ПРОЦЕНТЫ НА ПОЛСОВЕРЕНА

Многие из вас, вероятно, слышали об Аллане Куотермэне, участнике экспедиции, которая не так давно нашла копи царя Соломона. Вскоре после этого он поселился в Англии, по соседству со своим другом сэром Генри Кертисом, однако впоследствии снова вернулся в дебри Африки. Так происходит почти со всеми старыми охотниками – они возвращаются, воспользовавшись любым поводом1. Они не могут долго выносить цивилизацию с ее шумом и грохотом. Толпы людей, одетых в сукна или хлопчатобумажные ткани, действуют им на нервы сильнее, чем опасности пустыни. Думаю, что среди нас они страдают от одиночества; многие отмечали, хотя мало кто осознал это до конца, что самое страшное одиночество – одиночество в толпе, особенно для того, кто к ней не привык. «Нет ничего более грустного, – говаривал старина Куотермэн, – чем стоять на улице большого города, прислушиваться к шарканью ног, бесчисленных, как капли дождя, и вглядываться в лица бледных людей, вереницей спешащих неведомо куда и зачем. Они появляются и проходят мимо, окидывают вас равнодушным взглядом, на мгновение их черты запечатлеваются в вашем сознании, а затем они исчезают навсегда. Вы больше никогда их не увидите, и они не увидят вас. Они возникают из неизвестности и тотчас же возвращаются в нее, унося с собой свои тайны. Да, это полное и подлинное одиночество. И только тот, кто знает и любит .пустынные дебри, не чувствует себя одиноким, ибо дух природы всегда сопутствует ему. Его сопровождают ветры, у его ног лепечут, словно дети, ручьи, пронизанные солнцем. Далеко вверху, в багровых тучах заката, возносятся купола, минареты, дворцы, воздвигнутые не рукой смертного человека. И кажется, что врата их открыты для солнечных ангелов, которые то входят, то выходят. А еще в дебрях есть дичь – целые армии, передвигающиеся по привычным тропам от пастбища к пастбищу. Впереди, словно боевое охранение, южноафриканские газели. За ними ряды длинномордых антилоп бубалов. Они маршируют и перестраиваются, заходят во фланг, как пехота. И, наконец, блестящее войско антилоп квагга и лохматых, со свирепым выражением глаз антилоп гну – они напоминают казачью конницу, охраняющую армию с обеих сторон».

«Нет, нет, мой мальчик, – повторял он, – в диких дебрях не чувствуешь себя одиноким…»

Как бы то ни было, Куотермэн вернулся в Африку, и уже много месяцев я не получаю от него известий. Говоря по совести, я сильно сомневаюсь, получает ли их кто-нибудь другой. Боюсь, что дебри, столько лет служившие ему домом отчим, станут теперь могилой ему и тем, кто с ним пошел, ибо цель, которую они перед собой поставили, совершенно недостижима.

Но в течение почти трех лет, которые он провел в Англии после находки клада мудрого царя, и до того дня, когда, похоронив единственного сына, снова покинул родину, я часто встречался со старым Алланом Куотермэном. Я познакомился с ним давно, еще в Африке, и после его приезда отправлялся к нему в Йоркшир всякий раз, когда у меня не было срочных дел. Там я услышал от него множество рассказов о всяких приключениях, и некоторые из них были очень интересны. Невозможно столько лет жить трудной жизнью охотника а слонами, не подвергаясь самым различным испытаниям. А на долю старого Куотермэна их выпало немало. История, которую я сейчас вам расскажу, повествует об одном его приключении. Не помню, в каком именно это было году, но знаю, что это единственная экспедиция, в которую он взял с собой своего четырнадцатилетнего сына Гарри, умершего несколько лет спустя. А теперь начну рассказ и постараюсь как можно точнее повторить то, что услышал однажды вечером в обшитой дубовыми панелями столовой старого дома в Йоркшире от самого охотника Куотермэна. Разговор зашел о золотоискателях.

«Золотоискательство! – прервал он меня. – Я как-то и сам занялся было этим делом в трансваальском местечке Пилигриме Реет, а история с Джим-Джимом и львами – она уже случилась потом.

Бывали вы в Пилигриме Реете? Доложу вам, никогда не видывал более странного местечка. Оно словно засунуто в каменистую долину, окруженную горами. Такой пейзаж не часто увидишь. Я то и дело с отвращением бросал кирку и лопату, вылезал из ямы, уходил мили на две и поднимался на какой-нибудь холм. Там я бросался на траву и любовался великолепным видом. Я видел радостные долины, подцвеченные золотом, чистопробным золотом солнечного заката, и прикрытые просторным плащом кустарников. Я вглядывался в глубину прекрасного неба. И благодарил Бога за то, что не слышу здесь ни брани, ни грубых шуток старателей…

Так я несколько месяцев терпеливо ковырял свой участок, пока не возненавидел кирку и лоток для промывки породы. Раз сто на дню я проклинал собственную глупость – ведь я вложил в участок восемьсот фунтов, то есть почти все, что имел в то время. Но меня, как многих других людей и получше, чем я, укусил москит, переносящий золотую лихорадку, и я заболел ею. Я купил участок, на котором один золотоискатель нажил себе состояние – не менее пяти-шести тысяч фунтов, – купил, как мне казалось, задешево. Это значит, что я уплатил ему наличными пятьсот фунтов – все, что мне удалось скопить после целого года трудной охоты на слонов по ту сторону Замбези. Тяжелый и – увы! – пророческий вздох вырвался у меня, когда мой новый удачливый приятель, а он был янки, сложил пачку билетов «Стандард бэнк» 2 и с высокомерным видом состоятельного человека сунул их в карман бриджей.

– Что ж, – сказал я счастливцу, – участок замечательный, я надеюсь, что мне повезет здесь не меньше, чем вам.

Он усмехнулся. В моем нервном состоянии усмешка показалась мне зловещей. А потом я услышал его ответ, произнесенный с характерным для янки акцентом:

– Видишь ли, прекрасный незнакомец, я не из тех, кто мешает другим переваривать пищу, особенно когда я сам хорошо пообедал. Ну, а что до этого участка, так он сослужил свою службу, как хороший негр. Однако скажу тебе, незнакомец, как мужчина мужчине, теперь я могу сдернуть грязный покров с лица истины: участок-то, в сущности, выработан.

Я остолбенел. От наглости этого типа у меня перехватило дыхание. Каких-нибудь пять минут назад он клялся всеми богами – их было много и самых разных религий, – что на участке осталось еще с полдюжины состояний и что он бросает его лишь потому, что ему чертовски надоело выковыривать киркой золото.

– Не унывай, незнакомец, – продолжал мой мучитель, – кто знает, ты еще, может, добьешься проку от этой старухи. Ты ведь парень хоть куда, небось сумеешь обработать фортуну по первому разряду. Как бы то ни было, а с такой работы ты нарастишь мускулы на руках, почва здесь дьявольски твердая. Самое же главное, через какой-нибудь год у тебя будет солидный опыт, а уж его-то не купишь за какие-то две тысячи долларов.

И он ушел – как раз вовремя. Помедли он хоть секунду, я бы бросился на него. Больше я его в глаза не видел.

Так вот я и начал работать на старом участке вместе с моим мальчиком и полудюжиной кафров3. Это единственное, что мне оставалось после того, как я вложил сюда почти все свои деньги. И мы работали, честно работали с утра до ночи, но золота так и не видели. Мы не нашли ничего, даже маленького самородка, из которого можно было бы сделать булавку для галстука. Американский джентльмен забрал все, а нам оставил одну пустую породу.

Так продолжалось три месяца, пока почти все, что еще уцелело от нашего небольшого капитала, не ушло на жалованье кафрам и на покупку еды для всех нас. Если я скажу вам, что цена на кукурузную муку доходила иногда до четырех фунтов за мешок, то вы поймете, что мой счет в банке оказался быстро исчерпанным.

Наконец наступил кризис. В субботу вечером я, как обычно, рассчитался с работниками и купил за шестьдесят шиллингов муйд4 кукурузной муки, чтобы было чем набить их желудки. А затем мы с Гарри вернулись на участок и уселись на краю большой ямы, которую выкопали в склоне холма и в насмешку прозвали Эльдорадо. Так мы сидели, освещенные луной, спустив ноги в яму. Очень нам было грустно. Я вытащил свой кошелек и высыпал на ладонь его содержимое: полсоверена, два флорина5 и серебряный девятипенсовик. Медяков не было: медные деньги почти не ходили в Южной Африке, и это одна из причин тамошней дороговизны. Всего набралось, таким образом, четырнадцать шиллингов и девять пенсов.

– Вот, Гарри, мальчик мой! – сказал я. – Это все наше земное достояние, остальное поглотила яма.

– Клянусь святым Георгом! – сказал юный господин Гарри. – Придется нам с тобой, папа, наниматься на работу вместе с кафрами и жить на кукурузной каше.

Тут он усмехнулся своей горькой шуточке.

Но мне было не до шуток, ибо совсем невесело копать землю как не знаю кто, месяцы подряд, только для того, чтобы окончательно разориться. Особенно, если вы вообще не любите копать. Легкомыслие Гарри рассердило меня.

– Помолчи, мальчик! – сказал я, шутливо замахиваясь, словно для того, чтобы отпустить ему затрещину. При этом монета в полсоверена выскользнула у меня из рук и упала в яму.

– Вот незадача! – сказал я. – Укатилась.

– Видишь, папа, – ответил Гарри, – что получается, когда человек дает волю своим страстям. Теперь у нас осталось только четыре шиллинга и девять пенсов.

Я ничего не возразил на сии мудрые слова и начал спускаться по крутому склону ямы, чтобы спасти остатки своего состояния. Гарри последовал за мной. Искали мы, искали, но свет луны – не то освещение, при котором можно найти монету в полсоверена. К тому же, это место было перерыто, потому что кафры копали сегодня как раз здесь и кончили работу часа два назад. Я взял кирку и стал отбрасывать комья земли в надежде найти монету. Однако усилия мои оказались тщетными. Вконец разозлившись, я с силой ударил острой киркой по грунту, который был здесь особенно твердым. К моему удивлению, кирка ушла в землю до самой ручки.

– Послушай, Гарри, – сказал я, – кто-то уже копал здесь.

– Едва ли, папа, – ответил он. – Сейчас узнаем. С этими словами он принялся разгребать землю руками.

– А-а! – сказал он вскоре. – Да это просто камни; кирка прошла между ними, посмотри-ка.

– Слушай, папка, – вдруг проговорил он почти шепотом, – камень здорово тяжелый. Попробуй сам.

И он поднял один из камней.

Он встал с земли и поднес мне двумя руками круглый коричневатый ком размером с большое яблоко. Я с любопытством взял его и поднял повыше, чтобы разглядеть как следует. Он был очень тяжелым. Свет луны падал на его неровную поверхность, заляпанную грязью. Я вгляделся… и по мне пробежала нервная дрожь. Впрочем, уверенности еще не было.

– Дай свой нож, Гарри, – сказал я. Он подал мне нож, и, уперев коричневый камень в колено, я царапнул его поверхность. Бог ты мой, он оказался мягким!

Через миг стало ясно, что мы нашли большой самородок – весом фунта в четыре или даже больше.

– Это золото, мой мальчик, – сказал я, – чистое золото, или я не англичанин.

У Гарри просто глаза на лоб полезли. Он уставился горячим взором на блестящую желтую царапину, оставленную ножом на девственном металле, а затем испустил крик восторга. Этот крик пронесся над погруженными в тишину участками золотоискателей, словно вопль человека, которого убивают.

– Тихо ты! – сказал я. – Хочешь, чтобы на тебя накинулись грабители?

Не успел я вымолвить эти слова, как послышались тяжелые шаги. Я поспешно положил самородок на землю и уселся на этом немыслимо твердом сиденье. Тут я увидел над краем ямы худое темное лицо и пару маленьких глаз, подозрительно уставившихся на нас. Я знал это лицо – оно принадлежало человеку с очень дурной репутацией, известному под кличкой Том Колодка. Насколько я знаю, он получил это прозвище на алмазных приисках, где убил своего компаньона колодкой для торможения колес. А теперь он бродил по окрестностям, как гиена в человеческом образе, вынюхивая, где что плохо лежит.

– Это вы, охотник Куотермэн? – спросил он.

– Да, это я, мистер Том, – вежливо ответил я.

– А кто тут вопил? – спросил он. – Я гулял, дышал вечерним воздухом и размышлял о звездах, как вдруг слышу крики, похоже, будто совы разорались.

– Что ж, мистер Том, – ответил я, – удивляться нечему, ведь они, как и вы, ночные птицы.

– Слышу крики, – сурово повторил он, не обращая внимания на мое замечание. – Я остановился и сказал себе: «Тут кого-то убивают». Но потом прислушался и решил: «А вот и нет. Это кричат от радости. Клянусь, кто-то засунул пальцы в липкий желтый горшок, а потом потерял голову, когда принялся облизывать их». Верно, охотник Куотермэн? Самородки, а? О Боже! – тут он громко причмокнул губами. – Большие желтые парни, не о них ли вы сейчас споткнулись?

– Чепуха! – отважно сказал я. – С чего вы взяли?

Жестокость, глядевшая из его черных глаз, превозмогла мое отвращение ко лжи, ибо я знал, что если он узнает, на чем я сижу, то у меня появится много шансов подвергнуться обработке колодкой еще до конца этой ночи. Кстати, выражение «пить и есть на золоте» обычно обозначает приятное времяпрепровождение, но я не посоветую никому, кто дорожит своими удобствами, сидеть на нем.

– Если уж вы хотите знать, что произошло, мистер Том, – продолжал я с самым любезным видом, хотя самородок причинял мне страшные мучения, – то я скажу вам: мы с сыном разошлись во мнениях, и я старался поубедительнее аргументировать свою точку зрения. Вот и все.

Я вообще считаю, что с человеком, который с такой легкостью прибегает к колодке, лучше обходиться полюбезнее.

– Да-а-а, мистер Том, – вступил Гарри, зарыдав, ибо он был умным мальчиком и быстро оценил трудность положения. – Так и было, я закричал потому, что отец здорово меня стукнул.

– Вот как, милый мальчик, вот как? Что же, я могу только сказать, что выработанный, старый участок самое что ни на есть странное место для аргимитирования в десять часов вечера. К тому же, мой сладкий, если мне когда доведется аргимитировать с тобой, – тут он злобно взглянул на Гарри, – ты у меня закричишь не так весело. А теперь я пожелаю вам доброй ночи, потому что не люблю мешать семейным досугам. Нет, я не таковский, право, не таковский. Доброй ночи, охотник Куотермэн, доброй ночи, аргимитированный ты мой мальчик.

Тут мистер Том недовольно повернулся и потрусил дальше, словно шакал в поисках добычи.

– Слава Богу! – сказал я, слезая с куска золота. – Сходи, Гарри, посмотри, убрался ли этот мерзавец.

Гарри так и сделал и вскоре сообщил, что Том держит путь в Пилигриме Реет. После этого мы приступили к работе и очень осторожно, подавляя дрожь возбуждения, принялись выбирать руками землю в том месте, где я ударил киркой. Как я и надеялся, там оказалось гнездо самородков – целая дюжина, размером от обыкновенного ореха до куриного яйца, хотя первый все же был самым большим. Как они очутились там все вместе?! Удивительный каприз природы, о каком хотя бы понаслышке знал каждый, кто так или иначе имел дело с добычей рассыпного золота. Впоследствии выяснилось, что американец, продавший мне участок, именно таким же образом набил себе мошну, но только потуже: он тоже напал на гнездо, а потом проработал еще полгода, но золота так больше и не увидел: тогда он бросил поиски.

Как бы то ни было, перед нами лежали самородки стоимостью, как потом оказалось, около тысячи двухсот фунтов, так что в конечном счете я выкопал из этой ямы на четыреста пятьдесят фунтов больше, чем зарыл в нее. Выбрав все самородки, мы завернули их в носовой платок. Нести домой такое сокровище ночью мы боялись, тем более что где-то, по-видимому, рыскал мистер Том Колодка. Решили дождаться утра на своем участке. Это унизительное решение изрядно подсластила близость носового платка, набитого золотом. Солидные проценты на потерянные полсоверена!

Ночь отступала медленно. Перед моим мысленным взором стояла зловещая фигура Тома Колодки, не дававшая мне уснуть. Наконец наступил рассвет. Я видел, как он расцветал на восточной стороне неба, словно бутон, раскрывавший свои лепестки. Но вот величественные лучи солнца стали зажигать горные вершины одну за другой. Я следил за ними глазами и вдруг почувствовал, что с меня хватит. Я исполнился твердой решимости навсегда распрощаться с золотыми приисками, уехать из Пилигриме Реста и отправиться на охоту за буйволами в район бухты Делагоа. Я взял в руки кирку и лопату, безжалостно разбудил Гарри, хотя день был воскресный, и мы принялись искать новые самородки. Как я и предполагал, их не оказалось. Те, что мы нашли вечером, лежали небольшим гнездом в рыхлой земле, резко отличной от твердого грунта вокруг. Даже следов золота мы не обнаружили.

Возможно, конечно, что где-то поблизости были еще гнезда, но я твердо сказал себе: если кто и найдет их, то это буду не я. Кстати, я слышал потом, что этот участок разорил двух или трех старателей, как едва не разорил меня.

– Гарри, – сказал я сыну, – на этой неделе я отправлюсь в сторону Делагоа охотиться на буйволов. Взять тебя с собой или ты уедешь в Дурбан?

– Ой, папа, возьми меня с собой, – принялся упрашивать Гарри. – Мне так хочется убить буйвола!

– А если вместо этого буйвол убьет тебя? – спросил я.

– Ничего, – весело ответил он, – там, где я родился, таких ребят много.

Я пожурил его за легкомыслие, но в конце концов согласился.

ЧТО МЫ УВИДЕЛИ В ВОДОЕМЕ

Прошло чуть больше двух недель с той ночи, когда я потерял полсоверена, но зато нашел тысячу двести пятьдесят фунтов.

Вместо ужасной ямы, которую, как оказалось, мы все-таки не зря прозвали Эльдорадо, перед моими глазами теперь открывался совсем иной вид, залитый серебристым светом луны. Мы, то есть Гарри, я и два кафра, расположились с фургоном и шестью волами на склоне возвышенности, поросшей кустарником. Впрочем, там, где мы разбили лагерь, кустарник был редким и кое-где над ним поднимались мимозы с плоскими кронами. Справа от нас пел песенку ручей, проложивший в склоне глубокое русло. По берегам его зеленели адиантум, дикая спаржа и другие красивые растения. Ручей пробил себе путь в красном граните. Много веков он терпеливо размывал огромные каменные глыбы и выдолбил наконец глубокие желоба и широкие чаши. Мы пользовались ими для купания. Ни одна ванна из порфира6 или алебастра, в которых омывались римские дамы, не могла сравниться с нашими природными бассейнами для купания. И это в каких-нибудь пятидесяти футах от скерма – изгороди из колючей мимозы, которую мы поставили вокруг фургона, чтобы предохранить себя от нападения львов. О том, что они бродят неподалеку, мне сказали следы, хотя самих львов мы не видели и не слышали.

Ванной нам служила большая промоина, над которой вода потрудилась особенно хорошо. На краю ее росла удивительно красивая старая мимоза. Прямо от нее начиналась большая и ровная глыба гранита, окруженная зарослями адиантума и других папоротников. Она полого спускалась к наполненной чистейшей водой гранитной чаше шириной около десяти футов и глубиной около пяти. Сюда-то мы и ходили каждое утро купаться, и эти восхитительные минуты принадлежат к моим наиболее приятным воспоминаниям. В то же время, как вы сейчас услышите, это очень тягостные воспоминания. Стояла чудесная ночь. Мы с Гарри сидели с наветренной стороны костра, а двое кафров жарили бифштексы из мяса антилопы импала, которую Гарри, к своей великой радости, застрелил утром. Мы были вполне довольны друг другом и даже всем миром в целом, насколько это вообще возможно. Ночь была великолепная, и толком рассказать о строгой красоте освещенных луной дебрей может только такой человек, у которого на кончике языка больше слов, чем у меня. Великий океан зарослей молчаливо катил волны кустарников все дальше и дальше к таинственному северу. Далеко внизу, справа от нас, несла свои воды широкая река Олифантс. Чтобы добраться до нее, пришлось бы спуститься на целую милю или даже больше. Подобно зеркалу, она отражала серебристые копья лунных лучей, направленных прямо в ее грудь, а на гору и равнину свет луны ложился причудливыми яркими линиями. На берегах реки росли высокие деревья, и кроны их торжественно возносились к небу. Бесшумная красота ночи обволакивала их, словно облаком. Повсюду царило молчание – молчание в звездной бездне, молчание на груди спящей земли. В такие минуты в уме человека рождаются возвышенные мысли и он способен забыть о своем ничтожестве, почувствовав себя частицей огромного первозданного мира, окружающего его.

– А это что? Слышите?

Снизу, от самой реки, поднимался громкий, раскатистый звук. Он повторялся снова и снова. Это лев искал добычу.

Я заметил, что Гарри вздрогнул и слегка побледнел. Он был достаточно смелый мальчик, но рык льва, впервые услышанный в торжественной тиши Бушвелда, испугает любого.

–Это львы, мой мальчик, – сказал я. – Они охотятся внизу, у реки. Но я полагаю, тревожиться нечего. Мы здесь уже третью ночь, и если бы они собирались нанести нам визит, то, наверно, сделали бы это раньше. Впрочем, не мешает подбросить дров в костер. Послушай, Фараон, сходи-ка с Джим-Джимом, принесите еще хвороста, пока мы не заснули. А то эти кошки замурлыкают у тебя над ухом еще до рассвета.

Фараон, большой, мускулистый свази, нанявшийся ко мне в работники еще в Пилигриме Реете, засмеялся, встал, потягиваясь, и крикнул Джим-Джиму, чтобы тот захватил топор и веревку. Они пошли по освещенному луной пространству к зарослям протеи медоносной, где мы обычно обрубали на топливо сухие сучья. Фараон был отличный парень. Думаю, его прозвали Фараоном потому, что он смахивал на египтянина, да и походка у него была просто царственная. Однако вел он себя довольно своевольно, настроение у него то и дело менялось, и немногие могли поладить с ним. К тому же, когда ему попадалось спиртное, он пил, как рыба, а уж если напивался, то становился невероятно кровожадным. Таковы были дурные стороны его натуры. А хорошее в нем было то, что, как большинство людей зулусской крови, он сильно привязывался к человеку, если, разумеется, тот ему нравился. Он был трудолюбивым, рассудительным человеком, отчаянным смельчаком и, попав в беду, проявлял редкое мужество. Ему было около тридцати пяти лет, но он еще не стал кешла, то есть мужчиной с головным кольцом. Я подозревал, что у него случились какие-то неприятности в стране свази и племенные власти не разрешали ему носить кольцо7. Потому-то он и ушел работать на золотые прииски.

Второй слуга, Джим-Джим, еще юноша, был кафр из племени мапочей, или кнобнозов, и, даже зная, что случилось потом, я не могу сказать о нем ничего хорошего. Он был ленив и невнимателен.

Ну так вот, они ушли, хотя Джим-Джиму совсем не хотелось покидать лагерь в такой час, даже при ярком сиянии луны. Через некоторое время они благополучно возвратились с большой вязанкой хвороста. Поддразнивая Джим-Джима, я спросил, не попался ли ему кто-нибудь навстречу. Он ответил, что видел пару больших желтых глаз, уставившихся на него из-за куста, и слышал чей-то храп.

Однако произведенный тут же беспристрастный допрос убедил меня, что желтые глаза и храп существовали, видимо, только в живом воображении Джим-Джима, а потому его тревожное сообщение не очень меня обеспокоило. В костер подбросили дров, я забрался за скерм и спокойно заснул рядом с Гарри.

Среди ночи я внезапно проснулся. Не знаю, что именно меня разбудило. Луна заходила, она уже почти исчезла за кустами, и я видел только ее красный краешек. Подул ветер. Он быстро нес длинные гряды облаков по звездному небу. Ночь стала другой. По виду неба я определил, что до рассвета остается часа два.

Волы, как обычно привязанные к дышлу фургона, вели себя неспокойно, громко сопели и фыркали, то поднимаясь с земли, то снова ложась. Я заподозрил, что они кого-то учуяли, и вскоре узнал кого: ярдах в пяти-десяти от нас зарычал лев, не очень громко, но достаточно внушительно, чтобы у меня душа ушла в пятки.

Фараон спал по другую сторону фургона. Заглянув под повозку, я заметил, что он поднял голову и прислушивается.

– Лев, нкоси, – прошептал он, – лев!

Джим-Джим тоже вскочил, и даже при слабом свете гаснущего костра было видно, как он перепуган.

Я решил, что пора объявить осадное положение, велел Фараону подбросить дров в костер и разбудил Гарри, который способен был безмятежно проспать светопреставление. Сначала он немного испугался, но тут же загорелся любопытством и пожелал встретиться с его величеством лицом к лицу. Я зарядил свою винтовку и сунул в руки Гарри его ружье системы Уэстли Ричардса. Оно очень удобно для юношей – легкое и бьет наповал. Потом мы стали ждать.

Долгое время все было спокойно, и я уже подумал было, что лучше всего снова улечься спать, но тут вдруг услышал в каких-нибудь двадцати ярдах от скерма – нет, не рев, а характерное покашливание. Мы всматривались в темноту, но ничего не могли разглядеть. Опять тревожное ожидание. Ждать нападения с любой стороны, нападения, которого, впрочем, может и не быть, – уверяю вас, это очень взвинчивает нервы. У меня был большой опыт, но я беспокоился за Гарри. Удивительно, насколько присутствие близкого человека лишает нас хладнокровия в минуты опасности. Стало довольно прохладно, однако я чувствовал, как по носу у меня катятся капли пота, и, чтобы отвлечься, принялся наблюдать за жуком, которого, видимо, привлек свет костра. Он сидел перед огнем и задумчиво шевелил усами.

Вдруг жук подскочил и едва не угодил в огонь. Подскочили и мы. Удивляться нечему: под самой изгородью раздался страшный рев, от которого дрогнул фургон, а у меня перехватило дыхание.

Гарри вскрикнул, Джим-Джим завопил во все горло, а бедные волы жалобно замычали и от страха задрожали так, что чуть не выскочили из шкуры.

Ночь стала совсем темной – луна зашла, тучи заволокли звезды. Только хорошо разгоревшийся костер давал немного света. Но вы же знаете, стрелять при свете костра бесполезно. Он не проникает сквозь тьму, а противник ваш прекрасно видит из мрака и костер, и вас.

Волы, которые было поутихли, снова учуяли льва, и началось то, чего я больше всего боялся: они принялись рваться с привязи, чтобы стремглав ринуться в заросли. Львы прекрасно знают эту особенность нрава волов. Вообще волы, на мой взгляд, самые глупые животные на свете, по сравнению с ними любая овца – настоящий Соломон. Лев редко подкрадывается к стаду или упряжке. Он добивается того, чтобы волы учуяли его, сорвались с привязи и разбежались по кустарнику. Там, в темноте, они, разумеется, совершенно беззащитны, а лев спокойно выбирает самого упитанного и с аппетитом ужинает им.

Вот так шестерка наших бедных волов принялась кружиться и в неистовстве чуть не растоптала нас. Мы поспешили убраться с их пути, чтобы они не задавили нас насмерть или не изувечили. Один вол все-таки слегка задел Гарри, а бедного Джим-Джима захлестнула под мышками веревка, которой были привязаны волы, и его отбросило далеко в сторону. Он грохнулся в нескольких шагах от меня.

Не выдержав напряжения, переломилось дышло, и слава Богу, а то фургон наверняка перевернулся бы. Еще через минуту волы, веревки, упряжь, сломанное дышло, фургон – все смешалось в одну ревущую кучу, которая то вздымалась, то опадала. Словом, получился узел, который невозможно было развязать.

Это ненадолго отвлекло мое внимание от льва. Но пока я соображал, что же все-таки предпринять и что будет, если волы вырвутся в заросли и пропадут там (ошалевший скот мчится как безумный), лев снова напомнил о себе, и притом самым неприятным образом. Я вдруг увидел при свете костра желтую тень, летящую по воздуху в нашу сторону.

– Лев! Лев! – заорал Фараон.

В тот же миг лев, вернее, львица, ибо зверь оказался большой худущей самкой, видимо, вконец обезумевшей от голода, опустился прямо в середине нашего лагеря и стоял теперь в дымной мгле, хлеща хвостом и громко рыкая. Я схватил винтовку и выстрелил, но в неверном свете костра, среди всеобщего смятения я в львицу не попал, зато чуть не прикончил Фараона. Вспышка от выстрела ярко осветила всю сцену, производившую, уверяю вас, самое дикое впечатление. Вокруг фургона метались в куче волы. Казалось, что головы растут у них из крестцов, а рога торчат из спин. Костер дымил вовсю, и только в самой глубине столба дыма блистал огонь. На переднем плане, там, куда забросили его дико мечущиеся волы, лежал охваченный ужасом Джим-Джим. А в центре стояла большая тощая львица и смотрела на нас голодными желтыми глазами. Она рычала с подвыванием, лихорадочно соображая, как ей поступить.

Однако в нерешительности она пребывала недолго, не дольше, чем требуется для того, чтобы искра погасла во мраке. Я не успел ни выстрелить еще раз, ни вообще шевельнуться, как она с дьявольским хрипом кинулась на бедного Джим-Джима.

Я услышал крик несчастного юноши и одновременно увидел, что ноги его взметнулись в воздух. Львица схватила его за шею и рывком перебросила себе на спину, так что ноги его свесились с другой стороны8. Затем без всяких видимых усилий, одним прыжком перемахнула через скерм и, унося бедного Джим-Джима, скрылась во мраке, в сторону нашего купального бассейна. Мы вскочили, почти обезумев от ужаса, и бросились в погоню, стреляя наугад. Мы надеялись, что выстрелы напугают ее и заставят бросить жертву. Но львица исчезла во мраке вместе с Джим-Джимом, преследовать ее до рассвета было бы безумием: мы рисковали разделить участь бедняги.

Итак, мы забрались обратно за изгородь и принялись ждать утра, до которого теперь оставалось не больше часа. У всех было тяжело на сердце. Пытаться расцепить волов пока не рассветет не имело смысла, и нам оставалось лишь сидеть да раздумывать, почему одного из нас унес зверь, а другие целы и невредимы, и тешить себя несбыточными надеждами, что бедному нашему слуге чудом удастся спастись из пасти львицы.

Наконец первые проблески рассвета поползли, словно призраки, вверх по склону возвышенности и высветили спутавшиеся рога волов. Бледные и испуганные, мы принялись высвобождать животных, ожидая, когда совсем рассветет, чтобы отправиться по следу львицы. Но тут нас ждали новые неприятности. Когда нам с превеликим трудом удалось наконец расцепить беспомощных огромных волов, оказалось, что один из них тяжело болен. Он стоял, расставив ноги и понурив голову. Сомнений не было – вол заболел пироплазмозом. Я это понял сразу.