I. Брат Джон

Я не думаю, что кто-нибудь, кому знакомо имя Аллана Квотермейна, мог бы связать его в своем представлении с какими-либо цветами, особенно с орхидеями. Тем не менее мне однажды суждено было принять участие в поисках орхидеи столь исключительного характера, что при описании их мне не следует опускать подробностей. По крайней мере, я подробно опишу эти поиски, и если кто-либо впоследствии захочет издать мои записки, он может свободно сделать это.

Это было в том году… впрочем, к чему нам знать, в каком именно году это было – это было очень давно, когда я еще сравнительно нестарым человеком участвовал в охотничьей экспедиции к северу от реки Лимпопо, граничащей с Трансваалем. Моим компаньоном был один джентльмен по имени Чарльз Скруп.

В Дурбан он приехал из Англии с целью поохотиться. По крайней мере, это было одной из причин его приезда.

Другой причиной была одна леди, которую я буду называть мисс Маргарет Маннерс, хотя это не настоящее ее имя. Кажется, они были помолвлены и действительно любили друг друга. Но, к несчастью, они сильно повздорили из-за другого джентльмена, с которым мисс Маннерс протанцевала на охотничьем балу в Эссексе note 1, где они жили, четыре танца подряд, включая два, обещанные ею раньше своему жениху. Во время последовавших за этим объяснений мистер Скруп заявил, что он не может перенести такого отношения к себе со стороны своей невесты. Мисс Маннерс ответила, что она не желает, чтобы ей указывали, как надо себя вести; она сама себе госпожа и намерена всегда оставаться таковой. Мистер Скруп воскликнул, что она может оставаться сама себе госпожой лишь постольку, поскольку это не касается его. Мисс Маннерс ответила, что после этого она больше не желает с ним встречаться. Тогда мистер Скруп решительно сказал? что она никогда не увидит его больше и что он уезжает в Африку.

Более того, он на следующий же день покинул свой дом в Эссексе, не оставив никому своего адреса. Как оказалось впоследствии, если бы он подождал прихода почты, то получил бы письмо, которое могло бы изменить его планы. Но он и его невеста были горячими молодыми людьми, способными наделать массу глупостей.

Итак, Чарльз Скруп приехал в Дурбан, который был тогда порядочным захолустьем. Мы встретились в ним в баре Королевского Отеля.

– Если вы хотите охотиться на крупных зверей, – говорил кто-то (кто именно, я не помню), – то только один человек может показать вам, как это делается. Это – охотник Квотермейн, лучший стрелок во всей Африке и притом превосходнейший человек.

Я сидел, покуривая свою трубку, и делал вид, что ничего не слышу. Неловко слушать, когда тебя хвалят, а я и без того всегда был довольно застенчивым человеком.

После непродолжительного разговора шепотом мистер Скруп подошел ко мне и представился. Я как можно учтивее поклонился и быстро оглядел его. Это был высокий молодой человек с темными глазами и несколько романтической наружностью.

Я сразу почувствовал к нему симпатию, которая еще более усилилась, когда он заговорил.

Я всегда придаю большое значение голосу и составляю свое первоначальное суждение о людях столько же по нему, сколько и по лицу, В голосе Скрупа чувствовалась особенная приятность, хотя слова, с которыми он обратился ко мне, были самыми обыкновенными.

Он сказал:

– Здравствуйте, сэр! Не желаете ли выпить со мной бутылочку чего-нибудь…

Я ответил, что днем я почти никогда не пью крепких напитков, но охотно выпью с ним бутылку пива.

Когда пиво было выпито, мы отправились в мой маленький домик, тот самый, в котором я впоследствии принимал своих друзей, Куртиса и Гуда. Там мы пообедали, и с этого момента Чарли Скруп не покидал моего дома до тех пор, пока мы не отправились в нашу охотничью экспедицию.

Остальное я должен изложить вкратце, так как оно только отчасти связано с той историей, которую я намерен рассказать.

Мистер Скруп был довольно богатым человеком. Он взял на себя все издержки по устройству экспедиции и, кроме того, предложил мне воспользоваться всей слоновой костью и другой возможной добычей нашего предприятия. Я, конечно, не отказался от такого предложения.

Все шло хорошо до тех пор, пока наше путешествие не закончилось несчастьем. Мы убили всего двух слонов, но зато встретили в изобилии всякую другую дичь. Несчастье произошло на обратном пути, когда мы находились недалеко от бухты Делагоа.

Как-то под вечер мы вышли на охоту с целью подстрелить что-нибудь к ужину. Скоро я заметил среди деревьев дикую козу. Она скрылась за выступом скалы, примыкавшей к склону оврага. Мы доследовали за ней. Я шел впереди. Обогнув скалу, я увидел козу, стоявшую шагах в десяти от меня.

Вдруг из кустарника, растущего на вершине скалы, футах в двенадцати над моей головой, послышался шум и вслед за ним – возглас Чарли Скрупа:

– Смотрите, Квотермейн! Он уже близко?

– Кто? – спросил я раздраженным тоном, так как шум испугал козу и она убежала.

Вдруг у меня мелькнула мысль, что Скруп не стал бы кричать из-за пустяков, тем более что, спугнув козу, мы лишались ужина. Я обернулся и посмотрел вверх. До сих пор я отчетливо помню, что представилось тогда моим глазам. Надо мной была гранитная скала, вернее, несколько скал, в расселинах которых рос папоротник.

На одном из свесившихся вниз листьев папоротника сидел большой жук с красными крыльями и черным туловищем, потиравший передними лапками свои усики, а выше него, как раз на самой вершине скалы, виднелась голова великолепного леопарда. Записывая эти строки, я как сейчас вижу его четырехугольную морду, обрисовавшуюся на фоне вечернего неба, со слюной, повисшей на его губах.

Это было последним, что я видел, так как в следующий момент леопард бросился вперед и сбил меня с ног. Я предполагаю, что он тоже подстерегал козу и был теперь весьма раздражен моим появлением на месте козы… К счастью, я упал на место, поросшее мягким мхом.

– Все кончено! – подумал я, почувствовав на своей спине тяжесть зверя, прижавшего меня к земле, и, что еще хуже, его горячее дыхание, когда он уже приготовился схватить меня зубами за шею. Потом я услышал выстрел Скрупа и последовавшее за ним яростное рычание леопарда, который, по-видимому, был ранен. По всей вероятности, ему показалось, что рана нанесена мной, так как он схватил меня зубами за плечо.

Я почувствовал, как его зубы скользнули по моей коже, но, к счастью, они захватили только материю моей охотничьей куртки из крепкого бумажного бархата. Зверь начал трясти меня, потом остановился, очевидно решив схватить меня получше. Тут я, вспомнив, что у Скрупа было одноствольное ружье и что поэтому он лишен возможности выстрелить вторично, понял, что пришел мой конец. Нельзя сказать, чтобы я почувствовал особенный страх. Вернее всего, во мне возникло чрезвычайно живое ощущение предстоящей большой перемены. Я припомнил – не всю свою жизнь, а всего два-три незначительных эпизода из своего детства. Так, например, мне казалось, что я вижу себя сидящим на коленях своей матери и играющим маленькой золотой рыбкой, которую она носила на цепочке своих часов.

После этого я вскрикнул, прощаясь с белым светом, и, кажется, потерял сознание. Во всяком случае, мой обморок длился всего лишь несколько секунд. Когда я очнулся, моим глазам представилось необычное зрелище. Леопард и Скруп буквально дрались друг с другом Леопард, стоя на задних лапах, передними, из которых одна была перебита, казалось, боксировал Скрупа, между тем как Скруп колол зверя своим охотничьим ножом. Потом они повалились на землю -Скруп первым, леопард на него. Я вскочил со своего мшистого ложа, причем послышался сосущий звук, будто мое тело покинуло топкое место.

Мое ружье лежало около меня нисколько не поврежденным и со взведенным курком, каким и было в тот момент, когда выпало из моих рук. Я схватил его и выстрелил зверю в голову, как раз в ту секунду, когда он собирался схватить Скрупа за горло. Леопард повалила мертвым. Одно содрогание, одно судорожное сжатие его когтей на ноге бедного Скрупа, и все было кончено. Он лежал, как будто спал, а под ним находился Скруп.

Освободить Скрупа было довольно трудно, так как зверь был очень тяжел, но мне наконец удалось сделать это с помощью наиденного мною сука, отломанного от дерева каким-нибудь слоном.

Этим суком я воспользовался как рычагом. Скруп лежал, весь покрытый кровью, хотя трудно было сказать, его ли это собственная кровь или кровь леопарда. Сперва мне показалось, что он мертв, но после того как я плеснул на него водой из маленького ручейка, падавшего со скалы, он пришел в себя и несвязно спросил:

– Что со мной?

– Вы герой, – ответил я.

Потом, видя бесполезность дальнейших попыток разговаривать с ним, я решил перенести его в лагерь, который, к счастью, находился недалеко.

Пройдя сотни две ярдов note 2 (Скруп все время говорил несвязным фразы; его правая рука охватывала мою шею, я же своей левой рукой держал его за талию), я вдруг почувствовал, что он потерял сознание Нести его мне было слишком тяжело, поэтому я оставил его и отправился за помощью.

В конце концов я с помощью кафров донес его на одеяле до палаток, где внимательно осмотрел его раны.

Он был весь исцарапан, но серьезными ранами можно было считать только прокушенные мускулы на левой руке и три глубоких ранения на бедре, нанесенные когтями леопарда.

Я дал ему небольшую дозу лауданума note 3, чтобы заставить его уснуть, и как сумел, перевязал ему раны. В продолжение первых три дней все шло хорошо и раны, казалось, начали заживать. Как вдруг у моего пациента появилось нечто вроде лихорадки, вызванное, я полагаю, ядом когтей или зубов леопарда.

Ох, какая ужасная неделя последовала за этим!

Скруп впал в горячечное состояние и беспрестанно бредил различными вещами, особенно часто упоминая мисс Маргарет Маннерс. Я поил его крепким мясным бульоном, смешанным с небольшим количеством водки, и вообще, насколько было возможно, старался поддерживать его силы. Но он становился все слабее и слабее.

Кроме того, у него начали гноиться раны на бедре. Бывшие с нами кафры не могли оказать мне достаточной помощи, и ухаживать за раненым приходилось почти исключительно мне. К счастью, леопард не причинил мне никакого вреда, если не считать потрясения, а в те времена я был довольно крепким человеком. Но скоро недостаток отдыха отразился на мне, так как я не осмеливался уснуть больше чем на пол часа зараз.

Наконец наступило утро, когда я окончательно выбился из сил. В маленькой палатке лежал и метался в бреду бедный Скруп, а я сидел около него, раздумывая, доживет ли он до следующего дня, и если доживет, то сколько времени еще я буду в состоянии ухаживать за ним. Я приказал одному из кафров принести мне кофе и едва поднес своей дрожащей рукой чашку к губам, как неожиданно ко мне пришла помощь…

Перед нашим лагерем росло два больших куста терновника, и вот, при свете восходящего солнца, я увидел среди них странную фигуру, медленно направлявшуюся ко мне. Это был мужчина неопределенного возраста. Несмотря на то что его длинные волосы и борода были совершенно седыми, его лицо было сравнительно молодым, если не считать нескольких морщинок около рта. Его темные глаза были полны силы и энергии. Одет он был в сильно поношенное платье, поверх которого было накинуто кожаное одеяло, неуклюже висевшее на его высокой худощавой фигуре. Обут он был в охотничьи сапоги из недубленой кожи. За спиной у него висел погнутый жестяной ящик, и в своих костлявых, нервных руках он держал длинную палку из черного с белым дерева, называемого туземцами умцимбити, к верхнему концу которой была прикреплена сетка для ловли бабочек. За ним шло несколько кафров, несущих ящики на головах.

Я сразу узнал его, так как мы встречались с ним как-то раз в Земле Зулу, когда он спокойно вышел из-за рядов воинов враждебно настроенного к белым туземного племени.

Джентльмен в полном смысле этого слова, он был одной из самых странных личностей во всей Южной Африке. Никто не знал, кто он и откуда, за исключением того, что он американец по происхождению. Последнее часто выдавал его выговор. Он был доктором по профессии и, судя по его искусству, имел одинаково большую практику как в чистой медицине, так и в хирургии. Для всех было тайной, откуда он получал средства к существованию. В продолжение многих лет он бродил по Южной и Восточной Африке, ловя бабочек и собирая цветы.

Туземцы и, я должен прибавить, многие белые считали его сумасшедшим. Такая репутация вместе с его врачебным искусством позволяла ему, не подвергая себя опасности, бродить, где только вздумается, так как кафры смотрят на безумных как на вдохновленных Богом. Они называли его Догита (испорченное произношение английского слова «доктор»). Белые называли его «братом Джоном», «дядей Сэмом», «святым Джоном». Второе прозвище он получил за свое необыкновенное сходство (когда бывал выбрит и хорошо одет) с фигурой, в виде которой изображают в юмористических журналах великую американскую нацию, точно так же, как Англию изображают в виде Джона Булля. Первое и третье прозвище он получил за свою доброту и предполагаемую способность питаться «акридами и диким медом» note 4. Сам же он предпочитал, чтобы его называли братом Джоном.

Ох! С какой радостью и облегчением я встретил его! Когда он подошел, я налил для него вторую кружку кофе и, вспомнив, что он любит очень сладкий кофе, положил побольше сахару.

– Здравствуйте, брат Джон, – сказал я, протягивая ему кофе.

– Здравствуйте, брат Аллан, – ответил он, потом взял кофе, опустил в него свой длинный палец, чтобы посмотреть, насколько он горяч и размешать сахар, и выпил его одним духом, словно это был не кофе, а лекарственный препарат. После этого он вернул мне кружку, чтобы я снова наполнил ее.

– Все собираете жуков? – спросил я. Он утвердительно кивнул головой.

– Жуков и цветы. Кроме того, делаю наблюдения над человеческой натурой и чудесными творениями Природы.

– Откуда вы теперь? – спросил я.

– С холмов, что миль note 5 за двадцать отсюда. Покинул их вчера вечером. Шел всю ночь.

– Зачем? – спросил я, посмотрев на него.

– Мне казалось, что кто-то зовет меня. Признаться, мне казалось, что это были вы, Аллан.

– Значит, вы слышали, что я здесь и что со мной раненый товарищ?

– Нет, я ничего не слышал. Я собирался отправиться к побережью сегодня утром. Но вчера вечером передумал и направился сюда. Вот и все.

Я снова посмотрел на брата Джона, но ничего не сказал. Все это было очень странно, если только он говорил правду. Но он никогда не лгал. Это был в высшей степени правдивый человек.

– Что с вашим товарищем? – спросил он.

– Изранен леопардом. Раны не заживают, кроме того, у него лихорадка. Я думаю, что он не долго протянет.

– Ну, об этом вы ничего не можете сказать. Покажите мне его. Он внимательно осмотрел Скрупа и сделал много чудесного. Его жестяной ящик был наполнен разнообразными лекарствами и хирургическими инструментами, которые он хорошо прокипятил, прежде чем начать ими пользоваться. Потом он настолько тщательно вымыл руки, что едва не стер с них кожу, употребив на это очень много мыла. Бедный Чарли прежде всего получил дозу какого-то лекарства, которое, казалось, убило его. Брат Джон сказал, что это кафрское снадобье. Потом он вскрыл раны на бедре у Скрупа, очистил их, приложил к ним какие-то травы и перевязал их. Когда Скруп очнулся, он дал ему какого-то питья, вызвавшего сильную испарину и прекратившего лихорадку.

Через два дня пациент брата Джона попросил поесть и уже мог сидеть в постели, а через неделю он настолько оправился, что его можно было нести к побережью.

– Ваш призыв спас жизнь брату Скрупу, – сказал мне старый Джон на пути к побережью.

Я ничего не ответил. Этот «призыв», как называл его брат Джон, может быть объяснен телепатией note 6, внушением, инстинктом или просто совпадением. Пусть читатель сам выведет о нем свое заключение.

За время нашей совместной жизни в лагере, последовавшего потом путешествия в бухту Делагоа и переезда оттуда в Дурбан, мы с братом Джоном постепенно сделались большими друзьями. О своем прошлом (о котором я узнал впоследствии) и о цели своих скитаний он, как я уже упоминал, ничего не говорил. Но зато он много говорил о своих естественно-научных и этнографических занятиях. Я тоже интересовался этими вопросами и из своей личной практики знал •многое об африканских племенах, их нравах и обычаях.

Среди других вещей, которые он мне показывал, у него было много разнообразных предметов, собранных во время недавнего путешествия, жуков и бабочек, аккуратно приколотых к донышку специальных ящиков, и большое количество сухих цветов, разложенных между листами папиросной бумаги. Среди последних, по словам брата Джона, было много орхидей.

Заметив, что они привлекают мое внимание, он спросил, не желаю ли я посмотреть на самую замечательную орхидею в мире. Я, конечно, ответил, что желаю, после чего он достал из одного из ящиков плоский пакет размером около двух с половиной квадратных футов note 7 и начал развязывать его. Сверху была тонкая травяная рогожка, какую плетут недалеко от Занзибара note 8, потом крышка упаковочного ящика, потом снова рогожка и несколько старых номеров «The Cape Journal» note 9, потом несколько листов папиросной бумаги и, наконец, между двумя листами картона – цветок и лист одного и того же растения.

Даже в засушенном виде это был удивительный цветок ярко золотистого цвета. Чашечка его была белая с черными линиями. В самом центре цветка было единственное темное пятно, имевшее вид обезьяньей головы. Здесь было все: нависшие брови, глубоко поставленные глаза, злобный рот и огромные челюсти. До того времени я видел горилл только на раскрашенных иллюстрациях. Мне казалось, что это изображение на цветке является точной копией такой иллюстрации.

– Что это? – удивленно спросил я.

– Сэр, – сказал брат Джон (он употреблял это формальное обращение, когда бывал в приподнятом настроении), – это самая замечательная Cypripedium note 10 на всем земном шаре, и открыл этот цветок я! Здоровый отросток такого растения стоит по меньшей мере двадцать тысяч фунтов note 11!

– Это получше золотоискательства, – заметил я. – Что же, удалось вам достать такой отросток?

– Нет, не посчастливилось, – ответил брат Джон, печально покачав головой.

– Откуда же у вас такой цветок?

– Я расскажу вам об этом, Аллан. Год с небольшим тому назад я занимался пополнением своих коллекций в местности, лежащей за Килвой note 12, и нашел там несколько чрезвычайно интересных вещей. Наконец, милях в трехстах за Килвой, я встретил одно племя, вернее, народ, который до сих пор не посещал ни один белый человек. Это многочисленное и воинственное племя смешанной зулусской крови называло себя мазиту.

– Я слышал о нем, – прервал я брата Джона, – полтора столетия тому назад, незадолго до времен Сензангаконы note 13, оно поселилось на севере.

– Я легко понимал их язык, – продолжал брат Джон, – так как они говорят на немного испорченном зулусском языке, как и другие племена, живущие в тех местах. Сперва они хотели убить меня, но потом раздумали, так как решили, что я безумец. Все считают меня безумным, Аллан, но это глубокое заблуждение. Скорее, безумно большинство других людей.

– Ну, а что же дальше стали делать мазиту? – поспешно спросил я, не желая продолжать разговор о безумии брата Джона.

– Потом они узнали, что я обладаю медицинскими познаниями. Ко мне явился их король Бауси с чрезвычайно большой опухолью. Я рискнул сделать ему операцию и вылечил его. Это было очень рискованное предприятие, потому что если бы он умер, мне тоже пришлось бы умереть. Но это не очень беспокоило меня, – прибавил он со вздохом. – С этого момента меня, конечно, стали считать великим чародеем. А Бауси сделался моим кровным братом, перелив немного своей крови в мои жилы и немного моей в свои. Я опасался, как бы он не заразил меня своей болезнью. Итак, я стал Бауси, и Бауси стал мною. Другими словами, я такой же, как и он, вождь мазиту и всю свою жизнь останусь таковым.

– Это может пригодиться, – задумчиво сказал я, – но продолжайте дальше.

– Потом я узнал, что на западной границе земли мазиту находятся большие болота, что за этими болотами есть озеро, называемое Кируа, и что за ним лежит большая плодородная земля с горой посредине. Эту землю считают островом. Называют ее Понго – так же, как и народ, который ее населяет.

– Ведь это, кажется туземное название гориллы? – спросил я. – По крайней мере, так говорил мне один человек, бывавший на восточном побережье.

– Как вы дальше увидите, это в самом деле очень странно. Говорят, что понго – великие маги, поклоняющиеся богу-горилле, или, вернее, двум богам. Другой богу них цветок. Кто из них главный бог, цветок ли с обезьяньей головой или горилла – я не знаю. Вообще я знаю о них только то, что слышал от мазиту и от человека, называвшего себя вождем понго.

– Что же они говорили?

– Мазиту говорят, что понго – демоны, пробирающиеся секретными путями на лодках через тростники и похищающие у них женщин и детей для принесения в жертву своим богам. Иногда они нападают на мазиту по ночам, завывая при этом как гиены. Мужчин они убивают, женщин и детей забирают в плен. Мазиту тоже хотели бы напасть на них, но не могут. У них нет лодок, и потому они лишены возможности достигнуть острова, где живут понго, если только это остров. Кроме того, они рассказывали мне о чудесном цветке, который растет там, где живет бог-горилла, и которому тоже поклоняются как божеству. Они слышали об этом от некоторых людей своего племени, побывавших в плену у понго и бежавших от них.

– А вы не пробовали добраться до этого острова? – спросил я.

– Пробовал, Аллан. Я подходил к самому краю тростниковых зарослей у конца большой равнины, где начинается озеро. Там я провел некоторое время, занимаясь ловлей бабочек и собиранием растений. Однажды ночью (я был в своем лагере один, так как никто из моих людей не оставался после заката солнца так близко от понго) я проснулся и почувствовал, что вблизи меня кто-то есть. Я выполз из-под своего навеса и при свете заходящей луны (рассвет был уже близок) увидел высокого человека, опершегося на длинное копье с широким наконечником. Этот человек был очень крупных размеров, ростом свыше шести футов. На нем был белый плащ, спускавшийся с плеч почти до самой земли. На голове у него была шапка с завязками, тоже белая, в ушах медные или золотые кольца и на руках – браслеты из такого же металла. Кожа у него была черная, но красивые черты его лица не были вполне негритянскими. Его нос не был приплюснутым, как у всех представителей негритянской расы, губы его были тонки. В целом в нем преобладали черты арабской расы. Лет ему было, вероятно, около пятидесяти. Его левая рука была перевязана, и лицо его выражало большую душевную тревогу. Он стоял столь неподвижно, что я начал думать, не одно ли это из тех привидений, которых понго, по словам мазиту, посылают в их страну.

– Мы долго смотрели молча друг на друга, так как я решил не начинать разговора первым. Наконец он заговорил низким, глубоким голосом на языке мазиту или на похожем на него языке, так как я легко понимал его.

– Не зовут ли тебя Догитой, о белый господин?

– Да, – ответил я. – Но кто ты, осмелившийся пробудить меня от сна?

– Господин! Я – Калуби, вождь племени понго, великий человек в своей стране.

– Зачем же ты, Калуби, вождь понго, пришел сюда в ночное время и один.

– А зачем ты, белый господин, пришел сюда один? – уклончиво ответил он.

– Чего тебе надо? – спросил я.

– О Догита! Я ранен и хочу, чтобы ты излечил меня, – он посмотрел на свою перевязанную руку.

– Отложи в сторону копье и открой свой плащ, чтобы я мог убедиться, что у тебя нет ножа.

Он повиновался, отбросив копье на некоторое расстояние.

– Теперь развяжи руку.

Он развязал. Я зажег спичку – зрелище, которое, казалось, сильно испугало его, хотя он не сказал ни слова – и при свете ее осмотрел руку. Первый сустав второго пальца отсутствовал. Судя по остатку, прижженному и туго обвязанному травинкой, он был откушен.

– Кто сделал это? – спросил я.

– Обезьяна, – ответил он. – Ядовитая обезьяна. Отрежь мне палец, о Догита, иначе завтра я умру.

– Почему же ты, Калуби, вождь понго, не обратился к своим врачам, чтобы они отрезали тебе палец?

– Нет-нет, – отвечал он, покачав головой, – они не могут сделать этого. Это запрещает закон. А мне самому трудно сделать это, ибо если дальше окажется черное мясо, надо будет отрезать кисть руки, если и дальше окажется черное мясо, надо будет отрезать всю руку.

Я сел на свой походный стул и задумался, так как бесполезно было пытаться делать операцию при таком освещении. Калуби, думая, что я отклоняю его просьбу, пришел в сильное волнение.

– Будь милосердным, белый господин, – молил он меня, – не дай мне умереть. Я боюсь смерти. Жизнь тяжела, но смерть еще хуже. Если ты откажешь мне, я убью себя здесь, перед тобой, и мой призрак будет посещать тебя до тех пор, пока ты не умрешь от страха и не присоединишься ко мне. Какую плату ты хочешь? Золота, слоновой кости или рабов? Скажи, я дам тебе все.

– Молчи, – сказал я, так как увидел, что если он будет много говорить, его схватит приступ лихорадки, который приведет операцию к роковому исходу. По той же причине я не стал расспрашивать его о многом, что интересовало меня. Я развел огонь и начал кипятить свои хирургические инструменты. Калуби, вероятно, думал, что я занялся магией. Тем временем взошло солнце.

– Ну, – сказал я, – теперь покажи, насколько ты храбрый человек.

И вот, Аллан, я сделал операцию, отрезав ему палец у самого основания, так как думал, что в его рассказе о яде есть доля правды. И действительно, как я нашел впоследствии и теперь могу показать вам, ибо отрезанный сустав пальца до сих пор сохранился у меня в спирту, там был яд. Чернота, о которой говорил Калуби, распространилась почти по всему пальцу.

Вождь понго, без сомнения, был весьма терпеливым человеком. Во время операции он сидел неподвижно, как скала, и даже глазом не моргнул. Увидев, что в оперированном месте здоровая ткань, он издал глубокий вздох облегчения. Потом, когда все было кончено, он впал в легкий обморок. Я дал ему немного коньяка с водой, что подкрепило его.

– О господин Догита, – говорил он, когда я перевязывал ему руку, – на всю жизнь я твой раб. Но окажи мне еще одну услугу. В моей земле есть ужасный дикий зверь, откусивший мне палец. Это – демон. Он убивает нас, и мы боимся его. Я слышал, что у вас, белых людей, есть магическое оружие, которое убивает с шумом. Приди в мою землю и убей того дикого зверя своим магическим оружием. Я молю тебя, приди, приди, ибо я в страхе.

И действительно у него был очень взволнованный вид.

– Нет, – ответил я, – я не проливаю крови. Я никого не убиваю, кроме бабочек, да и тех не так уж много. Но если ты боишься этого зверя, почему ты не отравишь его? Вам, черным, знакомо много ядов.

– Все бесполезно, – печально ответил он. – Зверь умеет различать яды. Некоторые он глотает, и они не вредят ему, к некоторым он не прикасается. Ни один черный человек не может убить его. Нам издревле известно, что он умрет только от руки белого.

– Очень странное животное, – подозрительно начал я, так как мне показалось, что Калуби лжет. Но в этот самый момент я услышал голоса своих людей. Они с пением шли ко мне через высокую траву, но, по-видимому, были еще далеко. Калуби тоже услыхал их и вскочил на ноги.

– Мне надо идти, – сказал он. – Никто не должен видеть меня здесь. Но какую плату желаешь ты, о господин?

– За лечение я не беру платы, – ответил я. – Но постой. В вашей земле растет чудесный цветок. Не правда ли? Я хотел бы иметь этот цветок.

– Кто сказал тебе о цветке? – спросил Калуби. – Это – священный цветок. Не говори о нем, о белый господин, ибо говорить о нем для тебя рискованно. Вернись сюда и приведи с собой кого-нибудь, кто может убить зверя, и я сделаю тебя богатым. Вернись и позови из тростника Калуби, и Калуби услышит твой зов и придет к тебе.

Потом он схватил свое копье и исчез в тростнике. Больше я его никогда не видел.

– Но откуда же вы, брат Джон, достали этот цветок?

– Однажды утром, спустя около недели, я нашел его около своей палатки стоящим в узкогорлом глиняном сосуде с водой. Я, конечно, просил Калуби прислать мне корень растения, но он, вероятно, понял, что мне нужен только цветок. Или, может быть, он не посмел послать целое растение. Во всяком случае, это лучше, чем ничего.

– Почему же вы сами не отправились в Понго и не добыли его?

– По многим причинам, Аллан. Мазиту клялись, что всякий, кто увидит этот цветок, бывает умерщвлен. Когда они узнали, что у'меня есть такой цветок, они заставили меня уйти миль за семьдесят, в другую сторону своей страны. Поэтому я решил подождать до тех пор, когда найдутся люди, которые согласятся сопровождать меня. Откровенно сказать, вы, Аллан, кажетесь мне человеком, который охотно взглянул бы на странного зверя, откусывающего людям пальцы и пугающего их до смерти. Удивительно, – прибавил он, с улыбкой поглаживая свою длинную седую бороду, – что мы с вами встретились вскоре после всего этого.

– Вы находите меня таким человеком? – ответил я. – Брат Джон, о вас болтают многое, но я пришел к заключению, что все это неверно.

Он снова улыбнулся и погладил свою длинную седую бороду.