КЛЮЕВ. Мне очень приятно, Сереженька, что мои стихи волнуют тебя, потому что ты оттудова, где махотка, шелковы купыри и щипульские колки. У вас ведь в Рязани - пироги с глазами - их едят, а они глядят!
      ЕСЕНИН. Ты прав, Николай. Не съедят нас!
      КЛЮЕВ. Эх, голубень-голубарь мой! Как поэт я уже давно кончен, и ты, Сереженька, в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно. Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь. Последние щиблетишки развалились. Ну да что обо мне! Я болен, умираю с голоду. Особенно я боюсь за тебя, голубчик мой. Ты как куст лесной щипицы, - который чем больше шумит - тем больше осыпается.
      ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай. Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я еще напишу, напишу! А их - к черту!
      КЛЮЕВ. Я очень люблю тебя, голубь мой, потому что слышу душу твою в твоих писаниях. В них жизнь невольно идущая... Почитай нам новые свои стихи.
      ЕСЕНИН. Ты, Николай, мой учитель. Слушай!
      Голубая кофта. Синие глаза.
      Никакой я правды милой не сказал.
      Милая спросила: "Крутит ли метель?
      Затопить бы печку, постелить постель".
      Я ответил милой: "Нынче с высоты
      Кто-то осыпает белые цветы.
      Затопи ты печку, постели постель,
      У меня на сердце без тебя метель".
      Клюев слушает стихи, сложа руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.
      Не криви улыбку, руки теребя,
      Я люблю другую, только не тебя.
      Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо
      Не тебя я вижу, не к тебе пришел.
      Проходил я мимо, сердцу все равно
      Просто захотелось заглянуть в окно.
      Ну, как, Николай, стихи-то мои? Нравятся?
      КЛЮЕВ. Хорошие стихи, Сереженька. Очень чувствительные стишки. Вот если бы их все собрать в одну книжечку, да на веленевой бумаге напечатать... с виньеточками... Амурчики, голубки, лиры... И в сафьян переплесть... Или в парчу... И чтоб с золотым обрезом... Она была бы настольной книжечкой у нежных юношей... у всех замоскворецких барышень. Они, небось, и сейчас по Ордынке да по Пятницкой прохаживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? И Апухтина... А потом Северянина Игоря... Короля поэтов... Вот бы, Сереженька, и твои стихи переплесть так же.
      ЕСЕНИН (долго сидит молча, мрачно насупившись). Удивительное дело, я знаю тебя давно, Николай, знаю многие твои черты, которые как-то выродились, а вот эта твоя черта... подлость... Ей богу, я пырну тебя ножом!
      КЛЮЕВ. А я кумекаю так. Ты у нас, Сереженька, голова... тебе и красный угол... А позволь тебя спросить: чего ты Изадору-то бросил? Хорошая баба... Богатая... Вот бы мне ее...
      ЕСЕНИН. Ну, раз хорошая, то и замени меня... Христа ради...
      КЛЮЕВ. А чем я для Изадоры хуже тебя. Поэт... тоже русский... тоже крестьянский - за чем же дело стало? Плюшевую шляпу бы с ямкою и сюртук из поповского сукна себе бы справил.
      ЕСЕНИН. Справим, Николай, мы тебе поповский сюртук. И будешь ты у нас дьячком!
      И Клюев, ладожский дьячок,
      Его стихи, как телогрейка,
      Но я их вслух вчера прочел,
      И в клетке сдохла канарейка.
      КЛЮЕВ. Не узнаю я моего Сереженьки. Это все Изадора - дьяволица проклятая. Это она, ангел мой, виновница многих твоих бед в жизни. Побреду я, касатик мой, Бог тебе судья! (Поднимается, идет к двери.)
      ЕСЕНИН (догоняя его). Прости, Николай! Прошу тебя, не уходи!
      КЛЮЕВ. Бог простит, Сереженька. Бог, он видит, кто кого обидит.
      ЕСЕНИН. Послушай, я очень скучаю по тебе. Отсутствие твое для меня очень заметно. Главное то, что одиночество полное!
      КЛЮЕВ. Пора мне. Не могу больше здесь оставаться.
      ЕСЕНИН. Пообещай мне, что обязательно придешь вечером!
      КЛЮЕВ. Обещаю, голубь мой! Мир и любовь тебе, милый, прощай!
      ЕСЕНИН. Какой ты чудный, хороший! Родной мой, как я тебя люблю! Что бы между нами ни было - любовь останется, как ты меня ни ругай, как я тебя. Буду ждать тебя! Прости.
      Обнимаются. Клюев уходит.
      Какой он хороший... Хороший, но чужой... Ушел я от него. Нечем связаться. Не о чем говорить. Не тот я стал... Тетя Лиза, это мой учитель в поэзии... Был... А сейчас я его перерос... (пауза). А Клюева я, понимаешь ли, кацо, выгнал. Ну его к черту!
      Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает "Черного человека".
      ЕСЕНИН. "Счастье, - говорил он,
      Есть ловкость ума и рук.
      Все неловкие души.
      За несчастных всегда известны.
      Это ничего,
      Что много мук
      Приносят изломанные
      И лживые жесты".
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). В грозы, в бури,
      В житейскую стынь,
      При тяжелых утратах
      И когда тебе грустно,
      Казаться улыбчивым и простым
      Самое высшее в мире искусство".
      ЕСЕНИН. "Черный человек!
      Ты не смеешь этого!
      Ты ведь не на службе
      Живешь водолазовой.
      Что мне до жизни
      Скандального поэта.
      Пожалуйста, другим
      Читай и рассказывай".
      Черный человек
      Глядит на меня в упор.
      И глаза покрываются
      Голубой блевотой,
      Словно хочет сказать мне,
      Что я жулик и вор,
      Так бесстыдно и нагло
      Обокравший кого-то.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Прекрасная поэма! Очень жаль, что ее не хотят печатать.
      ЕСЕНИН. Понимаешь, по основному тону, по технической свежести, по интонации она ближе всего к Маяковскому. Он мне нравится не только как поэт, мне нравится его жизнь, его борьба, его приемы и способы своего становления. Я хотел бы еще раз повстречаться в ним.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нет ничего проще. (Объявляя.) Поэт Маяковский просит слова!
      МАЯКОВСКИЙ (входит). Товарищи! Я сейчас из камеры народного судьи. Разбиралось необычайное дело: дети убили свою мать. В свое оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь! Распутная и продажная. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки ее - имажинисты.
      ЕСЕНИН. Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пищите не стихи, а агитезы!
      МАЯКОВСКИЙ. А вы - кобылезы!
      ЕСЕНИН. С имажинистами я давно разошелся. Вам же, Маяковский, говорю без всяких прикрас: сколько бы вы ни куражились - близок час гибели ваших газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез.
      МАЯКОВСКИЙ. А каков закон судьбы ваших кобылез?
      ЕСЕНИН. Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ? Это подражание Уитману, западным модернистам! (Запевает частушку.)
      Ах, сыпь, ах жарь,
      Маяковский - бездарь.
      Рожа краской питана,
      Обокрал Уитмана.
      МАЯКОВСКИЙ. А вы, Есенин, сейчас представляете собой не течение, а "истечение водкой". Зарабатываете себе славу скандалов лакированными туфлями и тростью! Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
      ЕСЕНИН. Я глину, а вы - чугун и железо! Я пишу стихи для того, чтобы людям веселее жилось, поэтому я хочу обратить на себя внимание. А ваши стихи как будто из чугуна. Из глины человек создан, а что можно сделать из чугуна?
      МАЯКОВСКИЙ. А из чугуна сделают нам памятники, Есенин!
      ЕСЕНИН. Неужели для того, чтобы стать известным, надо превратиться в чугун! Даже если вы проживете до восьмидесяти лет, и вам памятник поставят, а я сдохну под забором, на котором ваши стихи расклеивают - и то я с вами не поменяюсь. У вас в стихах нет ни одного образа. Это же не поэзия!
      МАЯКОВСКИЙ. А вы послушайте. (Объявляет.) "Военно-морская любовь".
      По морям, играя, носится
      С миноносцем миноносица.
      Льнет, как будто к меду осочка,
      К миноносцу миноносочка.
      И конца б не довелось ему,
      Благодушью миноносьему.
      Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
      Впился в спину миноносочки.
      Как взревет медноголосина
      "Р-р-р-астакая миноносина!"
      Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
      А сбежала миноносица.
      Но ударить удалось ему
      По ребру по миноносьему.
      Плач и вой морями носится:
      Овдовела миноносица.
      И чего это несносен нам
      Мир в семействе миноносином?
      Поняли, Есенин?
      ЕСЕНИН. Понял, здорово, ловко! Вы поете о железе, а я очень люблю зверье всякое. Вот послушайте "Песнь о собаке".
      МАЯКОВСКИЙ. Не надо! Слыхали! Знаем! Какие же это стихи. Рифма ребячья!
      Чересчур страна моя поэтами нища.
      Ну, Есенин,
      Мужиковствующих свора.
      Смех!
      Коровою в перчатках лаечных.
      Раз послушаешь...
      Но это ведь из хора!
      Балалаечник!
      ЕСЕНИН. Между прочим, читал я это ваше "Юбилейное", там, где у вас кое-что про балалаечника. Простите, но я на себя это не принимаю, и обижаться не хочу... Дело вкуса. Вы вот говорите: смотрите на меня, какая я, поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею: "Нигде кроме как в Моссельпроме!". Но, может быть, вы послушаете и мое?
      Мне мил стихов российский жар,
      Есть Маяковский, есть и кроме,
      Но он, их главный штабс-маляр,
      Поет о пробках в Моссельпроме.
      От ваших стихов пахнет торговлей, а не поэзией!
      МАЯКОВСКИЙ (тихо улыбаясь). Квиты, Есенин.
      ЕСЕНИН. Да, что поделаешь, я действительно только на букву Е. Судьба!.. Никуда не денешься из алфавита! Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось - всего две буквы отделяют вас от Пушкина... Только две буквы! Но зато какие - "Но"! "Н-н-но!"
      МАЯКОВСКИЙ (вскакивает и целует Есенина). Вы думаете, я пишу пером?
      ЕСЕНИН. А чем же?
      МАЯКОВСКИЙ (хлопает себя между ног). Вот чем! Пока я влюблен, я пою. А в ваших стихах любви совсем нет. Одна бесполая духовность!
      ЕСЕНИН.  Н-ну? (Пытается вспомнить.) А вот!
      Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
      Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
      Или что увидел? Или что услышал?
      Словно за деревню погулять ты вышел.
      И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
      Утонул в сугробе, приморозил ногу.
      Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
      Не дойду до дома с дружеской попойки.
      Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
      Распевал им песни под метель о лете.
      Сам себе казался я таким же кленом,
      Только не опавшим, а вовсю зеленым.
      И, утратив скромность, одуревши в доску,
      Как жену чужую, обнимал березку.
      МАЯКОВСКИЙ. Так какая же тут любовь! Это ж дерево! (Смеется.)
      ЕСЕНИН. А все-таки я - поэт! А вы - Маяковский, так себе, непонятная профессия. Знаете почему? Моя лирика жива одной большой любовью к родине. У меня родина есть! У меня - Рязань. Я вышел оттуда, и какой ни на есть, а приду туда же. У меня - Россия! А у вас - шиш! Россия - моя! Ты понимаешь моя! А ты... Ты - американец!
      МАЯКОВСКИЙ (насмешливо). Ну и бери ее. Ешь с хлебом! (Уходит.)
      ЕСЕНИН (чуть не плача). Моя Россия! (Протяжно и грустно.) Россия! Какое хорошее слово... И "роса", и "сила", и "синее" что-то. Эх! (Ударяет кулаком по столу.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (подойдя к нему). А счастья и здесь не найдешь! Нет ищи, не ищи.
      ЕСЕНИН. Неужели для меня все это уже поздно?
      Действие ВТОРОЕ
      КАРТИНА ПЕРВАЯ
      26 декабря. Суббота. День. За столом сидят Есенин, Эрлих, Устинова.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты меня кормишь? Я ведь лучше знаю, что мне есть! Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать.
      УСТИНОВА. Ну, разве косточкой будешь сыт?
      ЕСЕНИН. Ничего ты не понимаешь. Только в гусиных костях и есть весь вкус. не хочу я есть. (Эрлиху.) Давай лучше выпьем.
      ЭРЛИХ. Чтобы потом устроить очередной скандал?
      ЕСЕНИН. А ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?
      ЭРЛИХ. А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?
      ЕСЕНИН. Конечно.
      ЭРЛИХ. Если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому что много работал.
      ЕСЕНИН (с обидой). А я не работаю? Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать (Наливает шампанское в бокалы.) За Шекспира, кацо! (Пьют.)
      УСТИНОВА. Сергунька, почему ты пьешь?
      ЕСЕНИН. Чтобы не думать, тетя Лиза. Я пью, стараясь допиться до той точки, после которой теряю всякую память и соображение: а до этой точки все помню, ничего не забываю.
      УСТИНОВА. Но ведь раньше ты меньше пил?
      ЕСЕНИН. Не могу я,  ну как ты не понимаешь, не пить...Если бы не пил, разве мог бы я пережить все, что было. Ах, тетя Лиза, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно...
      УСТИНОВА. Ну а твое творчество?
      ЕСЕНИН. Скучное творчество!
      УСТИНОВА. Ну что ты! Пишешь такие прекрасные стихи.
      ЕСЕНИН. Но мне то что с того? Что мне остается? Вот вырву из себя, напишу, оно и ушло от меня, и я остался ни с чем. Не мое это, чужое уже,  когда написано.  Ведь при мне ничего не осталось. Ничего и никого...
      ЭРЛИХ. А друзья?
      ЕСЕНИН. Друзья поставят серый камень с веселой надписью в стихах. У меня нет друзей. Мне страшно, тетя Лиза. Я никого не люблю, ничего мне не надо - не хочу! Ты просто не знаешь, сколько у меня врагов. Ну, скажи, откуда берется эта злоба? Разве я такой человек, которого надо ненавидеть? Почему все так ненавидят меня?
      УСТИНОВА. Кто все, Сергунька?
      ЕСЕНИН. Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг меня.
      УСТИНОВА. Что ты? Все они очень тебя любят. Влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях Володя говорил: Когда нет в союзе Есенина, все точно бы угасает и скучно становится. А он пришел, сел молча, вроде бы грустный, а все вокруг озарилось.
      ЕСЕНИН. Да им, видишь ли, просто приятно выпить со мной! В Москве я не знал даже, как и отделаться от этих бездельников. А мне по кабакам ходить надоело, совестно и жалко так прожигать себя.
      УСТИНОВА. Жалко? Вот и не пей!
      ЕСЕНИН. Нет, пить я не брошу. Понимаешь, у меня остались одни лишь стихи. Иногда сам себе удивляюсь. Прет, черт знает как! Не могу остановиться. Как заведенная машина. Но не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не могу писать. Я все им отдал, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес... И все это отступилось от меня. Скучно, понимаешь, мне скучно, и я устал. Шампанское, вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и... себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь " божья дудка!"
      УСТИНОВА. Божья дудка? Что это значит?
      ЕСЕНИН. Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же (Горько смеется.)
      УСТИНОВА. Я пойду, мальчики. Должен вернуться с работы Георгий (Уходит.)
      ЕСЕНИН. А знаешь, кацо, я ведь я сухоруким буду!
      ЭРЛИХ. С чего ты взял?
      ЕСЕНИН (вытягивает левую руку, стараясь пошевелить пальцами). Видал. Еле-еле ходит.
      ЭРЛИХ. Где это ты?
      ЕСЕНИН. Порезался, когда пробил рукой подвальное окно.
      ЭРЛИХ. Как же ты так умудрился?
      ЕСЕНИН. Пьян был. Ночью ехал на извозчике домой. Ветром с головы сорвало шляпу и понесло к тротуару. Я остановил возницу и побежал за шляпой. А там, на тротуаре, все обледенело. Я поскользнулся и со всей силой ударился о стекло. Хорошо, что порезал только вены на руке, ведь мог поранить лицо. Испугался тогда.
      ЭРЛИХ. Надо тебе обязательно доктору показаться.
      ЕСЕНИН. Я уж у доктора был.
      ЭРЛИХ. Ну и что он сказал?
      ЕСЕНИН. Говорит, лет 5-6 прослужит рука, может больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны, потому и гроб (Помотал головой и грустно охнул.) И пропала моя бела рученька... А, впрочем, шут с ней! Снявши голову... Как люди-то говорят?
      ЭРЛИХ. По волосам не плачут, так, кажется.
      ЕСЕНИН. Вот-вот, кацо! А все-таки ты счастливый! Какой же ты счастливый, кацо!
      ЭРЛИХ. Чем же это?
      ЕСЕНИН. Будто не знаешь?
      ЭРЛИХ. Не знаю...
      ЕСЕНИН. Ну, вот тем и счастлив, что ничего не знаешь. Ты моложе меня. У тебя все впереди. А мне по возрасту пора редактировать журнал. Вот снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза будет хозяйкой. Через Ионова организую журнал  "Москвитянин", открою издательство. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там - за работу. Буду работать как Некрасов. Я ведь занимаюсь просмотром  новейшей литературы - нужно быть в курсе. Вот в России почти все поэты умирали, не увидев полного издания своих  сочинений. А я увижу свое собрание. Не веришь?
      ЭРЛИХ. Почему же? Верю.
      ЕСЕНИН. Я не могу. Ты понимаешь?.. Не могу!
      ЭРЛИХ. О чем это ты?
      ЕСЕНИН. Ты друг мне или нет?
      ЭРЛИХ. Друг. Что случилось, Сергей?
      ЕСЕНИН. Ради Господа, тише! Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна... (Отводит Эрлиха от окна.)
      ЭРЛИХ. Ничего не понимаю.
      ЕСЕНИН. Не понимаешь? Господи, слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Однажды я обозлился, хотел избавиться от нее, разбил зеркало, а она позвала полицию. С тех пор они меня преследуют. Я их боюсь! Понимаешь? Боюсь!..
      ЭРЛИХ. Да о ком ты?
      ЕСЕНИН. Тихо! Молчи. Они могут услышать (Шепчет.) Я боюсь милиции! Они следят за мной, понимаешь! Скоро они явятся за мной сюда. Ну да я тоже не промах, я их перехитрю. Я уже заготовил веревку, и когда они придут, я спущусь  по веревке со второго этажа, - и поминай как звали. Живым им в руки я не дамся!
      ЭРЛИХ. Сергей, ты болен! Тебе нужно лечь.
      ЕСЕНИН. А может быть и так: я, в самом деле, болен. Но я тебе в сотый раз говорю, что они меня хотят убить. Я как зверь, чувствую это! Мне одному оставаться нельзя ни минуты. Так вот! Я хочу, чтоб мы спали в одной комнате! Ну, говори! Согласен остаться у меня?
      ЭРЛИХ. Согласен.
      ЕСЕНИН. Ну, вот и ладно...Ты что, кацо? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? Если бы я был им, то держал бы себя совсем иначе, мне было бы легче. То, что я в России - это не случайно. Я здесь, потому что я должен быть здесь. Просто я - у себя дома. Понимаешь? Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу, а если мне что-то не нравится, я кричу. Это мое право. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал, да там и понимать то, в сущности говоря, нечего! Подлость - вещь простая. А вот здесь...я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания. Но белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это - моё, и этому я - судья!
      ЭРЛИХ. Сергей, давай спать!
      ЕСЕНИН. Извини. Спи, спокойной ночи!
      ЭРЛИХ. Приятного сна.
      Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает "Черного человека".
      ЕСЕНИН.  Друг мой, друг мой,
      Я очень и очень болен.
      Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
      То ли ветер свистит
      Над пустым и безлюдным полем,
      То ль, как рощу в сентябрь,
      Осыпает мозги алкоголь.
      Ночь морозная.
      Тих покой перекрестка.
      Я один у окошка,
      Ни гостя, ни друга не жду.
      Вся равнина покрыта
      Сыпучей и мягкой известкой,
      И деревья, как всадники,
      Съехались в нашем саду.
      Смотрите: я поэт! Как поприумоюсь, да поприоденусь, да попричешусь, так что твой барин стану. Люблю кривые зеркала, - как тобой кто залюбуется, ты и думаешь: "А что, взял?"
      Появляется Бениславская.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Сергей Александрович! До чего же у нас с вами сходный вкус. Я люблю Сергея Есенина - и вы.
      ЕСЕНИН. Галя, милая, и вы здесь? Может быть, в мире все мираж и мы только кажемся друг другу. Ради бога, не будьте миражом. Говорите, говорите, мне так радостно вас слушать.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Еще бы! Ведь я говорю вам не только о моей любви - о вас.
      ЕСЕНИН. Говорят, я очень похорошел. Работается и пишется мне дьявольски хорошо. так много и легко в жизни пишется очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Вы - безлюбый Нарцисс.
      ЕСЕНИН. Вы правы, я с холодком. Полюбить бы по-настоящему!
      БЕНИСЛАВСКАЯ. А как же Дункан?
      ЕСЕНИН. Я расстался с ней. Окончательно. До сих пор не могу без дрожи вспоминать о ней. За границей она поместила меня в сумасшедший дом. Там ко мне никого не пускали, а она приходила на ночь. Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного. Этого я не могу ей забыть. Это ведь ужас, когда кругом сумасшедшие. Один все время что-то кричал, другой повторял одни и те же фразы. Я думал, что сам сойду с ума.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Наверное, она сама растерялась, не знала, что делать. Возможно, вы сами довели ее до такого поступка. Быть может, вы сами себя обманываете, сами того не понимая, любите Дункан и оттого так мучаетесь. В таком случае вам не надо порывать с ней.
      ЕСЕНИН. Нет, это вовсе не так. Да, была большая страсть. Целый год это продолжалось, а потом все прошло, и ничего не осталось. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь...пусто, понимаете, совсем пусто. А у вас так не бывает? Пусто внутри? И вроде жить наскучило.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Бывает. Мне это знакомо.
      ЕСЕНИН. Боже мой, какой же я был слепой, где были мои глаза! Это верно, всегда так слепнут... Но я ей так и сказал: "Изадора, адьо. Ты меня озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду!".
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Сергей Александрович, когда разрывают отношения с женщиной, то о любви ей уже не говорят.
      ЕСЕНИН. Галя, поймите же, что вам я верю и вам не стану лгать. Ничего там нет для меня. И спасать меня оттуда надо, а не толкать обратно. Ведь я почти год ничего не писал!
      ДУНКАН (неожиданно появляясь на пороге комнаты). Эссенин!
      ЕСЕНИН. Зачем ты преследуешь меня? я говорил  тебе еще в Париже, что уйду!
      ДУНКАН. Я получай телеграмм. Должно быть, от твой прислуг Бениславская. Штоб письма и телеграмм тебе больше не посылай! Разве ты поменяй адресс? Прошу мне объясняй.
      ЕСЕНИН. Хорошо. Сейчас я женат и счастлив, и тебе желаю того же.
      ДУНКАН. Кто твой жена?
      ЕСЕНИН. Вот, познакомься. Галя! Это большой человек, она настоящая! Галя, скажите ей!
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Он со мной, к вам не вернется никогда. Надо считаться.
      ДУНКАН. Што есть щитаться? Ты отнимайт у меня мой душ! (Рассматривает ее.) Красиф? Нет, не отшень красиф. Нос красиф? У меня тоже нос красиф. Вы приходить ко мне на тшай, а я вам в тшашку яд положить. Когда Эссенин лежать в больниц, вы должны носить ему фрукт, цветы. Производить впетшатлень на Бениславская, Изадора теперь может бросайт. Фся Европ знайт, што Эссенин мой муш! Вы красиф? Нет, не отшень красиф!
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Может быть, выпьете чая?
      ДУНКАН. Тшай? Твой прислуг предлагайт мне тшай? Што есть тшай? Там есть яд! Я лублу шампанское!
      ЕСЕНИН. Я прошу тебя уйти!
      ДУНКАН. Я не хотшу уйти. Мне некуда уйти! У меня никого нет! Я один!
      ЕСЕНИН. Ты мне больше не нужна! Убирайся!
      ДУНКАН (медленно подходит к двери, оборачивается). Я лублу Эссенин! (Исчезает.)
      ЕСЕНИН (бросившись вслед за ней). Я тебя очень люблю Изадора... очень люблю (Приходит в себя.) Галя, милая, простите! Вы - это моя последняя ставка и самая глубокая.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Сейчас во мне все опустошено. Здесь не на что надеяться. (Горько.) Я - не по коню овес!
      ЕСЕНИН. Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг мне. Я очень люблю вас и очень дорожу вами. Только поймите, каждый сам за себя отвечает.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Точно я позволю другому отвечать за  себя.
      ЕСЕНИН. Повторяю вам, что вы очень и очень мне дороги. Да вы и сами знаете, что без вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. Но я нисколько не люблю вас как женщину. Правда это гораздо лучше и больше, чем чувство к женщинам. Вам надо было родиться мужчиной. У вас мужской характер и мужское мышление.
      БЕНИСЛАВСКАЯ (печально усмехнувшись). Сергей Александрович, вы ничем мне не обязаны. Помните, что вы свободны и я никак и никогда не посягну на вашу свободу. Нечего вам и беспокоиться.
      ЕСЕНИН. Ах, до чего скучно! До черта!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь из зеркала). А! Ну, как ты? Вижу, не один!
      ЕСЕНИН. Та-а-к... Запомнишь, что я тебе скажу?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Запомню.
      ЕСЕНИН. Ну, так вот! Галя - мой друг! Больше, чем друг! Галя - мой ангел-хранитель! Каждую услугу, оказанную Гале, ты оказываешь лично мне! Понял?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Понял (Подсаживается к Бениславской.) Галя, я вижу, вы полюбили Есенина?  Забудьте, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Поздно. Уже все вышло.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эх вы, вообразили, что сможете его переделать! Он от вас все равно побежит к проститутке (Подмигивает ей.) Сережа, поедем к девочкам!
      ЕСЕНИН. Нет, не могу.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Чего ж нет? Что, у тебя не стоит? Знаешь, у меня стоит, да как еще!
      ЕСЕНИН (смущенно). Да, у меня тоже, все время...
      БЕНИСЛАВСКАЯ (поднявшись из-за стола). Прощайте, Сергей Александрович.
      ЕСЕНИН. Галя, голубушка!.. Подождите, приезжайте завтра на вокзал.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Зачем?
      ЕСЕНИН. Я уезжаю.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Уезжаете? Куда?
      ЕСЕНИН. Ну это... Ну... Только не поймите мой отъезд как что-нибудь направленное в сторону от друзей, от безразличия к вам. А я уж со скуки этой закачусь куда-нибудь. Пущу дым коромыслом. Приезжайте.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Знаете, я не люблю таких проводов.
      ЕСЕНИН. Мне нужно многое сказать вам.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Можно было заехать ко мне.
      ЕСЕНИН. Ах... Думаю, что не смогу поехать с вами. Ну тогда всего вам хорошего.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете, что так я никого не буду любить.
      ЕСЕНИН. Как так?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Так беззаветно и безудержно, всем существом, ничего не оставляя для себя, все отдавая.
      ЕСЕНИН. Ничего. Вы поймете тоже. Простите, что обманул. Всего хорошего.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Всего хорошего. Ваша смерть была бы легче для меня. (Уходит.)
      ЕСЕНИН.  Она такая дурочка,
      Как те и та...
      Вот почему Снегурочка
      Всегда мечта.
      Выпьем водки!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Я не пью.
      ЕСЕНИН. Напрасно. Тебе необходимо научиться. Водка помогает.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. От чего?
      ЕСЕНИН. От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Еще женщины, конечно. Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно. После них я так себя пусто чувствую, гадко. Обкрадывают меня, сволочи. А ведь у меня за всю жизнь женщин тысячи три было.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не бреши.
      ЕСЕНИН. Ну, триста-то у меня, поди, было.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну, уж и триста! Ого, загнул!
      ЕСЕНИН. Ну, тридцать!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. И тридцати не было!
      ЕСЕНИН. Ну... десять?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот это дело. Десять, пожалуй, было!
      ЕСЕНИН.  Где-то плачет.
      Ночная зловещая птица.
      Деревянные всадники
      Сеют копытливый стук
      Вот опять этот черный
      На кресло мое садится,
      Приподняв свой цилиндр
      И откинув небрежно сюртук.
      "Слушай, слушай!"
      Хрипит он, смотря мне в лицо,
      Сам все ближе
      И ближе клонится.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК.  Я не видел, чтоб кто-нибудь
      Из подлецов
      Так ненужно и глупо
      Страдал бессонницей.
      Ах, положим, ошибся!
      Ведь нынче луна.
      Что же нужно еще
      Напоенному дремой мирику?
      Может с толстыми ляжками
      Тайно придет "она",
      И ты будешь читать
      Свою дохлую томную лирику?
      Ах, люблю я поэтов!
      Забавный народ.
      В них всегда нахожу я
      Историю, сердцу знакомую,
      Как прыщавой курсистке
      Длинноволосый урод
      Говорит о мирах,
      Половой истекая истомою.
      ЕСЕНИН. А у меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Все рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно любил ее. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю. Увлечений нет. Один. Один. Не могу, ей-богу не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу!
      Черный человек исчезает. Есенин один перед зеркалом.
      ЕСЕНИН.  Не знаю, не помню,
      В одном селе,
      Может, в Калуге,
      А может, в Рязани,
      Жил мальчик
      В простой крестьянской семье,
      Желтоволосый
      С голубыми глазами...
      МАТЬ (появляясь). Сережа!
      ЕСЕНИН. Ма, ты здесь?
      МАТЬ. Скучаю я по тебе, сынок. Ночей не сплю, все думаю, как ты? Хоть бы весточку какую о себе прислал матери. Ведь не чужая я тебе, чай?
      ЕСЕНИН. После праздников, ма, напишу тебе и отцу письмо.
      МАТЬ. А ты нынче ночью опять с барыней встречался?
      ЕСЕНИН. Да.
      МАТЬ. Чего ж вы с ней делаете?
      ЕСЕНИН. Ма, какое тебе дело, где я бываю и что делаю!
      МАТЬ. Мне, конечно, нет дела, а я вот что тебе скажу, брось ты эту барыню, не пара она тебе, она замужняя. Муж у нее очень важный человек.
      ЕСЕНИН. Да она с ним не живет.
      МАТЬ. Как это не живет?
      ЕСЕНИН. Они давно разошлись.
      МАТЬ. У нее дети, Сережа, нечего и ходить с ней.
      ЕСЕНИН. Нет у нее детей. Погибли они в автомобильной катастрофе.
      МАТЬ. Ну, все равно. Женился бы на Гале, как она убивается по тебе. А эта барыня, она ведь старше тебя? Ишь ты, нашла с кем играть.
      ЕСЕНИН. Я люблю Изадору. Мы с ней уже обвенчались.
      МАТЬ. Обвенчались? Да кто вас венчал? Черт три раза вокруг елки обвел, вот и все венчание. Смотри, Сережа, если ты женишься без нашего благословенья, не показывайся со своей женой в наш дом, я ее ни за что не приму. Задумаешь жениться, с отцом посоветуйся, он тебе зла не пожелает и зря перечить не будет.
      ЕСЕНИН. Да что я - ребенок? Мне уж самому тридцать лет.
      МАТЬ. А ты мать-то слушай. Мать тебе худого не скажет. Эта твоя барыня, она ведь не наша, не русская, не нашей веры она, не православной. Колдунья, присушила она тебя, приворожила к себе. И имя-то у нее не бабье. Мужиков так зовут, Сидора! Смотри, дошастаешь по ночам. Вон наши константиновские бабы стали бояться ходить рано утром доить коров.