      – Разряжай. Оттянуть затворную раму. Показать ствол. Спуск.
      Оружие положить. Встать. Кругом. Встать в строй. Следующий.
      Смены сменяли одна другую. Сержанты стояли около своих взводов и скучно наблюдали за процедурой становления солдатами призывников.
      Я стоял чуть сзади стреляющих и наблюдал, чтобы все было в порядке на огневом рубеже. Солдаты лежали на плащ-палатках и целились. Куда они могли целиться, мне было все равно, лишь бы пули летели в направлении сложенных бревен, к торцам которых и были прикреплены мишени.
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, – среднеазиат с узкими глазами начал поднимать автомат, – у меня не стреляет, – продолжал он, поворачивая оружие в мою сторону и приподнимаясь на колено, нажимать на спусковой крючок.
      – Ствол положи, урюк, – я ударил по автомату, который выпал у солдата из рук и выстрелил в сторону мишеней.
      – Встать! – взводный, стоящий на передовой и мгновенно подскочивший к нам был вне себя. – Встать, солдат!
      Короткий удар в челюсть был хорошо поставлен. Солдат упал.
      – Встать, урод!! Ты решил своих товарищей положить, чудила? Тебя мама стоя рожала, и ты головой о бетонный пол ударился? Встать!!
      Солдат поднялся и получил второй удар в живот.
      – Пшел в строй, дебил. Два наряда вне очереди. Не слышу.
      – За что?
      – За то, что ты чуть сержанта не убил, баран безрогий. В строй!!
      Ротный и взводные еще долго отчитывали солдата, который так и не понял, почему же у него заклинил автомат и за что его ругают.
      Других приключений в этот день у нас не было.
      Вечером мы получили новую партию новобранцев. Большинство призывников были славянами. Мы выбили возможность набрать их, а не положенных нам среднеазиатов, которых в неограниченных объемах присылали в московский округ военкоматы, исключительно благодаря намечающимся учениям. Вместе с другими ко мне во взвод попал грузин из Тбилиси. Гия Сандашвили выглядел старше и, главное, солидней всех призывников. Он как бы случайно забрел из другого мира к нам в пехоту.
      – Солдат, встань ровно, – попросил я его. – Подними подбородок.
      – А почэму я должэн говорить Вам "Вы", а Вы мнэ нэ должны?
      – Ты хочешь на Вы? Будет на Вы. Без проблем. Заступаете в наряд по роте. С первого же дня.
      Мыть туалет Гия отказался. По новому указанию Дрянькина (новая метла, как известно, по-новому метет) никто его заставлять не стал, а был Сандашвили отправлен на беседу к ротному.
      – Ты почему сержантов не слушаешься, солдат? Ты не в армии?
      – Я Вам не ты, – твердо и спокойно ответил Сандашвили.
      – Хорошо, товарищ солдат, Вы. Но это не отменяет сути.
      – Вы, товарищ старший лейтенант, про Кавказ слышали? Про мужчин слышали? Зачем издеваться? Зачем смеяться? Я что, мальчик?
      – Умный что ли? Умные нам нужны. Ты кто по специальности?
      Вместо ответа Сандашвили взял у ротного со стола чистый лист бумаги, вынул из коробки, стоящей на столе, остро отточенный карандаш и, молча, вышел в коридор.
      – Солдат, ты куда? – опешил ротный.
      Не отвечая, Гия подошел к кровати с лежащим солдатом и за три минуты создал фото в графике, после чего молча вернулся к ротному в канцелярию и положил рисунок на стол.
      – Ты рисовать умеешь? – ротный вертел в руках рисунок, который мог бы украсить стены его кабинета. – Где учился?
      – Тбилисская академия художеств.
      – Какой курс?
      – Окончил с отличием в прошлом году.
      – Молодец. А заголовок к "Боевому листку" сможешь написать красиво?
      – Смогу.
      – Я тебя позову, когда нужно будет. Иди.
      Долго у нас Гия не продержался. Дня через три Сандашвили во время работ вышел из части, о чем мы, конечно, не знали.
      – Ханин, твоего солдата поймали, – встретил меня дежурный по роте, когда я вернулся из санчасти, куда водил стерших ноги молодых солдат.
      – Где поймали?
      – Около реки.
      – Вот это "задница"… Есть же приказ, чтобы солдаты не приближались ближе ста метров к воде… Кого поймали-то?
      – Сандашвили.
      – А чего он там делал?
      – Ребята из патруля рассказали, что они шли вдоль реки, вдруг видят – солдат сидит. "Воин, ты приказа не слышал?". А оттуда тишина в ответ. Решили, может плохо солдату. Спустились. Смотрят – сидит, на воду смотрит. "Солдат, ты чего тут делаешь?" – "На воду смотрю, мне вдохновение нужно". "Чего тебе нужно?" – "Вдохновение". "У тебя хотя бы увольнительная есть?" – "Зачэм увольнительный? Мне вдохновение нужно". Вязать его не стали. Старший патруля видит, что солдат не пацан, уговорил его пойти вместе с ними и привел его к дежурному по караулам. А тот уже задумываться не стал, влепил твоему бойцу пять суток ареста. Так, что мыль задницу. Тебе как и.о. взводного достанется.
      – Дальше дембеля не просидим… Ладно, придет, разберемся.
      До конца ареста Гия не досидел. На второй день он нарисовал на стене гауптвахты что-то очень красивое и начальник гауптвахты, желая выслужиться, тут же сообщил об этом коменданту гарнизона. На третий день Сандашвили пришел в роту.
      – Наслышаны, наслышаны, – встретили его в роте. – Нашел вдохновение?
      – Нэт, нэ нашел, – серьезно ответил художник. – Нэт его здэсь.
      – Значит, будем служить?
      – Будем, я за вэщами.
      – За какими вещами?
      – Я в штаб дивизии перехожу. Минэ послали вэщи свои забрать. До свидания.
      Гию Сандашвили, прослужившего меньше недели, забрали в отдел художников дивизии. Мечты о красивых дембельских альбомах, так нежно вынашиваемых сержантами, рухнули в тартарары. В моем взводе еще были три солдата, учившихся или окончивших художественные училища, но художник такого уровня был один на всю дивизию.
      Утром рота отправилась на склад, где хранились боеприпасы, чтобы получить запас для дальнейших тренировок. Гранаты, цинки (жестяные вытянутые ящики) с патронами, взрывпакеты, дымовые шашки и прочую атрибутику выписывал старый, строгий старший прапорщик. Считал он ответственно и каждую коробочку аккуратно записывал в толстом журнале.
      – Кольца от гранат сдать обязаны. Все кольца. Не сдадите – будет хищение боеприпасов, – бубнил он.
      Не обращая внимание на то, что мы несколько раз предупреждали солдат, несмотря на множественные плакаты о строгом запрете курения в районе склада, кто-то зажег сигарету. Я, Самсонов и лейтенант
      Путилов стояли рядом со столом прапорщика. Вдруг он бросил все и выскочил на улицу. Солдат стоял в стороне, на платформе, куда подъезжали в случае разгрузки-погрузки снарядов грузовики. Грузный прапорщик в два прыжка подскочил к солдату и с левой руки влепил ему между зубов так, что сигарета влетела в рот.
      – Я… – начал было отлетевший в сторону от удара солдат, но вторая оплеуха по шее сбила его с ног, и любитель табака слетел с платформы.
      – Все нах отсюда! – громким голосом прокричал начальник склада. -
      Все за забор, суки!! Вы хотите внуков деда лишить? Читать не научились?
      Несмотря на неуставные взаимоотношения, по сути прапорщик был прав. Одной искры могло хватить, чтобы мы все взлетели на воздух.
      Взлетели из-за глупости одного-единственного солдата, а таких вокруг было не мало.
      Для подготовки к показательному мероприятию нам выделили отдельное поле, где были выкопаны траншеи. В отдалении были построены из красного кирпича стены разной высоты как декорации города, а в центре поля стояло несколько рядов колючей проволоки и противотанковых заграждений. Полторы сотни солдат должны были наглядно демонстрировать, на что способна Красная Армия.
      Ко мне подошел один из солдат:
      – Товарищ гвардии сержант, у меня автомат не стреляет.
      – А где ты его взял?
      – В оружейке. На нем номер, который мне в военный билет записали.
      – Дурак, я же сказал брать только с первых трех шкафов.
      – Но ведь он мой, его на меня записали, а командир роты сказал, что надо брать свое оружие.
      Спорить с глупостью, даже вполне логичной, не хотелось. Я взял автомат из рук солдата. Затвор не хотел даже шевельнуться. Автомат был настолько загажен, что чистить его было бесполезно. Крышка затворной рамы тоже не снималась.
      – Набей магазин патронами, – дал я команду солдату, ударяя ногой по ручке затворной рамы, которая с трудом, двигаясь по миллиметру, но опускалась с каждым ударом.
      Когда рама отошла настолько, позволила вставить патрон, я загнал его в автомат и такими же ударами сапога привел затворную раму в первоначальное положение. Только молодецкая дурь позволила мне нажать на спусковой крючок, не задумавшись о том, что ствол может разорвать. Видать на небе за мной смотрели, и мой ангел-хранитель, наверное, сплюнув в очередной раз, меня спас. Ствол не разорвало.
      Пуля ушла в небо, прочистив ствол.
      – Рожок, – и солдат протянул мне магазин от автомата Калашникова, набитый тридцатью боевыми патронами.
      – Учись, сынок, – и я залихватски загнал магазин в автомат.
      Автомат задрожал в моей тощей руке, жавшей на спусковой крючок.
      Пули очередью ушли в небо. Гильзы посыпались к сапогам.
      – Сержант, что происходит? – голос приближающегося замполита роты чуть умерил мою радость.
      – Прочистил оружие.
      – Ты идиот? Могло ведь ствол разорвать.
      – Так не разорвало же. Лучшее оружие в мире. Даже в воде делает один выстрел. Держи, солдат. Вечером, когда приедешь, почистишь с маслом, будет как новое. Свободен.
      – Он вечером почистит, а ты сейчас иди со мной, – позвал меня старлей. – Ты со всем личным составом взвода знаком?
      – Ну, с большинством.
      – Иваненков откуда?
      – Из какой-то деревни Рязанской области. А что?
      – Ты знаешь, что у него нашли за коркой военного билета?
      – Шифр?
      – Какой шифр?
      – Американской разведки. Он шпион?
      – Дошутишься у меня. У него там молитва!
      – Какая молитва?
      – Вот! А говоришь, что работаешь с личным составом. А сам не знаешь, что у советского солдата листок с молитвой в военном билете.
      – Так то у него же в военном билете, а не у меня. Я чужие военные билеты не шмонаю. Не в моих правилах по карманам лазать.
      – У твоего солдата, – лейтенант сделал ударение на указании принадлежности, – с собой в армии молитва. А он, между прочим, комсомолец. Может быть, он еще и в бога верит?
      – Во-первых, не у моего солдата, а у солдата Советской Армии. А во-вторых… Да пусть хоть в черта верит. Мне-то что? Солдат служит, службу "тянет", а во что он верит – это по Вашей, товарищ старший лейтенант, части.
      – Я с тобой в роте поговорю. И по поводу автомата тоже. Понял?
      Держи молитву и иди, разбирайся с солдатом.
      – Есть,- и я пошел искать Иваненкова.
      – Иваненков, чего там у тебя нашли?
      – Будете беседу проводить, товарищ гвардии сержант? Ну, понятно,
      Вам по должности положено.
      – Не буду я ничего проводить. Этим пусть замполит занимается, ему положено. Мне интересно.
      – Я даже не знал, что там молитва лежит. Наверное, бабка положила, когда я в армию уходил. Бабка верующая. А я… Я же не вытаскивал военный билет из корочки.
      – А откуда старлей узнал?
      – Собрали все военные и комсомольские билеты. Наверное, деньги искали.
      – А что в молитве-то?
      – А Вы не открывали?
      – А оно мне надо?
      – Я и сам не читал. Давайте прочту.
      Я протянул ему бумажку. Солдат, сбиваясь, начал читать старославянский текст.
      – Понятно, – прервал я его. – Охранная молитва на случай войны.
      Ну, у нас войны тут не предвидится. Если так важно тебе – запихни куда подальше. А если нет – бабке назад отправь, скажи, что у тебя замполит должность попа выполняет, а все священные молитвы в уставе написаны.
      – Спасибо, товарищ гвардии сержант, – обрадовался непонятно чему
      Иваненков.
      – Не за что. Дуй на обед, а то не достанется. В кругу друзей
      "таблом" не щелкай.
      Нас разделили на группы. Моя группа в количестве дюжины человек должна была демонстрировать выход отделения из траншеи и проход через собственное заграждение, состоящее из колючей проволоки.
      – Надо бы продумать, как им проходить сквозь проволоку, – обсуждали, стоя на бруствере окопа, майор с подполковником, ответственные за показ.
      – Надо "проходы" сделать, проволоку разрезать, – предложил майор.
      – Если все в один "проход" пойдут, некрасиво получится. Надо, чтобы досками пользовались и шинелями…
      – Товарищ полковник, а давайте Казылбекова положим. Он длинный и будем по нему переходить, – пошутил я.
      – Это тоже вариант, – серьезно принял мою шутку подполковник. -
      Во время боевых действий, если товарищ погиб, то его спина используется для того, чтобы скорее пройти проволоку, так сказать, исполняет свой последний долг.
      – Да ладно, – испугался я за казаха. – Хороший парень, пусть живет.
      – Пусть живет, но с "проходами-то" что делать будем?
      – Товарищ полковник, а если мы три "прохода" откроем, чтобы солдаты пройти могли, а рядом положим шинель, доски, бревно и ведущий будет рассказывать, что все это можно использоваться.
      – Молодец! Голова! – обрадовался подполковник. – А чтобы натуральнее было, надо, чтобы напалм горел.
      – Может не надо напалм? – засомневался майор.
      – Надо. Я поговорю с саперами, как сделать. У вас гранаты есть?
      – Есть, но…
      – Вот и хорошо. Гранаты и взрывпакеты самое то.
      – …
      – Вы нам покажите, чему отделение подготовили. Пройдем все с самого начала.
      – Отделение, становиться. Слушай постановку задачи, – ляпнул я вместо "Слушай мою команду". Ляпнул не потому, что хотел выпендриться. Для меня не было существенной разницы между этими двумя фразами. Но ответственный товарищ был на чеку.
      – А это ход! – обрадовался подполковник. – Кто из солдат сможет поставить задачу?
      Вопрос старшего офицера был ударом ниже пояса. Из дюжины солдат десяток являлись представителями очень Средней Азии. Когда я за несколько дней до этого раздал всем листочки для заполнения личных данных, то получил следующий усредненный вариант: после фамилии, имени и отчества, у большинства стояло: мама – доярка, папа – тракторист, социальное положение – аристократический интеллигент, место жительства – Колхоз XXVI съезда партии. При этом вариантов обозначения данного колхоза было три: Колхоз имени 26-го съезда партии, колхоз имени съезда партии номер 26, колхоз партии двадцать шесть в Узбекистане. Кто надоумил этих детей колхозного поля написать в графе социальное положение аристократический интеллигент, я так и не смог выяснить. Но бланки пришлось переписывать.
      – Тарасюк. Тарасюк, – позвал я солдата, который, несмотря на украинскую фамилию, имел запись в военном билете "эстонец". -
      Сможешь поставить задачу?
      – Неа, – признался солдат.
      – А дать мне команду "Постановку задачи ставит курсант Ханин" сможешь?
      – Смогу.
      На том и порешили. Постановку задачи учил я. Поменявшись с
      Тарасюком формой, отдав ему свою с погонами и значками, я должен был, получив "приказ на постановку задачи" от него, рядового, временно исполняющего мои сержантские обязанности, декламировать минут на пять ориентиры, расстояния, как и в каком направлении должно будет выдвигаться отделение и какие героические цели перед нами поставлены. Текста, составленного с помощью и при указании офицеров, было много, нарвался я на это сам, и приходилось учить.
      – Отделение, слушай постановку задачи, – читал я по памяти написанный и уточненный десятки раз текст. – Направление северо-западное… Ориентиры… Выдвижение… Прохождение через заслоны…
      После прослушивания совершенно непонятного для многих солдат текста я давал команду:
      – Вперед!!
      После команды все сидящие в окопах выскакивали на бруствер и бежали по направлению к проходам в колючей проволоке, кидая вперед взрывпакеты. В момент дружного появления на бруствере, на столбах с колючей проволокой взрывались пластиковые пробки с бензином, и столб огня поднимался вверх, демонстрируя нашу небывалую боеспособность, от которой должны были дрожать враги Родины. Во время движения я отдавал команду "Атом, справа!", после которой солдаты во главе со мной падали ногами в сторону предполагаемого атомного взрыва, прикрывая своими телами автомат, чтобы "капли оплавленного металла не попортили обмундирования", – как объяснил подполковник. Что в случае атомного взрыва на таком расстоянии капли металла будут волновать нас меньше всего, на встрече никто не задумывался, так как устав не предполагал наличие мыслей во время данного действия.
      Пролежав несколько секунд, я давал команду "Отделение, к бою.
      Вперед!" и мы продолжали бежать, стреляя из автоматов в сторону проволоки и взрывающихся бочков с бензином. Приблизившись к проволоке, мы пробегали через сделанные проходы, которые с каждой дополнительной тренировкой все время расширялись, в результате чего стали похожи на ворота Дворцовой Площади, так красиво заваленные революционными матросами в семнадцатом году. Пробежав метров десять за колючую проволоку, мы останавливались, считая поставленную боевую задачу выполненной. Дальнейшее нас не касалось, и мы могли отдыхать, наблюдая за тем, как на других участках подобные нам молодцы, лихо бежали, прыгали, перелезали через препятствия, непрерывно стреляя во все стороны из разных видов стрелкового оружия. Все патроны была холостыми, но грохот стоял повсюду. Тренировки шли по нескольку раз в день. Солдаты научились выполнять приказы, быстро строиться, ответственно относиться к оружию и понимали, что если командир сыт и спокоен, то и солдату служба не тяжела. После очередной тренировки, когда все солдаты тихо сидели на бруствере окопа, ко мне подошел подполковник.
      – Сержант, чего Вы намереваетесь делать с гранатами? – спросил меня начальник подготовки.
      – Что прикажете, товарищ подполковник, то и сделаем.
      – Приказываю! Устроить с солдатами курс с боевыми гранами.
      – Есть.
      Выполнять приказ я не собирался. Внутривойсковая инструкция гласила, что на такое мероприятие должен направляться офицер.
      Наслушавшись неприятных историй о том, как у солдат гранаты могут летать в неизвестные стороны, я решил дело проще.
      – Сашка, – позвал я Денискина, – пошли рыбу глушить.
      – На озеро? А у тебя динамит есть?
      – Динамита нету, но гранат – три ящика.
      – Айда. Где наша не пропадала?!
      Мы взяли с собой трех смекалистых солдат. Накрутили с пол-ящика запалов в гранаты и начали, выдергивая кольца, швырять в озеро с криками:
      – За Родину!! За Сталина!!
      – За скорый дембель!!!
      – Вот тебе, фашист, гранатой…
      – С деревянного обреза.
      Или гранаты были плохие, или рыба тупая, но всплывала какая-то мелочь, за которой было даже лень лезть в озеро. Взрыв, по время которого мы приседали, поднимал всплески воды, шумел в ушах, но рыба упорно не глушилась.
      – Динамит нужен, – сказал Сашка.
      – Где я тебе динамит сейчас найду? У нас еще штук шестьдесят гранат осталось. Чего делать будем?
      – Я уже задолбался кидать.
      – Воины, – позвал я солдат. – Постановка задачи. Из всех запалов выдернуть кольца. Запалы и гранаты в озеро. Чем дальше, тем лучше.
      Кольца сдадите мне под счет. Выполнять!
      Минут через двадцать мы пошли в направлении полигона, где все ждали обеда.
      – Э, Шалимов, – позвал я, стоя на бруствере, солдата узбека, на вид дремавшего в траншее, закутавшись в плащ-палатку.- Воин, со слухом плохо?
      Так как ответа не последовало, то я тихо достал из полевой сумки взрывпакет, поджег запал и бросил в полуметре от солдата. Ни слова не говоря солдат, почти не вставая, мелкими шажками побежал и спрятался за изгибом траншеи. Раздался взрыв. Я достал второй взрывпакет и бросил его туда, куда успел переместиться узбек. Тот, не долго думая, поднялся и, не оглядываясь на взрывпакет, перебежал на прежнее место, вызвав у нас гомерический смех.
      – Все успокоились, – тихо остановил я продолжающих ржать, как кони, солдат. – К нам идет самое страшное, что может быть в армии – начальник особого отдела.
      – А как он отличается? – поинтересовался Тарасюк.
      – Во-первых, он, в отличие от нас, носит не красные, а черные погоны. Во-вторых, слово "парикмахерская" он не знает вообще. Сейчас сам увидишь. Всем тихо, и рты на замок. Русский язык, как и остальные языки, разрешаю на время забыть.
      К нам подходил, улыбаясь, начальник особого отдела полка капитан
      Васильев. Про него ходили разные слухи. Поговаривали, что в каждой роте и даже каждом взводе у него были стукачи, которые информировали его обо все происходящем в подразделениях. Несмотря на то, что звание у особиста было всего капитанское (которое многие сравнивали с майорским, считая, что КГБ имеет более веское значение), Васильева боялся даже начальник штаба. Однажды Егерин пытался прорваться в строевую часть, где писари, чуть "принявшие на грудь", благоразумно решили майора не впускать, затихнув в надежде, что пронесет. Тогда
      Егерин, вспомнив молодость, поднял тренированное, упругое тело на руках, упершись в стены и, сильно ударив ногами в металлическую, стальную дверь, вышиб ее вместе с косяком.
      – Нифига себе, – присвистнул старший писарь строевой части, которая считалась секретным местом.
      – Будете знать, как от меня запираться, – гордо ответил начштаба.
      – Почему не отвечали?
      – Почему они не отвечали, мы потом разберемся, – раздался у него за спиной тихий голос особиста. – Майор, зайди ко мне, поговорим за жизнь.
      Васильев принципиально не носил красные мотострелковые погоны, предпочитая им черные, гармонирующие со знаками танков в петлицах, всячески подчеркивая свою принадлежность к дивизии, а не полку.
      Светлые волосы начальника особого отдела свисали разве что не до плеч, чем вызывали не только непонимание, но и откровенную зависть определенной категории военнослужащих.
      – Как дела, бойцы? – радостно приветствовал Васильев сидящих солдат.
      Робкие голоса были ему ответом.
      – Чего такие грустные? Давайте повеселимся. Скучно ведь. У кого-нибудь взрывпакет найдется?
      – Откуда, – тут же ответил я. – Мы их, товарищ капитан, только во время прохода получаем. Все под роспись со стопроцентным использованием.
      – Ну, с тобой все понятно,- грустно сказал капитан. – А может быть, у кого-нибудь найдется?
      К последней фразе особиста к нам подошел совсем молодой младший сержант Андрейченко. Звание ему еще присвоено не было, но лычки он уже носил.
      – Здасьте, товарищ капитан, – веселый Андрейченко чему-то радовался. – Может чем помочь? – он не обращал внимания на меня и
      Сашку, показывающих ему за спиной капитана кулаки. – Взрывпакет можешь найти? Штуку одну показать хочу.
      – У меня нет, но у Самсона… – наивно улыбаясь, обрадовался молодой.
      – Так зови его скорее, родимый!! Зови.
      Андрейченко, готовый услужить патлатому капитану, убежал и через две минуты вернулся грустный в сопровождении Самсонова, который уже успел втолковать ему все, что сейчас предстоит.
      – Привет, Самсонов, – капитан протянул ему руку.
      – Здравия желаю, товарищ капитан.
      – Дай взрывпакетик.
      – Нету у меня. Ошибся…
      – Не ври. Не обыскивать же мне тебя. Давай, давай. Покажу солдатам кое-что.
      Нехотя Самсон полез в карман и достал взрывпакет.
      – Случайно остался, я его сдать хотел, да все уехали, – начал оправдываться сержант.
      – Потом врать будешь, – понизил голос капитан. – Остальные доставай.
      – Больше нету. Честное слово,- со взглядом ягненка заверил сержант.
      Особист сделал шаг к Самсону и в несколько движений обыскал его.
      – Действительно нет. Ну, смотрите. Дай-ка сюда каску, – приказал особист одному Шалимову.
      С этими словами, Васильев подошел к торчащему из земли куску трубы. Бросил туда зажженный взрывпакет и накрыл сверху каской.
      Каска довольно быстро взлетела метров на десять вверх и упала на землю метрах в пяти от места запуска.
      На полет каски и, видя, что капитан "свой в доску", прибежало еще человек двадцать.
      – Маловато будет, – заключил капитан. – Вот если бы два взрывпакета.
      Взрывпакеты нашлись. Капитан улыбался.
      – А ты мне говоришь: нету. А ты говоришь, по записи, – смотрел он мне прямо в глаза.
      – Так за всеми же не уследишь, товарищ капитан.
      – Потом поговорим, Ханин. Всем внимание!
      Капитан повторил эксперимент с каской, предварительно бросив два зажженных взрывпакеты в трубу. Каска улетела высоко в небо и стала совсем невидимой точкой в небе. Через несколько долей секунд она начала опускаться, и солдаты разбежались в разные стороны, как от бомбы.
      – Здорово, классно, круто, – были возгласы кругом.- Товарищ капитан, давайте еще.
      – Хорошего понемножку, – отрезал Васильев. – Самсонов,
      Андрейченко, за мной.
      Мы еще пообсуждали ситуацию с каской, сержантами и сообразительным особистом, после чего разошлись по точкам. На месте осталось только мое отделение.
      – Шутник особист, – подвел итог Сашка.
      – Не то слово. У меня, кстати, еще несколько взрывпакетов осталось.
      – Может, еще раз каску запустим?
      – Лучше кружку. Она лететь выше будет.
      Мы нашли кружку, подошли к трубе, я поджег два взрывпакеты, как это делал Васильев, и кинул их внутрь.
      – Ложись! – пошутил Сашка и закрыл выход трубы армейской кружкой.
      Кружка улетела на такую высоту, что перестала быть видимой.
      Казалось, что она уже никогда не вернется.
      – Здорово запулили, – восхитился Тарасюк.
      – Интересно куда она улетит? В Америку? – захохотал Сашка.
      – В Москву, – ответил я, наблюдая за быстро едущим УАЗиком по направлению к трибуне, уже возведенной на месте будущего объяснения карт и местности тем, для кого предназначалась вся показуха.
      Из остановившегося около трибуны УАЗика вышел генерал с нависающим над ремнем большим животом и оглядел поле. И в этот момент я заметил кружку. Кружка опускалась точно в направлении
      УАЗика. Кружка выбрала себе цель. Миномет в виде трубы сработал целенаправленно. Кружка не могла выбрать себе другую цель, она выбрала в объекты нападения генерала советской армии.
      – Щас, как ухнет по машине… – процедил я. – Тогда нам точно хана.
      Кружка грохнулась в метре от генерала и, подскакивая на камешках, со звоном покатилась под машину.
      – Это откуда? – поднял бровь генерал.
      Ему ответом была тишина. Мои солдаты, почувствовав неладное, попрыгали в траншею и, похватав автоматы, лежали в направлении прохода, ожидая команды.
      – Слушай постановку задачи, – повернулся я к траншее, всем своим видом давая понять, что кружка уж к нам-то ну никакого отношения иметь не может.
      – Старшеофицерский состав ко мне! – дал команду генерал и пошел к трибунам, забыв про кружку и тем самым оставив нас в покое.
      После совещания старших офицеров, подполковник, отвечавший за нашу точку, подошел к нам.
      – Значит так. Вас будут снимать на пленку.
      – Кино, товарищ подполковник?
      – Нет, для передачи Служу Советскому Союзу.
      – А мы уже решили, что это шутка.
      – Нет, не шутка. Показывать выход из траншеи будете генштабу армии, генералам, полковникам. Вас должно быть хорошо слышно. Издали слышно. Товарищ сержант, прочтите еще раз постановку задачи, а я послушаю с дороги, по которой будут идти слушатели.
      Я начал читать.
      – Не слышу, громче. Еще громче. Нихрена ни слышно. О! Надо Вам дать рацию.
      – Р-сто пятую? – выдал я свои познания.
      – Со сто пятой Вы устоять не сможете. Мы Вам выдадим специальные, новые, портативные рации.
      – Как у милиции? – вспомнил я оперотряд.
      – Увидите.
      Рация, которую мне выдали уже к концу дня, представляла собой небольшую коробочку размером десять на пятнадцать и цеплялась к армейскому ремню. От рации шел шнур с наушником на резинке, одевающемся на голову под каску. От наушника ко рту шел маленький, черный микрофон. Рация имела всего два канала связи и была односторонней. То есть меня было слышно. А я мог слышать только, когда отпускал клавишу. Но в мою задачу, как выяснилось, слушать не входило.
      – За учащимися будет двигаться дивизионная агитационная машина с динамиками, и вас будет слышно в эти динамики всем.
      Меня это мероприятие веселило. Выглядело все немножко по-детски, немножко по-пионерлагерски. Казалось, что мы не служим, а играем в какую-то детскую военно-спортивную игру. Я представлял, как удивится отец, увидев меня на экране телевизора. Как покажет маме и скажет:
      "Смотри, мать, нашего оболтуса показывают".
      Радостные дни на полигоне сменялись скучными нарядами по роте или по столовой, небольшими тренировками и занятиями, а также мелкой армейской текучкой.
      – Товарищ сержант, – подошел ко мне Харитонов.
      – Чего тебе, воин? – вставать с койки было лень.
      – У меня тут, это… телеграмма.
      – Жена родила?
      – Я не женат… брат умер…
      Я вскочил.
      – Мои соболезнования, зема. А сколько ему было?
      – Двадцать три. У него сердце больное было. Операцию сделали.
      Думали, что все будет в порядке, а он… – солдат с трудом сдерживал слезы.
      – Так тебе на похороны надо… Поезд через два часа. Пошли.
      Мы с Харитоновым подошли к канцелярии ротного, где заседали офицеры.
      – Разрешите, товарищ старший лейтенант? – толкнул я, постучавшись, дверь.
      – Заняты. Не видишь совещание?
      – Мне срочно, товарищ старший лейтенант. У солдата телеграмма…
      – Выйди!
      – Срочная телеграмма, брат у солдата умер.
      – Мои соболезнования. Брата не вернуть, а у нас важное совещание.
      Выйти и подожди снаружи.
      Я вышел, громко хлопнув дверью. Ни одно совещание не могло быть важнее такого горя. Но командир роты считал иначе.
      – Потерпи, ему сегодня "пистон" вставили. Сейчас ротный свой
      "пистон" передаст дальше, выдохнет и решим.
      Через несколько минут из канцелярии вышел замполит. Я вкратце описал ситуацию.
      – Ему нельзя ехать. Он присягу еще не принял. Вот если бы принял…
      Ни на какие уговоры замполит не соглашался. Я пытался взять на себя ответственность, заверял. Замполит был непреклонен.
      – Все понимаю, все. Но не могу. Нельзя. Не положено. Пока присягу не принял…
      – Товарищ старший лейтенант. Так давайте организуем ему присягу.
      Прямо сейчас.
      – Ты рехнулся, Ханин? У тебя совсем башню снесло?
      На шум вышел ротный.
      – Ханин, ко мне. Ты чего тут воду мутишь? У меня перед показухой каждый солдат на счету.
      – Вам, товарищ старший лейтенант, показуха важнее человеческой жизни?? А если солдат застрелится?
      – Значит, не давай ему автомата!
      – При чем тут автомат? У него родной, единственный брат умер.
      – Все! Закончили!! Или ты чего-то не понял? Я все сказал!
      – И принял бы присягу – все было бы легче, – вторил ему замполит.
      – Свободен. Оба свободны.
      Мы отошли в сторону. Слезы текли у Харитонова по щекам.
      – Спасибо, товарищ сержант. Спасибо Вам.
      – За что спасибо? Ничего же не сделали.
      – Ну, а что от Вас зависит?.. Если они не хотят, – ударение на слове ОНИ звучало очень отчетливо, – значит, не сделают. Не бойтесь, стреляться я не буду и не сбегу.
      – Верю, что не сбежишь. Пойдем со мной.
      – Так ведь уже послали… ничего не выйдет, товарищ сержант…
      – Ротный и замполит роты не одни офицеры в полку. Пойдем. Волков бояться – в лес не ходить.
      И мы направились к замполиту полка.
      Подполковник Станков оказался у себя в кабинете. Вкратце выслушав историю, он встал и протянул солдату руку…
      – Мои соболезнования. Ты один в семье остался?
      – Ага. Еще жена брата и племянница. Ей еще годика нет…
      – Как солдат служит? – посмотрел подполковник на меня. – Ты можешь поручиться?
      – Могу, – твердо ответил я.
      – Точно можешь? Если он сбежит – тебе сидеть!
      – Могу поручиться, – повторил я. – Во время подготовки к показательным учениям, он проявил себя исключительно с положительной стороны. Не сбежит.
      – Я не сбегу, – клятвенно заверил его Харитонов.
      – Верю, что не сбежишь. Куда тебе бежать? Три дня отпуска по семейным обстоятельствам тебе хватит?
      – Ему больше суток домой ехать, товарищ подполковник, – влез я.
      – Пять суток. Даю пять суток. На поезд сегодня успеваешь?
      – Нет, – посмотрел я на часы. – Утром?
      – Нет! – отрезал подполковник.- Пусть сейчас уезжает. Найдет, как добраться. Иди, оформляй его, я позвоню в строевую.
      Мы оба поблагодарили Станкова и пошли в строевую.
      – Через голову прыгаешь? – орал на меня ротный, стоя посреди канцелярии. – Кто тебе позволил?!
      – Обстоятельства.
      – Обстоятельства? Кто тебе разрешил к замполиту полка обращаться?
      Тебе кто позволял расположение роты покинуть без разрешения?
      Объявляю выговор.
      – Есть выговор, – я спокойно поднял руку к пилотке.- Разрешите идти, "отбить" личный состав?
      – Я тебя самого "отобью". Чтобы взвод был в койках через пять минут. Иди, но наш разговор еще не закончен.
      Я повернулся на каблуках, вышел из канцелярии и, повернув за угол, показал согнутый в локте кулак. Харитонов стоял в перекосившейся одежде новобранца.
      – Да тебя в таком виде первый же патруль на десять дней засадит.
      Пошли в каптерку, солдат.
      Мы с Бугаевым подобрали убитому горем солдату приличную одежду и, снабдив деньгами и наставлениями, как себя вести, если в Москве встретятся патрули, отправили.
      Когда Харитонов покинул казарму, я вернулся к моему взводу. Около мой кровати, ожидая меня и беседуя с еще не спящими солдатами, стоял
      Васильев.
      – Ханин, как дела?
      – Нормально, товарищ капитан. Служба путем.
      – Садись, поговорим, – присел на соседнюю койку особист.
      – Товарищ капитан, у меня приказ ротного "отбить" взвод.
      – "Отбивай". Я подожду.
      Я отправил взвод спать, отдав на ходу последние распоряжения, и подошел к сидящему на моей койке особисту.
      – Рассказывай, сержант.
      – Что?
      – Ну, что знаешь.
      – Однажды, в студеную, зимнюю пору… – начал я.
      – Не выпендривайся. Знаешь, о чем спрашиваю.
      – О чем? О Харитонове? Так брат у него умер, замполит части отпустил на похороны…
      – Я не про похороны. Что сегодня в городе произошло, когда ты взвод в часть вел?
      – А… вспомнил. Чурка один у меня за яблоками полез. Ну, я влепил ему наряд вне очереди.
      – Ты чего мне втираешь? Чего чушь несешь?
      – А надо было два дать, товарищ капитан? – делая наивное детское лицо, что ничего не понимаю, переспросил я.
      – Ханин, ты чего вчера родился? Я такими вещами занимаюсь?
      – Так я вообще не знаю, товарищ капитан, чем Вы занимаетесь. Вот мне завтра в наряд, а чем Вы… простите…
      Особисту мое дуракаваляние надоело, и он перешел к сути:
      – Кто кинул взрывпакет в городе? Быстро!
      – Не знаю.
      – Мне на тебя показали.
      – На меня? – на моем лице было искреннее удивление. – Как же могли показать, товарищ капитан, если я ничего не бросал? Скажите мне, кто этот враг народа, мы с ним методами товарища Сталина поговорим.
      – Полевую сумку сюда, – приказал капитан, которого уже достал мой бред.
      Не споря, я протянул ему сумку, подаренную мне уходящим на пенсию зампотехом батальона майором Тарасовым. В тот день Тарасов радостный вошел в штаб батальона.
      – Все, мужики. Дембель. "Черную медаль" получил и приказ.
      – Покажите медаль, товарищ майор, – полез я к нему.
      – Держи.
      – А почему ее "черной" называют?
      – Так она темного цвета, да и двадцать пять "черных" лет… Ну, все мужики, сейчас соберусь и покеда.
      С этими словами майор начал складывать небольшие пожитки в картонный ящик, который стоял в канцелярии и, сняв с себя полевую сумку, протянул ее мне.
      – От дембеля Советской Армии. Ведь так положено делать?
      – Положено срок службы написать, товарищ майор.
      – Доцейко, ручку!
      Олег подскочил к зампотеху и протянул хорошую шариковую ручку.
      Майор взял ее крепкой рукой, повертел и вывел на внутренней стороне полевой сумки "69-87 г.г. ДМБ" и залихватски расписался под ней, не забыв поставить звание. Я с этой сумкой не расставался и, сильно опустив ее ремень, носил ниже установленного уставом, чуть выше колен.
      Вот эту сумку и потребовал особист, зная, что в ней много чего могло уместиться. Взрывпакетов в ней не было.
      – Ты в этой тумбочке живешь? – показал Васильев на предмет около моей кровати.
      – Тумбочка моя, товарищ капитан, но я в ней не живу, я в ней вещи свои держу.
      – Открывай, умник.
      В тумбочке ничего интересного для представителя отдела, где все с холодной головой, горячими сердцами и чистыми руками, не нашлось.
      – Ключ от ящика взвода, – вновь приказал осведомленный особист.
      Я, тяжело вздохнув, молча протянул ключ. Капитан присел перед моей кроватью и вытащил из-под нее огромный, запертый на замок, ящик из-под выстрелов. Каждый взвод имел такой ящик для хранения взводных или личных тетрадей, ручек, конвертов, запасных погон и прочей ерунды, так необходимой в повседневной армейской жизни и постоянно ворующейся друг у друга. Старый совсем развалился, и я притащил с
      "директрисы" новенький, выкрашенный в зеленый цвет ящик, на который таджик-столяр из моего взвода очень красиво и качественно приделал ушки. В ушки был повешен новый, свежемасленный замок, ключ от которого лежал у меня в кармане.
      Ключ щелкнул в замке, открывая возможность добраться до внутренностей ящика. Взрывпакетов и в ящике не было. Там были и тетради, и значки, и ручки, и пять пар красных погон, и черный крем для обуви, но взрывпакетов в ящике не было.
      – Ну, колись, куда подевал взрывпакеты, – устало посмотрел на меня Васильев. – Ведь остались же, я знаю.
      – Да, – почти сознался я. – Осталось два взрывпакета.
      – Ну?
      – Я их прямо там, на поле и взорвал, чтобы не сдавать. Лень идти было.
      – Врешь ты все, Ханин. Врешь. Я вашу… хм… натуру знаю.
      Запомни, поймаю, посажу. Понял?
      – Угу, – посмотрел я, тяжело напрягшись от намеков, в глаза капитану. – Конечно, понял. Чего же тут не понять?
      Особист встал и пошел к ротному в канцелярию.
      – Чего особист хотел? – подсел ко мне Денискин.
      – Про взрывпакеты и "городские приколы" спрашивал.
      – Допытался?
      – Да пошел он. Я ничего крупного и не сделал. Шли тихо, мирно по краю города. Навстречу взвод артиллеристов. Я перемигнулся с их замком и кинул им под ноги взрывпакет. Он закричал "Воздух", а они как попадали в песок. Ну, мы поржали. А тут за забором собака залаяла. Я ей туда за забор второй взрывпакет. Она от страху в будку забилась. А бабка за забором заверещала…
      Сашка хохотал, держась за живот.
      – Главное, Сань: как он пронюхал? Это три часа тому назад было.
      Из роты почти никто не выходил.
      – Это тебе так кажется. Я двух "официальных" стукачей знаю. Один даже у меня разрешения спрашивает. Так и говорит: "Товарищ сержант, разрешите на доклад в особый отдел?".
      – Вот падла.
      – И ничего ему не сделаешь. Ты остальные взрывпакеты убрал?
      – Убрал. Как жопой почувствовал,- вспомнил я место в шкафу канцелярии батальона, куда спрятал оставшиеся восемь взрывпакетов.
      Дверь канцелярии открылась. Мы замолчали. Ротный и Васильев прошли мимо нас, поглядывая в нашу сторону, но ничего не сказали, и я успокоился.
      Показательные учения прошли, как положено, без задоринки.
      Слушателям показали и красивые выходы из траншеи, и проход через колючую проволоку, и атаку на траншеи "противника", и передвижение вместе с боевыми машинами, и бой в "городе". Я громко кричал
      "постановку задачи" в микрофон под каской, а динамики разносили мои слова по всему полю. Генеральские погоны и линзы видеокамер отсвечивали в лучах солнца. Начальство было довольно. Лично мне очень понравился показ передвижения отделения вместе с БТРами.
      Новые, восьмидесятые машины отличались от своих предшественниц тем, что имели возможность открывания боковой двери по частям вниз и в сторону. Нижняя часть, опускаясь, напоминала мне выходы из космических летающих тарелок, а боковая дверь дополняла это впечатление. Солдат же, выходя между парными колесами, оказывался прикрытым в случае стрельбы этими же колесами, и мог на небольшом ходу практически выйти, не прыгая на безопасное расстояние от машины, чтобы не угодить под нее во время движения. Со стороны это выглядело просто великолепно.
      За участие в показательном учебном процессе мы получили общую благодарность командования, что было приятно, но совсем не грело.
      Ответственные за показ обещали похлопотать и насчет других поощрений не только для офицерского, но и для солдатско-сержантского состава.
      Обещание было обнадеживающим, хотя в его выполнение слабо верилось.
      В армии вообще было принято наобещать солдатам с три короба и после не выполнить не одно. Возвращаясь с места показа, я отметил для себя, что солдаты знают практически все, чему их можно было бы научить за курс молодого бойца. Бойцы взвода сплотились куда лучше за эти три недели, чем это происходит за время четырехмесячного курса подготовки наводчиков-операторов БМП…
      На следующий день приехал Харитонов и привез огромную банку меда.
      – Это Вам, товарищ сержант. Мама прислала.
      – Так съешь это со всем.
      – Нет, это лично Вам. У меня еще одна такая же есть.
      – На похороны успел?
      – Нет. На полдня опоздал. Но все равно…
      – Понимаю…
      – Харитонов, – увидел его замполит. – Вернулся? Молодец. Булочки, пирожки из дома привез?
      – Так точно, товарищ старший лейтенант. Угощайтесь.
      – Спасибо, спасибо, – замполит запихнул один пирожок в рот целиком, другой взял в руку. – Чтобы к утру пирожков в роте не было.
      Все съесть. Можешь поделиться с товарищами.
      – Так уже отбой…
      – Вот именно. Поторопись,- и замполит удалился.
      – Не дергайся, – остановил я Харитонова. – Что может храниться, я в штаб батальона положу. Там не тронут. А, вот курицу и колбасу, действительно до утра надо съесть. Холодильников нет, жарко. Ты ее и так сутки вез. Не дай Бог все отравятся.
      – Берите, товарищ сержант, берите.
      – Давай тогда в каптерку отнесем. Лучше сам отнеси.
      Харитонов вернулся через минуту, оставив в каптерке часть продуктов, где после отбоя мы с сержантами роты устроили небольшой пир.
      – Часть солдат заберут в командирские роты, – отламывая здоровенный кусок курятины, поведал Бугаев.
      – Вот учи, учи. Делай из людей солдат. А придет какой-нибудь жлоб и…
      – Никуда не деться, они самыми грамотными в батальоне стали. У тебя полный взвод славян. Да и у Денискина не слабо у пацанов с мозгами. Твоих думали в музроту, в художники, в писаря разогнать, а получился самый грамотный взвод. Им как раз в командиры перейти…
      – А мне чурок дадут?
      – Кого дадут – те и будут. У нас в конце недели присяга. Снова папы, мамы наприезжают.
      – Значит, снова гуляем, – заключил я.
      – Угу, гуляем. Надеюсь, что будет побольше, чем сегодня. И может кто умный горячительное притащит. Все, мужики, отбой. Я пошел спать.
      И мы, поглаживая полные животы, отправились по койкам, обсуждая по дороге, как бы спрятать самых грамотных солдат от перевода в другие роты.

      На присягу солдат взвода я не попал. Во время показательных учений я умудрился посадить занозу глубоко под ноготь и, несмотря на то, что она была тут же мной удалена, и кровь я выдавил насколько смог, что-то засело под ногтем и ужасно болело.
      – Тебе надо к хирургу, – сказала фельдшер Тамарка, осмотрев палец.
      – Том, а когда он будет?
      – Завтра должен прийти. Я тебя запишу. Не опаздывай.
      На следующий день я сидел в кресле перед капитаном, облаченным в белый халат.
      – На что жалуемся, сержант?
      – На жизнь, товарищ капитан. Но болит палец. Была заноза, вроде прочистил, как мог…
      – Посмотрим, посмотрим, – спокойно и уверенно произнес хирург. Давай сюда руку.
      Не долго думая, он достал хирургические ножницы с тупыми, закругленными концами и хватил здоровый кусок ногтя. Кровь пошла из пальца. Я дернулся от боли.
      – Терпи, казак, атаманом будешь, – пошутил врач по-детски.
      – Так палец-то живой…
      – Ну, будет мертвым. Шучу я. Панариций у тебя под ногтем.
      – И чего будем делать?
      – Я его попробую выдавить, чтобы ноготь не рвать. А можно отрезать… вместе с пальцем… по самые уши. Но начнем с первого.
      Потерпишь?
      – Постараюсь…
      Капитан резанул ноготь еще раз и сильно надавил на палец. Правой рукой я резко перехватил левую и прижал ее к ноге, чтобы не дернуть лишний раз. Кровь текла ровной струйкой.
      – Ну? Как? – спросил я, скорчив гримасу, капитана.
      – Надеюсь, что выдавил. Если "головка" осталась, то придется резать.
      Через день разбуженная точка болела еще сильнее. И я снова сидел перед очами хирурга.
      – Придется резать. Держи направление. Завтра утром к девяти ты у меня в санбате. Понял? Знаешь где?
      – Знаю.
      – Ну, не опаздывай, а то у меня еще две плановые операции.
      – У нас присяга, а ты в санбат? – кричал ротный, узнав, что я ухожу утром.
      – Так во взводе два сержанта еще…
      – Это сержанты? Один сам еще дух. Его солдаты посылают, а второго комполка приказал на стрельбище отправить. Он у тебя только значиться будет.
      – Ну, чего я могу поделать, товарищ старший лейтенант? К обеду, наверное, вернусь…
      – Как же, вернешься ты!!
      Ротный распылялся, я решил молча выслушать его тираду. Спорить с новым ротным было бессмысленно, а остановить меня он не мог. Минут через десять, дослушав его пламенную речь, я вышел из канцелярии и постарался не появляться на глазах у недовольного командира до конца дня.
      Утром, к девяти, я пришел в санбат. Санитарный батальон представлял собой огороженное высоким забором с огромными, украшенными красными звездами зелеными воротами, двухэтажное здание из белого кирпича. По всей территории санбата были разбиты клумбы с цветами, и прекрасные кусты создавали тень вокруг скамеек в разных уголках этого живописного сада. Дорожки были посыпаны мелким гравием. Вид территории наглядно демонстрировал, что армия делает все возможное, чтобы солдат скорее поправился и вернулся в строй. На проходной, около будки дежурного стоял солдат и размешивал зеленую краску в железном ведре.
      – Лучше мешать, твою мать! Лучше, я говорю, – голос, идущий из-за забора, показался мне до боли знакомым. – Ты растворитель взял? Нет?
      А чего ты тогда мешаешь, урод?!
      – Вы сами приказали, товарищ майор.
      – Ты совсем дебил? Умом не вышел? Краску, блин, мешать не умеет.
      Стой тут, а то я тебя там… Я сам принесу растворитель.
      Я вошел в будку и увидел сквозь стекло второй двери удаляющегося майора Шандыбина. Я понятия не имел, что бывшего командира первого мотострелкового батальона, который не без моей помощи потерял эту должность, получив строгий выговор по партийной линии и не получив очередного звания подполковника, был переведен в санитарный батальон. Чем он тут мог заниматься, я представить себе не мог, но сталкиваться с майором у меня не было ни малейшего желания, и я быстро проскользнул в приемный кабинет хирурга.
      – Ну, как у нас дела? – приветствовал меня капитан Белов.
      – Болит.
      – Болит – будем резать, – заключил врач. – Сними куртку. Давай руку.
      Я положил руку на удобный подлокотник хирургического кресла.
      Белов взял какую-то колбочку, надломил верхушку и начал опрыскивать мой палец жидкостью.
      – Я руки помыл, товарищ капитан…
      – Это заморозка. Чувствовать не будешь.
      Заморозка не действовала. Как только капитан дотрагивался до пальца я отдергивал его обратно. После третьей попытки врач, выкинув практически пустую колбочку в мусорное ведро и взялся за шприц.
      Через пять минут двойной укол подействовал. Кисть была как чужая.
      Палец совсем не чувствовался. Его можно было отпились, я бы только смеялся. Хирург быстро и четко сорвал ноготь.
      – Вон. Вон "головка", товарищ капитан, – показал я пальцем другой руки на открывшееся место изгиба.
      Хирург удивленно поднял голову:
      – Ты отвернись, а то рухнешь тут у меня от вида крови.
      – Не рухну. Я думал на хирургическое отделение поступать в первый мед, да испугался.
      – А чего испугался?
      – Английский у меня – ноль. Вот и испугался, что латынь не выучу,
      – грустно сказал я.
      – Все равно отвернись, нечего плевать на открытую рану.
      – Так Вы же ее все равно промоете, – заулыбался я.
      – Вот народ пошел. Меня, старого капитана, учат, что делать.
      Студент.
      – Ага. Студенческий набор.
      – Долго еще?
      – Почти год. Надеюсь, что меньше.
      Между делом, Белов вытащил гнойную головку, промыл раствором палец и начал бинтовать. Палец приобретал размер в три раза больше настоящего и выглядел смешно.
      – Руку вверх держи.
      – Нормально, не болит.
      – Это пока наркоз действует – не болит. А вот наркоз пройдет и…
      Ты командир отделения?
      – Замок.
      – Вечно с солдатами "в поле"?
      – А куда мне от них деться?
      – Есть куда. Я тебя положу на несколько дней.
      – А это так необходимо, товарищ капитан?
      – Ты хочешь домой без руки приехать?
      – Неа, не хочу.
      – Неа, – передразнил меня хирург. – Замок, а научиться не можешь?
      В общем, иди, оформляйся. Что я прав, часа через два поймешь. Будет болеть – возьмешь таблетку анальгина. Иди.
      Через десять минут, переодевшись в больничную пижаму, я тихо радовался тому, что врач меня оставил в санбате. Было очень приятно понежиться на чистой больничной койке, где я сразу развалился, сославшись на то, что только что "после операции" и у меня от наркоза кружится голова. Спорить со мной никто не стал, и я сладко заснул.
      Проснулся я часа через полтора. Палец болел нестерпимой болью.
      Правой рукой я поддержал кисть левой руки, укачивая ее, как качают маленького ребенка. За остаток дня и утро следующего я съел не меньше четырех таблеток анальгина. Анальгин немного притуплял боль, но, как только прекращалось его действие, я был готов бегать не только по длинным коридорам санбата, но и по потолку.
      За время хождения я успел перезнакомиться со всеми лежащими солдатами и сержантами, медперсоналом и обслуживающим отделением в составе шести человек, включая водителя амбуланса. Обслуживающее отделение подчинялось непосредственно майору Шандыбину, который от нечего делать заставлял их все время подметать дорожки, красить ворота, чинить ступеньки, лишь бы солдаты не отдыхали. При всех действиях он присутствовал лично и награждал солдат грубой бранью и ругательствами.
      – А кто он тут? – спросил я рябого солдата из подчиненных Шандыбина.
      – Начальник штаба без штаба.
      – Серьезно?
      – Ну да. Штаба-то у нас нету, а начальник штаба по штатному расписанию положен. Вот он и изгаляется, гоняет нас все время… урод.
      Я вернулся в корпус, стараясь не попасться на глаза Шандыбина.
      Проходя мимо кабинетов врачей, я столкнулся с лейтенантом-медиком, которого видел в полковой санчасти. Лейтенант был родом из Питера.
      – Привет, земляк, – протянул он мне руку. – Болит?
      – Не то слово. Анальгин уже не дают…
      – Много анальгина вредно. На сердце влияет. Хочешь, помогу?
      – Отрежете руку… по самое "не хочу"?
      – Нет. Не бойся. Заходи.
      Мы вошли в кабинет, где стоял стол, стул и большой длинный шкаф, неоднократно выкрашенный белой масляной краской. Дверцы шкафа были закрыты на замки.
      Лейтенант выдвинул ящик старого стола, украшенного не менее старой настольной лампой и перекидным календарем, и вытащил небольшую круглую коробочку.
      Внутри коробочки, указывая свернутыми спиральками вверх, колыхались тончайшие серебряные иглы, воткнутые в поролон.
      – Не боишься? – посмотрел на меня военврач.
      – Удивляюсь. Вы где серебряные иглы достали, товарищ лейтенант?
      – Ты знаешь, что это? – пришла очередь удивляться медику.
      – Настоящие китайские иглы для иглотерапии. Разве в военно-медицинской академии есть курс акупунктуры?
      – Нет. Был отдельный курс для особо желающих. Я его прошел.
      Специально для этого отпрашивался. Садись на стул.
      Я сел на стул и оказался левой стороной корпуса к двери.
      Лейтенант воткнул несколько игл мне в руку и с десяток в левое ухо.
      Неплотно закрытая дверь отворилась, и в ней появилась узкоглазая физиономия. Глаза узбека расширялись по мере понимания того, что торчало у меня из уха. Физиономия пропала, и через секунду из коридора послышался дикий крик:
      – Сержанта игольками колят. Хотят игольками убить. Сержанта убивают.
      Дверь тут же распахнулась, и в ней появилось с десяток удивленных рож.
      – Брысь, – стараясь сдержать улыбку, тихо крикнул врач.
      – А чего с ним делают?
      – Нормально, мужики. Все нормально. Это китайский метод лечения.
      Потом расскажу. Идите, – заверил я солдат, и рожи начали потихоньку исчезать.
      – Брысь, я сказал. Закройте дверь с той стороны, – уже громче повторил лейтенант, и дверь закрылась. – Посиди минут двадцать, тебе все равно спешить некуда, – засек время врач. – Я скоро вернусь.
      Я сидел и вспоминал то, что я знал о поразившем солдат действии.
      За несколько лет до моего призыва, отец прошел курс массажа в военно-медицинской академии. Туда его смог впихнуть близкий друг, работавший в научной лаборатории академии. Это место было единственным на тот момент в СССР, где врачи могли официально изучать древнюю китайскую методику врачевания. Почему такой курс был именно при единственной в Союзе академии, где обучали будущих врачей для армии, никто не знал. Может быть, чтобы контроль за умельцами был более сильным, а может быть, из-за того, что армейские разработки всегда считались передовыми. Отец значился тридцать первым, дополнительным учеником, который не проходил ни по каким списками. Массаж он выучил на пять баллов и заинтересовался восточными методами лечения. Его хобби развивалось, и у нас дома появился прибор для прижигания по точкам, аппарат живой и мертвой воды, который делил непонятным для меня методом воду на щелочную и кислотную составные. Я видел дома не только иглы, но и пряные свечи.
      Хотя больше всего меня поразили прижигающие сигары. Они выглядели как настоящие, но немного тонкие. Сигары и должны были, тлея, лечить воздействием через точки органы тела. Я знал особенности идеи
      Шаталовой и диетологическую теорию Брега, видел у нас дома несколько специалистов по восточной медицине и людей, называющих себя экстрасенсами или ведущих группы здоровья. Отец демонстрировал им свое умение определять больные зоны рукой и показывал мне, как вправлять диски позвоночника. Иногда я делал это сам, вправляя позвонки своим друзьям или снимая легкую головную боль подруге.
      Однажды, в качестве доказательства, я принес бутылочку "живой воды" в школу. На перерыве на глазах у ребят я сделал несколько надрезов тыльной стороны ладони. Когда показалась кровь, я обильно облил кисть "живой водой", объясняя, что через десять минут раны затянутся. К концу следующего урока раны подзатянулись. Что послужило причиной этого, я не отдавал себе отчет. Знания были очень поверхностными. Я так же не вдавался в подробности, почему надо на ксерокопировальной машине "Эра" перепечатывать переводные книги по акупунктуре и массажу, но долго пытался запомнить названия точек на ухе и в области стоп по большой карте-схеме. Названия забывались на второй день, и я бросил это бесполезное занятие.
      Лейтенант зашел в тот момент, когда я ухмылялся, вспоминая, как в пионерском лагере после седьмого класса снимал рукой боль в коленке понравившейся девочке. Рассмешила меня картинка, на которой я представлял себе девочку, сидящую на пеньке в коротенькой юбочке, с выглядывающими голыми коленками, и усеянную серебряными, покачивающимися иголками не только на лице, но и по всему прекрасному молодому телу.
      – Уже улыбаешься? Значит действует.
      – Болит поменьше. Это точно.
      – Надо бы еще два-три сеанса сделать, да я должен уехать.
      – Спасибо. Выживу.
      – А куда ты денешься? – стал вынимать иглы из уха военврач. -
      Отдыхай. Пойди, поспи.
      Проснулся я от воя сирены во дворе. Вскочив, я выбежал на улицу.
      Из машины скорой помощи вытаскивали носилки, рядом с которыми шел лейтенант в испачканной кровью гимнастерке и уговаривал лежащего лицом вниз солдата:
      – Потерпи, Сидоркин. Потерпи, родной. Все будет хорошо. Пришьют твою задницу.
      – Что случилось? – выскочил на улицу начмед.
      – У нас был курс по метанию гранат. Со мной в окопе этот солдат сидел в ожидании броска да чурка один. Так тот урюк вместо того, чтобы отвести руку и швырнуть гранату вперед, бросил ее вверх. Как баба замахнулся. Не зря баб в армию не берут.
      – А сам почему в крови?
      – Я на них упал, да разве обоих прикроешь. Граната взорвалась в воздухе. Мне, похоже, осколком спину зацепило, ерунда. А Сидоркину полжопы оторвало. И, главное, чурке этому тупому – ничего.
      Представляешь?
      – Солдата в операционную. Ты в перевязочную. Посмотрим, что с вами делать, – отдал распоряжения капитан, и все скрылись в корпусе санбата.
      Следующий день выдался солнечным и ясным. На синем небе не было ни единого облачка. Пчелы жужжали, перелетая с цветка на цветок.
      Тишина и покой были как в лучшем ялтинском пансионате. Я сидел на скамейке в тени дерева и трепался с больными солдатами и сержантами, когда на дорожке появился майор Шандыбин.
      – Чего сидим? Чего сидим, больные? Отдыхать сюда приехали? Всем встать и пропалывать! Живо.
      – Я не могу, товарищ майор, – солдат указал ногу, на которой красовался гипс, весь расписанный шариковой ручкой. – Мне не присесть.
      – Отдыхай. А ты? – повернулся он ко мне.
      – У меня палец болит.
      Шандыбин узнал меня не сразу. Сначала вытянул свою бычью шею вперед, потом протер глаза, глубоко вдохнул и замер, чего-то вспоминая.
      – Ты?! Что ТЫ тут делаешь? – рявкнул майор.
      – Лечусь, товарищ майор, – выставил я палец перед собой.
      – Чего ты лечишь? Вон!! Вон отсюда!!! Это приказ!!! – сорвался на крик мгновенно раскрасневшийся начштаба санбата. – Кто тебя тут оставил?
      – Капитан Белов, – спокойно ответил я.
      Майор сорвался с места и кинулся к корпусу, забыл о клумбах и больных.
      Белов вышел из корпуса и, щурясь, смотрел на солнце, когда на всю территорию санитарного батальона раздался крик Шандыбина:
      – Белов. Капитан Белов, ко мне!
      Хирург даже не шелохнулся, давая возможность майору подбежать к нему самому. Солдаты вылезали в окна, тянулись к входу, передвигались, перешептываясь в ожидании зрелища.
      – Белов, Вы меня слышите? – рявкнул, брызгая слюной, майор.
      – Слышу, слышу. Смотрите, какое небо.
      – Кто? Что? Небо? При чем тут небо?
      – У Вас что-то болит, товарищ майор? – голосом доктора Айболита спросил врач.- Может, таблеточку дать?
      – У меня? Нет! Не надо. Почему этот сержант тут лежит? – указывая пальцем на меня, наклонив бычью шею, впился глазами в Белова начштаба.
      – Больной сержант, вот и лежит. У него подногтевой панариций.
      – Выпиши его! Немедленно! Ты понял меня, капитан?
      Белов невозмутимо полез в нагрудный кармана своего белого, накрахмаленного халата и вытащил оттуда скальпель, которым он подтачивал карандаши. Продолжая смотреть мягким участливым взглядом на майора, он протянул скальпель начштабу.
      – На, держи.
      – Зачем мне скальпель?
      – Иди, режь.
      – Чего резать?
      – Там, наверху, в операционной солдат лежит. С острым аппендицитом. Резать надо. Иди, режь!!
      – Я не умею резать. Чего ты мне скальпель суешь. Это ты хирург, а не я.
      – А раз я хирург – то я буду решать, кого выписывать и когда выписывать. А ты иди ворота свои крась.
      – Что? – рожа Шандыбина стала похожа на спелый помидор.
      – А не хочешь, так иди нах, – убирая скальпель обратно в карман, закончил Белов и повернулся. – Ну, я пойду, товарищ майор, делом заниматься надо.
      Шандыбин оглянулся, ища поддержки, и увидел прячущих глаза, но не могущих сдержать улыбки, находящихся на излечении солдат. Он резко повернулся и ушел за корпус.
      Утром следующего дня меня позвал к себе Белов.
      – Чего там у тебя с майором случилось, что он так на тебя
      "наехал"? – спросил он, разматывая бинт. – Он вчера вечером так орал…
      – Он в нашем батальоне комбатом был, руками сильно махал…
      – Это он и тут любит, но я стараюсь не позволять…
      – Замполита батальона достало. Он собрал со всех, кто был свидетелем или получал от комбата между глаз, объяснительные и пустил в дело. А тут статья в "Красной Звезде", что офицеры не только поощряют дедовщину, но и сами не прочь кулак приложить. Вот он и попал, как первый в очереди. В Москву ездил, правды искал. Так его дело пересмотрели, и из партии выгнать собрались. В общем, я понимаю, чего он так злится. Он же в звании остановился.
      – Шандыбин вчера говорил, что его повысили. Из командиров батальона полка сделали начальником штаба отдельного батальона.
      – В "учебке" комбат – должность до подполковника тянет. А тут он пожизненно майором будет. Он это и сам понимает.
      – Все, я закончил, – завязывая бинт бантиком, закрыл разговор
      Белов. – Да и ты тоже. Сегодня еще поваляйся. Только Шандыбину на глаза не попадайся. А завтра утром дуй в часть. Я напишу, чтобы тебя еще дня на три в казарме оставили.
      На следующий день я вернулся в часть. Палец уже заживал и почти не болел.
      – Какие новости, мужики? – спросил я сидящих в каптерке сержантов.
      – Бугаев в отпуск уехал. Салюткин теперь ходит гоголем, говорит, что это он обещал и выполнил. Тебе "старшего" присвоили. Только в магазине широких лычек нету, можешь три твоих сдвинуть, еще шире будет.
      – И буду как дух-отличник? Я и так похожу. Меньше доставать будут.
      – Назирова в штаб батальона писарем забрали. Жалко. Хороший парень. Самим бы сгодился. Да еще твои художники дембельские альбомы малевать начали. Мы у тебя их берем время от времени. Ты не против?
      – А чего мне быть против? Меньше народа во взводе, меньше хлопот.
      – А сам-то чего альбом делать не начал? Художники-то твои…
      – И что мне с тем альбомом делать? Два раза показать, один раз посмотреть и выкинуть?
      – А память?
      – Думаешь, что я про армию когда забуду?
      – Ну, как знаешь.
      Я подошел к взводу, где часть дремала, сидя на табуретках, часть читала уставы.
      – Воин, – позвал я младшего сержанта Меньшова, только что закончившего учебку и совсем недавно получившего первые лычки. – Что у нас нового?
      – Часть солдат у нас забрали в командирские роты. Кто успел, попрятался. Ты бы видел: в бытовке, в курилке. Командир первой и второй рот сами вылавливали. И забрали же самых грамотных.
      – Гады! Взвод не укомплектован?
      – Получили в обмен новых. Чурки-чурками. В первом и втором взводах по чечену из Грозного. Крепкие ребята, но на рожон не лезут, и мы их на туалеты не ставим. Да еще дали двух вэвэшников, из дивизии Дзержинского в наш взвод прислали.
      – А эти зачем?
      – Ротный сказал, что будем учить.
      – А куда ж мы денемся? Грамотные хоть?
      – Русские ребята.
      – И то ладно… Взвоооооод, строится! Взвод, равняйсь! Смирно!
      Вольно. Товарищи курсанты, с этого дня мы начинаем усиленные занятия по боевой и политической подготовке. Будем делать из вас настоящих бойцов родины родной. Кто будет нормально служить – будет получать увольнительные в город и, может быть, даже сможет заработать отпуск.
      А кто будет служить, как чмо, – получит в рыло и будет объявлен
      "врагом народа". Понятно?
      – Так точно…
      – Не слышу!
      – Так точно!
      – Не слышу!!! Громче!!
      – Так точно!!!
      – Вольно, разойдись. Рядовой Магомедов ко мне.
      Имран Магомедов, солдат невысокого роста, призванный из Баку, умевший не только работать руками, но и головой, подошел ко мне, приложив руку к пилотке:
      – Товарищ гвардии старший сержант, курсант Магомедов по Вашему приказанию прибыл!
      – Вольно.
      – Товарищ старший сержант, поздравляю!
      – С чем? – удивился я.
      – С присвоением звания старший сержант.
      – А… Фиг с ним. Мне нужен и.о. командира третьего отделения.
      Сам знаешь, что младшего сержанта Мранова на "директрису" помощником оператора забрали. Взводный появляется раз в неделю. Справишься?
      – Попробую.
      – А будут сложности, мне скажешь. Лады?
      – Так точно.
      – Давай, Имранчик, построй взвод, у нас по плану "гора Пологая".
      Пойдем тактику изучать.
      – Есть! Взвод, строиться!!

      Знакомиться с новыми солдатами было не просто.
      – Как фамилия?
      – А?
      – Фамилия твоя как?
      – Мммм?
      – Чего ты мычишь, как корова? Чурка, блин, ушастая. Зовут тебя как?
      – А?
      – На русском говоришь, чурбан в армейской форме?
      – Эээээ?
      Такое слышалось почти каждый раз, когда я обращался к очередному новобранцу взвода. Вместо хорошо подготовленных, уже обученных, слаженно служащих солдат, мы получали отбросы, которые нам переводили из других рот и полков. Большинство среди новичков были представители Средней Азии. И, судя по их грамотности и пониманию русского языка, это были далеко не лучшие представители этой части большого и многонационального Советского Союза.
      – Взвод, равняйсь! Смирно!! Я не понял, почему солдат лежит?
      Команды не слышит?
      – Ему плохо…
      – Кто решил, что ему плохо? Почему он не записан к врачу??
      – Ему совсэм плохо…
      – Что с ним? – я подошел к койке, на которой лежал солдат поверх покрывала, являющегося одновременно и солдатским одеялом. Солдатская подушка была в крови. – Кто его избил?!
      – Никто…
      – Взвод!! Если я узнаю, что кто-то его избил – зачморю до смерти!! Понятно?
      – Никто его не трогал, его два дня назад к нам из автобата перевели. Он все время кровью харкает, – ответил Тарасенко.
      – Второй раз сталкиваюсь с мордобоем в автополку. Тарасенко, а чего он в санчасть не пошел?
      – А я откуда знаю? Может, боится.
      Я потрогал солдата за плечо.
      – Э, воин. Живой?
      Ответом мне был тихий стон через сжатые зубы.
      – Тарасенко, твою дивизию. Бегом за фельдшером!! Бегом!!
      Тамара прибежала вместе с посланным за ней солдатом через несколько минут.
      – Что случилось? Кто его?
      – Никто. Таким получили. Что нам с ним делать?
      – Встать и идти может?
      Солдат попытался встать и тут же рухнул обратно на кровать с тяжелым стоном.
      – Том, похоже у него сильное сотрясение головного мозга, – сказал я.
      – Ты врач, что ли? – непонятно почему огрызнулась фельдшер. -
      Хотя, скорее всего так и есть. У вас носилки есть?
      – Откуда у нас носилки, Том? Сейчас. Так, сынки, – позвал я солдат. – Аккуратненько встали вокруг. Плотнее, плотнее. Теперь берем ручками за края одеяла. Все взяли? Все. И дружно, одновременно скручиваем. Обеими руками. Скручиваем, скручиваем до него. Вот так.
      Готовы? На три-четыре без рывков поднимаем и несем в санчасть.
      Три-четыре.
      Восемь человек подняли тело и понесли по расположению мимо сидящих и стоящих солдат, молча смотрящих на происходящее.
      – Головой вперед, головой, – крикнул кто-то из солдат.
      – Ногами, чтобы к голове прилива крови не было, – отрезала прапорщик медслужбы. – Несите, как я сказала.
      Поминутно отвечая на вопросы встречающихся по пути, солдата донесли до медчасти. И через пару часов скорая увезла его в госпиталь. На опустевшее место я тут же получил таджика с черными погонами. На русском парень с трудом понимал только мат.
      – Вот урод. Полный дебил, – ругался я. – Ни черта не понимает.
      Ну, кто его в пехоту определил? Ему и в стройбате тяжело будет.
      Чурка…
      – Товарищ сержант, – остановил мои причитания проходящий у меня за спиной ротный. – Вам дан не чурка, а гражданин Советского Союза, солдат Советской Армии, и Вы, как старший товарищ и специалист второго класса, обязаны научить его всему, что умеете сами. Тебе понятно?
      – Так точно, понятно. – И когда ротный отошел, добавил сквозь зубы. – А куда мне деться с подводной лодки? Рядовой Тарманжанов, равнясь! Смирно!! Мы с тобой будем учить русский язык. Ты меня понял? Я спрашиваю: ты меня понял?!
      Таджик смотрел на меня, не моргая, своими смоляными глазами. В моей голове мелькнула мысль, что собака Павлова понимала больше, а передо мной стоит живая тумбочка. Ну, не ругаться же на тумбочку, что она сама дверцу не закрывает и пыль не вытирает. И с этой мыслью я продолжил:
      – Ни черта ты не понимаешь. Ладно, солдат, свободен.
      Наводчики-операторы боевых машин пехоты обязаны были не только застилать кровати, отбивать их края и ходить в наряды, караулы и дежурства по кухне, но также учиться маршировать, петь песни, пришивать солдатскую подшиву к подворотничку, знать наизусть определенную часть уставов, слушать политинформации, заниматься тактикой боя и, конечно, немного стрелять из тех самых боевых машин, специалистами которых они и должны были стать в дальнейшем. После трехдневного обучения в казарме, рота вышла из расположения части и направилась в направлении директрисы – места, где проводились учебные стрельбы. Офицеры посчитали ненужным для себя идти вместе с ротой и перепоручили это дело сержантам. Я бежал вдоль роты, не сильно отрывая почти прямые ноги от земли. Через плечо у меня висела полевая сумка с блокнотами, ложкой, ножом и совершенно ненужным компасом, а в руке болтался АКМ. Носить так автомат было запрещено, но мне казалось, что только так, удерживая автомат за магазин, направляя его стволом в землю, я похож на супергероя из "боевика".
      – Рота, подтянись, подтянись! – кричал я так, что голос разносился по всему растянувшемуся строю. – Шире шаг!!
      Солдаты шли, неся на себе оружие, противогазы, ящики с учебными пособиями и много еще нужных и совершенно бессмысленных вещей.
      – Поменяться несущим выстрелы.
      Рота растягивалась на сотню метров, несмотря на то, что я специально поставил солдат маленького роста впереди, чтобы уменьшить ширину шага.
      – Рота, стой!! Десять минут привал! Всем перемотать портянки.
      Увижу, что кто-то не перематывает – получит два наряда вне очереди.
      Первое, что происходило с молодыми солдатами – они стирали ноги в кровь, и, чтобы этого не происходило, требовалось как можно чаще заставлять их перематывать портянки, пока солдатские ноги не доходили до состояния полного одубения. Правда, тут следовало другое. Ноги начинали гнить. Сначала по ногам, а потом уже и по всему телу появлялись жуткого вида гнойники. Они чесались, кровоточили, зудели, и не было спасения от этого. В санчасти девчонки-медсестры заливали гнойники фурацилиновым раствором, заматывали бинтом, но ничего не помогало.
      – Галка, – спросил я сержанта медслужбы, мотавшей бинт солдату, – это ведь не заразное? Почему все болеют? Откуда "цепляем"?
      – Ниоткуда, – потупила глаза сержант – Это авитаминоз. Хочешь, я тебе витамина "си" отсыплю?
      – Хочу. И пройдет?
      – Нет, но задержит. Ты домой напиши, чтобы прислали хорошие витамины, а то за два года сгнить можно.
      – А разве "наверху" об этом не знают?
      – Знают, но кто будет слать витамины на всех? На, держи то, что есть.
      И она протянула мне горсть желтых горошин.
      – Спасибо, родная.
      – Не за что. Ты своим все же скажи, чтобы ноги мыли холодной водой и витамины ели.
      На "директрисе" роту распределили по точкам. Один взвод учил матчасть, второй пытался понять "что у БМП в животике", а наш отправился в бокс, где стояли на подставке две боевые машины.
      – Товарищи курсанты. Нам предстоит научиться стрелять из орудия и пулемета боевой машины пехоты. Как вы помните, для стрельбы действует правило сильной руки: правая кнопка – выстрел, левая – пулемет. Действия следующие: падаем в люк, пристегиваем шлемофон, включаем первый, второй и пятый тумблеры. Устанавливаем ленту в пулемет. Докладываем: "Вышка, я первый или второй, к бою готов!" Я на броне даю команду, и сидящий бодро и радостно отстреливает свои десять патронов в направлении мишеней. Кто попадет… будет отличником боевой и политической. Получит орден Сутулова третьей степень с закруткой на спине… во всю задницу. Понятно? Первый две двойки – вперед.
      Если со славянами было просто, он понимали и запоминали максимум со второго раза, то с азиатами было куда сложнее. Сколько раз я не пытался объяснить им, какие тумблеры включать и как зарядить ленту в пулемет – ничего не помогало.
      – Смотри, воин. Последний раз показываю! – и я прыгал вновь в люк башни, демонстрируя солдату навыки стрельбы из БМП. Личный пример не помогал. Солдаты ошибались, путались, делали не в том порядке, и тогда я снова вспомнил методы профессора Павлова.
      – Ладно, воины. Будем вырабатывать условный рефлекс. Касымов!
      Упал, бля, в башню. Вниз, твою мать! Давай!!
      Солдат залез в кресло наводчика оператора и, дернув первый тумблер вверх, тут же получил сапогом по голове. Удар был не сильным, да и шлемофон сдерживал силу армейского сапога. Черные глаза сразу поднялись вверх и посмотрели на меня преданным и удивленным взглядом.
      – Зацем удариль, товарыш сержант?
      – Сначала шлемофон подсоедини, урюк. Быстрее!
      Будущий защитник социалистической родины воткнул соединители кабеля шлемофона и рации один в другой и дернул первый тумблер вверх.
      – Молодец, – сказал я в микрофон шлемофона, прижав его к горлу.
      Солдат дернул второй и третий тумблеры и получил тут же второй раз сапогом. Он выключил третий тумблер и включил четвертый.
      Следующий удар снова показал ему о неверном действии. Через полчаса все солдаты знали, какой порядок действий должен быть, чтобы не получить по голове, спасибо профессору Павлову, показавшему единственно правильный способ будущего обучения солдат Советской
      Армии на бедных собачках.
      Выстрелы гулко отдавались в закрытом помещении громким эхом.
      Сидеть было непросто даже в шлемофоне. Попаданий было мало, солдаты палили в белый свет, как в копеечку, но проверить, что солдат видит и как целится в прицел, который назывался "сеткой", я не мог и сам полез в башню для наглядного показа, взяв с собой две укомплектованные пулеметные ленты. Операторы не успевали поднимать мишени, падающие под моими короткими очередями или одиночными выстрелами. Стрелять мне нравилось, и я, лихача, повернул башню за флажок определяющий направления зоны стрельбы… Угол был не сильным, но я мог "дотянуться" до мишеней соседней, танковой директрисы, и, в момент когда операторы танкистов подняли мишени, я нажал на пуск правой рукой. Выстрел вылетел из ствола и мишень упала, чему я обрадовался, как ребенок, не обратив внимания, что уже на моем направлении стоят поднятые мишени. Танкисты не стали ждать, пока я отверну башню, и ударили в ответ по более легким мишеням пехоты. Поворачивая башню я увидел, что мои мишени не успевают падать, они разлетаются в щепки.
      – Придурок!! – послышалось у меня в наушника. – Ты нафига их спровоцировал?!
      Голос оператора был таким, что казалось, будто он сидит у меня за спиной и сейчас повторит все те действия, с помощью которых час назад я сам обучал азиатов. Я остановил стрельбу и вылез. Оператор бежал ко мне через весь зал учебного корпуса под пристальным взглядом прапорщика из окна комнаты наблюдения.
      – И что я теперь должен делать? Где я щиты еще возьму?
      – А у тебя больше нет?
      – Щиты есть, но кто их ставить будет?
      – А мои все равно бездельничают, пусть потаскают.
      Это сразу обрадовало оператора, но комбат прознал про мои творчества и решил по-другому исправить положение, дав распоряжение ротному.
      – Ротный! Дрянькин! Оставишь тут третий взвод во главе с Ханиным, пусть идут в соседний лесок, тонких берез нарубят для щитов… все равно я солдат обещал. Нечего им отдыхать, раздолбаям.
      Лесок находился в километре от директрисы, через небольшое болотце. Добираясь и вырубая невысокие березки на стояки для щитов, мы изрядно вымокли. Но не это было страшно. Куда хуже было то, что это был "помывочный день", и вся остальная рота уехала в баню. Я был уверен, что вечером нас вернут в часть, но машина не пришла, и мы сидели в ожидании дальнейших команд уехавшего начальства… Радости от этого было мало. Тело чесалось от грязи, а бочонка еды, который нам привезли, могло хватить только на отделение, но никак не на полный взвод в количестве тридцати четырех человек.
      – Тарасенко, возьми Судакова и кому еще доверяешь, и дуй в деревню. Попробуйте найти что-нибудь пожрать.
      Деревня находилась за недалекопроходящей железнодорожной веткой, по которой бегали электрички.
      Мы ждали, рассевшись на полянке перед зданием вышки директрисы.
      Свет с прожекторов в направлении стрельбища давал небольшой свет и на поляну, вот только мелкий дождик был нам некстати.
      – Капает, товарищ старший сержант, – подошел ко мне Магомедов
      – Разведите огонь, погреемся.
      Солдаты быстро собрали хворост, кто-то притащил палено, достали бумагу, спички, но костер никак не разгорался.
      – Все мокрое, – сетовал солдат, чиркая сырыми спичками.
      – Хасанов, два выстрела мне сюда, бегом! – отдал я приказ. -
      Учитесь сынки, пока дедушка жив.
      С этими словами я отсоединил жестяные коробки запалов от выстрелов, вытащил нож, воткнул его в жестяную основу коробки, и через минуту мы имели несколько десятков полос сухого спрессованного пороха.
      – Уложите вниз, сверху бумагу и хворост, потом нормальным деревом. Ход для руки и вперед.
      Через две минуты мы грелись у костра и трепались.
      – Кушать хочется, товарищ сержант. Почему нам ужин не привезли?
      – Заботятся о личном составе.
      – Какая же это забота?
      – А ты не слышал, что у бэтэрщиков произошло? Там сержанты взяли с собой "мелкашки" и от скуки в ожидании обеда начали палить в дверь. Пока Житков перезаряжал, к двери подошел солдат с таким же, как у тебя, глупым вопросом. Пуля угодила ему в живот. Был бы сыт – умер бы, а из-за того, что живот был пуст – вырезали два метра кишок и домой отправили.
      – А чего Житкову?
      – Судить будут. Но солдат остался жив, потому что голоден был.
      Понял? Вот Бабаев пальнет тебе сейчас с дури в пузо – будешь жить долго, счастливо, ну, может быть, не регулярно. Так, что радуйся.
      Бабаев посмотрел на меня исподлобья, тяжело вздохнул и, продолжая шебуршить веткой в углях, ничего не ответил на мою глупую шутку, вызвавшую солдатские эмоции в виде смеха. В таком положении, наверное, самый глупый анекдот вызвал бы смех. Смех – это то чувство, которое дано только человеку, спасало солдат в самых тяжелых ситуациях. Казалось, уже нет просвета в этой тяжелой, непроглядной жизни, но кто-то рассказывал смешную историю или байку, и дружный смех приводил всех в радостное, положительное настроение.
      Дождь уже прекратил тарабанить по нашим головам и плащ-палаткам, когда посланные в деревню солдаты вернулись с полными пакетами.
      – Откуда столько? Вы чего, магазин ограбили?
      – Нет. Магазин был закрыт. Мы пошли в деревню. Смотрим, бабка в окне. Судак полез туда, а собака на него как выскочит. Бабка на двор. Судака увидела, он тощий, грязный, штаны мокрые, пилотка на ушах висит. Бабка: "Ой, сынок. Ты откуда сбежал?". А Судак ей: "Я не сбежал, бабушка, я солдат. Родину защищаю. А кушать в армии нечего.
      Меня в армию знаете каким взяли, а теперь…" Бабка запричитала, в дом нас зазвала. В общем, посадила нас бабка за стол, накормила картошкой, луком, хлебом. Молока парного дала попить. А потом мы говорим: "Там еще друзья наши, человек тридцать". Бабка за голову схватилась: "Да во время войны такого не было. Сейчас, внучата". Еще нам с собой хлеба надавала и лука. А пока назад шли, на морковное поле набрели и вот – набрали…
      Майка Судакова была полна грязной, но свежей, только что надерганной из земли, морковки. Мы были настолько голодны, что даже мыть морковь не стали и, рассевшись на поляне, хрустели сочной, красной, колхозной морковью. За поеданием моркови нас и застал замполит роты, подкативший туда на своих "Жигулях".
      – Мы туда все не поместимся, – тихо сказал Тарасенко.
      – Не выпендривайся. Туда не каждого офицера сажают. Взвод строится! Равнясь! Смирно! Товарищ старший лейтенант, личный состав третьего взвода отдыхает в ожидании выдвижения в баню.
      – Куда?!
      – В баню, товарищ старший лейтенант. Баня сегодня. Баня. Слышали о таком? Солдаты раз в неделю имеют счастье мыться. Баня для солдата
      – святое. Вот сегодня с этим счастьем, мы, похоже, пролетели.
      – Ну, а раз пролетели, то и отправляйтесь спать в полевую казарму.
      – Куда?
      Перспектива ночевать в полевой казарме мне совершенно не нравилась. Продуваемое здание с выщербленными кирпичами времен войны пугало меньше, чем вши и блохи, прыгающие по кроватям, на которых практически отсутствовали подушки.
      – У вас, сержант, со слухом плохо? Прочистить? Вы же все равно грязные? А в роте смена чистого белья. Первый взвод меняется со вторым, четвертый с пятым. А вам не с кем меняться. Все. Выполнять приказ. Приеду – проверю.
      – Есть! – я махнул рукой к пилотке, понимая бессмысленность спора.
      – Где взводный?
      – В партию поехал вступать…
      Командир взвода лейтенант Алиев редко бывал в расположении роты.
      Мужик он был неплохой, но его желание стать членом коммунистической партии выражалась в постоянном отсутствии на месте. Из его рассказов о прошлых двух годах службы выходило, что армия, имея такого бравого офицера, могла больше никого не призывать. Все, что помешало Алиеву стать командиром роты на втором году службы в армии – это самовлюбленный комбат, поставивший вместо исполняющего обязанности командира роты молодого лейтенанта, вернувшегося из Афганистана капитана. Алиев возмутился, нахамил комбату, и только высокое звание и заслуги его отца позволили молодому азербайджанцу попасть в учебную часть на должность командира взвода.
      – Санек, если что, я пошел готовиться к вступлению в партию.
      Лады? – была его фраза перед тем, как он сбегал на очередное свидание с прекрасной половиной человечества, усиленно готовящей его к вступлению в партию Ленина исключительно в лежачем положении. Надо признаться, что прикрывал я его честно, как родного отца-командира, и Алиев неоднократно возвращал мне долг, опуская в город на телефонный пункт для звонков домой. В этот раз он исчез еще утром, оставив мне куртку своего танкового комбинезона с лейтенантскими погонами, которую я, забрав на директрису, напялил на себя во время дождя.
      – Куртку сними, сержант, – подумав, сказал замполит.
      – Холодно, товарищ старший лейтенант.
      – Мне какая разница? Сними и веди взвод в казарму.
      – Есть! – я козырнул еще раз, даже не собираясь снимать теплый, танковый комбез. – Взвод, налево! Шагоооооом арш!
      Сапоги зашаркали по дорожке. Замполит забрался в свою машину и покатил по дорожке в направлении казармы.
      – Воины, это взвод идет или детский сад? Стой! Кругом! Бегом марш!!
      Нехотя, чуть-чуть перебирая ногами, солдаты отбежали несколько метров в обратном направлении.
      – Стоять! Кругом! Становись! Равняйсь! Смирно! Шагом арш! Песню запевай!!
      Тот звук, который издался из небольшого количества открытых ртов, нельзя было назвать песней.
      – Этот стон у них песней зовется? Взвод! Стой! Кругом! Бегом марш! Кругом! Равнясь! Смирно! Шагом арш! Песню запе-вай!
      Через пять-шесть попыток запевалы начинали первую песню, которая приходила в их стриженые головы, а взвод подхватывал. Так, распевая подходящие и не подходящие для марширования тексты, взвод дошел до казармы.
      – Дошли? – встретил нас замполит, выйдя из своих теплых Жигулей.
      – Дошли.
      – Взводу отбой. К ночи, когда сменится с наряда, приедет Меньшов тебе в помощь. Завтра у вас стрельбы на директрисе, а не в боксе.
      Завтра утром вам завтрак подвезут.
      – А нам не надо, – влез Судаков. – У нас есть. Хотите морковочку, товарищ старший лейтенант?
      Замполит мгновенно оценил обстановку.
      – Откуда морковка? С колхозного поля?! Они ее ели, Ханин.
      – Ну…
      – Она же не мытая, не чищенная, они отравиться все могут. Ты это понимаешь?
      – Хуже уже не будет.
      – Чего? Ты солдат советской армии убить хочешь?
      – Взвод все равно баню пропустил, а от грязи, которая на них можно и заражение крови получить через гимнастерки, так что грязь снаружи, грязь внутри – почти гармоничный баланс.
      – Если хоть один дристать пойдет, ты у меня на "губу" сядешь. Понял?
      – Ага, понял, товарищ старший лейтенант. Без проблем. Перед
      "губой" обязаны помыться дать. Меня на губе не тронут, Салюткин проверял, а Вы зато взводом покомандуете.
      – Достал ты со своей баней. Вот заладил… Отбой! Всем отбой!! Я уехал.
      В казарме мы оказались не одни. Вместе с нами ночевали два взвода роты будущих водил бронетранспортеров, за которыми оставили присматривать старшину роты старшего прапорщика Важина. Он безостановочно стучал по черной пластиковой клавише находящегося в казарме и вечно не работающего телефона, и кричал "Карбазол, полк.
      Карбазол, полк". Полк не отвечал.
      – Дозвониться не могу, – сетовал старшина. – Тамарка съест.
      Прапорщик медслужбы Тамара была его женой. Семейных отношений я не знал и не мог ничего сказать прапорщику, зная Тамарку только как женщину добрейшую и регулярно меня спасающую от армейских залетов с начальством методом приписывания мне температуры, в результате чего меня клали на два-три дня в санчасть.
      – Духи, подъем! – я стоял, уперев руки в бока, посредине казармы злой от грязи, которую я чувствовал своим нутром, и чувства голода, от которого я и проснулся за полчаса до подъема. – Первому, второму батальонам не понятна команда? Вскочили духи! Я наблюдаю весь личный состав в мойке через тридцать секунд. Время пошло!! Осталось двадцать!!!
      Солдаты, толкая друг друга, бежали к умывальникам, где текла холодная, сводящая зубы вода. Зубных щеток с собой почти ни у кого не было, как и пасты, поэтому солдаты терли зубы пальцами, полоскали рот, сплевывая воду.
      – Ты чего брызгаешься, урод? Щас как дам в рыло.
      – Сам огребешь, козел.
      – Стоять, сынки. Оба наружу! Ваше время истекло! Живо! – прерывал я спор, и солдаты выскакивали из ванной комнаты, получая по дороге пинок ускорения.
      – Взвод, строится! – приказал я, выходя из казармы на солнечный свет. Хотелось лечь на травку лицом к солнцу, закрыть глаза и слушать пение птиц, забыв об армии хотя бы на несколько минут.
      Солдаты лениво вставали с деревянных скамеек и становились на свои места в строю. Я ждал.
      – Орлы! С песнями и танцами мы направляемся на стрельбище.
      Сегодня вам предстоит попытаться попасть в мишень из движущейся техники. Сбившие все мишени будут представлены к званию Героя
      Советского Союза с вручением орденов и медалей… посмертно. А самые героические бойцы получат увольнение в город в воскресенье.
      – А завтраком нас кормить будут? Жрать хочется… – послышалось из строя.
      – Воин, ты сюда жрать приехал или родину охранять? Солдат должен с легкостью переносить все тяготы и лишения. Помним такое? А вас с завтраком разок прокатили, вы уже и разнылись. А если война? Кто воевать будет? Я, что ли? Поэтому с легкость, радостью и блеском в глазах… Равняйсь! Оставить!! Равняйсь!! Смирно!! Напра-во!!
      Шагооооом арш!! Песню запе-вай!!
      Возвращаясь на исходные позиции на директрисе, меняя тексты песен и чеканя шаг в пыли дороги, мы дошли до стрельбища. Боевые машины пехоты стояли на насыпях, готовые при первой команде тронуться в направлении мишеней.
      – Еще назад, еще. Ты ничего не слышишь, урод? – кричал старший сержант- механик в черном танковом комбинезоне кому-то из молодых водителей, выравнивающему БМП на бруствере. – Стой!! Стой!!! Стой, твою мать!!!
      Солдат явно не только не слышал, но даже не понимал знака руками, который показывал ему сержант, и только болтал головой. Машина тихо ползла.
      – Стой!! – аж подпрыгнул вверх сержант и махнул руками.
      Вместо того, чтобы остановиться, машина взревела и резко дернулась назад к двум, практически растущим из одного корня, березам. От удара пятнадцатиметровые деревья вырвало с корнем и свалило на дорогу, идущую вдоль всех стрельбищ.
      – Урод!! Вот родился уродом, уродом и умрешь. Ты чего наделал?! – орал сержант, стараясь перекричать рев двигателя. – Стой!!!
      Машина дернулась еще раз и остановилась.
      – Вылезай, чудила! Вылезай, нах оттуда. Посмотри, что ты сделал?
      – А? Что? – поднял наушник прикрывающий ухо механик. – Ё! Твою мать!! А кто березки завалил?
      – Бабушка моя, урод!! Кто мог кроме тебя?
      – Я их даже не касался! – перепугался механик.- Бля буду, не касался.
      – Ты и так бля гребаная!! Ты думаешь, что это его "духи" деревья завалили? Ты, урод ушастый даже не почувствовал?
      – Неа.
      – Неа, – передразнил его сержант. – Тащи кабель, бля. По дороге не проехать. Кэп сейчас на УАЗике побежит – все огребем, – и подошел ко мне. – Привет. Видел недоумка, да? Я этого придурка еще две недели назад посылал за "баночкой трансмиссии". Так побежал ведь, дебил. И чему его в учебке учили?
      Пересекая поле, к нам медленно приближалась еще одна боевая машина пехоты. Из люка водителя-механика торчала голова в шлемофоне.
      Вдруг голова начала приподниматься, и механик полностью вылез из продолжающей ехать БМП. Машина приближалась к нам, а механик, не обращая на это внимание, пройдясь по корпусу остановился на задней части БМП, расстегнул ширинку и начал поливать собственной мочой идущий из выхлопной трубы дым.
      – Он чего, рехнулся? – спросил я сержанта-механика.
      – А чего ему? Она же на первой пониженной, – спокойно отреагировал тот, давая понять, что они все так делают.
      – А если она на кочке дернется?
      – А куда ей дернуться? Она по прямой бежит.
      В это время механик-водитель, явно демонстрирующий моим "духам" класс вождения, закончив свои дела, вернулся обратно к люку, сел на его край, свесив ноги вниз и… зацепившись ногами за "птичку" – руль управления в БМП – резко развернув машину ногами на 90 градусов, покатился параллельно нам.
      – Дай покататься, – дернул я за рукав сержанта.
      – Бери, – махнул он рукой в сторону стоящей машины.
      – Магомедов, всех к стендам учить матчасть. Приеду – проверю! – скомандовал я, перехватывая у механика шлемофон и забираясь на БМП.
      – Тут не сцепление, как у машины, а фрикцион, – кричал мне в ухо механик. – Поэтому не выжимаешь, а бросаешь. Понял? Смотри, как передачи переключаются.
      Я гнал БМП по полосе, и это был самый радостный день в моей службе. Машина подпрыгивала на кочках, но я не чувствовал этого, практически находясь в воздухе. Машина чувствовала меня, а я чувствовал ее, получая огромное удовольствие от вождения большой сильной техники. Я гонял машину вдоль и поперек стрельбища, поднимаясь и спускаясь с небольших насыпей.
      – Давай на крайнюю полосу. На крайнюю слева, – услышал я крик в наушнике. – Ханин, бля, давай на левую полосу, я тебе говорю.
      Я развернул машину и выжал газ. Перепрыгивая через полосы движения, БМП неслась к краю, где механики чинили, мыли и чистили свои машины.
      – Вылазь, – показывая рукой, чтобы я возвращался, надрывал издали горло сержант-механик. Я выскочил из машины улыбающийся и довольный.
      – Спасибо.
      – Ты почти час катался. Там ваш замполит приехал, мыль жопу.
      – Да и хрен с ним. Спасибо. – Я был счастлив, и мне не мог испортить настроение даже замполит.
      Отдав шлемофон механику, я быстрым шагом пошел в сторону вышки стрельбища.
      Замполит стоял перед взводом и распинался.
      – Вы обязаны были что делать?
      – Учить матчасть
      – А вы чем занимались? Где сержант?
      – Товарищ гвардии старший лейтенант. Разрешите встать в строй?
      Гвардии старший сержант Ханин.
      – Тебя кто отпускал? У тебя какой приказ был? Ты почему на БМП катаешься?
      – По полю. Повышал боевые знания…
      – Какие нахрен знания? У тебя личный состав чем занимается?
      – Ждет завтрака, товарищ старший лейтенант. Вы привезли?
      – Сейчас остальные взводы приедут – привезут.
      – И мы в баню обратно поедем? – скосил я под дурачка.
      – Да далась тебе эта баня! Чего ты привязался с этой баней?
      Достал уже…
      – Забочусь о личном составе, как написано в уставе внутренней службы…
      – Да пошел ты с уставом. Вы обязаны учить матчасть.
      – На голодный желудок, товарищ старший лейтенант, ничего в голову не лезет.
      – А вы подстригитесь, товарищ сержант, и все полезет.
      – Без бани даже не…
      – В рыло хочешь?
      – Пока нет. Но у нас ведь, товарищ старший лейтенант, перестройка, гласность, демократизация армии…
      – Заканчивай трындеть. Занимайтесь матчастью. Понял?
      – Ага, понял.
      – Не "ага", а так точно!
      – Так точно! Разрешите нАчать, углУбить, изменить мЫшление, как говорит наш первый секретарь?..
      – Ты когда перестанешь выпендриваться? – и замполит, развернувшись пошел прочь.
      Матчасть давалась с трудом. У меня никак не получалось объяснить отдельным солдатам, что такое "упреждение на ветер" и в какую точку танка надо целиться, если мишень движется в определенном направлении. Передо мной стоял большой стенд, где на леске по диагонали двигались макеты танков.
      – Как проходят занятия? – из-за макета появился ротный.
      – По-разному. Этот таджик никак не может запомнить, куда целиться нужно. Тупой, как бревно.
      – Плохих учеников не бывает, – отрезал ротный. – Бывают плохие учителя. Солдат, иди сюда. Показываю. Танк движется по вот так. – И старлей начал двигать макетик из нижнего левого угла в правый верхний угол. – Куда надо целиться? Не знаешь? Показываю рукой, смотри сюда – в правый верхний угол "танка". Повторяю. Снизу-вверх.
      В правый верхний. Понятно? Теперь ты. Снизу-вверх… Куда надо целиться?
      Солдат тыкнул пальцем в правый верхний угол макетика танка.
      – Молодец, – похвалил его ротный. – А ты мне говоришь, что невозможно научить. Стараться надо. Вот солдат старается, а ты?
      Не отвечая, я повернулся к солдату, взявшись рукой за макетик, который был уже в верхней правой части стенда.
      – Тарманжанов, а покажи мне, родной, куда ты будешь целиться сейчас? – и я потащил танк в обратном направлении в нижний левый угол.
      Таджик протянул руку и ткнул в правый верхний угол "танка".
      – Ты куда показал? – возмутился старлей, перехватывая у меня макетик и возвращая его в верхнюю часть стенда. – А ну еще раз покажи!
      И он потащил макет по диагонали. Солдат снова пихнул палец в место, куда ему указал командир первый раз.
      – Ну, что, товарищ старший лейтенант? Первый рефлекс зафиксирован
      – со вторым намного хуже. Каким должен быть учитель, чтобы этот урюк научился разбираться где правый, а где левый угол?
      – У тебя через час стрельбы взвода. Если этот солдат знать не будет куда стрелять – ты будешь наказан лично. Усек? – решил проблему ротный.
      – Так точно, товарищ старший лейтенант! Когда солдат по-русски не понимает, то… – понимая, что перебрал, поднял я руку к пилотке.
      – Продолжайте заниматься. Чтобы все всё знали. И разбей их на пары. Один спрашивает – другой не знает, но отвечает.
      Разбив солдат на группы для стрельбы и построив взвод в две шеренги, я проводил инструктаж, стоя с задней части вышки наблюдателей. Между стоящими соснами виднелся крайний бруствер, по которому двигалась боевая машина пехоты. Вид на остальную технику нам закрывала вышка наблюдения. В стеклянной будке двухэтажки сидели ротный, замполит и оператор. Слева от будки наблюдали в перископ два солдата, а справа, на высоте в один лестничный пролет, стоял, куря и наблюдая за стрельбами, сержант-механик. Хорошо слышимая стрельба и урчание двигателей тяжелых боевых машин, доносившиеся с поля, подтверждали, что обучение наводчиков-операторов идет полным ходом.
      Время от времени выстрелы затихали, и слышался только тихий рокот замерших БМП.
      – Товарищи курсанты, – распинался я спокойным, монотонным голосом. – Самое главное во время проведения учебных стрельб, это правила безопасности. Башня машины должна быть все время повернута в сторону мишеней. Направление стрельбы ни в коем случае не должно выходить на знаки ограничения. Когда вы останавливаетесь на окончании рубежа, вы сначала опускаете заслонку выстрела, проверяете, что пушка пуста. Можете даже туда заглянуть. Разряжаете пулемет и проверяете, что там не осталось патрона. Пальцем проверяете. После чего отвечаете на вопрос ведущего стрельбы, что оружие разряжено. Если не закончили – не отвечаете. Понятно? Когда
      БМП разворачивается, то ваши деревянные башки должны быть прикованы к триплексу, чтобы видеть, что поле от вас уплывает. Значит, башню сразу разворачиваете так, чтобы орудие и пулемет смотрели только в сторону "поля". Понятно? Иначе, если вы случайно не разрядили орудие или патрон по глупости остался в стволе пулемета, может быть непроизвольный выстрел в сторону ваших товарищей или, не дай Бог, командиров, – протянул я руку в сторону здания.
      В этот самый миг тишину, которую нарушал только рокот идущих за корпусом вышки машин, раздался одинокий выстрел. Пуля была трассирующая, и ее зеленый свет хорошо наблюдался в момент полета.
      Пуля прошла сантиметров на тридцать выше головы мирно курившего на площадке сержанта-механика.
      – Вот, товарищи курсанты. Это наглядный пример того, что происходит при вашем попустительстве и раздолбайстве, – таким же спокойным, занудным голосом закончил я свой монолог.
      Сержант-механик, продолжая держать между средним и указательным пальцами дрожащей руки недокуренную сигарету, спускался с лестницы медленными, небольшими шагами.
      – Да пошли нах твои духи!! Мне до дембеля месяц остался!! Где ты таких чурок набрал??
      – Каких дали, таких и имеем.
      – Вот лучше имей их как следует. Ну, вас все на… – И сержант, бросив в песок окурок, покачивая головой, побрел по дорожке в сторону боксов.
      – Ханин, давай следующих, – скомандовал ротный. – И стой с той стороны вышки с остальными группами, чтобы ты видел, что твои солдаты творят.
      – Товарищ старший лейтенант, а что я с остальными делать буду?
      – Пусть стоят и учат матчасть!
      Я обошел с двумя группами вышку. Одна из групп побежала к боевым машинам, быстро рассаживаясь в люки и закрывая их за собой. В этот момент мне хотелось надеть шлемофон и слушать, как солдаты выполняют то, чему я их учил. Но такой возможности, стоя на улице, у меня не было, и я мог только наблюдать за тем, как машины тронулись, рванули вперед и побежали по накатанным брустверам. Пока из машин шла стрельбы и вырывались пламени огня, мы смотрели на стрельбище, но когда БМП остановились на другой стороне поля, я отвернулся и, показывая оставшейся группе на стенд, решил повторить, куда надо целиться, надеясь, что хотя бы эти смогут попасть. Много времени на это не ушло. Буквально через минуту на крышу вышки выскочил ротный:
      – Наблюдатели, ложись! Сменная группа, ложись!! Кто в машине?
      Ханин, убью!!
      Не слушая дальше ротного, зная, что на месте наводчика-оператора одной из машин сидит Тарманжанов, я обернулся и увидел несущуюся на нас БМП, с орудием точно направленным на здание вышки. Уже не слыша командира, я бросился в сторону насыпи, где сейчас машина должна была сделать разворот. Когда я подбегал к машине, в моей голове мелькнула мысль: "Не со стороны пулемета. Не лезь со стороны пулемета". Умом я понимал, что все должно быть разряжено, но подсознание твердило свое, и я послушался, залезая на останавливающуюся машину с другого, куда менее удобного, бока.
      Заскочив на БМП, я резко дернул крышку люка вверх. Плохо видимый мне сверху солдат пытался что-то делать внизу, нагибая свой корпус под затворную часть пушки.
      – Руки вверх, руки подними! – рявкнул я вниз.
      Солдат тихо поднял руки.
      – Аккуратненько, ничего не зацепив, вылезаешь. Повторяю, медленно и аккуратненько.
      Таджик начал вылезать с одновременно вылезающим из своего люка механиком. Я прыгнул вниз, не закрывая крышки люка, увидел выпавший фиксатор автоматического поворота башни, воткнув его обратно и взявшись за ручку поворота. От легкого нажима на ручку башня сразу пошла в сторону. БМП тихо рычала двигателем, но через шум я услышал голос механика-водителя на "броне":
      – Почему башню не повернул?
      – Не поворачивалься…
      – А почему у сержанта поворачивается?
      – Не знаю…
      Следом послышался глухой удар и звук падающего тела.
      "Черт, – подумал я. – Ротный увидит, механику может достаться.
      Ладно, потому разберемся".
      Только развернув башню к полю, я повернул голову к затвору и оторопел. Задвижка затвора была в верхнем положении, что означало наличие выстрела в стволе орудия. Еще не веря в происходящее и оглядывая пол в надежде увидеть валяющуюся болванку, я резко дернул ручку вниз. Из ствола выскочил выстрел, с грохотом упав к моим ногам.
      – Твою мать, – выругался я, понимая, что нажми случайно солдат на кнопку, и, как минимум, мы вставляли бы стекла на вышке наблюдения.
      Уже понимая, что будет следующим, но еще надеясь на лучшее, я даже не повернул голову, а скосил глаза чуть вправо и увидел свисающую, покачивающуюся ленту пулемета. Лента была полна боевых патронов калибра 7,62. Аккуратно нажав на затвор, как будто бы он мог быть заминирован, я открыл пулемет. Лента была заряжена полностью, и первый патрон светил капсулой в стволе пулемета. Вынув ленту и отдельно патрон, я доукомплектовал ленту и вылез наверх. Солдат, получивший удар в голову, уже встал и зло надвигался на механика, явно уступавшего ему в весе.
      – Чурка! – крикнул я с "брони". – Ты урод, откуда родился? Из задницы? Ты это видел?
      С этими словами я швырнул в таджика пулеметной лентой. Он попытался перехватить ее, поймал за конец, а другой конец сильно саданул его по лицу.
      – Прекратить! – ротный был уже почти у самой машины. -
      Прекратить! Что за дедовщина?
      – Какая нахрен дедовщина, товарищ старший лейтенант? Этот урюк ленту в пулемете оставил, первый в стволе. Мог всех кто на башне порешить.
      – Это Ваша вина, товарищ сержант! Значит Вы не смогли объяснить солдату, что и как надо делать. Значит Вы не справляетесь со своими обязанностями…
      Я оторопел от этого заявления. Не далее, как пару часов тому назад ротный сам безуспешно пытался объяснить солдату, что надо делать, и в результате я же оказывался виноватым.
      – Да я… – попробовал я оправдаться.
      – Отставить пререкания. Как вас наказать, я решу после стрельб. А сейчас отправляйте следующую группу.
      Данный инцидент оказался не единственным в сей злополучный для меня и всего взвода день. Во время обеда, который нам привез командир второго отделения моего взвода младший сержант Меньшов, ротный уехал в полк.
      – Не толпимся, не толпимся, подходим по очереди, – командовал замполит.
      Я подошел к раздатчику-чеченцу, который накладывал небольшие порции солдатам. Чечен положил мне целую поварешку разваристой гречневой каши и буквально завалил ее сверху большими кусками мяса.
      – О себе не забудь, – сказал я. – Часто раздатчик забывает, а потом голодный остается.
      – Не переживайте, товарищ старший сержант. Я свою пайку всегда возьму, – оскалился солдат.
      – Пайку? Как на зоне…
      – Я был на зоне. Год до армии. Если ты мужик, то там легче. И за хорошее поведение могут раньше выпустить, а тут не выпустят.
      Философия солдата была мне понятна. Советская Армия не сильно отличалась от тюремной зоны. Та же ограниченность свободы, та же баланда, те же два года, то же деление на старших и младших. Вот только "топтание зоны" считалось презренным занятием, а служба в армии – почетным. Но отношение и там, и тут было одинаковое – скотское. С этими мыслями я отошел от раздатчика и уселся на редкую траву под сосной уплетать свою порцию.
      – Товарищ старший лейтенант, у меня еще две буханки хлеба осталось, – показал ему раздатчик.
      – Отдай все третьему взводу в качестве компенсации за отсутствие бани. Отдай, отдай. Пусть радуются.
      Хлеб не радовал. Я отказался от дополнительного куска, сказав, что от него пахнет подлостью и неуважением к людям. Моему примеру последовал весь взвод. Хлеб так и остался лежать на разложенном вещевом мешке нетронутым, как знак молчаливого укора. Замполит постоял еще несколько минут, посмотрел на хлеб и, ничего не говоря, сел в свои Жигули и уехал.
      Ротный вернулся через два часа злой, как собака.
      – Ханин, ко мне! – прокричал он, еще стоя на ступеньке грузовика.
      Я подбежал, не споря и не предполагая, о чем будет речь.
      – Где были ваши солдаты днем, во время стрельб?
      – Тут…
      – А где была другая часть взвода?
      – Учила матчасть, вы же сами приказали…
      – Да нихера они не учили, сержант!! Они на травке, бля, решили понежиться. А по дороге кэп проезжал. Остановил машину и спрашивает, кто они, к кому взводу, какой роты относятся. А они, придурки, и ответили, даже не вставая. Не вставая, Ханин. Они даже не приветствовали командира полка!! Дальше объяснять?
      – Не надо. Все понятно… Чего с ними сделать? Расстрелять, как врагов народа, не вскочивших при виде двух звездочек?
      – Офигел? Ты чего не понял? Все. Ты меня достал. Сегодня у твоего взвода марш-бросок. Марш-бросок с занятиями по тактической подготовке. Бежите до моста и обратно. Я проверю, что вы добежали и не закосили. Ты бежишь со всеми. Ясно? – слова буквально вырывались, как иголки изо рта старлея. Казалось, что еще секунда, и он наброситься на меня и растерзает, как голодный волк ягненка.
      – Так точно.
      – Все, через два часа я вас наблюдаю на дороге. Свободен.
      Часа через три взвод, построившись в колонну по трое, нацепив на себя автоматы и постукивая о бока сумками с противогазами, побежал в направлении моста. Бежать было километра три. Меньшов бежал впереди, я сзади, а самые провинившиеся бежали вокруг двигающегося взвода.
      – Взвод! Вспышка справа!
      Солдаты падали к обочине, ногами в направлении "взрыва", пряча руки и оружие под себя.
      – Встать!! Бегом марш!!
      Солдаты вскакивали и бежали дальше.
      – Взвод!! Воздух!!
      Падение на спину, автоматы направлены в небо.
      – Встать!! Бегом марш!!
      И снова бег.
      – Взвод!! Газы!! Бегом марш!!
      Через минуту "слоники" бегут, тяжело дыша в противогазных масках, сверкая стеклянными окулярами на солнце.
      И так больше получаса, преодолевая установленную ротным дистанцию.
      – Взвод!! Вспышка слева!!! Встать!! Становись!! Почему не все встали? Чего этот лежит?
      Я подошел к солдату, оставшемуся лежать на пыльном расплавленном жарким солнцем асфальте.
      – Чего разлегся, воин?
      Ответа я не дождался и, вспомнив рассказанную несколько лет назад отцом историю его армейской жизни про больного парня на марш-броске, сорвал с лежащего противогаз. История часто делает круг. Даже не круг, а спираль, не останавливаясь на месте, а делая новый виток.
      Солдат был белого цвета, белее свежего солдатского нательного белья.
      Дыхание улавливалось, но было очень слабым. Тарманжанов лежал, раскинув руки и закрыв глаза.
      – Воды!! У кого во фляжке вода?
      Плеснув таджику в лицо протухшей жидкости (оказалось, что половина взвода давно выпила свою воду и не заполнила фляжки из-за ее отсутствия на стрельбище), я позвал Самчанбаева, который часто выполнял должность переводчика с таджикского и узбекского на русский.
      – Его надо на директрису, там фельдшер. Вон машина идет.
      По дороге в сторону директрисы шел сто тридцать первый армейский
      ЗИЛ. Я поднялся, скрестив руки у себя над головой, подавая знак грузовику остановиться. Грузовик не проскочил мимо, а быстро затормозив остановился рядом со мной.
      – Ты на директрису? У меня солдату плохо. Сейчас подсадим.
      Я пропустил в кабину переводчика, помог подсадить Тарманжанова и сам встал на подножку грузовика и вцепился в зеркало, чтобы не свалиться во время езды.
      – Меньшов, продолжаете кросс. Мамедов замыкающий. Мы к фельдшеру,
      – и сунул голову в кабину. – Гони. Гони быстро.
      Уже подъезжая к стрельбищу, я увидел "Жигули" замполита, выезжающие с директрисы на главную дорогу в направлении моста.
      "Проверить решил, куда добегут, гад", – подумал я спрыгивая на ходу с подножки.
      На первом этаже вышки в соседней с операторской комнате сидела фельдшер Галя и читала книжку. Я влетел туда.
      – Галь, у нас проблема. Солдату плохо.
      – А солдату бывает хорошо? – философски заметила сержант
      – Давай быстро. – Тарманжанова уже заносили переводчик и водила.
      – О! Я с этим знакома, – спокойно отреагировала на увиденное
      Галка. – У него врожденный порок сердца.
      – Чего?!
      – Врожденный порок. Какой идиот его в армию взял? Ему даже в стройбат нельзя, а тут пехота…
      Говоря все это, Галя, не останавливаясь, открыла сумку фельдшера, достала нашатырь, шприц и ампулу с какой-то прозрачной жидкостью.
      Сломав головку ампулы, сержант профессиональным движением опустила туда шприц. Быстро подняла его иглой вверх и выплеснула маленький фонтанчик жидкости.
      – Рукав закатайте. – Воткнула фельдшер шприц в оголенное плечо солдата. – Минут пять, и очухается.
      В завершение процедуры Галя пихнула ватку смоченную нашатырем солдату под нос. Тот задергался и застонал.
      – Полежи, полежи, тебе прыгать не надо, – спокойным голосом старшей сестры порекомендовала фельдшер. – Откуда вы такие взмыленные?
      – С марш-броска…
      – Ему же нельзя…
      Дверь распахнулась и на пороге появился злой старший лейтенант
      Дрянькин.
      – Ханин, почему ты здесь?
      – Товарищ старший лейтенант, солдату стало плохо…
      – Я спросил, почему ты здесь?! – чеканя каждое слово, переспросил ротный.
      – Я же отвечаю: солдату стало плохо, пришлось привезти его сюда…
      – Мне пофиг, кому стало плохо…
      – Андрей, солдату и вправду плохо, – вступилась за меня Галина.
      – Я тебя не спрашиваю, я его спрашиваю. Почему ты здесь?! Почему, когда ты должен быть со взводом!! Я тебе приказал бежать со взводом.
      Ты не выполнил приказ?!
      – Товарищ старший лейтенант, – жестким голосом, нахмурив брови, сказал я через зубы. – Еще раз: солдату, страдающему тяжелой болезнью, во время марш-броска стало плохо, я остановил машину и привез солдата на директрису для оказания медпомощи. То есть действовал согласно устава и создавшейся ситуации.
      – Ты не имел права оставлять взвод! Ты бросил личный состав. Вы обязаны были взять его на руки и нести дальше.
      – А если бы он умер?
      – Так и написал бы в объяснительной, что солдат умер при занятиях по физической подготовке…
      – Чего написал? Это ты пиши!! Пусть они у тебя дохнут!! Я в училище не поступал!! Мне зарплату не платят! Я в армию не напрашивался – меня сюда забрали!! Улавливаешь разницу?! – сорвался я на крик, от которого Галина сразу ушла в соседнюю комнату. – Это ты, а не я подписался на двадцать пять лет. А мне меньше, чем через год, домой. И я не хочу сидеть из-за чьей-то дури!!
      Я остановился перевести дыхание и мгновенно оценил, что "тычу" и откровенно хамлю ротному. Надо было как-то выйти из сложившейся ситуации, которая могла мне выйти боком. Я поднял руку к пилотке.
      – Разрешите вернуться к личному составу, товарищ старший лейтенант?
      – Идите, – ошалело ответил ротный, поднимая руку к козырьку. – У вас еще ночные стрельбы… И сними наконец офицерский комбез.
      Только после его слов я сообразил, почему грузовик так легко остановился. У молодого солдата-водителя, увидевшего тормозящего его офицера сработал уже выработанный рефлекс – офицер всегда прав. Я снова поднял руку к пилотке и пошел к дороге, по которой приближался, медленно переставляя уставшие ноги, уже возвращающийся с марш-броска взвод.

      Ночные стрельбы шли полным ходом. Солдаты стреляли по мишеням, которые падали и тут же поднимались благодаря операторам директрисы.
      Во втором часу ночи стрельбы прекратились из-за того, что один из выстрелов попал в "ногу", держащую мишень. Кусок деревяшки переломился и уперся в землю, что прекратило его способность падать и быть поднятым в автоматическом режиме.
      – Замком взвода, ко мне! – послышался крик сверху.
      – Товарищ сержант, Вас ротный, – услужливо сказал кто-то из солдат.
      – Слышу. Сейчас, только портянки перемотаю, – хмыкнул я, и через две минуты стоял перед ротным.
      – Ваш солдат, товарищ сержант, перебил опору мишени…
      – Молодец, удачные стрельбы…
      – Не паясничай. Мишени заклинило. Ни одна не поднимается.
      Отправляйся к операторам и выясни, когда починят. Приказ ясен?
      – Так точно, – поднял я руку к пилотке и направился… на первый этаж той же вышки, где получил приказ от ротного.
      Почему ротный не мог сам спуститься, а послал за мной солдата, на что действий и траты времени ушло немного больше, я не понимал. Это была армейская логика. Офицеры старались бороться с лишним припахиванием удобными для них методами. Днем раньше Салюткин пытался объяснить сержантам, что они не должны посылать солдата за кружкой воды для себя, если бачок стоит в пяти метрах. Он был убежден, что сержант не переломится, если пройдет сам несколько метров. Все стоящие вокруг кивали головами, соглашаясь. Пока лейтенант разглагольствовал, послышался крик со стороны вышки.
      Ротный кричал, чтобы ему принесли пулеметную ленту. Ящик с лентами лежал под ногами у молодого лейтенанта, но он не нагнулся, а приказал стоящему рядом младшему сержанту, который автоматически перепоручил задание солдату. Я стоял несколькими метрами в стороне и наблюдал все как бы со стороны. После речи Салюткина произошедшее вызвало у меня приступ смеха. Все смотрели на меня, а я смеялся и не мог остановиться, чтобы объяснить, что меня так развеселило. Когда же я справился со своей эмоцией и поделился впечатлением, то
      Салюткин мгновенно позеленел, объяснив, что не сержантское дело делать замечания офицерам и чтобы я убирался к своему взводу, что я и выполнил, похихикивая по дороге.
      В комнате операторов сидел молодой солдат, которого за два месяца до этого отдали из моего взвода на обучение операторам, как имеющего образование электронщика.
      – А где твои отцы-командиры? – спросил я, когда он, открыв дверь, продемонстрировал мне совершенно заспанную физиономию.
      – Ушли по делам.
      – Ну, ушли, так ушли.
      Я доложил о ситуации ротному и получил новый приказ – дождаться операторов и исправить положение. Дожидаться пришлось долго. Я задремал, опустив голову на грудь, когда дверь распахнулась явно от удара ноги. На пороге стояли операторы. Коля – старший оператор директрисы, белобрысый, зеленоглазый младший сержант – был высокого роста и, покачиваясь, держал в руках большую трехлитровую банку.
      Митяня – черноволосый помощник Коли – был роста невысокого, но крепыш хоть куда. Гимнастерки у ребят были расстегнуты, ремни опущены. Колин глаз украшал большой фингал, цвет которого не определялся в темноте комнаты. У Митяни голова была разбита, волосы и лоб в крови.
      – Это ты где так навернулся? – удивился я.
      – А тебя имеет? – тут же резко отреагировал Митяня. – Почему стрельб нету?!
      – Вот вас, орлов, ждем-с, – попытался я перевести разговор в шутку, понимая, что ребята "ни лыка вяжут". – Солдат в опору мишени попал.
      – Чего? Куда попал? Посмотри, что делается? – тыкнул он рукой в сторону приборов.
      – Да пошел ты, – глянул я на часы и пошел к выходу.
      – Ты кому сказал? – заплетающимся языком спросил Митяня.
      Не отвечая, я продолжил свой путь к выходу.
      – Алло, ты куда? Я с тобой разговариваю.
      – Отвали,- вяло ответил я, проходя мимо него, и тут же получил удар сзади по голове. Удар получился скользящим, так как Митяня с трудом держался на ногах, и только зацепил пилотку, которая слетела на пол.
      – Совсем нажрался, сука? – рявкнул я и резко толкнул Митяню в грудь рукой, отчего он отлетел к противоположной стене.
      – Ты чего друга обижаешь? – пошел на меня Колян, но в это время
      Митяня рванулся в темную комнату к приборам и выскочил оттуда с винтовкой прапорщика в руках.
      Начальник директрисы, прапорщик Козлов, был заядлым охотником. На охоту он ходил с красивой, гладкоствольной винтовкой ИЖ-18, которую и принес на директрису. Жена его увлечение не одобряла, из-за чего прапорщик регулярно оставлял оружие в комнате операторов.
      Винтовка, направленная мне в грудь, дрожала в его руках.
      – Ствол опусти, – как можно спокойнее сказал я.
      – Боишься? – злорадно усмехаясь, спросил Митяня.
      – Раз в год и кочерга стреляет. Забыл? – с максимальным спокойствием, зная, что винтовка не может быть заряжена, потому что не далее, как несколько часов назад я сам проверял, что патронов в ней нет, ответил я.
      – Значит боишься, – подытожил Митяня. – Правильно боишься.
      Кнопочка-то вот она!! Ты пошто меня ударил? Стой, где стоишь, бля!
      Сейчас нажму, и хана тебе. Хана!!
      В книгах описано, что у человека перед смертью проносится вся жизнь за один миг. У меня ничего не проносилось. Темное дно ствола, кружащегося в метре от меня в руках пьяного товарища, который перебрал браги, заботили меня больше. Прыгать на стол было бессмысленно. Оператор мог случайно нажать на пусковой крючок и, хотя я был уверен, что винтовка не заряжена, но что-то меня удерживало.
      Коля, замерший с момента, когда Митяня вышел с винтовкой, вдруг резко повернулся, поставил банку на стол и проговорил:
      – До свидания всем. Спокойной ночи. Увидимся утром, – и, чуть замешкав, добавил, – кто будет живой. До свидания, Санек, прости, если что не так.
      И вышел в дверь.
      Митяня, проводив его взглядом, посмотрел на меня и вдруг, резко поставив винтовку к стене, вышел вслед за старшим оператором.
      – Весело живете, – выдохнул я сидящему молодому солдату, подобрал пилотку и вышел из комнаты.
      Операторов уже не было видно. Я заглянул в класс, где мирно посапывали солдаты, уткнув головы в руки, сложенные на столах, и поднялся в наблюдательный пункт на вышке.
      – Товарищ старший лейтенант, – разбудил я ротного. – Операторы сказали, что ночью починить невозможно. Придется ждать до утра…
      – Гони третий и четвертый взвода спать в казармы на директрисе, устало проговорил ротный. – Я тоже туда приду.
      – Есть!
      Меньше, чем через час мы спали, не замечая блох, ругани и храпа товарищей.
      Утром я повел взвода снова на директрису обучать специальности.
      Навстречу мне в направлении казарм, понурив головы, шли операторы.
      Митяня что-то пробурчал, проходя мимо меня, но я не смогший сразу разобрать слова, не обратил внимания. Часа через два ко мне подошел молодой оператор:
      – Товарищ сержант, Вас зовут… – начал он.
      – Как меня зовут, я и сам знаю.
      – Нет, я имел в виду, что вас туда зовут, – показал он пальцем на вышку.
      – И кто решил меня лицезреть?
      – Операторы.
      – Им надо – пусть придут сами.
      – Они очень просили, чтобы Вы пришли. Если Вы не придете – мне достанется.
      – Горе ты мое… – и я, поднявший и положив руку на плечо солдата, пошел к комнате операторов.
      Коля и Митяня сидели за столом и тихо что-то обсуждали, когда я вошел. Митяня встал.
      – Ты, меня, это… Ну, в общем… Ты прости меня, ладно? Правда, прости. Пьян был – черт попутал.
      – Да черт с тобой, проехали.
      – Если хочешь – ударь меня. Я даже защищаться не буду.
      – Я же сказал, проехали…
      – Я взаправду. Не держи на меня зла. Ударь…
      – Отстань, достал уже своим нытьем. Главное, запомни: ствол, даже пустой, не направляй больше ни на кого… а то не домой, а на зону попадешь.
      – Я за ствол и прошу прощения. Он заряженный был.
      Я оторопел:
      – Как заряженный? Мы же его проверяли. Он пустой был.
      – Я, когда за винтовкой пошел, там на столе патроны лежали, один прямо в ствол и загнал… Я же тебя убить мог… Прости меня, я тебя очень прошу…
      – Ну, ты… шутишь? Прикалываетесь, мужики? – никак я не мог поверить в услышанное.
      – Какие там шутки, я утром "духу" сказал вытащить патрон. Сам не мог, руки тряслись с перепою.
      – Так и было, товарищ сержант, – влез солдат, – я еще отверточку взял, пальцами не смог зацепить.
      Вот тут у меня ноги и подкосились. Я тихо опустился на стул и понял, что вот сейчас, в этот момент я испугался. Когда ствол, в котором пуля смотрела в мою стороны, был направлен на меня, я не боялся. Я не имел права бояться, я был собран и сосредоточен.
      Какая-то внутренняя сила тогда заставила меня собраться и сконцентрироваться перед боевым оружием, а сейчас, когда все уже было позади, я понял, на какой грани стоял. И понимание происходящего опустилось в область солнечного сплетения, отдаваясь внутренней тянущей тяжестью.
      – Придурок ты, Митька. Придурок… с разбитой головой. Где саданулся-то?
      – А это я его приложил, – пояснил Коля.
      – Чем?
      – Банкой с брагой.
      – Так она же у тебя в руках была, когда вы вошли.
      – А это уже второй.
      Я развел руками. Большая часть потерь в армии происходила только из-за глупости и отсутствия реально нужных задач.
      – Мы не должны жить хорошо и спокойно, мы должны жить весело, – и вышел из комнаты.
      Большая часть солдат взвода грелась на солнышке в ожидании обеда.
      Я не придал значения тому, где находится остальная часть. Все были людьми взрослыми, принявшими присягу, а лишний выговор не делал мне ни тепло, ни холодно. Делать было нечего, и я пошел к механикам.
      – Сережа, – окликнул я старшего механика.- Дай машину покататься.
      – А где кататься будешь?
      – По директрисе побегаю.
      – Молодой, – крикнул старший сержант одного из механиков. – Дай ему квадрат от своей машины – пусть покатается, потом его солдаты нам две машины помоют, – и он подмигнул мне.
      – Помоют, помоют, – заверил я, принимая брошенный мне ключ.
      БМП не заводилась. Я пускал воздух из баллона, нажимал на стартер, она рычала, но не заводилась. Недалеко от машины стоял один из моих солдат.
      – Воин, иди сюда, – приказал я. – Сядь за "птичку", поставь передачу. Я подъеду на второй БМП и толкну тебя сзади. Твоя машина пойдет, ты ее остановишь, и пусть тарахтит. Понял?
      – Ага.
      Так мы и сделали. Я толкнул машину второй БМП, поставил ее на место. Первая завелась, и я прыгнул в люк.
      – Вперед, на мины! – подбодрил я сам себя и понесся по кочкам и ухабам.
      Боевая машина пехоты создана таким образом, что место водителя-механика практически висит в воздухе, из-за чего кочки практически не чувствуются. Я носился по полю, сжигая солярку и сбивая насыпь брустверов. Через полчаса я подлетел к месту парковки машины, у которой стоял насупившийся механик.
      – А? Как я? – ждал я одобрения со стороны профессионала.
      – Ты что вытворил с машиной? – только спросил он, сверля меня взглядом из-под насупленных бровей.
      – Когда?
      – Ты ее чем заводил? С толкача?
      – Ну…
      – Ты видел, что ты наделал? – показал пальцем механик на заднюю дверь.
      – А чего там? – удивился я. – Дверь, как дверь. Ничего не помял…
      – Чего ты не помял? Там у меня два трака весело!!
      – Каких еще трака?
      – Коротких. Я их специально повесил, чтобы залезть сзади было легче. Ты болты сорвал. Да хрен с ними с болтами, винтов таких не найти…
      – Найдем, – и я начал вглядываться в песок.
      – Хрен ты чего найдешь. Ты мне… – и механик со всего маху ударил мне, ищущего взглядом в сыпучем песке винты, в глаз. Не долго думая, я ударил его. Мы схватились и дружно скатились с песочной насыпи, теряя на ходу пилотки.
      – Найду я тебе винты, найду, – сказал я, сев на земле и подумав, что в последние сутки мне просто везет на затрещины.
      – Да где ты их теперь найдешь, а меня старший вздрючит…
      – На меня свали…
      – Он все видел, меня все равно вздрючит.
      Что это означало для молодого механика, я понимал, но желания его жалеть не было – глаз понемногу заплывал, несмотря на то, что я тут же начал растирать место удара, не поднимаясь с земли. Я смотрел на дверь десантного отделения и думал, где достать винты, когда створки
      БМП начали открываться и оттуда вылезло человек шесть солдат моего взвода.
      – А вы чего тут делали, бойцы?
      – Спали… – признался один из солдат.
      – Выспались?
      – Все болит…
      – Значит за дело…
      – А вам тоже за дело? – прищурил глаз один из солдат.
      – Вроде того… Машину помыть, раз уж попались. И соседнюю заодно. Да, кстати, нашедший шесть винтов для болтов, получит увольнительную.
      – Брось, Сань, – сказал механик. – Найду я. Рожу потри, а то фонарь засветит.
      Синяк проявился фиолетовым цветом.
      – Ханин, ты с кем подрался? – встретил меня ротный около вышки.
      Желтые Жигули стояли поодаль, что означало и наличие на директрисе замполита.
      – С БМП, кусачая попалась.
      – А фамилия БМП какая? – пытался дознаться ротный.
      – Триста первая.
      – Шутник, блин.
      – Серьезно. Никогда не думал, что такое произойти может, но…
      – Я с тобой потом разберусь.
      К нам подошел командир батальона, приехавший на полигон проверить, как идут стрельбы.
      – Ханин, на БМП упал? – бодро спросил он.
      – На нее, родимую.
      – Если у тебя кто из солдат на нее же упал – получишь десять суток губы. Ясно?
      – С удовольствием, – отреагировал я.
      – Почему же так?
      – Отоспаться дадут, да помоюсь заодно.
      – Ты достал со своей баней, – рявкнул ротный.
      – А я не про баню, товарищ старший лейтенант, я про устав внутренней службы и заботу командира о личном составе…
      – Хватит трындеть. Стрелять из БМП с таким глазом можешь? – спросил комбат.
      – Синяк не мешает.
      – Тогда: в машину! Мне экипажа для офицерских стрельб не хватает, заодно и тебя проверю.
      Я полез в указанную твердой рукой командира БМП, неся в руке пулеметную ленту, которую мне вручил один из стоящих около вышки солдат. Выполнил все так, как сам сутки назад учил солдат: шлемофон к рации, ленту в пулемет, выстрел в орудие и, прижав к горлу микрофоны, прокричал: "Вышка, я третий – к бою готов".
      – Вперед, – раздалось в наушниках, и машина дернулась.
      Вентилятор вытяжки не справлялся, но я прилип к видоискателю орудия. "Вот она мишень, стоит, родненька", – увидел я в прицельную сетку мишень танка. Палец большой руки сам нажал на копку. Выстрел ушел вперед, и мишень легла. Ручку вниз. Выстрел в ствол. Закрыть.
      "Сетка". Второй выстрел положил следующую мишень. Я повернул немного башню и увидел стоящие мишени для стрельбы из пулемета. Прицелился, нажал большим пальцем левой руки на кнопку… ничего последовало. Я нажал снова. Та же реакция. Пулемет молчал. "Неужели не загнал патрон в ствол?" – подумал я, открывая на ходу пулемет. Нет. Капсуль виднелся в стволе, и лента свисала оставшимися сорока девятью патронами. "Предохранитель перегорел", – мелькнуло у меня в голове, и я сжал микрофоны у себя на горле.
      – Вышка, я третий. Вышка, я третий.
      – Что у тебя, третий? – послышался в наушниках голос комбата.
      – У меня предохранитель перегорел, не могу стрелять из пулемета,
      – прокричал я под шум ревущей машины.
      – Ну и катись так… – буркнул комбат в наушниках.
      "Ага, щас", – подумал я и положил руку на пулемет. Если оттянуть зажим, то можно вручную нажать на верхнюю гашетку пулемета, и я посмотрел в видоискатель. Мишени были прямо передо мной, как на ладони. Я поправил направление и нажал пальцем на гашетку. Мишени упали и поднялись вновь. "Ага, есть!" – обрадовался я и повторил процедуру.
      – Прекратить стрельбу, – раздалось в шлемофоне. – Разряжай.
      – Вышка, я третий, оружие разряжено, – доложил я, разрядив пулемет и проверив отсутствие выстрела в столе орудия.
      – Возвращайтесь.
      Не снимая шлемофона и держа ленту с остатками патронов в руке, я подходил к наблюдательной вышке.
      – А говоришь, что "предохранитель перегорел", – передразнил меня комбат, выходя навстречу.
      – Он и перегорел. Механик меняет, – показал я рукой на машину, где механик влезал в люк наводчика.
      – А как же ты стрелял? – поднял брови майор.
      – Вручную… Рукой прижал и на гашетку…
      – Вручную? И так прицельно? Ну, ты даешь, Ханин. Баню ты точно заслужил. Ротный, сегодня третий взвод возвращается в часть. Взвод отправить в баню. Скажешь, что мой приказ.
      – Есть, – махнул рукой к фуражке старлей.
      Я отошел к солдатам, перед которыми стояли два командира взвода.
      Салюткин и его верный друг лейтенант Воронов объясняли подчиненным двух взводов то, как они будут вступать с ними в "половые" взаимоотношения в случае малейшего непонимания. Воронов держал в руке самодельные нунчаки – две деревянные палочки, связанные между собой холщовой веревкой. Нунчаки должны были изображать боевое японское оружие, главным специалистом по которым в Советском Союзе считался Брюс Ли по демонстрируемым в видеосалонах фильмам. Еще в девятом классе такие самопальные нунчаки, которые я вырезал на станке после урока труда, меня спасли от приставания солдат стройбата, копавших траншею для кабелей на нашей улице. Нунчаки я носил на боку за поясом и, когда передо мной появился непонятной для меня национальности парень в армейской форме, сделал шаг назад и отказался отдавать имевшуюся в наличии мелочь. На мои возражения, встал еще один солдат, и тогда я достал нунчаки. Я не выпендривался, как это делали мальчишки, вытаскивая ножи или кастеты, я не пытался сделать сложные, отрабатываемые неделями упражнения. Я крутил только переднюю и заднюю "восьмерки", но этого было достаточно, чтобы пройти между стройбатовцами, даже не рискнувшими двинуться навстречу этому, запрещенному уже в то время к свободному ношению, холодному оружию.
      Нунчаки, которые держал в руке Воронов, я уже видел в роте у рядового Ли, выпиливавшего их для лейтенанта.
      – Ли, нунчаки же короткие, – сказал я ему, примерив длину палочки. – Работать будет неудобно.
      – А лейтенант все равно ничего в этом не понимает. Сказал, раз ты кореец, значит должен знать, как сделать. Я сделал. Из чего было – из того и сделал.
      – Из ножек стула?
      – Ага, из них.
      – Лейтенант-то безголовый, кому-нибудь треснет и…
      – Мне приказали – я выполнил приказ, товарищ сержант.
      – Это верно…
      Воронин крутить нунчаки действительно не умел. Неуклюжая
      "восьмерка" на вытянутой руке демонстрировала о знаниях, полученных скорее по голливудским фильмам, чем на тренировке.
      – А кто меня не будет слушать, тот получит вот этим по своей дурной башке. Или по заднице, – и лейтенант хлопнул стоящего рядом солдата несильно по ягодицам.
      – Ой, – отскочил, подыгрывая ему, солдат. – Больно же, товарищ лейтенант.
      – А будет еще хуже, – пообещал Воронин, размахивая в стороны нунчаками.
      – Товарищ лейтенант, – подошел я поближе, – разрешите посмотреть?
      – Смотри, – продолжая крутить в руке "восьмерку", время от времени прерывая ее рывками в сторону, улыбался гордый взводный. -
      Видел такие?
      – Такие еще нет, – протянул я руку.
      Взводный прекратил крутить нунчаки и, чуть подумав, протянул их мне.
      – Оцени.
      Я подкинул нунчаки чуть вверх, перехватил вторую палочку, сделал несколько движений "передней восьмерки", перехватил другую сторону, нунчаки пошли "восьмеркой", закрывая меня сзади. Я пропустил палочку под рукой, поймав вновь первую палочку оружия над плечом, и отправил их вниз через другое плечо, а затем двойной петлей вокруг пояса. В свете фонаря нунчаки двигались быстро, и я знал, что они выглядят устрашающе, то появляясь, то исчезая на свету. Еще несколько движений, и я, перехватив вторую палочку, протянул нунчаки ошалевшему лейтенанту:
      – Для меня короткие.
      – Для тебя?
      – Да. Должны быть сантиметров на пять длиннее. Но все равно, спасибо. Давно не крутил.
      Лейтенант взял в руки нунчаки, осмотрел их, как будто бы видел впервые, и аккуратно, поглядывая на меня, убрал в сумку.
      – Чего уставились, бойцы? – повернул он голову к солдатам. -
      Строиться. Рота выдвигается в расположение части.
      В баню взвод пошел в этот же день. Старшина, имевший приказ командира, договорился, и нас пустили мыться с ротой третьего батальона. После ужина я вел солдат, держащих подмышками свертки с полотенцами, мылом и мочалками к низкому белокаменному зданию, из трубы которого шел низкий дымок. На плацу стояла шестая рота и слушала старшину. Мы начали обходить строй сзади и увидели незабываемую картинку. Тамарка, прапорщик медслужбы, обогнув нас, быстро подошла к старшине.
      – Ты где шлялся? Ты где шлялся, я тебя спрашиваю?!
      – Том, солдаты тут…
      – Солдаты постоят. Ты где шлялся?
      – На директрисе я…
      – На ком? – Томка, которая была на две головы ниже мужа, подскочила и ткнула ему кулаком в нос.- Ну-ка, еще раз повтори на ком?! Как эту стерву зовут?
      Старший прапорщик, старшина шестой роты, кавалер двух орденов
      Красной Звезды стоял как нашкодивший мальчишка, у которого не было двух копеек позвонить маме домой.
      – Ты будешь отвечать, кобель?! – и Тамара снова ткнула ему маленьким, но жестким кулачком в нос.
      – Имран, солдат в баню, я догоню, – кинул я фразу солдату и подбежал к семье "кусков", как называли в армии, прапорщиков.
      – Товарищ гвардии старший прапорщик, разрешите обратиться к товарищу фельдшеру? – поднял я руку к пилотке.
      Тамара медленно повернулась ко мне.
      – Том, – тихо сказал я ей, – у тебя за спиной сто пятьдесят "духов".
      Глаза татарки стали злые и въедливые.
      – Вали отсюда. Тебя не спрашивали, – и она снова повернулась к мужу.
      – Так я роту отпущу? – тихо посмотрел я на старшину. Он глубоко вздохнул и ничего не ответил.
      – Есть, товарищ прапорщик! – опять козырнул я и повернулся к солдатам шестой роты. – Рота! Равняйсь, смирно. Напра-во! В расположение роты бегоооооооооооом арш!!
      Солдаты, похихикивая, побежали в казарму. Я пристроился в хвост колонне и догнал свой взвод.
      Баня была не просто славной, а являлась верхом наслаждения.
      Я стоял под душем и тер себе спину, в то время как солдаты в горячем пару мучались с шайками. Под душ их пускали только ополоснуться. Мыться стоя под душем была привилегия сержанта или старослужащего.
      – Эй, воин, не толкайся, – пнул я солдата, пытающегося влезть в кабинку рядом со мной.
      – В бане нет званий, товарищ сержант, – посмотрел на меня снизу вверх узбек.- В бане все равны.
      – Все равны, но некоторые равнее. Мы до роты дойдем, ты навсегда научишься отличать сержанта в любом виде, – пригрозил я.
      – Я пошутил, товарищ гвардии сержант, – ответил узбек и выдал фразу на неизвестном мне языке.
      – Я не говорю по-узбекски.
      – Вы же еврей, товарищ сержант? – просто задал вопрос солдат.
      – Ну? – напрягся я, ожидая подвоха.
      – Я на еврейском языке говорил. Почему Вы не поняли?
      – Я не знаю идиш. Мои родители родились в Ленинграде, уже они почти ничего из языка не знали. А ты-то откуда владеешь?
      – У меня девочка в Фергане есть, еврейка. Хорошая девочка. Я язык выучил.
      – А там говорят на идиш?
      – Не знаю, что такой идиш-шмидишь. Еврейский язык знаю.
      – Ну, молодец, раз знаешь. Когда рота закончит мыться и выйдет наружу, соберешь все, что останется в раздевалке, и принесешь в роту. Понял?
      – Ага.
      – Надо отвечать: "Так точно".
      – Даже в бане?
      – Даже "на очке". Лезь под душ. Я пошел вытираться, – и, выйдя на центр зала, проорал, перекрикивая звуки льющейся воды, грохот шаек и голоса:
      – Взвод, построение на улице через десять минут. Кто не успел – идет в казарму без портков. Время пошло! Осталось восемь!!
      После бани, как всегда, солдаты писали объяснительные о потерях.
      Кто о простыне, кто о полотенце, а кто о портянках.
      – Давай, воин, чего ты там накалякал? – взял я в руки бумажку одного из солдат. – Читаем. "Я, рядовой Мусадылов, прое… "
      – Ты чего написал, урод? Тебя кто матом научил писать?
      – Вы же сами сказали, товарищ гвардии сержант, что в армии не бывает "сперли", в армии бывает прое…
      – Пиши по-русски, блин: "Я, чурка лопоухая, потерял портянки…"
      Понял? Только "чурка лопоухая" замени на свои фамилию и имя. Понятно?
      – Так точно.
      – Испарился, воин.
      Солдат медленно повернулся.
      – Стоять! Равняйсь! Смирно! Команда "испарился" выполняется быстрее, чем бегом!! Испарился!!
      Мусадылов сорвался с места и побежал в направлении ленинской комнаты переписывать объяснительную.
      – И скажи там всем: что у вас час на "постирушки"!! Увижу кого утром в грязном хэбэ – пусть лучше сам вешается.
      "Постирушками" в армии называли стирку личного обмундирования.
      Солдатам не было положено ни стиральных машин, ни стиральных досок, ни каких-либо других известных на гражданке средств. Солдат мог зарасти грязью и носить одежду, не меняя ее по полгода, или мог
      "постираться". Для того, чтобы привести в более-менее приличный вид одежду, оная раскладывалась на полу в ванной комнате и заливалась холодной водой за неимением другой. После сей увлажнительной процедуры, хэбэ или пэша (в зависимости от времени года) намыливалось хозяйственным мылом и терлось руками или сапожными щетками, заранее отмытыми от гуталина. Так как сушильная комната была занята или сидящими на полу сержантами, или сваленными вещами, то сушить обмундирование солдатам приходилось, развешивая на собственной кровати или паре табуреток. Если одежда к утру не высыхала, то солдат досушивал ее уже на себе, рискуя заработать воспаление легких. Во время таких "постирушек" я вспоминал редкие зарубежные фильмы, где огромные стиральные машины были способны за двадцать минут выстирать и высушить все, что угодно, и представлял себе, как в подвале казармы будет организована такая прачечная.
      Мечтам моим не дано было осуществиться, и ручные, казарменные стиральные машины под названием "дух советской армии" корпели в вечерние или ночные часы над своим и сержантским обмундированием.
      При чем над последним больше, чем над своим.
      Перед сном я построил взвод. Солдаты строились медленно и лениво.
      Несколько дней, когда солдат и сержант едят из одного котелка, когда спят под одним одеялом, не только сближают военнослужащих, но и, определенным образом, нарушают субординацию. Это проявлялось во всем. С офицерами такое происходит крайне редко. Если только во время боевых действий или очень близких отношений, так как в обычной ситуации офицер не спит с солдатом в одной комнате и не будет сидеть рядом, поедая такой же, как у солдата, паек.
      – Товарищи солдаты. Завтра в полку неожиданная, внезапная тревога. А чтобы она не была для нас столь неожиданной, мы будем к ней готовы заранее. Все проверяют свои вещь-мешки, проверяют чистоту котелка, наличие сложенной плащ-палатки и прочего. Каждый…
      Кандауров, ты чего там форточку открыл? Ворона залетит. Что? Рот закрой, чурка. Чего? Все спать хотят! Выполните поставленную задачу
      – отобьетесь. Рот закрой, я сказал!!
      – Товарищ сержант, а можно?..
      – Можно за… Сам знаешь, за что подержаться!
      – Ой, разрешите…
      – Разрешаю! Подержись!
      Смех, раздавшийся за этой плоской, армейской шуткой меня поразил, потому что часто повторяемая подколка становится пошлостью, но солдаты, по-видимому, такого оборота еще не слышали.
      – Чего за смех? Равняйсь! Смирно! Тахжимаев, почему я вижу открывающийся твой матюгальник?
      Тахжимаев был неплохим солдатом. Он всегда готов был помочь, подсобить или, как говорят в армии, "прогнуться" перед вышестоящим.
      В то же время, он был "серым кардиналом", пытаясь воздействовать на солдат втихую, далеко не в положительную сторону. Тахжимаев не знал, что определенный срок службы рядом с говорящими на узбекском или таджикском языках заставлял начинать понимать эти языки помимо воли.
      – И если кто еще откроет рот, то получит в "душу". Понятно, воины?
      – Так точно.
      – Я не слышу воинов, я слышу толпу "чмо". Понятно?
      – Так точно!
      – Я не слышу.
      И в третий раз я не смог услышать громких голосов солдат.
      – Сил нету, солдатики? Значит, будем тренироваться. Взвод, равнясь! Смирно!
      – Не подчиняемся, – тихо на узбекском сказал Тахжимаев.
      – Тарасенко! – я встал в упор к солдату, за которым стоял Тахжимаев.
      – Я!
      – Когда сержант говорит, мы что делаем?
      – Слушаем, товарищ гвардии сержант!
      – Правильно, а не трындим, – и я, взяв Тарасенко за плечо и резко развернув его на девяносто градусов, ударил Тахжимаева в грудь ногой.
      Солдат отлетел к стоящей кровати и перелетел через ручку.
      – А… – послышался слабый стон явно играющего артиста второго плана.
      – Солдат, ты почему не в строю?! – заорал я.
      Тахжимаев вскочил и выбрал другую тактику, кинувшись ко мне:
      – Зачем ударил?
      – Солдат! Упал! Отжался!
      – Не буду…
      – Чего?! Упал, отжался, я сказал!
      – Я не буду, – твердо сказал Тахжимаев со свойственным акцентом и ослиным упрямством.
      – Взвоооод! Упор лежа принять!! Отставить! Принять!! Отставить!!
      Упор лежа принимается только в падении!! Принять!! Отжимаемся.
      Раз-два, раз-два. Рядовой Тахжимаев, Вы не понимаете приказов? У
      Вас, товарищ солдат, проблема с понималкой? Взвод, построение на улице через тридцать секунд, время пошло, осталось двадцать. Рядовой
      Тахжимаев, стоять! Смирно! Рядовой Тахжимаев отдыхает и наблюдает, как его товарищи выполняют за него… урода…
      Я подошел к окну. Внизу толпа солдат крутилась у входа в казарму.
      – Взвод, строится в расположении. Время пошло!!
      Через минуту запыхавшиеся солдаты стояли на "взлетке".
      – Взвод, благодаря рядовому Тахжимаеву, который решил "забить" на приказ командира, Вы немного позанимались спортом. Вы уже подставили меня и себя на директрисе. Повторяю для тех, кто на бронетранспортере и не слышал: утром тревога. Готовимся быстро и дружно. Неуспевший объявляется врагом народа и будет расстрелян у кочегарки. Отставить смех! Если будут заморочки, то взвод будет бегать до утра вокруг корпуса!!
      – А по уставу не положено, – крикнул кто-то из строя.
      – Умные нашлись? Я впишу в план занятий занятия с взводом по физической подготовке в ночное время, и все будет положено. Ясно? Не слышу!
      – Так точно!!
      – Не слышу!
      – Так точно!!! – громко прокричали солдаты, понимая, что по уставу их можно мучить до восхода солнца.
      – А теперь слушай мою команду: подготавливаем вещевые мешки, застилаем коечки и отбой. Вольно! Разойдись!
      Через минуту я заметил, что все солдаты, за исключением Мусаева, вытаскивают вещмешки из шкафов и перебирают их содержимое. Мусаев стоял около своей койки и держал в руках простыню.
      – Мусаев, койки потом застилаем, сначала вещмешки, – напомнил я.
      – Я сначала койка.
      – Ты может быть и койка, а может быть и табуретка, но сначала подготавливаем мешочки к тревоге. Понятно, боец?
      – Нэт. Я сначала койка застилать.
      – Солдат. Убежал к шкафчику. Бегом, блин! Твою мать…
      – Нэт. Я койка засти…
      Солдат не договорил, напряжение недели достигло предела, и я, уже не контролируя себя, махнул ногой. Узбек рухнул на пол, выронив из рук простыню. Из разбитого носа пошла кровь.
      – Солдат! Стоять!! Стоять по стойке "смирно", когда разговариваешь со старшим по званию!! Смирно!! – надрывал я связки.
      Солдаты и сержанты других взводов поворачивали головы в нашу сторону. – Рота, строится на "взлетке". Рота, равняйсь!! Смирно!!
      Отставить!! Равняйсь!! Смирно!! Рота!! К своим койкам бегом марш!
      Рота!! Команда "Рота" была!! Рота, строится на взлетке!! "Духи" решили "обуреть"? Решили норов показать? Мусаев, упор лежа принять!!
      Отставить! Не резко! Повторяю для непомнящих табуреток: упор лежа в армии принимается падением! Упор лежа принять!! Раз-два, раз-два, раз-два. Встать!! Рота, рядовой Мусаев решил нарушить приказ в боевое время. Так, рядовой? Молчать, тебе слова не давали! Рот заткни. Когда мужчины говорят, женщины молчат!! Рядовой Мусаев, объявляю Вам два наряда вне очереди!! Вам понятно? Не слышу! Вы поступаете в помощь действующему наряду. Дежурный по роте, тебе есть в помощь наряду "враг народа".
      Введенное мной выражение "враг народа" быстро укрепилось в роте.
      Так стали называть провинившегося солдата. "Врага народа" ставили на грязные работы, в помощь наряду. "Враг народа" мог исправить ситуацию и снять "позорное пятно" путем проявления какой-либо положительной активности по отношению к своему командиру. Например, проявив личное желание пришить подшиву или почистить сапоги старослужащему. Заставлять никого не надо было – желающих исправиться было предостаточно. Зачастую солдат сам предлагал погладить форму или пришить подшиву, выпрашивая после возможность сбегать в "чепок". Это были мирные дела, крайне редко доходящие до воспитательного мордобоя. Что такое "дисбат" в роте знали. Когда я был молодым, младшим сержантом, то служивший в роте рядовой, явно отличавшийся от других солдат, говорил:
      – Запомните, сынки. Не троньте солдата пальцем. Или бейте так, чтобы следов не оставалось. По почкам валенком или уставом по голове. Я одному чурке дал по яйцам и два из трех лет, полученных за неуставные взаимоотношения в "дизеле" отсидел. А "дизель" – это не полк. Идешь, несешь, даже бежишь с носилками с песком. Навстречу тебе идет сержант. Ты носилки бросаешь, вытягиваешься по стойке смирно и отдаешь честь. Потом подбираешь носилки и вперед, дальше.
      Вовремя не принял строевую стойку – получил в рыло. Вякнул – попал на губу. А там губа не то, что в дивизии. Сразу в карцер. А в карцере хлорочки сантиметров пять на пол насыпят, и водички пару ведерок плеснут. Ни сесть, ни лечь и легкие жжет. И никого не волнует. Ты почти как зек. Отпусков нет, увольнительных нет. Если хорошо служишь, то можешь раньше в полк вернуться и дослуживать.
      Меня мамка два года тому назад домой ждала, а я только через месяц дембельнусь. Берегите себя, сынки, хрен с ними, с чурками.
      Из носа Мусаева продолжала медленно капать алая кровь. Капала на пол, но, самое главное, она капала на майку солдата.
      – Рота, разойдись. Мусаев за мной!!
      Я повел его в каптерку. Уступать в такой ситуации было нельзя.
      Уступка означала бы, что солдаты имею право сесть на шею сержантам до окончания учебки.
      – Товарищ старшина, – обратился я к Бугаеву, – рядовой Мусаев решил своего сержанта послать куда подальше.
      – Ух, ты, воин. Сержанта посылаешь?
      – Нэт.
      – Рот закрой, когда со старшиной разговариваешь!! Офигел, солдатик? Тебе кто давал слово выступать? У нас тут не демократия. У нас, сынок, армия. И что у тебя за вид?
      – Я к врачу пойду.
      – К врачу ты пойдешь завтра с 16 до 17, если заранее запишешься в журнал.
      – Нэт. Я сейчас пойду. Скажу, что меня сержант бил, тогда сержант посадят.
      – Ты совсем дурак, чурка? Ты на сержанта напал, приказ не выполнил…
      – Я не напал…
      – Рот закрой!! Напал! Вся рота видела. Ты, чучмек, кому думаешь, что поверят? Гвардии старшему сержанту, отличнику боевой и политической подготовки или тебе, чурке безмозглой, которая не умеет даже по-русски разговаривать? Дай сюда майку. Бегом к умывальнику рожу мыть!!
      – Глянь за ним, – показал мне головой на дверь Бугаев, кидая майку в грязное белье.
      Через три минуты Мусаев стоял перед Бугаевым, окруженным сержантами роты. Следов крови на нем не было.
      – Ты с чем собрался к врачу идти? – переспросил Бугаев. – Ты практически здоров, солдат. Косить собрался?
      – Все равно пойду. На майка кровь есть.
      – На, держи свою майку, – и Бугаев кинул солдату майку из пачки.
      – Одевай.
      – Пойду. Завтра пойду, – сказал солдат, удовлетворенно натягивая майку. Его лицо, увидевшее пропавшие с майки следы крови, вытянулось так, что удержаться от смеха не смог никто.
      – Солдат, ты приказ помнишь? Сложить вещмешок и заступить в наряд. У тебя на все про все две минуты. Время пошло!! – напомнил я солдату.
      – Я ночью в нарядэ тэба зарэжу! – твердо пообещал мне солдат.
      – Обязательно. Пшёл вон, баран.
      Желания попасть под штык-нож солдата у меня не было никакого.
      Однажды такое же обещание получил Денискин. Сашка тогда пытался заставить молодого солдата надеть противогаз и убирать туалет в противогазе из-за того, что солдат отказывался мыть сие заведение под предлогом нелюбви к запаху хлорки. Из-за того, что солдат еще не принял присягу и "приказ командира" был для него пустым звуком, сержант Денискин вместе с младшим сержантом Крымовым решили натянуть казаху противогаз собственноручно. Солдат сопротивлялся, но ударить молодого бойца из них тоже никто не решался. В конце концов, они, скрутив солдату руки, натянули ему противогаз на голову и отпустили его.
      – Иди, мой пол, – начал смеяться Сашка.- Теперь тебе ничего мешать не будет.
      Солдат сорвал с головы противогаз, швырнул его на пол и кинулся к открытому окну. Он не пугал и ничего не говорил. Он выпрыгнул из окна третьего этажа и… повис в воздухе, зацепившись одной рукой за поперечную раму окна.
      – Чего завис? – спокойно спросил его кто-то из сержантов-дембелей, проходя мимо. – Прыгай. Тут третий этаж, разобьешься, я скажу, что не выполнил требования по правилам безопасности при мытье окон. Прыгай.
      Секунду зависнув в воздухе, казах подтянулся на одной руке и встал на подоконник.
      – С подоконника слезешь, не забудь протереть, чтобы грязь от сапог не оставалась, – сказал дембель и пошел дальше.
      – Чего не прыгнул-то? – попытался зацепить его Денискин.
      – Я прыгать не буду. Я тэбя ночью зарэжу.
      Вот тогда мы получили первый опыт того, что надо делать при подобных обещаниях, и я позвал дежурного по роте.
      – Тебе в дополнение дан Мусаев. Ты его в сортир, на "очки" по полной программе, потом пол, "машку" в руки и на тумбочку до утра.
      Штык-ножа не давать. Запомни, он не спит. То есть, вообще не спит. А то его бурость может другим передаться, заразная это штука
      "бурость". Потом как вирус разойдется, не будем знать, как лечить.
      Вырубать придется. С корнем. По самые… не балуйся.
      – Рота, подъем! Тревога!! – кричал, надрываясь, дежурный.
      В роту один за другим уже входили офицеры роты и управления батальона.
      – Рота, тревога!! Взвод, тревога!! В ружье!! – слышалось со всех сторон. – Взвод, строится, получить оружие и противогазы.
      Солдаты бежали, толкая друг друга, напяливая вещевые мешки, каски, автоматы со штык-ножами и противогазы. Строились на улице повзводно.
      – Бугаев, – крикнул ротный, – веди роту к боксам.
      Мы пошли к боксам в парк, где хранилась военная техника. Боксы были закрыты, и солдаты стояли без дела. Тревоги не поднимали ни боевой дух, ни боеспособность солдат. Тревоги могли демонстрировать вышестоящему командованию, что солдаты могут встать и в полном бардаке выскочить с вещевыми мешками на улицу. На этом тревоги заканчивались. Они не превращались в продолжающиеся учения, как это показывали в классических фильмах про армию. Даже техника почти никогда не выгонялась из боксов. Чаще всего командир полка с проверяющим проходили вдоль строя и распускали солдат по казармам. В ожидании этого приказа от скуки начался спор, кто сможет сильнее бросить штык-нож. Сержанты брали штык-ножи своих солдат и кидали их в двери бокса. Через полчаса это занятие большинству наскучило, и только Самсонов, задетый за живое кем-то из дедов, продолжал швырять ножи, которые глубоко входили в пятисантиметровые доски.
      – Дай штык-нож, дай сюда, – пытался отобрать Самсонов штык-нож у солдата взвода. – А теперь попробуй вытащить.
      Очередной штык-нож влетел со всего размаху так, что пробил доску двери бокса и вышел с другой стороны. Вытащить нож не удавалось.
      Самсонов схватил его за ручку.
      – Я его сейчас в стороны.
      – Стой, мудила, – схватил я его за руку. – Сломаешь, на семьдесят шесть рублей влетишь. До дембеля платить будешь.
      – А он не мой.
      – Ну, это ты после доказывать будешь, чей он…
      Нож из доски вытащить не могли и долго качали в разные стороны, пока он не вышел из доски, после чего игрища с оружием прекратили.
      Еще через час нас позвали в казарму. Так и не сняв даже замки с боксов.
      В казарме, когда мы проверяли оружие перед сдачей, обнаружилось, что у меня куда-то пропал магазин от автомата. Не то он упал, когда мы выбегали из казармы, не то, когда мы побросали автоматы около боксов, но магазина не было. За потерю надо было писать объяснительную, но платить мне очень не хотелось.
      – Взвод, строится! Взвод, у нас произошло ЧП. Во время тревоги во взводе был утерян один магазин. Постановка задачи: через полчаса у меня должен быть магазин. Принесшему магазин объявляется моя личная благодарность, подкрепленная увольнением в город в воскресенье. Если магазина не будет… В общем, все в курсе? Разойдись!
      Через тридцать минут мне принесли четыре магазина. Где в казарме могли валяться магазины от автоматов, я понятия не имел, но факт остался фактом.

      – Всем замкомвзводам распределить солдат на хозяйственные работы,
      – приказал ротный, когда вещевые мешки были уложены в шкафы, и солдаты уже слонялись без дела. – Ханин, ко мне.
      Я подошел к старлею.
      – Возьмешь с собой двадцать архаровцев, получите лопаты и кирки и в распоряжение связистов до вечера. Машина на КПП.
      Работать вне пределов части всегда было радостнее, чем в полку.
      Меньше шанса нарваться на кого-нибудь из офицеров.
      – Кого имеют в дождь и грязь? – приветствовал я связистов. – Нашу доблестную связь.
      – А если связи неохота, то вперед идет пехота. Привет, Санек, – хлопнул меня по руке Витя.
      Со связистами многие старались поддерживать хорошие отношения.
      Если знать позывные, то можно было дозвониться даже до дома. В отделении связи был мой земляк – Сергей Самохвалов. Парень он был отличный и, когда меняли позывные, потихоньку делился со мной этой информацией. Сергей был электронщиком и разбирался в рациях, но его основная работа была – вождение БРДМ, машину, на которой стояла радиостанция. Однажды Сергей отдал управление БРДМ одному из связистов, а сам показывал направление заезда машины в бокс. Связист умел управлять техникой на колесах, но не так высококлассно, как
      Самохвалов. Машину зашла в бокс, но в момент остановки, солдат выжал газ чуть сильнее, и БРДМ соскочила в сторону и прижала Серегу к соседнему БТРу. Самохвалову удалили легкое, демобилизовали. Связиста убрали из части. А одного из солдат нашей роты перевели в отделение связи. Вот его-то и Витю, командира отделения связистов, я и встретил.
      – Погнали! – дал команду водителю связист, и машина выехала из расположения дивизии.
      Мы ехали минут сорок по проселочной дороге. Дорога убегала из-под колес, высокие, стройные ели стояли, чуть наклонившись над дорогой.
      – Грибы, уже, наверное, появились, – сказал я командиру второго отделения Меньшову.
      – И чего с ними делать?
      Меньшов, хоть и был русским парнем, но всю свою жизнь прожил в
      Фергане, и ментальность востока была ему ближе, чем русские леса, поля и тихие речки.
      – Чурка ты, хоть и русский, – хлопнул я его по спине. – Грибочков бы собрать, пожарить, ммм…
      Он пожал плечами, жуя заменитель табака, и отвернулся.
      На месте, где нас высадили, уже работали человек пять солдат.
      – Товарищи солдаты, – обратился я к бойцам. – Вам поручено правительственное задание по копанию траншеи для кабеля под секретную связь. Поэтому ни одна сука не покидает место, пока не закончит. Прием работ осуществляет командир отделения связистов. Он же и поставит вам задачу на местах. И помните: "Десять хлопцев из стройбата заменяют экскаватор, а один ковровский "дух" заменяет даже двух".
      Солдаты получили лопаты, начали копать неглубокую траншею для прокладки кабеля. Связисты, Меньшов и я уселись за кустами. По дороге, проходящей рядом, шел грузовик. Увидев солдат, грузовик остановился, и сидящий рядом с водителем парень деревенского вида, выскочил на обочину.
      – Привет, мужики.
      – И тебе не болеть.
      – Что копаете?
      – Землю.
      – Приколисты. Сколько отслужили? Выпить хотите?
      В армии мало людей отказывающихся от такого предложения, и через несколько минут парень вернулся с бутылкой самогонки и пакетом закуски. Отказавшись пить, я закинул руки за голову и уставился в синее небо. Теплая земля, монотонные голоса и плывущие облака вогнали меня в дрему и, когда я проснулся, сидящие рядом уже уговаривали вторую бутылку самогонки, переговариваясь уже заплетающимися голосами.
      – Пойду, проверю трудовые подвиги, – поднялся я.- Раздам ордена и медали.
      – Оставь. Какая разница? – посоветовал гражданский паренек, появившийся за время моего отдыха.
      – Тебе никакой, а с меня ротный спросит…
      – Да кто ему доложит?
      – Стукачей хватает.
      – Веди стукача, разберемся, – заверил старший из гражданских, хлопнув ладонью по разложенной плащ-палатке.
      Я пожал плечами и пошел вдоль траншеи. Кто-то из солдат ковырял лопатой, кто-то схватился за лопату, когда увидел меня, кто-то бросил сигареты или отошел от товарища, но один продолжал сидеть даже по мере моего приближения.
      – Раждумаев, – окликнул я солдата, – ты еще живой?
      Солдат молчал.
      – Раждумаев, может быть, ты встанешь, когда с тобой разговаривает старший по званию?
      Солдат поднял голову и посмотрел на небо сквозь меня.
      – Встать, солдат!! Это приказ!!
      Нехотя, показывая свое полное нежелание выполнять приказ, таджик поднялся.
      – Раждумаев, чего ты развалился, когда все твои товарищи трудятся?
      – Нэ всэ.
      – Нэ всэ, – передразнил я его. – Это ты один. Обернись, солдат, у каждого лопата в руке, а ты… Вперед, работать.
      – Нэ буду.
      – Чего?
      Такого наглого отказа от "духа" не часто можно было услышать.
      – Ты чего сказал, солдатик?
      – Нэ буду копать.
      Солдаты начали оборачиваться, останавливаясь, ожидая продолжения.
      Не желая вступать в пререкания при остальных и наживать себе ненужных свидетелей, я дернул солдата за ремень.
      – Иди за мной, воин. Всем работать. Если траншея не будет вырыта
      – взвод будет наказан. Вы и так, на грани… – и пошел обратно по траншее.
      Руджамаев поплелся за мной, бурча, что работать он все равно не будет.
      – Этот стукач? – начал подниматься гражданский.
      – Нет. Этот борзОй. "Дух", возомнивший себя "дедом".
      – Обурел, чурка? – качаясь, встал деревенский парень.
      – Сам чурка, – ответил Руджамаев.
      – Чо? – парень схватил солдата за ремень и резко дернул на себя.
      – Ты чурка. Запомни! Ты чурка!! И ты, – он ударил Руджамаева кулаком в пуговицу на хэбэ, – должен отвечать: "Так точно, товарищ
      Харитонов, я чурка грёбаная".
      – Брось, зёма, – попросил я. – У нас сейчас за неуставником следят. Я потом буду за этого тупоголового сидеть…
      – Не боись, – Харитонов обнял Руджамаева за плечи. – Мы с зёмой поговорим. Индивидуально. С глазу на глаз. Давно я с земляками не разговаривал, – и он засмеялся своей шутке.
      – Только живого мне его оставь…
      – Не боись, – и Харитонов потащил Руджамаева в дальние кусты.
      – Оборзели твои "духи"? – спросил связист.
      – Да ну их, – махнул я рукой и, достав журналы "Юность", выпрошенные у библиотекаря под честное слово, уселся читать нашумевшую тогда повесть "Сто дней до приказа". Повесть была актуальная. Многие вещи из того, что было описано, казались мне утрированными, но я служил в учебке Московского военного округа, где служба считалась наиболее приличная. Я слышал о зверствах в
      Забайкальском военном округе и о страшных болезнях в частях, расположенных под Мурманском. На мелкие казусы в повести я не обращал внимания, стараясь сравнивать описанное с тем, что я видел собственными глазами. Читать опубликованную благодаря перестройке повесть было увлекательно.
      – Ты все понял, чурка? – прервал мое чтение голос Харитонова возвращающегося с солдатом. – Все? Тогда, вперед, пахать!
      И он толкнул солдата к другим.
      – Ты чего с ним сделал? – поднял я голову.
      – Поговорил по душам, если у этого палена она есть, – и он снова засмеялся собственной шутке. – Давай выпьем, зема.
      Во второй половине дня, когда мы вернулись в казарму, в расположении появился взводный.
      – Как дела, замок? – приветствовал он меня. – Я все еще в партию вступаю.
      – Серьезное занятие…
      – И не говори. Я вот тут, что подумал: а не сводить ли нам взвод в кино? Как тебе идея?
      – Вечером рота заступает в наряд. Я со старшиной иду…
      – А кого меняете?
      – Четвертую роту.
      – Я с их старшиной договорюсь – мы примем наряд без проверки.
      – А ротный?
      – И с ротным договорюсь. Построй взвод.
      – Взвоооооооооод! Строится.
      Мы объяснили идею солдатам, все согласились и пошли скидываться
      Имрану билеты в кинотеатр.
      – Третий взвод, строится! – голос старшины из каптерки разнесся по всей казарме. – Была команда: "Строится"!!
      Кто-то двинулся к "взлетке", кто-то продолжал стоять около Имрана в ожидании сдачи денег.
      – Третий взвод хочет побегать? – удивился прапорщик, выходя из своей комнаты. – Бегом на "взлетку", вашу мать!!!
      – Взвод, становиться, – дал я команду. – Равняйся, оставить!
      Равняйся, смирно! Товарищ гвардии старший прапорщик, третий взвод по
      Вашему приказанию построен.
      – Почему шевеления в строю? – раскачиваясь с пятки на носок, посмотрел поверх голов старшина. – К окну около каптерки бегом марш.
      Взвод побежал, не торопясь, в указанном направлении.
      – Взвод, строится! – снова дал команду старшина. – Бегать разучились? К окну бегом так, чтобы ветер был слышен. Марш!!!
      Солдаты сорвались с места и, толкая друг друга, понеслись к окну.
      – Взвод, строится,- снова приказал старшина. – К окну около канцелярии бегом марш!!! Добежали? А теперь к окну около каптерки, бегооооооооооооом!!!
      Пробежав означенными маршрутами три-четыре раза и немного запыхавшись, солдаты готовы были выполнять уже любую команду старшины.
      – Наряду по кухне подойти к каптерке для получения рабочего хэбэ,
      – спокойно сказал старшина и пошел к своему ведомству.
      – Товарищ, старший сержант, – подошел ко мне Имран. – Деньги украли.
      – Какие деньги?
      – Те, что мы на кино собирали.
      – Взвод же бегал. В расположении кроме своих никого не было. Ты их куда положил?
      – На койке оставил.
      – Товарищ лейтенант, – подошел я к взводному.- Кто-то из солдат деньги украл. Из своих же.
      – Взвод! – рявкнул командир. – Строится. Во взводе обнаружилась крыса. Вор. Пусть он сам выйдет из строя.
      Строй стоял.
      – Я приказал выйти из строя, и ему ничего не будет.
      Никто не шелохнулся.
      – Что же вы, как суки, у своих же? Ведь вор украл у своих же товарищей. Может быть, ему с ними завтра в бой. Пусть окажется мужиком, а не трусливым чмом и сделает шаг вперед.
      Взвод не шевелился.
      – Вот ведь, бараны… Значит, взвод никуда не пойдет!! Уроды…
      Разойдись. Или нет – пусть вор тихо положит деньги обратно. Я смотреть не буду. Мы с замком пойдем покурим, а вы… в общем, понято. Разойдесь.
      За четверть часа деньги не появились. Заставив всех вывернуть карманы, мы так же денег не нашли. Наши подозрения упали на
      Раджаева, но доказательств у нас не было. В кино мне идти хотелось не меньше других, и я уговорил взводного повторить сбор денег еще раз. Мы смогли собрать необходимую сумму и пошли к ротному.
      – Первый и второй взвода на директрисе, – оторвав голову от бумаг, сказал ротный, – ищите катафоты.
      – Найдем! – заверил взводный, и мы вышли в коридор.
      – Где я их найду? – посмотрел я на него. – Да и в увольнение катафоты и флажки не нужны.
      – Увольнительная есть? – заговорщицки глянул Алиев.
      – Есть, – я достал из кармана бумажку с печатью.
      Лейтенант взял увольнительную записку и написал в графе звание и фамилия: "Гвардии старший сержант Ханин" и в графе "с ним следует" проставил: "40 человек".
      – Нормально?
      – Не знаю. Устав не ограничивает количество "с ним", – ответил я.
      – Взвод! Строится!!
      Через пять минут мы стояли на КПП.
      – Не пущу! – стоял, уперев руки в бока, младший сержант роты водителей.
      – Кого ты не пустишь?
      – Взвод не пущу в город. Обязаны быть флажки и катафоты.
      – А мы в увольнение, бумажку не видишь?
      – Есть правила. Есть устав… Не пущу!!
      – Кто дежурный по караулам? – резко спросил Алиев.
      – Капитан Жуков… Но он тоже не разрешит.
      Алиев повернулся и пошел к зданию коменданта. Выйдя через две минуты, он подмигнул мне и тихо сказал на ухо:
      – Жуков пошел в туалет, а что тут произойдет за это время, его не волнует. Усек? Командуй.
      – Взвод! – громко сказал я. – Построение личного состава по ту сторону ворот… через тридцать секунд. Время пошло. Осталось двадцать!!
      Солдаты, которым идея любой аферы нравилась куда больше, чем жизнь по уставу, кинулись на забор, на ворота, перелезая и перепрыгивая, отталкивая и одновременно помогая друг другу.
      – Не пущу! – громко крикнул дежурный по КПП и встал в дверях.
      – Кого? Меня? Офицера?! – крикнул лейтенант. Дежурный понял, что может запросто схлопотать от азербайджанца и, отодвинувшись в сторону, пропустил офицера, тут же закрыв собой проем.
      – Не пущу!
      – Пшел вон, душара, – я толкнул его раскрытой пятерней в лицо. -
      Или ты не видишь старшего по званию с документами? Пшел вон, чмо.
      Дежурный хотел еще что-то сказать, но я подхватил его под ремень и вытолкал за КПП. Взвод уже стоял в колонну по три.
      – Я доложу. Я доложу, – ныл парнишка.
      – Иди, иди, стучи.
      Такая формулировка была самая правильная, потому что она останавливала младшего сержанта в своих помыслах. Стукачей били нещадно как свои, так и чужие. Положенное уставом он выполнил.
      Дежурный по караулам не вмешался. А нарушение было не столь существенное. Его совесть была чиста. А мои действия прикрывали офицерские погоны темпераментного взводного. И мы пошли в город.
      – Взвод! – давал я команду, когда мимо проходила смазливые девушки, – равнение на красавиц.
      Солдат это веселило, девушки ускоряли шаг, поглядывая на солдат.
      Мы с взводным шутили, что солдатам эти девушки еще не скоро "будут давать". Но кто-то из девчонок решил не обходить бравых солдат, а пройти между ними. Радости тех, кто смог коснуться рукой девчонки, не было предела. Девчонка завизжала, вдруг поняв, куда она угодила, и это еще больше раззадоривало парней.
      – Иды суда! Красавица. Луби мэня, – слышались многонациональные голоса со всех сторон.
      – Взвооод! – гаркнул я, и солдаты перешли на строевой шаг.
      Девчонка выскочила из строя, тяжело переводя дыхание. Лица солдат улыбались. Такого развлечения им никто не обещал. Три месяца не видеть, не дотрагиваться до женского тела было тяжело молодым парням, еще недавно нежившимся под гражданскими одеялами и в объятиях подруг.
      Фильм, мороженое, стакан кваса – этот предел мечтаний солдата-первогодки, мы смогли воплотить в этот вечер. Еще через два часа наряд "шуршал" по столовой, приводя все в порядок под моим присмотром, так как старшина решил раньше времени уйти домой.
      – Товарищ сержант, – подошел ко мне ротный на следующий день после наряда. Я встал. – Кто ударил Раджаева по яйцам?
      – А я откуда знаю?
      – Он получил по яйцам, когда вы были вместе со связистами и копали траншею. Где Вы были?
      – С личным составом. А куда мне деться с подводной лодки?
      – Зачем Вы избили солдата?
      – Я? Не бил я его.
      – А солдат говорит…
      – Что я его бил? Лично я?! Раджаева ко мне!!
      – Зачем Вы позвали солдата?
      – Сразу и разберемся. Раджаев, я тебе бил по яйцам? Да или нет?!
      – Нэт…
      – Свободен, солдат.
      – Вы грубо обращаетесь с подчиненными, товарищ сержант.
      – А я им не мама и не девушка, чтобы их ласкать, товарищ старший лейтенант. Солдат должен выполнять приказы. А всем остальным пусть замполит занимается.
      – Я знаю, что его ударил гражданский…
      – Значит, солдат полез в драку с гражданскими? Его наказать, товарищ старший лейтенант?
      – Что ты выпендриваешься? Ты же знаешь, о чем я!
      – О чем?
      – О том, что у тебя во взводе мордобой. У солдата яйца распухли.
      Ты сядешь.
      – А это уж фиг. Не я бил. Солдат подрался с гражданским – это уже не неуставные взаимоотношения, так как гражданский не является военным. Каламбур, но… не ко мне. Я недосмотрел. Готов понести наказание. Соглашусь на кратковременный расстрел…
      – Ты мне чего дурака включаешь? Запомни: в армии пословица "ты начальник – я дурак" не работает. В армии есть другая пословица: "я начальник – ты дурак". Улавливаешь разницу? И ты это еще на себе почувствуешь. Я обещаю. А насчет неуставных взаимоотношений в твоем взводе мы еще поговорим, – пообещал мне ротный и пошел дальше.
      Следующие несколько дней рота вместе с курсантами общевойскового училища проходила подготовку, оставаясь в казарме на директрисе.
      Возвращаясь через день в казарму, уставшие и замученные солдаты шли в строю, шаркая ногами по асфальту кирзовыми сапогами, когда поравнялись с командиром полка.
      – Р'ота! – картаво прокричал ротный, который присутствовал, как старший офицер роты.
      Солдаты не усилили шаг, а продолжали дальше, уставши, плести ноги.
      – Командир роты, ко мне! – крикнул подполковник.
      Ротный подскочил к нему, подняв руку к фуражке.
      – Старший лейтенант Дрянькин! Поверните роту и пройдите, как положено.
      – Р'ота! Кр'угом! Бегом мар'ш!
      Еле подвигая ноги, солдаты отошли на несколько метров.
      – Р'ота! Р'авняйсь! Смир'но! Шагооооом ар'ш!! – выкрикнул ротный, стоя впереди строя подразделения.
      Солдаты начали не очень ровное движение, толкая друг друга в спины.
      – Р'ота! Смир'но! Р'авнение на-пр'аво!! – скомандовал командир и начал единственный из всего строя чеканить шаг, поедая глазами комполка.
      Рота, не сильно усилив шаг, шла мимо подполковника.
      – Тааак, – протянул командир полка. – Дрянькин, ко мне. Бугаев, повторите… это был учебный заезд.
      Бугаев развернул роту, заставив солдат отбежать на десяток метров. Сержанты начали показывать солдатам кулаки, поднимая остатки их боевого духа обещанием будущих ночных неприятностей. Под командованием замстаршины третья мотострелковая рота прошла как на параде на Красной Площади, чеканя шаг, как один человек, гордо повернув головы в сторону офицеров.
      – Нда… – задумчиво сказал подполковник. – Понятно. Бугаев, уводи роту. Дрянькин, останься. Нам надо серьезно поговорить.
      Через десять минут ротный строил роту в казарме. Солдаты вставали медленно и не торопясь.
      – Р'ота, – обратился старлей к солдатам, врожденно картавя. -
      Сегодня мое пр'иказание было похер'ено.
      – Опять похер'ено, – крикнул негромко кто-то из солдат, передразнивая картавость.
      – Что?! – опешил старлей.
      О такой наглости в полку не слышали. Командир роты мог иметь конфликты с младшими по званию, но ниже сержантов это никогда не опускалось. Чтобы солдат-первогодок ляпнул такое на общем построении роты – это был верх хамства.
      – Кто сказал?! Кто?!
      Тишина была ему ответом.
      – В чьем взводе был выкрик?
      Сержанты, дружно поднимая удивленно плечи, поддержали солдата молчанием.
      – Я накажу. Я всех накажу, – пообещал старлей и вышел из расположения роты. – Вот вернусь с офицерских учений и накажу. Всех!
      – Нам бы ваш опыт, – грустно сказал вечером в сушилке один из курсантов на пояснения сержантов о происшедшем. – Наши знания и ваш опыт – неоценимы.
      – Если ты комвзвода, – начал Бугаев, – то замок для тебя брат и друг. А если ротный пытается "опустить" сержантов учебной роты, то он остается один. Понимаешь? Просто один.
      – А другие офицеры?
      – Они в роте как на работе, – ответил я, – а сержант с утра и до утра. Двадцать четыре часа в сутки. Ротный должен сержантов холить и лелеять. А он… Как он с сержантами, так и рота с ним. Ведь даже старший по званию не сможет ничего сделать. Костин как-то построил этих "духов", спросил, кто из них музыкант и потом заставил тащить пианино из подвала на третий этаж… пианист хренов. Потыркал пальцами, потыркал. Оно расстроенное. Ужас, а не звук. Неделю над всеми издевался, зараза.
      – И?
      – Чего "и"? Он уехал на учения, мы тех же музыкантов построили и спустили это пианино… на хрен. Так спустили, что поднимать больше нечего было.
      – А чего майор? Ничего не сделал?
      – Сделал. Он три наших гитары расколотил. Отсюда из сушилки и вышвырнул. Одна так красиво летела… через все расположение… музыкант, блин. И причину выдумал, мол, запрещено хранить гитары в неположенном месте… урод.
      Послушав еще минут пятнадцать о тяжестях сержантской жизни и, как дежурный по роте, посоветовав всем идти спать, так как офицеры точно перед учениями появятся раньше времени в роте, я пошел в штаб батальона.
      – Кто там? – раздался за дверью голос Назарчука.
      – Свои, открывай.
      – Свои в такую погоду дома сидят, телевизор смотрят, – процитировал писарь, открывая мне дверь.
      – Быстро ты освоился, Андрюха. Быстро. Кофе налей дежурному по роте.
      – У нас самообслуживание, – и писарь протянул мне чайник и кофе.
      – Мы только что вскипятили. У нас работы "выше крыши". На завтра: карту комбату рисовать, замполиту, зампотеху и четыре ротным…
      Зашиваемся.
      – Я порядок наведу – могу прийти помочь.
      – Давай. Виталька не может – ему журнал писать надо. А этот журнал…
      Закончить Андрей не успел, как в дверь сильно постучали.
      – Открывай, – голос Салюткина был высокий и громкий.
      – Тссс, – показал мне палец Андрей. – Сейчас доколупываться начнет.
      – Я дежурный по роте – выйти должен.
      – Ты откроешь, а он меня сожрет.
      – А так меня.
      – Открывай!! – стук за дверью усилился. – Дневальный. Стой и долби ногой!
      Стук стал менее сильным, но методичным.
      – Открывай, козел! Я знаю, что ты там. Назарчук, гавнюк, открывай!
      Андрей вдруг встал. Взял со стола пилотку. Подошел к двери. Одел головной убор на голову, выровняв звездочку. Поправил гимнастерку и, приложив руку к головному убору, внятно и громко произнес:
      – Товарищ гвардии лейтенант, идите нах!
      Сенеда хохотал так, что я начал уже беспокоиться за стекла на окнах. Доцейко вторил ему тонким смехом, да и я не мог удержаться.
      – Открывай!!! – затарабанил очень громко Салюткин. – Дневальный, где дежурный по роте?
      – Ууу… – понял я, что открывать придется. – Андрюш, у меня выбора нет.
      – Ну, смотри…
      Я открыл дверь.
      – Кофе пьем? А кто службу тащить будет? – с порога налетел на меня Салюткин, держа в руках какие-то листы.
      – Кофе службе помогает, товарищ лейтенант.
      – Помогает? А сейчас увидим. Назарчук, кто я тебе? Кто, я тебя спрашиваю?
      – Командир.
      – А ты меня нах послал?
      – У меня был приказ от комбата.
      – Тебе комбат приказал послать меня нах? Врешь!!
      – Комбат приказал посылать всех, кроме начальника штаба полка и выше. Вы, товарищ лейтенант, еще не начальник штаба полка.
      – А кто я?
      – Взводный.
      – Правильно. Твой, блин, непосредственный командир. Твоего гребанного взвода. И вот я, как командир, тебе приказываю: нарисовать мне к утру карту. Она маленькая, всего четыре листа. Это тебе не комбата в двадцать…
      – Я не успею, – попятился писарь.
      – Что значит, не успею? Тебе ТВОЙ командир приказал. Это
      ПОСЛЕДНИЙ приказ. И ты обязан его выполнить. Вот карта, и не дай Бог я утром узнаю, что ты не сделал. Сгною в нарядах.
      Салюткин гордо повернулся и вышел.
      – Дежурный, – услышал я его крик из коридора. – Почему не спят в роте?
      Я вышел в расположение роты. Салюткин уже приближался к выходу, не обращая на меня никакого внимания.
      Всю ночь писари резали, клеили, писали на картах надписи и наносили стрелки предполагаемого теоретического боя. Я, увидев, что порядок более-менее имеет место быть, пошел к ним в комнату. В начале пятого все изрядно подустали.
      – Что за дурь, – бурчал Доцейко. – Все в армии "к утру", "к вечеру" или "к понедельнику". Ну, почему нельзя было карты выдать заранее?
      Ему никто не ответил. Сил не было даже на шутки.
      – Ой, что я написал? – удивился сам себе Виталик, высоко подняв брови и, вырвав лист из журнала, начал писать текст сначала.
      – Ну, я точно рехнулся, – поглядел он в журнал через несколько минут. – Я написал вместо "Начальник штаба" – "Нога начальника" да еще сверху вниз…
      – Как японец, – пошутил я.
      – Хи-хи, ха-ха, – смех Доцейко начинал смахивать на нервный. – Ты просто дурак, Виталь. Или ты тормоз? Хи-хи.
      Наверное, в другой ситуации Сенеда стал бы поддерживать шутливый тон, но последний смешок Олега оказался для него последней каплей.
      Виталик медленно поднялся, обошел стол, не торопясь, подошел к Олегу и вытащил его за шиворот из-за стола.
      – Ты чего? Ты чего? Пусти, – пытался упираться Доцейко, но Сенеда не обращал на его слова никакого внимания.
      Вытащив вырывающегося Доцейко на середину комнаты, Виталик резко повернулся, быстро перекинул ногу за ноги противника и сделал свою коронную заднюю подножку. Олег, весивший килограмм на двадцать легче
      Сенеды, взлетел, и его ноги замелькали над столами, все ближе приближаясь к карте комбата, лежавшей на ящике с подсветкой, расположенном на последнем столе.
      – Копец… – в один голос сказали мы с Назарчуком.
      Олег, пролетая над картой, зацепил носком ноги бутылочку с черной тушью, которая мгновенно разлилась на четыре центральных листа.
      – Полный копец, – увидев, что произошло, заголосил Доцейко. – Вот теперь, Виталь, тебя полный…
      – Не "Виталь", а товарищ гвардии сержант. Ты понял? Повтори, – и он притянул к себе Олега за отворот гимнастерки.
      – Товарищ сержант, товарищ сержант… Да отпусти ты… – Олег пытался отцепить крепкие руки художника. – Чего делать будем? До прихода комбата час пятнадцать…
      – Пойду я "секретчика" будить, – направился я к двери. – Вот и пригодился мой допуск. А вы думайте, чем с ним расплачиваться будете.
      Секретчика я нашел спящим в пятом взводе.
      – Володь, вставай. Володя, у нас пожар.
      – Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым, – сквозь сон ответил Володя и повернулся на другой бок.
      – Володь. Мы попали. Выручай.
      Поднимали мы секретчика минут пятнадцать. Дежурный по штабу был очень удивлен, когда в половине пятого к нему заявились я и
      "секретчик", попросивший отключить сигнализацию в секретной комнате.
      Я сдал испорченные листы, получил взамен чистые, расписался, поблагодарил парня и вернулся к друзьям.
      Работали мы живо и складно. Кто-то обрезал листы, кто-то вклеивал, кто-то уже начинал рисовать или прописывать недостающие буквы. За работой мы не заметили, как стрелка часов начала приближаться к половине шестого.
      – Давай посушим ее над лампой. Надо покачать, так быстрее будет.
      На крик дневального "Дежурный по роте, на выход!" я выйти не успел. Вместе с Доцейко, мы складывали карту в "гармошку". За этим занятием нас и застал комбат.
      – Все в порядке? И ты тут? Друзьям помогаешь?
      – А все равно ночью спать нельзя…
      – Как будто бы для тебя это правило… Карта готова?
      – Так точно, – и я протянул ему сложенную, еще горячую от лампы,
      "гармошку" карты.
      Помещение быстро наполнялось офицерами батальона.
      – Здравия желаю, товарищ майор. Назарчук, давай, – не здороваясь с подчиненным, влетел в комнату Салюткин.
      – Не успел я…
      – Что?!
      – Я же говорил, что не успею, – не сильно опечалившись, сказал
      Назарчук.
      – Где моя карта?
      – Там, на столе. – Показал Андрей на четыре отдельно лежащих листа.
      Салюткин взял их, аккуратно сложил и подошел к комбату.
      – Товарищ майор, разрешите обратиться? – чеканя каждое слово, произнес лейтенант.
      – Чего тебе?
      – Товарищ майор, Ваш писарь меня нах послал! – громко и четко ответил взводный.
      Все офицеры замерли в ожидании реакции командира батальона.
      – Если он тебя послал, то, что ты еще тут делаешь?
      И мы зашлись смехом.
      – Солдатско-сержантский состав, покинуть штаб батальона, – в усы приказал майор. – Ханин, у тебя бардак в туалете, а ты тут ржешь как сивый мерин. Марш порядок наводить и мастику у старшины получи. У тебя через два часа генерал-лейтенант с проверкой появится. Чтобы рота блестела, как котовы… сам понял что. Понятно? Дрянькин. Роту
      "в поле" на весь день. Чтобы ни один тут не шлялся.
      Через два часа рота полностью опустела. Дневальные натирали пол, я сидел на "взлетке" на табуретке и наблюдал за процессом, листая журнал.
      – Жестче три, жестче. Натереть надо так, чтобы блестело, как… у комбата. Он так приказал. Вот и старайся. Получишь медаль.
      – Медаль?
      – Да. Орден Сутулова третьей степени, с закруткой на спине, во всю задницу. Харэ ржать, шутка старая, а они все угомониться не могут. Вперед на мины. Три давай.
      Без пяти девять пол был натерт, кровати стояли ровненько. Одеяла были отбиты по углам, а подушки возвышались белыми треугольниками над каждой коечкой. Рота выглядела, как образец военно-полевой подготовки. Любой генерал должен был понять, что с такими полами рота готова к встрече с любым врагом.
      – Ли, – подошел я к дневальному. – Ты остаешься дневальным за дежурного. У меня, как положено, отбой через пять минут. Что говорить, когда зайдет генерал, помнишь? Повтори.
      – Рота. Смирно! Товарищ генерал-лейтенант дневальный за дежурного, курсант Ли.
      – Молодец. И не переживай – генерал, он тоже человек.
      И я пошел раздеваться. Часа через два меня разбудил крик дневального:
      – Рота! Смирно! Товарищ генерал-лейтенант, тьфу ты, генерал-майор, дневальный за дежурного, курсант Ли.
      Генерал был так поражен порядком в роте, что решил не делать замечания бравому дневальному.
      – Хорошо, хорошо, солдат. Кореец?
      – Так точно.
      – А девушка дома ждет?
      – Так точно, товарищ генерал-майор.
      – Откуда ты, солдат?
      – Из Узбекистана.
      – А девушка, как и ты – корейка?
      – Корейка, товарищ генерал-майор, это мясо, а девушка – кореянка.
      – А… ну да, ну да… Пойдемте дальше, товарищи.
      Дальше генералу ходить не следовало. Над нашей ротой находилась рота курсантов-механиков, которая за час до приезда генерала вернулась с ночных учений и утренней чистки машин. Грязь просто капала с будущих механиков и порядок, который ночью наводил дежурный наряд, был уничтожен в считанные минуты. На появление генерала никто не среагировал, так как наряд носился по распоряжению старшины, и, спускаясь вниз, генерал попросил:
      – Давайте еще раз зайдем в эту роту. Вольно, Ли, вольно. Не кричи. Ох, как хорошо. Прям глаз радуется, – заулыбался проверяющий.
      – От сердца отлегло.
      "Вот, что надо для счастья человека, – подумал я в полудреме. -
      Чтобы пол был хорошо мастикой натерт и табуретки ровненько стояли" и, повернувшись на другой бок, тут же уснул.
      Рота вернулась после обеда.
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, ко мне мама приехаль, – рядовой Алиев просто ел меня глазами.
      – И чем я тебе могу помочь?
      – Мама приехаль, на КППэ ждет.
      – Отпустить?
      – Да.
      – Ладно. Алиев. Тебе двадцать минут увидеть мать и вернуться с грамотным докладом, – сделал я ударение на предпоследнем слове. -
      Беги, сынок.
      Через двадцать пять минут Алиев стоял напротив меня.
      – Товарищ сержант, рядовой Алиев прибыл с КПП.
      – Я не вижу грамотного доклада, – снова повторил я ударение на предпоследнем слове.
      – Товарищ гвардии старший сержант, курсант Алиев прибыл с КПП со свидания с мамой.
      – Алиев, я не ВИЖУ грамотного доклада. Он правильный, но не
 
      ГРАМОТНЫЙ.
 
      – Аааа, – понял курсант. – Можно еще раз сбегать к мама?
      – Беги. Одна нога там, другая… давно тут.
      В этот раз Алиев вернулся с пакетом. Пакет был тяжелым и действительно, грамотным. В пакете оказались две бутылки
      "Портвейна", несколько банок консервов, колбаса и копченая курица.
      – Молодец, положи к Бугаеву в каптерку. Сейчас с ротным договорюсь об увольнительной.
      Через десять минут Алиев на зависть остальным солдатам ушел гулять по городу в середине трудовой недели.
      Солдаты учили уставы, рассевшись на табуретках, писали письма или переписывали никому не нужные тексты политзанятий, а я с сержантами роты сидел и смотрел, как Самсонов махает штангой.
      – Ну, Самсон, ты гигант. Надо тебе конкурс с Михалычем учинить.
      – И приз бутылка.
      – Где мы тебе бутылку найдем?
      – У Бугая две стоит, – кинул я идею.
      – Откуда?
      – К Алиеву родаки прикатили, так он пакетик принес. О, богатым будет. Алиев, – окликнул я входящего солдата. – А чего ты так рано?
      У тебя же еще два часа?
      – Мне к ротному, – пытаясь проскользнуть мимо нас, торопился азербайджанец, пряча что-то за спиной.
      – Стоять. Солдат, чего несешь?
      – Это не мое, это ротного, – начал мямлить Алиев, пряча большой портфель.
      – Солдат! Стоять! Ко мне!!
      – Я…
      – Команду "Ко мне!" не различаем? Пять шагов назад. Рядовой Алиев!
      – Я!
      – Ко мне!
      – Есть! Товариш гвардии старший…
      – Портфель дай сюда
      В портфеле оказалось три балыка, две палки колбасы, дыня, бутылка шампанского, две бутылки коньяка и четыре бутылки вина.
      – Нифига себе, – присвистнул Денискин.
      – Экспроприация экспроприаторов, – начал я вытаскивать из портфеля.
      – Это ротному… – сделал робкую попытку Алиев.
      – Ему одному много будет. Еще плохо станет. Не дай Бог заворот кишок с непривычки. А мы заботимся об отце-командире. Держи свой портфель, там ему хватит. Нас больше, но поделили честно. Как Бог учил – по-братски.
      Портфель полегчал на две бутылки вина, бутылку коньяка, балык и палку колбасы. Дыню и бутылку шампанского мы решили не трогать.
      Ротный спал в сушилке, охраняемый дневальным. Алиев что-то шепнул на ушко дневальному, и тот отодвинулся. Через несколько минут Алиев выскочил без портфеля, но с бумажкой в руке.
      – Алиев, что тебе ротный выдал?
      – Увольнительная на ночь. Завтра приду.
      – Иди, иди. Завтра выход "в поле". Не опоздай, – посоветовал я солдату и повернулся к Самсонову. – Мужик, ты меня сегодня меняешь в наряде?
      – Ага.
      – Если душара опоздает – идет к тебе в наряд в дополнение.
      – Ага. Пить когда будем?
      – Ночью и… ты же знаешь, что я не пью.
      – Ну, хоть поешь…
      Дежурным по полку заступил старший лейтенант Гранов. Гранов выглядел устрашающе. Высокий, широкоплечий качок был обладателем черного пояса по каратэ. Эту тайну мне поведала однажды его жена – фельдшер Галина.
      – Ты ведь знаешь, как мальчишки любят перед девчонками форсить, – рассказывала сержант сверхсрочной службы. – Я думала, что он как все. А потом фотографии увидела. А он там в полете на два метра высоты. Много фотографий. С соревнований. Настоящий черный пояс. Но я его не за это люблю.
      Гранов собрал всех старых и новых дежурных в штабе полка.
      – Дежурным передать наряд как положено, с проверкой количества противогазов, автоматов и прочего снаряжения. Новый дежурный должен приходить сюда каждый час и отчитываться.
      – Зачем, товарищ старший лейтенант?
      – А чтобы не спали ночью. Рожу заспанную увижу – тут же в рыло получит. Понятно? И еще: на "тумбочку" поставьте грамотного солдата.
      Если услышу опять "Тумбочка. Дневальный. Трубка слушает", то дежурный по роте будет у меня в дежурке отжиматься до утра. Свободны.
      Наряд по роте мне никогда не нравился. После него было внутреннее ощущение, будто наелся тухлых яиц. Ощущение проходило только после нормального ночного сна. Как только кусок курицы и колбасы, взятые у
      Алиева, опустились мне в живот, я начал чувствовать, что глаза мои слипаются.
      – Мужики, я пошел… спать хочу – сил нет.
      – Может дернешь? – предложил кто-то из сержантов. – Твое, все-таки.
      – На здоровье. Вам больше достанется. Дай конфетку.
      Мне протянули что-то в фантике, не разбирая, я кинул конфету в рот и пошел к кровати.
      Проснулся я оттого, что меня кто-то тряс за плечо.
      – Товарищ сержант, товарищ сержант, вставайте, вставайте, Вас ротный зовет.
      – Нах… испарился нах…
      – Товарищ сержант… ротный.
      Я посмотрел на часы. Стрелки показывали без десяти минут три.
      – Ты офигел, солдат? Отвали.
      – Ротный зовет.
      – Какой на фиг ротный? Пошел в… – и я отвернулся от солдата к стенке.
      Я успел уже уснуть, когда меня резко подняли, отчего сон мгновенно улетучился. Передо мной стоял Самсонов с повязкой дежурного. От него шел перегар, который чувствовался за метр. Я посмотрел на Самсонова и вспомнил, как однажды Шнетько послал дневального разбудить меня, когда я был начинающим дежурным по роте и спал в отведенное мне время. Я не просто послал дневального, я посоветовал ему послать и Шнетько. В следующее мгновение Коля выдернул меня из нательной рубахи, порвав ее одним рывком прямо на мне.
      – Ты кого нах послал, душара? Ты меня нах послал? – брызгал он прямо мне в лицо слюной. – Ты забыл, кто я? Ты дежурный, а у тебя срач в сортире!
      Никакого срача не было. Да и желания наезжать у замстаршины тогда не было, но невыполнение армейской негласной субординации требовало немедленного действия. Коля хотел выцыганить случайно попавшие мне в руки погоны без букв "СА". Это были крайне редкие, старшинские погоны.
      – Нафига тебе такие? А я старшину получил.
      – И что? – не понимал я.
      – Давай махнемся.
      – А вдруг я тоже стану старшиной?
      – Ты себе найдешь потом. А я тебе три… нет, пять пар обычных погон дам.
      Погоны я дал. Через несколько дней Шнетько получил документы об увольнении и клеил разные полоски на погоны, придумывая окончательный вариант к кителю, на котором уже красовались аксельбанты.
      – Какой шеврон лучше? Я сделал два. Один с красным кантом, голубым бархатом и танком в середине. А второй…
      – Коль. Тебе ведь на дембель два дня тому назад документы дали. А ты тут сидишь… я бы уже домой сбежал, в чем есть. Какая разница, какого цвета кант или…
      – Ты не понимаешь. Ты откуда? Из Ленинграда. Сколько тебе от вокзала до дома?
      – Минут двадцать, если на метро и пешком, а на такси минут десять…
      – Воооот. А я из деревни под Минском. Я в городе выйду – в деревне уже знать будут: старшина едет. Всей деревней встречать выйдут. Понимать надо.
      Самсонов поднял меня куда нежнее, чем Шнетько, но все равно достаточно резко.
      – Самсон, чо за фигня?
      – Ротный в канцелярии. Пошли, – сухо проговорил Самсонов, и я, надев тапочки, как был в трусах побрел ничего не понимая в канцелярию роты.
      В комнате горел свет и перед ротным стояли все сержанты роты.
      – Пришел? – посмотрел на меня очень внимательно старлей и резко приблизился: – Дыхни!
      – Чего? Рехнулся?
      – Дыхни!!!
      – Ааааа… – выдохнул я воздух ротному в лицо.
      – Трезвый, – удивился старлей. – Свободен.
      – Ну, точно рехнулся, – повернулся я и пошел обратно к койке. И только дойдя до постели, я сообразил, что не просто так все сержанты стоят в канцелярии.
      – Дневальный, – негромко позвал я. – Колись, что случилось.
      Только быстро и отчетливо.
      История оказалась следующей.
      Во время пьянки сержантского состава в каптерке, ротный вернулся в роту. Дневальный отлучился с "тумбочки" в туалет, и никто в расположении не знал о том, что командир роты заперся в канцелярии и чем-то там занимается. Самсонов забыл сбегать на поверку к дежурному по полку и явился только после того, как дежурный прислал кого-то из сержантов другой роты. Пока Самсонов ходил в штаб полка, сержанты решили повеселиться. Кто-то вспомнил, что в ленинской комнате, под полом, если приподнять одну из досок, есть запас боеприпасов и взрывпакетов, долго собираемый прошлыми призывами. Каждый рассчитывал увезти с собой и ни у кого не получалось. Андрейчик напомнил всем об этом потайном складе и пацаны дружно решили, что пора повеселиться, то есть бросить пару взрывпакетов из окна на плац между казармами. Ротный, услышав громкие голоса и непонятный шум, вышел и застукал Андрейчика в ленинской комнате в момент, когда последний, стоя на коленях, шарил под полом. Ребята разговаривали так громко, что на появление командира роты никто не отреагировал.
      – А что тут делаем? Чего не спим? – оттолкнул ротный Денискина и увидел стоящего раком Андрейчика. – Что у тебя, там? Доставай.
      Андрейчик, поняв, что это "полный залет". Медленно встал, потянулся, поднял ногу в сапоге над приоткрытой доской и, ударив по ней каблуком сказал:
      – А там, товарищ старший лейтенант, копец!
      Пока дневальный, выполняя приказ командира роты, вытаскивал заполненные боевыми патронами пулеметные ленты, гранаты, взрывпакеты и прочую амуницию, в роте появился Гранов, таща за шиворот пьяного
      Самсонова, от которого шли желтые испарения перегара. Гранов действительно должен был обладать недюжинной силой, чтобы справиться с таким кабаном. Самсонов был торжественно передан из рук дежурного по полку командиру роты, который и потребовал привести всех остальных сержантов.
      – Ясно. Иди, – отпустил я солдата. – Утро вечера мудренее. Завтра опять "в поле", а послезавтра смотр… может быть, и пронесет.
      На смотр все солдаты получили новую форму. Рота выглядела как с иголочки. Дивизия стояла на большом плацу, и тысячи глаз смотрели на генерал-майора, который возвышался на трибуне. Рядом с ним возвышался командир дивизии, а командовал смотром знакомый мне начальник штаба дивизии подполковник Дюжин.
      – Товарищ генерал-майор, – голос Дюжина можно было слышать без микрофона, – личный состав гвардейской, краснознаменной учебно-танковой дивизии для прохождения смотра построен.
      Выправка подполковника никак не указывала, что начальником штаба дивизии Дюжин стал, продолжив службу после двух лет в танковых войсках, куда его послали после лесотехнического института.
      – Дивизия, равняйсь! Смирно! К торжественному маршу. На одного линейного дистанции. Первая рота прямо, остальные напра-во!
      Шагооооом арш!!
      Первое место на смотре заняла восьмая рота почти полностью укомплектованная из среднеазиатов. Их никак не могли научить маршировать, вытягивая ногу, и тогда кто-то из взводных предложил всем, но обязательно всем, идти, поднимая колено, как в иракской армии. Рота шла не по уставу, но очень синхронно, чем и заслужила благостное отношение начальства.
      Сдав форму и облачившись снова в обычные хэбэшки, сержанты под руководством старшины распределяли солдат по нарядам на следующий день.
      – Хочешь ко мне в караул? – проходя мимо меня, спросил Салюткин.
      – Я дежурным по кухне вместе с Денискиным иду.
      – Это же прапорщицкая должность? А что старшина?
      – Я за него…
      – Зря. Поверь, что зря.
      – Не судьба, товарищ лейтенант. В следующий раз.
      – Следующего может и не быть, – намекнул непонятно на что лейтенант и отошел.
      Утром в роте проводились политзанятия. Командиры взводов и замполит читали написанные сержантами или кем-то из грамотных солдат, конспекты, а сержанты сидели в канцелярии командира роты с тетрадками в ожидании такой же тягомотины.
      – Сегодня политзанятий не будет, – начал ротный.
      – Можно идти поспать, товарищ старший лейтенант? – невинно спросил Бугаев.
      – Нет. Можно послушать. Я сказал, что я вас всех оттрахаю? Так вот, слушайте.
      Дальше ротный зачитал пофамильный список сержантского состава роты, по которому выходило, что часть будет разжалована, часть снята с должностей, а кто-то будет отправлен в другие части. Причины были разные, от распухших яиц солдата моего взвода (за что я должен был быть отправлен под трибунал) до пьянки, которая произошла два дня тому назад.
      – Я вас всех в Теплый Стан отправлю. Маршировать, – картавил ротный. – Иванцов. Ты почему начштаба дивизии послал?
      – Я не посылал. Я же не знал, что это начштаба дивизии.
      – Ты в званиях не разбираешься?
      – Я на перекладине подтягивался, а кто-то мне сзади по жопе треснул, ну я и сказал…
      – Что ты ему сказал?
      – Чтобы не трогал меня…
      – Ты сказала "отвянь, урод!". Ты это начштабу сказал.
      – А если он действительно урод? – тихо пытался возразить Иванцов.
      – Вот я тебя и разжалую сразу на два звания…
      Иванцов носил погоны младшего сержанта, но был переведен к нам всего несколько дней тому назад, и звание еще не значилось в его документах.
      – На два? Так я сразу в гражданские иду. На дембель, товарищ старший лейтенант?
      – Рот закрой. Я всех "опущу". Самсонов, Андрейчик, Денискин и
      Ханин пойдут в дисбат.
      – А я за что? – ошалело смотрел я на ротного, хотя минуту назад слышал бред про распухшие солдатские яйца.
      – За неуставные взаимоотношения. Солдат напишет, что я ему скажу.
      Понял?
      – Командира роты в штаб, – раздался крик дневального через всю казарму.
      – Сидите, думайте, что делать пока я в штаб схожу. Потом будете мне объяснительные писать.
      Ротный вышел, и мы тут же загалдели. В случайно образовавшейся секундной тишине раздался громкий голос Бугаева.
      – Ханин, ты же еврей. Вот и давай, подтверждай национальное умение.
      – Какое еще умение?
      – Как выкручиваться, блин. Давай, думай. Не зря же ты законы учил.
      Думал я не долго. Как будто кто-то сверху передал мне готовый пакет решений и, когда ротный вернулся, я сидел довольный и улыбающийся. Мне нравилась пришедшая очень четко сформулированная мысль, и я ждал момента ее реализации.
      – Ну, что? – начал ротный. – Подумали? Теперь пишите объяснительные. Всех посажу на хрен.
      – Ага, – тихо, как бы невзначай, сказал я. – Жаль, сидеть придется в соседних камерах.
      – Почему это в соседних? – удивился командир роты.
      – В одну не посадят, Вы же офицер, а мы – сержанты. Значит, только в соседних.
      – Ханин, это ты на что намекаешь?
      У Дрянькина был случай, когда он вместе с другими взводными воровал лес и был пойман лесником. Дрянькин тогда всех сдал и все, кроме него, получили взыскания, а взводный смог даже подняться и стать командиром роты. Знали об этом все вплоть до комбата, который однажды поправил посыльного, разыскивающего Дрянькина.
      – Запомни, солдат, фамилия командира третьей роты не Друнин и не
      Гранкин, а Дрянькин – от слова "дрянь"… чем сам и является…
      Солдат тогда поспешно ретировался. А комбат не мог повлиять на решение начальника штаба дивизии, рекомендовавшего Дрянькина командиру полка на должность ротного.
      – Я не на что не намекаю, товарищ старший лейтенант, – делая огромные глаза, ответил я. – Вы Самсонова, Андрейчика, Денискина и других за что в дизбат сажать собрались?
      – За хищение боеприпасов и пьянство.
      – А где факт хищения? Бравые сержанты обнаружили незаконное хранение оружия и передали его из рук в руки комроты.
      – Я сам взял у них…
      – А Вы, товарищ старший лейтенант, куда дели боеприпасы?
      – В сейф положил, куда же еще?
      – И сейчас они в сейфе?
      – Конечно, а куда…
      – Ну, я поверить не могу, что офицер советской армии, гвардии старший лейтенант, командир учебной роты не знает, что найденные боеприпасы должны быть переданы в течение двадцати четырех часов начальнику первого отдела полка. А товарищ старший лейтенант решил утаить боеприпасы.
      – Да я не успел…
      – Вы не оправдывайтесь передо мной-то, товарищ старший лейтенант.
      Это Вы особисту объяснять будете, как Вы решили утаить часть боеприпасов и оставить их в своем неопечатанном сейфе на время выхода роты. Больше того, боеприпасы провалялись там, когда личный состав был на учениях. А все ли боеприпасы были учтены?
      – Да, я забрал их у пьяных…
      – Во! Товарищ старший лейтенант. У пьяных!
      – Да. У меня и свидетель есть – дежурный по полку…
      – У меня тоже есть свидетели, что командир третьей роты, старший лейтенант Дрянькин получил взятку от солдата моего взвода курсанта
      Алиева…
      – Какую еще взятку? – вскакивая со стула, крикнул ротный.
      – Вкусную, товарищ старший лейтенант. А с чего ребят напились? Мы же Алиева тормознули, и часть продуктов изъяли, в том числе вино – водочные изделия. Но не все, не все. Как коньячок-то, как?
      Вкусненький? А балычок? Мы и дыньку Вам оставили, чтобы витаминчики были.
      – Я не брал взятку…
      – А почему тогда Алиев получил увольнительную на ночь? К нему жена приехала? Невеста? Или, может быть, я его рекомендовал, как классного бойца? Нет, солдат принес портфельчик… Вы его домой отнесли, товарищ старший лейтенант? Ну и правильно, а из того, что мы оттуда вынули ребята и выпили. Так сказать, с помощью и при попустительстве молодого командира роты… Ну, а про "яйца бойца" я спокоен – у меня масса свидетелей, что я солдата не бил. А за конфликт с гражданским солдат получил два наряда вне очереди. Уже отпахал.
      Ротный сидел, выпучив глаза, и тяжело дышал.
      – Товарищ старший лейтенант, политзанятия окончены? Разрешите идти?
      – Идите. Нет. Стоп. Все взвода идут на гору Пологая заниматься тактическими занятиями по плану. Всем сообщить мне местонахождение взводов. Лично приду проверять, чем вы там занимаетесь. Лично.
      – Ну, ты даешь, – хлопнул меня по плечу Бугаев, когда мы вышли из ротной канцелярии. – Я так и не понял, чем ты его "достал"… Но ротный струхнул… Сильно…
      – Пилоточку новую подкинешь? Будем в расчете, – пошутил я и пошел строить взвод.

      Через полчаса мы поднимались на небольшой холм за пределами части, который назывался в дивизии не иначе, как "Гора Пологая".
      Середина августа – самая что ни на есть грибная пора. Взвод шел впереди, а я с Тарасенко чуть сзади.
      – Смотри, Руслан, – показал я рукой. – Грибы. Подберезовик. А вон красный.
      Руслан срезал грибы складным ножом.
      – Хороший. Вот набрать бы и зажарить…
      – Павлины, говоришь? – вспомнил я фразу из известного фильма. -
      Ха… У нас вечером наряд по столовой, почему бы и не поджарить?
      Взвод!! Стой!
      Солдаты остановились.
      – Воины, у нас по плану тактические учения. Что это значит?
      Значит, мы ползаем, лазаем, падаем и бегаем с противогазами и без оных. Но есть другое рацпредложение. Посмотрите сюда. У меня в руках создание природы – гриб. Очень полезный и питательный продукт.
      Вместо тактических учений каждый приносит мне полную пилотку подобных созданий, и мы отдыхаем. Или хотим все-таки учения по плану?
      Лазать и ползать никто не хотел, и через десять минут начали появляться первые грибники. Часть солдат, умеющих отличить поганку от сыроежки, я посадил перебирать и чистить грибы, а сам достал очередной номер журнала "Юность".
      – Товарыш сержанть, товарыш сержанть, – оторвал меня от чтения улыбающийся казах.
      – Чего тебе, Корысымов?
      – Я грыбы принос, хороший принос, красивый, – и солдат согнулся, показывая мне содержимое пилотки.
      Пилотка, у которой были вывернуты стороны, чтобы могло больше поместиться, была набита красивыми, шикарными на вид мухоморами.
      – Красыво, да? – улыбался Корысымов.
      – Молодец, солдат. Жаль только, что их есть нельзя.
      – Зачэм нэльза? Почему?
      – Съесть, конечно, можно. Но скорее всего только один раз. Не съедобные они. Можно, зема, отравиться и умереть. Ты же не хочешь умереть?
      – Нэт.
      – Вот и я не хочу. Но ты молодец. Грибы красивые. Задание выполнил.
      – А куда?..
      – Выбрось. Выбрось и отдыхай. Свободен.
      – А может быть его по новой послать? – спросил Тарасенко.
      – Зачем? Расположение предмета в пространстве определяется тремя координатами. Он поставленную задачу выполнил. Не буду же я проводить лекцию о съедобных и не съедобных грибах на территории российской федерации. Ну, сколько у нас там?
      – Полбака, – показал Руслан на бачок для воды, захваченный нами с собой.
      – Ну и нормально. Водой залейте. Имран. "Фишку" справа, "фишку" слева. Все отдыхать, но не расползаться, – и я снова уткнулся в журнал.
      Через четверть часа я поднял голову. "Фишки", в задачи которых было наблюдать, не приближается ли кто бы то ни был к нам, не просто сидели, а лежали на земле, уставив взгляды на острые верхушки елей, а взвод расползся в радиусе сотни метров.
      – Взвод, строиться.
      Нехотя бойцы поднимались и выстраивались в две шеренги.
      – Ребята, я же попросил, не расползаться. Не можете в пределах десяти метров? Будем бегать.
      – Можем, – выкрикнул кто-то из строя.
      – А если можете, то не подставляйте ни меня, ни себя. Вольно.
      Имран, выстави снова "фишки" и, чтобы муху не пропустили.
      Не знаю, как насчет мух, но голову я поднял, еще не увидев, но уже почувствовав взгляд ротного на себе. Старший лейтенант был уже в нескольких метрах от меня, и я явно не успевал убрать журнал в полевую сумку. Оглядев площадку я понял, что врать будет сложно.
      Солдаты опять расползлись на десятки метров, а некоторые даже закимарили на свежем воздухе под теплыми лучами солнца.
      – Товарищ гвардии старший лейтенант, – поднялся я, – личный состав третьего взвода третьей роты отдыхает в перерыве между занятиями. Заместитель командира взвода гвардии старший сержант Ханин.
      – Ханин, а почему Вы не носите лычку старшего сержанта?
      – А получается как е в рейтор.
      – Кто?
      – Шутка.
      – Дошутитесь. Взвод, строится. Рядовой Раджубов, чем занимался взвод?
      Раджубов молчал.
      – Рядовой Корысымов, что Вы изучали на последнем занятии?
      Корысымов смотрел большими глазами на командира и молчал.
      – Товарищ старший лейтенант, у них проблема с русским языком…
      – Да ни фига ты не занимался. Волынку валял. Магомедов, займитесь с взводом отработкой нормативов "газы". Ханин, отойдите со мной.
      Мы отошли в сторону от солдат, напяливающих на себя противогазы.
      – Вот, – протянул мне ротный небольшой листок.
      – Что это?
      – Я отправил посылку, которую мне оставил, я повторяю, оставил, пока я спал, курсант Алиев.
      – Куда Вы ее отправили?
      – Его родителям по домашнему адресу…
      – Ну и зря.
      – Почему зря?
      – Балык, колбаса, дыня испортятся. Лучше бы сами съели или солдатам отдали. Они таких деликатесов долго еще не увидят. Жалко продукты.
      – Не важно. Я не хочу, чтобы обо мне думали, что я бесчестный человек…
      – Товарищ старший лейтенант, а разве Вам так важно, что о Вас думают солдаты?
      – Да! Мне важно! Я офицер! Я… А вот Вы, Ханин, бесчестный человек. Так и знайте. И я выгоню Вас из части…
      – Можно прямо сейчас, товарищ старший лейтенант. Я так по дому соскучился…
      – Нет, я выкину Вас. Оттрахаю по самые гланды и выкину. Запомните это. Я такое не прощаю.
      И ротный, повернувшись, пиная шишки и камешки, пошел, не оборачиваясь, к выходу из леса.
      – Прощать еще надо научиться, – тихо сказал я вслух удаляющемуся ротному. – Уметь прощать не каждому дано.
 
      Пока солдаты учили уставы, готовясь к наряду, взводные без дела шлялись по расположению, стараясь скоротать время разговорами с сержантами или друг с другом. Салюткин и командир четвертого взвода, его сокурсник, Воронов стояли на плацу. Через плац явно из штаба полка в сторону казармы быстрым шагом направлялся Назарчук. В правой руке он держал папки и журналы, с которыми ходил к начальнику штаба полка. В прямые обязанности писаря штаба батальона входило не только выполнять распоряжения своего прямого руководства, но и вышестоящего командования, которое требовало докладывать непосредственно ему о выполнении поставленных важных с его, начальственной точки зрения, задач.
      – Солдатик, стоять, – остановил его Салюткин, подняв голову в огромной фуражке. – Ты почему мне честь не отдал? Мне, офицеру?!
      – У меня рука занята…
      – И крючок расстегнут. Ремень подтяни, сержантик.
      Понимая, что спорить со скучающим взводным, который еще и имел зуб на писаря, бессмысленно, Андрей, прижав папки одной рукой к груди, начал другой приподнимать ремень. Салюткин схватил его за ремень.
      – Ремень ослаблен? Солобон, ты сколько прослужил? Где уважение к старшим по званию, должности, возрасту и сроку службы?
      – Про возраст стоило бы помолчать, – тихо проговорил писарь. – Я уже баб трахал, когда ты еще под стол пешком ходил.
      – Чегооооооооооооооооо? – Салюткин схватил дипломированного специалиста за воротник.
      – Товарищ лейтенант, это неуставные взаимоотношения. Руки уберите. Руки, я сказал, уберите.
      – Ты кому сказал, падла? Ты…
      – Товарищ лейтенант, мне надо идти. Мне начштаба поручил срочную…
      – Мне пофиг. Ты понял? Мне пофиг, что он тебе поручил. Перед тобой стоит твой непосредственный командир. Непосредственный. А ты его приветствовать не научился. Тебя Егерин не спасет. Я твой командир. Я! Захочу – сгною, чмо…
      – Сам, чмо.
      – Ты кому это сказал?
      Ударить, стоя на плацу перед окнами трех четырехэтажных казарм,
      Салюткин не решался, но отступать от своего не хотел.
      Препирательство между не подчиняющимся писарем и взводными продолжалось на усладу двум полкам минут двадцать и не остановилось даже, когда к спорщикам подкатил, выскочивший из-за угла УАЗик начштаба.
      – Назарчук, ты сделал, что я сказал? Давай, скорей, – протянул руку из открытой двери майор Егоркин.
      – Никак нет, не сделал.
      – Как не сделал? Я же к комдиву еду! Я тебе пять минут дал. Пять, а не двадцать пять!! Ты чем занимался?..
      – Меня остановил лейтенант Салюткин и решил, что его приказы по застегиванию крючка куда важнее приказов…
      – Салюткин, твою мать! – рявнул майор. – Ты что себе позволяешь?
      – Да, я… Нет… Товарищ майор…
      – Рот закройте, лейтенант. У вас у обоих во взводах срач, бардак и дедовщина. Вам мало? Так вы решили к моему писарю прицепиться? У него образования на вас обоих хватит. Если еще раз кто-то Назарчука тронет… Бегом к личному составу. Бегом, я сказал!!
      И лейтенанты, придерживая на ходу фуражки, бросились в казарму как нашкодившие мальчишки.
      В шесть часов все наряды частей дивизии стояли на большом плацу.
      Проходил ежедневный развод нарядов. Проверяющий полковник из штаба дивизии ходил вдоль рядов и время от времени задавал кому-то из солдат вопрос по уставу или действиям.
      – Солдат, кругом! Почему у тебя сапоги сзади не почищены? Крема нет? Какая рота? Бегом за старшиной. Всем стоять!
      Через пять минут солдат бежал в обратном направлении, дыша в спину старшине по плацу.
      – Товарищ полковник…
      – Прапорщик, у вас гуталина в роте нет? За чем Вы смотрите? Если сапоги не начищены, значит, солдат устава не знает. Где ротный? Ко мне его. Не надо солдата посылать. Сам! И начальника штаба батальона. И командира батальона. И начальника штаба полка. Всех.
      Бегом.
      – Сейчас всех отымеет, – прокомментировал кто-то из солдат.
      – Без мыла и вазелина.
      Офицеры шли один за другим по узкой дорожке.
      – Я тут долго торчать должен? – рявкнул полковник. – Бегом.
      И офицеры, соблюдая субординацию, побежали бодрой рысцой по выложенной красным и белым кирпичом дорожке. Первым бежал майор
      Егерин, за ним командир батальона, тучный начштаба батальона, командир роты и замыкал строй прапорщик. Выглядело это очень смешно.
      "Старшие офицеры", – как говорил сам Егерин, – "бегать не должны, ибо в военное время это вызывает панику, а в мирное – смех".
      – Вот так всю жизнь. Двадцать пять лет или дольше гоняют их все, кто звездочкой или должность старше. Это не жизнь.
      Полковник не стеснялся в выражения.
      – Вы чем тут занимаетесь? Что за бардак? Солдат простого вопроса не понимает. А на этого дневального посмотрите. Дежурный, почему дневальный не стрижен? На ушах висит. Чему вы его учите? Я вас спрашиваю! Молчать, когда я молчу. Вам никто не позволял там, когда я тут. Вы еще хотите, что-то сказать?
      Ответы проверяющему и впрямь были не нужны. Прооравшись для проформы минут пять, полковник распустил наряды, и мы вернулись в казармы.
      В восемь часов наряд по столовой стоял переодетый в замасленные, грязные, вонючие, уже не отстирывающиеся хэбэ.
      – Наряд, – Денискин стоял перед солдатами, уперев руки в бока. -
      Сегодня у нас должен быть крутой наряд. Если будет где срач – устрою самолично. К приемке наряда приступить.
      – Мы грибов насобирали, надо будет поджарить попозже, – сказал я.
      – Сегодня футбольный матч в девять. Давай, я уйду на матч – ты ведь справишься сами. А утром я буду в столовой один. Лады?
      – Нет проблем. Я все равно не люблю футбол, а ты у нас фанат.
      Магомедов, Эльмурзаев, Арсанов, ко мне! – позвал я двух здоровых чеченов и Имрама. – Вы оба поступаете в личное распоряжение
      Магомедова. Вы не убираете, вы не моете и не таскаете мешки, вы его личные телохранители.
      Чечены сразу стали выпячивать грудь вперед.
      – Его приказы – это мои приказы. Его слово – это мое слово. Что он сказал, то должно быть выполнено. Но он роста маленького, могут и послать. Вот вы и будете помогать ему объяснять мирными языком всем тем, у кого появились проблемы со слухом, как надо выполнять приказы. Уяснили?
      – Так точно, – хором ответили солдаты.
      – Имрам. Порядок на втором этаже. Посуда, столы, пол. Сам все знаешь. Если что – не стесняйся – я тут, на первом сижу.
      Сидя за столом, я дочитал "Сто дней до приказа", отложил журнал, потянулся и позвал Арсанова – крепкого солдата, который, чувствуя большую ответственность, ходил между этажами столовой, залезая во всевозможные подсобные помещения, выгоняя оттуда прячущихся лентяев.
      – На кухне капусту режут. Пусть мне кочерыжек начистят.
      Арсанов ушел и вернулся с полной миской чистых, свежих кочерыжек.
      – Вы с этого прикалываетесь? – поставил он миску передо мной.
      – Почему прикалываюсь? Я их ем. Спасибо. Посмотри, что на втором этаже делается. Не уснули там бойцы?
      Арсанов поднялся наверх. Через минуту я вскочил из-за стола, услышав грохот, который отдавался эхом в пустом помещении солдатской столовой. Взлетев по лестнице я сразу направился к открытой двери в середине зала, откуда раздавался шум. В дверях "дискотеки", как называли место мойки посуды, стояло с десяток узбеков, Магомедов и чечены.
      – Что за шум, а все живые? – сунулся я внутрь.
      Эльмурзаев держал на вытянутой руке кого-то из азиатов.
      – Саджикеев, смирно! – гаркнул я. – Ты почему драться лезешь?
      – Не я лезу. Он лезет. Я посуду мыл? Мыл. Зачем он на пол кинул?
      Две стойки с чистыми металлическими мисками были перевернуты.
      Миски валялись на полу в грязной, безостановочно месимой сапогами солдат, воде.
      – Эльмурзаев, ты перевернул?
      – Посуда грязная. Я чего, должен из такой грязной тарелки есть? – и он провел пальцем по дну миски. – Чурка.
      – Сам чурка.
      – Я? – Эльмурзаев готов был зарезать возражавшего ему узбека.
      – Всем стоять. Эльмурзаев и Арсанов, проверить, сколько начистили картошки на завтрак. И мне два бочка отдельно. "Дискотека" – перемыть посуду все равно надо. НАДО!! Она на полу в грязи лежит. И сделайте это так, чтобы я мог, увидев в каждой тарелке свое отражение, утром побриться. Раньше сделаете, раньше спать уйдете.
      Спустившись вниз, я позвал повара.
      – Тигран-джан, у меня полбачка свежих, чищеных грибов есть.
      Солдаты картошки начистили. Поджаришь нам? Ты в доле.
      – А чего не поджарить, дорогой? Конечно, поджарим.
      Половину бачка на отделение я отправил в роту, чтобы ребята, которые смотрели футбол, могли порадоваться жизни. Полный бачок
      Магомедов отнес в караулку. Да и себя мы не обделили. Жареная картошка с грибами, да еще полный чайник компота – что еще нужно от жизни "почти дедушке советской армии".
      Когда я вернулся с нарядом в казарму и разогнал уставших после трудового вечера солдат по койкам, футбол уже закончился. Спать никто из сержантов идти не собирался. После матча советское телевидение решило показать нашумевший американский фильм про последствия атомной войны. Фильм показывали явно из-за улучшающихся взаимоотношений между Америкой и СССР, так сказать, в условиях гласности и зарождающейся демократии.
      Проблема просмотра фильма заключалась в том, что мы, увлеченные сюжетом, не заметили вошедшего в расположение роты комбата.
      Прятаться было поздно, и медленное рассасывание сержантов батальона было пресечено командиром на корню.
      – Всем раздолбаем строиться. Рота в наряде. Почему же вас так много? Кленов, ты уже в третьей роте служить начал? Тебя когда из первой перевели? Николаев, а ты чего сюда забрел? В одну шеренгу становись.
      Понурив головы, мы построились перед кроватями, где мирно спали солдаты. Комбат широким шагом ходил по взлетке вдоль строя и распинал нас, не понимающих всю ответственность исторического момента.
      – В части проверяющих немеренно. Сегодня на плацу разнос был, а вы телевизор по ночам смотрите. Личный состав батальона без присмотра, сержанты шляются непонятно где. Значит так, всем командирам отделения – отбой. Замкомвзводам остаться.
      Отпущенные по кроватям мгновенно ретировались. Строй поредел и без приказа сомкнулся.
      – Значит так, "замки", – сказал комбат. – Если будет еще хотя бы одно нарушение, то домой пойдете тридцать первого декабря. Всем понятно?
      – Спасибо, товарищ майор! – радостно ответил я за всех.
      – Ханин, а ты чего тут делаешь?
      – Выполняю приказ.
      – Точно, ты же замок… но ведь тебе еще год служить.
      – Надеюсь, что меньше, а с Вашим обещанием…
      – Я тебя в Морфлот отправлю. Ты три года служить будешь. Понял?
      Всем отбой.
      Не ожидая повторения команды, мы разошлись по ротам и койкам.
      Фильм все равно подходил к концу, а впечатлений за день нам хватило.
 
      Встал я только к завтраку. Настроение было самое, что ни на есть хорошее, и я, выйдя из казармы и пройдя вдоль плаца, где маршировали солдаты артиллерийского полка, поднялся на второй этаж столовой и направился к Манукевичу, сидящему за отдельным столом с писарями полка. Макс обещал посодействовать в получении для меня краткосрочного отпуска домой, но все не выходил случай поговорить с земляком с глазу на глаз. Однажды он уже пытался вставить меня в список награжденных этим поощрением, но зоркий глаз начштаба выловил случайно затесавшуюся фамилию, и я оказался вычеркнутым из перечня.
      Стол писарей соседствовал с местом, где питалась рота, куда был переведен чеченец, имевший конфликт в нашем подразделении. Чеченец стоял, широко расставив ноги, и смотрел затуманенным, как будто обкуренным взглядом на дежурного по роте, пытавшегося убедить его сесть за стол.
      – Сядь за стол, итить твою мать! – не выдержав, ругнулся дневальный.
      "Придурок, это же чеченец, он воспринимает простое для русского уха ругательство, как прямое оскорбление своей матери", – подумал я и резко двинулся вперед. И вовремя. Чеченец быстрым движением вытащил изо рта опасное лезвие, которое все это время непонятно каким образом крутил языком, и занес руку для удара на уровне горла дежурного. Рука в замахе оказалась практически передо мной. Я перехватил кисть и локоть, ударил под колено ногой, от чего чеченец упал на стоящую перед столом лавку и, заломив руку за спину, выбил лезвие на пол.
      – Пусти, пусти, сука. Убью!
      Вторая рука чеченца уже стала подниматься, но кто-то резко вывернул ее, прижав солдата лицом в стол.
      – Дернешься, руку сломаю.
      Рядом со мной стоял дежурный по полку. Офицеры второго батальона уже бежали к нам. Я отпустил чеченца.
      – Я тебя все равно убью, – пообещал мне чеченец.
      – Помню, помню. Убьешь.
      Я повернулся и подошел к Манукевичу.
      – Как дела, Макс?
      – Оно тебе надо?
      – Что надо? – не понял я.
      – Чего ты влезаешь? Зачем? – пожал худыми плечами Макс. – Еврей, а такой глупый. Тебе надо быть порезанным чеченами? Ну, нафига?
      – А я знаю? – вопросом на вопрос ответил я. – Наверное, так я устроен. Ты меня в следующий приказ на отпуск пихни.
      – Я тебе комбат, что ли, чтобы тебя пихать? Он уже в штабе полка с утра распространялся, что Ханин с дедами попался на просмотре фильмЫ. Мол, совсем ты обурел. Ладно, зема, не грузись. Я пошел. У меня работы до… А еще конь не валялся.
      Вечером, когда караул ставил автоматы в ружпарке, а наряд по кухне сдавал старшине грязную униформу, Салюткин снова решил меня поддеть.
      – Зря ты с нами в караул не пошел.
      – Вы поймали всех шпионов, и вам скоро присвоят звания героев?
      – Мелко берешь. Мы вчера такую картошечку с грибочками навернули…
      – Много бы вы навернули, если бы я вам бачок не заслал.
      – А при чем тут ты?
      – Думайте, товарищ лейтенант, думайте. Это бывает полезно. Я понимаю, караул, устали, отоспаться надо…
      – Пошел вон!
      – Разрешите упасть, отжаться?
      – Ыыы…
      – Ушел, ушел.
      И я, ухмыльнувшись, направился к друзьям в штаб батальона попить заслуженного, халявного кофе Олега Доцейко.

      Ротный сделал вид, что забыл свое обещание посадить или разжаловать всех сержантов, и мы продолжали обучение наводчиков-операторов, как было ранее. Марш-броски, стрельбы из автоматов и боевых машин пехоты, политзанятия и муштра на плацу сменялись нарядами по столовой, караулами и дежурствами по роте.
      Руслана Тарасенко от меня постоянно забирали то в канцелярию ротного переписать какую-нибудь книгу личного состава, то в штаб батальона, где его Сенеда учил другим премудростям писарской жизни.
      Магомедов оказался профессиональным строителем-ремонтником, и целыми днями пропадал в офицерском городке, ремонтируя квартиры отцов-командиров, меняя краны и полы в жилищах прапорщиков. Парень он был безотказный и довольный жизнью.
      Художники, которых у меня во взводе было пять человек, дружно рисовали альбомы дембелям. Трудились во всю, не только раскрашивая страницы и полируя их лаком, но проявляли немалое воображение в создании калек – рисунков армейской жизни. Не отставал от молодых солдат и Сенеда, предлагая идеи, реализованные в прошлом. На заре своей службы талант Виталика был полностью раскрыт дембелями того времени, которым он рисовал дружеские шаржи из происходящих с нами приключений. Верхом творчества была заключительная картинка альбома, которую перерисовывали себе деды всех рот с помощью все того же
      Сенеды: на крупных камнях пещеры, в конце которой виднелся луч солнца, символизирующий будущую свободу, писались каллиграфическим почерком имена и адреса армейских сослуживцев. Внизу созданной из камней стены были художественно разбросаны символические кости
      "духов" и черепа тех, кто отслужил год. Надписи на камнях освещал тусклой свечей с капающим воском сам "дед", изображенный сгорбленным старцем с длинной бородой, одной рукой опирающийся на высокий сухой посох. После такого произведения искусств все остальные варианты, предложенные многочисленными художниками и любителями выдать варианты, были отвергнуты строгим дембельским жюри. Я мог получить лучшие кальки, превосходные идеи, но поражал всех моим упорным нежеланием создать для себя изделие армейского мастерства.
      – Я и после не буду делать.
      – А что ты дома друзьям покажешь?
      – Военный билет. Отстань, чем ниже уровень базового интеллекта, тем краше и толще альбом.
      – Переведи…
      – Общеобразовательная программа военнослужащих последнего призыва не ставит перед собой первоплановые задачи, специализирующиеся на умении использования полностью атрофированной части тела, именуемой медицинским термином мозги.
      – Это ты меня так послал?
      – Нет, это я так пошутил.
      Шутки подобного толка не понимали так же, как я не понимал, почему взрослые двадцатилетние пацаны должны носиться друг за другом по кроватям, хватая товарищей за штаны и стараясь прижаться к ним сзади нижней частью своего тела. В роте никто не был замечен в гомосексуальных наклонностях, что меня смущало еще сильнее.
      Все свободное время я предпочитал проспать, руководствуясь известным выражением: "солдат спит – служба идет". Или занимал себя чтением книг, которые получал "из-под полы" в армейской библиотеке.
      За этим занятием и застал меня командир второго отделения моего взвода Меньшов. Он подошел к моей койке, на которой я валялся, читая книгу, и замер, пристально глядя на меня слегка раскосыми глазами, заслоняя свет своим низким, но широким корпусом.
      – Ты чего встал, родной? "Отойди от бочки – ты закрываешь мне солнце", – процитировал я Диогена.
      – Какое солнце?
      – Не бери в голову. Чего хотел?
      – Скажи, ты взаправду еврей? – ошарашил меня своим вопросом Меньшов
      – Как тебе сказать? По паспорту стопроцентно. Ну, так получилось.
      Когда папа-еврей и мама- еврейка, то дети редко становятся русскими,
      – вспомнил я историю получения своего паспорта.
      Когда мне исполнилось шестнадцать лет я, принеся свидетельство о рождении в паспортный отдел, получил бланк и, заполнив как положено, в графе национальность вписал: "русский". Этот бланк вместе со свидетельством о рождении я и подал в окошечко паспортистке.
      Паспортистка долго вчитывалась в текст, а потом спросила:
      – А почему ты написал национальность русский?
      – А какой из меня еврей? Еврейского языка я не знаю, только русский. Национальных традиций – не знаю, не обрезан, в Бога, как положено, не верю. Сам комсомолец, активист. Даже значок имеется
      "Шестьдесят лет ВЛКСМ". Родился и вырос в России. У меня еврейского ничего не осталось. Какой из меня еврей? Я, что ни на есть, русский.
      У паспортистки взяло время переварить все услышанное. Я не сомневался, что она многое повидала на своем веку, но такое признание явно ввело ее в состояние ступора.
      – Ты, может быть, думаешь, что национальность еврей может тебе помешать в дальнейшем?
      – Как она мне может помешать, когда у нас в стране все равны? – на полном серьезе спросил я.
      Переварить эту фразу у паспортистки заняло значительно больше времени. Она вновь вчиталась в бумаги и, медленно собираясь и вспоминая, что она тут не хухры-мухры, а офицер милиции и знаток закона сказала:
      – По закону Союза Советских Социалистических Республик ты имеешь право выбрать ЛЮБУЮ из национальностей своих родителей. Ты какую выбираешь?
      Тут настала моя очередь задуматься.
      – Если я буду выбирать не по национальности папы или мамы, но даже бабушек и дедушек или прабабушек и прадедушек, то выбор у меня небольшой. Насколько мне известно моя фамилия была известна еще во времена египетского рабства иудеев и дошла неизмененной до наших времен.
      – Тогда возьми, пожалуйста, новый бланк и перепиши так, как положено.
      Бланк я переписал, и паспортистка потребовала от меня расписаться не только в графе "подпись", но и рядом с графой национальность.
      Наверное, чтобы не забывал свою родословную.
      – Странно, – продолжая смотреть на меня, практически не моргая, сказал Меньшов.
      – Чего тебе странно?
      – Первый раз вижу еврея в армии. Евреи ведь не служат, они косят… А тут ты… Смотрю и удивляюсь.
      – Посмотрел? Запомнил? Теперь построй мне взвод и выясни кому надо к врачу. Я сам свожу в санчасть.
      У дверей санчасти сидел молодой солдат с черной, кучерявой головой и большим, слегка приплюснутым носом. В петлицах бойца была змея на чаше, что означало его принадлежность к войскам медслужбы.
      – Шалом алейхем, – внимательно посмотрел он на меня большими черными глазами, в которых отражалось "страдание всего еврейского народа", как любила поговаривать моя тетка.
      – Воистину шалом.
      – Надо отвечать "алейхем а-шалом", – поправил меня фельдшер.
      – Да будет так, если тебе от этого сразу станет легче.
      – Ты ведь еврей? – уточнил солдат, явно не понимающий моих шуток.
      – Чего-то мне последнее время часто задают этот вопрос. К дождю, наверное. Или я так плохо выгляжу?
      – Азохэн вэй, – вздохнул черноглазый. – Ты из Одессы, что отвечаешь вопросом на вопрос?
      – Нет, из Питера.
      – А я из Винницы. Это такой город на Украине. Там много евреев.
      – Бывает. Ты новый фельдшер части?
      – Ага. Приходи, за жизнь поговорим.
      Я не имел ничего против того, чтобы поговорить за жизнь и даже немного пожалел, что не остался в свое время в медчасти, но не так часто пересекаются в армейской жизни заместитель командира взвода мотострелковой части и фельдшер-чернопогонник, даже если оба евреи.
      – К нам пополнение едет, только это по секрету, – сказал мне
      Макс, когда мы сидели с ним с солдатской столовой и наворачивали дополнительную порцию хлеба с маслом.
      – Какое может быть пополнение в учебке? Полк укомплектован.
      – Они не совсем к нам. В Москве ЧП произошло. Какой-то грузин-москвич, взял УАЗик своего шефа и поехал на гулянку. Не то перетрахался, не то перепил, но совершил аварию с бабами в машине, и командир московского военного округа приказал всех москвичей отправить служить за триста километров от города. А мы как раз триста пять.
      – Так там, небось, не пара десятков…
      – Вот они и будут кататься по частям, пока их не примут.
      – А пересылка?
      – Ну, я не знаю, – развел руками Манукевич.- За что купил, за то и продаю.
      – А это мысль, – сказал я сам себе. – Можно свалить из учебки. Из
      "линейки", говорят, раньше домой отпускают.
      – Всюду одинаково отпускают. А я себе уже нулевую хэбэшку заначил.
      – Зачем тебе хэбэшка? Лучше "парадку" найти приличную.
      – В хэбэшке, в пилоточке, с вещмешком – самый шик. Как с войны.
      – Колун ты, Макс, – захохотал я. – Подмосковный писарь с войны вернулся. "За нами Москва, враг не прошел. Мы все бумажки написали ровно".
      – Кончай прикалываться. Это будет супер.
      – Скорее бы этот супер…
      В казарме был бедлам. Москвичи, отслужившие и полгода, и год, и почти полтора гуляли по казарме, сидели в курилке, общались с сержантами, которые еще полгода-год тому назад были такими же курсантами. Многие приехавшие прошли эту же, ковровскую учебку некоторое время тому назад.
      – Ха, Серега! – увидел я сержанта-москвича, с которым мы были курсантами одного учебного взвода.
      – Санек, привет. Хук справа или слева? – предложил присевший в стойку однополчанин, имевший на груди значок кандидата в мастера спорта.
      – Маваси-гири в голову, – ответил я, и мы, ударив кулак в кулак, обнялись. – К нам?
      – Да куда пошлют. Сказано к вам, у кого не получится – поедут в
      Гороховец и так далее. А у вас ничего, нормально. Я бы остался.
      – А я бы уехал. Ты где служил?
      – Курсы "Выстрел". Полк обеспечения учебного процесса. Шестьдесят километров от Москвы.
      – А давай махнемся?
      – Как это "махнемся"?
      – Ты сюда, а я на курсы.
      – А кто же разрешит?
      – Вас с курсов много?
      – Человек восемь или десять… Но сержантов только четыре.
      – Тогда я пойду, выясню. Ты пока у меня во взводе располагайся.
      Лады?
      – А твои духи меня обижать не будут? – пошутил боксер. – Я буду тут.
      Я пошел говорить с сержантами нашей и соседних рот. Последнее время мы обсуждали вопрос о сроках увольнения в запас, хотя служить нам оставалось больше, чем полгода каждому. Полгода могли растянуться и на долгих девять месяцев, поэтому обсуждались все варианты сокращения уже давно надоевшей армейской службы.
      Предложения о сокращении срока путем членовредительства большинство отметало, как ненужные.
      – Зря ты не слушаешь, – гоношился Андрейчик. – Королев из седьмой роты вырезал себе гланды через неделю после приказа и был уволен в запас. А Виноградов из "спецов" сделал себе насечки на глаза. И зрение исправил и домой первым уехал. Никаких тебе дембельских аккордов. Больного никто не трогает.
      Мы пожимали плечами. Лезть под скальпель хотелось далеко не каждому, но о возможности уволиться раньше через "линейную" часть шансов почти не было. И тут он появился. Да еще какой шанс. Курсы
      "Выстрел" считались верхом нормальной службы, как зарекомендовавшие себя среди солдат, во-первых, близким нахождением к столице, а во-вторых, практически отсутствием дедовщины из-за постоянной занятости всего полка обеспечением учебного процесса.
      – Товарищ гвардии майор, – стоял я на вытяжку перед замполитом части, – разрешите обратиться?
      – Обращайся, – настроение у замполита было хорошее.
      – Я прошу перевести меня служить в линейную часть. Хочу почувствовать настоящую службу.
      – Ты один такой герой?
      – Никак нет. Нас четверо.
      – И все хотят?
      – Все.
      – А кто будет обучать новобранцев? Кто будет делать из них высококлассных специалистов?
      – В дивизию прибыли москвичи, часть из них сержанты, прошли курс в нашей учебке. Они готовы остаться вместо нас. Все с курсов
      "Выстрел" и участвовали в обучении личного состава.
      – Курсы "Выстрел" я знаю, знаю. Так ты хочешь в "линейку"?
      Думаешь, что там легче? Думаешь, что там можно будет схалявить?
      – Никак нет, товарищ гвардии майор. Хочу в линейную часть, себя проверить.
      – Нет проблем. Передай документы в строевую часть Манукевичу.
      Скажи, что я приказал оформить. Два дня на передачу подразделений и вперед… на пересыльный пункт.
      Я не стал уточнять, почему именно пересыльный пункт, а не напрямую в часть, решив, что процедура перевода лучше известна замолиту – ведь ребята приехали именно через это место, и пошел передать приказ земляку.
      – Дурак ты, – встретил меня Манукевич. – И чего ты себе все приключений на жопу ищешь? Сидел бы и сидел. Через неделю дедушкой станешь. В отпуск поедешь. Потом старшинскую полоску получишь.
      – Я даже полоску старшего сержанта до сих пор не пришил, старшинскую мне в жизнь не дадут. Я опять с кем-нибудь поцапаться успею, с тем же ротным. Да и в "партизанах" у старшины куда больше дней, чем у сержанта. И Дрянькин меня ни в какой отпуск никогда в жизни не отпустит. Он меня отыметь собрался. Да и на дембель я из-за него выйду в шесть вечера тридцатого июня. Я же не в штабе полка.
      Береженого Бог бережет. Уж я лучше подальше от такого начальства. Не нуди. Я уже решил. Так я и Дрянькина сделаю и из "линейки" попробую быстрее дембельнуться.
      – А тебе специалиста второго класса присвоили. Хочешь, я тебе печать в "ксиву" поставлю. У тебя с собой?
      – С собой. Поставь, раз положено. Буду крутее всех крутых. Но тут мне делать все равно нечего. Достало все. Надо что-то менять. Надо,
      Макс, не бояться менять что-то в своей жизни. Идти вперед, спотыкаться, падать, делать ошибки. Учиться на своих ошибках и идти дальше. Нельзя залезть в одну конуру и так просидеть всю жизнь.
      Может быть, это спокойнее, легче, сытнее, но скучно. У человека должно быть движение. Иначе застой мозгов и копец. Мы и так в армии тупеем. Фразы не формулируются. Только "Есть" и "Никак нет". Как работы. Телевизор смотреть не дают. Книжек нормальных не достать. В кино только "Ленин в октябре" и другая муть. А в Питере мы с тобой еще встретимся. Обязательно.
      – Ну, как знаешь. Тебе когда документы оформить?
      – Нам дано два дня передать "духов"… И чего их передавать?
      "Духи" – они и в Африке "духи".
      – Ты скажи утречком, когда соберетесь, – я за час все документы сделаю. Увидимся.
      – Коля, я на курсы "Выстрел" уезжаю, – с порога сказал я старшине роты.
      – Жаль, Санек. Ты на курсы. Я в Афган.
      – В Афган? Нифига себе…
      – Я написал заявление, мне утвердили. Через две недели уезжаю. А ты знаешь, что я роту принял с недостачей почти в две тысячи рублей?
      – Ого… А сейчас?
      – А сейчас мы с тобой сдаем роту с плюсом в двести, – и он мне подмигнул. – Кстати, тебе премия полагается.
      И прапорщик достал десять рублей.
      – Это с последних удержаний с этих раздолбаев. А ты чего заходил-то, попрощаться?
      – И попрощаться, и парадка мне нужна, ботинки, ну все, как положено.
      – Будет тебе все как положено. Я пока все подберу и проверю, а ты, не в службу, а в дружбу, смотайся в танковый полк. Там Магомедов какую-то кирпичную стенку кладет. Так ты забери его оттуда. Все-таки роту сдавать лучше в полном составе без "левых" командировочных. Я тебе увольнительную дам на тебя и на него.
      Танковые полки располагались отдельно от основной дивизии, хоть она и называлась танковой. Я вышел в город, зашел в парикмахерскую подстричься, выпил стакан кваса и вышел к железнодорожной станции.
      Электричек не было, и я слонялся без дела в ожидании. Чуть в стороне от здания станции стоял фургон, рядом с которым прогуливались солдаты с автоматами и собакой. На погонах малинового цвета были две буквы ВВ, что означало – внутренние войска. В моем взводе тоже были два таких солдата, присланных из дивизии Дзержинского для получения классности наводчиков-операторов. Солдаты были нормальные и, когда ротный сказал порекомендовать кого-то из солдат для поощрения, то я подал одного из вэвэшников на звание ефрейтора, которое ему и было присвоено.
      – Зачем Вы это сделали, товарищ сержант, – чуть не плакал солдат.
      – Нас же заставят носить полоску.
      – Дурак. В случае отсутствия командира отделения, ты автоматически получишь следующую. Ты меня благодарить должен.
      Солдат моего мнения не разделял и, сжав зубы, пришивал полосу под присмотром забирающего его из части прапорщика дивизии Дзержинского.
      На станции около фургона рядом с солдатами переминался прапорщик, к которому приставала размалеванная дешевой косметикой такая же дешевая проститутка. Я подошел к отшучивающемуся "куску".
      – Зэков ждете?
      – Если привезут.
      – А потом на зону?
      – А куда же еще?
      – А меня можете с собой взять?
      – Куда? На зону? Да тебе, судя по значкам, скоро домой.
      – Мне в танковый полк надо. Высадите меня около части.
      – Ну, подожди чуток. Поедешь с нами. Что ты от меня хочешь, красавица? – дал по рукам проститутке, пытающейся раздеть военного, не отходя от места. – Тебе в школу ходить нужно.
      – В какую школу? Пошли со мной, тебе хорошо будет.
      – Да ты и мужика-то в своей жизни еще не видела.
      – Я не видела? Да в меня столько спермы слили, сколько солдат за два года киселя не выпил.
      – Ух ты, какая бойкая. Ну-ка, отвали, поезд идет. Отвали, а то буду рассматривать как нападение при исполнении служебных обязанностей.
      Поезд никого не привез, и прапорщик направился обратно к машине.
      – Залезай в "сетку".
      Я полез в фургон.
      – Ну, что солдатик, ты меня еще навестишь? – не могла угомониться проститутка, хватая прапорщика через штаны за гениталии.
      – Руки убери. Государственное имущество, руками не трогать.
      – Чего ты боишься? В меня столько тыкали, что если бы столько тыкали в тебя, ты бы уже был как ежик.
      – Ха-ха-ха, – разошелся диким смехом прапорщик, – шутница. В зеркало на себя посмотри. У тебя же еще молоко на губах не обсохло.
      – Молоко? Да я столько спермы проглотила, сколько твои солдаты киселя за два годы не выпили.
      – Брысь, – насупил брови прапорщик, захлопывая дверь кабаны. -
      Поехали, чего уши развесил?
      И машина, фыркнув горячим двигателем, понеслась. Я сидел в
      "сетке" за дверью с решеткой на окнах и думал, что даже для того, чтобы быстрее добраться, не стоит забираться в пусть и временную, но тюрьму. Не стоит искушать судьбу лишний раз. Солдаты части поддерживали контакты с зеками, отправляя письма, перебрасываемые осужденными через забор. Делали они это, конечно, не просто так.
      Письма была завернуты в небольшие выкидные ножи, которые посыльные оставляли себе. Большие или очень красиво сделанные ножи пацаны меняли на пачки чая, которые очень ценились уголовниками. Я никогда в таких мероприятиях не участвовал. От зоны веяло чем-то потусторонним, жутким. Веяло злом и гнилью, грубостью и колючей проволокой. Когда я видел проволоку на заборе части, я не воспринимал ее той границей, которую я видел в металлических рядах зоны строгого режима. И не то, что попадать, но даже приближаться к трем рядам колючей проволоки, за которыми виднелись страшного вида бараки, мне никогда не хотелось, хотя в России, как говорится, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Машина бежала по дороге. В решетку за дверью, отделяющей меня от наряда, я не видел даже кусочка неба.
      Только трое солдат тихо переговаривались между собой, покачиваясь на лавке, изредка исподлобья посматривая на меня. Я понимал, что никто меня тут держать не будет, но поджилки все-таки сжимались. Машина остановилась.
      – Вылезай, – крикнул прапорщик. – А то могу упаковать.
      – Спасибо, – крикнул я, выпрыгивая из машины. – Я как-нибудь сам.
      Высадили меня прямо около ворот танкового полка.
      – Эй, солдат, – окрикнул я проходящего мимо бойца явно кавказского происхождения, – ты не видел, где тут новые каптерки строят? Мне оттуда воина забрать надо.
      – Пойдешь прямо, потом направо. У тебя закурить есть?
      – Не курю и тебе не советую.
      – А сам откуда?
      – Из пехоты.
      – У вас, я слышал, гоняют по-страшному. Ты сам…
      – Слушай, а у вас все солдаты к сержантам на "ты" обращаются?
      – А как еще надо? – оторопел солдат. – Ах, да. Я слышал, что у вас там сержантам выкают. Нэ, у нас сержанты очки драют.
      – Чего? – пришла моя очередь удивляться.
      – А кто будет чистить? Я? Мне нельзя. Я – чеченец. И все чеченцы.
      Три роты. А русскому можно, а кто русский? Сержант. Вот пусть и чистит, – и он заулыбался, показывая два золотых вставных зуба.
      – А офицеры?
      – А что офицеры? Они жить хотят. Вмешиваться не будут. Нас много.
      Кто рискнет, того… – и он провел большим пальцем по горлу.
      – Ну, ну. Так говоришь: прямо и направо?
      Магомедова я нашел довольно быстро. Азербайджанец был рад оставить танковую часть, и к обеду мы вернулись в мотострелковый полк.
      – Взвод! Равняйсь! Смирно! Товарищи солдаты. Я покидаю наш полк…
      – Ууууууу…
      – Разговорчики в строю. Не знаю, каким я был командиром, хорошим или плохим, но у вас теперь будет новый заместитель командира взвода
      – сержант Зарубеев. Сержант Зарубеев проходил, как и вы, курс в первой роте и прибыл к нам по обмену сержантского состава с высших курсов "Выстрел". Сержант Зарубеев является специалистом третьего класса и кандидатом в мастера спорта по боксу. Так что прошу любить и жаловать. Давай, Серега. Тебе слово.
      – Значит так, духи, – чуть наклонившись, Зарубеев опустил длинные накаченные руки так, что они, раскачиваясь, почти касались пола, – если будете меня слушаться, то… будете живы. А если нет, чурки, то хана вам всем. Лучше сами вешайтесь.
      Я не стал вмешиваться и слушал, улыбаясь, Зарубеева. В мыслях я уже был в пути.
      – О чем задумался, Ханин? – ротный как всегда незаметно оказался передо мной. – Старших по званию разучился приветствовать?
      – Виноват, товарищ старший лейтенант, задумался.
      – Солдат думать не должен. Ему по должности думать не положено.
      Солдат должен выполнять приказы. Или, как говорит майор Егерин, плох солдат, который стоит и тем более сидит. Солдат хорош, когда он бежит или хотя бы идет строевым шагом.
      – Да, я пока вроде бы сержант, – посмотрел я на свои погоны. – Но я готов Вас обрадовать, товарищ старший лейтенант. Я передаю взвод сержанту Зарубееву и покидаю Вас. Не плачьте и помните обо мне.
      – А почему я об этом нифига ни знаю? – спросил ротный.
      – Замполит полка разрешил мне уехать в "линейку", выполнять свой священный воинский долг. Начштаба не против. Документы будут через час, – соврал я, понимая, что ротный не пойдет выяснять к старшим офицерам. И, скорее всего, будет рад избавиться от непослушного сержанта.
      – Кто еще?
      – Андрейчик и двое молодых сержантов из второй роты.
      – Ну и хрен с вами. Мне легче будет.
      – Все всегда с нами, товарищ старший лейтенант. Чужого нам не надо, но и свое не отдадим.
      – Ты что ли его меняешь? – не обращая уже на меня внимания, ротный повернулся к стоящему рядом, Зарубееву.
      – Ага.
      – Не "ага", а "так точно". Пошли в канцелярию, побеседуем.
      Я подмигнул приятелю, который пошел за ротным, и повернулся к взводу.
      – Все, воины, вольно. Можете расслабиться. Во всяком случае до получения по головам от Зарубеева. А у него рука тяжелая. Свободны.
      Разойдись!
      Вечером в роте появился лейтенант Алиев.
      – Как дела во вверенном мне взводе?
      – Нормально, я уезжаю завтра-послезавтра. Вон новый замок стоит.
      Сергей Зарубеев. Нормальный пацан.
      – А меня в партию не приняли, – не слишком уныло сказал Алиев. -
      Не проскочил. Ну и фиг с ними. Или с ней?
      Я пожал плечами.
      – Значит, в другой раз прокатит, – уверенно сказал взводный.- Ты знаешь, что меня в другой части хотели уже командиром роты назначить? Я был И.О. А потом сюда перевели. Я думал командиром роты и переведут, в учебке же командир роты – майорская должность. А мне сказали: сначала взводным побудь…
      Я развел руки в стороны. Говорить в такой ситуации не требовалось.
      – Зато теперь буду больше времени с личным составом, – обрадовался Алиев.- А ты давай, не тушуйся. Будешь проезжать мимо, заезжай. И телефон мне свой в Ленинграде оставь, я буду – тоже заскочу чайку попить.
      Я оставил ему свой телефон и адрес, как оставил всем своим друзьям в части, и пошел гулять. Дело до меня уже не было никому.
      Андрейчик тоже сдал взвод, и мы, якобы ожидая переоформления документов, гуляли в офицерском городке и даже в Коврове третий день, когда нарвались на ротного.
      – Вы будете так до дембеля шляться? Мне вас с довольствия снять надо. Чтоб завтра уже вашего духа тут не было.
      Поставленные в тупик вопросом о довольствии, мы оформили все документы в строевой части и вчетвером выехали в Москву на пересыльный пункт.
      – Какой мудак так документы оформляет? – орал майор с петлицами артиллериста, стоя в коридоре пересылки. – Какой, я вас спрашиваю?
      Кто вас послал сюда, блин? Вы мне тут на хрен не нужны. Валите обратно в свою часть, и пусть они отправляют вас напрямую туда, куда должны отправить. Я вас никуда переправлять не буду.
      Возвращаться не хотелось, но вопрос упирался только в документы, и я не стал спорить дальше:
      – Товарищ майор, вы нам поставьте, что мы прибыли и…
      – Вали отсюда. К вечеру ты будешь уже в части. Ничего тебе ставить не надо. Обойдешься. Патруль тебя не тронет. Если что – сошлетесь на меня.
      В его словах была логика, и обойти ее не получалось.
      – Есть, – махнул я рукой к фуражке. – Разрешите идти?
      – Пошли нах отсюда, – уже более миролюбиво сказал майор и скрылся за дверью с табличкой "Дежурный".
      – У меня в Москве тетка, – сказал Андрейчик, когда мы отошли от здания пересыльного пункта. – Давайте я позвоню, и к ней заедем. Она такие блины печет… пальчики оближешь.
      – Нарвемся на патруль – нам хана, – предупредил я.
      – Мы чего? Бегать разучились? Вперед.
      И мы поехали к тетке Андрейчика, оглядываясь по сторонам, чтобы не бегать, как молодые солдаты, с рюкзаками на спинах.
      Бегать нам все-таки пришлось. Когда до дома обозначенной тетки нам оставалось только перейти широкую улицу, из подземного перехода появился патруль в военно-морской форме. Расстояние между нами составляло не больше пятидесяти метров, но было достаточным, чтобы не отдавать честь и как можно быстрее ретироваться.
      – Атас, патруль.
      Не задумываясь о том, что у нас есть шанс почти официально отмазаться, мы ломанулись прямо через перила на другую сторону улицы, несясь между двигающимися машинами по шести полосам асфальта.
      Патруль побежал за нами. Но куда там. Ботинки после тяжелых кирзовых сапог чувствовались на ногах как тапочки, да и бегали в пехотинцы куда больше, чем моряки. С каждой секундой разрыв между нами увеличивался и, когда мы забежали за угол дома, у нас уже был запас времени оглядеться.
      – В ту парадную, – показал рукой Андрейчик, и мы влетели, толкая друг друга в грязный, заплеванный подъезд, имеющий специфический запах мочи, не переводящийся в подъездах городов России независимо от их месторасположения в стране. – На третий этаж.
      Через пару минут мы, побросав вещевые мешки при входе в квартиру, сидели в гостиной перед телевизором и ждали первую партию блинов, которые тетка Андрейчика напекла к нашему приезду сразу после телефонного звонка. Блины с вареньем, со сметаной, с медом. Русские блины, конечно, обязательно должны иметь в виде наполнителя красную икру, но нас устраивал и советский, вышеописанный вариант. Исконно русская еда, рекламируемая на Масленицу, наполняла наши уставшие от пшенки и капусты желудки. Мы уплетали все с такой быстротой, что тетка не успевала печь. Когда мы наелись, и Андрейчик отошел на кухню поговорить с родственницей, мы дружно под монотонный голос, идущий из динамиков телевизора "Рекорд", задремали в креслах, решив, что все равно надо переждать, пока патруль уйдет и не будет нас дожидаться во дворе.
      Продрав глаза и поблагодарив тетку за гостеприимство, мы отправились дальше по намеченному маршруту в Ковров, откуда нам так и не получилось уехать. До города мы добрались без проблем. А от патруля в Коврове убегать было проще, чем в Москве. Мы знали все дворы и узкие проходы, да и патруль не сильно стремился нас догнать, увидев, что мы перескочили через ближайший забор. К ужину мы успели вовремя. Несмотря на то, что нас должны были снять с довольствия, наряд накрыл нам отдельный стол, и мы в очередной раз за прошедшие часы вспомнили с благодарностью "теткины" блины. Сразу после ужина мы оказались в роте.
      – Вернулись? – удивился ротный. – А у меня места уже заняты.
      Ложитесь все в пятом взводе, у стены. И чтобы завтра я вас тут уже не видел.
      Протрепавшись до двенадцати ночи в каптерке и рассказав друзьям про свои приключения, мы разошлись по выделенным койкам. Часа через два я проснулся. Проснулся не потягиваясь, а мгновенно, как бывает только в критических ситуациях. Не шевелясь, я открыл глаза и поведя ими в стороны огляделся. Раджаев стоял в проходе между соседними койками и тихо вытаскивал кошелек из кармана молодого сержанта, ездящего вместе со мной в Москву. Я старался раскрыть глаза пошире и увидеть происходящее в свете уличного фонаря, не двигаясь, чтобы не спугнуть Раджаева. Когда вор начал отходить от табуретки, на которой лежала форма, я резко встал на кровати, сделал прыжок и, оттолкнувшись от спинки кровати, ударил йоко-тоби-гири таджика в плечо, потому что удар в голову мог принести мне больше неприятностей, чем ему. Раджаев отлетел на середину расположения, упал и тут же вскочил, озираясь. Я сделал резкий шаг вперед и, подпрыгнув, ударил его еще раз йоко-мая-гири в грудь. Раджаев, широко раскинув руки, отлетел к койкам соседнего взвода и со стоном упал на табуретки.
      – Встань, сука! – рявкнул я.
      Солдаты начали просыпаться. Кто-то встал с койки, кто-то поднялся, чтобы было лучше видно, кто-то приподнялся на локте.
      – Ты ворюга!!
      – Не я. Я не браль.
      – Врешь! Я сам видел!! Своими глазами! – я повернулся к младшему сержанту, который тер глаза. – На пол посмотри. Твой кошелек?
      – Мой. Откуда он?
      – Я не браль. Я не браль, – закрывая голову руками в ожидании очередного удара, ныл Раджаев. – Я шель туалет. Видель кошелек.
      Хотель поднять и сержант дать.
      – Твоя койка на три ряда ближе к туалету. Ты чего звиздишь тут, урюк? Дежурный по роте. Тебе "тумбочка-дневальный" до утра. Штык-нож не давать. В туалет не отпускать. Роте отбой. Спать, сынки. Отбой, я сказал!! Утром разберемся.
      Утром, в начале восьмого, меня разбудил ротный.
      – Ты точно в дизель захотел. Ты решил напоследок солдату рожу набить? Это за "яйца"?
      – Я его не бил, а задерживал. Наручников у меня только не было, а то к койке бы приковал. А упал он сам. Вор он. А вор, – я вспомнил известную фразу и изменил тембр голоса, – "должен сидеть в тюрьме".
      И как вор был пойман на месте преступления. Так что ему еще мало "по яйцам".
      – А солдат говорит…
      – У меня свидетелей полроты. А этот чурка будет много говорить, я ему сейчас рога посшибаю, – вскочил я с кровати.
      – Отставить дедовщину! – поднял голос старлей.
      – Что произошло? – к нам подбегал вошедший в роту Алиев. – Ты зачем его так?
      – Как так?
      – У него фингал под глазом.
      – Не было у него фингала. Небось, сам о тумбочку приложился, чтобы меня подставить. В "душу" он у меня получил. Потом я его "на тумбочку" поставил.
      – Сань, ты не врешь.
      – Тельман, – я перешел на ты, обращаясь к взводному, который уже и не был моим командиром, – ты видел, чтобы я хоть один раз кого обманул? Я тебе зуб даю. Ребят спросил. Ну, нахрен мне трогать солдата, когда я УЖЕ не в полку? Ты лучше у того спроси, у кого кошелек этот урюк украл.
      – Я не краль, – успел выкрикнуть Раджаев.
      – Чего? – я, делая страшные глаза, вскочил с кровати на холодные доски пола, но Алиев меня успел перехватить.
      – Я сам с ним разберусь. Раджаев, иди за мной.
      Минут через пять, подойдя к сушилке, дверь в которую охранял солдат, я услышал:
      – Ты воровал?
      – Не я.
      Гулкий удар, по-видимому, в грудь был ответом на неправильный ответ.
      – Ты?
      – Нэ…
      Опять удар.
      – Отойди, – оттолкнул я солдата.
      Тельман стоял в боксерской позе и был готов стукнуть снова.
      – Так ты или кто?
      – Я только подняль.
      Опять серия ударов.
      – Не убей его, а то из-за чурки…
      – Такие не умирают, – и Алиев снова ударил солдата в грудь.- Я его, суку, буду долго метелить. Я на нем все, что накопилось…
      – Ну, ну…
      Я вышел из "сушилки" и направился в строевую часть переоформлять документы. Через пару часов, уже не прощаясь, а смеясь, что скоро вновь вернемся, мы вчетвером, закинув за спины так и не разобранные вещевые мешки с солдатскими пожитками, вышли за ворота гвардейской краснознаменной учебно-танковой дивизии. В очередной раз проехав уже известными маршрутами Ковров-Владамир, Владимир-Москва мы через несколько часов были остановлены привокзальным патрулем, не позволившим нам вновь попасть в столицу и погулять еще денек.
      Старший патруля в сопровождении курсантов военного училища, проводив по перрону, посадил нас на электричку, идущую в город
      Солнечногороск, где мне предстояло служить все оставшееся дни.

      – Зёма, где курсы "Выстрел"? – спросил я солдата, стоящего у ворот со стандартной выпуклой красной звездой и держащего в руках свежий выпуск армейской газеты.
      – Тут. Но тебе курсы или полк?
      – А какая разница? Это не одно и тоже?
      – На курсах учатся офицеры, это налево. А полк обеспечения учебного процесса – прямо и направо.
      – Ясненько. Что пишут?
      – Приказ.
      – Когда?
      – Сегодня. Читаю, 27-е сентября 1987 года. Приказ министра обороны СССР…
      От этих слов у меня не прибавилось ощущений, что я стал "дедом", но слышать приказ было приятно. Это было скорее новое положение внеуставной армейской иерархии. Состояние, принятое традициями, хотя в голове больше звучал оставшийся, а не пройденный срок службы. Я понимал, что пройденное уже ушло, а вот что мне предстояло – оставалось загадкой.
      – И еще: с сего дня добавили пайку масла до двадцати грамм.
      – Смотри не объешься, когда деды отдавать будут, – засмеялся я. -
      Бывай, служивый.
      Так как на офицеров мы явно не тянули, то направились по указанному дежурным маршруту в полк. Нас поразил порядок, который вроде бы никто не поддерживал. Аккуратные домики, магазин, дорожка с убранным тротуаром. Небольшой парк и указатели. Мы прошли мимо одноэтажного, имевшего высокие стеклянные витрины кафе с красивым названием "Погребок", в котором сидели офицеры, женщины и дети.
      Солдат на нашем пути попадалось немного, но офицеры разных званий были повсюду. Такого количества офицерского состава в одном месте за время срочной службы мне еще не встречалось. Чтобы не поднимать все время руку в приветствии, мы надели вещевые мешки на правое плечо и поддерживали ремень рукой. Казарм оказалось всего две. Два четырехэтажных здания из серого с полосами красного кирпича между этажами располагались так, что окна одной казармы смотрели в окна другой. Из окон обеих казарм был хорошо виден прямоугольный, размеченный для обязательных занятий по отработке движения строем и по одному плац. Со стороны дороги плац отделяли несколько голубых елей росших на узкой полосе земли.
      – Эй, воин, где штаб полка? – окликнул я стоящего с метлой солдата, облаченного в промасленную хэбешку.
      – Прямо, мимо "чепка" и по дорожке направо, – крикнул солдат. -
      Свеженькие с учебки?
      – С учебки, с учебки.
      – Ну, вешайтесь, – засмеялся солдат и пошел дальше.
      – Надо бы значки снять, – тихо сказал Андрейчик. – Хрен его знает, как обернется.
      В его словах был здравый смысл. Часть была не гвардейская и специфические значки, плюс знаки отличников и специалистов могли вызвать конфликт между нашей небольшой группой и местными дедами, ставшими в одночасье полугражданскими. Мы согласились с товарищем и переложили легкие кусочки крашеного металла в карманы пиджаков, оставив только комсомольские значки.
      – По тебе все равно видно, кто ты и сколько за спиной, – сказал
      Андрейчик, показывая пальцем на мой маленький, не совсем обычный для армии комсомольский значок. – У всех большой и на закрутке.
      – Не страшно. Все равно придется объясняться, что мы не "духи с учебки". А это у них "чепок"?
      Мимо этого заведения пройти было невозможно. Одноэтажное здание, внешне напоминающее кафе в офицерском городке, мимо которого мы проходили, отличалось только меньшими размерами. Потянув на себя стеклянную дверь, мы зашли внутрь и оторопели. Такого выбора никто из нас не видел даже на гражданке. Если стойку "чепка" ковровской дивизии украшали бутылки "Дюшеса", однообразные тульские пряники с намеком на варенье и карамельки, то солдатская чайная курсов
      "Выстрел" была настоящим Клондайком для солдат срочной службы. Тут были и маленькие бутерброды с различными колбасами и сортами буженины, и пять-шесть разнообразных пирожных, и лимонады всех видов, какие только можно было себе представить. Конечно, прилавок украшали и масса разных конфет, но самое главное, что над всей этой вереницей возвышались бутылки напитка "Байкал" и только что появившаяся в Москве "Фанта". Я пожирал глазами все эти яства, не зная, что же мне больше всего сейчас хочется заказать. И только немного успокоившись от этого изобилия, я обратил внимание на цены.
      Тут было чем удивиться еще больше. Это были не баснословные цены ресторана высшей категории "Метрополь" в Питере и даже не цены широкоизвестного своими пирожными и тортами кафе "Север" на Невском.
      Цифры на бумажках были ниже ведомственных цен столовой МВД напротив
      Гостиного двора, где я неоднократно обедал вместе с оперативниками и друзьями из спецгруппы ОКОД.
      – Вот это крутизна, – присвистнул один из новоявленных "черепов".
      – Я о таком даже не слышал.
      – Простите, – обратился другой к скучающей продавщице. – А все это можно купить?
      – Можно, но не все нужно. Вот эти бутерброды вчерашние, лучше с бужениной возьмите, мальчики.
      Мы уже проголодались, и радостно принялись уплетать купленные бутерброды и пирожные, запивая их "Фантой".
      – Кайф, – похлопал себя по животу Андрейчик. – Надо было сюда раньше линять.
      – Будто бы тебя тут ждали. Да и на пятнадцать рублей не сильно наешься в месяц.
      – Это у тебя пятнадцать, а у меня двенадцать, я командир отделения, а не "замок".
      – Будешь "замком", куда тебе деться.
      – Ханин, вот ты мне объясни. Ты же еврей. Говорят, что "хохол без лычки – не хохол", а тебе эти лычки зачем?
      – Ну, не снимать же их? И сам видишь, – в очередной раз зацепил я тему скромности или лености, – лычку старшего я так и не пришил еще.
      Хотя, наверное, надо будет тут исправить положение. Сразу вопросы о сроке службы отпадут. Буду старший еврейтор.
      – Сейчас все равно не успеешь. Пошли в штаб.
      Штаб полка не сильно отличался от уже известных мне ранее.
      Типичное серое двухэтажное здание с небольшим козырьком, под которым стоял старлей и ругал солдата с красной повязкой на руке.
      – Я тебе что сказал убрать? Я тебе сказал территорию убрать. А ты чем занимаешься? А ты ерундой маешься.
      Солдат молчал, тер под большим носом рукавом грязной рубахи и глупо улыбался.
      – Байсаров, чего ты лыбишься? Ну, чего ты лыбишься, как девка на
      Привозе? Наводи порядок, нефиг мне тут лыбиться.
      Старлей говорил спокойно и даже как-то дружелюбно.
      – Вы из учебки, бойцы?
      – Так точно, товарищ старший лейтенант, – поднял я руку к фуражке. – Прибыли из учебки по обмену…
      – Опытом? – рассмеялся собственной шутке старлей. – Или вы взамен уехавших москвичей?
      – Так точно.
      – И это правильно. Нам грамотные бойцы нужны. Проходите в строевую часть.
      В строевой сидел младший сержант и печатал что-то на старенькой машинке. Двигая каретку, он высовывал язык, и все время непонятно для чего слюнявил палец. От ударов по машинке дрожала не только вставленная туда бумага, но и сама машинка и даже стол, на который она была поставлена.
      – Вам чего?- очень внимательно посмотрел он на нас, давая понять, что мы отрываем его от очень важного и несомненно срочного занятия.
      – Вот, – протянул я ему документы.
      – Ага. Ясно. Секунду, – отрывисто проговорил солдат и снял эбонитовую трубку старого черного телефона. – Товарищ майор, тут четыре сержанта… Из учебки… Не знаю… Я не спрашивал… Ладно.
      Он повесил трубку.
      – Сейчас, Машков спустится.
      Майор Машков – невысокого роста плотный мужчина, вошел в строевую часть буквально через минуту. Я отметил про себя, что все планки этого офицера получены за выслугу лет или являются юбилейными и поднял руку к фуражке:
      – Товарищ майор…
      – Вольно, вольно. Пополнение – это хорошо. Пополнение – это даже замечательно. Да еще два сержанта. Отличники, наверное. Только я не ждал пополнения. Чего это вас раньше прислали?
      – Мы по обмену, – прервал я его радость.
      – Как по обмену? Вместо москвичей? Ты хочешь сказать…
      – Так точно, товарищ майор. Меня сменил сержант Зарубеев…
      – Ясно, – почесал затылок майор и, скорчив рожу, посмотрел на писаря. – Оформи его во вторую роту первого батальона.
      – В качестве кого?
      – Кого? Заместителем командира взвода. Вместо Зарубеева. И остальных проверь вместо кого… куда.
      Нас распределили совершенно в разные подразделения части.
      Андрейчик попал в роту разведки, которая находилась в соседнем корпусе. Машков пожелал нам дальнейших радостей в службе, и мы направились по дороже, идущей мимо солдатской столовой и полкового клуба в казармы.
      Я стоял около тумбочки дневального и ждал командира роты, которому обязан был доложить о прибытии и вступлении в должность.
      Вещевой мешок с личным барахлом валялся на полу у стены. Каждый входящий в расположение натыкался на меня, разглядывая мою внешность так, как будто я был манекеном, облаченным в армейскую форму.
      – Новенький? С учебки? В какую роту, "душара"? Откуда родом, зёма? – сыпались вопросы. – Тут тебе не учебка. Тут "выкать" не будут, даже если ты сержант и отличник. Тут сразу в "пятак" схлопочешь. Понял, земеля?
      Я старался не реагировать на провокационные вопросы, бросая взгляд поверх голов вопрошающих, которым, как мне казалось, должен был смотреть дед советской армии.
      Дверь открылась и вслед за чумазыми солдатами, явно похожими на механиков, ввалился огромного роста узбек в черном комбинезоне танкиста. В узбеке чувствовалась сила и уверенность. Весь его вид говорил о том, что он отслужил положенные ему два года и готов продолжать жить той же жизнью столько, сколько понадобиться.
      Механики загалдели, увидев меня, но тут же замолчали, как только узбек открыл рот:
      – Сколько прослужил? – показывая всем своим видом, что он действительно старший среди всей этой братии, спросил он.
      – Сегодня приказ о полутора.
      – Дед?
      – Дед.
      Перепроверяя ответ, узбек переспросил:
      – Домой когда?
      – Весной, надеюсь.
      – Это сержант из учебки, – вдруг влез солдат, физиономия которого был мне знакома. – Он в нашей роте был сержантом и… писарем.
      Только я в другом взводе был.
      – Цыц, – остановил его узбек и протянул мне руку. – Так ты отделением командовал?
      – И отделением тоже. Замок, плюс и.о. старшины роты.
      – Или ты все же писарь?
      – И это было поначалу…
      – В общем так. Ты тут никого не бойся. И если вдруг кто из моих чурок слышать не будет, ты не тушуйся и сразу мне говори, я порядок наведу и слух им поправлю.
      С этими словами он повернулся к механикам, которые, слыша слова старшего, жались друг к другу и, как Балу волчатам, размахнувшись, треснул рукавом всех разом по носам.
      – Всем понятно? Это не молодой сержант после "учебки", а дед.
      Старшина роты. С опытом обучения таких придурков, как вы. Если кто его приказа не услышит, звиздец всем. Это я сказал. А теперь быстро мыться. Бегом, я сказал!
      – Что это за чудо такое? – спросил я дежурного по роте, который был из соседней третьей роты, расположенной на одном этаже со второй, куда меня направили.
      – Мамаев. Старший механик роты. Прапорщицкая должность. Сержант.
      Спец. первого класса. Дембель.
      – Ну, что дембель, я и так вижу.
      – Он своих механиков в ежовых рукавицах держит. Это хорошо, что ты с ним сразу подружился. С Зарубеевым он все время ссорился. Тот москвич чурок просто ненавидел, месил их при любой возможности. А
      Мамаев тяжелее его килограмм на двадцать пять. Рота!! Смирно!! – вдруг крикнул дежурный, и я обернулся. Перед нами стоял низкого роста майор с носом, как картошка, и пышными, топорщившимися усами.
      Глаза у майора были маленькие и красные, что свидетельствовало или о постоянном недосыпе, или о том, что лучшим другом офицера была бутылка сорокоградусной жидкости. – Товарищ майор…
      – Пшел нах, – остановил дежурного майор глотая гласные. – Ты кто такой? – посмотрел на меня, буравя тяжелым взглядом из-под бровей, майор.
      – Гвардии старший сержант Ханин. Прибыл для прохождения дальнейшей службы во вторую роту.
      – А кто тебя во вторую определил? Нахрен ты мне вообще тут нужен?
      Дежурный, где Самойлов?
      – Не знаю.
      – А чего ты знаешь? Самойлова ко мне!- И майор толкнул дверь с дощечкой "Штаб батальона".
      Капитан Самойлов командовал второй мотострелковой ротой.
      Спокойный, тихий, подтянутый мужик являл из себя образец настоящего офицера армии. Военная форма сидела на нем так, как будто бы он в ней родился. Виду у него был уставший, но спокойный и уверенный.
      – К нам? Это хорошо. С кем поменялся? С Зарубеевым? Это хорошо.
      Вот только на его место я уже поднял сержанта. Зарубеев в третьем взводе служил, а я тебя в первый определю. Нормально? Я знаю, что ты исполнял обязанности старшины. У меня как раз старшина ушел. Давай тебя назначим.
      – Ну, я не знаю, товарищ капитан, – спокойствие ротного передалось и мне, но мандраж первого дня еще не прошел. – Я в роте человек новый…
      – Тоже верно. У меня есть тут сержант на примете. Я его назначу, а ты будешь заместителем командира первого взвода. А в случае отсутствия старшины возьмешь на себя роту. Нормально?
      – Наверное…
      – Ну, значит договорились. Сейчас у комбата добро получим, и вперед.
      – Этот усатый майор – комбат?
      – Точно. Майор Рожин. Ты откуда сам родом?
      – Из Питера.
      Через несколько минут выяснилось, что мы с ротным земляки и даже жили недалеко друг от друга. Ротный поведал мне, что в части мало ленинградцев, а среди офицеров их практически нет. Только он да еще пара взводных. Такая откровенность была принята мной и сразу сломала небольшой барьер, который психологически я выставил сам себе в первые минуты появления в казарме. В лице командира роты я увидел для себя поддержку и защиту. Даже не увидел, а почувствовал шестым чувством, что мне опять повезло. Пока ротный рассказывал мне о геройских задачах подразделения, в коридоре послышался шум и грохот.
      Я вышел в коридор за новым командиром и увидел вошедших в роту солдат и сержантов. Они были уставшие и потные. Запах пота и грязи разносился на метры вокруг них. Разного вида оружие свешивалось с плеч или качалось в руках. Но самое главное, что все они были облачены в разного вида и формы бронежилеты поверх основной солдатской формы, опять же часто не уставного образца.
      – Боров, вернулись? – спросил ротный высокого широкоплечего сержанта с пулеметом на плече. Сержант был одет в форму СЭВ, которую уже давно использовали в Афгане и обещали ввести по всей территории
      СССР. На нем был огромный двенадцатикилограммовый бронежилет советского производства, в переднем кармане которого виднелась крышка "цинка" с патронами.
      – Так точно, товарищ капитан. Закончили. Упарился. Кучкарову, как всегда, повезло, у него броник американского спецназа, меньше четырех килограмм веса, а у меня… этот козел еще хотел, чтобы я два "цинка" спереди и эр сто пятую сзади запихнул. Я чего, кабан, что ли?
      – Нет. Ты Боров!
      – Вы послушайте, товарищ капитан, – распалялся сержант, не обращая внимания на подколку ротного. – Я бегу, как лось, на мне броник, пулемет и "цинк" с патронами. А этот козел…
      – Не козел, а полковник медслужбы.
      – Ну, да. Я и говорю, этот… медик, блин, рядом на УАЗике едет.
      И спрашивает: "Тебе тяжело, солдат?". Я ему: "Конечно, тяжело, товарищ полковник". А он меня остановил, давление и пульс измерил и говорит: "Тебе отдохнуть надо. Ложись". Я лег, а он: "Ну, давай теперь поползем. Вперед двести метров". Это же издевательство, товарищ капитан. Я механик, а не "пластун".
      – Ты сержант, Боров. И мы помогаем нашим славным медикам выработать лучшее оружие и…
      – Мне это надо? У меня машины грязные. Движки…
      – Ну, раз закончили, значит завтра и займешься своими движками. Я
      Кондратьеву передам твою просьбу.
      – Да, ну Вас, товарищ капитан, – махнул рукой Боров и пошел по расположению, распихивая широким корпусом зазевавшихся солдат.
      Я подошел к нему. Боров пыхтел, стаскивая пропотевшую форму.
      – Боров. А почему ты механик?
      Сержант удивленно уставился на меня, пытаясь вспомнить, откуда мы знакомы.
      – Ты же в учебке во второй роте служил, верно?
      – Верно.
      – Рота же командирская. Почему ты не командир, а механик?
      – А оно мне надо, жопу рвать? Я лучший механик третьей роты…
      – А есть еще русские механики?
      – Нет…
      – Ну, так еще не хватает, чтобы ты – русский парень – был худшим механиком…
      – Мозги не компостируй… Здесь тебе не учебка. Пулемет в руки и вперед… Пойду я в душ помыться.
      – А тут и душ есть?
      – Да, на первом этаже. Если закрыт, то ключ у дежурного в первой роте.
      Это было последней каплей среди всего, что меня поразило с утра.
      Я так и не нашелся, что сказать. Боров ушел, а в роту вошли два молодых офицера. Оба были худые и высокие. На ногах у лейтенантов скрипели хромовые сапоги, но один из них явно не получал удовольствие от своего появления в казарме. Они прошли мимо меня в канцелярию командира роты, что-то тихо говоря друг другу и посмеиваясь. Я продолжал стоять посреди расположения, не зная, чем себя занять. Ротный вошел в роту как раз в тот момент, когда лейтенанты вышли из канцелярии.
      – Лейтенант Гераничев. Это твой замкомвзвода, сержант Ханин.
      Гераничев пожал плечами.
      – Ладно.
      И, пройдясь вдоль коек, вышел из казармы.
      – Товарищ капитан, – подошел я к ротному.- А кто был второй лейтенант?
      – Мальков. Командир третьего взвода. Ты пока располагайся. Все замкомвзвода спят на крайних к проходу койках. Вон твоя койка и тумбочка. Вещи сдашь в каптерку. Вопросы есть?
      – Есть. У меня набор значков. Мне сказали, что в линейных частях крадут. У Вас в канцелярии есть сейф. Можно мне туда значки положить?
      – А какие значки? – внимательно посмотрел на меня капитан.
      – Гвардия, отличник, классность и спортивные.
      – И на все есть разрешения?
      – На все.
      – Ну, давай, – протянул ротный руку, чуть подумав, и я вложил в нее белую коробочку.
      – Спасибо.
      Ротный скрылся за дверями канцелярии, а я пошел в каптерку.
      Каптерщиком во второй роте был армянин Санданян, а исполняющим обязанности старшины – сержант Стефанов.
      – Тебе чего? – спросил меня Стефанов, когда я вошел. Его черные смоляные брови поднялись вверх. Он сидел в одних штанах и майке и выглядел не хуже орангутанга в зоопарке – его тело было покрыто густой темной шерстью. И руки, и плечи, и видные из-под майки части тела показывали на его принадлежность к тому животному типу самцов, которых очень любят женщины.
      – Ты старшина?
      – Ну?
      – Я тебе барахло сдать должен.
      – Тут брось.
      – Тараман, – стоя на лестнице, спросил Санданян, – что с его тряпками делать?
      – Тараман? – удивился я – Это откуда такое имя?
      – Обычное имя. Греческое. Я грек, – объяснил Стефанов.
      – Так что его с барахлом делать?
      – Оставь. Потом посмотрим, – спокойно сказал Тараман, и я понял, что, взятая в Коврове, словно сшитая по мне парадная форма, явно пропадет в ближайшее время.
      Форма провисела еще несколько дней и потом действительно пропала.
      Солдаты в роте поговаривали, что Тараман приторговывает ротным тряпьем, продавая его стройбатовцам, но меня это не сильно волновало. Я понимал, что, несмотря на пройденное в армии, мне предстоит еще несколько месяцев, за которые новая форма может, как внезапно появиться, так же внезапно и пропасть. Тем более, что все дембеля демонстрировали не армейскую форму, а одежду, приобретенную в полковом магазине. Именно этими покупками они и собирались воспользоваться, чтобы продемонстрировать дома, чем сегодня способна проводить армия домой своих сыновей.
      Во взводе у меня была всего дюжина солдат, четверо из которых уже являлись почти гражданскими и выполняли мелкие задания ротного и комбата, из-за чего со мной почти не соприкасались. Из остальных солдат четверо отслужили, как и я полтора года, а оставшаяся четверка была следующего призыва и являлась полноправными
      "черепами". По национальному составу взвод был большей частью азиатский. В подразделении, больше напоминавшем по количественному составу отделение, чем взвод, был только один русский солдат, который постоянно пропадал в штабе курсов "Выстрел" виду того, что умел профессионально писать красивым почерком.
      Солдат в роте было всего тридцать четыре души, включая четырех сержантов. По одному на взвод. Четвертый, пулеметный взвод не имел даже командира взвода, и солдаты подчинялись всем офицерам роты без разбора.
      Аналогичная ситуация существовала и в третьей роте, располагавшейся с нами, как говорится, перед одним телевизором.
      Сначала мне показалось помещение маленьким, и только на следующий день я сообразил, что расположение разделено не на две, а на четыре части. Перпендикулярно зданию стояла стена, за которой обитали роты связистов и артиллеристов. Наша половина делилась также на место сна для нашей и соседней роты. На разделяющей стенке висел общий для мотострелковых рот телевизор, с которого и начиналось утро в казарме.
      – Рота, подъем! – Тараман уже стоял в штанах и тапочках посреди расположения. – Рота, подъем. Сегодня заступаем в наряд. А пока встаем, наводим порядок и на завтрак.
      Солдаты не спеша поднимались, направлялись в туалет и к умывальникам. Понятие "зарядка" в казарме отсутствовало, как таковое, что создавало ощущение спокойной, тихой жизни. Умывшись, одевшись и застелив собственные койки (никаких признаков дедовщины в казарме проявлено не было), и, не то, чтобы построившись, но собравшись в единую толпу, мы направились в солдатскую столовую.
      Столовая на меня произвела впечатление еще на ужине. Ровные, на удивление чистые столы. Куда более приличные порции, чем в учебке, и идеально убранное одноэтажное помещение. Перед выходом из столовой стоял грузовичок. Небольшое деревце на газоне было выкорчевано с корнем, и следы на кузове грузовика явно говорили, что кто-то не вписался. Около водительской двери стояли два солдата, и один громко ругался:
      – Ты чурка, ты дебил! Как ты водишь? Кто тебе права дал? Ты их купил? За три барана купил?
      – Зачем обижаешь? Не купил – подарили.
      – Кто подарил?
      – Папа подарил. На день рождение подарил.
      – Идиот. Тьфу, – сплюнул сержант. – Я же тебя спрашивал – водить умеешь?..
      – Нэт, ты спрашивал, есть ли права. Да, права есть…
      – Уйди. Уйди с глаз моих долой.
      Солдат, не спеша, повернулся, сунул руки в карманы и ушел.
      – Рота, в казарму. Наводим порядок на территории, – прокричал
      Тараман, и мы побрели без всякого построения к казарме, пиная листья и окурки.
      Наведения порядка не получилось. Через двадцать минут явился ротный и сказал, что весь личный состав направляется в музей на курсах "Выстрел". Это не привело большинство солдат в неописуемый восторг, так как во время уборки можно было куда-нибудь тихо отойти или придумать себе занятие по символической уборке прошлогодних листьев у дальней березы за парником, где никто тебя и искать не будет, а при таком культпоходе придется стоять и… ничего руками не трогать. Но приказ есть приказ, и рота, построившись всего в течение получаса, направилась к главному корпусу курсов "Выстрел".
      Мы шли мимо офицерских жилых корпусов и общежитий, где обитали курсанты, имеющие минимальное звание майоров. Мимо магазинчиков и парков. Мимо здания сауны и подсобных помещений. Мимо учебных корпусов и тренировочных залов. Территория курсов "Выстрел" была обширной. На входе в двухэтажное здание генерального корпуса, под которым явно виднелся рабочий подвал с окнами, нас приветствовал подполковник.
      – Кто меня не знает – я куратор второй роты подполковник Амусов.
      И вместе с вашими непосредственными командирами мы решили провести общую экскурсию места, где вы имеете честь служить. Это не просто часть, это Краснознаменные, ордена Ленина и Октябрьской революции, высшие офицерские курсы "Выстрел" имени маршала Шапошникова.
      Единственного офицера царской армии, оставленного Сталиным в живых.
      Вы имеете честь обеспечивать учебный процесс по подготовке старшего офицерского состава советской армии и иностранных учащихся. А теперь пройдем внутрь, и начальник музея старший прапорщик Иванюк расскажет вам об экспонатах, собранных в это месте.
      – Кучнее, кучнее, – начал Иванюк. – Высшие офицерские курсы
      "Выстрел" были основаны в 1918 году. Первым начальником курсов был
      Филатов…
      Слушать монотонный голос прапорщика было не очень интересно, но он постоянно одергивал отвлекающихся.
      – Посмотрите на портрет. На портрет посмотрите. Солдат ты куда смотришь? Вот на этот портрет башку свою поверни. Это один из начальников курсов "Выстрел" Яков Крейзер. А вот на этом портрете генерал-полковник дважды Герой Советского Союза Давид Абрамович
      Драгунский. Давид Абрамович дольше всех являлся начальником курсов
      "Выстрел". Шестнадцать лет. С 1969 по 1985 года. Вот какой умный был. Очень умный и хороший человек. Я его лично знал. Он со мной за руку здоровался.
      – Он был председателем антисионистского комитета, – подал голос кто-то из солдат.
      – Да, был. Верно. Ему Родина доверила. А сюда посмотрите. Сюда.
      Это комната посвящена маршалу Шапошникову. Борис Михалыч был выдающийся военный деятель и теоретик, профессор. Вот тут, под стеклом его ордена. Три ордена Ленина, два – Красного Знамени, очень редкий орден Суворова I степени, ну и другие ордена и медали. Ты куда смотришь солдат? Там баб нет, там шинель весит. Шапошникова шинель. Видишь, какая большая. Таких, как ты, в эту шинель двоих можно завернуть. А это фуражка маршала. Шестьдесят четвертого размера. У тебя какой размер, солдат? Пятьдесят второй? Вот сразу понятно, что мозгов ноль. А у Шапошникова шестьдесят четвертый размер фуражки! Во, какая голова была. Сразу было видно – умный человек. Ума много, голова большая и фуражка, значит, большого размера нужна, – сделал логический прапорщицкий вывод начальник музея.
      Дальше мы прошли в комнату, где хранились образцы оружия. Первый раз в своей жизни я воочию увидел и американскую автоматическую винтовку М-16, и израильский УЗИ, и другое иностранное оружие, но, самое главное, что тут были представлены десятки видов автомата
      Калашникова. Кто только не производил это оружие: и китайцы, и египтяне, и африканцы, и, конечно, Советский Союз.
      – Товарищ прапорщик, а кто сейчас командир курсов? – спросил я.
      – Ты чего, новенький?
      – Так точно. Два дня как в полку.
      – Тогда понятно. Ты прибыл практически одновременно с генерал-майором Генераловым. А до него два года начальником… не командиром, а начальником курсов был генерал-лейтенант Кривда.
      – Есть "правда", а есть "кривда", – схохмил кто-то из солдат.
      – Вот когда ты будешь генералом, тогда и будешь шутки шутить, – обрезал его Иванюк. – На этом наша экскурсия закончилась. Всем выходить. Живее, живее. Руками витрины не трогаем. Живее.
      Рота построилась и под предводительством офицеров отправилась в сторону казарм.
      – Гераничев, – сказал ротный, как только мы отошли за угол, – отведи роту в казарму, мне домой надо зайти.
      Гераничев махнул рукой к фуражке, от чего показалось, что он поднимает ладонь к фонарному столбу, и метров через пятьдесят повернулся назад:
      – Стефанов, отведи роту. Мне в общежитие надо за портупеей.
      Еще метров через двести Стефанов, идущий рядом со мной, сказал:
      – Можешь отвести роту в казарму? Мне на склад НЗ надо.
      – А сами не дойдут?
      – Дойдут, в общем-то.
      И Тараман исчез быстрее, чем офицеры.
      До казармы дошли единичные. Кто-то вспомнил, что у него задача от ротного, кому-то вдруг понадобилось срочно найти друга в стройбате, кто-то пошел в "чепок". А я и еще пара солдат уселись на лавочке под тенью елей.
      – Ну, как тебе "курсы"? – спросил меня рыжий солдат.
      – Музей прикольный, "чепок" классный, да и вообще, я такого никогда не видел.
      – Тут раньше, мужики рассказывали, еще круче было, – сказал солдат. – Это когда Драгунский был. Он помимо снабжения из округа смог провести снабжение из генштаба, как для иностранных учащихся.
      Тут такое было, что пойти на дембель в форме считалось "в падлу".
      Шли в пакистанских рубашках, в джинсах, в фирменных кроссовках и с дипломатами.
      – Да где же вы это брали? У курсистов воровали?
      – Ты чего на голову упал? Все в местном магазине продавалось.
      Пошли, покажу.
      Мы встали и направились в офицерский городок. Навстречу нам шли офицеры и, отдавая честь, не интересовались, чего это мы сюда забрались. По дороге Прохоров, такой фамилией именовался рыжий солдат, показывал местные достопримечательности.
      – Вот это детское кафе. А это баня. А вон за баней – сауна с бассейном. Ее еще Драгунский построил.
      – И солдаты ходить могут?
      – Нет, солдатам нельзя, а офицеры и прапорщики могут. Но сейчас меньше, почти не ходят, этот Генералов… Драгунский делом занимался, офицеров берег, две новых общаги построил, новые казармы начал строить. Кривда – тот дороги тут строил. Два года все пахали, зато ни одной ямки нет, а этот Генералов… Так о чем я говорил-то?
      – вспомнил Прохоров. – О сауне. Там бассейн есть, мне прапорщик рассказывал, что Драгунский любил там сидеть, и все знали, какой угол его, и не занимали. Но в бане, как известно, погон нет. К нему можно было по личному вопросу подойти, помощи попросить. Он все помнил и старался помочь. Хороший, говорят, мужик был. Тут и внук его служил. Фельдшером. Полгода назад дембельнулся. А еще говорят, у него все водители были евреи… хоть он и антисионист. Ты сюда смотри. Вон там, слева – караулка. А направо дорожка – к курсам. Ты
      "замок" – значит в карауле помначкара? Ну, тебе туда и маршировать.
      Там еще по дороге магазинчик есть, допоздна работает. Можно успеть заскочить…
      – С автоматом?
      – И чего? Я заскакивал. Ты еще не понял: тут не учебка, тут обеспечение и наряды. Через день наряды.
      – Не слабо.
      – Во-во. Пришли. Справа парикмахерская и зубодралка.
      – Кто?
      – Стоматологическая клиника. Там все по последнему слову техники… из-за иностранцев. А вот тут магазин. Заходи.
      Магазин был двухэтажный и очень большой. Он стоял как бы в углу огороженной для курсов "Выстрел" территории и выглядел совсем не как армейский. Внутри магазин поразил меня еще больше. Его лавки были заставлены. И не армейскими сапогами одного размера, а очень красивыми товарами советского и импортного производства, которые спекулянты на "галере" Гостиного Двора в Ленинграде продавали втридорога. Несколько видов зубной пасты, мыла, одеколонов украшали мужскую сторону парфюмерии. Отдел часов и украшений буквально ломился от разнообразия товара. Но больше всего мне понравился отдел игрушек. Я такого ассортимента даже в Доме Летней Торговли в
      Ленинграде не видел. Глаза разбегались от богатого выбора, но деньги карман не тянули.
      – Вот с чем проблема в части, так это с воровством. Ты значки куда положил? – как бы невзначай спросил Прохоров.
      – У ротного в сейфе, – спокойно ответил я.
      – Ну, молодец. Умно. А я от матери получил пятерку, и ее в ту же ночь украли. Военный билет вынули, из-за обложки вытащили, и военный сверху на хэбэ бросили. Чурок все-таки много…
      – А вот здание с зеленой вывеской – не сберкасса?
      – Ага. А чего там делать? Говорят, что только офицеры…
      – Сейчас проверим, – и я направился к зданию со спасительной надписью.
      Проблем не оказалось. Мне открыли счет, на который я положил имевшиеся у меня десять рублей, оставив только мелочь в кармане, и выдали серую книжку сберегательных накоплений. Книжку я спокойно убрал в карман.
      – А если украдут? – спросил меня Прохоров, дожидавшийся на улице.
      – Ну, значит, дадут другую. Сверяют-то подпись и "ксиву".
      Прохоров почесал в затылке и ничего не сказал на это.
      – Ты мне расскажи, что и как вы обеспечиваете тут, – поинтересовался я.
      – По-разному. Стрельбу из всего, что может стрелять: автоматы, снайперские винтовки, гранатометы, пистолеты, боевые машины пехоты, танки, бэтэры. Тут же масса модификаций есть. Даже такие, какие никто в глаза не видел. Мы в течение года испытывали "калаши" всех видов. У меня был с пластиковым цевьем и прикладом.
      – С пластиковым?
      – Ага. Их было несколько видов с разной пластмассой. Знаешь, что самое клевое? Его не надо было чистить.
      – А стрельбы?
      – А для стрельб брали другие. А с этими и в поле на "фишку", и в караул, и еще стреляли просто так. Все виды "калашей" и пять сорок пять, и пулемет того же калибра, и семь шестьдесят две и с прикладом, и без, и укороченный – АКСУ. Если хочешь – в ружпарке посмотри. Ты стрелять умеешь?
      – Умею. У меня первый…
      – Круто. Ну, тут настреляешься, – заверил меня Прохоров, и мы пошли по параллельной дорожке в сторону казарм. По дороге солдат показал мне третье КПП со стеклянным одноэтажным зданием, санчасть и небольшой лесок, объяснив, что там можно перекурить во время уборки территории.
      Территория оказалась немаленькой, но очень ухоженной, несмотря на то, что солдатский сектор занимал куда меньшую площадь, чем офицерский, в отличие от территории учебной дивизии в Коврове.
      На подходе к казарме меня остановил старший лейтенант.
      – Ты Ханин?
      – Так точно, – немного напрягшись, ответил я.
      – Я заместитель командира батальона старший лейтенант Дроздов, – и замполит протянул мне руку.
      – Ага, – пожал я на удивление крепкую ладонь. – Очень приятно.
      – Ты, я слышал, не сержант, а старший сержант?
      – Есть такое дело.
      – И учился в ВУЗе, а сам из Ленинграда?
      – Точно.
      – У меня "комсомолец" батальона уходит. Пойдешь ко мне, – взял сразу быка за рога замполит, от чего я опешил.
      – Не, товарищ старший лейтенант… Не стоит.
      – От такого не отказываются. Освобожденным, как в учебке, не будешь, но…
      – Я же "дед", товарищ старший лейтенант…
      – Забивать у тебя не получится, не надейся.
      – Я не про то. Пока Вы мне объясните, что к чему, куда и как – мне уже домой. Надо брать полугодку. Месяца два-три его обучите, год с лишним он возвращать будет, а со мной… жалко время.
      – Ну, ты даешь. Я тебе такое предлагаю… Подумай еще. Я дня три-четыре потерплю.
      – Не нужно, товарищ старший лейтенант, не ждите. Помощь нужна будет – обращайтесь, а в "комсомольцы" меня… – вспомнил я свой строгий выговор с занесением, так и не записанный в бланке. – Не стоит.
      – Ну-ну. Но ты все же подумай, – посоветовал замполит и стал подниматься в казарму.
      Я постоял, подумал, решил, что предложение старлея совсем бессмысленное для меня: это надо и службу тянуть и общественные, совсем не нужные мне, обязанности. Придя к решению, что лучше "в поле" и быстрее домой, чем в казарме до последнего дня, я вошел следом за замполитом в серый корпус казармы.

      Полк, количеством человек шестьсот, занимался обеспечением учебного процесса курсантов, которыми являлись старшие офицеры советской армии, а так же представители дружественных нашей родине стран. Офицеры, сержанты и солдаты полка обучали курсантов и демонстрировали мастерство на всем, что могло стрелять, ездить, взрываться и колесить. Но помимо основной обязанности по обучению специалистов вещам, которыми те вряд ли могли воспользоваться в дальнейшем, солдаты обязаны были нести внутреннюю службу по охране классов, складов, спящих курсантов и членов их семей, если такие присутствовали на курсах, наводить порядок на территории, ну и, конечно, ходить в наряды по кухне и по роте. Весь личный состав полка обеспечения располагался в двух четырехэтажных зданиях с четырьмя входными дверями, по одной с каждой стороны казармы. Обитые деревянными дощатыми рейками двери громко хлопали, когда закрывались, и гул раздавался не только на этажах, но и в подвале, где лежали лыжи на случай зимних мероприятий, ведра, метлы и лопаты для уборки территории, а также прочий совершенно необходимый в армейской жизни инвентарь.
      – Где солдаты? – встретил меня с порога уже вернувшийся Тараман.
      – В армии.
      – Я спрашиваю, где рота?
      – Кто где. Ты старшина – тебе виднее.
      – Блин. Ты чего таким родился?
      – Нет, я родился пятьдесят один сантиметр, а это я вырос.
      – Ты, вообще, нормально отвечать умеешь? Ротный сказал тебя в наряд по роте поставить – народу не хватает. Я думал еще день, но…
      – По роте, так по роте…
      – В казарме почти никого не будет. Мальков идет начкаром,
      Сибиряков помначкара, наша рота с третьей делится на караул и наряд по кухне. Если что – я в столовой. И… это… ружпарк прими, как надо… а то последнее время там что-то не то, – очень загадочно произнес и.о. старшины роты.
      – Ладно, приму как положено… только потом не жалуйся.
      – А чего мне жаловаться? – прищурил глаз сержант. – Мы меняем третью роту. Пусть у них жопа болит. В наряд с тобой идут Прохоров и
      Кучкаров, он тоже вашу учебку окончил.
      – И успел стать национальным героем?
      – Героем не стал, а в отпуске побывал. Через год побывал. Вот так…
      Я, так за полтора года и не получивший положенный десятидневный отпуск, как говорится, с выездом на родину, был немножко озадачен.
      – Подшиву дай, – попросил я у старшины.
      – В каптерке у Санданяна возьми. Не будет давать, скажи я приду и морду начищу.
      Санданян ткань на подворотничок дал без проблем. Под его пристальным взглядом я оторвал хороший кусок от того, что некогда являлось простыней, и сел пришивать новую белую ткань, проложив пластиковую жилку внутри, чтобы толще смотрелось и ровнее пришивалось.
      – Красиво шьешь, – подошел Прохоров.
      – Сам бы тоже подшился. В наряд вроде как…
      – А я три дня тому назад подшивался, еще не испачкалась, – отодвинул он воротник, демонстрируя грязную ткань, не сильно отличающуюся по цвету от шеи. – А ты большой кусок пришиваешь… Зачем?
      – Я полтора года так пришиваю. Толщина – это для тех, кто выпендриться любит, а у меня ткань на полспины. Зато никаких нагноений, прыщей и прочей гадости.
      – То-то я смотрю: у меня то одно, то другое выскочит…
      – А мыться ты не пробовал? Или все ждешь, когда грязь будет сама кусками отваливаться? На подшиву, и сделай так, чтобы наряду не нагорело.
      Прохоров взял кусок ткани и, сняв китель, сель рядом с иголкой и ниткой.
      – Прохоров, а ты сколько служишь?
      – Полтора.
      – В отпуске был?
      – Неа. Тут в отпуск сложно попасть. Все время обеспечение, наряды, проверки, демонстрации. Вечно народу не хватает.
      – А как Кучкаров попал, да еще через год?
      – У нас учения были. Мы отцам-командирам сухопутных войск показуху делали. Из всего чего можно палили. В основном, в "молоко".
      Кучкарову после учебки к БМП давали подходить только с ведром и тряпкой. Он же полная чурка – нифига не смыслит. И чему ты его там учил?
      – Не я. Он в другой роте был…
      – Да фиг с ним. В общем, тут солдат не хватало. Комбат приказал посадить его в крайнюю машину и сказал, что если сможет, пусть все выстрелит в воздух, если нет, пусть хотя бы разрядит без проблем.
      Ему показали еще раз как заряжать. И вперед "на мины". А на учениях разные мишени были. Одна мишень – "вертолет".
      – Какой еще вертолет?
      – Мишень так называется. Вертолет из фанеры прикреплен к площадке, которая во время показухи вверх метра на три поднимается, а потом опускается. Так этот вертолет прямо напротив БМП, где
      Кучкаров сидел, оказался. Он, дурак, как только машины вперед пошли, на кнопки пуска случайно и нажал. Выстрел и все пятьдесят патронов ушли, а мишень только-только подниматься начала, всего на метр… так он ее срезал под ноль.
      – Орел. Он хоть видел, что попал?
      – Неа. Он даже не целился. Говорю же, случайно нажал. А на вышке генерал какой-то увидел и говорит: "Вот, товарищи офицеры, смотрите, как стрелять надо. Вот это подготовка. Даже подняться вертолету не дал. Комбат, кто на крайне-правой машине? Десять суток отпуска!".
      Как говорится, дуракам всегда везет. После него за полгода только
      Тараман в отпуск съездил и то… что-то комбату обещал привезти…
      Прохоров закончил пришивать ткань и напялил на себя куртку.
      – Пора идти?
      – Рожу помой. А лучше побрей.
      Солдат провел рукой по колючей щеке.
      – Можно и побрить… а можно и не брить…
      – Побрей, девки любить будут.
      – Где ты тут девок нашел? А тех, что в городе, давно Стефанов оприходовал.
      – И нам не оставил?
      – Тех, что дают – не оставил. Он "ходок".
      – А ротный?
      – А чего ротный? Ему лишь бы порядок был в роте, да и не попадался никто. Ротный Мамеву и Хандабыеву поставил задачу, чтобы простыней в роте было сколько положено. У прошлого старшины недостача была… Ну, он им что-то типа первого дембельского аккорда.
      – А где они возьмут?
      – В стройбате, наверное.
      – Выменяют?
      – Или выменяют, или украдут.
      – А если попадутся?
      – Значит, ротный отмажет, даст пять суток ареста, и аккорд будет считаться невыполненным.
      – Это если не нарвутся на кого-то более неприятного… Весело вы тут живете.
      – Не жалуемся, – невозмутимо сказал Прохоров. – Пошли на развод?
      – А где Кучкаров?
      – А хрен его знает? Кучкаров!! Ты где, урюк?
      – Урюк – это сушеный абрикос. А я – узбек. Поняль? – Кучкаров, незаметно вышедший из-за колонны, был невозмутим, и, судя по всему, совсем не обиделся. Его голова казалась больше, чем подходило по его совсем не большим габаритам. Спокойные и немного хитрые глаза, глубоко посажанные с двух сторон приплюснутого носа, смотрели на нас, почти не моргая. Он был сама невозмутимость.
      – Кучкаров, ты обязанности дневального знаешь? – спросил я его.
      Кучкаров тяжело вздохнул и, ничего не ответив, повернулся и пошел на выход из казармы.
      Развод небольшого полка был недолог. Мы вернулись в казарму.
      – Наряд, прием дежурства по полной форме.
      – Это не учебка, – выдавил Кучкаров.
      – Молодец, воин. То есть знаешь, что принимать надо, как положено, свериться с описанием. Если будет чего-то недоставать при сдаче – ты будешь расплачиваться до конца жизни. Усек? Или ты, или тебя. Вперед, все по списочку. Ты туалет, Прохоров – расположение, я
      – ружпарк. Если кто не рад по жизни – ко мне. Так и говорите:
      "Сержант – дурак, думает, что тут учебка". Дальше мои проблемы.
      Дежурный по роте на выход!!
      Дежурный, сержант из третьей роты открыл оружейную комнату и тут же начал канючить:
      – Распишись, чего тебе? Ну, все же так делают…
      – Я – не все. Я пока не приучен. Есть порядок – значит разок…
      – Оставь, все…
      – Рота, смирно! – гаркнул дневальный – Дежурный по роте на выход.
      В расположении роты стоял комбат и оба ротных. Вместе с еще действующим дежурным я вышел из ружпарка и прикрыл дверь.
      – Товарищ майор, – начал Самохин.
      – Ты дежурный?
      – Так точно, – ожидая неприятностей, начал Самохин.
      – А ты новый?
      – Когда приму наряд, тогда и буду.
      – Ты еще не принял? Скоро роту вести на ужин…
      – Товарищ майор, если на курсах "Выстрел" не принято служить по уставу, то Вы дайте письменное распоряжение, и я на него сошлюсь…
      – Орел! Молодец!! Вот, так надо!! Если будут недостатки – рапорт мне на стол. Мне, лично. Понял?
      – Так точно, товарищ майор. Понял.
      – И мне, – тихо сказал ротный. – Пора порядок наводить. Хоть кто-то этим заняться сможет.
      Недостатков оказалось не мало. Кучкарова пришлось перепроверять.
      Список в ванной и туалете был не длинным, но по списку явно отсутствовало зеркало.
      – Кучкаров, а чего ты зеркало не указал?
      – Давно нету.
      – Какая мне разница – давно или не давно. У тебя должен быть учет. Как при социализме. Ты ведь знаешь, что такое социализм времен перестройки?
      Кучкаров смотрел на меня, не моргая, черными узкими глазами, выражающими полное безразличие к поставленному вопросу.
      – Современный социализм, Кучкаров, это электрификация всей страны, плюс, минус, минус, минус. Поэтому разбитое зеркало надо или восстановить, или список переделать, чтобы даже не значилось.
      – Я делать буду?
      – А кто же еще?
      – Я не умею. Я не писарь. Ты писарь, ты делай.
      В ванную комнату зашел Прохоров, и Кучкаров тихо вышел наружу.
      – Прохоров, давно зеркала нет?
      – Месяца два или три… Кучкаров и разбил.
      – Чем?
      – Головой. Зарубеев помог.
      – Подрались?
      – Не то, чтобы подрались. Этих чурок разве поймешь. Один из братьев меньших Серегу позвал "поговорить", в туалете их оказалось пятеро… он двоих под раковины загнал, а Кучкаров в челюсть получил и головой зеркало разбил, когда отлетал. В общем, всем досталось.
      Как только Зарубеева тогда не посадили?..
      В ружпарке с оружием был полный бардак. Автоматы стояли, как попало, часть была в явно нерабочем состоянии. Гранатометы просто лежали один на другом в шкафу с надписью "боеприпасы". Номеров на ящиках не было. Солдаты, возвращаясь в обеспечения, просто сваливали оружие за железной решеткой, а потом дежурный по роте или дневальный разбирал его и ставил на свободные места в шкафы. Точных обозначено не было.
      Записав все недостатки и выпросив у Тарамана копирку, я написал рапорты.
      – Молодец, – обрадовался комбат. – Вот заставлю командира третьей роты заплатить…
      Я благоразумно промолчал.
      – Ты порядок с оружием можешь навести? – усы майора топорщились во все стороны.
      – Могу, только время надо…
      – Времени – хоть завались. У тебя вся ночь на это. Самойлов! – крик комбата разошелся не только по канцелярии штаба батальона, но и, казалось, что по всей казарме. Канцелярия командира роты была соседней комнатой, и, услышав зов, он вошел меньше, чем через минуту.
      – Самойлов, ты рапорт видел? Надо, чтобы все умели так писать.
      По-русски, без ошибок, грамотно и четко. Я задачу твоему сержанту ставлю: за ночь навести порядок в ружпарке. Ты проконтролируешь утром.
      – Там бы новые номера в ящиках…
      – Вот! Правильно. И номера, значит, сделай.
      – А машинку…
      – У замполита возьми на день. А то зажрались вы тут у меня, я вас всех теперь строить буду, блин. Ясно?
      – Так точно, – спокойно ответил ротный. – Пошли.
      Мы вышли из канцелярии.
      – Тут мне доложили, что ты и писать грамотно умеешь, и на машинке…
      – Уже настучали?
      – Не настучали, а доложили.
      – Это, товарищ капитан, было давно и не правда.
      – Значит, научишься.
      – Я физически не успею за ночь и с оружием разобраться, и с бумажками.
      – Начни с бумажек…
      – Лучше я начну с оружия. Когда будет порядок с оружием, потом повесить к каждому стволу бумажку будет легче и удобнее. Там часть стволов кривые.
      – Ты серьезно?
      – У меня "первый" по стрельбе. Я могу отличить, что стрелять будет, а что выглядит как палка…
      – Тогда расставь, как считаешь нужным. Потом, если надо будет, переставим. И подпиши сначала шкафы.
      С перестановкой и проверкой оружия я провозился до двух часов ночи. Снайперская винтовка со всей полагающейся ей периферией пошла в отдельный шкаф. Как оказалось, не все ключи подходили ко всем замкам, и я выделил отдельный замок, чтобы случайно не лазали. У меня было особое отношение к этому оружию. Я чувствовал, что еще не один раз мне придется брать этот вид оружия в руки. Гранатометы, валяющиеся под автоматами, заняли свой отдельный шкаф. Остальное оружие я перепроверил и расставил в разном порядке по собственной, тут же разработанной, схеме. Первые шкафы заняли автоматы, которыми было проще драться, чем стрелять из них. Следующие шкафы занимало похожее оружие, но меньшего калибра. Далее следовали те автоматы, которые выглядели более-менее прилично и могли быть использованы в караулах и охране. Последние ящики были заполнены оружием, которое, с моей точки зрения, должно было быть использовано для показательной и, главное, точной стрельбы. На каждый шкаф я прилепил бумажку с описью стоящего внутри оружия. В три часа ночи я почувствовал, что мои глаза слипаются. Наряд по кухне уже вернулся в казарму и давно спал. Только Мамаев и Хандыбаев еще не вернулись в расположение. Я подошел к своей койке и лег поверх одеяла, предупредив наряд, что
      "если что, а далее понятно". Разбудил меня удар сапога по лодыжке. Я вскочил и увидел перед собой старшего лейтенанта с повязкой дежурного по полку.
      – Спишь, дежурный?
      – Никак нет, – явно соврал я. – Прилег. Только глаза прикрыл.
      – А рожа вся заспанная.
      – Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось.
      – Это тебе кажется, что не случилось. Где Мамаев и Хандыбаев?
      – В наряде по кухне, – снова соврал я.
      – В каком нахрен наряде? На губе они оба!
      – Наверное, вернулись и вышли, когда я в туалете был…
      – Ротному доложи утром… и, что спал, не забудь доложить.
      – Есть.
      Ротный пришел рано. Похоже, ему уже успели доложить, что дембеля попались.
      – Товарищ капитан, за время моего дежурства происшествий почти не случилось, за исключением поимки Мамаева и Хандыбаева…
      – Знаю.
      – Да еще меня дежурный по полку поймал лежащим на кровати.
      – Спал?
      – Вроде, нет…
      – Что значит "вроде"?
      – Глаза прикрыл…
      – Черт с тобой. Где Мамаев и Хандыбаев?
      – На "губе".
      – Ладно, разберемся.
      Солдат ротный привел через полчаса. Они были довольные и спокойные. Ротный ругался, что не пустит их на дембель и что они у него сгниют в нарядах, но солдаты даже не реагировали на его слова.
      Во-первых, дембелей было сложно чем-то испугать. Во-вторых, задачу они еще не выполнили, а кроме них красть было некому. Они понимали, что отпустить их все равно отпустят, а поймали их не на воровстве, а на нахождении на территории части после отбоя, и больше, чем выговор они не получат. А что для солдата выговор? Моральное удовлетворение для офицера – не больше.
      – Сегодня никуда не пойдете, а завтра будет баня, вот вечером и… И только попадитесь мне еще раз.
      На следующее утром, Гераничев взял меня в первое обеспечение. В
      ЗИЛке, где мы ехали, лежали автоматы и СВД – снайперская винтовка. В ее чехле лежал далеко не новый оптический прицел.
      – Ты из автомата хоть в учебке стрелял? – насмехаясь, спросил
      Гераничев.
      – Иногда.
      – А попал хоть раз?
      – Случайно.
      – И кто из тебя сержанта сделал?
      – Командир полка.
      – Командир полка? – переспросил взводный.
      – Звания сержантов присваиваются командиром части, товарищ лейтенант.
      – Ты меня еще уставу учить будешь?
      – Нет, – буркнул я, – не поможет.
      Места для стрельб были оборудованы не то, чтобы неплохо, а по последнему слову. На несколько километров вдоль поля растянулась полоса с домиками для хранения боеприпасов, учебными стендами, лавочками и прочим армейским инвентарем. Все было распределено по точкам с цифровым определением. На местах стрельбы из автомата
      Калашникова была выкопана короткая траншея, рядом с которой на рельсах стояли макеты боевых машин. Все, чего недоставало на данном участке, это окопа "для стрельбы с лошади стоя", но мне казалось, что, в отличие от учебки, никто тут не будет просто так копать данное сооружение. Мы остановились у крайней с правой стороны поля будки серо-белого цвета. Сбоку будка имела железную дверь, впереди большое окно, над которым крепко держался покрытый алюминием козырек.
      – К машине, – приказал Гераничев.
      Мы начали медленно и неторопливо вылезать из ЗИЛа.
      – По команде "к машине" солдаты должны выскочить и построиться в четырех метрах от заднего борта. Время на выполнение норматива тридцать секунд.
      – Тогда я постою, – я начал вытаскивать из машины автомат.
      – Вы команды не слышал, товарищ сержант? – встал рядом со мной взводный.
      – Слышал, товарищ лейтенант. Она была обращена к солдатам, а я, – я оглянул свои погоны, – уже вышел из данного ранга.
      – Ты чего не понял приказа, сержант? – взвизгнул лейтенант.
      – Гвардии сержант, – поправил я взводного.
      – Что? Что Вы сказали?
      – Я не сержант, а гвардии сержант.
      – Почему это Вы гвардии?
      – По уставу, товарищ лейтенант. Согласно присвоенному званию.
      – У нас часть не гвардейская.
      – А я служил больше шести месяцев в гвардейской, поэтому я гвардии сержант, товарищ лейтенант, – сделал я ударение на звании офицера.
      – Но здесь не гвардейская, поэтому…
      – Только для тех, кто "на бронепоезде": это звание присваивается пожизненно… Кстати, это не вам вот оттуда руками машут?
      В паре сотен метров от нас стоял офицер, большие звездочки которого не давали возможность сомневаться, что он куда выше всех нас по званию. Он усиленно махал нам руками, давая понять, что давно заждался нас.
      – Всем оружие в руки и бегом на место стрельб, – был мне ответ взводного. – Быстрее!!
      Через четверть часа мы разложили автоматы, набили магазины патронами и, держа оружие в руках, смотрели на строй темнокожих людей явно африканского происхождения, одетых в советскую полевую форму. Перед группой стоял полковник и через переводчика объяснял этим студентам, как браво они будут в будущем защищать свою родину и что они должны выучить на этом уроке. Во время его пламенной речи африканцы говорили между собой, кто-то даже пытался закурить сигареты. Все это напоминало скорее съемки очередного детско-советского фильма с утрированным отношением к армии. После объяснения группа темнокожих курсантов передвинулась ближе к технике, которая должна была обозначать движущиеся боевые машины пехоты и бронетранспортеры, а мы залезли внутрь этих железных ящиков, больше похожих на поезд, так как стояли на рельсах, связанные между собой тросом. Когда мы забрались внутрь и выставили наше оружие в окно, то Гераничев "дал отмашку", и этот железный поезд с дровами в виде нас и представителей солнечной Африки загрохотал по рельсам. Одновременная стрельба из автоматов и ручных пулеметов отдавалась внутри железных ящиков страшным гулом, перекрывая невообразимый скрежет ржавых колес. Но так как выдано нам было всего по одному магазину, то через несколько секунд стрельба прекратилась, из-за того, что у всех стрелявших закончились патроны.
      Мы вылезли наружу и услышали голос полковника:
      – Вот, товарищи курсанты, вы видели, как были сбиты все мишени нашими инструкторами. Теперь вы должны повторить это сами.
      Сбили мы все мишени или только часть, я не смог разглядеть, да и особого желания у меня не было. Пару мишеней я, наверное, все-таки сбил. А, может быть, и не я. Стреляло нас несколько человек, и все дружно палили по одним и тем же мишеням, которые удачно легли. Может быть, для полковника и слушателей было несомненно, что падение мишеней означает попадание, для меня же это ничего не значило. На директрисе в учебке был случай, когда пьяный проверяющий из московского генштаба самолично полез в башню БМП. Уж очень ему хотелось пострелять. Оператор оказался парнем головастым. В момент выстрелов он выключал тумблер, и мишени падали, как подкошенные.
      Проверяющий ехал дальше, и мишень поднималась вновь в ожидании падения от следующего "попадания". Так как "промахов" у проверяющего не было, то он остался очень доволен своими показателями и, соответственно, дал положительную оценку всему учебному процессу.
      Оператор, естественно, был награжден десятидневным отпуском за отличную службу и понимание момента, важного для всей дивизии.
      – Ханин, – крик взводного отвлек меня от мыслей о прошлом. – Чего стоишь? Лезь обратно. Покажи им, как надо стрелять по движущейся мишени.
      С собой я взял уже три магазина и стрелял один. Мишени падали одна за другой, но грохот в этой ржавой консервной банке, которая демонстрировала мощь БТРа, мне совершенно не нравился.
      – Ты где так стрелять научился? – удивленно спросил меня лейтенант, после того, как полковник, показывая на меня пальцем, кричал на негров, что они должны стрелять именно так, а не в "белый свет, как в копеечку", тратя по двадцать копеек за патрон.
      – В тире.
      – Остряк-самоучка.
      – Никак нет, товарищ лейтенант, профессионал. У меня диплом об остроумии.
      – СВД берите, товарищ сержант, – напрягся от моих слов офицер.
      Я взял снайперскую винтовку и пачку патронов к ней.
      – Идем на охоту, товарищ лейтенант? На волка или…
      – Идем пристреливать. Трассеры возьми и плащ-палатку.
      Во второй карман я опустил пачку трассирующих патронов, плащ-палатку накинул на плечо и пошел вслед за взводным. Палатка все время сваливалась, от чего винтовка больно била по ноге, но идти оказалось не далеко. Метров через триста находился небольшой, разровненный участок. Я постелил плащ палатку, аккуратно положил на нее винтовку и патроны и начал набивать трассерами короткий магазин.
      Мишени уже стояли на расстояниях ста, двухсот и трехсот метров. Я улегся на плащ-палатку и, прицепив оптический прицел к винтовке, прицелился. "Глубокий вздох, полу-выдох, первая фаланга указательного пальца медленно нажимает"… Гулкий выстрел, и удар приклада в плечо прервали мои воспоминания слов тренера. Пуля прошла в метре от мишени и немного выше. Покрутив колесики прицела, я снова прицелился. Следующий выстрел уложил мишень назад. Оператор, видимо, ожил, и мишень незамедлительно начала подниматься. Не долго целясь, я валил оду мишень за другой. Но удары приклада винтовки калибра
      7,62 в плечо были неприятны. Боевая винтовка сильно отличалась отдачей от используемых для соревнований малокалиберных.
      – Нормально, товарищ лейтенант, – сказал я, поднимаясь.
      – Тогда остаешься здесь. Сейчас подойдет подполковник Журиков с курсантами. Будешь ответственный за точку.
      Журиков – пузатый подполковник с громким голосом и бровями, похожими на брежневские, имел низкий баритон и твердый взгляд.
      – Товарищи курсанты. Вы пришли сюда чего? Правильно, учиться. И мы сейчас будем, что? Правильно, стрелять.
      Подполковник сам задавал вопросы и сам же на них отвечал, не ожидая ответа. Переводчик тарабанил что-то на, видимо, понятном неграм языке, потому что они бодро кивали кучерявыми головами. Я встал чуть поодаль, темнокожие студенты по одному ложились на плащ-палатку, делали по три выстрела из снайперской винтовки и вставали, уступая место следующему. Мишени падали крайне редко, но никого из будущих командиров полков Африки это не волновало. Журиков подошел ко мне.
      – Закурить дай.
      – Не курю, товарищ подполковник.
      – Почему?
      – Не довели еще. А откуда "братья меньшие"? – перевел я сразу разговор, зная, что следующей фразой будет: "Найди мне папироску".
      – Из Конго.
      – А те? – показал я пальцем на группу, катающуюся в "поезде".
      – Из Заира, а может из Анголы, хрен их поймешь. Как стреляют-то?
      – Активно. Все в сторону мишеней… что уже радует.
      Патронов после стрельбы осталось не много. Я лег на палатку и отстрелял все до последнего.
      – Где патроны, Ханин? – спросил у меня Гераничев, когда я, неся плащ-палатку и винтовку, подошел к месту сбора.
      – В поле.
      – То есть?
      – Отстрелял все.
      – Зачем?
      – Чтобы карман не тянули. Идти, товарищ лейтенант, тяжело было.
      – Их сдать надо…
      – Да как их теперь сдашь-то?
      – В следующий раз вернете мне. Понятно? – переходя с "ты" на
      "вы", потребовал офицер.
      – С удовольствием.
      – Отвечать надо: "Так точно". Вас, что Ханин не учили?
      – Учили, товарищ лейтенант, учили. Год учили, а потом позвонили, и вот я тут.
      – Вы мне ваньку-то не валяйте.
      – Какого ваньку? – оглянулся я с глупым выражением лица.
      – Того! – лейтенант сделал шаг и оказался лицом к лицу ко мне. Он был на голову выше меня, и мне пришлось задрать голову вверх, чтобы увидеть выражение его лица. – Охамел?!
      – Так точно! – громко крикнул я в лицо взводного с придурковатым выражением лица.
      – Что "так точно"?
      – Вы же сказал, что надо ответить "так точно"!
      – Ты тупой или где?
      Отвечать на такой вопрос было бессмысленно, тем более что по выражению лица лейтенанта было видно, что палку я перегнул.
      – Товарищ лейтенант, а мы когда обедать будем? – с ангельским выражением лица спросил я, "забыв" про заданный вопрос.
      Гераничев взглянул на часы и отдал команду:
      – Все в машину. Грузить быстро, а то на обед опоздаем.
      Через полчаса мы приехали в часть.
      – Ты зря так со взводным, – подошел ко мне Абдусаматов, который был наводчиком-оператором моего взвода. Хаким – низкорослый узбек из
      Ташкента, солдат одного со мной призыва, обучался в третьей роте ковровской учебки и все время после окончания служил наводчиком-оператором в одной и той же роте. – Он же настучит.
      – Куда он настучит? Кому?
      – Ротному, комбату. Он на всех стучит.
      – Он по должности не стучит, а докладывает.
      – Ты сержант глупый, хоть и из Ленинграда. Вот ротный вызовет, тогда узнаешь, что он делает.
      На следующий день рота опять заступала в наряд.
      – Тут чего больше? Нарядов или уборки территории? – спросил я у
      Тарамана.
      – И того, и другого. Тебя Гераничев в караул забрал.
      – Он меня, видимо, полюбил, как родного. Не женат, что ли?
      – Женат. Ребенок имеется.
      – Черт с ним.
      – С ребенком?
      – При чем тут ребенок? С Гераничевым. Кем ставит-то? Разводящим?
      – Нет, помначкара… он же разводящий первого поста.
      – Вот не было печали…
      – А какая тебе разница помначкара или разводящим? Один хрен.
      – Не скажи. Вот убьют начкара. А мне караул принимать придется.
      – Да иди ты, – Стефанов выглядел озадаченным моей фразой. – Тут не стреляют. Хотя был случай.
      – Какой?
      – В прошлом году. Уволился один дембель. Уехал домой. А потом вернулся через месяц, на КПП кто-то из знакомых был. Его пустили в часть. Он подошел к часовому, который на дорожке в сторону "курсов" стоял. Они знакомые были. Ну, он часового ножом… и автомат забрал.
      Продать хотел.
      – Поймали?
      – Поймали, но часовому-то с этого не легче.
      – Ладно, пусть Гераничев в караулке сидит, нефига ему по дорожке по ночам шляться… да и автомат ему не дают. А то пальнет по кому с дуру…
      – Ты болен? – участливо спросил Тараман. – Может, тебе лучше в наряд по роте?
      – Шучу, я. Шучу.
      – Караул строиться, – громкий голос лейтенанта чуть не срывался на крик. – "Строиться!"- была команда.
      Солдаты, поправляя автоматы, штык-ножи и магазины в подсумках, выстраивались в три шеренги перед казармой.
      – Товарищи солдаты. Нам Родина доверила охранять ее просторы. Вы получили боевое оружие. Абдусаматов, что солдат не имеет права делать на посту?
      – Пить, есть, курить, спать, оправлять естественные надобности…
      – повторял солдат давно вызубренный текст устава.
      Я слушал размеренную речь Хакима со специфическим акцентом и, смотря на заходящее солнце, сравнивал, как в ноябре прошлого года я, только получивший две сержантские полоски, стоял в карауле как часовой. Так называемый "сержантский пост" из-за нехватки рядовых.
      Пост мне достался около каких-то складов. Начкар меня предупредил, что через это место колхозники стараются сократить свой путь домой после тяжелого рабочего дня, и я обязан быть очень внимательным.
      Внимательным я был первые полчаса. Тулуп делал свое дело, и меня клонило в нос. Я забрался тогда на вышку, подложил под себя автомат и улегся на него сверху, прикрыв тулупом. Проснулся я вовремя, за пять минут до проверки, которую осуществлял ротный. Поперек участка по только что выпавшему снегу шли свежие следы. Мне тогда удалось отмазаться по одной причине – стоять в карауле было некому, и о гауптвахте, где можно было отоспаться, мечтали, попадая в караул через сутки, в ожидании новых призывников, которые должны были сменить в дальнейшем сержантов на постах.
      – Хабибулаев, – вывел меня из прошлого начкар, – покажи, как ты будешь разряжать оружие, когда вернешься в караульное помещение, – не уставал взводный.
      Я вернулся к своим воспоминаниям, когда Самсонов, ругая солдата, довел его до самопроизвольного выстрела в стенд, на котором ровным шрифтом с сопровождающими рисунками значилось, как должно производиться само действия. И ведь сколько раз говорили, что нечего дурить с оружием и "духами". Я всегда старался тихо и спокойно вернуться в караулку, не тратя лишние калории на эмоции и физические действия. Ведь уставший после поста солдат мог и сорваться или, не дай-то Бог, получить "грустное" письмо из дома о том, что его бросила очередная подружка. Письма перед караулом выдавать солдатам было запрещено, но одно-два обязательно проскакивали в руки солдат.
      – Караул, равняйсь, смирно. На-право! На развод шагом арш! – скомандовал Гераничев к всеобщей радости окончания времени мозгокомпостирования.
      Приняв караульное помещение и поменяв караулы, я, в ожидании ужина, слушал мнение начкара о великом армейском братстве, дружбе и взаимопомощи. Философски разглагольствуя и не видя во мне достойного оппонента, лейтенант встал, потянулся и спросил:
      – В помещении полный порядок?
      – Так точно.
      – Я проверю. Если найду хоть песчинку…
      – Свинья везде грязь найдет.
      – Что ты сказал?
      – Это я про гуся, товарищ лейтенант.
      – Какого еще гуся?
      – Который нам друг, товарищ и брат.
      Погрозив пальцем, взводный двинулся вглубь помещения и через минуту влетел обратно радостный, держа в руках старый, неоднократно залитый грязной водой хабарик.
      – Вот! Нашел.
      – Поздравляю.
      – Чей?
      – Не знаю, товарищ лейтенант. Раз Вы нашли – значит, как говорится, Ваш.
      – Что? Караул, в ружье!! Пожар в караульном помещении!!
      Выскочившие солдаты принюхивались в поисках дыма, но его нигде не было.
      – Уже все сгорело, – спокойно сказал Прохоров. – Можно спать?
      – Никакого "спать"! При пожаре все вещи выносим на улицу! Вынести топчаны!
      – Они прикручены к полу, товарищ лейтенант.
      – Тогда вынести эти два стула и сейф. Живее.
      Сейф с дополнительными боеприпасами для всего караула стоял в комнате начальника и его помощника. Вес сейфа был такой, что вынести его оттуда было невозможно, не опустошив его внутренности. На двери сейфа имелась круглая, пластилиновая блямба, прижимающая две толстые нитки, продетые в ушки замка. На пластилине значилась четкая, качественная печать дежурного по полку.
      – Товарищ лейтенант, ключ дайте.
      – Нельзя. Вскрывать можно только в случае нападения на караульное помещение. Устава не знаете?
      – А как его вынести?
      – Руками. Все вместе, дружно, навались.
      Навалиться на сейф было сложно. Огромный тяжелый железный ящик был больше полутора метров высотой и всего шестьдесят-семьдесят сантиметров в ширину. Количество больше шести человек могли уже танцевать "каравай, каравай" вокруг сейфа.
      – Дружно, дружно, напрягись! – подбадривал начкар, заглядывая через головы солдат.
      Мы толкали сейф и смогли сдвинуть его сантиметров на пятнадцать.
      – Мы уже давно сгорели, товарищ лейтенант, – радостно сказал
      Прохоров.
      – Что ты сказал?
      – Я имел в виду, что ужин привезли.
      – Тогда… поставить сейф на место.
      Сейф встал на место намного быстрее.
      – Не думайте, что я забыл. Я еще вам припомню этот хабарик.
      – Хоронить не будем? – спросил я.
      – Как это "хоронить"?
      – В учебке кладется окурок на плащ-палатку, и взвод или рота бежит марш-бросок на десять-пятнадцать километром. Выкапывается яма размером два на два, и так хоронится окурок, как враг здоровья и чистоты. А потом личный состав возвращается обратно. Салюткин свой взвод так гонял.
      – Салюткин?
      – Был у нас такой взводный. Вы же с ним, вроде, из одного училища и одного выпуска… Разве не знаете, товарищ лейтенант?
      – Иди, проконтролируй, чтобы мне порцию не забыли дать, – оборвал меня Гераничев.
      – Есть.
      – Ты ему идеи не подавай, зёма, – сказал мне Прохоров, раскладывая еду в миски. – А то у него все рационализаторские мысли сразу воплощаются в извращенном виде.
      Дальнейший караул прошел спокойно. Окончив, мы сдали наряд и вернулись в казарму. Утром, по плану, нас опять ждало обеспечение учебного процесса.

      Дни потекли за днями, ночи за ночами, наряды за нарядами, караулы за караулами. Мамаев и Хандыбаев уже украли положенное количество простыней и наволочек и вместе с другими дембелями уехали из части.
      Среди уволившихся в запас был Чеманов – солдат, который из-за прохождения его бравой службы в кочегарке был чернее ночи. Кочегарка была для него спасением, так как делать он ничего не умел, но и физической силой не обладал. Один единственный плюс, который оказался для всех других минусом, заключался в том, что Чеманов имел высшее техническое образование, благодаря чему его срок службы уже подошел к концу. Если ВУЗ не имел военной кафедры, и выпускника армия призывала на срочную службу (конечно, не по специальности), то обладатель диплома служил всего полтора года, а не два, как остальные. Это обстоятельство раздражало всех, кто должен был тащить службу "от звонка до звонка". Перед уходом из части, вымывшись в бане, Чеманов попросил ротного построить всех и, сказав пламенную речь о том, как ему было приятно с нами служить, обнял каждого в строю. Улыбка не сходила с его лица. Он действительно был рад каждому, даже тем, кто некогда его пинали или оскорбляли. Он не держал зла ни на кого. Умение прощать было дано ему свыше, но, как мне казалось, мало кто готов был это оценить.
      – Чеманов. Чмонов, ему надо дать фамилию, – начал возмущаться
      Боров, как только дверь за дембелем закрылась и рота разошлась. – Я тут службу тащу, наряды, а он, чмо, уже домой уехал. Мне еще полгода задницу рвать.
      – А ты бы выучился, и тебя бы тоже отпустили, – парировал я.
      – Кто выучился? Я?! Оно мне надо?
      – По-видимому, ты прав. Тебе оно явно не надо.
      – Ты чего сказать хотел? – насупился сержант-механик.
      – Что через полгода уйдем независимо от того, с высшим или без высшего, а пилить опилки не стоит.
      – Какие опилки? Где я пилил опилки?
      – Нда, Боров. Карнеги явно свои книги писал не для тебя. Не бери эти глупости в свою светлую голову, думай о прекрасном, то есть о дембеле.
      В роту добавился один молодой солдат и несколько специалистов из ковровской учебки. Пара новых военнослужащих прибыли из третьей мотострелковой роты старшего лейтенанта Дрянькина. Последним, с задержкой в две недели, приехал Абрумян. Солдат из второго взвода.
      – Как дела, ара?
      – Все в порядке, товарищ гвардии сержант. Как у Вас дела, товарищ гвардии сержант?
      – А чего ты к нему на Вы? – вмешался Тараман, который уже выяснил, что тяжеловесный ереванец Абрумян тоже грек.
      – В учебке принято к сержанту на "вы" обращаться.
      – Тут это не принято.
      – Ну, он еще и мой сержант был. Из нашей роты.
      – И как был?
      – Зверь.
      – Я был – зверь? – поразился я услышанному определению. – Мне всегда казалось, что я самый демократичный и… добрый сержант.
      – Это Вы, ты-то добрый? А кто взвод заставлял песни петь? А кто заставлял ночью маршировать?
      – Ну, порядок должен был быть…
      – Никто не в обиде, но… все равно… Хотя я сейчас понимаю – в учебке по-другому нельзя.
      – А чего ты позже всех приехал?
      – Из-за суда. Меньшова посадили. Три года "дизеля".
      – Три? Избил кого-то?
      – Украл. Он с двумя узбеками из своего города решил обокрасть склад НЗ. Ночью пробрались на склад и в окно залезли. Понимаешь, че?
      Украли пару бушлатов, ватные штаны и еще что-то из тряпок. А утром прапорщик пришел, увидел разбитое окно и вызвал караул.
      – А ты тут при чем?
      – Пост большой. Я с другой стороны поста стоял. А Шамамаев из первого взвода стоял там, около склада. Он потом на суде сказал, что сержант его запугал, и он его пропустил. Понимаешь, че? Ему год дизбата дали, этим двум по два года, а Меньшов три получил. Он же у вас, у тебя во взводе командиром отделения был?
      – Был. Вот был чурка – чуркой и остался, хоть и русский.
      Наверное, местная ментальность так сильно входит в проживающих в данной области, что становится неистребима в дальнейшем. Пошли, я тебя в книгу личного состава роты впишу.
      Командир роты, решив, что мой слог и опыт могут избавить его от написания планов и политинформаций, после коротких переговоров, закрыл со мной джентльменское соглашение о том, что первую половину пятницы я занимаюсь ротной документацией в обмен на привилегию.
      Привилегия заключалась в том, что в это время меня никто не трогает ни на какие работы обеспечения учебного процесса, наряды по роте и любые другие мероприятия, что меня совершенно устраивало. Так как рота была маленькая, а многие тексты переписывались из пустого в порожнее, то у меня оставалась масса времени, которое я проводил за чтением книг, не выходя из-за стола командира роты. Ротный всегда требовал четкого ответа на поставленный вопрос, даже не вдаваясь в смысл того, что ему отвечали.
      – Ты чем занимался весь день? – регулярно приветствовал он меня, показывая рукой, что вставать я не обязан.
      Сначала я, оторванный от чтения очередного литературного произведения, вспоминал, чем же я действительно занимался последние пять-шесть часов. Придумывал сложносочиненные предложения, которые надоедали ротному еще в их первой трети, а после понял, что реальная суть всего времяпровождения его не интересует.
      Командир парировал мою чушь фразой типа:
      – И не строй из себя то, что ты есть на самом деле, – и шел дальше. Для него было главное, чтобы поставленная задача выполнялась к моменту возникновения стандартного вопроса. Тогда я перестал напрягаться с враньем, а отвечал прямо:
      – Сегодня… в общем-то, как всегда, ничем. План мероприятий с личным составом роты на столе.
      Ротный, кивая на ходу, ничего не отвечал и входил в ротную канцелярию, удовлетворенный полученным ответом.
      Вместе с новыми солдатами в роте появился командир четвертого пулеметного взвода старший прапорщик Змеев. Прапорщик обладал внушительной внешностью и глубоким, низким голосом. Из собранных солдатских сведений выяснилось, что долгое время прапорщик служил в группе западных войск в Германии, был там абсолютным чемпионом по дзюдо и вольной борьбе, являясь мастером спорта по обоим видам спорта, а также имел в составе семьи шестнадцатилетнюю дочь.
      Девчонка была красивой, и солдаты старались по очереди отнести что-то домой прапорщику, чтобы поглазеть на нее, очень расстраиваясь, когда дверь открывал сам взводный или его жена. Из-за того, что старший прапорщик любил повторять, что он нам "как отец родной", его окрестили "батя", но это прозвище долго не удержалось.
      По утрам рота лучше просыпалась и вставала под музыку и обязательный мультфильм, введенный первым телевизионным каналом в утренние передачи, и дежурный по роте после слов "Рота, подъем!", включал телевизор. Мультфильм про дракончика Шушу, показанный несколько раз подряд, сделал свое дело, и прапорщика Змеева за глаза начали по-доброму называть именем положительного дракончика.
      Гераничев, уже имевший плотно приклеившуюся к нему кличку Гера, старался достать меня, чем только можно, начиная от простых бессмысленных придирок до заставления выучивания устава, и получил дополнительную кличку "брат" или "братан".
      – Какой он мне нафиг братан? – бурчал я Абдусаматову. – Таких братанов мочат в сортире.
      – Он тебя любит как брат родной.
      – Пусть он лучше жену любит, а не меня. А то, дурак, поставит койку в канцелярии и вместо того, чтобы к жене уехать, объясняет мне насколько радостно надо приветствовать своего командира в момент его появления. А в роте, извини, не май месяц. В тапочках замерзнуть можно. И вечно бред какой-нибудь несет типа: "Что я вам должен здесь все разжевать по полочкам?"
      Последнюю фразу узбек явно не смог переварить и не понимал, чем она отличается от обычных армейских фраз, поэтому переключил тему:
      – Не вспоминай его лучше. Вот накаркаешь, придет снова раньше времени.
      Пришел не взводный, пришел ротный. Вошел в канцелярию, где я, делая вид, что очень занят, придерживая в правой руке шариковую ручку над исписанным листком бумаги, читал книгу, прижимая ее животом к краю стола.
      – Читаешь? Построй роту.
      Я, бросив книжку в ящик стола, вышел в коридор. Солдаты гуляли, сидели на табуретках или стояли, опершись на столбы, поддерживающие потолок, и смотрели в телевизор.
      – Рота, строиться. Строиться. Выключить телевизор. Хабибулаев, твою дивизию, ты можешь от стенки оторваться. Становись.
      Абдусаматов, чего ты башкой вертишь? Умнее не станешь. Равняйсь, смирно. Товарищ капитан, личный состав второй роты по Вашему приказанию построен.
      – Вольно.
      – Рота, вольно.
      Набор команд был стандартный, уставной. Почему в армии так любят по десять раз в день пользоваться именно этим набором примитивных слов вместо общепринятых литературных выражений, для меня на последнем периоде службы все так же оставалось загадкой, как и в то время, когда я был курсантом артиллерийской батареи.
      – Рота. Личный состав батальона в понедельник выдвигается на новое стрельбище для выполнения боевой задачи. В батальоне остаются только немощные, которые будут через сутки нести наряды по роте. От караулов батальон освобожден, этим будут заниматься другие. Всем получить у старшины подбушлатники и валенки. Старшина, выдать по второй паре теплых портянок. Вольно. Разойдись.
      Солдаты разошлись, переговариваясь:
      – Боевой задачи? Что делать будем? Кто знает?
      – Ханин, скажи – ты всегда знаешь – что там происходит? Что за боевая задача?
      Вопрос был праздный. Для части, которая находилась в шестидесяти километрах от Москвы, понятие "боевая" могла означать только то, что спать мы будем мало, а работать много.
      – Хаким, ты не помнишь сорок первый? Немцы опять под Москвой. И мороз за окном градусов двадцать. Ниже нуля. Вот нам и выпала честь защищать Родину. Ты должен будешь грудью лечь на амбразуру, как
      Александр Матросов. Ты готов умереть за Родину?
      – За Родину?
      – А ты думал за кого? За кэпа? Или ты думаешь, что твой дом
      Ташкент? Забыл, видать: перестройка, гласность, демократия. Теперь все равны. Теперь ты можешь погибнуть и за перестройку.
      – За перестройка? – удивление узбека нарастало с каждой моей фразой.
      – Да. В сорок пятом же немцев выгнали, а сейчас обратно загоним и не выпустим, чтобы кормили всю страну… а то эта каша у меня уже из ушей лезет.
      – Ты все шутишь?
      – Какие тут шутки? Иди к старшине, он тебе выдаст пулемет, ленты и маузер. Будешь биться с врагами отчизны. Иди, иди. Тебя старшина давно звал.
      Стефанов Абдусаматова послал. Да еще и на меня накричал, что узбеки после моей шутки тут же решили дружно заболеть, чтобы живыми домой вернуться, потому что там холодно, а что такое амбразура, они не знают. Я посмеялся, что амбразура – это имя блондинки, и взял у старшины шинель на два размера больше. Шапка-ушанка у меня уже была на размер больше необходимого, отчего она падала на уши, что меня совсем не расстраивало. Отморозив однажды уши в девятом классе и помня неприятное ощущение, когда слезала кожа, я не рисковал повторно. Подбушлатник и "мыльно-пузырные" принадлежности были сложены в вещевой мешок вместе со вторым набором теплых портянок, и я в составе едущих вышел к грузовикам.
      Ехали мы долго. Дорога шла через лес и вдоль поля, потом снова через заснеженный лес, и, в конце концов, мы выехали к большому полю. Палатки, стоящие ровным рядом около вышки операторов, означали, что мы приехали сюда не на один день.
      – Располагаемся. Командирам взводов распределить личный состав по палаткам.
      Внутри каждой палатки стояли двухъярусные железные кровати с уже промерзшими матрацами. На многих койках отсутствовали подушки.
      Наволочек и простыней не было и в помине, да они и не нужны были при таком холоде. Грязная, ржавая печка-буржуйка, стоявшая посредине палатки, имела вид, демонстрирующий, что ее использовали последний раз как раз в той самой войне с немцами. Топить печь было нечем.
      – Интересно, нас выпустят отсюда к Новому Году? – тихо проговорил
      Прохоров, огладывая палатку.
      – Я внизу, около стеночки,- плюхнулся на одну из коек Шаров, замком второго взвода. – Мне по сроку службы положено.
      – Странно, а вроде бы ты сибиряк… – сказал я.
      – И что?
      – Сверху теплее.
      – Почему это сверху теплее?
      Я тяжело вздохнул, понимая, что объяснять известные законы физики бессмысленно, и бросил свой вещмешок на верхнюю койку около выхода трубы буржуйки.
      – Ты сам на себя посмотри, – перешел от неполученного ответа в нападение Шаров. – Шинель, как у "духа", шапка на ушах, валенки на размер больше. Ты что – солдат-первогодок?
      – Мы утром "в поле" выйдем. Там и посмотрим, кто дух, а кто голову на плечах имеет.
      – Ты чего? – встал Шаров. – Наехать хочешь? Я на тебя наеду.
      И он сделал шаг ко мне.
      – Я бы на тебя наехал, если бы на БМП сидел, а так…
      – Чего боишься? Может, схлестнемся?
      – Без вопросов. Только ты войди сначала в мою весовую категорию.
      Ребята захохотали, так как вес Шарова был за девяносто и чтобы войти в мою весовую до шестидесяти четырех, он должен был бы не обедать до увольнения в запас.
      – Вот как дам в дыню.
      – И будешь работать за двоих.
      – Это еще почему?
      – Так если ж дашь, кэмээс, убьешь меня нафиг, – с этими словами, повернувшись к боксеру спиной, я полез на койку. Шаров постоял, посопел и, сев на своей кровати, скрипя и бурча, начал стаскивать узкие сапоги.
      Высота потолка не спасала. Палатка промерзала со всех сторон настолько, что мы просыпались от холода несмотря на то, что были одеты во все, что только могли на себя напялить. Чтобы не спать в сапогах, я снимал их, раскладывая портянки, тут же становящиеся деревянными от мороза. Ноги я укутывал армейским одеялом укрываясь шинелью поверх одетого подбушлатника. Но холод все равно проникал во все свободное пространство, схватывая тонким слоем льда нательное белье, промокающее от пота по причине опять же количества одетого поверх него. Я кутался в одежды и думал о том, что наиболее тяжело служить в армии не всем, как принято считать, а определенным категориям людей. Первыми на ум, конечно, приходили москвичи, ленинградцы, прибалтийцы и жители крупных городов, где урбанизированные дети не были готовы к стычкам, конфликтам и тяжелым работам. Но куда более тяжело приходилось детям интеллигентов.
      Возможно в переходном возрасте они даже употребляли в разговорной речи нецензурные выражения или неумело курили, стараясь казаться такими, как все, но их внутренняя, тонкая натура превращалась в маленький комок, который они старались спрятать как можно глубже от грубых шуток и насмешек сослуживцев, именуемых замполитами не иначе, как товарищи. Товарищами они не были, они были теми, кто чувствовал внутреннюю незащищенность слабого интеллигентного мальчика. Этот мальчик мог заниматься карате и никогда не играть на скрипке, но его морально-духовное состояние, не позволявшее ему опуститься, давало возможность грубому сослуживцу почувствовать ту самую внутреннюю слабину, ту тонкую грань, на которой разделяются внешнее и внутреннее проявления силы духа и воли. Никто не рисковал повесить грязные портянки возле головы храпящего во сне здоровяка, выходцу же из интеллигентной семьи могли положить прямо на лицо. Как могли и прибить кирзовые сапоги к полу, ожидая, что во время утреннего подъема сослуживец торопясь и буквально влетая в сапоги, под общий хохот грохнется на пол. Никто даже не задумывался о том, что сапоги выдаются на год и обязательно будут протекать в дождливую и холодную пору создавая дополнительные трудности для здоровья человека. Особо извращенные прибивали к полу или табуреткам одежду худых и не умеющих постоять за себя сослуживцев, воровали у них зубные щетки.
      Не для того, чтобы почистить свои зубы, а для разбрызгивания с их помощью краски на широкие листы дембельского альбома. Даже не воровали, а нагло вытаскивали из тумбочки морального слабака, не обращая внимания на его присутствие или даже используя свою (или групповую) силу, посылали самого интеллигента за этим. Именно таких людей заставляли пришивать подшиву, стирать и гладить свое обмундирование и натирать толстым слоем ваксы сапоги. Людям, с примитивным уровнем интеллектуального развития, проще говоря, недалеким, доставляло наслаждение чувствовать свою, пусть мелкую, но власть над тем, кто, может быть, в дальнейшем будет управлять им самим, являясь, к примеру, директором предприятия, которым унижающий никогда не сможет стать и отдает себе в этом полный отчет. Из таких интеллигентов большинство старается не вспоминать о службе в армии или помнят только грубые, жесткие, тяжелые моменты, которые навсегда оседают в их душе. Я вспомнил Чеманова. Несмотря на то, что его гоняли все, кому только не лень, несмотря на то, что его отправили
      (от греха подальше) в кочегарку, несмотря на то, что он вечно кушал со свинарями (как называли работавших на хоздворе), и от него вечно шел жуткий запах, Чеманов остался человеком. Может быть, внешне он был неприятен, и даже протянутая им рука вызывала брезгливость, но он был и остался чист внутренне. Именно это дало ему силы не держать ни на одного обидчика злобы или камня в душе, искренне обнять каждого, а не сбежать из части в минуту получения документов об увольнении. Его армия не смогла сломать. Он остался искренним, честным, добрым человеком. Таким, каких мало возвращается после двух лет, проведенных в армейских застенках, становясь, как правило, грубыми, жесткими, никому не верящими, как принято это называть красивым словом: возмужавшими. Кому нужно такое возмужание, при котором человек теряет себя, свою сущность, свой истинный внутренний мир? Как удержать этот мир в себе, не сорвавшись, не поддавшись общему стадному чувству? Как заставить отупевший мозг, снова начать работать? Как это сделать, когда даже нет времени для чтения книг, которые и в полковой библиотеке практически отсуствуют? Как выдержать эту грань, которая с одной стороны не позволяет интеллигентному человеку полностью отупеть и в то же время охраняет его от явного возмущения его несоответствиям серой массе большинства?
      Поразмыслив еще несколько минут и вспомнив, что отец рассказывал, как он перед увольнением в запас занимался у себя в каптерке, я пришел к выводу, что самое простое будет попробовать нагнать те вузовские знания, которые были растеряны за последние полтора с лишним года. Как у меня получится реализовать этот план, я еще не представлял себе, но первичная цель явственно выделилась среди общей массы других мыслей, отчего дышать сразу стало легче. Человек должен иметь цель, даже не будучи уверенным в том, что эту цель получится выполнить. Имея цель, легче жить, так как есть к чему стремиться.
      Цель студента – получить высшее образование, не забывая о радостях молодости. Цель жизни в армии – выжить и уйти максимально без потерь домой. Осталось только совместить эти две небольшие цели на данном этапе. Утвердившись в этом решении и не заметив, что уже слегка согрелся, я уснул под мирное похрапывание находившихся в палатке.
      Утром, после выравнивания (непонятно для чего) кроватей, уборки и расчистки снега до выгребного места, названного туалетом, гремя пустыми котелками, мы побрели на завтрак. Солдат и так в армии вечно голоден или очень голоден и готов поглотить все, что ему дают в армейской столовой. А уж на свежем воздухе, в морозец уже не имело значения, что навалено в алюминиевые миски. Горячая гречневая каша уплетались за обе щеки всеми без исключения. Руководил процессом старший прапорщик Змеев.
      – Не толкаться, не толкаться. Всем хватит, – гундосил он, стоя радом с полевой кухней, из которой шел дым и приятный запах. – Кому вода нужна, из бочки возьмите.
      Трехсотлитровая бочка, прицепленная к старому 130-му ЗИЛу, стояла чуть поодаль. От постоянно падающей воды образовалась ложбинка до самой земли, по бокам отвердевая тонкой корочкой льда.
      – Поели? Строиться.
      Гераничев то переминался с ноги на ногу, то быстро двигался между сидящими на завалинках или чурбачках солдатами.
      – Быстрее, быстрее шевелим челюстями. Кто доел – получать лопаты, ломы и кирки.
      Переваливаясь через сугробы, протаптывая тропинку, стараясь попасть шаг в шаг, мы направились в открытое поле. Огромная площадь снега с редкими низкими деревьями и ярко светящее солнце на голубом небе поднимали настроение. Хотелось сесть, запрокинуть голову к небу и забыться в сладкой дреме. Гераничев шел широким шагом впереди, точно двигаясь к намеченной цели. Внезапно он остановился. Вдали виднелся лес, в котором, наверное, многие мечтали спрятаться. Позади оставались палатки, вышка и дымящая полевая кухня со старшим прапорщиком Змеевым.
      – Копаем отсюда, – указал лейтенант.
      – И до куда?
      – И до обеда. А если не справимся, то до ужина. Надо сделать норму по выкапыванию траншеи.
      – Для стрельбы выполнения норматива по стрельбе с коня стоя?
      – Не твоего ума дела. Скажут – будешь и для коня копать. Главное в норматив уложиться.
      О каком нормативе идет речь и кто его придумал, лейтенант благоразумно умолчал.
      Один из законов советской армии гласил: "Бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхай". Бросать дальше не хотелось. После плотного завтрака и дойти-то до места назначения было сложно, а уж работать тем более.
      – Работаем, работаем. Не стоим. Абдусаматов, как ты копаешь? Как лопату держишь?
      – Я не копальщик, я наводчик-оператор.
      – Ты, в первую очередь, солдат. А значит должен уметь все.
      Знаешь, какое главное оружие солдата?
      – Лопата.
      – Верно. Дай сюда.
      Лейтенант протянул руку к лопате солдата, и тот радостно вручил ее офицеру. Гераничев расстегнул портупею, скинул офицерский бушлат прямо на снег. Туда же полетели свитер, рубашка и майка белого как снег цвета. Голый торс офицера был покрыт редкими, неравномерно распределенными по телу волосами. Взяв лопату, лейтенант начал неистово ей махать. Снег полетел из-под лопаты, как будто бы к ней умельцы приделали моторчик.
      – Вот так надо, вот так. Смотри Абдусаматов. Смотри, как надо.
      Последний раз показываю.
      Абдусаматов, втянув голову в плечи, запихнув замерзающие руки в карманы, стараясь спрятать худую шею как можно дальше в тощий воротник солдатского бушлата, смотрел из-под шапки, практически не моргая, на полуголого Гераничева, который без устали расчищал лопатой снег, обнажая промерзлую декабрьскую землю.
      – Адусаматов, ты чего замер?
      – Мне холодно, товарищ лейтенант.
      – Так работать надо, и будет жарко.
      – Мне за Вас холодно.
      Солдаты, бросившие занятие и наблюдавшие за работой взводного, засмеялись. Гераничев понял, что стал единственным работающим посмешищем и пихнул лопату назад в руки узбека.
      – Работать. Всем работать.
      – Товарищ лейтенант, – посмотрел я на темные тучи, нависающие над другой стороной поля. – Я, конечно, понимаю, что дураков она, работа, любит. Но нахрена мы чистим снег, если выкопать траншею сегодня все равно не сможем.
      – Мы завтра выкопаем.
      – Завтра мы, может быть, и выкопаем, только снег ночью пойдет и придется по новой расчищать…
      – Вы, что, товарищ сержант, самый умный?
      – Скорее самый глупый.
      – Вот и закройте рот, а то трусы видно. Работайте, работайте.
      Через пару часов, окончательно вымокнув в снегу, мы побрели по своим же следам обратно, расширяя дорожку своими валенками и мокрыми сапогами. Оставленный в палатке солдат разжег огонь в буржуйке, и она, коптя и воняя, грела место нашего будущего сна. Вода с палатки стекала по крыше и углам, обещая ночью замерзнуть и превратиться в лед, если буржуйку перестанут топить. Мы, съев уже начинающий подмерзать ужин, разошлись по койками. Перед сном я успел найти прапорщика Змеева и убедить его, что мне необходимы валенки. Скрипя сердцем и побурчав для приличия, начальник ПХЧ выдал мне из загашника валенки, которые я тут же и напялил на ноги, спрятав сапоги под матрацем.
      – Отбой, отбой, – послышался крик Геры, входящего в палатку с большим светящимся фонарем.
      Ну, почему он должен был светить в лица?
      – Фонарь убери, урод! – потребовал Шаров.
      – Кто сказал? Кто сказал? – задал вопрос "брат", как будто у него было плохо со слухом.
      – Никто, товарищ лейтенант, все давно спят.
      – Почему рты открыты? Спать, я приказал.
      Глупость армейская не имела границ. Лейтенант вышел из палатки, и тут же послышался его громкий крик:
      – Вы куда пошли? Оба ко мне. Я тебя знаю. Куда?
      – В туалет.
      – Вдвоем? На брудершафт?
      – Нет. По большому.
      – Вы бы еще в театр сходили. Один стоит тут, второй идет.
      – Гераничев, лейтенант, – крик шел из небольшого одноэтажного домика операторов, отданного на откуп офицерскому составу. – Иди сюда. Все-то тебе неймется. Оставь их нах.
      Голос Рожина уже немного заплетался. Ему вечно не хватало собутыльников, и оставшийся лейтенант был для него буквальное необходим, чтобы никто не сказал, что комбат алкаш и пьет в одиночку.
      Проснулся я от дикого холода. Нос не чувствовался совершенно, да и ноги промерзли не на шутку. Спать в валенках было не удобно, и я их снял, оставшись в одежде, чуть расстегнув ворот гимнастерки.
      Ушанку, которую я вечером положил под подушку из-за жары в палатке, я тут же напялил на голову, завязав под подбородком. От трубы буржуйки пара не шло, показывая, что о нагреве палатки давным-давно забыли. Запахнулся получше подбушлатником, но никак не удавалось обернуть ноги тонким армейским одеялом. Кто-то полез одевать не то сапоги, не то валенки. "Дурак, ноги вспотеют, утром просто окоченеют", – подумал я, но рот не открывался, чтобы сказать об этом солдату. Жутко хотелось в туалет, но одна мысль о том, что для этого надо вылезти на еще более жуткий мороз, перебивало любое желание шевелиться. Чуть покрутившись, я смог снова заснуть.
      – Подъем, подъем! – кричал полный сил Гера, откидывая полог палатки.
      – Чего ему не спится?
      – У него недержание. Сперма на мозги давит.
      – Подъем, вставать!! Вы здесь спите, а там Родину снегом заносит!
      Нехотя, солдаты (особо нерасторопных лейтенант дергал за ноги) слезали с кроватей, наматывая портянки и запихивая ноги в имеющуюся обувку.
      – Выходи строиться.
      Солнце светило, отражаясь от белого снега кое-где выглядевшего из-за желтых пятнен, как леопардовая шкура.
      – Кто ссал? Кто обоссал все вокруг? – Рожин выглядел, как после тяжелой попойки, что в общем-то было не далеко от истины.
      – Птички, наверное, – решил пошутить кто-то из "дедов".
      Рожин мелкими шажками подскочил к солдату и сунул ему кулак в рукавице в нос. Солдат отклонил голову.
      – Что ты сказал, боец? Что? Я не слышу, повтори!
      – Ничего, товарищ майор.
      – Нагнись-ка сюда. Нагнись, я сказал!
      Следующий удар попал солдату точно в переносицу. Алая кровь брызнула из носа на снег.
      – Еще хочешь? Еще, умник? – закричал комбат. – Взводный, это чмо заставить убирать снег по всей территории, чтобы я мочи не наблюдал.
      А потом в поле. Уроды, блин.
      Солдаты, тихо пообсуждав неуставные отношения офицеров к солдатам, неограниченных прав первых при полном отсутствии оных у вторых, потянулись к полевой кухне на завтрак. Воды в баке для мытья и питья не было. Вернее, она булькала внутри, когда ее дружно толкали, но течь из крана отказывалась напрочь.
      – Какой идиот заморозил воду? – не унимался майор.
      Отвечать ему никто из солдат не решался, откровенно опасаясь за свои носы и другие части тела.
      – Мороз, товарищ майор, – спокойно ответил Змеев. – Вода замерзла в трубе слива. Сейчас солдат уже прогревает.
      – Раньше надо было. До подъема.
      – Учтем на будущее, – прапорщик был спокоен, как удав из мультфильма.
      Позавтракав, мы снова пошли в поле к местам, которые оставили вечером. Дорожку снег засыпал, и мы ее вновь протаптывали валенками.
      Идущим последними было легче. Дойдя до места работ, мы начали расчищать снег. Мороз под утро усилился, и нежелающие замерзнуть махали кайлом и лопатой очень даже бодро, не обращая внимание на звания или срок службы.
      – Андижанов, чего стоишь? – взводный посмотрел на азербайджанца с вечным взглядом наркомана. – Работать будешь?
      – Нэ буду.
      – Ты почему товарищей бросил?
      – Оны мнэ нэ таварищи, – как обкуренный, проговорил азербайджанец.
      – А замерзнуть не боишься?
      – Нэт.
      На Андижанове была надета короткая, темная шинель и очень узкоушитая шапка, выглаженная по углам так, что казалась квадратной.
      Шапка с трудом дергалась на коротко стриженной макушке азербайджанца. Кирзовые сапоги были вычищены до блеска, и двойной скошенный каблук проваливался в снег, как только его владелец делал маленький шаг. Его форма считалась "писком" в армейской моде и означала, что он не готов к какому бы то ни было физическому труду.
      Рядом с Андижановым стоял чеченец Мусаев, одетый в нечто подобное.
      – Мусаев, и ты работать не будешь?
      Глупые вопросы лейтенанта меня уже начали раздражать.
      – Товарищ лейтенант, оставьте их в покое. Ребята больные, нездоровые, пусть отдохнут.
      – Кто болной? Я болной. Щас ты будэшь болной.
      – Отдыхайте, сынки, отдыхайте. Дедушка потрудится, – ответил я, размахиваясь киркой.
      – А почему им такие привилегии? – подошел ко мне взводный.
      – Хочу посмотреть, на сколько их хватит. На таком морозе, не двигаясь, яйца замерзнут и отвалятся минут через семь. Ну, максимум, через десять.
      – Ну-ну… психолог. Но работать все должны. И я…
      Я посмотрел лейтенанту в глаза. Наверное, мой взгляд, означавший:
      "Ты начальник – делай, как хочешь. Ругайся с ними или не ругайся – не твои проблемы", – был понят взводным, и он, повернувшись, переваливаясь через снежные сугробы, пошел на противоположную сторону копаемого нами участка.
      Солдат хватило минут на пять, не больше. Андижанов подскочил к
      Абдусаматову и стал вырывать у него лопату.
      – Дай мне, дай сюда,- и, схватив инструмент, начал раскидывать снег не хуже снегоуборочной машины. Снежные хлопья полетели во все стороны так, что не оставили сомнений – мороз дошел до самого дорого.
      Меньше, чем через двадцать секунд, то же самое проделал и Мусаев, схватив кирку у другого солдата. Мы остановились, наблюдая за работой физически сильных парней.
      – Сам зачэм стаишь? Пачэму нэ работаэшь?
      – Не могу глаз оторвать. Первый раз вижу, когда ты делом занимаешься, а не "карманным бильярдом" со своими причиндалами.
      – Мужики, бросай работу. Картошка приехала.
      Для поддержания сил комбат распорядился, чтобы каждый день в одиннадцать часов нам привозили на БМП, командиром которой я являлся, картошку в мундире и горячий чай, что было совсем кстати на холоде.
      – Продолжаем, продолжаем работать! – начал через пять минут отгонять нас от горячего термоса Гераничев.
      – Товарищ лейтенант, когда человек ест, его даже собака не кусает.
      – Вы как разговариваете? Я не собака, я офицер. Выполнять приказ!
      Если не будет выполнена норма, то придется вернуться вечером.
      Вечером этого дня мне удалось вырваться в часть под предлогом начинающего болеть горла, сославшись на необходимость таблеток. В роте я нашел зеленый шарф, выторговал у каптерщика еще две пары портянок и уговорил фельдшера в санчасти отдать мне все лекарства, которые могли сбить температуру, как-то вылечить простуженное горло и прочие воспалительные процессы полным ходом набиравшие обороты в палаточном городке. Со всем этим скарбом я, как обещал Рожину, вернулся к ужину на место дислокации сборного батальона.
      – Что ты ходишь, как немец под Москвой? – попытался наехать на меня взводный.
      – Немцам было теплее, о них думала армия Вермахта. А тут сам о себе не подумаешь – никто не подумает.
      – Немедленно сними.
      – Если сниму, сразу заболею. Заболею – тут же уеду.
      – Я тебе уеду. Я тебе уеду. Сними! Это приказ!
      Спорить с дураком посреди поля было бессмысленно. Я, бурча себе под нос ругательства, снял зеленый шерстяной шарф и пихнул его в карман.
      Утром человек пять заявило, что у них больное горло и им больно глотать. Фельдшер подтвердил высокую температуру у каждого из солдат, и грузовик на зависть остальным увез их в часть с уже ставшего ненавистным всем места. К вечеру после работ в поле во время небольшой метели с холодным северным ветром количество больных прибавилось. Утром следующего дня я стоял в строю с горлом, обмотанным зеленым шарфом.
      – Ты опять неуставной шарф нацепил? – братан не мог пройти мимо.
      – Холодно.
      – Сними.
      – Уеду вместе со всеми. Отстаньте, товарищ лейтенант.
      – Что ты сказал?
      – Гераничев, оставь его. Лишь бы работал, – Рожин видел, как редеют наши ряды, и понимал, что в таком темпе через три дня тут останутся только офицеры.
      К домику операторов подкатил УАЗик, и из него вылез генерал-майор.
      – Батальон, смирно! Товарищ генерал-майор, личный состав сводного батальона для выхода на работы построен. Командир батальона майор
      Рожин! – отчеканил комбат, своим животом почти упираясь в генеральское пузо.
      – Вольно. Товарищи солдаты и сержанты. Вы выполняете важное правительственное задание. От этого задания многое зависит. Я повторяю: многое. Вы копаете траншею для показательной демонстрации обороны взвода ночью, зимой. Будет присутствовать самое высокое командование Московского военного округа, офицеры иностранных держав и уполномоченные лица. На вас возложена серьезная честь выполнить свой воинский долг. Я еще раз повторяю: честь! Я уверен, что вы с доблестью справитесь и будете достойно награждены. Но это после, а сейчас, – генерал сделал театральную паузу, – больных больше нет.
      Все здоровы. Поле покидаем только после того, как закачиванием работы… или в мертвом виде. Все, как на войне. Отступать нельзя.
      За нами Москва! Вам в помощь будут преданы машина для копания траншей, два танка-бульдозера и саперы со взрывчаткой. Все закончить надо через три недели. Все понятно?
      Батальон, как один, молчал.
      – Я не слышу, всем понятно? – рявкнул Рожин.
      – Так точно.
      – Громче.
      – Так точно!! – отчеканил строй.
      – Вольно. Выходи на работы.
      – А если бой, то мы будем просить подождать три недели у противника, пока выкопаем окопы? – спросил Прохоров по дороге к обозначенному месту работ.
      – Нет. Нас расстреляют раньше, как врагов народа, не справившихся с заданием.
      – Тогда зачем мы копаем, если нас все равно расстреляют?
      – Чтобы служба медом не казалась… и чтобы было где хоронить.
      – Подтянись, – прокричал Гераничев, и мы замолчали, продолжая уже в который раз протаптывать снег сапогами и валенками.
      Техника, о которой говорил генерал, была чудесной и явно придумана военными. Она могла копать траншею на нужную глубину, но только в мягком грунте. Двадцатичетырехградусный мороз технике, выкрашенной в темно-зеленый цвет явно не нравился.
      – Я не пойду по такому грунту, – возмущался прапорщик. – Зубья полетят. Идите вы все в жопу.
      – Генерал приказал, – петушился взводный.
      – Вот к нему в жопу и идите, – настаивал прапорщик.- Сначала слой вечной мерзлоты поднимите, тогда будем разговаривать.
      После переговоров было решено, что солдаты бьют шуфы, в которые сапер должен будет заложить взрывчатку, а после взрыва все обязаны тут же кидаться и ломами да лопатами разбрасывать верхний слой. А уже по паровой земле, пока она не успела схватиться жутким морозом, будет идти "землеройка". В армии, как известно, если решение (даже самое бессмысленное) принято – оно должно быть выполнено. Все шло точно по плану. Мы ломами пробивали шуфы, сапер закладывал взрывчатку, всех отгоняли на сотню метров и после взрыва заставляли быстро возвращаться и откидывать разломанные куски земли. После этого несколько человек одновременно бежали искать водителя
      "землеройки", а за это время следующий слой земли успевал замерзнуть, и все начиналось сначала. Во всем этом мероприятии было самым приятным выпросить у сапера возможность самому нажать на красную кнопку для взрыва. Сапер, несмотря на строгий запрет никого не подпускать к устройству, легко делился со мной правом покрутить ручку динамо-машины и выполнить самую главную фазу процесса. Земля летела во все стороны, мелкие куски падали нам на головы и спины, создавая ощущение причастности к боевым действиям. Через неделю мы почти не замечали постоянного холода, желание мыться пропало, фразы о том, что грязь скоро сама будет отваливаться – начинали становиться актуальной.
      По вечерам мы пилили дрова, стараясь прогреть ими печку. Высокие сосны валил дневной наряд и солдаты, стаскивая стволы к палаткам, распиливали их на чурбачки, которые после рубили.
      – Абдусаматов, ты знаешь, что такое братоубийство?- спросил я скучным голосом, дергая деревянную изогнутую ручку широкой двуручной пилы с тупыми зубцами, именуемой в армии "Дружба-2".
      – Нэт.
      – Это когда узбек дрова пилит.
      – Почему?
      – Потому, что ты чурка и чурку…
      Договорить я не успел. Абдусаматов швырнул в меня варежкой, которая, давно промокнув и замерзнув на морозе, превратилась в сплошной кусок льда. Я грохнулся с корточек, на которых сидел, и захохотал.
      – Чурка ты и есть чурка. Давай тот ствол.
      – Сам давай. К тебе ближе, – логично подметил узбек.
      Я поднялся с утоптанного моей задницей снега и, нагнувшись так, что мой зад оказался куда выше головы, начал толкать лежащее сучковатое бревно. Бревно оказалось тяжелое и, проскальзывая в мокрых рукавицах, все норовило стукнуть меня по ноге.
      – Чего смотришь? Помоги, – позвал я смотрящего на мои мучения узбека.
      Абдусаматов встал, выпрямился и взял лежащий рядом шест.
      – Отойди.
      Пристроив шест попрек ствола дерева, и быстро им перебирая, он начал толкать бревно к тому месту, где мы пилили дрова.
      – О! – стукнул я себя по лбу. – Как я не догадался? Закон рычага.
      – Я не знаю, чей закон. Я знаю, что так легче. Мы так в Ташкенте всегда делали.
      Распилив бревно, я отправился искать другие бревна. По указке кого-то из солдат, забрался в темный лес, где бойцы пытались валить здоровенную березу. Дерево упиралось и падать никак не соглашалось.
      Все было как всегда. Двое работали, остальные десять запрокинув головы смотрели на раскачивающуюся верхушку высокого дерева. Возня ни к чему не привела, береза покачнулась, начала падать (отчего все бросились врассыпную, подгоняя друг друга) и застряла между двумя соснами. Я понял, что уже поздно, и побрел обратно на звуки палаточного городка. Во время процесса ожидания падения березы я замерз так, что готов был, войдя в палатку, как баба Яга сесть на печку целиком. Накидав в печь дров и, чтобы хоть как-то погреться, я прижался к печи подбушлатником и обнял ее руками в рукавицах. От рукавиц сразу пошел густой пар. Голова сама собой легла на печку, упершись кокардой ушанки в угол буржуйки.
      – Э, горишь? – разбудил меня крик сзади.
      Я одернул голову и руки. От рукавиц шел уже не пар, а дым. В центре коричневые пятна означали, что одернули меня вовремя.
      – Ушанку спалил, – сокрушенно сказал Хабибулаев.
      – Кто спалил?
      – Ты.
      – Кому?
      – Ты совсем дурак, сержант? Себе, – показал он рукой на мою голову.
      Я снял ушанку. Прямо под кокардой был большой кусок коричнево-серого цвета. Расстраиваться не имело смысла. Лишних шапок у нас с собой не было, а в часть мы могли попасть только через несколько дней.
      – Да и хрен с ней.
      Махнув рукой, я стащил сапоги, развесил пропахшие потом портянки на спинке кровати и залез на койку. Потолок палатки еще не прогрелся и был покрыт тонким слоем инея. Я подул на пальцы и крупно вывел собственным теплом: "99". До приказа министра обороны об увольнении в запас должно было оставаться ровно девяносто девять дней. В это время надо было отдавать "духам" масло и сахар, требовать отрезать кусочек метра или нитки, заставлять кричать оставшееся количество дней "молодых", но ничего из этого в заснеженном поле под Москвой не было. Появилась общая апатия, смешивающаяся с раздраженностью и неприятием всего, что требовалось делать. Было чувство брошенности и никому ненужности. И только надежда на то, что в Новый Год мы будем спать в своих, уже ставшими нам родными, теплых коечках, покрытых свежим постельным бельем, была светлым лучом в этом темном, забытом
      Богом месте.