Но в отличие от Жана, который повидал на своем веку столько кровопролитий, что хватило бы на три жизни, Хакон бился не только за свои права. Наемник-скандинав сражался главным образом — как и всегда — ради удовольствия.

— Ну?

Когда Хакон нетерпеливо встал с пушки, позади него поднялась тень — более поджарая, немного более высокая, с такой же густой бородой и такими же ярко-голубыми глазами. Эрик, сын Хакона, сжимал в руке одну из своей пары изогнутых сабель. В другой он держал точильный камень. Перед боем Эрик всегда исполнял один и тот же ритуал: точил свои сабли по очереди, несмотря на то что они уже были идеально острыми. Только когда наступало время начинать сражение, сабли-подруги отправлялись в двойные ножны, закрепленные на спине. Жан прекрасно помнил того, кто стал образцом для молодого скандинава, — янычара Джанука, идеально владевшего этим оружием. Хотя Джанук погиб еще до того, как Эрик родился, рассказы об отваге Джанука вдохновляли юношу. Жан не мог бы сказать, кто из них более умело владел изогнутым клинком.

— Пора. Фуггер сказал — самое большее пятнадцать минут.

Эрик забросил сверкающие сабли в ножны, а Хакон поднял свой короткий топор и положил его себе на плечи. Это оружие лучше подходило для ближнего боя, чем гигантский боевой топор, который сейчас стоял у стены. Несмотря на свои размеры, Хакон стал мастером боя в тесном пространстве.

Вокруг все начали закреплять оружие и надевать шлемы и кирасы. Хакон подошел к французу.

— Ах, Ромбо, чего бы я только не дал, чтобы ты сейчас сражался рядом со мной!

Жан пристроил на лицо неискреннюю улыбку, к которой уже привык.

— И я, дружище. Давненько мы этого не делали.

— Рана? Она все еще болит?

Неподдельное беспокойство, отразившееся на лице друга, чуть было не заставило Жана стыдливо опустить голову. Однако он удержал фальшивую улыбку, потирая бок в том месте, куда попала пуля стрелка.

— Да. Но Иисус милостив, скоро пройдет.

— Обратись лучше к Тору. — Язычник-скандинав вновь улыбался. — Он скорее откликнется на такую воинственную просьбу.

Хакон отошел к своим людям, подбадривая и подзадоривая их. Жан убрал руку со шрама под камзолом — с раны, которая, как знал только он один, уже давно полностью зажила.

Нет, не совсем так. Его дочь, его любимица, названная в честь покойной королевы, его Анна — она тоже это знала, потому что она его лечила. И Бекк — подозревала. Но его жена отнесет свои подозрения на счет своего негодования, которое она к нему испытывает.

Ребекка подошла к Жану. Они стояли рядом, наблюдая за приготовлениями. Взглянув на нее, Жан подивился тому, как пролетели годы. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как он впервые увидел ее, переодетую мальчишкой. Он сражался с ней на горном склоне неподалеку от Тулона. От «мальчишки» не осталось и следа — была только женщина средних лет, с сединой в поредевших волосах и морщинками на лице.

И Жан знал, как сам выглядит в ее глазах. Он больше не воин в расцвете сил. Не герой. Отнюдь.

— Ты идешь с ними, Жан?

Ее голос звучал ровно, нейтрально.

— Нет.

— Тогда увидимся наверху.

Бекк отошла, чтобы взять свой испанский мушкет, а потом направилась вверх по лестнице. Она давно отказалась от своего любимого оружия, пращи: ее руке уже недоставало силы. Но свинец она посылала с такой же меткостью, как когда-то — камни. Ее жажда попасть в цель не унялась, только дальность выстрела стала больше.

Ему хотелось сказать что-нибудь, что угодно, но слова не приходили на ум. И вот уже Хакон стоит рядом с ним. Его отряд готов, Эрик занял место справа, поправляя ножны своих кривых сабель. Жан подался вперед и негромко сказал одному только скандинаву:

— Все просто, Хакон. Окажись в гуще флорентийцев, оттесни их, положи вот это, — тут он указал на пять бочонков с порохом, которые выкатили из запечатанного склада, — куда тебе скажет Фуггер. А потом отходи.

— Но, Ромбо, разве ты не чуешь? — Хакон поднял голову и шумно принюхался. — Они там, в траншеях, жарят цыплят! Нам всем не помешал бы поздний ужин.

Жан заставил свой голос звучать сурово:

— Никакого риска. Сделай дело и уходи. Ты слышал мой приказ, скандинав. Подчиняйся!

Хакон улыбнулся, нисколько не обидевшись.

— Ты стареешь, дружище. Помню, как мы с тобой имели дело с курами…

— Выполняй мой приказ.

Жан не хотел говорить настолько резко, но воспоминание, которое хотел разделить с ним его друг, было связано с другими временами. И ничто связанное с теми днями больше не доставляло ему удовольствия.

Жан повернулся и пошел по лестнице следом за Бекк. Позади он слышал, как Хакон готовит свой отряд. Приказывает, подбадривает. Жан понимал, что ему следовало бы произнести речь. Отправить своих людей нынешней ночью погибать ради торжества Сиены, за свободу, за честь. Но эти слова превратились бы у него на языке в пыль.

Он поднялся на верх каземата, где у амбразур толпились люди с мушкетами и аркебузами. Он не стал брать оружие. Будучи командиром, он не обязан это делать. Никто не увидит, как он рассыпает порох по полу.

Стоявшая в стороне Бекк даже не оглянулась на него, хотя по посадке ее головы он понял: она знает о его присутствии. Встав там, откуда ему не видно было почти ничего, он постарался выровнять дыхание и стал ждать начала атаки.

Когда отряд уже собрался спуститься по лестнице, которая должна была вывести их под землей за пределы стен Сиены, Эрик вспомнил кое о какой вещи.

— Отец! Разве ты не возьмешь это?

И вручил отцу полено. Длиной с руку Хакона и вдвое толще ее, оно было обмотано толстой веревкой. Полено было выдолблено изнутри. Из одного конца торчал клок сена, другой был забит тряпками.

— А! — Хакон спрятал топор в чехол и с радостью подхватил свою новую игрушку. — Красота, правда, сын? Даже название звучит приятно — «тромба ди фуоко»!

— Недолговечная красота. Она ведь стреляет всего один раз, правда?

— Она рождается, ярко живет всего мгновение и умирает! На мой взгляд, это — самая лучшая красота!

Хакон прищурился на грубый ствол, прикидывая, не войдет ли в него еще немного обломков металла. Но тут он осознал, какое действие могли возыметь его слова.

— Однако ты — не пушка, мой сын. Помни, что там, внизу, рисковать не следует.

Ответ прозвучал совершенно невинно:

— Ну конечно же, отец. Я буду жаться с тобой позади всех — как всегда.

Ударив сына по уху, чтобы спрятать улыбку, Хакон подтолкнул его к лестнице. Прежде чем последовать за ним, он бросил взгляд наверх, через дверь, выходившую на крышу каземата. Бекк стояла по одну сторону от стрелков, а Жан — по другую, оба спиной друг к другу.

— Ах, Ромбо.

Между Жаном и Бекк что-то произошло. С его друзьями случилось нехорошее, возникла какая-то обида, о которой Жан не мог рассказать и о которой Хакон никак не решался спросить. Как-то раз он все же попробовал — и ему показалось, будто в глазах француза захлопнулась тяжелая Дверь. Эта преграда во взгляде старого друга появилась уже Довольно давно — еще до того, как началась осада. Поначалу Хакон решил, что все началось с прихода флорентийцев, с разрушения их домов. Но потом он понял, что едва ли может вспомнить то время, когда этой боли не было. По крайней мере, с того дня, как исчез сын Ромбо, Джанни.

— Ромбо.

Качая головой, Хакон начал спускаться вниз по лестнице. Ему не хватало друга рядом. Ему хотелось увидеть, как тупоконечный меч палача сеет смерть среди их врагов. И пусть Жан стал теперь полководцем — Хакон отдал бы все, чтобы увидеть, как снова взлетает и опускается его клинок.

Его люди дожидались скандинава в узкой комнате рядом с колодцем. Обычный набор солдат: половина — сиенские патриоты, половина — наемники. Наемники были в основном французами, потому что Франция, как всегда, брала сторону тех, кто сражался с императором. Прочие были шотландцами. У патриотов был дух, у опытных воинов — умение. В целом хорошее соотношение.

Вместе с Эриком, который тенью шел у него за плечом, Хакон спустился в траншею и ощутил знакомый прилив радостной воинственности. Большую часть осады пришлось проводить на стенах, наблюдая, увертываясь от пуль стрелков, укрепляя стены, ослабленные пушками. Слишком мало вылазок, слишком много времени для того, чтобы думать о пустых желудках. Довольный Хакон поднял руку, сжав кулак в знаке молота Тора, и повел отряд вниз, в темноту.

Хакон учуял Фуггера раньше, чем прикоснулся к нему. Немец, который вел подземную жизнь, копая и прислушиваясь, как тайно подкрадывается противник, приобрел особый запах норного зверька. Слабый свет прикрытого фонаря открыл обличье крота: покрытое коркой земли лицо, бритая голова, облепленная глиной, паутиной и опилками.

Свет скользнул по барабану, на поверхности которого так и приплясывали камешки. Фуггер прошептал:

— Самое большее — пять!

Хакон кивнул и отошел назад на три шага. Присев на корточки, он воткнул в землю перед собой рогатину, на которую уложил открытый конец тромбы, а другой конец прикопал поспешно собранной горкой земли. Сняв с пояса обрывок фитиля, он раздул его до нужной яркости. Затем, вздохнув, Хакон опустился на землю и стал ждать.

Фуггер остановился рядом с Эриком и сжал ему руку.

— Как дела у моей дочки?

Он не столько увидел, сколько почувствовал, как краснеет молодой человек, и ухмыльнулся тому, что этот яростный воин так легко смущается при мысли о любви. Фуггер был доволен: Эрик был добрым мальчиком, хоть и диковатым, а его любовь была верной и ясной. Ведя свою жизнь в темноте, Фуггер радовался тому, что его сокровище, его Мария, последний светоч его жизни, любима и окружена заботой.

— У нее все хорошо. Она надеется, что скоро увидит тебя целым и невредимым.

— Думаю, так и случится — после дела этой ночи. — Протиснувшись мимо Эрика и выискивая порох, Фуггер прошептал: — Но еще важнее для нее увидеть целым и невредимым тебя, молодой человек. Помни об этом.

Снова воцарились тишина и непроницаемый мрак. Все старались вдыхать как можно меньше спертого воздуха, а если кому-то приходилось пошевелиться, чтобы снять напряжение в мышцах, то это делалось очень осторожно, чтобы доспехи почти не сдвигались. Единственным постоянным звуком было едва слышное постукивание камешков по туго натянутой коже барабана. Поначалу оно напоминало стук пчел об оконное стекло, но постепенно стало нарастать, множиться, пока утрамбованная земля под ногами, неровные стены и деревянные подпорки не завибрировали под ритмичными ударами, наносимыми всего в ладони от затаившегося отряда. Двадцать пар ушей напряженно ловили тот момент, когда стук изменится — металлический инструмент пробьет землю, и два кармана затхлого воздуха рванутся навстречу друг другу, чтобы смешаться. В это самое мгновение стук прервется — и начнут умирать люди.

И звук изменился. Острие кирки ударилось об один из камней, который Фуггер вбил в стену. Звонкий удар и резкий вскрик в мире почти полного безмолвия потонули в раздавшемся следом реве. Фуггер безупречно определил слабые места своего земляного барьера — именно по ним стена и обрушилась.

Тишина, а потом — хриплый шепот: испанская фраза, выражавшая ужас и мольбу:

— Матерь Божья!

Стоя на коленях, Хакон нащупал пальцами отверстие, просверленное в верхней части тромбы. Вторая рука уже опускала горящий фитиль. Вспышка пороха в грубом запале высветила его лицо, на короткое мгновение залила светом два туннеля, которые теперь стали одним. Два обнаженных по пояс человека держали кирки: один был засыпан, застигнутый врасплох своим ударом и обрушившейся стеной, второй высоко занес инструмент для удара. За этими двумя вспышка показала другие лица, искаженные испугом, блеснула на оружии, которое медленно поднималось, словно готовясь отразить какой-то невидимый удар. Только эти мечи, короткие копья и кирки и двигались в туннеле, словно жили своей собственной жизнью; державшие их люди окаменели, словно превратились в барельеф, воплощение страха.

Это длилось всего одно мгновение, которое потребовалось для того, чтобы пороховой запал добрался до камеры внутри тромбы, а потом подземный мир взорвался грохотом, пламенем и разящим металлом. С вражеской стороны провала находились факелы, закрепленные в земляных стенах, и их свет вырвал из темноты людей, которые там находились — и вдруг исчезли. Рев оглушил стоявших с обеих сторон — тех, кто еще не был мертв. Вот почему крики умирающих показались тихими тем, кто выжил. Однако рык, раздавшийся прямо позади Хакона, был достаточно мощным, чтобы достичь сознания скандинава:

— Хаконсон! Хаконсон!

Это был голос Эрика. Молодой человек перепрыгнул через отца, который лежал ничком там, куда его отбросило взрывом тромбы, и понесся перед ним по туннелю, чуть опережая одну из своих обнаженных сабель.

— Эрик! — Хакон поднялся на колени, потом встал на ноги. Тряся головой, которая еще гудела от взрыва, он вытащил из чехла свой боевой топор и заорал: — За Сиену! Хох! Хох!

С этим кличем он бросился следом за сыном. Фуггер, которого оттолкнули в сторону бегущие солдаты, крикнул:

— Хакон! Только недалеко! Я скоро взорву!

Однако спины солдат уже исчезали в туннеле, и единственным ответом ему стали звуки боя, завязавшегося чуть дальше. Ткнув пальцем в мужчин с пороховыми бочонками, Фуггер знаком приказал им следовать за ним и прошел в тайный ход противника.

Эрик перескакивал через тела, как конь, преодолевающий изгороди, и только через добрых двадцать шагов встретил противника для своей кривой сабли. Перед ним сверкнуло дуло, свинцовая пуля просвистела мимо уха. Решив, что там, где был один, встретятся и другие, Эрик пригнулся и побежал вдоль стены. Еще две пули подтвердили его предположение, и вот он уже оказался рядом с тремя стрелками, которые подняли свое оружие в тщетной попытке остановить сверкающие дуги сабельных ударов.

Здесь факелы были установлены не так часто, и Эрик только в последнюю минуту заметил лопату. Для хорошего замаха не хватило места, но удар плоской стороной пришелся скандинаву по голове и был таким сильным, что отбросил молодого человека к стене. В глазах у него закружились белые пятна. Сквозь пелену он не столько увидел, сколько ощутил новый замах лопатой, острый край которой теперь был повернут в сторону его лица. Саблю он придавил своим телом, так что защититься можно было, только вскинув руку.

«Ну и ладно, — подумал Эрик. — Фуггер неплохо управляется и с одной!»

Лопата на секунду застыла, раздался треск — и она упала прямо вниз: черенок разлетелся под ударом топора. Тело нападавшего отлетело спиной в темноту.

— Кто здесь командир? А? Не слышу!

Яростное лицо отца находилось всего в дюйме от глаз Эрика, мощная рука схватила его за ухо и встряхнула голову, словно погремушку.

— Ой! Ты, отец. Ты командир!

Ухо сына оказалось липким, и, отняв руку, Хакон увидел на ней кровь. Гнев превратился в тревогу.

— Как ты? Дай, я посмотрю рану! Эрик оттолкнул заботливые руки отца.

— Только задело. Пустяки. — Глядя, как мимо с боевым кличем пробегают их товарищи, Эрик с ухмылкой напомнил: — По-моему, ты только что говорил, будто ты тут командир!

Улыбка Хакона выражала и гнев, и радость. Он схватил Эрика за воротник и поставил на ноги.

— Держись за мной!

Отвесив сыну оплеуху, которая была почти такой же мощной, как удар той лопатой, он зашагал по туннелю.

— Как прикажешь, отец.

Эрик поднял упавшую саблю. В ушах у него звенело. Подумав секунду, он извлек из ножен на спине ее близнеца. Приближаясь к вражеским траншеям, туннель постепенно расширялся, так что вскоре будет достаточно места для обоих клинков.

К тому моменту как скандинавы догнали свой отряд, солдаты уже справлялись с первым серьезным сопротивлением, которое им оказали у широкого выхода из туннеля, у ступеней, ведущих во вражескую траншею. Двое бойцов пали, получив огнестрельные раны, а остальных остановили шесть наемников, которым хватало места для замахов алебардами. Силы были примерно равны, но Хакон не мог оставить этих шестерых: они последовали бы за ними в туннель и не дали бы спокойно унести раненых. А ведь туннель должны скоро взорвать!

— Думаю, шансов сдаться нет! — крикнул он по-немецки через стену вздернутых пик.

— …Твою мать! — откликнулся заросший бородой швейцарец. — И твою жену — тоже, как только мы войдем в ваш крысиный городишко!

Его товарищи расхохотались, выкрикивая новые оскорбления. А потом, заглушая насмешливые голоса, раздался резкий звон: два изогнутых клинка столкнулись идеально заточенными краями.

— Не люблю, когда люди угрожают моей покойной матери, — заявил Эрик. — Да и моей праведной бабке, да упокоит Бог души обеих.

Хакон повернулся, хотя и понимал, что напрасно тратит время. Он уже начал поднимать свой боевой топор, чтобы принять участие в том, что неизбежно должно было последовать за обменом «любезностями».

Он стоял вполоборота, готовясь заговорить, когда мимо него стремительно пролетели два кривых клинка, ослепляя своим блеском.

— Божья кровь! Эрик! — Эти слова были еле слышны, но совсем иначе прозвучал боевой клич, с которым Хакон рванулся следом за сыном: — Сиена! Хох, хох!

Наскок Эрика разделил шестерых швейцарцев: четверо с одной стороны и двое — с другой. Поскольку сын уже убил одного противника и вступил в бой со вторым, Хакон поднырнул под алебарды большей группы, упал на колени и ударил топором низко, параллельно земле. Первому швейцарцу удалось перепрыгнуть через летящее лезвие, но второму оно впилось в икру, заставив завопить от боли. Раненый повалился назад, на двух своих товарищей. В следующие мгновения солдаты Хакона оказались среди них — и бой закончился еще за несколько мгновений.

Хакон повернул голову и увидел, что Эрик весь залит кровью. Лицо сына превратилось в кровавую маску, с которой смотрели белые, дикие глаза. И в эту секунду молодой человек резко вскинул голову, принюхиваясь.

— Отец! Чуешь? Жареные цыплята!

И с безумным криком Эрик взбежал по ступеням во вражеские траншеи.

Хакон видел глаза молодого воина: они говорили о том, что Эрик смотрит словно сквозь красный туман. И дело не в той крови, что покрывает его лицо… Нет, некоторое отношение к этой алой дымке кровь все же имеет, потому что безумие боя всегда обладает привкусом железа. Обычными словами этой дымки не разогнать. Это могут сделать только смерть — или победа. Ведя свой отряд следом за сыном в гущу врагов, Хакон только надеялся на то, что безумие боя охватит и его тоже.

Бекк почувствовала, когда Жан вышел на верх каземата. Она ощутила на себе его взгляд. Она знала, куда он направился. Для этого ей не требовалось смотреть на него. Она неизменно ощущала его присутствие. Дома Бекк всегда знала, где именно он находится: работает на своих виноградниках, охотится на дичь в лесу, занят в оливковых рощах… Это ощущение его близости возникло задолго до их счастливых дней, еще в их первую встречу — девятнадцать лет тому назад. Каждый день Бекк могла точно определить его местонахождение в осажденной Сиене. Однако то, что некогда было благословением, теперь превратилось в проклятье. Ей не хотелось все время думать о нем. Ей вообще не хотелось о нем думать.

Бекк никому не могла рассказать об этом. Ни самому Жану, потому что Ромбо никогда не любил говорить о чувствах. Ни их дочери, их Анне, названной в честь королевы, ради которой Жан чуть не погиб. Это роковое имя и стало первым звеном в цепи, которая связывала отца и дочь так крепко, что не оставляла места для других. Ни ее пропавшему сыну, Джанни. Теперь уже не могла. Мужчина, которого Ребекка ощущала всем своим естеством и на которого теперь не могла смотреть, позаботился об этом, когда прогнал их сына из дома.

Бекк поставила мушкет на подставку, сделанную из мешка с шерстью, лежавшего перед ней на парапете, проверила тлеющий фитиль, пороховницу, нащупала свинцовые пули в кармане. Все-таки еще есть минуты, когда она может не думать о муже, — в приближающемся сражении. Однако если все пойдет в соответствии с замыслом Жана, ей не будет дано даже этого облегчения, потому что короткий бой состоится только под землей. Ребекке почти хотелось, чтобы план ее мужа не удался.

Подавшись вперед, она посмотрела сквозь амбразуру. В траншее флорентийцев напротив них, вниз по склону и примерно в ста шагах от стены, все было спокойно. Только время от времени чей-то голос звучал с поддельным спокойствием. Бекк знала, что за турами, наполненными песком, за фашинами и плетеными стенами бесшумно прячется множество людей, готовых хлынуть в туннель, как только возникнет такая возможность. Им было известно о существовании контрмины. Они надеялись, что их саперы наткнутся на нее и что она окажется плохо защищенной. В случае удачи кое-кто из врагов вскоре станет мишенями. Бекк переложила ложу, прижав ее к плечу, и, прищурившись, стала смотреть вдоль дула.

Прошло всего двадцать минут с тех пор, как Хакон увел свой отряд под землю. И вот тихий мир, лежащий напротив Бекк и ее отряда, постепенно начал наполняться шумом. Все началось с очень тихого хлопка — словно кто-то в отдалении уронил стеклянный сосуд. А потом раздался первый из множества криков — пронзительные взвизги страха и боли. Приказы, отдававшиеся хриплым шепотом, стали громкими, поскольку необходимость скрытности исчезла с появлением на позициях первых раненых. Бекк услышала, как на дальней стороне каземата вполголоса заклинает Жан, обращаясь к тем, кто находится внизу, — как будто они могут его слышать:

— Ну же, Хакон, веди их обратно! Фуггер, готовь взрыв! Шум во вражеских траншеях усилился десятикратно, словно кто-то вдруг распахнул окно над кипящим боем. Не заботясь о том, что в нее могут прицелиться, Бекк подняла голову. Она успела увидеть, как плетеное заграждение взлетело в воздух — с другой стороны в него резко ударили каким-то оружием или телом. Ограда упала на землю, и в дыре одновременно взметнулись два изогнутых клинка. Когда они опустились, Бекк услышала крик, который всегда сопровождал их сверкание:

— Хаконсон! Хаконсон!

Она стремительно повернулась и пошла к мужу — теперь ей это было совершенно не трудно.

— Жан! Они в траншее противника. Я видела Эрика!

— Проклятье! Проклятье на них!

Жан не смотрел туда — в этом не было никакой нужды. Он знал этот возглас не хуже ее.

— Им понадобится помощь.

Бекк направлялась к нему — а ему сейчас меньше всего хотелось ее видеть. Жан оттолкнулся от стены и побежал к двери. Спотыкаясь на ступенях, безмолвно и беспрестанно проклиная Хакона, он заставлял свои ноги и палку тащить себя к орудию, расположенному ниже всех, а оттуда — к спуску в подземный ход. Глядя в яму, Жан немного помедлил, но выхода у него не оставалось. Приказав трем стрелкам идти впереди с факелами, он судорожно вздохнул и полез за ними в яму. Свет ему не помогал — там все равно было затхло и мрачно, однако он быстро добрался до главного хода и миновал то место, где Фуггер слушал врагов и где лежал продырявленный и разбитый барабан. Сам Фуггер отыскался чуть дальше: держа лопату одной рукой, он прикапывал бочонки с порохом у деревянных подпорок на разветвлении хода.

— Хакон в траншее.

— Что?

Фуггер прервал работу и утер рукавом грязное лицо.

— Дурак! Я же говорил ему, приказывал…

Жан был вынужден замолчать: у него сорвался голос. Все равно это ничего не даст. Еще раз глубоко вздохнув, он спросил:

— Сколько, Фуггер?

— Всего несколько минут.

— Взрывай, как только сможешь. Нельзя рисковать: флорентийцы могут прорваться. Тогда Сиена падет.

— А Хакон?

Жан повернулся и бросил:

— Нам придется искать ему другой путь домой. Фуггер закончил утрамбовывать землю вокруг более крупных бочек. Пристроив меньший бочонок под мышкой той руки, у которой не было кисти, он открыл затычку. Оттуда посыпался порох.

— Убери факелы, Жан. Вытащи их из стен. Мы ведь не хотим, чтобы все взорвалось раньше времени.

— Но как ты увидишь, где проложить пороховую дорожку?

Фуггер улыбнулся:

— Это — мое царство. Как ты думаешь, много я видел в куче отбросов под виселицей?

— Не рискуй. Эти люди останутся здесь с аркебузами, чтобы тебя прикрыть.

С этими словами Жан повернулся и побежал к бастиону, по дороге снимая факелы со стен и туша их о землю. Ему необходимо было узнать, что происходит в траншеях напротив.

— К черту, к черту этих скандинавов! Я сам убью их, если этого не смогут флорентийцы!

Флорентийцы очень старались оставить Жана без этой работы. А также испанцы, швейцарцы и сборная солянка из немцев.

Поначалу они решили, что молодой солдат, вырвавшийся из-под земли, — это один из своих, сбежавший из подземного боя. Трое умерли, продолжая так думать, а еще трое попытались не умереть, выставив против кружащихся сабель рапиру, пику и лопату — все, что могло служить оружием. А потом вдобавок появился боевой топор, которым орудовал еще один рослый и светлобородый мужчина. Чуть позже к ним прибавились мечи в руках новых врагов. Опасаясь, что эти враги — не последние, и глядя, как стремительно погибают их товарищи, флорентийцы и их наемники бежали с позиций.

Эрик увидел, как спины врагов скрываются за поворотом земляного укрепления, и бросился было за ними. Однако ладонь размером с тарелку схватила его за горло и перекрыла ему воздух, заставив остановиться на месте.

— Эк! — удалось выдавить Эрику, прежде чем Хакон развернул сына на месте, вынудив подняться на цыпочки.

Одно багровое лицо на секунду оказалось рядом с другим таким же красным.

— Хватит, парень! — прокричал старший. — Хочешь биться с целым миром?

Он отбросил сына назад, и Эрик отлетел к стене траншеи. Там, задохнувшись, он втянул в себя воздух — и уловил великолепный аромат. Повернув голову, Эрик узрел жир, стекающий с блестящей поджаристой корочки. Курица была насажена на вертел вместе с шестью такими же румяными товарками. А над кострищем чуть дальше еще дюжина роняла жирный сок на уголья.

— Отец!.. Еда!

Рот Хакона моментально наполнился слюной. Запустив пальцы в ближайшего цыпленка, он отрывал клочья мяса и быстро совал в рот целыми горстями. И что ему опаливший пальцы жар! Глаза у Хакона закатились от удовольствия, и на миг все исчезло: багрянец, плавающий перед взором, безумие боя, запах крови, страх за своего мальчика. Он как будто снова оказался на постоялом дворе «Комета»… Перед ним — дюжина каплунов, а в сердце — твердое намерение съесть их всех!

Выстрел пищали вернул Хакона к реальности. Стрелял с края траншеи офицер-флорентиец: он быстро вышел на позицию и не менее поспешно отступил назад. Хакон понял, что противник успел увидеть все, что ему требовалось. Еще несколько секунд — и он пошлет против них солдат.

— Эрик! Возьми троих и удерживай проход. Но не заходи в него!

Скандинав посмотрел на вход в туннель. Они зашли слишком далеко. Сейчас, в эту самую минуту, Фуггер готовится произвести взрыв. Иначе и быть не может: если туннель оставить открытым, то город может пасть. Не для этого они сражались уже пятнадцать месяцев. Сиенцы не станут ждать, пока вернутся их безрассудные товарищи. Риск слишком велик.

Хакон взглянул поверх насыпи, с которой Эрик в начале атаки сорвал плетеные ограждения. В ста шагах выше по склону возвышались стены Сиены, залитые полосами света идущей на убыль луны. Там, у основания укрепления Сан-Виенских ворот, в стене находилась небольшая дверь.

Хотя Жан наверняка злится на него, но если подойти туда и постучаться, то он, конечно же, впустит своего старого друга. Особенно если тот принесет ему поужинать.

Перекрикивая бряцанье сабель и мечей, Хакон гаркнул:

— Хватайте цыплят! Идем к стене!

Военный совет по необходимости длился недолго, хотя к ним уже присоединился главнокомандующий Сиеной, Французский генерал Блез де Монлюк. Как всегда, он пришел на звук пушечных выстрелов. Он был одного роста и одного возраста с Жаном, но шрамов на лице носил вдвое больше. Один глаз, зоркий и синий, щурился поверх парапета, второй был представлен кружком, нарисованным на повязке.

— Здесь командуешь ты, Ромбо. Это — твой бастион. Если хочешь, мы можем присоединиться к тебе, чтобы не давать им поднять головы.

Блез де Монлюк махнул рукой назад, указывая туда, где стояли тридцать его солдат, некоторые — с мушкетами, а несколько — с более тяжелыми пищалями, которые передвигались по стенам в соответствии с требованиями момента.

Жан мельком удивился тому, что опытный генерал уступает ему право решения, но тут же сосредоточился на тех вариантах, которые у него имелись.

Однако в это мгновение нерешительности из теней у стены подала голос Бекк:

— Никаких вопросов тут нет. Мы должны это сделать. Мы должны это сделать немедленно.

Для тех офицеров Монлюка, которые ее не знали, голос женщины показался оскорбительным, неуместным на этом военном совете. Однако сиенцы, которые видели Бекк в бою, придерживались совсем другого мнения.

Жан посмотрел в темноту.

— И скольких еще людей мы потеряем, если попытаемся прийти на помощь к этим?

Тут Ребекка вышла из тени, направляясь к мужу.

— Ты слышал, что я сказала. Никаких вопросов нет. Я выхожу к нашим друзьям.

Она была права относительно того, что вопросов тут не было. Но не в том смысле, какой вкладывала в свои слова сама Бекк. Ее речь поставила Жана в безвыходное положение. Теперь он мог дать только один ответ. Теперь он мог произнести только ту фразу, которую хотелось услышать всем.

— Откройте ворота для вылазок. Милорд, командуйте стрельбой ваших людей.

— С удовольствием, Ромбо. Но половина моих людей пойдет с тобой. Жаль, что я сам не могу. — Сорвав с головы украшенную плюмажем шляпу, Блез де Монлюк швырнул ее на пол. — За Францию! За Сиену! И за твою прекрасную супругу!