Георг Хакен
      Синий свет, свет такой синий...
      (Есенин)
      Трагическая фантасмагория
      И тогда же мне подумалось: какой удивительно ценный материал для повести о гибельной жизни русского поэта.
      Мне чудится, что, кончив роман, я попробую написать о поэте, т.е., вернее о гибели поэта. Нечто очень дерзкое и фантастическое.
      М. Горький
      Моему крестному сыну посвящается
      Действующие лица
      Сергей Александрович Есенин, русский поэт,
      Вольф Иосифович Эрлих, молодой поэт,
      Георгий Феофанович Устинов, писатель и журналист,
      Елизавета Алексеевна Устинова, его жена,
      Николай Алексеевич Клюев, новокрестьянский поэт,
      Владимир Владимирович Маяковский, поэт-футурист,
      Айседора Дункан, американская танцовщица, жена поэта,
      Галина Артуровна Бениславская, друг поэта,
      Татьяна Федоровна Есенина, мать поэта,
      Черный человек,
      Портье в гостинице.
      Действие первое
      картина первая
      24 декабря. Четверг. День. Гостиничный номер в "Англетере". Стол, несколько стульев, кровать, большое зеркало, маленький плюшевый диван, круглый столик с графином воды и чернильницей.
      Входят портье и Есенин.
      ПОРТЬЕ. Проходите, Сергей Александрович. Думаю, этот номер вам понравится.
      ЕСЕНИН. Да, да. Я здесь останусь.
      ПОРТЬЕ. Хороший одноместный номер. Второй этаж. Из окна вид на Исаакиевскую площадь.
      ЕСЕНИН. Я знаю. Впрочем, я ведь сюда ненадолго. Несколько дней проживу и съеду. А Георгий Устинов здесь живет?
      ПОРТЬЕ. Живет. Его номер 130.
      ЕСЕНИН. Знаете, мы с ним давно знакомы. Он работает в "Красной газете". Как увидите, передайте, чтобы зашел ко мне в пятый. Но не говорите, кто здесь поселился. Пусть для него это будет сюрпризом.
      ПОРТЬЕ. Обязательно передам, Сергей Александрович.
      ЕСЕНИН. И еще. Попросите дворника перевезти сюда мои вещи. Они остались у моего друга Эрлиха, на Бассейной. Вот адрес. (Протягивает листок.)
      ПОРТЬЕ. Все сделаем, Сергей Александрович. (Хочет идти.)
      ЕСЕНИН. Погодите, я сейчас напишу записку. (Подсаживается к круглому столику, пишет.) Вова! Захвати вещи ко мне в гостиницу. Жду тебя там. Есенин. (Сворачивает, отдает.) Держите. (Роется в карманах, достает бумажную купюру.) А это вам на чай.
      ПОРТЬЕ. Спасибо, Сергей Александрович!
      ЕСЕНИН. И последнее: никого из чужих ко мне в номер не пускайте. Меня здесь нет. Только Устинова и Эрлиха.
      ПОРТЬЕ. Понял, Сергей Александрович.
      Портье уходит. Некоторое время Есенин один. Раздается стук в дверь.
      ЕСЕНИН. Войдите.
      Входят Георгий и Елизавета Устиновы.
      УСТИНОВ. Серж, дорогой, с приездом!
      есенин. Жорж, как я рад тебя видеть! (Обнимаются.) Здравствуйте, тетя Лиза. (Целует ее.)
      устинова. Здравствуй, Сергунька.
      УСТИНОВ. Вот уж не думал, не гадал. А мы с Лизой идем к себе, а нам навстречу - портье. И просит нас зайти в пятый. И ведь, каналья, не говорит кто здесь! А я, честно говоря, и позабыл, что ты собирался приехать в Ленинград. Какими судьбами?
      ЕСЕНИН. Бежал из чертовой Москвы.
      УСТИНОВ. А к нам надолго?
      ЕСЕНИН. Навсегда. Буду жить в Ленинграде. Пора привести в порядок свой быт и начать жить по-новому. Тебе нравится мой шарф?
      УСТИНОВ. Да, очень красивый у тебя шарф.
      ЕСЕНИН. Это подарок Изадоры... Дункан. Ты знаешь ее?
      УСТИНОВ. Как же. Лет 12 назад я бывал на ее выступлениях в Москве.
      ЕСЕНИН. Эх, как эта старуха любила меня! Я вот ей напишу... позову, и она прискачет ко мне откуда угодно. Но она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе и Америке знают лучше, чем ее. Здесь я, возможно, женюсь только на простой и чистой девушке.
      УСТИНОВА. Сергунька, разве ты приехал один? Мы ждали тебя с Софьей Андреевной.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, я развелся с Соней.
      УСТИНОВА. Почему?
      ЕСЕНИН. Скучно. Борода надоела.
      УСТИНОВА (смеется). Какая борода?
      ЕСЕНИН. То есть как это какая? Слишком все у них в доме заполнено тенью "великого старца". Везде портреты Толстого: на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках. Куда ни глянь - он на тебя смотрит, будто следит за тобой. Одни бороды вокруг тебя, а для живых людей места не остается. И это душит меня.
      УСТИНОВА. Жаль, что у тебя не сложилось с Соней.
      ЕСЕНИН. Поздно жалеть, тетя Лиза. Надо было раньше... К жене не вернусь. Надоело мне это и все! В Ленинград я приехал работать. Очень люблю этот город, не раз уже бывал здесь. В Ленинграде у меня много друзей и разных знакомых. По этому случаю предлагаю собраться у меня и отметить мой приезд. Тем более, что есть еще один повод: вся Европа празднует сегодня рождественский сочельник.
      УСТИНОВ. А ты знал, когда приехать!
      ЕСЕНИН. А ты думал!
      Стук в дверь. Входит портье.
      ПОРТЬЕ. Сергей Александрович, ваши вещи доставлены. (Вносит чемоданы.) И еще к вам гость - Вольф Эрлих.
      ЕСЕНИН. Хорошо. Скажите, что я его жду.
      Портье выходит.
      УСТИНОВА. Мы пока с Георгием пойдем к себе. Побудьте вдвоем. Я тем временем поставлю самовар.
      УСТИНОВ. А попозже мы зайдем.
      ЕСЕНИН. Обязательно заходите, я вас с ним познакомлю.
      Устиновы уходят. Через несколько мгновений входит Эрлих.
      ЭРЛИХ. Сергей, родной, здравствуй!
      ЕСЕНИН. Милый Вова, здорово!  (Обнимаются.) У меня не плохая "жись". Но если ты не женился, то не женись.
      ЭРЛИХ. Да ты никак вырос!
      ЕСЕНИН. Похоже на то. А знаешь, кацо? Я,  кажется,  молодею! Ей-богу, молодею!
      ЭРЛИХ. Пьешь?
      ЕСЕНИН. Нет. Немного. Но здесь, на невских берегах пить совершенно перестану и наконец-то обрету так ускользающий покой. Я ведь бежал из Москвы от рассеянной жизни. Мешают мне там. А я хочу писать, чтобы никто, даже друзья, не мешали...
      ЭРЛИХ. Значит сюда надолго?
      ЕСЕНИН. Насовсем. Кстати, кацо, ты получил мою телеграмму с просьбой снять здесь для меня две-три комнаты?
      ЭРЛИХ (смутившись). Получил. Прости, Сергей, но комнат снять не удалось.
      ЕСЕНИН. Почему?
      ЭРЛИХ. По разным причинам. Тем более, что ты забыл сообщить главное: приезжаешь ты один или с женой.
      ЕСЕНИН. С Толстой я разошелся окончательно. Она жалкая и убогая женщина, хотела выдвинуться через меня. Подумаешь, внучка! А происхождение кружило ее тупую голову. Как же остаться вне литературы? А ведь она, набитая дура, охотилась за литераторами. Опутала она меня. Сошелся я с ней. А потом... женился... Я думал было... но ошибся...
      ЭРЛИХ. Эх, Сережа, Сережа!
      ЕСЕНИН. Сережа! Сам знаю, что Сережа! Слушай...Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу... Я убью тебя!... Понимаешь?.. Я себя не продавал...
      ЭРЛИХ. Извини, друг. Я не хотел. Мы еще погуляем на наших свадьбах...
      ЕСЕНИН. Нет, теперь-то я избавлен от всякой женитьбы. Три раза был женат, а больше по закону в нашем государстве не полагается. А ты что, жениться захотел? Господи, какой дурак! Ты на меня, дурья голова, не смотри. Мне лет-то сколько? Жизнь-то моя какая! А тебе сколько? Ты мой совет запомни: холостая жизнь для поэта все равно, что мармелад! И стихи идут, и все идет. Женишься - света белого не взвидишь! Вот что! Я вот женился! А куда мне такому жениться? Господи, как хорошо, что мы оба холостые!
      ЭРЛИХ. Слушай, Сергей! Бросай эту чертову гостиницу. Едем ко мне на квартиру. Скоро новый год. Проживем праздники у меня на Бассейной...
      ЕСЕНИН. Видишь ли... Здесь в "Англетере" остановились Устиновы, и мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день к тебе на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кстати, когда я узнал, что ты переехал на собственную квартиру, я испугался. Поэт не должен иметь квартиры. Удобнее всего писать в номере гостиницы. А если ты еще и спишь на полу, то ты настоящий поэт. Поэт должен жить необыкновенно. Кроме того, здесь просторнее. Боже, как хорошо!..
      Стук в дверь. Входят Устиновы: он - с пивом, она - с самоваром.
      УСТИНОВ. Разрешите. Не помешаем?
      ЕСЕНИН. Проходите, мы уже заждались.
      УСТИНОВА. Самовар уже подоспел.
      ЕСЕНИН. Знакомьтесь. Устиновы - я тебе о них рассказывал. (Представляет их друг другу.) Жорж. Тетя Лиза. Мой друг - Вольф Эрлих. Можно Вова. Тоже поэт.
      ЭРЛИХ. Очень приятно.
      УСТИНОВ. Спиртного купить не удалось. Магазины уже закрылись. Но дворник купил для нашей компании шесть бутылок пива.
      УСТИНОВА. Хватит вам и этого. Я пиво пить не буду.
      ЕСЕНИН. А шампанское вы непременно должны выпить. За нашу встречу. Хоть один бокал. (Открывает один из чемоданов, достает оттуда шампанское.)
      УСТИНОВ. Гуляем, ребята!
      ЕСЕНИН. Понимаешь ли, Жорж, нет бутылками-то! Я взял четыре полбутылки!..
      УСТИНОВ. А нам, какая разница.
      ЕСЕНИН (достает сверток). А здесь кое-какие деликатесы.
      УСТИНОВ. Лиза, это по твоей части. Накрывай стол.
      Быстро расставляют и раскладывают все на столе.
      УСТИНОВА. Все готово, можно садиться.
      УСТИНОВ. Сесть, Лиза, мы всегда успеем. Шучу.
      Все рассаживаются за столом. Устинов разливает шампанское по бокалам.
      Ну, за твой приезд, Серж!
      УСТИНОВА. И за нашу встречу! (Выпивают.) Расскажи нам, Сергунька, над чем ты сейчас работаешь?
      ЕСЕНИН. Я только что, совсем недавно кончил свою поэму "Черный человек": над ней я работал больше двух лет, а напечатать нигде не могу. Редактора от нее отказываются, а между тем, это лучшее, что я, когда-нибудь сделал. Послушайте:
      Друг мой, друг мой,
      Я очень и очень болен.
      Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
      То ли ветер свистит
      Над пустым и безлюдным полем,
      То ль, как рощу в сентябрь,
      Осыпает мозги алкоголь.
      Голова моя машет ушами,
      Как крыльями птица.
      Ей на шее ночи
      Маячить больше невмочь.
      Черный человек,
      Черный, черный,
      Черный человек
      На кровать ко мне садится,
      Черный человек
      Спать не дает мне всю ночь.
      Что скажете?
      ЭРЛИХ. "Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек". "Моцарт и Сальери". Так, кажется, у Пушкина?
      ЕСЕНИН. Ты прав, кацо. Теперь меня все больше тянет к Пушкину.
      ЭРЛИХ. В последнее время ты совсем пишешь под Пушкина.
      ЕСЕНИН. Нам всем бы так писать. Я ведь ни от кого ничего не скрываю. Пусть все пишут как я. Я думаю, что это не будет плохо. Давайте выпьем за мою новую жизнь в Ленинграде. (Разливает шампанское.)
      УСТИНОВ. За тебя, Серж! (Выпивают.)
      ЕСЕНИН. А ведь все-таки я от "Москвы Кабацкой" ушел! А? Как вы думаете? Ведь я теперь начал писать совсем по-другому.
      УСТИНОВА. Ушел, Сергунька, и, слава богу!
      ЕСЕНИН. По-моему тоже! Здорово трудно было. А знаете, что я у Пушкина не люблю?
      УСТИНОВ. Что?
      ЕСЕНИН. Его писем. Это же литература! Их можно читать так же,  как читаешь стихи. Порок Пушкина в том, что он писал письма с черновиками. Он был больше профессионалом, чем мы, так вот кацо! А ну их, к собачьей матери, умников! Всех, кто так считает! Пушкин что сказал? "Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата". Она, брат, умных не любит. Выпьем же за поэзию, мать нашу. (Разливает.) Пей, Вова, за нас! (Пьют.) У меня мало стихов о зиме. Теперь я буду писать о зиме. Весна, лето, осень, как фон у меня есть, не хватает только зимы.
      Слышишь - мчатся сани, слышишь - сани мчатся.
      Хорошо с любимой в поле затеряться.
      Ветерок веселый робок и застенчив,
      По равнине голой катится бубенчик.
      Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!
      Где-то на поляне клен танцует пьяный.
      Мы к нему подъедем, спросим - что такое?
      И станцуем вместе под тальянку трое.
      Это стихотворение маленькое, нестоящее оно.
      УСТИНОВА. Что ты, Сергунька! Очень хорошее стихотворение.
      ЕСЕНИН (рад). Значит оно неплохое? А я и не знал, что у меня такие хорошие стихи. Вы думаете, мои стихи - нужны? И вообще искусство, то есть поэзия - нужна?
      Синий туман. Снеговое раздолье,
      Тонкий лимонный лунный свет.
      Сердцу приятно с тихою болью
      Что-нибудь вспомнить из ранних лет.
      Снег у крыльца, как песок зыбучий.
      Вот при такой же луне без слов,
      Шапку из кошки на лоб нахлобучив,
      Тайно покинул я отчий кров.
      Снова вернулся я в край родимый.
      Кто меня помнит? Кто позабыл?
      Грустно стою я, как странник гонимый,
      Старый хозяин своей избы.
      Молча я комкаю новую шапку,
      Не по душе мне соболий мех.
      Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,
      Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.
      (Останавливается. Его охватывает волнение, душат слезы, но он овладевает собой.)  Это философская вещь. Ее нужно слушать так: выпить немного, (Разливает шампанское.) подумать о звездах, о вечности, о том, что ты такое во времени и пространстве. Давайте вино пить! (Поднимает бокал.) За нас в вечности! (Все пьют. Есенин, собравшись, с трудом и большим напряжением дочитывает.)
      Все успокоились, все там будем,
      Как в этой жизни радей, не радей,
      Вот почему так тянусь я к людям,
      Вот почему так люблю людей.
      Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
      И, улыбаясь, душою погас,
      Эту избу на крыльце с собакой
      Словно я вижу в последний раз.
      (Его душат рыдания.)
      УСТИНОВА. Сергунька, не надо бы тебе так пить!
      ЕСЕНИН. Брошу, тетя Лиза. У нас в семье так со всеми было. Почти алкоголики, а на тридцатом году бросали. Умру - жалеть будете?
      УСТИНОВ. Серж, прекрати! Истерик тут мне не устраивай!
      ЕСЕНИН. Вот увидишь, Жорж, обо мне напишут. Много напишут! А мою автобиографию - к черту! Я ведь теперь автобиографий не пишу. И на анкеты не отвечаю. Не хочу! Ложь там все! Любил, целовал, пьянствовал...не то...не то...не то!.. Пусть лучше легенды ходят! (С ним истерика.)
      Темнота. Ночь. Есенин один перед большим зеркалом читает "Черного человека".
      ЕСЕНИН.  Черный человек
      Водит пальцем по мерзкой книге
      И, гнусявя надо мной,
      Как над усопшим монах;
      Читает мне жизнь
      Какого-то прохвоста и забулдыги,
      Нагоняя на душу тоску и страх.
      Черный человек,
      Черный, черный!
      "Слушай, слушай,
      Бормочет он мне,
      В книге много прекраснейших
      Мыслей и планов.
      Этот человек
      Проживал в стране
      Самых отвратительных
      Громил и шарлатанов".
      В зеркале появляется Черный человек. Он очень не высок и худощав. У него изможденное и невыразительное, но моложавое лицо, скрытный и тихий голос. На голове - широкий цилиндр, на ногах - лакированные туфли, на руках - лайковые перчатки. Он одет в поношенную крылатку, скрепленную на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В глазу монокль, в руке - трость.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК.  В декабре, в той стране
      Снег до дьявола чист,
      И метели заводят
      Веселые прялки.
      Был человек тот авантюрист,
      Но самой высокой
      И лучшей марки.
      ЕСЕНИН. Явился! А я уже давно тебя жду.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Извини. Раньше никак не мог. Нельзя было. А сегодня самый подходящий момент - рождественская ночь. Для нас - полное раздолье. Продолжим чтение?
      ЕСЕНИН. Давай.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК.  Был он изящен,
      К тому ж поэт,
      Хоть с небольшой,
      Но ухватистой силою,
      И какую-то женщину,
      Сорока с лишним лет,
      Называл скверной девочкой
      И своею милою.
      ЕСЕНИН. Ты представляешь, меня поселили в том же самом номере, где мы когда-то останавливались с Изадорой.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так она здесь.
      ЕСЕНИН. Неужели? Где же?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. По соседству с тобой живет. За стенкой, в шестом. (Подходит к стене, стучит по ней тростью, оттуда тоже отвечают стуком.) Слыхал? Сейчас она прихорашивается, скоро придет.
      ЕСЕНИН. Проклятая баба! Вот пристала! Она ревнует ко всякому и ко всякой. Не отпускает от себя ни на шаг. Липнет как патока.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вздор! Не обращай внимания. Вклеишь ей какой-нибудь комплимент позабористей по женской части. Она рада будет - заждалась тебя. Сразу растает.
      ДУНКАН (появляясь на пороге). Эссенин!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А, Изадора! Мы тебя тут заждались! Принимай гостей! Кофе нам турецкий свари. Сегодня у вас свадьба!
      ДУНКАН. Сватьба! Сватьба! Посылайт нам поздравлень! Мы принимайт подарки: тарьелк, кастрюль, скофорот! Первый раз в жизнь у Изадора законный муш!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Зингер?
      ДУНКАН. Зингер? Нет!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Гордон Крэг?
      ДУНКАН. Нет! Нет!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Габриэле д'Аннунцио?
      ДУНКАН. Нет! Нет! Нет!.. (Подходит к Есенину.) Серьожа - первый законный муш у Изадора. Тепьерь Изадора - толстый русски жена.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Выпьем за молодых: Сергея Есенина и Изадору Дункан!
      ДУНКАН. Нет, нет! Эссенин! Изадора Эссенин!
      ЕСЕНИН (обреченно). Теперь я - Дункан.
      ДУНКАН (гладит его по волосам). За-ла-та-я га-ла-ва! За-ла-та-я га-ла-ва!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Горько!
      ДУНКАН (целует Есенина в губы). Ангьел!
      ЕСЕНИН (отстраняет ее). Отстань!
      ДУНКАН. Эссенин-хулиган! (Целует его еще раз.) Тшорт!
      ЕСЕНИН. Отстань, стерва! (Дает ей пощечину, отталкивает ее.)
      ДУНКАН (Черному человеку). Это есть русски лубофь! (Указывает на грудь.) Здесь у него - Кристос (Хлопает по лбу.) А здесь у него диабол. Это тшорт и ангьел вместе. Ду ю спик инглиш?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Йес ай ду!
      ДУНКАН. Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке не знают. Это страшно тяжело. И надоело, ах, до чего надоело! Он - самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой, но я люблю его. Когда он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка, и что стихи эти написал гений! Но поэты - отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. О них и говорить не стоит - хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же пьяницы, а алкоголь, как известно - враг любовных утех.
      ЕСЕНИН. Ну, что у вас там? Вздоры да уморы - бабьи разговоры? Жалуется на меня? А ты уши развесил? Так, так! А лучше бы она сплясала. Любопытно, занятно она пляшет. Спляши, Изадора! Спляши, слышь! (Сдергивает длинный шарф с ее плеч и протягивает ей.) Ну, алле! Гуд! Валяй! Пляши! Айда! Живо!
      ДУНКАН (Черному человеку). Я сейчас буду танцевать только для вас!
      ЕСЕНИН. Тебе следует посмотреть, как она с шарфом танцует. Замечательно!
      Дункан танцует, воплощая в танце все то, о чем говорит Есенин.
      Оживает у нее в руках шарф. Держит она его за хвост, а сама в пляс. И, кажется, это уже не шарф, а хулиган. Будто не она одна, а двое танцуют. Глазам не веришь - такая экспрессия получается. Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит... А потом вдруг - раз, и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала - и крышка! Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется. Удивительно она это проделывает. Сердце сжимается. Видеть спокойно не могу. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка! (Свирепея.) Стерва! Это она меня!.. (Залпом выпивает бокал шампанского и бросает его со всего размаху о стену.)
      ДУНКАН (останавливается). Итс фо гуд лак!
      ЕСЕНИН. Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! (Со злой иронией.) Божественная, дивная Изадора! Мы все недостойны даже ножку вашу целовать! (Черному человеку.) Что же ты, черт, не поешь: многая лета многолетней Изадоре, тудыть ее в качель!
      ДУНКАН (Черному человеку). Мы с Есениным не чувствуем эти 15 лет разницы. Ужасно, что мы привыкли считать зрелый возраст чем-то, что нужно скрывать. Женщины, если хотите, могут доказывать власть духа над материей. Вы согласны?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Конечно.
      ЕСЕНИН. Опять на меня жалуется! Пляшите, пейте, пойте, черти! И чтоб дым коромыслом, чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!
      Сыпь, гармоника, Скука...Скука...
      Гармонист пальцы льет волной.
      Пей со мной, паршивая сука,
      Пей со мной.
      Дункан подходит к Есенину, садится на пол рядом с ним и кладет голову ему на колени.
      Излюбили тебя, измызгали,
      Невтерпеж!
      Что ж ты смотришь так синими брызгами,
      Иль в морду хошь?
      ДУНКАН. Я лублу Эссенин!
      ЕСЕНИН А я - нет! Когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава танцовщицы испарится. И - никакой Изадоры! А поэты и их стихи продолжают жить. И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Такие стихи, как мои, будут жить вечно!
      ДУНКАН (Черному человеку). Скажите ему, что он не прав. Я ненавижу танец. Я дарю людям красоту, которая не умрет. Я отдаю им душу. Я пользуюсь своим телом, как медиум, как поэт пользуется словами. Я могу дать людям то, что навсегда останется с ними, навсегда оставит в них след.
      ЕСЕНИН. Что она тебе сказала?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Она говорит, что настоящее искусство никогда не умрет.
      ДУНКАН. Отшень карош рашен! Такой - ух! Не бывайт! (Целует Черного человека.)
      ЕСЕНИН. Врешь! Ах ты, шкура барабанная, туда и сюда тебя! (Шлепает ее ладонью по спине.) Не смей целовать чужих! Ты - сука!
      ДУНКАН. А ты - собака!
      ЕСЕНИН (хватает ее за горло). Правду сука! Правду! Что ты говорила ему про меня?
      ДУНКАН (хрипит). Карашо говорил, отшень карашо!
      ЕСЕНИН. Врешь! Убью!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Что ты делаешь? Ты ее задушишь!
      ЕСЕНИН. Болван, ты не знаешь, кого защищаешь! Это же сука, шлюха, блядь!
      ДУНКАН. Ну карашо, Серьожа, ..ать, ..ать, ..ать! Скажи мнье сука, скажи мнье стьерва.
      ЕСЕНИН (остывая). Любит, чтоб ругал ее по-русски, нравится ей. И когда бью - нравится. Чудачка.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ты бьешь?
      ЕСЕНИН (смеется). Она сама дерется!
      Дункан подходит к Есенину и Черному человеку, протягивает к ним раскрытую ладонь. На ней часы-брегет.
      ДУНКАН. Смотрите! Тшасы! Для Эссенин! Он будет радовайтся, что у него теперь есть тшасы! (Есенину). Это мой подарок.
      ЕСЕНИН. Я их не приму!
      ДУНКАН. Если Эссенин лубит Изадора, он должен взяйт тшасы!
      ЕСЕНИН. Ну, хорошо. (Берет часы.) Посмотрим, который теперь час. (Открывает крышку часов.) А тут кто?
      ДУНКАН. Здесь мой фото. Как это по-русски, снимок Изадора. Там есть я и мой дети: Дейдре и Патрик. На памьять!
      ЕСЕНИН (размахивается и швыряет часы об пол). Ты слишком подолгу думаешь об этих...детях! Пошла вон!
      Дункан медленно уходит.
      ЕСЕНИН.  Чем больнее, тем звонче,
      То здесь, то там.
      Я с собой не покончу,
      Иди к чертям.
      К вашей своре собачьей
      Пора простыть.
      Дорогая, я плачу,
      Прости... прости...
      (Оглядывается.) А где Изадора?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ушла. Обидел ты ее. Ведь дети у нее погибли, видишь, как скверно вышло.
      ЕСЕНИН. Скверно это, сам знаю. Какая-то чертовщина! Часто мы с ней ругались. Вздорная баба, к тому же иностранная - не понимает меня, ни в грош не ставит. Меня это злит. Замечательная она, знаменитость, умница, а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы русские, душою зовем.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и плюнь ты на нее. Было бы о чем думать!
      ЕСЕНИН. Не могу. Хочешь верь, хочешь не верь, я ее любил. И она меня любила, и, я знаю, любит. А какая нежная была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности. Мы крепко любили друг друга. Можешь ты это понять?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ты же ей в сыновья годишься, она же старая для тебя? С пьяных глаз женился на старухе!
      ЕСЕНИН. Ты не говори, она не старая. Она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая, под краской, вот как снег. Знаешь, она более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не противоречь сам себе. Только что ты говорил обратное.
      ЕСЕНИН. Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! А то, что ей сорок, так, дай Бог, тебе быть таким в семьдесят! (Оборачивается. Черный человек исчез.) И какую-то женщину сорока с лишним лет... называл своей милой...
      КАРТИНА ВТОРАЯ
      25 декабря. Пятница. Раннее утро. В номере Есенин и Эрлих.
      ЕСЕНИН (у стола, смотря на листы с рукописями, что-то считает). 101, 102, 103, 104...
      ЭРЛИХ (поднимаясь с маленького дивана). Что ты делаешь?
      ЕСЕНИН. Погоди, кацо, не мешай. 108, 109, 110... Кончил!
      ЭРЛИХ. Что?
      ЕСЕНИН. "Полтаву" подсчитывал. Знаешь, у меня "Гуляй-поле" больше, куда больше! Хотя... Пушкин был одним из самых образованных поэтов в Европе. Языки знал. Работать над стихами умел. А что я? Конечно, талантливый человек. Но невежественный. Что мне литература? Работать над стихами я так и не научился. Я учусь слову в кабаках, на улицах, в толпе - везде. До Пушкина мне, брат, далеко... Слушай, кацо, поедем к Клюеву? Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель! Слово-то какое!
      ЭРЛИХ. Поедем
      ЕСЕНИН. Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я  - ученик Клюева. И это правда. Клюев меня учил даже таким вещам: "Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения - 24 строки". Кстати, когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты это получил от меня в наследство. А я обязательно скоро умру.
      Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
      Закрывает одна лишь смерть...
      ЭРЛИХ. С чего это ты запел о смерти?
      ЕСЕНИН. Поэту необходимо чаще думать о смерти. Только помня о ней, поэт может особенно остро чувствовать жизнь. Жизнь... жестяночка ты моя... перегнутая... переломатая... Только короткая жизнь может быть яркой. Жить значит отдать всего себя... поэзии... без остатка. Жить - значит сгореть.
      ЭРЛИХ. Смотри, Сергей, какой рассвет за окном! Люблю наблюдать за утренним небом. Сначала свет густой, синий, а потом постепенно становится реже и голубее.
      ЕСЕНИН. Синий свет,  свет такой синий...
      ЭРЛИХ. Что?
      ЕСЕНИН. Да так, вспомнились строки. Знаешь откуда?
      ЭРЛИХ. Конечно. "Исповедь бандита".
      ЕСЕНИН. Бандита, говоришь? Хулигана, кацо! Но я давно уже не тот. Это они хулиганы и бандиты в душе, а не я.
      ЭРЛИХ. О ком ты говоришь?
      ЕСЕНИН. О них. Банда надутых рыб! Грязные половики для саней! Протухшие утробы! Солдатское пойло! Напрасно орет всякая бездарная шваль, что Есенин поэт уходящей деревни. Вот Клюев на меня обижался, ведь он считал меня своим. А я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт, и дело с концом. Нет, верно, поедем к Клюеву, кацо? Поднимем его с постели и перевезем сюда, в "Англетер". Понимаешь, это единственный человек, которого я по-настоящему прочно и долго любил. И хотя наши пути разошлись, все же я хотел бы увидеть его и посмотреть какой ощупью он теперь идет.
      ЭРЛИХ. Поедем, но имей в виду, что адреса его я не знаю.
      ЕСЕНИН. Это пустяки! Я помню... Здесь, неподалеку от Исакия, на Большой  Морской... Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах каждый раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем в поэзии, так и останется. Люблю я его.
      День. За столом сидят Есенин, Клюев, Эрлих, Устинова.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, Вова, вот он - "смиренный Миколай". Мой старший брат!
      КЛЮЕВ. Ах, Сереженька, лепил я твою душеньку, как гнездо касатка.
      ЕСЕНИН. Николай всем нам дорогу расчищал. Вы не знаете, чего это стоит. Он пришел первым, и борьба всей тяжестью легла на его плечи.
      КЛЮЕВ. Мне многое почувствовалось в твоих словах - продолжи их, милый, и прими меня вновь в сердце свое.
      ЕСЕНИН (запевает частушку).  Шел с Орехова туман,
      Теперь идет из Зуева.
      Я люблю стихи в лаптях
      Миколая Клюева.
      КЛЮЕВ (подхватывая игру).  Ветер дует, ветер веет,
      Под подолы шляется...
      У Есенина Сергея
      Золотые яйца.
      ЕСЕНИН (как бы извинясь). Это вполне литературно. Эту частушку сложили, когда я написал в поэме "Инония" - "снесся я золотым яйцом".
      КЛЮЕВ. Радуюсь, что могу посмотреть еще раз на своего Сереженьку, чтоб спокойнее умереть. Помнишь ли, сокол мой ясный, мои "избяные песни"?
      Изба - святилище земли,
      С запечной тайною и раем.
      По духу росной конопли
      Мы сокровенное узнаем.
      В твоих глазах дымок от хат,
      Глубинный сон речного ила,
      Рязанский маковый закат
      Твои певучие чернила.
      Изба - питательница слов.
      Тебя взрастила не напрасно:
      Для русских сел и городов
      Ты станешь Радуницей красной.
      Так не забудь запечный рай,
      Где хорошо любить и плакать.
      Тебе на путь, на вечный май,
      Сплетаю стих - матерый лапоть.
      ЕСЕНИН. Вот лысый черт! Революция, а он - "избяные песни". Старо! Об этом уже и собаки не лают! Совсем, старик, отяжелел. А ведь ты - огромный поэт. Ну да, видно, только не по пути.
      Теперь любовь моя не та.
      Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь.
      О том, что лунная метла
      Стихов не расплескала лужи.
      Грустя и радуясь звезде,
      Спадающей  тебе на брови,
      Ты сердце выпеснил избе,
      Но в сердце дома не построил,
      И тот, кого ты ждал в ночи,
      Прошел как прежде, мимо крова.
      О друг, кому ж твои ключи
      Ты воплотил поющим словом?
      Тебе о солнце не пропеть,
      В окошко не увидеть рая,
      Так мельница, крылом махая,
      С земли не может улететь.
      КЛЮЕВ. Уверение твое, Сереженька, что я все "сердце выпеснил избе" наваждение. Конечно, я во многом человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мне досталась запечная Мекка - иконы, старые книги, - их благоухание - единственное мое утешение.
      ЕСЕНИН. Мы, Николай, не должны соглашаться с этим. Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России: самое аристократическое, что есть в русском народе.
      КЛЮЕВ. Мне очень приятно, Сереженька, что мои стихи волнуют тебя, потому что ты оттудова, где махотка, шелковы купыри и щипульские колки. У вас ведь в Рязани - пироги с глазами - их едят, а они глядят!
      ЕСЕНИН. Ты прав, Николай. Не съедят нас!
      КЛЮЕВ. Эх, голубень-голубарь мой! Как поэт я уже давно кончен, и ты, Сереженька, в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно. Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь. Последние щиблетишки развалились. Ну да что обо мне! Я болен, умираю с голоду. Особенно я боюсь за тебя, голубчик мой. Ты как куст лесной щипицы, - который чем больше шумит - тем больше осыпается.
      ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай. Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я еще напишу, напишу! А их - к черту!
      КЛЮЕВ. Я очень люблю тебя, голубь мой, потому что слышу душу твою в твоих писаниях. В них жизнь невольно идущая... Почитай нам новые свои стихи.
      ЕСЕНИН. Ты, Николай, мой учитель. Слушай!
      Голубая кофта. Синие глаза.
      Никакой я правды милой не сказал.
      Милая спросила: "Крутит ли метель?
      Затопить бы печку, постелить постель".
      Я ответил милой: "Нынче с высоты
      Кто-то осыпает белые цветы.
      Затопи ты печку, постели постель,
      У меня на сердце без тебя метель".
      Клюев слушает стихи, сложа руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.
      Не криви улыбку, руки теребя,
      Я люблю другую, только не тебя.
      Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо
      Не тебя я вижу, не к тебе пришел.
      Проходил я мимо, сердцу все равно
      Просто захотелось заглянуть в окно.
      Ну, как, Николай, стихи-то мои? Нравятся?
      КЛЮЕВ. Хорошие стихи, Сереженька. Очень чувствительные стишки. Вот если бы их все собрать в одну книжечку, да на веленевой бумаге напечатать... с виньеточками... Амурчики, голубки, лиры... И в сафьян переплесть... Или в парчу... И чтоб с золотым обрезом... Она была бы настольной книжечкой у нежных юношей... у всех замоскворецких барышень. Они, небось, и сейчас по Ордынке да по Пятницкой прохаживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? И Апухтина... А потом Северянина Игоря... Короля поэтов... Вот бы, Сереженька, и твои стихи переплесть так же.
      ЕСЕНИН (долго сидит молча, мрачно насупившись). Удивительное дело, я знаю тебя давно, Николай, знаю многие твои черты, которые как-то выродились, а вот эта твоя черта... подлость... Ей богу, я пырну тебя ножом!
      КЛЮЕВ. А я кумекаю так. Ты у нас, Сереженька, голова... тебе и красный угол... А позволь тебя спросить: чего ты Изадору-то бросил? Хорошая баба... Богатая... Вот бы мне ее...
      ЕСЕНИН. Ну, раз хорошая, то и замени меня... Христа ради...
      КЛЮЕВ. А чем я для Изадоры хуже тебя. Поэт... тоже русский... тоже крестьянский - за чем же дело стало? Плюшевую шляпу бы с ямкою и сюртук из поповского сукна себе бы справил.
      ЕСЕНИН. Справим, Николай, мы тебе поповский сюртук. И будешь ты у нас дьячком!
      И Клюев, ладожский дьячок,
      Его стихи, как телогрейка,
      Но я их вслух вчера прочел,
      И в клетке сдохла канарейка.
      КЛЮЕВ. Не узнаю я моего Сереженьки. Это все Изадора - дьяволица проклятая. Это она, ангел мой, виновница многих твоих бед в жизни. Побреду я, касатик мой, Бог тебе судья! (Поднимается, идет к двери.)
      ЕСЕНИН (догоняя его). Прости, Николай! Прошу тебя, не уходи!
      КЛЮЕВ. Бог простит, Сереженька. Бог, он видит, кто кого обидит.
      ЕСЕНИН. Послушай, я очень скучаю по тебе. Отсутствие твое для меня очень заметно. Главное то, что одиночество полное!
      КЛЮЕВ. Пора мне. Не могу больше здесь оставаться.
      ЕСЕНИН. Пообещай мне, что обязательно придешь вечером!
      КЛЮЕВ. Обещаю, голубь мой! Мир и любовь тебе, милый, прощай!
      ЕСЕНИН. Какой ты чудный, хороший! Родной мой, как я тебя люблю! Что бы между нами ни было - любовь останется, как ты меня ни ругай, как я тебя. Буду ждать тебя! Прости.
      Обнимаются. Клюев уходит.
      Какой он хороший... Хороший, но чужой... Ушел я от него. Нечем связаться. Не о чем говорить. Не тот я стал... Тетя Лиза, это мой учитель в поэзии... Был... А сейчас я его перерос... (пауза). А Клюева я, понимаешь ли, кацо, выгнал. Ну его к черту!
      Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает "Черного человека".
      ЕСЕНИН. "Счастье, - говорил он,
      Есть ловкость ума и рук.
      Все неловкие души.
      За несчастных всегда известны.
      Это ничего,
      Что много мук
      Приносят изломанные
      И лживые жесты".
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). В грозы, в бури,
      В житейскую стынь,
      При тяжелых утратах
      И когда тебе грустно,
      Казаться улыбчивым и простым
      Самое высшее в мире искусство".
      ЕСЕНИН. "Черный человек!
      Ты не смеешь этого!
      Ты ведь не на службе
      Живешь водолазовой.
      Что мне до жизни
      Скандального поэта.
      Пожалуйста, другим
      Читай и рассказывай".
      Черный человек
      Глядит на меня в упор.
      И глаза покрываются
      Голубой блевотой,
      Словно хочет сказать мне,
      Что я жулик и вор,
      Так бесстыдно и нагло
      Обокравший кого-то.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Прекрасная поэма! Очень жаль, что ее не хотят печатать.
      ЕСЕНИН. Понимаешь, по основному тону, по технической свежести, по интонации она ближе всего к Маяковскому. Он мне нравится не только как поэт, мне нравится его жизнь, его борьба, его приемы и способы своего становления. Я хотел бы еще раз повстречаться в ним.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нет ничего проще. (Объявляя.) Поэт Маяковский просит слова!
      МАЯКОВСКИЙ (входит). Товарищи! Я сейчас из камеры народного судьи. Разбиралось необычайное дело: дети убили свою мать. В свое оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь! Распутная и продажная. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки ее - имажинисты.
      ЕСЕНИН. Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пищите не стихи, а агитезы!
      МАЯКОВСКИЙ. А вы - кобылезы!
      ЕСЕНИН. С имажинистами я давно разошелся. Вам же, Маяковский, говорю без всяких прикрас: сколько бы вы ни куражились - близок час гибели ваших газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез.
      МАЯКОВСКИЙ. А каков закон судьбы ваших кобылез?
      ЕСЕНИН. Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ? Это подражание Уитману, западным модернистам! (Запевает частушку.)
      Ах, сыпь, ах жарь,
      Маяковский - бездарь.
      Рожа краской питана,
      Обокрал Уитмана.
      МАЯКОВСКИЙ. А вы, Есенин, сейчас представляете собой не течение, а "истечение водкой". Зарабатываете себе славу скандалов лакированными туфлями и тростью! Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
      ЕСЕНИН. Я глину, а вы - чугун и железо! Я пишу стихи для того, чтобы людям веселее жилось, поэтому я хочу обратить на себя внимание. А ваши стихи как будто из чугуна. Из глины человек создан, а что можно сделать из чугуна?
      МАЯКОВСКИЙ. А из чугуна сделают нам памятники, Есенин!
      ЕСЕНИН. Неужели для того, чтобы стать известным, надо превратиться в чугун! Даже если вы проживете до восьмидесяти лет, и вам памятник поставят, а я сдохну под забором, на котором ваши стихи расклеивают - и то я с вами не поменяюсь. У вас в стихах нет ни одного образа. Это же не поэзия!
      МАЯКОВСКИЙ. А вы послушайте. (Объявляет.) "Военно-морская любовь".
      По морям, играя, носится
      С миноносцем миноносица.
      Льнет, как будто к меду осочка,
      К миноносцу миноносочка.
      И конца б не довелось ему,
      Благодушью миноносьему.
      Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
      Впился в спину миноносочки.
      Как взревет медноголосина
      "Р-р-р-астакая миноносина!"
      Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
      А сбежала миноносица.
      Но ударить удалось ему
      По ребру по миноносьему.
      Плач и вой морями носится:
      Овдовела миноносица.
      И чего это несносен нам
      Мир в семействе миноносином?
      Поняли, Есенин?
      ЕСЕНИН. Понял, здорово, ловко! Вы поете о железе, а я очень люблю зверье всякое. Вот послушайте "Песнь о собаке".
      МАЯКОВСКИЙ. Не надо! Слыхали! Знаем! Какие же это стихи. Рифма ребячья!
      Чересчур страна моя поэтами нища.
      Ну, Есенин,
      Мужиковствующих свора.
      Смех!
      Коровою в перчатках лаечных.
      Раз послушаешь...
      Но это ведь из хора!
      Балалаечник!
      ЕСЕНИН. Между прочим, читал я это ваше "Юбилейное", там, где у вас кое-что про балалаечника. Простите, но я на себя это не принимаю, и обижаться не хочу... Дело вкуса. Вы вот говорите: смотрите на меня, какая я, поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею: "Нигде кроме как в Моссельпроме!". Но, может быть, вы послушаете и мое?
      Мне мил стихов российский жар,
      Есть Маяковский, есть и кроме,
      Но он, их главный штабс-маляр,
      Поет о пробках в Моссельпроме.
      От ваших стихов пахнет торговлей, а не поэзией!
      МАЯКОВСКИЙ (тихо улыбаясь). Квиты, Есенин.
      ЕСЕНИН. Да, что поделаешь, я действительно только на букву Е. Судьба!.. Никуда не денешься из алфавита! Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось - всего две буквы отделяют вас от Пушкина... Только две буквы! Но зато какие - "Но"! "Н-н-но!"
      МАЯКОВСКИЙ (вскакивает и целует Есенина). Вы думаете, я пишу пером?
      ЕСЕНИН. А чем же?
      МАЯКОВСКИЙ (хлопает себя между ног). Вот чем! Пока я влюблен, я пою. А в ваших стихах любви совсем нет. Одна бесполая духовность!
      ЕСЕНИН.  Н-ну? (Пытается вспомнить.) А вот!
      Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
      Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
      Или что увидел? Или что услышал?
      Словно за деревню погулять ты вышел.
      И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
      Утонул в сугробе, приморозил ногу.
      Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
      Не дойду до дома с дружеской попойки.
      Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
      Распевал им песни под метель о лете.
      Сам себе казался я таким же кленом,
      Только не опавшим, а вовсю зеленым.
      И, утратив скромность, одуревши в доску,
      Как жену чужую, обнимал березку.
      МАЯКОВСКИЙ. Так какая же тут любовь! Это ж дерево! (Смеется.)
      ЕСЕНИН. А все-таки я - поэт! А вы - Маяковский, так себе, непонятная профессия. Знаете почему? Моя лирика жива одной большой любовью к родине. У меня родина есть! У меня - Рязань. Я вышел оттуда, и какой ни на есть, а приду туда же. У меня - Россия! А у вас - шиш! Россия - моя! Ты понимаешь моя! А ты... Ты - американец!
      МАЯКОВСКИЙ (насмешливо). Ну и бери ее. Ешь с хлебом! (Уходит.)
      ЕСЕНИН (чуть не плача). Моя Россия! (Протяжно и грустно.) Россия! Какое хорошее слово... И "роса", и "сила", и "синее" что-то. Эх! (Ударяет кулаком по столу.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (подойдя к нему). А счастья и здесь не найдешь! Нет ищи, не ищи.
      ЕСЕНИН. Неужели для меня все это уже поздно?
      Действие ВТОРОЕ
      КАРТИНА ПЕРВАЯ
      26 декабря. Суббота. День. За столом сидят Есенин, Эрлих, Устинова.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты меня кормишь? Я ведь лучше знаю, что мне есть! Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать.
      УСТИНОВА. Ну, разве косточкой будешь сыт?
      ЕСЕНИН. Ничего ты не понимаешь. Только в гусиных костях и есть весь вкус. не хочу я есть. (Эрлиху.) Давай лучше выпьем.
      ЭРЛИХ. Чтобы потом устроить очередной скандал?
      ЕСЕНИН. А ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?
      ЭРЛИХ. А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?
      ЕСЕНИН. Конечно.
      ЭРЛИХ. Если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому что много работал.
      ЕСЕНИН (с обидой). А я не работаю? Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать (Наливает шампанское в бокалы.) За Шекспира, кацо! (Пьют.)
      УСТИНОВА. Сергунька, почему ты пьешь?
      ЕСЕНИН. Чтобы не думать, тетя Лиза. Я пью, стараясь допиться до той точки, после которой теряю всякую память и соображение: а до этой точки все помню, ничего не забываю.
      УСТИНОВА. Но ведь раньше ты меньше пил?
      ЕСЕНИН. Не могу я,  ну как ты не понимаешь, не пить...Если бы не пил, разве мог бы я пережить все, что было. Ах, тетя Лиза, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно...
      УСТИНОВА. Ну а твое творчество?
      ЕСЕНИН. Скучное творчество!
      УСТИНОВА. Ну что ты! Пишешь такие прекрасные стихи.
      ЕСЕНИН. Но мне то что с того? Что мне остается? Вот вырву из себя, напишу, оно и ушло от меня, и я остался ни с чем. Не мое это, чужое уже,  когда написано.  Ведь при мне ничего не осталось. Ничего и никого...
      ЭРЛИХ. А друзья?
      ЕСЕНИН. Друзья поставят серый камень с веселой надписью в стихах. У меня нет друзей. Мне страшно, тетя Лиза. Я никого не люблю, ничего мне не надо - не хочу! Ты просто не знаешь, сколько у меня врагов. Ну, скажи, откуда берется эта злоба? Разве я такой человек, которого надо ненавидеть? Почему все так ненавидят меня?
      УСТИНОВА. Кто все, Сергунька?
      ЕСЕНИН. Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг меня.
      УСТИНОВА. Что ты? Все они очень тебя любят. Влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях Володя говорил: Когда нет в союзе Есенина, все точно бы угасает и скучно становится. А он пришел, сел молча, вроде бы грустный, а все вокруг озарилось.
      ЕСЕНИН. Да им, видишь ли, просто приятно выпить со мной! В Москве я не знал даже, как и отделаться от этих бездельников. А мне по кабакам ходить надоело, совестно и жалко так прожигать себя.
      УСТИНОВА. Жалко? Вот и не пей!
      ЕСЕНИН. Нет, пить я не брошу. Понимаешь, у меня остались одни лишь стихи. Иногда сам себе удивляюсь. Прет, черт знает как! Не могу остановиться. Как заведенная машина. Но не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не могу писать. Я все им отдал, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес... И все это отступилось от меня. Скучно, понимаешь, мне скучно, и я устал. Шампанское, вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и... себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь " божья дудка!"
      УСТИНОВА. Божья дудка? Что это значит?
      ЕСЕНИН. Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же (Горько смеется.)
      УСТИНОВА. Я пойду, мальчики. Должен вернуться с работы Георгий (Уходит.)
      ЕСЕНИН. А знаешь, кацо, я ведь я сухоруким буду!
      ЭРЛИХ. С чего ты взял?
      ЕСЕНИН (вытягивает левую руку, стараясь пошевелить пальцами). Видал. Еле-еле ходит.
      ЭРЛИХ. Где это ты?
      ЕСЕНИН. Порезался, когда пробил рукой подвальное окно.
      ЭРЛИХ. Как же ты так умудрился?
      ЕСЕНИН. Пьян был. Ночью ехал на извозчике домой. Ветром с головы сорвало шляпу и понесло к тротуару. Я остановил возницу и побежал за шляпой. А там, на тротуаре, все обледенело. Я поскользнулся и со всей силой ударился о стекло. Хорошо, что порезал только вены на руке, ведь мог поранить лицо. Испугался тогда.
      ЭРЛИХ. Надо тебе обязательно доктору показаться.
      ЕСЕНИН. Я уж у доктора был.
      ЭРЛИХ. Ну и что он сказал?
      ЕСЕНИН. Говорит, лет 5-6 прослужит рука, может больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны, потому и гроб (Помотал головой и грустно охнул.) И пропала моя бела рученька... А, впрочем, шут с ней! Снявши голову... Как люди-то говорят?
      ЭРЛИХ. По волосам не плачут, так, кажется.
      ЕСЕНИН. Вот-вот, кацо! А все-таки ты счастливый! Какой же ты счастливый, кацо!
      ЭРЛИХ. Чем же это?
      ЕСЕНИН. Будто не знаешь?
      ЭРЛИХ. Не знаю...
      ЕСЕНИН. Ну, вот тем и счастлив, что ничего не знаешь. Ты моложе меня. У тебя все впереди. А мне по возрасту пора редактировать журнал. Вот снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза будет хозяйкой. Через Ионова организую журнал  "Москвитянин", открою издательство. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там - за работу. Буду работать как Некрасов. Я ведь занимаюсь просмотром  новейшей литературы - нужно быть в курсе. Вот в России почти все поэты умирали, не увидев полного издания своих  сочинений. А я увижу свое собрание. Не веришь?
      ЭРЛИХ. Почему же? Верю.
      ЕСЕНИН. Я не могу. Ты понимаешь?.. Не могу!
      ЭРЛИХ. О чем это ты?
      ЕСЕНИН. Ты друг мне или нет?
      ЭРЛИХ. Друг. Что случилось, Сергей?
      ЕСЕНИН. Ради Господа, тише! Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна... (Отводит Эрлиха от окна.)
      ЭРЛИХ. Ничего не понимаю.
      ЕСЕНИН. Не понимаешь? Господи, слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Однажды я обозлился, хотел избавиться от нее, разбил зеркало, а она позвала полицию. С тех пор они меня преследуют. Я их боюсь! Понимаешь? Боюсь!..
      ЭРЛИХ. Да о ком ты?
      ЕСЕНИН. Тихо! Молчи. Они могут услышать (Шепчет.) Я боюсь милиции! Они следят за мной, понимаешь! Скоро они явятся за мной сюда. Ну да я тоже не промах, я их перехитрю. Я уже заготовил веревку, и когда они придут, я спущусь  по веревке со второго этажа, - и поминай как звали. Живым им в руки я не дамся!
      ЭРЛИХ. Сергей, ты болен! Тебе нужно лечь.
      ЕСЕНИН. А может быть и так: я, в самом деле, болен. Но я тебе в сотый раз говорю, что они меня хотят убить. Я как зверь, чувствую это! Мне одному оставаться нельзя ни минуты. Так вот! Я хочу, чтоб мы спали в одной комнате! Ну, говори! Согласен остаться у меня?
      ЭРЛИХ. Согласен.
      ЕСЕНИН. Ну, вот и ладно...Ты что, кацо? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? Если бы я был им, то держал бы себя совсем иначе, мне было бы легче. То, что я в России - это не случайно. Я здесь, потому что я должен быть здесь. Просто я - у себя дома. Понимаешь? Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу, а если мне что-то не нравится, я кричу. Это мое право. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал, да там и понимать то, в сущности говоря, нечего! Подлость - вещь простая. А вот здесь...я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания. Но белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это - моё, и этому я - судья!
      ЭРЛИХ. Сергей, давай спать!
      ЕСЕНИН. Извини. Спи, спокойной ночи!
      ЭРЛИХ. Приятного сна.
      Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает "Черного человека".
      ЕСЕНИН.  Друг мой, друг мой,
      Я очень и очень болен.
      Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
      То ли ветер свистит
      Над пустым и безлюдным полем,
      То ль, как рощу в сентябрь,
      Осыпает мозги алкоголь.
      Ночь морозная.
      Тих покой перекрестка.
      Я один у окошка,
      Ни гостя, ни друга не жду.
      Вся равнина покрыта
      Сыпучей и мягкой известкой,
      И деревья, как всадники,
      Съехались в нашем саду.
      Смотрите: я поэт! Как поприумоюсь, да поприоденусь, да попричешусь, так что твой барин стану. Люблю кривые зеркала, - как тобой кто залюбуется, ты и думаешь: "А что, взял?"
      Появляется Бениславская.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Сергей Александрович! До чего же у нас с вами сходный вкус. Я люблю Сергея Есенина - и вы.
      ЕСЕНИН. Галя, милая, и вы здесь? Может быть, в мире все мираж и мы только кажемся друг другу. Ради бога, не будьте миражом. Говорите, говорите, мне так радостно вас слушать.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Еще бы! Ведь я говорю вам не только о моей любви - о вас.
      ЕСЕНИН. Говорят, я очень похорошел. Работается и пишется мне дьявольски хорошо. так много и легко в жизни пишется очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Вы - безлюбый Нарцисс.
      ЕСЕНИН. Вы правы, я с холодком. Полюбить бы по-настоящему!
      БЕНИСЛАВСКАЯ. А как же Дункан?
      ЕСЕНИН. Я расстался с ней. Окончательно. До сих пор не могу без дрожи вспоминать о ней. За границей она поместила меня в сумасшедший дом. Там ко мне никого не пускали, а она приходила на ночь. Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного. Этого я не могу ей забыть. Это ведь ужас, когда кругом сумасшедшие. Один все время что-то кричал, другой повторял одни и те же фразы. Я думал, что сам сойду с ума.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Наверное, она сама растерялась, не знала, что делать. Возможно, вы сами довели ее до такого поступка. Быть может, вы сами себя обманываете, сами того не понимая, любите Дункан и оттого так мучаетесь. В таком случае вам не надо порывать с ней.
      ЕСЕНИН. Нет, это вовсе не так. Да, была большая страсть. Целый год это продолжалось, а потом все прошло, и ничего не осталось. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь...пусто, понимаете, совсем пусто. А у вас так не бывает? Пусто внутри? И вроде жить наскучило.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Бывает. Мне это знакомо.
      ЕСЕНИН. Боже мой, какой же я был слепой, где были мои глаза! Это верно, всегда так слепнут... Но я ей так и сказал: "Изадора, адьо. Ты меня озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду!".
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Сергей Александрович, когда разрывают отношения с женщиной, то о любви ей уже не говорят.
      ЕСЕНИН. Галя, поймите же, что вам я верю и вам не стану лгать. Ничего там нет для меня. И спасать меня оттуда надо, а не толкать обратно. Ведь я почти год ничего не писал!
      ДУНКАН (неожиданно появляясь на пороге комнаты). Эссенин!
      ЕСЕНИН. Зачем ты преследуешь меня? я говорил  тебе еще в Париже, что уйду!
      ДУНКАН. Я получай телеграмм. Должно быть, от твой прислуг Бениславская. Штоб письма и телеграмм тебе больше не посылай! Разве ты поменяй адресс? Прошу мне объясняй.
      ЕСЕНИН. Хорошо. Сейчас я женат и счастлив, и тебе желаю того же.
      ДУНКАН. Кто твой жена?
      ЕСЕНИН. Вот, познакомься. Галя! Это большой человек, она настоящая! Галя, скажите ей!
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Он со мной, к вам не вернется никогда. Надо считаться.
      ДУНКАН. Што есть щитаться? Ты отнимайт у меня мой душ! (Рассматривает ее.) Красиф? Нет, не отшень красиф. Нос красиф? У меня тоже нос красиф. Вы приходить ко мне на тшай, а я вам в тшашку яд положить. Когда Эссенин лежать в больниц, вы должны носить ему фрукт, цветы. Производить впетшатлень на Бениславская, Изадора теперь может бросайт. Фся Европ знайт, што Эссенин мой муш! Вы красиф? Нет, не отшень красиф!
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Может быть, выпьете чая?
      ДУНКАН. Тшай? Твой прислуг предлагайт мне тшай? Што есть тшай? Там есть яд! Я лублу шампанское!
      ЕСЕНИН. Я прошу тебя уйти!
      ДУНКАН. Я не хотшу уйти. Мне некуда уйти! У меня никого нет! Я один!
      ЕСЕНИН. Ты мне больше не нужна! Убирайся!
      ДУНКАН (медленно подходит к двери, оборачивается). Я лублу Эссенин! (Исчезает.)
      ЕСЕНИН (бросившись вслед за ней). Я тебя очень люблю Изадора... очень люблю (Приходит в себя.) Галя, милая, простите! Вы - это моя последняя ставка и самая глубокая.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Сейчас во мне все опустошено. Здесь не на что надеяться. (Горько.) Я - не по коню овес!
      ЕСЕНИН. Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг мне. Я очень люблю вас и очень дорожу вами. Только поймите, каждый сам за себя отвечает.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Точно я позволю другому отвечать за  себя.
      ЕСЕНИН. Повторяю вам, что вы очень и очень мне дороги. Да вы и сами знаете, что без вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. Но я нисколько не люблю вас как женщину. Правда это гораздо лучше и больше, чем чувство к женщинам. Вам надо было родиться мужчиной. У вас мужской характер и мужское мышление.
      БЕНИСЛАВСКАЯ (печально усмехнувшись). Сергей Александрович, вы ничем мне не обязаны. Помните, что вы свободны и я никак и никогда не посягну на вашу свободу. Нечего вам и беспокоиться.
      ЕСЕНИН. Ах, до чего скучно! До черта!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь из зеркала). А! Ну, как ты? Вижу, не один!
      ЕСЕНИН. Та-а-к... Запомнишь, что я тебе скажу?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Запомню.
      ЕСЕНИН. Ну, так вот! Галя - мой друг! Больше, чем друг! Галя - мой ангел-хранитель! Каждую услугу, оказанную Гале, ты оказываешь лично мне! Понял?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Понял (Подсаживается к Бениславской.) Галя, я вижу, вы полюбили Есенина?  Забудьте, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Поздно. Уже все вышло.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эх вы, вообразили, что сможете его переделать! Он от вас все равно побежит к проститутке (Подмигивает ей.) Сережа, поедем к девочкам!
      ЕСЕНИН. Нет, не могу.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Чего ж нет? Что, у тебя не стоит? Знаешь, у меня стоит, да как еще!
      ЕСЕНИН (смущенно). Да, у меня тоже, все время...
      БЕНИСЛАВСКАЯ (поднявшись из-за стола). Прощайте, Сергей Александрович.
      ЕСЕНИН. Галя, голубушка!.. Подождите, приезжайте завтра на вокзал.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Зачем?
      ЕСЕНИН. Я уезжаю.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Уезжаете? Куда?
      ЕСЕНИН. Ну это... Ну... Только не поймите мой отъезд как что-нибудь направленное в сторону от друзей, от безразличия к вам. А я уж со скуки этой закачусь куда-нибудь. Пущу дым коромыслом. Приезжайте.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Знаете, я не люблю таких проводов.
      ЕСЕНИН. Мне нужно многое сказать вам.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Можно было заехать ко мне.
      ЕСЕНИН. Ах... Думаю, что не смогу поехать с вами. Ну тогда всего вам хорошего.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете, что так я никого не буду любить.
      ЕСЕНИН. Как так?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Так беззаветно и безудержно, всем существом, ничего не оставляя для себя, все отдавая.
      ЕСЕНИН. Ничего. Вы поймете тоже. Простите, что обманул. Всего хорошего.
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Всего хорошего. Ваша смерть была бы легче для меня. (Уходит.)
      ЕСЕНИН.  Она такая дурочка,
      Как те и та...
      Вот почему Снегурочка
      Всегда мечта.
      Выпьем водки!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Я не пью.
      ЕСЕНИН. Напрасно. Тебе необходимо научиться. Водка помогает.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. От чего?
      ЕСЕНИН. От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Еще женщины, конечно. Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно. После них я так себя пусто чувствую, гадко. Обкрадывают меня, сволочи. А ведь у меня за всю жизнь женщин тысячи три было.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не бреши.
      ЕСЕНИН. Ну, триста-то у меня, поди, было.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну, уж и триста! Ого, загнул!
      ЕСЕНИН. Ну, тридцать!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. И тридцати не было!
      ЕСЕНИН. Ну... десять?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот это дело. Десять, пожалуй, было!
      ЕСЕНИН.  Где-то плачет.
      Ночная зловещая птица.
      Деревянные всадники
      Сеют копытливый стук
      Вот опять этот черный
      На кресло мое садится,
      Приподняв свой цилиндр
      И откинув небрежно сюртук.
      "Слушай, слушай!"
      Хрипит он, смотря мне в лицо,
      Сам все ближе
      И ближе клонится.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК.  Я не видел, чтоб кто-нибудь
      Из подлецов
      Так ненужно и глупо
      Страдал бессонницей.
      Ах, положим, ошибся!
      Ведь нынче луна.
      Что же нужно еще
      Напоенному дремой мирику?
      Может с толстыми ляжками
      Тайно придет "она",
      И ты будешь читать
      Свою дохлую томную лирику?
      Ах, люблю я поэтов!
      Забавный народ.
      В них всегда нахожу я
      Историю, сердцу знакомую,
      Как прыщавой курсистке
      Длинноволосый урод
      Говорит о мирах,
      Половой истекая истомою.
      ЕСЕНИН. А у меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Все рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно любил ее. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю. Увлечений нет. Один. Один. Не могу, ей-богу не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу!
      Черный человек исчезает. Есенин один перед зеркалом.
      ЕСЕНИН.  Не знаю, не помню,
      В одном селе,
      Может, в Калуге,
      А может, в Рязани,
      Жил мальчик
      В простой крестьянской семье,
      Желтоволосый
      С голубыми глазами...
      МАТЬ (появляясь). Сережа!
      ЕСЕНИН. Ма, ты здесь?
      МАТЬ. Скучаю я по тебе, сынок. Ночей не сплю, все думаю, как ты? Хоть бы весточку какую о себе прислал матери. Ведь не чужая я тебе, чай?
      ЕСЕНИН. После праздников, ма, напишу тебе и отцу письмо.
      МАТЬ. А ты нынче ночью опять с барыней встречался?
      ЕСЕНИН. Да.
      МАТЬ. Чего ж вы с ней делаете?
      ЕСЕНИН. Ма, какое тебе дело, где я бываю и что делаю!
      МАТЬ. Мне, конечно, нет дела, а я вот что тебе скажу, брось ты эту барыню, не пара она тебе, она замужняя. Муж у нее очень важный человек.
      ЕСЕНИН. Да она с ним не живет.
      МАТЬ. Как это не живет?
      ЕСЕНИН. Они давно разошлись.
      МАТЬ. У нее дети, Сережа, нечего и ходить с ней.
      ЕСЕНИН. Нет у нее детей. Погибли они в автомобильной катастрофе.
      МАТЬ. Ну, все равно. Женился бы на Гале, как она убивается по тебе. А эта барыня, она ведь старше тебя? Ишь ты, нашла с кем играть.
      ЕСЕНИН. Я люблю Изадору. Мы с ней уже обвенчались.
      МАТЬ. Обвенчались? Да кто вас венчал? Черт три раза вокруг елки обвел, вот и все венчание. Смотри, Сережа, если ты женишься без нашего благословенья, не показывайся со своей женой в наш дом, я ее ни за что не приму. Задумаешь жениться, с отцом посоветуйся, он тебе зла не пожелает и зря перечить не будет.
      ЕСЕНИН. Да что я - ребенок? Мне уж самому тридцать лет.
      МАТЬ. А ты мать-то слушай. Мать тебе худого не скажет. Эта твоя барыня, она ведь не наша, не русская, не нашей веры она, не православной. Колдунья, присушила она тебя, приворожила к себе. И имя-то у нее не бабье. Мужиков так зовут, Сидора! Смотри, дошастаешь по ночам. Вон наши константиновские бабы стали бояться ходить рано утром доить коров.
      ЕСЕНИН. Все это бабьи страхи. Чего бояться?
      МАТЬ. Не скажи. Не приведи тебя Бог в полнолуние оказаться на перекрестке дорог, в это время все колдуны и ведьмы там собираются и пляшут. И если попадешься им на пути - защекочут насмерть. Поэтому, если ночью окажешься на перекрестке, читай молитву: - "Да воскреснет Бог, и расточатся врази его". Тогда ни один колдун тебя не тронет. Боятся они этой молитвы.
      ЕСЕНИН. Как интересно. Завтра же ночью пойду к перекрестку, и если кого поймаю, то намну ему бока!
      МАТЬ. Что ты, в уме! Ты еще не пуганый! Разве можно связываться с нечистой силой. Избавь, Боже! Мне как-то довелось видеть раз, так спаси Господи еще раз встретить.
      ЕСЕНИН.  Где же ты ее видела? (Смеется.) Расскажи, ма!
      МАТЬ. А ты не смейся! Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она, ведьма, тут и есть, во всем белом, с распущенными волосами, скачет на нас. Мы оторопели, стоим - ни взад, ни вперед. Глядим - с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы им кричать, они к нам бегут. Мы осмелели, бросили ведры, да за ней. Она от нас, а мы шестами за ней. Догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане, оборотилась в вихревой столб пыли. Старые люди говорили: надо бросить в него нож, а когда пронесется вихрь - нож найдешь весь в крови. Вихрь - это игра нечистой силы!
      ЕСЕНИН. Все это сказки, ма! Нет никакой нечистой силы!
      МАТЬ (протягивает ему большой нож). И все-таки возьми.
      ЕСЕНИН. Что это?
      МАТЬ. Нож
      ЕСЕНИН. Зачем он мне?
      МАТЬ. На всякий случай. Если к тебе в дом идет колдун, воткни нож под крышку стола, и он ни за что не войдет. Господи, спаси тебя, батюшка Николай Угодник! (Исчезает.)
      ЕСЕНИН. К черту! Все к черту! (Отбрасывает нож в сторону.) Ведь я же не мальчик!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале).  И вот он стал взрослым,
      К тому ж поэт,
      Хоть с небольшой,
      Но ухватистой силою,
      И какую-то женщину,
      Сорока с лишним лет,
      Называл скверной девочкой
      И своею милою.
      ЕСЕНИН. Нет, Дункан я любил, горячо любил. И сейчас еще искренне люблю ее. Вот этот шарф, ведь это ее подарок!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ее страсть к шарфам плохо кончится.
      ЕСЕНИН. А как она меня любила! И любит. Ведь стоит мне только поманить ее, и она прилетит ко мне сюда, где бы она ни была, и сделает для меня все, что бы я ни захотел.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Все, кроме одного. Она не сможет сделать так, чтобы здесь напечатали твою последнюю поэму.
      ЕСЕНИН. Ты прав. Жаль, что она не нравится редакторам. Лирику им от меня подавай, а ты думаешь легко всю эту ерунду писать? Я ведь знаю цену этим романсам. Никто тебя знать не будет, если не писать лирики. На фунт помолу нужен пуд навозу - все, что нужно. А что у меня осталось в этой жизни? Слава? Да нет! И она от меня уходит. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись - тебя не услышат.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так вот Пастернаком и проживешь!
      ЕСЕНИН. Написать бы одно четверостишие, такое, как у Пушкина - и умереть не страшно...
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы не одно, а два напишем, да еще таких, что все долго не успокоятся. Садись за стол.
      ЕСЕНИН (садится). У меня еще хватит сил показать себя. Я умею писать, я не выдохся. Я еще постою! (Замолкает.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Что с тобой?
      ЕСЕНИН. Не могу. Дар пропал.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ничего. Будем писать вместе. Строчку - я, строчку - ты. Готов?
      ЕСЕНИН. Подожди, черт, пустая чернильница! В этой паршивой гостинице даже чернил нет.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ерунда. Когда нет под рукой чернил, то пишут кровью. Вот и нож, кстати. (Поднимает отброшенный Есениным нож и протягивает ему.)
      ЕСЕНИН. Ты что, с ума сошел?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А что? Чего ты испугался? Тебе же не впервой? Ведь ты уже вскрывал себе вену.
      ЕСЕНИН. Когда?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Год назад. Забыл?
      ЕСЕНИН. Этого не было.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну не ври. А черная повязка на руке? Сам Эрлиху показывал.
      ЕСЕНИН. Это я случайно. Стекло подвальное продавил.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну да, так я тебе и поверил! Нигде: ни на руке, ни на одном пальце - ни царапины. Ясно же: аккуратненько вену перерезал.
      ЕСЕНИН. От тебя не отвертишься (Вскрывает себе вену ножом.) А, была, не была! Не так страшен черт, как его малюют! Начинай! (Приготовился писать.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. До свиданья, друг мой, до свиданья!
      ЕСЕНИН. Милый мой, ты у меня в груди.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Предназначенное расставанье...
      ЕСЕНИН. Обещает встречу впереди.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. До свиданья, друг мой, без руки, без слова...
      ЕСЕНИН. Не грусти и не печаль бровей.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. В этой жизни умирать не ново.
      ЕСЕНИН. Но и жить конечно не новей (Закончил записывать.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Готово. Поэзия - это тебе не пирожные, рублями за нее не расплатишься. Ну, мне пора, меня ждут.
      ЕСЕНИН. Как? Уже? Жаль! Ну, все равно, со мной ведь всегда так. Только разоткровенничаешься, сейчас что-нибудь и заткнет глотку. И в жизни, и в стихах - всегда. Скучно это. Завидуют мне многие, а чему завидовать, раз я так скучаю. И хулиганю, и пьянствую - все от скуки. Правильно я как-то сам себе сказал:
      Проплясал, проплакал день весенний,
      Замерла гроза.
      Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
      Поднимать глаза.
      КАРТИНА ВТОРАЯ
      27 декабря. Воскресенье. Утро. Есенин и Эрлих бреют друг друга. Устинова накрывает на стол.
      ЕСЕНИН. Погода дьявольская. У нас в комнате так холодно, что я даже перо был не в состоянии держать. Стихи пишу в голове... С утра хотел согреться, принять ванну. Сходил к портье, попросил подкинуть дров, а когда вернулся, посмотрел - воды в колонке нет, а огня в топке много. Тетя Лиза, она ведь может взорваться!
      УСТИНОВА. Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ты пойми! Печку растопили, а воды нет: водопровод-то закрыт. Ясно, что колонка взорвется.
      УСТИНОВА. Ты дурень, Сергунька! В худшем случае она может распаяться.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике?
      УСТИНОВА. А ты?
      ЕСЕНИН. Я знаю!
      УСТИНОВА. И кто здесь работает, тоже знают. Это лучшая гостиница в Ленинграде.
      ЕСЕНИН. Да! Неужели? А вот, тетя Лиза, послушай! Это же безобразие, чтобы в номере не было чернил. Я искал, искал - так и не нашел. Мне пришлось писать сегодня утром кровью. Смотри, что я сделал! (Засучил рукав, показал руку.)
      УСТИНОВА. Я так и знала! Разрезал! Сергунька, говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.
      ЕСЕНИН. Тетя Лиза! Я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
      УСТИНОВА. Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра, ничего с тобой не случится.
      ЭРЛИХ. Сергей, вот, держи! Это тебе от меня, карандаш, мягкий! (Протягивает ему карандаш.)
      ЕСЕНИН. Спасибо, кацо! Люблю мягкие карандаши.
      УСТИНОВА. Вот видишь, как кстати. И чернила не понадобятся!
      ЕСЕНИН (подходит к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали Эрлиху.) Смотри, Вова!
      ЭРЛИХ. Что это?
      ЕСЕНИН. Стихи. (Складывает листок вчетверо и кладет ему в карман пиджака.) Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда... и ты мне тоже не писал...
      УСТИНОВА. Сергунька, прочитай, что сочинил!
      ЕСЕНИН. Нельзя. Это личное. ( Эрлих хочет достать, чтобы прочитать.) Вова, нет, ты подожди! Останешься один - прочитаешь.
      ЭРЛИХ. Я про себя, никто не узнает, клянусь!
      ЕСЕНИН. Потом прочтешь, не надо. Не к спеху ведь!
      ЭРЛИХ. Не к спеху, так не к спеху, ладно.
      ЕСЕНИН. А я твоим карандашом напишу тысячу строк. Напишу статью для журнала. Вот увидите! Непременно. Вот получу деньги, и начну работать. Слушай, кацо, у меня к тебе большая просьба: мне из Москвы переслали деньги, но я уже двое суток не могу их получить, так как в повестке указан твой адрес. Я напишу на тебя доверенность, и ты получишь деньги.
      ЭРЛИХ. Конечно, Сергей, о чем разговор!
      ЕСЕНИН. Тогда держи (Отдает ему доверенность.) Посмотри, все верно?
      ЭРЛИХ (читает). Доверяю присланные мне из Москвы 640 рублей получить Эрлиху В. И.. Есенин С. А. 27 декабря 25-го года. Все правильно.
      ЕСЕНИН. Только нужно заверить мою подпись у секретаря правления Ленинградского отдела Всероссийского Союза Поэтов. Заедешь к Фреману, он подпишет.
      ЭРЛИХ. Хорошо, Сергей.
      УСТИНОВА. Я пойду, скажу им, чтобы пустили воду в колонку. Когда все будет исправлено, Сергунька, тебя позовут (Уходит.)
      ЭРЛИХ. Мне тоже надо идти. Завтра я принесу деньги.
      ЕСЕНИН. Завтра? Разве ты не придешь сегодня ночевать ко мне?
      ЭРЛИХ. Нет, друг, сегодня я останусь дома.
      ЕСЕНИН. Почему?
      ЭРЛИХ. Мне надо хорошо выспаться. Во-первых, рано утром нужно зайти на почту, чтобы получить деньги. А, во-вторых, с утра мне надо попасть на прием к врачу. Тем более, что и то, и другое рядом с моей квартирой.
      ЕСЕНИН. Иди, Вова, выспись! Я тоже отосплюсь, а завтра - за работу! Достань нам квартиру в семь комнат. Три я возьму себе, а четыре - Устиновым.
      ЭРЛИХ. Попытаюсь, Сергей! До завтра! (Уходит.)
      ЕСЕНИН (читает перед зеркалом).  Снежная равнина, белая луна,
      Саваном покрыта наша сторона.
      И березы в белом плачут по лесам.
      Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
      УСТИНОВ (входит). Привет, Серж! Ну, как тебе у нас, в Питере?
      ЕСЕНИН. У вас хорошо в Питере, Жорж, а в деревне в миллион раз лучше. Деревня - жизнь. Я теперь окончательно решил, что буду писать о деревенской Руси.
      УСТИНОВ. А город?
      ЕСЕНИН. Давит он меня. Кругом - одна сволочь, не к кому голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко, и их очень и очень мало. Я устал жить, вероятно, я уже не создам ничего значительного. Вот, послушай стихи, Жорж. Перед самым отъездом в Питер написал.
      Помнишь, наши встречи, споры и мечты?
      Был тогда я молод, молод был и ты,
      Счастье было близко, жизнь была ясна,
      В дни осенней хмури в нас цвела весна,
      Мы теперь устали, нам бы как-нибудь
      Поскорее выбрать ежедневный путь,
      Нам бы поскорее завершить свой круг...
      Разве я не правду говорю, мой друг?
      УСТИНОВ. Серж, что с тобой?
      ЕСЕНИН. Плохо пишется, Жорж. Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость. Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, включаю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом, рассеиваешься. Наверное, я скоро умру. Ты обязательно приходи меня хоронить, слышишь, Жорж! Ну а если ты умрешь раньше, то я обязательно приду.
      УСТИНОВ. Сплюнь, Серж! И забудь об этом.
      ПОРТЬЕ (входя). Сергей Александрович, ванна готова, можете идти. (Уходит.)
      УСТИНОВ. Иди, Серж, прими ванну, расслабься. А я к себе соснуть часика два.
      ЕСЕНИН. Жорж, давай найдем вместе квартиру и вместе будем работать, как тогда, в "Люксе", помнишь?
      УСТИНОВ. Помню.
      ЕСЕНИН. Я начну все сызнова... Ты, конечно, зайдешь ко мне вечером?
      УСТИНОВ. Конечно зайду, Серж!
      ЕСЕНИН. Обязательно заходи, только поскорее! И еще, Жорж, скажи им, чтобы меня пускали к тебе по утрам. Побеседовать!
      УСТИНОВ. Хорошо. (Уходит.)
      День. Есенин один в номере.
      ЕСЕНИН (перед зеркалом). Ах, метель такая, просто черт возьми!
      Забивает крышу белыми гвоздьми.
      Только  мне не страшно и в моей судьбе
      Непутевым сердцем я прибит к тебе.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А, давай, махнем к Клюеву!
      ЕСЕНИН. Не могу. Ведь он сам обещал придти сюда. И не пришел. А я ждал. Значит, Николай меня не любит.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы сами явимся. Увидишь, как он обрадуется. Ты же сам говорил, что он оказал на тебя некоторое влияние.
      ЕСЕНИН. Может быть, вначале, а теперь я далек от него. Он весь в прошлом!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но ведь ты все равно продолжаешь его любить?
      ЕСЕНИН. Хорошо, едем! Я хочу еще раз встретиться с ним.
      Задняя стена в номере раздвигается и Есенин оказывается в квартире Клюева.
      Клюев стоит перед образом с горящей лампадкой.
      ЕСЕНИН. Николай!
      КЛЮЕВ (оборачивается). Ах, Сереженька, еретик, златокудрый вьюнош, пришел-таки, вот уж не думал, не гадал!
      ЕСЕНИН. Захотел посмотреть на тебя в последний раз. Увидеть, как живешь.
      КЛЮЕВ. Живу я, мой ангел крылатый, как у собаки в пасти. Рай мой осквернен и разрушен. Сирин мой не спасся и на шестке. От него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я жду гибели неизвестной и беспесенной. Да что уж я дорогого гостя так принимаю. Проходи, садись, голубь белый. Чем угощать прикажешь? Разве коньячком тебя попотчевать?
      ЕСЕНИН. Ты же знаешь, Николай, я его никогда в жизни в рот не брал. На коньяк у меня положено заклятье.
      КЛЮЕВ. И правильно. А вот твоя проклятая дьяволица Изадора раз налила мне из самовара чаю стакан, крепкого-прекрепкого. Я хлебнул, и у меня глаза на лоб полезли. Оказался коньяк! Вот, думаю, ловко! Это она с утра-то натощак - из самовара прямо! Что же, думаю, они за обедом делать будут?
      ЕСЕНИН. Это ты врешь, Николай. У Дункан не было никогда никакого самовара.
      КЛЮЕВ. Ну, самовара, может, и вправду не было, а коньячком-то она точно баловалась. Вот те истинный крест!
      ЕСЕНИН. А чаем-то угостишь?
      КЛЮЕВ. Я, Сереженька, давно уже и чаю не пью, и табаку не курю, и пряника медового не припас.
      ЕСЕНИН. Не пьешь и не куришь, значит? Неужели? А я еще не забыл, Николай, как ты пытался заставить меня курить гашиш. Да ничего у тебя не вышло. Я один только знаю, какой ты подлец! Можно закурить? (Достает сигареты.)
      КЛЮЕВ. Что ж, кури, кури, Сереженька. Я зла на тебя не держу.
      ЕСЕНИН. А раз не держишь, то разреши от лампадки у тебя прикурить?
      КЛЮЕВ. Что ты, Сереженька! Как можно! От божьего огонька! Я сейчас тебе спички вынесу (Выходит.)
      ЕСЕНИН (Черному человеку). Ты ему не верь, он все притворяется, бестия! Небось, думаешь, мужичок из деревенской глуши. А он - тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хитрый, как лисица, и все это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава Богу, что бодливой корове рога не даются. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Ему плохо, не удалось - и он никого не пожалеет. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри - черт. Хочешь знать, что он такое? Он - Оскар Уайльд в лаптях!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Деревенский Оскар Уайльд! Чудесный поэтический образ!
      ЕСЕНИН. Ты знаешь, какая стерва этот Коленька! Я один раз прилег у него на кровати, задремал, чувствую, что-то мокрое у меня на животе. Он, сукин сын, употребил меня. Ты еще мало его знаешь, ты не знаешь всего...
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Давай подшутим над ним.
      ЕСЕНИН. Как?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Лампадку потушим. Он не заметит! Вот клянусь тебе.
      ЕСЕНИН. Нехорошо. Ну, как обидится? Разозлится?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Пустяки! Мы ведь не со зла, а так, для смеха. Вот посмотришь, он и не заметит, что лампадка погашена.
      ЕСЕНИН. Хорошо. Согласен. (Прикуривает от лампадки и гасит ее.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Только ты молчи!
      КЛЮЕВ (входит). Вот тебе спички, Сереженька!
      ЕСЕНИН. Спасибо, Николай, уже не нужно.
      КЛЮЕВ (замечает горящую сигарету). Так ты все-таки прикурил! От божьего огня! Побойся Бога, Сереженька! Это же святотатство! Проделки дьявола!
      ЕСЕНИН. Не задавайся, Николай! Изображаешь из себя святого! Ты же не Николай Угодник!
      КЛЮЕВ (увидев погашенную лампадку). Да ты и лампадку погасил, богохульник! Ах, грех-то какой! Вижу, пропащий ты совсем! Нет, Сереженька, того Есенина уже нет, а есть бродяга, погибающий в толпе собутыльников тот, что изменил отчему дому, из которого пришел в литературу. Разве ж это человек? Одна шкура от человека осталась. Мне, старику, страшно смотреть на тебя. Ведь ты уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе с тобой по улице. Стихи Есенина сейчас никому не нужны!
      ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай! Я - лучший поэт России. Все остальные - говно!
      КЛЮЕВ. Пожалуй, для поэта важно вовремя умереть, Сереженька! Разговаривать нам уже не о чем.
      ЕСЕНИН. Мы разошлись, Николай! Твое творчество становится бесплодным. В твоих стихах есть только отображение жизни, а нужно давать саму жизнь!
      КЛЮЕВ. Уходи, уходи, Сереженька, я тебя боюсь!
      ЕСЕНИН. Ты погубил свой голос. Ты должен был кончить этим. Теперь ты гроб!
      Задняя стена в номере задвигается, закрывая Клюева.
      ЕСЕНИН (Черному человеку). А знаешь, когда-то мне Клюев перстень подарил! Хороший перстень! Очень старинный. Царя Алексея Михайловича.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ну, покажи!
      ЕСЕНИН (показывает медный перстень на большом пальце правой руки). Как у Александра Сергеевича! Только знаешь что? Никому не говори! Они - дурачье! Сами не заметят! А мне приятно!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и дите же ты!
      ЕСЕНИН. Милый! Да я может только этим и жив! Я ведь тоже шел когда-то не той дорогой. Теперь же вижу, что Пушкин - вот истинно русская душа, вот где вершины поэзии. Теперь это мой единственный учитель!
      Вечер. Есенин один в номере перед зеркалом. Он в крылатке, широком цилиндре, лайковых перчатках, лакированных туфлях. В руке - трость.
      ЕСЕНИН.  Сочинитель бедный, это ты ли
      Сочиняешь песни о луне?
      Уж давно глаза мои остыли
      На любви, на картах и вине.
      Ах, луна влезает через раму,
      Свет такой, хоть выколи глаза...
      Ставил я на пиковую даму,
      А сыграл бубнового туза.
      Стук в дверь. Входит Эрлих.
      ЭРЛИХ. Сергей! Зачем ты все это надел?
      ЕСЕНИН. А так! Мне хорошо в этом. Мне легче, кацо, лучше в этом. "Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек".
      ЭРЛИХ. И что же все это означает? Зачем такой маскарад?
      ЕСЕНИН. Скажи, кацо, только честно: это очень смешно?
      ЭРЛИХ. Что?
      ЕСЕНИН. Ну, цилиндр! Идет он мне?
      ЭРЛИХ. А если скажу - не обидишься?
      ЕСЕНИН. Не обижусь, обещаю.
      ЭРЛИХ. Идет. Как корове седло.
      ЕСЕНИН. Так-с... Хочешь притчу послушать?
      ЭРЛИХ. Сам сочинил?
      ЕСЕНИН. Ума хватит. Так вот! Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой - нет. Один писал стихи, а другой - дерьмо. Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр (Закладывает левую руку за голову.)
      Я хожу в цилиндре не для женщин.
      В глупой страсти сердце жить не в силе.
      В нем удобней, грусть свою уменьшив,
      Золото овса давать кобыле.
      Хотел бы я знать хорошие это стихи или плохие? Молчишь! Ну и молчи! Тебе нечему меня учить! На твоем лице я вижу больше, чем ты думаешь. И даже больше, чем скажешь. Понимаешь, мне так хотелось чем-нибудь быть похожим на Пушкина, лучшего поэта в мире! (Снимает цилиндр.) Вот и привез зачем-то из Москвы эту дрянь. Цилиндр надеть, конечно, легче, чем написать "Онегина". Ты прав, кацо. Очень мне скучно. Я очень рад, что ты вернулся.
      ЭРЛИХ. Нет, ты не понял. Я оставил здесь портфель, а в нем - твоя доверенность.
      ЕСЕНИН. Значит, не останешься?
      ЭРЛИХ. Извини, сегодня не могу (Берет портфель.) До свиданья, Сергей!
      ЕСЕНИН. До свиданья, друг мой, до свиданья... (Пытаясь задержать Эрлиха.) Да, я забыл тебе сказать! А ведь я был прав!
      ЭРЛИХ. Ты про что?
      ЕСЕНИН. А насчет того, что меня убить хотели. И знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал: Я, говорит, Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался. Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал! Но если вы хоть слово пророните - умрете! Известно как это делается. У нас повсюду шпионы.
      ЭРЛИХ. Да за что он тебя?
      ЕСЕНИН. А, так! Ерунда! (Подходит к окну, смотрит.) Синий свет, свет такой синий...
      ЭРЛИХ. Сергей! Не смотри так долго! Нехорошо!
      ЕСЕНИН. Ох, кацо!.. Какая тоска. Слушай, напиши обо мне некролог. Преданные мне люди устроят похороны. А я скроюсь на неделю, на две, чтобы в газетах и журналах успели напечатать обо мне статьи. Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг. А потом я явлюсь...
      ЭРЛИХ. Нет, Сергей, с этим не шутят. Так ведь недалеко и до конца.
      ЕСЕНИН. Да... Я ищу гибели. Я человек конченый. Я очень болен. Прежде всего - малодушием... Я говорю это тебе, мальчику... Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все! Меня все раздражает. У меня нет друзей. Друзья - свора завистников, куча вредного дурачья. Я их ненавижу. У меня нет соперников, и поэтому я не могу работать. Напишу восемь строк, а дальше - стой! Послушай, кацо! Я написал тысяч пятнадцать строк. Я, понимаешь, хочу так: отберу самое лучшее, тысяч десять. Этого довольно. Я обдумал: будет три тома. В первом томе - лирика, во втором - мелкие поэмы, в третьем - крупные. А? Так будет неплохо. Тебе нравится?
      ЭРЛИХ. Да, так будет хорошо.
      ЕСЕНИН. Понимаешь, это первое мое собрание. Надо издать только хорошо, ведь на полку собираются ставить, по-видимому, уже все сказал, классиком становлюсь! Я прямо сейчас примусь за работу. Я все сделаю. И даты все проставлю - я помню все стихи. Раз собрание, надо по-настоящему сделать. Иди, кацо! Мне надо остаться одному. Прощай.
      ЭРЛИХ. До завтра, Сергей! (Уходит.)
      Темнота. Ночь. Есенин в номере один.
      ЕСЕНИН (читает перед зеркалом). И вновь вернусь я в отчий дом,
      Чужою радостью утешусь,
      В зеленый вечер под окном
      На рукаве своем повешусь.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А вечер-то вовсе не зеленый, а синий! Посмотри в окно. "Синий свет, свет такой синий..." Откуда это?
      ЕСЕНИН. Думаешь, не помню? "Исповедь хулигана".
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А как там дальше?
      ЕСЕНИН. "В эту синь даже умереть не жаль".
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эрлих, дурень, так и не понял, что ты говорил про синий свет именно из-за этой строчки. Никому до тебя нет дела. Друзья так и не вспомнили.
      ЕСЕНИН. Ты прав! Значит, тут меня никто не любит. Значит, я не нужен никому!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Как-то ты сказал, что поэт не должен жить долго. Надо оставаться до конца человеком слова и дела. И все уже готово. Смотри.
      В зеркале появляется мать поэта. Она кроит белое полотно.
      ЕСЕНИН. Ма, что ты делаешь?
      МАТЬ. Саван крою, Сережа.
      ЕСЕНИН. Для кого, ма?
      МАТЬ. Для тебя, сынок.
      ЕСЕНИН. Смерти моей ждешь! Ввек тебе этого не забуду! До конца моих дней не прощу!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не ждет, а готовится! Слезы-то ручьем... (Смеется.) Я ее сына убил!
      Мать Есенина исчезает. В зеркале появляется Галина Бениславская.
      Она сидит на могильном холмике, перебирает сухую глину.
      ЕСЕНИН. Галя, где ты?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. На Ваганькове, Сергей Александрович.
      ЕСЕНИН. Зачем ты пришла на кладбище?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. Самоубилась я здесь, на могилке. Лучше умереть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь.
      ЕСЕНИН. Кто в могиле?
      БЕНИСЛАВСКАЯ. В этой могиле для меня все самое дорогое. Сергей, я тебя не люблю, а жаль! (Стреляет из пистолета в сердце, падает.)
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот ей уже наплевать. (Смеется.) Я ее друга убил!
      Бениславская исчезает. В зеркале появляется Айседора Дункан. У нее в руках
      красный длинный шарф.
      ЕСЕНИН. Изадора!
      ДУНКАН (смеется). Эссенин! Эссенин! Ай эм рэд! Я будет танцевать для русски революсс! (Начинает танцевать с шарфом.)
      ЕСЕНИН. Стерва! Это она на костях моих пляшет!
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Только в костях есть вкус! (Смеется.) Я ее мужа убил! Ишь, расплясалась! Стой, хватит, Изадора! Шарф, ведь, штука опасная. Еще невзначай вокруг шеи обовьется, да и задушит.
      Дункан исчезает.
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А нам с тобой и веревочка в дороге пригодится.
      ЕСЕНИН. Ты о чем?
      ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. О веревке, которую ты с собой сюда привез. Доставай ее из чемодана и адьо. А Эрлиха ты зря просил написать для тебя некролог. Другие напишут. Но обещаю, что будет красиво. Ты только послушай: "Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь".
      ЕСЕНИН.  "Черный человек!
      Ты прескверный гость.
      Эта слава давно
      Про тебя разносится".
      Я взбешен, разъярен,
      И летит моя трость
      Прямо к морде его,
      В переносицу...
      Есенин швыряет трость в Черного человека, который стоит в зеркале. Тот исчезает.
      Слышится звон разбитого стекла.
      ...Месяц умер,
      Синеет в окошко рассвет.
      Ах ты, ночь!
      Что ты, ночь, наковеркала?
      Я в цилиндре стою.
      Никого со мной нет.
      Я один...
      И разбитое зеркало...
      Один. Даже повеситься можно от такого одиночества! Все! Уходите. Мне нужно остаться одному!