МЕЗИЛО В КРААЛЕ ДУГУЗЫ

В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чеку, он спал плохо. Так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его на ночной прогулке. Я повиновался, и мы шли, молча, одни – Чека впереди, а я следуя за ним. Я заметил, что ноги сами несли его по направлению к ущелью Лука-Татьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал убитым и с ним сестра моя, Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чека, пока люди падали через край скалы, подобно воде. В то время слышен был шум и плач, теперь же царило молчание. Ночь была очень тиха, светила полная луна и освещала тех убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно мог видеть их всех; я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел. Хотя никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.

– Теперь ты не выиграл бы заклада, Мопо, слуга мой! – сказал Чека. – Посмотри, тела мертвецов уплотнились в ущелье, и оно не полно на высоту целого копья!

Я не отвечал; при звуке голоса царя шакалы поднялись и тихо исчезли.

Вскоре он заговорил снова, громко смеясь во время своей речи:

– Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к тебе, чтоб баюкать твой сон. О, люди племени Лангени, хотя вы все забыли, я помнил все! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова и пищи, и вы ничего не захотели дать им, ничего, даже кружки молока. Что обещал я вам в тот день, люди племени Лангени? Разве я не обещал вам, что за каждую каплю, которую могла бы содержать эта кружка, я возьму у вас жизнь человека? Разве я не сдержал своего обещания? Не лежат ли здесь мужчины многочисленнее, чем капли воды в кружке, а с ними женщины и дети, бесчисленные, как листья? О, люди племени Лангени, вы отказались дать мне молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим! Да, кто может сравняться со мной? Земля дрожит под моими ногами; когда я говорю, народы трепещут; когда я гневаюсь, они умирают тысячами. Я стал великим и великим останусь. Вся страна моя; куда только может дойти нога человека, страна моя, и мне принадлежат все те, кто живет в ней. Я стану еще сильнее, еще могущественнее. Балека, твое ли это лицо пристально смотрит на меня из толпы тех тысяч, которых я умертвил? Ты обещала мне, что отныне я буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, по крайней мере, ты спишь крепко. Скажи мне, Балека, встань ото сна и скажи мне, кого должен я бояться? – внезапно он прервал бред своей гордости.

Отец мой, пока царь Чека говорил таким образом, мне пришла в голову мысль докончить все его кровавые дела и убить его; сердце мое бесновалось от гнева и жажды мщения. Я стал за ним, я уже поднял палку, которую держал в руке, чтобы размозжить ему голову, как вдруг и я остановился, потому что увидел нечто необычное. Там, среди мертвых я увидел руку, которая двигалась. Она задвигалась, поднялась и поманила кого-то из тени, скрывающей конец ущелья и набросанные в кучу тела; и мне показалось, что рука эта принадлежала Балеке. Может быть, то была и не ее рука, может быть, то была рука кого-нибудь, кто еще жил среди тысячи мертвых, говоришь ты, мой отец? Во всяком случае, рука поднялась рядом с нею, хотя ее холодное лицо не изменилось. Три раза поднялась рука, три раза вытянулась она кверху, три раза поманила она к себе согнутым пальцем, как бы призывая кого-то из мрака тени и из тьмы мертвых. Потом она упала, и в полном молчании я слышал ее падение и звон медных браслетов. Когда рука упала, из тени раздалось пение, громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова песни долетали до меня, отец мой; но потом они исчезли из моей памяти, и я их больше не помню. Я только знаю, что слова говорили о сотворении мира, о начале и конце всех народов. Они рассказывали, как размножились черные племена и как белые люди пожрут их, и почему они живут и почему перестанут существовать. Песня говорила о Зле и Добре, о женщине и мужчине, о том, как они воюют друг с другом и каков будет конец борьбы. Она пела также о народе Зулусов, о том, как они победят страну Малой Руки, где Белая Рука поднимется на них, и как они растают в тени этой Белой Руки; будут забыты и перейдут в страну, где никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня пела о жизни и смерти, о радости и горе, о времени и том море, в котором время – лишь плавающий листок, и о причине, почему все так создано. Много имен поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось мне, имя Балеки и Умслопогаса и имя Чеки Льва. Недолго пел голос, но все это было в его песне и многое другое; значение песни исчезло из моей памяти, хотя было время, когда я узнал его, и буду знать снова, когда все кончится. Голос из мрака пел и наполнял все пространство звуками своего пения; казалось, что и мертвые его слушают. Чека слышал голос и дрожал от страха, но уши его были глухи к смыслу песни, хотя мои открылись для него.

Голос все приближался, и среди мрака засветился слабый луч света, подобно сиянию, которое является после шести дней на лице умершего человека. Медленно приближался он сквозь мрак, и, по мере его приближения, я видел, что светлое сияние принимает облик женщины. Вскоре я ясно увидел его и узнал этот лик славы. Отец, то было лицо Инкозацаны Зулусов – Небесной Царицы. Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, которая была полна мертвыми, и путь, по которому она ступала, был мощен трупами; пока она подходила, мне казалось, что из числа мертвых подымались тени и следовали за нею. Царицей мертвых, – тысячи и тысячи умерших. Отец мой, какое сияние, сияние ее волос, подобных расплавленному золоту, ее очей, подобных полдневным небесам, блеска ее рук и груди, похожих на свежевыпавший снег, когда он сверкает при солнечном закате. На ее красоту страшно было взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее, пока она сияла и блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.

Но вот она подошла к нам, и Чека упал на землю, скорчившись от страха, закрывая лицо руками; я не боялся, отец мой, только злые должны бояться Небесной Царицы. Нет, я не боялся: я стоял прямо лицом к лицу и глядел на ее сияние. В руке она держала небольшое копье, вправленное в царское дерево: то была тень копья, которое Чека держал в руке, того, которым он убил свою мать и от которого он сам должен был погибнуть. Она перестала петь и остановилась перед лежащим ниц царем и передо мной, стоящим за царем, так что свет ее сияния падал на нас. Она подняла свое небольшое копье, тронула им чело Чеки, сына Сенцангаконы, обрекая его на погибель. Потом она заговорила; но хотя Чека почувствовал прикосновение, он не слыхал слов, которые предназначались только для моих ушей.

– Мопо, сын Македамы, – сказал тихий голос, – придержи свою руку, чаша Чеки еще не полна. Когда в третий раз ты увидишь меня на крыльях бури, тогда убей его, Мопо, дитя мое!

Так говорила она, и облако проскользнуло по лику луны. Когда оно прошло, видение исчезло, и снова остался я один в ночной тишине с Чекой и мертвецами.

Чека поднял голову, и лицо его посерело от холодного пота, вызванного страхом.

– Кто это, Мопо? – спросил он хриплым голосом.

– Это – Небесная Инкозацана, та, которая заботится о людях наших племен, царь, и которая время от времени показывается людям перед совершением великих событий!

– Я слыхал об этой царице, – сказал Чека. – Почему появилась она теперь, какую песню пела она и почему она прикоснулась ко мне копьем?

– Она явилась, о царь, потому, что мертвая рука Балеки призвала ее, как ты сам видел. То, о чем она пела, недоступно моему пониманию, а почему она прикоснулась к твоему челу копьем, я не знаю, царь! Может быть, для того, чтоб короновать тебя царем еще большего царства!

– Да, может быть, чтоб короновать меня властелином в царстве смерти!

– Ты и без того царь смерти, Черный! – отвечал я, взглянув на немую толпу, лежащую перед нами, и на холодное тело Балеки.

Снова Чека вздрогнул.

– Пойдем, Мопо, – сказал он, – теперь и я узнал, что такое страх!

– Рано или поздно, страх становится гостем, которого мы все опасаемся, даже цари, о Землетряситель! – отвечал я. Мы повернулись и в молчании пошли домой.

Вскоре после этой ночи Чека объявил, что его крааль заколдован, что заколдована вся страна Зулусов; он говорил, что более не может спать спокойно, а вечно просыпается в тревоге, произнося имя Балеки. Поэтому, в конце концов, он перенес свой крааль далеко оттуда и основал большой город Дугузу здесь в Натале.

Послушай, отец мой! Там, в равнине, далеко отсюда, находятся жилища белых людей – место то зовут Стангер. Там, где теперь город белых людей, стоял большой крааль Дугуза. Я ничего более не вижу, мои глаза слепы, но ты видишь. Где стояли ворота крааля, теперь находится дом; в этом доме белый человек судит судом справедливым; раньше через ворота крааля этого никогда не проникала Справедливость. Сзади находится еще дом; в нем те из белых людей, которые согрешили против Небесного Царя, просят у него прощения; на том самом месте видел я многих, не сделавших ничего дурного, молящих царя людей о милосердии, и только один из них был помилован. Да, слова Чеки сбылись, я скоро расскажу тебе о них, отец мой. Белый человек завладел нашей землей, он ходит взад и вперед по своим мирным делам, где раньше наши отряды мчались на убийства, – его дети смеются и рвут цветы в тех местах, где люди в крови умирали сотнями; они купаются в водах Имбозамо, где раньше крокодилы ежедневно питались человеческими телами; белые молодые люди мечтают о любви там, где раньше девушки целовали только ассегаи. Все изменилось, все стало иным, а от Чеки осталась только могила и страшное имя.

После того как Чека перешел в крааль Дугузы, некоторое время оставался он в покое, но вскоре прежняя жажда крови проснулась в нем, и он выслал свои войска против народа Пондо; они уничтожили этот народ и привели с собой его стадо. Но воинам не разрешалось отдыхать; снова их собрали на войну и послали в числе десятков тысяч, с приказанием победить Сотиангану, вождя народа, который живет на севере от Лимпопо. Они ушли с песнями, после того, как царь сделал им смотр и приказал вернуться победителями или не возвращаться вовсе. Их число было так велико, что с рассвета до того часа, когда солнце стояло высоко на небе, эти непобежденные воины проходили сквозь ворота крааля, подобно бесчисленным стадам. Не знали они, что победа более не улыбнется им, что придется им умирать тысячами от голода и лихорадки в болотах Лимпопо и что те из них, которые вернутся, принесут щиты свои в своих желудках, сожравши их для утоления неумолимого голода! Но что говорить о них? Они – ничто. «Прах» было название одного из больших отрядов, отправленных против Сотианганы, и прахом они оказались, прахом, который послало на смерть дуновение Чеки, Льва зулусов.

Таким образом мало осталось воинов в краале Дугузы, почти все ушли в поход; оставались только женщины и старики. Динган и Умглангана, братья царя, были в их числе, потому что Чека не отпустил их, боясь заговора с войсками против него; он всегда смотрел на них гневным оком, и они дрожали за свою жизнь, хотя не смели показывать страха, чтобы опасения их не оправдались. Я угадал их мысли и, подобно змее, обвился вокруг их тайны, и мы говорили между собой туманными намеками. Но об этом ты узнаешь потом, отец мой; я сперва должен рассказать о приходе Мезило, того, кто хотел жениться на Зините, и которого Умслопогас-убийца выгнал из крааля племени Секиры.

На следующий день после отбытия нашего отряда, Мезило явился в крааль Дугузы, прося разрешения говорить с царем. Чека сидел перед своей хижиной, и с ним были Динган и Умглангана, его царственные братья. Я также находился там, а с нами некоторые из «индунов», советников царя. В это утро Чека чувствовал себя уставшим, так как ночью спал плохо, как, впрочем, спал он всегда теперь. Поэтому, когда ему доложили, что какой-то бродяга, по имени Мезило, хочет говорить с ним, он не только не приказал убить его, но велел провести его к себе. Вскоре раздались возгласы приветствия, и я увидел толстого человека, утомленного дорогой, ползущего по пыли по направлению к нам, перечисляя все имена и титулы царя. Чека приказал ему замолчать и говорить только о своем деле.

Тогда человек этот приподнялся и передал нам тот рассказ, который ты уже слыхал, отец мой; о том, как явился к народу Секиры молодой, высокий и сильный человек и, победив Джиказу, вождя Секиры, стал начальником всего народа; о том, как он отнял у Мезило весь его скот, а его самого выгнал. До этого времени Чека ничего не знал о народе Секиры; страна была обширна в те дни, отец мой, и в ней жило далеко от нас много маленьких племен, о которых царь никогда даже не слыхал; он стал расспрашивать Мезило о них, о числе их воинов, о количестве скота, об имени молодого человека, который правит ими, а особенно о дани, которую он платит царю.

Мезило отвечал, что число их воинов составит, быть может, половину одного полка; что скота у них много, что они богаты, что дани они не платят и что имя молодого человека – Булалио-убийца, по крайней мере, он был известен под этим именем, а другого Мезило не слыхал.

Тогда царь разгневался.

– Встань, Мезило, – сказал он, – беги обратно к твоему народу, скажи на ухо ему и тому, кого зовут Убийцей: «Есть на свете другой убийца, который живет в краале, называемом Дугуза; вот его приказ вам, народ Секиры, и тебе, владетелю секиры. Подымись со всем народом, со всем скотом своего народа, явись перед живущим в краале Дугузы и передай в его руки Великую секиру «Виновницу Стонов», не медля и исполняя это приказание, чтобы не очутиться тебе сидящим на земле последний раз![4] Мезило выслушал и отвечал, что исполнит приказание, хотя дорога предстоит дальняя, и он опасается явиться перед тем, кого зовут Убийцей и кто живет в двадцати днях пути к северу, в тени Заколдованной Горы.

– Ступай, – повторил царь, – и вернись ко мне с ответом от начальника секиры на тридцатый день! Если ты не вернешься, я пошлю искать тебя, а вместе с тобой и вождя Секиры!

Тогда Мезило повернулся и быстро удалился, чтобы исполнить приказание царя; Чека же более не говорил об этом событии. Но я невольно задавал себе вопрос, кто может быть молодой человек, владеющий секирой; мне показалось, что он поступил с Джиказой и с сыновьями Джиказы, как мог бы поступить Умслопогас, если бы дожил до этого возраста. Но я также ничего об этом не говорил.

В тот день до меня дошла весть, что моя жена Макрофа и дочь Нада, жившие среди племени Сваци, умерли. Рассказывали, что люди племени Галакациев напали на их крааль и зарубили всех, в том числе Макрофу и Наду. Выслушав это известие, я не пролил слез, отец мой, потому что так был погружен в печаль, что ничто более не волновало меня.

МОПО ВХОДИТ В СОГЛАШЕНИЕ С ПРИНЦАМИ

Прошло двадцать восемь дней, отец мой, а на двадцать девятый Чеке, во время его беспокойного отдыха, приснился сон. Утром он приказал позвать к себе женщин из крааля, числом до сотни или более. Среди женщин были те, которых он называл «сестрами», иные были девушки, еще не выданные замуж; но все без исключения были молоды и прекрасны. Какой сон приснился Чеке, я не знаю, а может быть, и забыл, так как в те дни ему постоянно снились сны; все они вели к одному – смерти людей. – Мрачный сидел он перед своей хижиной, и я находился тут же. Налево от него стояли призванные женщины и девушки, и колени их ослабели от страха. По одной подводили их к царю, и они останавливались перед ним с опущенными головами.

Он просил их не печалиться, говорил с ними ласково и в конце разговора задавал им один и тот же вопрос «Есть ли, сестра моя, в твоей хижине кошка?»

Некоторые отвечали, что у них есть кошка, другие, что у них нет кошки, а иные стояли неподвижно и не отвечали вовсе, онемев от страха. Но что бы они ни отвечали, конец был тот же – царь кротко вздыхал и говорил: «Прощай, сестра моя, очень жаль, что у тебя есть кошка!» – или – «что у тебя нет кошки!» – или – «что ты не можешь сказать мне, есть ли у тебя кошка или нет!»

Тогда несчастную хватали палачи, вытаскивали из крааля, и конец ее наступал быстро. Таким образом прошла большая часть дня, шестьдесят две женщины и девушки были убиты. Наконец, привели к царю девушку, которую змея ее одарила присутствием духа. Когда Чека спросил, есть ли у нее в хижине кошка, она отвечала, что не знает, «но что на ней висит полкошки», – и она указала на шкуру этого животного, привязанную вокруг ее стана.

Тогда царь рассмеялся, захлопал в ладоши, говоря, что, наконец, он получил ответ на свой сон; в этот день и после он больше не убивал, за исключением одного раза.

В этот вечер сердце мое окаменело во мне, и я воскликнул в мыслях моих: «Доколь?» – и не мог успокоиться. Я вышел из крааля Дугузы, пошел к большому ущелью в горах и сел там на скале, высоко над ущельем. Оттуда я видел огромные пространства, тянущиеся на север и на юг, налево и направо от меня. День близился к ночи, и воздух был необыкновенно тих, жара днем была необычайная, и собиралась гроза, как я ясно видел. Закат солнца стоял красный, как бы окрашивающий кровью все вокруг, словно вся кровь, пролитая Чекой, наводнила страну, которой он правил. Потом из середины сумерек поднялись огромные тучи и остановились перед солнцем, и оно окружило их сиянием, а внутри их молнии трепетали, как огненная кровь. Тень от их крыльев пала на гору и равнину, а под крыльями царило молчание. Медленно зашло солнце, и тучи собрались в толпу, как отряд воинов, призванных приказанием начальника; мерцание же молнии было подобно блеску копий. Я смотрел на эту картину, и страх проник в мое сердце. Молния исчезла, постепенно наступила такая тишина, что мне стало казаться, я слышу ее: ни один лист не шевелился, ни одна птица не пела, словно мир вымер, – я один жил в мертвом мире.

Внезапно, отец мой, блестящая звезда упала с высоты небес и коснулась вершины горы; при ее прикосновении гроза разыгралась. Серый воздух дрогнул, стон пронесся среди скал и замер в отдалении, потом ледяное дыхание вырвалось из уст грозы и устремилось по земле. Оно захватило падающую звезду и погнало ее ко мне, в виде летящего огненного шара. Подвигаясь ближе, звезда приняла облик, и облик тот походил на женщину. Я узнал ее, отец мой, даже когда она еще была далеко, я узнал ее – Инкозацану, явившуюся, как она обещала, на крыльях бури. Все ближе мчалась она, несомая вихрем, и страшно было взглянуть на нее; молния была ее одеждой, молнии сверкали из ее огромных глаз, молнии тянулись из ее распущенных волос, а в руке она держала огненное копье и потрясала им на ходу. Вот она приблизилась к входу в ущелье, перед нею царила тишина, за нею бились крылья бури, гремел гром, дождь свистел, как змеи. Она промчалась мимо меня и взглянула на меня своими страшными глазами. Вот она удаляется, она исчезла! Ни слова не сказала она, только потрясла своим огненным копьем. Но мне показалось, что буря заговорила, что скалы громко воскликнули, что дождь просвистел мне в уши слова, и те слова были:

– Убей его, Мопо!

Слова эти я слышал: сердцем или ушами, не все ли равно? Потом я оглянулся, сквозь вихрь бури и пелену дождя я мог еще разглядеть ее, несущуюся высоко в воздухе. Вот крааль Дугуза под ее ногами. Огненное копье упало из ее руки на крааль, и оттуда навстречу выскочил огонь.

Некоторое время я еще просидел в ущелье, потом встал и, с трудом борясь с разбушевавшейся грозой, направился к краалю Дугузы. Подходя к краалю, я услыхал крики ужаса, раздававшиеся среди рева ветра и свиста дожди. Я спросил о причине тревоги, мне отвечали, что с неба упал огонь на хижину царя в то время, как он спал в ней, что вся крыша сгорела, но что дождь потушил огонь.

Я стал подвигаться дальше, пока не дошел до большой хижины и не увидел при свете луны, которая теперь сияла на небе, что перед хижиной стоял Чека, дрожа от страха. Дождевая вода ручьями сбегала с него, пока он пристально смотрел на свое жилище, тростниковая кровля которого была сожжена.

Я поклонился царю, спрашивая его, какое случилось несчастье. Он схватил меня за руку и прижался, как прижимается к своему отцу ребенок при виде палачей, и втащил меня за собой в небольшую хижину, стоящую рядом.

– Бывало, я не знавал страха, Мопо, – сказал Чека на мой вторичный вопрос, – а теперь я боюсь, да, боюсь так же, как в ту ночь, когда мертвая рука Балеки призвала кого-то, кто шел по лицам умерших!

– Чего тебе бояться, царь, тебе, властителю всей земли?

Тогда Чека нагнулся ко мне и прошептал.

– Слушай, Мопо, мне снился сон. Когда окончился суд над колдунами, я ушел и лег спать, пока еще было светло, потому что я почти совсем не могу спать, когда мрак окружает землю. Сон мой покинул меня – сестра твоя Балека унесла его с собой в жилище смерти. Я лег и уснул, но явилось сновидение с закрытым лицом, село рядом со мной и показало мне картину. Мне почудилось, что стены моей хижины упали, и я увидел открытое место; в середине этого места лежал я, мертвый, покрытый ранами, а кругом моего трупа ходили братья мои, Динган и Умглангана, гордые, как львы. На плечах Умглангана надет был мой царский плащ, и на копье была кровь. Потом, во сне моем, Мопо, ты приблизился и, подняв руку, отдал царские почести братьям моим, а ногой ударил мой труп, труп своего царя. Потом видение с закрытым лицом указало вверх и исчезло, я проснулся, и огонь пылал на кровле моей хижины. Вот что снилось мне, Мопо, а теперь, слуга мой, отвечай: почему бы мне не убить тебя? Тебя, желающего служить другим царям и воздавать царские почести принцам, моим братьям? – И он взглянул на меня.

– Как желаешь, царь! – отвечал я кротко. – Без сомнения, твой сон не предвещает добра, а еще худшее предзнаменование – огонь, упавший на твою хижину. А все же… – и я невольно остановился, придумав хитрый план. На следующие вопросы царя я отвечал намеком на возможность убить принцев, если призвать отряд «Убийц», находившийся в дне пути отсюда.

– Если бы даже все слова, произнесенные тобой, были ложью, эти последние слова – истина, – сказал Чека, – еще знай, слуга мой: если план не удастся, ты умрешь не простой смертью. Иди!

Я знал прекрасно, отец мой, что Чека осудил меня на смерть, хотя сначала с моей помощью хотел погубить принцев. Но я не боялся, так как знал и то, что наконец наступил час Чеки.

Ночью я пробрался в хижину принцев и сообщил им об угрожавшей опасности. Оба принца задрожали от страха, узнав о намерении царя убить их. Тогда я рассказал им, что побудительною причиной убийства послужил сон Чеки. Тут вкратце я передал и его содержание.

– Кто надел царский плащ? – спросил Динган тревожно.

– Принц Умглангана! – ответил я медленно, нюхая табак и следя за обоими принцами через край табакерки.

Тогда Динган, мрачно хмурясь, взглянул на Умглангану, но лицо Умгланганы было подобно утреннему небу.

– Чеке снилось еще вот что, – продолжал я, – будто один из вас, принцы, завладел его царским копьем!

– Кто завладел царским копьем? – спросил Умглангана.

– Принц Динган! А с копья капала кровь!

Тогда лицо Умгланганы стало мрачным, как ночь, а лицо Дингана прояснилось, как заря.

– Снилось еще Чеке, что я, Мопо, ваш пес, недостойный стоять рядом с вами, приблизился к вам и воздал вам царские почести!

– Кому воздал ты царские почести, Мопо, сын Македамы? спросили в один голос оба принца.

– Я воздал почестей вам обоим, о двойная утренняя звезда, принцы зулусов!

Тогда принцы взглянули по сторонам и замолчали, не зная, что сказать: они ненавидели друг друга. Однако опасность заставила их забыть вражду.

– Нельзя ли подняться теперь и напасть на Чеку? – спросил Динган.

– Это невозможно, – отвечал я, – царя окружает стража!

– Не можешь ли ты спасти нас, Мопо? – простонал Умглангана. – Мне сдается, что у тебя есть план для нашего спасения!

– А если я могу вас спасти, принцы, чем наградите вы меня? Награда должна быть велика, потому что я устал от жизни и не стану изощрять своей мудрости из-за всякого пустяка! – Тогда оба принца стали мне предлагать всякие блага, каждый обещая более другого, подобно тому, как два молодых соперника засыпают обещаниями отца девушки, на которой оба хотят жениться. Я слушал их и отвечал, что обещают они мало, пока оба не поклялись своими головами и костями своего отца Сенцангаконы, что я буду первым человеком в стране после них, царей, и стану начальником войск, если только укажу им способ убить Чеку и стать царями. После того, как они дали клятву, я заговорил, взвешивая свои слова.

– В большом краале за рекой, принцы, живет не один полк, а два. Один носит название «Убийц» и любит царя Чеку, который щедро одарил его, дав им скот и жен. Другой полк зовут «Пчелы», и он голоден и хотел бы получить скот и девушек, кроме того, принц Умглангана – начальник этого полка, и полк любит его. Вот мой план: вызвать «Пчел» именем Умглангана, а не «Убийц» именем Чеки. Нагнитесь ко мне, принцы, чтоб я мог сказать вам два слова!

Тогда они нагнулись, и я зашептал им о смерти царя, и в ответ сыновья Сенцангаконы кивали головами, как один человек. Потом я встал и выполз из хижины, как и вполз в нее. Разбудив верных гонцов, я послал их, те быстро исчезли во мраке ночи.

СМЕРТЬ ЧЕКИ

На следующий день, часа за два до полудня. Чека вышел из хижины, где просидел всю ночь, и перешел в небольшой крааль, окруженный окопом, шагах в пятидесяти от хижины. На мне лежала обязанность день за днем выбирать место,

где царь будет заседать, чтобы выслушивать мнение своих индунов[5] и произносить суд над теми, кого он желал умертвить; сегодня же я избрал это место. Чека шел от своей хижины до крааля один, и, по некоторым соображениям, я пошел за ним. На ходу царь оглянулся на меня и тихо спросил:

– Все ли готово, Мопо?

– Все готово. Черный! – отвечал я. – Полк «Убийц» будет здесь в полдень!

– Где принцы, Мопо? – снова спросил царь.

– Принцы сидят в домах своих женщин со своими женами, царь, – отвечал я, – они пьют пиво и спят на коленях своих жен!

Чека мрачно улыбнулся.

– В последний раз, Мопо!

– В последний раз, царь!

Мы дошли до крааля, и Чека сел в тени тростниковой изгороди, на воловьи кожи. Около него стояла девушка, держа тыквенную бутылку с пивом, здесь же находился старый военачальник Ингуацонка, брат Унанды, Матери Небес, и вождь Умксамама, которого любил Чека. Вскоре после того, как мы пришли в крааль, вошли люди, несшие журавлиные перья. Царь посылал их собирать эти перья в местах, лежащих очень далеко от крааля Дугузы, и людей немедленно допустили к царю. Они долго не возвращались, и царь гневался на них. Предводитель этого отряда был старый вождь, который участвовал во многих битвах под начальством Чеки и более не мог воевать, потому что ему топором отрубили правую руку. Это был человек большого роста и очень храбрый.