XVI. ВРАТА НИКАНОРА

Прошло еще часа два времени, день стал клониться к вечеру, близилось время заката. Вдруг железные болты и засовы тюрьмы Мириам загремели, и в ее полутемную келью вошел Халев. На нем были помятые в бою и иссеченные во многих местах латы, а в руке сверкал обнаженный меч.

– Ты пришел сюда привести в исполнение приговор Синедриона? – спросила девушка.

Он молча опустил голову.

– Не мешкай, друг Халев! Когда мы с тобой были детьми, ты нередко опутывал мои руки цветами, теперь же свяжи их веревками, как тебе повелевает твой долг!

– Ты жестока, Мириам, я пытался выгородить тебя на суде, а если у меня там, в старой башне, вырвались против воли слова горькой обиды, то только потому, что чувство любви и ревность довело меня до безумия! – И Халев стал убеждать девушку бежать с ним к римлянам, говоря, что он, из любви к ней, готов наложить на себя пятно измены родине.

Но девушка отказалась, мало того, он предлагал даже креститься, но девушка была непоколебима.

С тоской вышел от нее Халев. Вслед затем вошли четверо воинов и повели Мириам к воротам Никанора между двором Женщин и двором Израиля, изукрашенным серебром и золотом, над которыми возвышалось квадратное здание, высотою около 50 футов. Здесь священнослужители хранили свои священные трубы и другие музыкальные инструменты; на плоской кровле этого здания возвышались к небу три мраморных столба, украшенных золочеными капителями и шпилями.

У ворот осужденную ожидал один из членов Синедриона, тот самый Симеон, который приказал обыскать Мириам и отказался прочесть все письмо Марка.

– Не призналась эта женщина, где скрывается римлянин? – спросил он.

– Нет! – отвечал Халев. – Она говорит, что ничего об этом не знает!

– Так ведите ее наверх.

Поднявшись по узкой каменной лестнице, Мириам и сопровождавшие ее вышли на кровлю здания, где ее подвели к среднему из трех столбов, к которому была прикована тяжелая железная цепь футов 10 длины. По приказанию Симеона Мириам связали руки за спиной, а на грудь повесили надпись, гласившую о ее вине: «Мириам, назареянка и изменница, приговорена умереть здесь, как ей Бог судил, пред лицом друзей ее, римлян». Далее следовали подписи нескольких членов Синедриона, в том числе и деда ее Бенони, которого принудили таким образом дать восторжествовать чувству патриотизма над чувством кровного родства. Затем ее приковали к цепи, после чего Симеон и остальные собрались удалиться и оставить ее одну. Но прежде чем покинуть эту кровлю, Симеон обратился к осужденной:

– Стой здесь, проклятая и презренная изменница, пока кости твои на распадутся в прах! Стой под грозой и бурей, под палящими лучами знойного солнца, проклятая, при свете дневном и во мраке ночи, на поругание и посмеяние римлян и евреев. Дочь сатаны, возвратись к сатане, и пусть тот Сын плотника спасет тебя, если может!

– Пощади, не оскорбляй этой девушки, рабби! Или ты не знаешь, что проклятия – стрелы, которые обрушиваются на голову того, кто их мечет? – вступился Халев.

– Будь моя воля, первая стрела предназначалась бы тебе, дерзкий, который осмеливается учить старших себя! Но знай, что мне известно больше чем ты полагаешь! Быть может, и ты, как она, хочешь вступить в дружбу с римлянами? Что же, скатертью дорога!.. А теперь уходи!

Халев не ответил ни слова, он только взглянул печальным прощальным взглядом на осужденную и тихо произнес: «Прощай! Ты сама этого хотела!»

И Мириам осталась одна в красных лучах огненного заката, прикованная к столбу, словно дикий зверь, с позорной надписью на груди и связанными за спиной руками. С минуту она стояла неподвижно, затем подошла к краю стены и заглянула вниз, во двор Израиля, где собралось много иудейских начальников, старейшин и зилотов, чтобы посмотреть на осужденную. Как только они увидали ее, целый град камней и обломков мрамора с ругательствами и проклятиями полетел в нее, она поспешила отойти к противоположному краю стены, выходившему на двор Женщин. Весь этот двор был обращен теперь в военный лагерь, так как внешний двор, двор Язычников, был уже занят римлянами, и их стенобойные машины почти беспрерывно громили стены двора Женщин.

Настала ночь, но и она не принесла с собой обычной тишины и покоя. Римляне вновь пытались взять стены приступом, так как их тараны (aries) и стенобойные машины оказывались бессильными. Но евреи были все время настороже и почти каждый раз сбрасывали приставные лестницы римлян, как только отважные и неустрашимые легионеры взбирались на стены. Однажды двум знаменосцам удалось взобраться на стены при громких криках торжества римлян, но смельчаки были тотчас же окружены и убиты, а знамена их с насмешкой сброшены со стен разодранными в клочья.

Наконец легионеры принялись наваливать горючий материал к воротам, сделанным из драгоценного кипариса и окованным листами серебра, и стали разводить под ним и подле костры. До этого времени Тит желал сохранить невредимыми как сам храм, так и все его дворы, но, видя, что ничто другое не поможет, решился прибегнуть к содействию пламени. Вскоре серебряные листы на воротах расплавились, а дерево вспыхнуло ярким пламенем. Когда огонь сделал свое дело, римляне бросились тушить там, где им нужен был проход, и через эту брешь словно река, прорвавшая плотину, мгновенно заполонила двор Женщин. Сам Тит въехал в него во главе своих войск и большого отряда всадников. Евреи бежали, ища спасения на уступах ворот Никанора, на стеле и на кровле того здания, где была прикована Мириам. Но на нее теперь никто не обратил даже внимания, над каждым висела смерть.

Римляне же снизу заметили ее, и какой-то воин пустил стрелу, просвистевшую над самой головой девушки. Этот поступок не укрылся от зорких глаз Тита, который тут же приказал привести к себе виновного и, очевидно, выразил ему свой гнев, так как после того никто не пытался более причинить ей вред. Но зато августовское солнце теперь палило ее беспощадно своими жгучими лучами, и несчастная девушка нигде не могла укрыться от них, не имела даже ни капли воды, чтобы утолить мучительную жажду. Она выносила безропотно эту пытку и только ждала вечера с его живительной прохладой.

В этот день римляне не производили новых атак, а евреи не делали вылазок. Во дворе Женщин установили только несколько стенобойных машин и баллист, который метали громадные каменья во двор Израиля по ту сторону стены.

Многие из этих камней с глухим звуком падали на мраморные плиты двора, раздробляя плиту и вздымая облака пыли, другие попадали в густую толпу евреев и ранили или убивали разом десятки людей. Тогда поднимались вопли и стоны и снова смолкали.

Среди притихшей, пораженной смертельным страхом и ужасом толпы бродил тот же безумный Иисус, сын Анны, который встретил Мириам при въезде в Иерусалим, и как тогда, этот грозный пророк взывал все тем же потрясающим голосом:

– Горе, горе тебе, Иерусалим! Горе граду сему и храму сему! Горе народу сему! – и вдруг, смолкнув на мгновение, воскликнул как-то особенно громко «горе и мне!», и не успел еще звук его голоса замереть в воздухе, как громадный камень, перелетев из двора Женщин, упал на него и отскочил, продолжая свое дело уничтожения и разрушения, но пророк, предсказавший в последний момент своей жизни и свою собственную участь, остался нем и недвижим.

Весь день жилые помещения, примыкающие к стене, горели, поджигаемые римлянами. Чад и смрад стояли в воздухе.

Наконец последние лучи заката догорели над вершиной Масличной горы, и белые палатки римлян и бесчисленные кресты с корчившимися на них в предсмертных муках страдальцами, кресты, которыми были утыканы и склоны, и подножие горы; и вся долина Иосафата, насколько только хватал глаз, – все это окуталось легкой дымкой расстилавшегося тумана. Настал благословенный, вожделенный час ночи, обильная роса своей живительною влагой обдала измученную зноем девушку, изнеможенную, и утолила ее палящую жажду. Да, теперь, когда эта обильная роса оседала на мраморный столб, к которому была прикована Мириам, она могла слизывать ее и прохлаждать свой прилипший к гортани язык. Освеженная, обновленная этой ночной росой, Мириам заснула.

XVII. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ИЗРАИЛЯ

Начало светать, но в этот день люди напрасно ждали появления дневного светила. Густой соленый туман наполнил воздух. Мириам благословляла этот туман, зная, что ей не пережить второго дня под палящими лучами солнца. Она уже сильно ослабела, так как не видала никакой пищи уже вторые сутки и не утоляла своей жажды ничем, кроме росы, но, пока туман скрывал солнце, она чувствовала, что жизнь еще не покинет ее.

Под кровом того же тумана Халев ухитрился подойти к воротам Никанора и, хотя взойти на стену не было возможности, так как ворота охранялись и были заперты тяжелыми болтами, все же нашел возможность, привязав к стреле небольшой холщовый мешок, в котором заключалась кожаная • фляга с водой и корка черствого хлеба, забросить все это на крышу здания и так ловко, что стрела с мешком упала к самым ногам Мириам. Девушка зубами развязала шнурки мешка и с жадностью принялась грызть черствый хлеб. Но воспользоваться живительным напитком, заключавшимся во фляге, она не могла, так как руки ее были, связаны за спиной. Мучимая целыми тучами насекомых, мошек и мух, несчастная девушка не имела даже возможности защитить себя от них, будучи лишена возможности владеть своими руками. Вдруг она заметила, что в мраморный столб, к которому она была прикована, были вбиты несколько железных кольев, один из них, очень острый, несколько выдавался, и Мириам пришла мысль, что об него можно перетереть веревку, связывающую ее руки.

Встав спиной к столбу, она принялась за работу, но это движение чрезвычайно утомляло ее, тем более, что силы ее были уже истощены, а затекшие, вспухшие руки страшно болели, и от прикосновения к железу кожа на них лопалась, причиняя новые мучения. Девушка плакала от боли, но все-таки продолжала тереть веревку. Настала ночь, а работа ее все еще не была окончена, и теперь у нее почти уже не было сил.

Под прикрытием тумана римляне приблизились к воротам, движимые чувством любопытства, и стали окликать ее, расспрашивая, за какое преступление она тут привязана. Она ответила им по-латыни, что ее осудили за то, что она спасла одного римлянина от смерти. Но прежде чем римляне успели спросить ее еще о чем-нибудь, целый град стрел и копий принудил их отступить от ворот. Однако, ей показалось, что один из них добежал до своего начальника и доложил ему, а тот отдал ему какое-то приказание.

Между тем евреи готовились к бою. В числе четырех тысяч человек столпились они во дворе Израиля. Вдруг ворота распахнулись, в том числе и ворота Никанора, и при звуках труб, словно поток, прорвавший свою плотину, устремились евреи во двор Женщин, смяв римских часовых, форпосты и сторожевую цепь римлян Но легионеры были уже наготове и, сомкнув стальные ряды своих щитов в сплошную стену, отразили евреев, как непоколебимая скала отражает стремительный поток. Однако евреи не хотели отступать и бились отчаянно до тех пор, пока сам Тит не двинулся на них со своим отрядом всадников и не погнал их, как стадо овец, за пределы двора Женщин. Всех раненых и отсталых римляне тут же прикончили, но во двор Израиля не пытались ворваться.

Только некоторые военачальники подъехали к самым воротам и крикнули, что Тит желает пощадить их храм и дарует им жизнь, если они сдадутся. На это им отвечали насмешками, издевательствами и оскорблениями. Однако, несмотря на такой ответ осажденных, Тит желал спасти храм и по его приказанию несколько тысяч римлян были отправлены тушить пожар оград и жилых строений храма. Между тем защитники последнего уже не нападали и на новые вылазки не отваживались, а, укрываясь там, где они были в сравнительной безопасности от стрел и камней, которые метали во двор катапульты и баллисты римлян, одни лежали в унылом безмолвии под прикрытием стен, другие женщины же и дети выли от голода и ужаса нестерпимых мучений проклиная свою судьбу и посыпая головы пеплом или землею.

Мириам видела все это, и душа ее содрогалась от ужаса. Она знала, что Халев еще жив, потому что видела, как после безумной атаки он одним из последних вернулся во двор Израиля весь в пыли и в крови, и после того она в течение многих долгих месяцев не видала его.

Так и этот последний день долгой осады пришел к концу. Под вечер туман рассеялся, и яркие лучи солнца в последний раз заискрились на золоченой кровле и шпицах великолепного храма Иерусалимского. Никогда, казалось, не был он так величественен и великолепен, как в этот последний вечер, окруженный почерневшими развалинами разрушенного города. Все стихло, даже стоны и вопли голодных евреев. В римском лагере тоже было спокойно, солдаты варили ужин, даже грозные стенобойные машины и баллисты прекратили свою истребительную работу. Но стаи орлов стали слетаться со всех сторон, садясь на стены храма, и вспомнились Мириам слова: «Где будет труп, туда соберутся и орлы», и страх охватил ее измученную душу, томительно захотелось ей вырваться на свободу и бежать отсюда, бежать, куда глаза глядят. Снова принялась она за свою мучительную работу, силясь перетереть веревку, которой были связаны ее руки, и вдруг почувствовала, что руки ее свободны. Чувство невыразимой радости охватило все ее существо, хотя затекшие руки причиняли ей страшную боль, а когда она попробовала поднять их, то чуть не лишилась чувств. Немного погодя, она с неимоверным усилием все-таки подняла их, и кровь стала постепенно приливать к окоченевшим, посиневшим пальцам. Тогда она протянула обе руки к фляге и, развязав зубами тряпку, удерживавшую пробку, с жадностью припала пересохшими губами к живительному напитку. Дитя пустыни, она знала, что пить вволю, когда человек истомился жаждой, грозит смертельною опасностью, и потому медленными, маленькими глоточками отпила половину фляжки воды, смешанной с вином.

Однако, девушка была еще настолько слаба и изнурена, что даже эта смесь подействовала на нее опьяняющим образом: у нее зашумело в ушах и в голове и, не будучи в состоянии удержаться на ногах, она впала в бесчувственное состояние.

Когда она очнулась, то почувствовала себя несколько бодрее и, хотя голова была тяжела, но она вполне могла рассуждать и соображать. Теперь ею овладело непреодолимое желание освободиться от цепи, и она стала прилагать все свои усилия, но цепь была крепка, и вскоре она убедилась, что об этом и думать нечего. Обессиленная, обескураженная, она упала на колени и, закрыв лицо руками, заплакала как ребенок.

Вдруг глухой шум и легкое сотрясение привлекли ее внимание, она встала и взглянула вниз. Евреи столпились у ворот, которые теперь тихо распахнулись, и среди ночной тишины, словно стая черных воронов, устремились во двор Женщин на последнюю отчаянную схватку. Они хотели перебить тех солдат, которые по приказанию Тита, все еще силились потушить пожар, и затем врасплох обрушиться на спящий лагерь. Но это не удалось им, из-за ограды, воздвигнутой Титом перед светим лагерем, хлынули тысячи римлян, разя и уничтожая все перед собой. Вдруг паника охватила несчастных сынов Израиля, с воплем отчаяния они бросились бежать врассыпную, закрывая лицо руками, затыкая уши, чтобы не видеть и не слышать, словно не римляне, а какие-то всесильные духи-истребители преследовали их.

На этот раз легионеры уже не довольствовались тем, что прогнали их во двор Израиля, а и сами хлынули туда за ними, некоторые даже опередили бежавших. Мигом ворота были заняты римскими караулами, новые легионы все прибывали и прибывали, вскоре римляне заполнили весь двор, проникнув даже к самому святилищу и убивая беспощадно всех на своем пути. Теперь уже никто не старался остановить их, битвы не было, даже храбрейшие из еврейских воинов сознавали, что час их настал, и Иегова отрекся от своего избранного народа, они бросали оружие и бежали, сами не зная куда.

Некоторые искали спасения в самом храме, но римляне последовали за ними и туда, с факелами в руках. Мириам, обезумев от ужаса, смотрела вниз. Вдруг в одном из окон храма, с северной его стороны, высунулся яркий огненный язык, минута, и вся эта стена вспыхнула ярким заревом. Все ярче и ярче разгоралось оно, пока глаза не могли более выносить этого моря пламени, а тем временем римляне сплошным потоком врывались во двор Израиля через врата Никанора, пока, наконец, не раздался крик: «Дорогу! Дорогу!» Мириам увидела человека в белой одежде с обнаженною головой и без вооружения, на великолепном коне, предшествуемого знаменосцами, несшими перед ним штандарт римских орлов. То был Тит, который, въехав во двор, крикнул центурионам, чтобы они скомандовали отбой легионерам – вернуть их назад и тушить пожар. Но кто мог теперь вернуть обезумевших от жажды крови и грабежей солдат? Никакая сила в мире не могла теперь образумить их и привести к повиновению, даже голос начальника не мог отрезвить их.

Теперь уже пламя охватило храм еще во многих местах. Золотые двери храма были взломаны и раскрыты, и Тит со своею свитой вошел в храм, чтобы в первый и последний раз взглянуть на жилище Иеговы, Бога евреев. Из придела в придел шествовал Тит, до самой Святая Святых, куда также вошел, чтобы приказать вынести оттуда золотые светильники и жертвенные сосуды, а также золотой стол с хлебами предложения.

И вот великолепный храм Иерусалимский, простоявший 1130 лет на священной вершине горы Мориа, сам стал величайшею жертвой всесожжения, какая когда-либо приносилась на этой горе. И в жертвах не было недостатка, в своем безумном исступлении римляне избивали беспощадно беззащитных людей, томившихся во дворе Израиля, так что трупами, точно сплошным ковром, был усыпан весь двор: в эту ночь было избито более 10 тысяч воинов, женщин, детей и священнослужителей, кругом все утопало в крови. Многие римляне с награбленными сокровищами падали и задыхались от недостатка воздуха.

Громадными снопами, на сотни футов в вышину, вздымалось необъятное пламя пожара, воздух кругом накалился, как в плавильной печи. Страшный стон избиваемых, крики торжества победителей и громкий вопль тех евреев, которые были свидетелями всего этого, слились в один протяжный звук.

Несколько тысяч человек евреев успели, однако, бежать через мост в верхний город. Уничтожив за собою этот мост, они стали следить оттуда за тем, что происходило по эту сторону долины, и оглашали воздух непрерывным жалобным воплем. Мириам, видевшая все это разрушение и избиение, не могла уже выдержать долее зрелища всех этих ужасов и, свернувшись за мраморным столбом, задыхаясь от жара и смрада, стала молить Бога о смерти. Вдруг она вспомнила, что в ее фляге еще было немного воды с вином, она с жадностью припала губами к горлышку фляги и, выпив все до последней, капли, снова легла у подножия своего столба и лишилась сознания.

Когда она пришла в себя, было уже светло, и из груды развалин храма Иродова, великолепнейшего здания в мире, вздымался густой столб дыма и пламени, а весь двор Израиля был сплошь устлан трупами, по которым римляне прокладывали себе дорогу или же расчищали себе путь, бросая трупы в огонь.

На жертвеннике теперь развевался римский штандарт, и легионеры приносили ему жертвы. Но вот к ним подъехал статный воин в сопровождении блестящей свиты, и они приветствовали его громкими криками: «Тит – император!» Здесь, на месте его торжества, победоносные легионы провозгласили своего полководца Цезарем.

Однако и теперь борьба не совсем была окончена, так как на крышах горевших стен ограды собрались некоторые из уцелевших еще и самых отчаянных защитников храма Иерусалимского, и, по мере того, как эти ограды рушились, отступали к воротам Никанора, которые еще оставались нетронутыми. Римляне, которые уже пресытились кровью, стали приглашать их сдаться, но те не соглашались, и Мириам, к несказанному своему ужасу, узнала в одном из них своего деда Бенони.