ЕСЕНИН. Все это бабьи страхи. Чего бояться?
      МАТЬ. Не скажи. Не приведи тебя Бог в полнолуние оказаться на перекрестке дорог, в это время все колдуны и ведьмы там собираются и пляшут. И если попадешься им на пути - защекочут насмерть. Поэтому, если ночью окажешься на перекрестке, читай молитву: - "Да воскреснет Бог, и расточатся врази его". Тогда ни один колдун тебя не тронет. Боятся они этой молитвы.
      ЕСЕНИН. Как интересно. Завтра же ночью пойду к перекрестку, и если кого поймаю, то намну ему бока!
      МАТЬ. Что ты, в уме! Ты еще не пуганый! Разве можно связываться с нечистой силой. Избавь, Боже! Мне как-то довелось видеть раз, так спаси Господи еще раз встретить.
      ЕСЕНИН.  Где же ты ее видела? (Смеется.) Расскажи, ма!
      МАТЬ. А ты не смейся! Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она, ведьма, тут и есть, во всем белом, с распущенными волосами, скачет на нас. Мы оторопели, стоим - ни взад, ни вперед. Глядим - с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы им кричать, они к нам бегут. Мы осмелели, бросили ведры, да за ней. Она от нас, а мы шестами за ней. Догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане, оборотилась в вихревой столб пыли. Старые люди говорили: надо бросить в него нож, а когда пронесется вихрь - нож найдешь весь в крови. Вихрь - это игра нечистой силы!
      ЕСЕНИН. Все это сказки, ма! Нет никакой нечистой силы!
      МАТЬ (протягивает ему большой нож). И все-таки возьми.
      ЕСЕНИН. Что это?
      МАТЬ. Нож
      ЕСЕНИН. Зачем он мне?
      МАТЬ. На всякий случай. Если к тебе в дом идет колдун, воткни нож под крышку стола, и он ни за что не войдет. Господи, спаси тебя, батюшка Николай Угодник! (Исчезает.)
      ЕСЕНИН. К черту! Все к черту! (Отбрасывает нож в сторону.) Ведь я же не мальчик!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале).  И вот он стал взрослым,
      К тому ж поэт,
      Хоть с небольшой,
      Но ухватистой силою,
      И какую-то женщину,
      Сорока с лишним лет,
      Называл скверной девочкой
      И своею милою.
      ЕСЕНИН. Нет, Дункан я любил, горячо любил. И сейчас еще искренне люблю ее. Вот этот шарф, ведь это ее подарок!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ее страсть к шарфам плохо кончится.
      ЕСЕНИН. А как она меня любила! И любит. Ведь стоит мне только поманить ее, и она прилетит ко мне сюда, где бы она ни была, и сделает для меня все, что бы я ни захотел.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Все, кроме одного. Она не сможет сделать так, чтобы здесь напечатали твою последнюю поэму.
      ЕСЕНИН. Ты прав. Жаль, что она не нравится редакторам. Лирику им от меня подавай, а ты думаешь легко всю эту ерунду писать? Я ведь знаю цену этим романсам. Никто тебя знать не будет, если не писать лирики. На фунт помолу нужен пуд навозу - все, что нужно. А что у меня осталось в этой жизни? Слава? Да нет! И она от меня уходит. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись - тебя не услышат.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так вот Пастернаком и проживешь!
      ЕСЕНИН. Написать бы одно четверостишие, такое, как у Пушкина - и умереть не страшно...
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы не одно, а два напишем, да еще таких, что все долго не успокоятся. Садись за стол.
      ЕСЕНИН (садится). У меня еще хватит сил показать себя. Я умею писать, я не выдохся. Я еще постою! (Замолкает.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Что с тобой?
      ЕСЕНИН. Не могу. Дар пропал.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ничего. Будем писать вместе. Строчку - я, строчку - ты. Готов?
      ЕСЕНИН. Подожди, черт, пустая чернильница! В этой паршивой гостинице даже чернил нет.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ерунда. Когда нет под рукой чернил, то пишут кровью. Вот и нож, кстати. (Поднимает отброшенный Есениным нож и протягивает ему.)
      ЕСЕНИН. Ты что, с ума сошел?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А что? Чего ты испугался? Тебе же не впервой? Ведь ты уже вскрывал себе вену.
      ЕСЕНИН. Когда?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Год назад. Забыл?
      ЕСЕНИН. Этого не было.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну не ври. А черная повязка на руке? Сам Эрлиху показывал.
      ЕСЕНИН. Это я случайно. Стекло подвальное продавил.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну да, так я тебе и поверил! Нигде: ни на руке, ни на одном пальце - ни царапины. Ясно же: аккуратненько вену перерезал.
      ЕСЕНИН. От тебя не отвертишься (Вскрывает себе вену ножом.) А, была, не была! Не так страшен черт, как его малюют! Начинай! (Приготовился писать.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. До свиданья, друг мой, до свиданья!
      ЕСЕНИН. Милый мой, ты у меня в груди.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Предназначенное расставанье...
      ЕСЕНИН. Обещает встречу впереди.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. До свиданья, друг мой, без руки, без слова...
      ЕСЕНИН. Не грусти и не печаль бровей.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. В этой жизни умирать не ново.
      ЕСЕНИН. Но и жить конечно не новей (Закончил записывать.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Готово. Поэзия - это тебе не пирожные, рублями за нее не расплатишься. Ну, мне пора, меня ждут.
      ЕСЕНИН. Как? Уже? Жаль! Ну, все равно, со мной ведь всегда так. Только разоткровенничаешься, сейчас что-нибудь и заткнет глотку. И в жизни, и в стихах - всегда. Скучно это. Завидуют мне многие, а чему завидовать, раз я так скучаю. И хулиганю, и пьянствую - все от скуки. Правильно я как-то сам себе сказал:
      Проплясал, проплакал день весенний,
      Замерла гроза.
      Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
      Поднимать глаза.
      КАРТИНА ВТОРАЯ
      27 декабря. Воскресенье. Утро. Есенин и Эрлих бреют друг друга. Устинова накрывает на стол.
      ЕСЕНИН. Погода дьявольская. У нас в комнате так холодно, что я даже перо был не в состоянии держать. Стихи пишу в голове... С утра хотел согреться, принять ванну. Сходил к портье, попросил подкинуть дров, а когда вернулся, посмотрел - воды в колонке нет, а огня в топке много. Тетя Лиза, она ведь может взорваться!
      УСТИНОВА. Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ты пойми! Печку растопили, а воды нет: водопровод-то закрыт. Ясно, что колонка взорвется.
      УСТИНОВА. Ты дурень, Сергунька! В худшем случае она может распаяться.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике?
      УСТИНОВА. А ты?
      ЕСЕНИН. Я знаю!
      УСТИНОВА. И кто здесь работает, тоже знают. Это лучшая гостиница в Ленинграде.
      ЕСЕНИН. Да! Неужели? А вот, тетя Лиза, послушай! Это же безобразие, чтобы в номере не было чернил. Я искал, искал - так и не нашел. Мне пришлось писать сегодня утром кровью. Смотри, что я сделал! (Засучил рукав, показал руку.)
      УСТИНОВА. Я так и знала! Разрезал! Сергунька, говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза! Я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
      УСТИНОВА. Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра, ничего с тобой не случится.
      ЭРЛИХ. Сергей, вот, держи! Это тебе от меня, карандаш, мягкий! (Протягивает ему карандаш.)
      ЕСЕНИН. Спасибо, кацо! Люблю мягкие карандаши.
      УСТИНОВА. Вот видишь, как кстати. И чернила не понадобятся!
      ЕСЕНИН (подходит к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали Эрлиху.) Смотри, Вова!
      ЭРЛИХ. Что это?
      ЕСЕНИН. Стихи. (Складывает листок вчетверо и кладет ему в карман пиджака.) Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда... и ты мне тоже не писал...
      УСТИНОВА. Сергунька, прочитай, что сочинил!
      ЕСЕНИН. Нельзя. Это личное. ( Эрлих хочет достать, чтобы прочитать.) Вова, нет, ты подожди! Останешься один - прочитаешь.
      ЭРЛИХ. Я про себя, никто не узнает, клянусь!
      ЕСЕНИН. Потом прочтешь, не надо. Не к спеху ведь!
      ЭРЛИХ. Не к спеху, так не к спеху, ладно.
      ЕСЕНИН. А я твоим карандашом напишу тысячу строк. Напишу статью для журнала. Вот увидите! Непременно. Вот получу деньги, и начну работать. Слушай, кацо, у меня к тебе большая просьба: мне из Москвы переслали деньги, но я уже двое суток не могу их получить, так как в повестке указан твой адрес. Я напишу на тебя доверенность, и ты получишь деньги.
      ЭРЛИХ. Конечно, Сергей, о чем разговор!
      ЕСЕНИН. Тогда держи (Отдает ему доверенность.) Посмотри, все верно?
      ЭРЛИХ (читает). Доверяю присланные мне из Москвы 640 рублей получить Эрлиху В. И.. Есенин С. А. 27 декабря 25-го года. Все правильно.
      ЕСЕНИН. Только нужно заверить мою подпись у секретаря правления Ленинградского отдела Всероссийского Союза Поэтов. Заедешь к Фреману, он подпишет.
      ЭРЛИХ. Хорошо, Сергей.
      УСТИНОВА. Я пойду, скажу им, чтобы пустили воду в колонку. Когда все будет исправлено, Сергунька, тебя позовут (Уходит.)
      ЭРЛИХ. Мне тоже надо идти. Завтра я принесу деньги.
      ЕСЕНИН. Завтра? Разве ты не придешь сегодня ночевать ко мне?
      ЭРЛИХ. Нет, друг, сегодня я останусь дома.
      ЕСЕНИН. Почему?
      ЭРЛИХ. Мне надо хорошо выспаться. Во-первых, рано утром нужно зайти на почту, чтобы получить деньги. А, во-вторых, с утра мне надо попасть на прием к врачу. Тем более, что и то, и другое рядом с моей квартирой.
      ЕСЕНИН. Иди, Вова, выспись! Я тоже отосплюсь, а завтра - за работу! Достань нам квартиру в семь комнат. Три я возьму себе, а четыре - Устиновым.
      ЭРЛИХ. Попытаюсь, Сергей! До завтра! (Уходит.)
      ЕСЕНИН (читает перед зеркалом).  Снежная равнина, белая луна,
      Саваном покрыта наша сторона.
      И березы в белом плачут по лесам.
      Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
      УСТИНОВ (входит). Привет, Серж! Ну, как тебе у нас, в Питере?
      ЕСЕНИН. У вас хорошо в Питере, Жорж, а в деревне в миллион раз лучше. Деревня - жизнь. Я теперь окончательно решил, что буду писать о деревенской Руси.
      УСТИНОВ. А город?
      ЕСЕНИН. Давит он меня. Кругом - одна сволочь, не к кому голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко, и их очень и очень мало. Я устал жить, вероятно, я уже не создам ничего значительного. Вот, послушай стихи, Жорж. Перед самым отъездом в Питер написал.
      Помнишь, наши встречи, споры и мечты?
      Был тогда я молод, молод был и ты,
      Счастье было близко, жизнь была ясна,
      В дни осенней хмури в нас цвела весна,
      Мы теперь устали, нам бы как-нибудь
      Поскорее выбрать ежедневный путь,
      Нам бы поскорее завершить свой круг...
      Разве я не правду говорю, мой друг?
      УСТИНОВ. Серж, что с тобой?
      ЕСЕНИН. Плохо пишется, Жорж. Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость. Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, включаю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом, рассеиваешься. Наверное, я скоро умру. Ты обязательно приходи меня хоронить, слышишь, Жорж! Ну а если ты умрешь раньше, то я обязательно приду.
      УСТИНОВ. Сплюнь, Серж! И забудь об этом.
      ПОРТЬЕ (входя). Сергей Александрович, ванна готова, можете идти. (Уходит.)
      УСТИНОВ. Иди, Серж, прими ванну, расслабься. А я к себе соснуть часика два.
      ЕСЕНИН. Жорж, давай найдем вместе квартиру и вместе будем работать, как тогда, в "Люксе", помнишь?
      УСТИНОВ. Помню.
      ЕСЕНИН. Я начну все сызнова... Ты, конечно, зайдешь ко мне вечером?
      УСТИНОВ. Конечно зайду, Серж!
      ЕСЕНИН. Обязательно заходи, только поскорее! И еще, Жорж, скажи им, чтобы меня пускали к тебе по утрам. Побеседовать!
      УСТИНОВ. Хорошо. (Уходит.)
      День. Есенин один в номере.
      ЕСЕНИН (перед зеркалом). Ах, метель такая, просто черт возьми!
      Забивает крышу белыми гвоздьми.
      Только  мне не страшно и в моей судьбе
      Непутевым сердцем я прибит к тебе.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А, давай, махнем к Клюеву!
      ЕСЕНИН. Не могу. Ведь он сам обещал придти сюда. И не пришел. А я ждал. Значит, Николай меня не любит.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы сами явимся. Увидишь, как он обрадуется. Ты же сам говорил, что он оказал на тебя некоторое влияние.
      ЕСЕНИН. Может быть, вначале, а теперь я далек от него. Он весь в прошлом!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но ведь ты все равно продолжаешь его любить?
      ЕСЕНИН. Хорошо, едем! Я хочу еще раз встретиться с ним.
      Задняя стена в номере раздвигается и Есенин оказывается в квартире Клюева.
      Клюев стоит перед образом с горящей лампадкой.
      ЕСЕНИН. Николай!
      КЛЮЕВ (оборачивается). Ах, Сереженька, еретик, златокудрый вьюнош, пришел-таки, вот уж не думал, не гадал!
      ЕСЕНИН. Захотел посмотреть на тебя в последний раз. Увидеть, как живешь.
      КЛЮЕВ. Живу я, мой ангел крылатый, как у собаки в пасти. Рай мой осквернен и разрушен. Сирин мой не спасся и на шестке. От него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я жду гибели неизвестной и беспесенной. Да что уж я дорогого гостя так принимаю. Проходи, садись, голубь белый. Чем угощать прикажешь? Разве коньячком тебя попотчевать?
      ЕСЕНИН. Ты же знаешь, Николай, я его никогда в жизни в рот не брал. На коньяк у меня положено заклятье.
      КЛЮЕВ. И правильно. А вот твоя проклятая дьяволица Изадора раз налила мне из самовара чаю стакан, крепкого-прекрепкого. Я хлебнул, и у меня глаза на лоб полезли. Оказался коньяк! Вот, думаю, ловко! Это она с утра-то натощак - из самовара прямо! Что же, думаю, они за обедом делать будут?
      ЕСЕНИН. Это ты врешь, Николай. У Дункан не было никогда никакого самовара.
      КЛЮЕВ. Ну, самовара, может, и вправду не было, а коньячком-то она точно баловалась. Вот те истинный крест!
      ЕСЕНИН. А чаем-то угостишь?
      КЛЮЕВ. Я, Сереженька, давно уже и чаю не пью, и табаку не курю, и пряника медового не припас.
      ЕСЕНИН. Не пьешь и не куришь, значит? Неужели? А я еще не забыл, Николай, как ты пытался заставить меня курить гашиш. Да ничего у тебя не вышло. Я один только знаю, какой ты подлец! Можно закурить? (Достает сигареты.)
      КЛЮЕВ. Что ж, кури, кури, Сереженька. Я зла на тебя не держу.
      ЕСЕНИН. А раз не держишь, то разреши от лампадки у тебя прикурить?
      КЛЮЕВ. Что ты, Сереженька! Как можно! От божьего огонька! Я сейчас тебе спички вынесу (Выходит.)
      ЕСЕНИН (Черному человеку). Ты ему не верь, он все притворяется, бестия! Небось, думаешь, мужичок из деревенской глуши. А он - тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хитрый, как лисица, и все это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава Богу, что бодливой корове рога не даются. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Ему плохо, не удалось - и он никого не пожалеет. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри - черт. Хочешь знать, что он такое? Он - Оскар Уайльд в лаптях!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Деревенский Оскар Уайльд! Чудесный поэтический образ!
      ЕСЕНИН. Ты знаешь, какая стерва этот Коленька! Я один раз прилег у него на кровати, задремал, чувствую, что-то мокрое у меня на животе. Он, сукин сын, употребил меня. Ты еще мало его знаешь, ты не знаешь всего...
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Давай подшутим над ним.
      ЕСЕНИН. Как?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Лампадку потушим. Он не заметит! Вот клянусь тебе.
      ЕСЕНИН. Нехорошо. Ну, как обидится? Разозлится?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Пустяки! Мы ведь не со зла, а так, для смеха. Вот посмотришь, он и не заметит, что лампадка погашена.
      ЕСЕНИН. Хорошо. Согласен. (Прикуривает от лампадки и гасит ее.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Только ты молчи!
      КЛЮЕВ (входит). Вот тебе спички, Сереженька!
      ЕСЕНИН. Спасибо, Николай, уже не нужно.
      КЛЮЕВ (замечает горящую сигарету). Так ты все-таки прикурил! От божьего огня! Побойся Бога, Сереженька! Это же святотатство! Проделки дьявола!
      ЕСЕНИН. Не задавайся, Николай! Изображаешь из себя святого! Ты же не Николай Угодник!
      КЛЮЕВ (увидев погашенную лампадку). Да ты и лампадку погасил, богохульник! Ах, грех-то какой! Вижу, пропащий ты совсем! Нет, Сереженька, того Есенина уже нет, а есть бродяга, погибающий в толпе собутыльников тот, что изменил отчему дому, из которого пришел в литературу. Разве ж это человек? Одна шкура от человека осталась. Мне, старику, страшно смотреть на тебя. Ведь ты уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе с тобой по улице. Стихи Есенина сейчас никому не нужны!
      ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай! Я - лучший поэт России. Все остальные - говно!
      КЛЮЕВ. Пожалуй, для поэта важно вовремя умереть, Сереженька! Разговаривать нам уже не о чем.
      ЕСЕНИН. Мы разошлись, Николай! Твое творчество становится бесплодным. В твоих стихах есть только отображение жизни, а нужно давать саму жизнь!
      КЛЮЕВ. Уходи, уходи, Сереженька, я тебя боюсь!
      ЕСЕНИН. Ты погубил свой голос. Ты должен был кончить этим. Теперь ты гроб!
      Задняя стена в номере задвигается, закрывая Клюева.
      ЕСЕНИН (Черному человеку). А знаешь, когда-то мне Клюев перстень подарил! Хороший перстень! Очень старинный. Царя Алексея Михайловича.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ну, покажи!
      ЕСЕНИН (показывает медный перстень на большом пальце правой руки). Как у Александра Сергеевича! Только знаешь что? Никому не говори! Они - дурачье! Сами не заметят! А мне приятно!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и дите же ты!
      ЕСЕНИН. Милый! Да я может только этим и жив! Я ведь тоже шел когда-то не той дорогой. Теперь же вижу, что Пушкин - вот истинно русская душа, вот где вершины поэзии. Теперь это мой единственный учитель!
      Вечер. Есенин один в номере перед зеркалом. Он в крылатке, широком цилиндре, лайковых перчатках, лакированных туфлях. В руке - трость.
      ЕСЕНИН.  Сочинитель бедный, это ты ли
      Сочиняешь песни о луне?
      Уж давно глаза мои остыли
      На любви, на картах и вине.
      Ах, луна влезает через раму,
      Свет такой, хоть выколи глаза...
      Ставил я на пиковую даму,
      А сыграл бубнового туза.
      Стук в дверь. Входит Эрлих.
      ЭРЛИХ. Сергей! Зачем ты все это надел?
      ЕСЕНИН. А так! Мне хорошо в этом. Мне легче, кацо, лучше в этом. "Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек".
      ЭРЛИХ. И что же все это означает? Зачем такой маскарад?
      ЕСЕНИН. Скажи, кацо, только честно: это очень смешно?
      ЭРЛИХ. Что?
      ЕСЕНИН. Ну, цилиндр! Идет он мне?
      ЭРЛИХ. А если скажу - не обидишься?
      ЕСЕНИН. Не обижусь, обещаю.
      ЭРЛИХ. Идет. Как корове седло.
      ЕСЕНИН. Так-с... Хочешь притчу послушать?
      ЭРЛИХ. Сам сочинил?
      ЕСЕНИН. Ума хватит. Так вот! Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой - нет. Один писал стихи, а другой - дерьмо. Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр (Закладывает левую руку за голову.)
      Я хожу в цилиндре не для женщин.
      В глупой страсти сердце жить не в силе.
      В нем удобней, грусть свою уменьшив,
      Золото овса давать кобыле.
      Хотел бы я знать хорошие это стихи или плохие? Молчишь! Ну и молчи! Тебе нечему меня учить! На твоем лице я вижу больше, чем ты думаешь. И даже больше, чем скажешь. Понимаешь, мне так хотелось чем-нибудь быть похожим на Пушкина, лучшего поэта в мире! (Снимает цилиндр.) Вот и привез зачем-то из Москвы эту дрянь. Цилиндр надеть, конечно, легче, чем написать "Онегина". Ты прав, кацо. Очень мне скучно. Я очень рад, что ты вернулся.
      ЭРЛИХ. Нет, ты не понял. Я оставил здесь портфель, а в нем - твоя доверенность.
      ЕСЕНИН. Значит, не останешься?
      ЭРЛИХ. Извини, сегодня не могу (Берет портфель.) До свиданья, Сергей!
      ЕСЕНИН. До свиданья, друг мой, до свиданья... (Пытаясь задержать Эрлиха.) Да, я забыл тебе сказать! А ведь я был прав!
      ЭРЛИХ. Ты про что?
      ЕСЕНИН. А насчет того, что меня убить хотели. И знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал: Я, говорит, Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался. Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал! Но если вы хоть слово пророните - умрете! Известно как это делается. У нас повсюду шпионы.
      ЭРЛИХ. Да за что он тебя?
      ЕСЕНИН. А, так! Ерунда! (Подходит к окну, смотрит.) Синий свет, свет такой синий...
      ЭРЛИХ. Сергей! Не смотри так долго! Нехорошо!
      ЕСЕНИН. Ох, кацо!.. Какая тоска. Слушай, напиши обо мне некролог. Преданные мне люди устроят похороны. А я скроюсь на неделю, на две, чтобы в газетах и журналах успели напечатать обо мне статьи. Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг. А потом я явлюсь...
      ЭРЛИХ. Нет, Сергей, с этим не шутят. Так ведь недалеко и до конца.
      ЕСЕНИН. Да... Я ищу гибели. Я человек конченый. Я очень болен. Прежде всего - малодушием... Я говорю это тебе, мальчику... Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все! Меня все раздражает. У меня нет друзей. Друзья - свора завистников, куча вредного дурачья. Я их ненавижу. У меня нет соперников, и поэтому я не могу работать. Напишу восемь строк, а дальше - стой! Послушай, кацо! Я написал тысяч пятнадцать строк. Я, понимаешь, хочу так: отберу самое лучшее, тысяч десять. Этого довольно. Я обдумал: будет три тома. В первом томе - лирика, во втором - мелкие поэмы, в третьем - крупные. А? Так будет неплохо. Тебе нравится?
      ЭРЛИХ. Да, так будет хорошо.
      ЕСЕНИН. Понимаешь, это первое мое собрание. Надо издать только хорошо, ведь на полку собираются ставить, по-видимому, уже все сказал, классиком становлюсь! Я прямо сейчас примусь за работу. Я все сделаю. И даты все проставлю - я помню все стихи. Раз собрание, надо по-настоящему сделать. Иди, кацо! Мне надо остаться одному. Прощай.
      ЭРЛИХ. До завтра, Сергей! (Уходит.)
      Темнота. Ночь. Есенин в номере один.
      ЕСЕНИН (читает перед зеркалом). И вновь вернусь я в отчий дом,
      Чужою радостью утешусь,
      В зеленый вечер под окном
      На рукаве своем повешусь.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А вечер-то вовсе не зеленый, а синий! Посмотри в окно. "Синий свет, свет такой синий..." Откуда это?
      ЕСЕНИН. Думаешь, не помню? "Исповедь хулигана".
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А как там дальше?
      ЕСЕНИН. "В эту синь даже умереть не жаль".
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эрлих, дурень, так и не понял, что ты говорил про синий свет именно из-за этой строчки. Никому до тебя нет дела. Друзья так и не вспомнили.
      ЕСЕНИН. Ты прав! Значит, тут меня никто не любит. Значит, я не нужен никому!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Как-то ты сказал, что поэт не должен жить долго. Надо оставаться до конца человеком слова и дела. И все уже готово. Смотри.
      В зеркале появляется мать поэта. Она кроит белое полотно.
      ЕСЕНИН. Ма, что ты делаешь?
      МАТЬ. Саван крою, Сережа.
      ЕСЕНИН. Для кого, ма?
      МАТЬ. Для тебя, сынок.
      ЕСЕНИН. Смерти моей ждешь! Ввек тебе этого не забуду! До конца моих дней не прощу!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не ждет, а готовится! Слезы-то ручьем... (Смеется.) Я ее сына убил!
      Мать Есенина исчезает. В зеркале появляется Галина Бениславская.
      Она сидит на могильном холмике, перебирает сухую глину.
      ЕСЕНИН. Галя, где ты?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. На Ваганькове, Сергей Александрович.
      ЕСЕНИН. Зачем ты пришла на кладбище?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Самоубилась я здесь, на могилке. Лучше умереть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь.
      ЕСЕНИН. Кто в могиле?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. В этой могиле для меня все самое дорогое. Сергей, я тебя не люблю, а жаль! (Стреляет из пистолета в сердце, падает.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот ей уже наплевать. (Смеется.) Я ее друга убил!
      Бениславская исчезает. В зеркале появляется Айседора Дункан. У нее в руках
      красный длинный шарф.
      ЕСЕНИН. Изадора!
      ДУНКАН (смеется). Эссенин! Эссенин! Ай эм рэд! Я будет танцевать для русски революсс! (Начинает танцевать с шарфом.)
      ЕСЕНИН. Стерва! Это она на костях моих пляшет!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Только в костях есть вкус! (Смеется.) Я ее мужа убил! Ишь, расплясалась! Стой, хватит, Изадора! Шарф, ведь, штука опасная. Еще невзначай вокруг шеи обовьется, да и задушит.
      Дункан исчезает.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А нам с тобой и веревочка в дороге пригодится.
      ЕСЕНИН. Ты о чем?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. О веревке, которую ты с собой сюда привез. Доставай ее из чемодана и адьо. А Эрлиха ты зря просил написать для тебя некролог. Другие напишут. Но обещаю, что будет красиво. Ты только послушай: "Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь".
      ЕСЕНИН.  "Черный человек!
      Ты прескверный гость.
      Эта слава давно
      Про тебя разносится".
      Я взбешен, разъярен,
      И летит моя трость
      Прямо к морде его,
      В переносицу...
      Есенин швыряет трость в Черного человека, который стоит в зеркале. Тот исчезает.
      Слышится звон разбитого стекла.
      ...Месяц умер,
      Синеет в окошко рассвет.
      Ах ты, ночь!
      Что ты, ночь, наковеркала?
      Я в цилиндре стою.
      Никого со мной нет.
      Я один...
      И разбитое зеркало...
      Один. Даже повеситься можно от такого одиночества! Все! Уходите. Мне нужно остаться одному!