Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Банкет в честь Тиллотсона

ModernLib.Net / Современная проза / Хаксли Олдос Леонард / Банкет в честь Тиллотсона - Чтение (стр. 1)
Автор: Хаксли Олдос Леонард
Жанр: Современная проза

 

 


Олдос Леонард Хаксли

Банкет в честь Тиллотсона

I

Мало кто решился бы упрекнуть юного Споуда в снобизме: для этого он был слишком неглуп и слишком порядочен в основе своей. Снобом он не был, и все же мысль о предстоящем дружеском обеде с лордом Баджери доставляла ему подлинное удовольствие. Это было поистине великое событие: Споуд, несомненно, делал шаг вперед, важный шаг к тому самому успеху — социальному, материальному, литературному, — в поисках которого в свое время он приехал в Лондон. Осада и завоевание лорда Баджери могли стать решающими в этой кампании.

Эдмунд, сорок седьмой барон Баджери, был прямым потомком того самого Эдмунда Ле Блеро, который высадился на английскую землю в обозе Вильгельма Завоевателя. Облагороженные родством с Вильгельмом Рыжим[1], представители рода Баджери оказались среди тех очень немногих знатных фамилий, которым посчастливилось уцелеть в войнах Алой и Белой Розы[2] и в прочих катаклизмах английской истории. Надо сказать, что они всегда отличались благоразумием и чадолюбием. Никто из рода Баджери никогда не сражался на поле брани, никто из рода Баджери никогда не занимался политикой. Они мирно коротали свой век, плодясь и размножаясь, в громадном норманнском замке с бойницами, окруженном тройным рвом, который покидали лишь для того, чтобы навести порядок в своих владениях и собрать налоги. В восемнадцатом веке жить стало поспокойней, и Баджери все чаще и чаще стали появляться в свете. Из неотесанных сквайров они постепенно превратились в grands seigneurs [3], покровителей художников и музыкантов. Их владения были обширны, капиталы внушительны, ну а в новые индустриальные времена род Баджери еще больше разбогател. Деревни, расположенные на его землях, выросли в промышленные города, а обширные вересковые пустоши, как оказалось в один прекрасный день, таили несметные запасы угля. К середине девятнадцатого столетия семья Баджери значилась среди богатейших фамилий английского дворянства. Доходы сорок седьмого барона исчислялись двумястами тысячами фунтов стерлингов в год. В соответствии со славной семейной традицией лорд Баджери решительно отверг как политическую, так и военную карьеры. Он коллекционировал картины, он проявлял интерес к театральной жизни, он был другом и покровителем литераторов, художников и музыкантов. Одним словом, в мире, где юный Споуд собирался добиться славы и успеха, лорд Баджери был весьма заметной фигурой.

Споуд совсем недавно окончил университет. Его приметил Саймон Голлами, главный редактор газеты «В нашем мире» (или, как ее называли, «В нашем, лучшем из миров»[4]). Он всегда внимательно следил за юными талантами, а поскольку в Споуде он разглядел явные способности, то пригласил его вести раздел искусства в своей газете. Голлами вообще обожал собирать вокруг себя трепетную молодежь. Наличие учеников льстило его самолюбию, а кроме того, он уже давно пришел к выводу, что гораздо удобнее работать с теми, кто только начинает карьеру журналиста, — послушными и старательными, — чем с повидавшими виды упрямцами ветеранами. Споуд как газетчик оказался на высоте. Во всяком случае, его статьи были написаны так недурно, что ими заинтересовался лорд Баджери собственной персоной. Им-то, собственно, и был обязан Споуд приглашением отобедать сегодня вечером в Баджери-Хаусе.

Подкрепившись вином нескольких марок и бокалом старого бренди, Споуд почувствовал, как исчезает скованность, владевшая им на протяжении всего вечера. По правде говоря, общаться с лордом Баджери было совсем не просто. У него была отвратительная привычка то и дело перескакивать с одного предмета на другой: он не мог говорить на одну тему более двух минут. Споуд не на шутку расстроился, когда в середине его весьма тонкого и интересного (во всяком случае, так показалось ему самому) рассуждения об искусстве барокко его хозяин обвел комнату отсутствующим взглядом и ни с того ни с сего спросил, любит ли он, Споуд, попугаев. Споуд вспыхнул и подозрительно покосился на собеседника, пытаясь понять, не таится ли в его словах оскорбительный смысл. Но полное, белое лицо лорда Баджери, напоминавшее портреты представителей Ганноверской династии, светилось самым искренним добродушием. В его маленьких зеленоватых глазках не было никакого ехидства. Судя по всему, ему и правда хотелось знать, любит ли гость попугаев. Проглотив раздражение, юноша ответил утвердительно. Тут же лорд Баджери рассказал забавную историю про попугаев. Не успел Споуд открыть рот, чтобы угостить хозяина не менее удачным анекдотом на ту же тему, как тот заговорил о Бетховене. В таком духе и продолжалась беседа. За какие-нибудь десять минут Споуд остроумно высказался насчет Бенвенуто Челлини[5] и королевы Виктории, поговорил о спорте и религии, Стивене Филлипсе[6] и мавританской архитектуре[7]. Лорд Баджери был в восторге от своего умного и обаятельного юного гостя.

— Если вы уже допили кофе, — сказал он, поднимаясь из-за стола, — то мы можем пойти взглянуть на картины.

Споуд проворно вскочил на ноги и тут же понял, что выпил чуть больше, чем следовало бы. Он решил, что теперь надо быть настороже: тщательно подбирать слова, смотреть, куда ставишь ногу, и вообще не торопиться.

— У меня не дом, а какой-то склад картин, — жаловался между тем лорд Баджери. — На прошлой неделе я отправил в свой загородный особняк целый фургон. И все равно осталось слишком много. Мои предки — вы только вообразите — заказывали свои портреты Ромни[8]. Это не художник, а какой-то кошмар, вы со мной не согласны? Удивляюсь, почему им не пришло в голову обратиться к Гейнсборо[9] или, на самый худой конец, к Рейнолдсу. Я велел повесить Ромни в комнатах слуг. Если б вы знали, как легко у меня стало на душе при мысли о том, что я никогда больше его не увижу. Кстати сказать, вы, я надеюсь, представляете себе, кто такие древние хетты[10]?

— В общем-то, конечно… — последовал скромный ответ.

— В таком случае взгляните вот на это. — Лорд Баджери указал на огромную каменную голову в шкафу у самой двери столовой.

— Это не Греция, не Рим, не Персия. Так что если и хетты тут ни при чем, тогда уж я не знаю, что это такое. Кстати, это напомнило мне очаровательную историю про лорда Джорджа Сенгера[11], короля цирка…

И, так и не дав Споуду как следует осмотреть хеттскую реликвию, он стал подниматься по массивной лестнице, то и дело прерывая свой рассказ, чтобы обратить внимание гостя на очередной шедевр или просто на любопытную вещицу.

— Я полагаю, вы слышали про пантомимы Дебюро[12]? — осведомился Споуд, как только лорд Баджери замолчал. У него прямо-таки язык чесался поскорее сообщить про Дебюро. Рассказ Баджери про этого чудака Сенгера предоставлял Споуду отменную возможность блеснуть. — Вы, наверно, согласитесь со мной, что это был удивительный человек. Он имел обыкновение…

— Вот моя главная галерея, — сказал лорд Баджери, отбрасывая половинку высокой раздвижной двери. — Мне, конечно, следовало бы перед вами извиниться: она больше походит на зал для катания на роликовых коньках.

Он пошарил в поисках выключателя, и, когда вспыхнул свет, оказалось, что они были в огромном зале, другой конец которого в полном соответствии со всеми законами перспективы терялся где-то вдали.

— Вы, наверно, слышали о моем бедном отце, — говорил лорд Баджери. — То был человек со странностями. Прирожденный механик, гений в своем роде, но, как говорится, весьма чудаковатый. В этом зале он соорудил игрушечную железную дорогу. Радовался ей невероятно, вечно ползал по полу, поезда пускал. Ну а картины у него были свалены в подвале. Если б вы знали, в каком жутком состоянии я их там обнаружил: на полотнах Боттичелли[13] росли грибы! Обратите внимание на Пуссена[14] — это гордость моей коллекции; картина, кстати, написана им специально для Скаррона[15].

— Удивительно! — воскликнул Споуд, проводя рукой так, словно вычерчивал в воздухе правильную геометрическую форму. — Сколько энергии в этих деревьях, в этих склоненных фигурах! Как точно схвачены они, какой поразительный контраст создается этой одинокой фигурой божества, когда она движется им навстречу! А одежды…

Но лорд Баджери уже двинулся дальше и теперь стоял перед изображением мадонны — деревянной статуей работы пятнадцатого века.

— Германия, — пояснил он.

Осмотр галереи продолжался в стремительном темпе. Лорд Баджери не давал своему спутнику задерживаться перед той или иной картиной больше чем на сорок секунд. Споуду очень хотелось постоять в спокойной задумчивости перед некоторыми из этих прекрасных творений, но не тут-то было.

Пробежав по галерее, они оказались в примыкавшей к ней небольшой комнате. При виде того, что открылось взору Споуда в сиянии огней, он так и ахнул:

— Это что-то прямо из Бальзака, — воскликнул он. — Un de ces salons dores ou se deploie un luxe insolent[16].

— Все выдержано в стиле девятнадцатого века, — пояснил лорд Баджери. — Льщу себя надеждой, что нигде — разве что лишь в Виндзоре — нет ничего подобного.

Споуд на цыпочках обошел комнату, он не мог оторвать изумленных глаз от изделий из стекла, позолоченной бронзы, фарфора, перьев, бисера, воска, он смотрел на предметы самых причудливых цветов и форм, на все те странные плоды эпохи декаданса, которыми была наполнена комната. На стенах висели картины — холсты Мартина[17], Уилки[18], раннего Лэндсира[19], несколько работ Этти[20], большое полотно Хейдона[21], очаровательный акварельный набросок девушки — работа Уэйнрайта[22], ученика Блейка и знаменитого отравителя, и еще десятка два других картин. Но Споуд не мог отойти от полотна средних размеров, изображавшего въезд Троила в Трою[23]: осыпаемый цветами, среди восторженно рукоплещущей толпы, он забыл обо всех на свете (это было хорошо видно по выражению его лица), кроме Крессиды, которая смотрела на него из окна, а из-за ее плеча улыбался Пандар.

— Какая странная и очаровательная картина! — воскликнул Споуд.

— А! Стало быть, понравился вам мой Троил! — с довольным видом улыбнулся лорд Баджери.

— Какие яркие, какие гармоничные краски! Прямо как у Этти, только гораздо интенсивнее и нет его чуть назойливой красивости. А какая удивительная во всем этом сила — очень похоже на Хейдона. Только Хейдон вряд ли смог бы сделать все с таким безукоризненным вкусом. Кто же автор? — вопросительно обернулся к своему хозяину Споуд.

— Вы не так уж ошиблись, когда упомянули Хейдона, — отозвался лорд Баджери. — Это его ученик, Тиллотсон. К великому сожалению, других его работ у меня нет. Правда, о нем вообще почти ничего не известно. Кроме того, он вроде бы написал очень мало.

На этот раз настала очередь Споуда перебить собеседника.

— Тиллотсон, Тиллотсон, — забормотал он, приставив руку ко лбу. Нахмуренные брови удивительно не сочетались с его круглым и румяным лицом. — Минуточку… Ну да; конечно же. — Теперь в его по-детски чистом взгляде ощущалось ликование. — Тиллотсон. Уолтер Тиллотсон. Да будет вам известно, что он еще жив.

— Между прочим, — улыбнулся лорд Баджери, — эта картина написана в тысяча восемьсот сорок шестом году.

— Ну и что, все правильно. Предположим, что родился он в тысяча восемьсот двадцатом году, в двадцать шесть лет создал этот вот шедевр, а сейчас, в тысяча девятьсот тринадцатом году, ему, стало быть, всего-навсего девяносто три года. Тициану, кстати сказать, было больше[24].

— Но после тысяча восемьсот шестидесятого года о нем никто ничего не слышал, — возразил лорд Баджери.

— Совершенно верно. Когда вы назвали это имя, я вспомнил об одном открытии, сделанном мною на днях, когда я работал в наших газетных архивах, просматривая биографические данные для некрологов — мы каждый год все заново уточняем, чтобы быть наготове, если кто-нибудь из наших знаменитостей вдруг прикажет долго жить. Короче, там-то я и натолкнулся на биографию Уолтера Тиллотсона. Удивительно подробную до тысяча восемьсот шестидесятого года, а затем — сплошное белое пятно, если не считать карандашной пометки, гласившей, что в самом начале нашего столетия он вернулся с Востока. Больше никаких добавлений там не было, а некролог у нас не проходил. Из этого я делаю очевидное заключение: старик еще жив, просто все о нем забыли.

— Но это же просто великолепно, — оживился лорд Баджери. — Вы должны его найти, Споуд, вы просто обязаны его разыскать. Я хочу попросить его расписать фресками комнату, в которой мы с вами находимся. Именно об этом я так давно — и пока, увы, тщетно — мечтаю. О настоящем художнике девятнадцатого века, который сделал бы для меня фрески. Нет, мы немедленно должны его разыскать — немедленно!

Лорд Баджери заметался по комнате в большом возбуждении.

— Я знаю, что надо сделать, чтобы комната стала произведением искусства, — продолжал он. — Мы выкинем отсюда все шкафы, а по этой стене пустим героическую фреску — что-нибудь типа «Гектор и Андромаха»[25] или «Арест на имущество»[26], а может быть, изобразим Фанни Кембл[27] в роли Бельвидеры из «Спасенной Венеции» — не важно что, главное, чтобы все было исполнено в величественном стиле тридцатых — сороковых годов. Ну а вот здесь у меня будет ландшафт с прелестной перспективой или же что-то монументально-возвышенное, например Валтасаров пир[28]. Камин Адама[29] мы, конечно, разберем, а вместо него придумаем что-нибудь в стиле мавританской готики. А на этой стене надо повесить зеркала, хотя нет… тут стоит подумать.

Он погрузился в задумчивое молчание, из которого, однако, вскоре пробудился с воплем:

— Старик! Старик! Споуд, нам надо во что бы то ни стало разыскать этого великолепного старца. Но только никому ни полслова. Тиллотсон будет нашей тайной. Нет, это просто замечательно, просто невероятно. Фрески… Вы только себе представьте!

Глаза лорда Баджери горели. Он проговорил на одну тему почти четверть часа.

II

Три недели спустя лорд Баджери, любивший поспать днем, был потревожен в своей дремоте телеграммой. Она состояла из двух слов: «Нашел. Споуд». Что-то человеческое мелькнуло в лице лорда Баджери, когда обычная маска пресыщенности уступила место выражению удовольствия. «Ответа не будет», — сказал он. Неслышно ступая, лакей удалился.

Лорд Баджери закрыл глаза и предался мечтаниям. «Нашел!» Подумать только, какая у него теперь будет чудесная комната! Второй такой не найти нигде. Фрески, камин, зеркала, потолок… Вся комната в лесах, а по ним быстро и ловко карабкается крошечный сморщенный старичок — ни дать ни взять маленькая усатая обезьянка из зоологического сада, — снует туда-сюда, водит кистью… Фанни Кембл в роли Бельвидеры, Гектор и Андромаха, а может — чем плохо? — герцог Кларенс в бочонке мальвазии[30]… Лорд Баджери крепко спал.

Вслед за телеграммой не замедлил появиться и Споуд собственной персоной. К шести часам он уже был в Баджери-Хаусе. Его светлость находился в комнате девятнадцатого века: он, раскрасневшись и запыхавшись, выносил из нее разные безделушки.

— А вот, стало быть, и вы! — приветствовал он Споуда. — Как видите, готовлюсь к прибытию великого человека. Ну а теперь рассказывайте о нем, да поподробнее.

— Он оказался старше, чем я предполагал, — отозвался Споуд. — В этом году ему стукнет девяносто семь. Просто уму непостижимо! Впрочем, я начал не с того конца.

— Начинайте, откуда хотите, — улыбнулся лорд Баджери.

— Не стану перечислять детали моей охоты. Если бы вы знали, чего мне стоили эти поиски. Пришлось сделаться Шерлоком Холмсом — признаться, не ожидал я от себя такой прыти. Когда-нибудь обязательно напишу про это книгу. Но все это пустяки: главное, что все-таки я его обнаружил.

— Где же?

— В Холлоуэе. Есть там квартал, где живут обнищавшие интеллигенты. Он старше, бедней, несчастней, чем можно было предположить. Мне, кстати сказать, удалось выяснить, почему он оказался в полной безвестности, почему все забыли о его существовании. Дело в том, что в шестидесятые годы ему вдруг взбрело в голову поехать в Палестину. Он тогда писал на религиозные темы и ему недоставало «местного колорита» — разных там козлов отпущения и всего такого прочего. Он отправился в Иерусалим, побывал на горе Ливанской, а затем двинулся дальше. В общем, он так и застрял где-то в самом сердце Малой Азии — застрял лет на сорок.

— Но чем же он там все это время занимался?

— Писал картины, основал миссию, обратил в христианство трех турок, преподавал тамошним пашам английский и латынь, а также учил их законам перспективы. Потом, где-то в году тысяча девятьсот четвертом, он вдруг понял, что стареет и что слишком давно не был на родине. Он вернулся в Англию, но выяснилось, что все те, кого он знал, умерли, торговцы картинами о нем понятия не имеют, работы его их не интересуют и вообще для всех он просто смешной старый чудак и не более того. С грехом пополам устроился он преподавать рисование в женской школе Холлоуэя — там он и работал, а сам между тем старел, слабел, слепнул, глохнул и вообще потихоньку впадал в маразм, пока наконец его из школы не уволили. Когда я обнаружил его, он начал тратить последние десять фунтов. Живет он в какой-то жуткой дыре, в подвале, где полно тараканов. Когда кончатся его сбережения, ему ничего не останется, кроме как тихо умереть.

Баджери поднял белую руку:

— Довольно, прошу вас! У нас очень мрачная литература. Хотелось бы, чтобы хоть действительность была повеселей. Вы не сказали ему, что я хотел бы поручить ему написать фрески?

— Но он не в состоянии писать. Он еле ноги волочит и к тому же почти ничего не видит.

— Не в состоянии писать? — ужаснулся Баджери. — Но тогда какой же от него прок?

— Ну, если исходить из такой точки зрения… — начал было Споуд.

— Стало быть, пропали мои фрески! Будьте так любезны, позвоните в звонок.

Споуд выполнил его просьбу.

— Какое право имеет Тиллотсон продолжать занимать место под солнцем? — продолжал тем временем брюзжать лорд Баджери. — Ведь только это и было главным оправданием его существования.

В дверях появился лакей.

— Пусть кто-нибудь все снова расставит по местам, — распорядился лорд Баджери, взмахом руки указав на опустошенные шкафы, на груду стекла и фарфора на полу, на снятые с крюков картины. — Пройдемте-ка в библиотеку, Споуд. Там нам будет удобнее.

Они двинулись по длинной галерее, затем стали спускаться по лестнице. Впереди шествовал лорд Баджери.

— Какая жалость, что старик Тиллотсон нас так подвел, — извиняющимся тоном пробормотал Споуд.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом. У меня пропал к нему интерес.

— Но все-таки, не кажется ли вам, что имело бы смысл ему помочь? Между ним и богадельней всего-навсего десять фунтов. Если бы вы видели, сколько в его подвале тараканов.

— Довольно, довольно! Я сделаю все, что вы сочтете необходимым.

— А что, если организовать подписку среди истинных ценителей искусства?

— Где вы таких найдете? — фыркнул лорд Баджери.

— Вы, разумеется, правы, но очень многие примут в ней участие из одного снобизма.

— Снобы раскошеливаются, только когда им это выгодно.

— Вы совершенно правы. Я, признаться, об этом не подумал. — На мгновение Споуд замолчал. — Кстати, почему бы нам не устроить обед в его честь. Грандиозный банкет в честь Тиллотсона. «Старейшина английской живописи». «Живой классик». Вы представляете, какие будут заголовки в газетах. Я и сам напишу о нем. Снобы сбегутся толпой.

— Надо будет пригласить побольше художников и критиков, и прежде всего таких, что терпеть не могут друг друга. То-то будет потеха, когда они перегрызутся, — подхватил лорд Баджери и расхохотался. Затем он снова помрачнел. — Все равно, — добавил он, — это будет слабая замена моим фрескам. Разумеется, сегодня вы обедаете у меня.

— Раз вы так любезны… Чрезвычайно вам признателен.

III

Банкет в честь Тиллотсона должен был состояться через три недели. Споуд, взявший на себя все хлопоты по его подготовке, оказался великолепным организатором. Он арендовал большой банкетный зал кафе «Бомба» и, сочетая непреклонность с лаской, довел хозяина «Бомбы» до того, что тот капитулировал под его напором и согласился приготовить банкет на пятьдесят персон из расчета двенадцать шиллингов с человека, включая вино. Споуд разослал приглашения и занялся сбором средств по подписке. Газета «В нашем мире» опубликовала его статью о Тиллотсоне. Она была написана легко, не без изящества, хотя и чутьчуть свысока, с оттенком небрежной покровительственности, с которой было принято говорить о знаменитостях былых времен. Не забыл Споуд и самого Тиллотсона. Чуть ли не ежедневно приезжал он к нему в Холлоуэй[31] и часами внимал бесконечным стариковским историям про Малую Азию, про знаменитую выставку 1851 года[32] и про Бенджамина Хейдона. Этот осколок далекого прошлого вызывал у него самое искреннее сочувствие.

Комната Тиллотсона была на десять футов ниже уровня мостовой. Серый свет пробивался через решетку и с трудом проникал сквозь тусклое от пыли и грязи окно, а затем, попав в этот подземный каземат, бесследно растворялся — как капля молока, угодившая в чернильницу. В каморке стоял кислый запах мокрой штукатурки и гниющего дерева. Скудная мебель — кровать, умывальник, комод, стол, пара стульев — пряталась по углам и закоулкам этой темницы, лишь изредка попадаясь на глаза. Сюдато и приходил каждый день Споуд, сообщая старику, как идет подготовка к банкету. Он неизменно заставал его в одной и той же позе у окна — старик как бы купался в той крошечной лужице света, что проникала в комнату. «Старее старцев седовласых мир не знал»[33], — говорил про себя Споуд, глядя на художника, которого, строго говоря, нельзя было назвать седовласым — на его неровной лысине уцелело всего несколько волосков. Заслышав стук в дверь, мистер Тиллотсон обычно поворачивался на стуле и смотрел на посетителя моргающими невидящими глазами. Он всегда долго извинялся за то, что не сразу понимал, кто к нему пришел.

— Не сочтите это неучтивостью с моей стороны, — обычно прибавлял он, спросив, кто там. — Дело не в том, что я вас забыл. Просто здесь так темно, а зрение у меня уже не то…

После этого он издал неизменный смешок и, тыча пальцем в направлении решетки, говорил:

— Замечательное место для человека со зрением. Отсюда так хорошо смотреть на лодыжки. Отменный наблюдательный пункт.

До великого события оставался всего один день. Споуд явился с очередным визитом. Мистер Тиллотсон, по своему обыкновению, отпустил шутку насчет лодыжек, а Споуд, по своему обыкновению, засмеялся.

— Ну что ж, мистер Тиллотсон, — сказал он отсмеявшись, — завтра состоится ваше возвращение в большой свет, в мир искусства. Полагаю, вы заметите кое-какие перемены.

— Мне всегда на удивление везло, — сказал мистер Тиллотсон, и по выражению его лица было ясно, что он действительно так считает и что он уже забыл про свой подвал, про тараканов и про неумолимо таявшие десять фунтов, которые отделяли его от богадельни. — Судите сами: чем, как не поразительным везением, можно объяснить то, что вы обнаружили меня именно теперь. Этот банкет позволит мне снова занять мое настоящее положение в мире. У меня снова будут деньги, а потом — кто знает, — глядишь, и наладится мое зрение и я снова смогу писать. Мне вообще кажется, что я стал видеть лучше. Скажу прямо: будущее представляется мне в самом розовом свете.

Мистер Тиллотсон поднял глаза, лицо его сморщилось в подобие улыбки, и в подтверждение сказанному он закивал головой.

— Вы верите в инобытие? — брякнул вдруг Споуд и тут же страшно покраснел, устыдившись жестокости своих слов.

Но, к счастью, мистер Тиллотсон был слишком весел и воодушевлен, чтобы вникнуть в смысл сказанного.

— В инобытие? — переспросил он. — Нет, во все эти штучки я не верю с тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Дело в том, что в тот год я прочитал «Происхождение видов»[34], и эта книга перевернула все мои привычные представления. Какое уж тут инобытие, покорнейше благодарю. Вы-то, конечно, не помните, какой ажиотаж она вызвала тогда. Вы еще очень молоды, мистер Споуд.

— Сказать по правде, теперь я не так стар, как прежде, — сострил Споуд. — Самые пожилые люди — это старшеклассники и первокурсники. Ну, а я настолько повзрослел, что могу смело сказать: «Да, я молод!»

Споуд был не прочь развить высказанный парадокс, но вовремя заметил, что мистер Тиллотсон его не слушает. Тогда он решил приберечь это тонкое суждение до лучших времен и блеснуть перед теми, кто ценит удачно сказанное слово.

— Вы начали говорить о «Происхождении видов», мистер Тиллотсон, — напомнил он.

— О «Происхождении видов»? — удивился мистер Тиллотсон, с трудом выходя из вдруг охватившего его оцепенения.

— Да. Вы говорили о том, как эта книга перевернула все ваши представления.

— Ах да, ну конечно же. Для веры это был страшный удар. Мне, правда, запомнились слова Поэта-лауреата о том, что в честном сомнении веры больше[35]… больше, чем… Не помню точно, чем где, но, надеюсь, вы улавливаете мою основную мысль. Да, то был период тяжких испытаний для религии. Великое счастье, что мой учитель Хейдон не дожил до того дня. Он был человеком страстным. Прекрасно помню, как метался по своей студии в Лисонгроув, пел, что-то выкрикивал, молился — все сразу. Меня это тогда, признаться, немного пугало. Но он был замечательным человеком, великим человеком. «Человек во всем, ему подобных мне уже не встретить»[36]. Бард, как всегда, прав. Но это все было много-много лет назад, когда вы, мистер Споуд, еще не родились.

— Что ж, теперь я не так стар, как прежде, — вторично сострил Споуд, надеясь, что на сей раз его остроумие будет оценено по достоинству. Но мистер Тиллотсон не обратил внимания на его слова и продолжал:

— Это было много-много лет назад, но теперь, когда я вспоминаю былые времена, у меня возникает такое ощущение, что все это случилось вчера или позавчера. Удивительное дело: порой один день кажется вечностью, а проходят годы — но для тебя они промелькнули, как несколько часов. Я как сейчас вижу старика Хейдона, который мечется по своей мастерской. Я его вижу гораздо отчетливей, чем вас, мистер Споуд. У памяти зрение не слабеет. Впрочем, мне кажется, что я стал гораздо лучше видеть. Скоро я опять смогу смотреть на эти самые лодыжки…

Старик надреснуто засмеялся — как старый дребезжащий звонок, подумал Споуд. Звонок, который хрипло надрывается в старинном доме, в комнате прислуги.

— И очень скоро, — продолжал мистер Тиллотсон, — я опять начну писать. Ах, мистер Споуд, мне на удивление везет, я верю в свое счастье, я верую в него. Ведь, если разобраться, что такое счастье? Всего-навсего другое обозначение понятия Провидение, несмотря на «Происхождение видов» и все такое прочее. Тысячу раз прав был Поэт-лауреат, когда сказал, что в честном сомнении гораздо больше веры, чем… одним словом… как бы вам сказать… Я рассматриваю вас, мистер Споуд, как посланца Провидения. Ваше появление стало поворотным пунктом в моей жизни, ознаменовало собой начало новой эры. Знаете, что я сделаю, когда мое материальное положение поправится? Заведу себе ежа.

— Заведете себе ежа, мистер Тиллотсон?

— Да, чтобы избавиться от тараканов. Еж — лучшее средство от этих насекомых. Он будет пожирать их, пока его не стошнит, пока он не объестся и не лопнет. Это, кстати сказать, напомнило мне одну мою шутку: мой бедный учитель Хейдон готовил эскиз фресок для нового здания парламента[37], и я предложил ему изобразить короля Иоанна, который умирает, объевшись устрицами[38]. Я сказал тогда, что это важнейшее событие в истории английской демократии, классический пример вмешательства Провидения, устранившего тирана.

Мистер Тиллотсон снова рассмеялся — маленький колокольчик в доме, где больше никто не живет: рука призрака дергает шнур в гостиной, и на тихое дребезжание звонка спешит лакейфантом.

— Я до сих пор помню его смех — раскатистый, величественный, заразительный. Но его эскиз отвергли, и это стало для него чудовищным потрясением, роковым ударом, первой и главной причиной его самоубийства.

Мистер Тиллотсон замолчал. Воцарилась долгая тишина. Споуд, сам не зная почему, почувствовал вдруг неизъяснимую симпатию к своему собеседнику, такому дряхлому и хрупкому телом, стоявшему одной ногой в могиле, но душой бодрому, полному жизни. Ему вдруг стало стыдно за себя, он застеснялся своей молодости и бойкости. Он ощутил себя мальчишкой, пугающим птиц трещоткой. Он и впрямь слишком много трещал, размахивал руками, тратил время и энергию на какую-то полную чушь, а что касается птиц, которых он отпугивал, не давал им свить гнездо в его душе, так то были удивительные создания с огромными широкими крыльями — прекрасные мысли, чувства, убеждения, что посещают людей, познавших высокую прелесть жизни покойной и уединенной. Он же любыми способами отпугивал этих благостных посланцев. Внутренний мир старика с его ежами и честными сомнениями напоминал Споуду чудесную тихую полянку, куда охотно слетались прекрасные стаи непуганых белокрылых существ. Ему вдруг стало мучительно стыдно. А может быть, попробовать изменить свою жизнь, пока не поздно? Хорошо бы уверовать — только возможно ли это, не бредовая ли это затея?


  • Страницы:
    1, 2, 3