Дом боли

Олег Хафизов
 
Дом боли

      Доктор Спазман, сорокавосьмилетний сухой человек со вздетыми узкими плечами, седоусой головкой и значком "Чемпион больницы" на аккуратном халате, производил обход клиники в сопровождении женской свиты. Белый кортеж переходил от одного спального места к другому по гулкому покою, где располагались, собственно, все питомцы Днищева, – этого не совсем обычного заведения медицины, воспитания и труда.
      Перед каждым спальным местом Спазман приостанавливался и делал опрос.
      Больной, или, точнее, ненормал, поднимался с койки, жалко переминался и теребил край одежды, странно оттеняя своим испугом благодушие доктора.
      – Это кто у нас? – Спазман остановил шествие своего белого воинства перед пожилым взъерошенным мужчиной, напоминающим поросенка, который вырос до огромных размеров, научился говорить и ходить на задних ногах, но так и не состарился.
      – Трушкин Анастасий Степанович, – звонко напомнила невысокая медицинская девушка, удивительно красивая и тем более удивительно неинтересная обладательница правильной фигуры, лунного лика и бронзовых волос до середины спины.
      – И каковы его успехи?
      – По физическому состоянию – три, по моральному – твердая четверка и по умственному, увы, опять минус один.
      – И что так? Что так, дорогой Анастасий Степанович?
      – Ну не могу я, Евсей Давидович, в моем возрасте одолеть проклятого Гегеля. В палате постоянный шум, а у меня головное давление до красных пятен в глазах и боли, боли. Вот если б заменить его на мыслителей Просвещения или, хрен с ним, на Аристотеля…
      – И Аристотель, и мыслители эпохи Просвещения вам еще предстоят, а боли мы как рукой снимем.
      Спазман похлопал ненормала по пухлому плечу, выразил оскаленным ртом приязнь и перешел далее. Юлия Голодова (так звали его красивую, непривлекательную ассистентку) на ходу занесла в журнал дальнейшие рекомендации.
      Покой представлял собою каменный зал под застекленным куполом, сквозь витражи которого проникал спокойный окрашенный свет. На витражах, удобных для наблюдения с больничной койки, запечатлены были сцены медицинской скорой помощи – от доставки травмированного и, судя по виду, уже мертвого тела больного на хирургический стол до его полной реанимации и, так сказать, воскрешения из мертвых. На первой из картин, которые опоясывали купол подобно комиксам, был изображен монтер, пораженный током или какой-то еще напастью на самой крестовине высоковольтного столба и безжизненно свисающий на своих стальных кошках. На следующей – уже спущенного и разоблаченного до синих трусов монтера несут две сердобольные женщины в белом, затем коллектив серьезных медиков колдует над неподвижным телом, производя обычную последовательность хирургических действий от дезинфекции до зашивания, и, наконец, на последней некто седобородый, узнаваемый как полумифический основатель клиники Днищев, нисходит откуда-то сверху на полулежащего монтера и осеняет его свитком больничного листа, после чего воскрешенному не остается ничего, как восстать и вернуться к нормальной деятельности.
      Вдоль стен спиралью поднимались несколько ярусов галереи, огражденной железной сеткой. Вход сюда был закрыт дверью с изображением черепа, за которую вызывали то одного ненормала, то другого, то всех разом для принятия процедур и куда уводили выписанных или, как было принято говорить, окончательно нормализованных. Дверь внушала надежду и страх.
      Всего этого пока не знал Алеша Теплин, бледный молодой человек с вороными волосами и аккуратными конечностями, на которых болталась одежда. Он сидел на койке и волновался.
      – Кто? – бодро спросил д-р Спазман перед койкой Теплина.
      Голодова замешкалась, не находя данных нового клиента ни в своей памяти, ни в несомой книге регистрации, и безмолвно уставилась в его вороную с голубым просветом макушку близорукими и, наверное, прекрасными глазами, ошибочно изображающими ужас. Теплин встал, так как диалог с животами медиков казался односторонним.
      – Теплин Алексей, – представился он и по инерции добавил: – тысяча девятьсот такого-то года.
      – Алкоголик? Заговорщик? Психопат? – Брошенная серия вопросов прозвучала утвердительно.
      – Ни то, ни другое, ни третье, но обе мои жены… – путано начал
      Алеша, но Спазман пресек его:
      – Тоже ненормально.
      С удивлением Алеша заметил, как Юлия покраснела от последнего, достаточно невинного сообщения, как от чего-то из сексуального ряда вон выходящего. Он улыбнулся – у кого не было нескольких жен?
      – Ничего, – зорким оком Спазман схватил этот нюанс взаимного поведения и отметил его ироничным шевелением усов. – Ничего, нормализовывали и не таких.
      Затем доктор перешел к постановке вопросов, последовательность которых немало озадачила Алешу.
      – Чтением какой литературы увлекаетесь, если увлекаетесь вообще?
      – Шопенгауэр, – приукрасил Теплин, – комиксы, Конфуций, "Война миров".
      – Как насчет выносливости, трудолюбия, терпеливости?
      Теплину почудилось в его вопросе напряжение, как бывает, когда нечто первостепенное пытаются незаметно подсунуть под видом незначительного. Теплин призадумался, чтобы дать этому начальственному человеку примерно то, чего он ожидает, но мысленно махнул рукой и сказал как есть:
      – Да никак.
      Д-р Спазман сразу расслабился, развеселился, распустился.
      – Ну-ну-ну. – Он потрепал Алешу по вязаному плечу. – Это дело несмертельное. Запишем-ка его в высшую группу по умственному восстановлению, среднюю по физическому, так сказать, труду и первую, самую низшую, по моральному. Давно не видел такого опасного случая.
      Светка издала пристойный шумок, предлагая в одном случае все-таки оценить ненормального Теплина повыше морально, а в другом – пересмотреть его умственные возможности, но в конце концов сошлась на предложенном варианте. Юлия только пожала плечами и записала в свой гроссбух:
      "Теплин Алексей. Пол муж. Нравственная ненормальность высокой степени. Группы по умственной подготовке – третья; по физической – вторая; по моральной – первая. Вещи: кеды, джинсы, свитер и часы по окончании курса передать по адресу: ул. Павших Героев, 13, кв. 1.
      Теплиным Еленам Ивановне и/или Петровне".
 
      Теплин родился от полной, но тогда не толстой воспитанницы кирпичного техникума Олимпиады, ныне Тети Липы, и молодого, ныне покойного, офицера строительных сил, только начинающего как следует пить. Липа враждовала с мужем из-за пьянства, вызванного ее враждой, и бивала его руками, посудой и обувью по позднем возвращении со службы. Тот пытался спасти руками очки и уговаривал супругу не шуметь при сыне, не смея сопротивляться.
      Несчастное пьянство Теплина-пэра, стараниями жены преобразованное в чувство вины, не позволяло ему заметить регулярной неверности Липы или поверить в нее в наиболее очевидных случаях. К тому же, выяснение подозрительных недоразумений собралось бы своей разоблачительной силой против него самого и привело бы к выдворению из собственного жилища, и он терпел до смерти.
      Тимофей Теплин скончался в возрасте сорока шести лет и в звании майора. Он терпел жену и службу и, однако ж, ни разу не предпринял ни малейшей попытки освобождения. Если бы он осознавал свое терпение, то можно было бы сказать, что он образцово пронес свой крест.
      По окончании жизни Тимофея Теплина его личный бес, бес пьянства, не уничтожился вместе с ним, а остался маяться и блуждать в осиротевшем мире, пока не вселился в самого рьяного из своих гонителей – супругу покойного. В быстром темпе женского привыкания
      Олимпиада приобрела склонность к употреблению самых дешевых и ядовитых вин, сила действия которых обратно пропорциональна цене, причем не в качестве прелюдии к сексуальной потехе, как раньше, а в качестве самоцели. Теплина принялась за пьянство с методичностью, присущей ей в любом деле – от адюльтера до квартирных работ, и скоро, в какие-нибудь несколько недель, добилась квалификации и авторитета, каких другие стяжают десятилетиями преданного алкоголизма.
      Пройдя какой-нибудь десяток метров двором, Олимпиада знала, какой напиток продается в каком месте города и почем, а затем приобретение самого продукта оставалось не трудным, а пожалуй, увлекательным делом техники, поскольку она сошлась со всеми сколько-нибудь заметными фигурами алко-мира от шестнадцати до семидесяти лет, без благожелательного содействия которых большой профессиональный алкоголизм вряд ли возможен.
      Пила она чаще с лицами противоположного пола, и мужчин в квартире
      Теплиных поприбавилось, но вопреки вероятности половые привязанности
      Липы сократились, почти сошли на нет. Она пила до бесчувствия, в том числе полового. Ее порок, как жидкость в сообщающихся сосудах, переместился с одного пристрастия на другое, и общее его количество не изменилось. Зато вызывающая трезвость сына стала казаться ей такой же ненормальной, как стоическое пьянство мужа.
 
      Никто не подходил к Алеше и не заводил с ним разговора, да и между собой пациенты не выказывали личных отношений, как бывает в товариществе. Похоже было, что каждый здесь намерен перетерпеть жизнь сам по себе. На койке слева лежал, а точнее сидел, Анастасий
      Трушкин, с которого обход начался и пошел по часовой стрелке, чтобы завершиться на Теплине. Трушкин кушал яичко. Далее по периметру покоя, весь размер которого не уступал площади футбольного поля, лежал, на сей раз именно лежал пластом какой-то человек под простыней, напоминающий зачехленную Карапет-Гору, причем с одной стороны койки свешивалась одна его сиреневая рука, а с другой – другая, и в вены обеих рук были воткнуты иглы с резиновыми шлангами, ведущими к жутковатому аппарату, всему в шкалах и тумблерах. Человек бездействовал и безмолвствовал, но, вероятно, жил, ибо лечился.
      За человеком-карапет-горою располагалось целое семейство, дающее о себе знать шипучими перебранками хозяйственного толка да детским плачем из-за натянутых вместо стен простыней. Обувь, одна пара мужских ботинок, одна женских босоножек и две пары войлочных ботиков, одна меньше другой, стояли у входа в этот простынный табор.
      Вместе с мужчинами располагались женщины, которые, как существа отдельной породы, держались скоплениями, впрочем, довольно условными. Насколько можно было судить издалека, то были в основном немолодые неряхи в платках и мягких халатах, пестротою напоминающих осеннюю листву. Но среди них заметна была девица, привлекающая внимание молодостью и живостью. То и дело к ней подсаживались мужчины всех возрастов, пощипывали ее, подталкивали и получали аналогичное обращение в ответ. Эта особа, которую, судя по долетающим восклицаниям, звали Марфой, бросала косвенные взгляды в сторону Алеши и, как ему казалось, предназначала свои разбитные реплики для его сведения. Впрочем, она пользовалась таким бойким спросом, что Алеша мог невольно преувеличить эффект своего отдаленного присутствия.
      Справа к колонне был прикован цепью за шею интеллигентный мужчина, смирно приткнувшийся на тюфячке наподобие собачьего. Над ним значилось "Буйный", и Алеша подумал было, что такова оригинальная фамилия пациента, облик которого не вязался с буйством, когда рядом прокомментировали: "Это буйнопомешанный по фамилии
      Голубев".
      Алеша вздрогнул. Перед ним висел на костылях человек, как бы слепленный из глины в нормальных пропорциях, а затем сплюснутый своим создателем в бесформенный ком в приступе разочарования.
      – Арий, – представился бесформенный и сжал руку Алеши с неожиданной силой.
      – Он действительно может броситься? – поинтересовался Алеша для стимуляции разговора.
      – Ни в коем случае. Милейший человек.
      С кряхтением и скрипом Арий сел на койку (можно?) и вытянул перед собою загипсованную ножку, как будто по ошибке пересаженную к глыбе его туловища от восьмилетнего ребенка.
      – Все болит – проклятое леченье. – Он достал из кармана просторной пижамы пачку папирос "Карапет-Даг", закурил и предложил некурящему Алеше, который не отказался.
      – Полмесяца назад мне сделали повторный перелом левой ноги, собаки, и никак не зарастает. Ведь я уже немолод.
      – Сколько тебе? – Алеша решил попробовать обращение на "ты".
      – Тридцать три. Постарше тебя, – сказал Арий и утешительно потрепал Алешино плечо. – И вот повторный перелом. Боли адские. О!
      – У тебя был перелом, который неровно зарос? – недопонял Алеша.
      – Нет, перелом на этой ноге мне прописали и сделали.
      Арий прислонил костыли к спинке кровати, откинулся на подушку, насколько позволяла фигура, и начал пространнейшее откровение, словно только ждал для этого повода.
      – Я попал в Днищево лет десять назад и был тогда красивее и выше тебя. Я был офицер авиационной пехоты, гимнаст и, ты не поверишь, бабник.
      Алеша издал было междометие, смысл которого примерно можно передать как "Ну почему же?", но Арий прервал его ограничительным жестом: я, мол, знаю, кем я был и кого ты перед собою видишь.
      – Так вот, однажды у меня заболела головка.
      – Головка?
      – Ну да, моя голова. Сначала я думал, что это пройдет, как всегда думаешь в таких случаях, но боли только усиливались и продолжались, пока невозможно стало терпеть.
      – Так у тебя, что?.. – Алеша как бы нарочно забыл латинское название этой общедоступной болезни.
      – Да нет, то, что ты имеешь в виду, у меня бывало столько раз, сколько у других бывает насморк, ведь я летчик, а у меня заболела
      ГОЛОВА, моя единственная головка.
      Теплин пожал плечами и настроился на продолжение без перерывов.
      – И вот одна знакомая, с которой все началось, а точнее, на которой закончилось, одна учительница по имени Валерия по блату направила меня сюда, где, как она утверждала, из человека делают чудеса.
      "Чудеса", – эхом подумал Алеша о приплюснутом офицере.
      – И вот я попал в руки Евсея Давидовича Спазмана. Перво-наперво меня усадили в кресло наподобие зубоврачебного, но раз в десять сложнее и красивей, через которое тебе, наверное, тоже придется пройти, и подключили электродики ко всем мыслимым местам.
      – И к головке? – не утерпел Теплин.
      – Естественно, что и в голову. И как был я приспособлен и прочно пристегнут, Евсей Давидович подходит ко мне с улыбочкой, да вприплясочку, и говорит: "Ну что, орел, долетался?"
      Я тоже ему улыбаюсь, ему не улыбнуться трудно, и спрашиваю:
      "Что со мной станется, Евсей Давидович, если не секрет?". Какие могут быть секреты, отвечает он мне, как всегда с улыбочкой, подходит к аппаратику да как врубил…
      В этом месте рассказа горло Ария отказалось служить хозяину, и тот сделал паузу для судорожного вздоха.
      – Боль вонзилась адская, сразу во все места, как будто в нее окунули. Все пульсирует, уши заложило, глаза застелило, и во всем этом кошмаре носится веселый такой Евсей Давидович Спазман с блестящими глазами и спрашивает так близко-близко: "Ну, как делишки,
      Арий? Можно терпеть, Арюша?"
      Алеше показалось, что Арий сейчас заплачет, но этого не произошло. Офицер только учащенно заморгал и продолжил:
      – Но то была лишь проверка, не лечение. Лечение ждало впереди.
      При помощи своего чудо-кресла Евсей Давидович увидел как на ладони, что причина моей ненормальности не в жалкой инфекции, которую не обязательно лечить, поскольку при выходе из больницы она прицепится снова, хоть не выходи, а в глубочайших процессах моего костного мозга. И прописал мне перелом позвоночника.
      – Но это же очень опасно? – предположил Теплин.
      – А болезнь безопасна? – грустно улыбнулся Арий. – После операции я надолго слег, и хотя жизнь мне удалось сохранить, около двух лет я не мог шевельнуться. Как бился надо мной Спазман! Он лично иногда убирал из-под меня посудину, поправлял мне одеяло, на руках выносил меня в садик и читал мою любимую книгу "Повесть о пострадавшем человеке", тоже про летчика.
      И вот впервые я прошелся по палате: бледный, скрюченный, весь деформированный, но живой. В честь этого события наши девочки, Юля
      Голодова и Зина Облавина, вывесили стенгазету, приготовили обед с пирогом, завели музыку. Как мог, я даже станцевал: более сильная
      Зина держала меня сзади под мышки, чтобы я не упал, а более стройная
      Юлия, которую ты видел, наша красавица, обнимала меня спереди и переминалась, как в настоящем танце. Мог ли я, полумертвый, мечтать об этом какой-нибудь год назад?
      Арий взгрустнул и примолк, глядя перед собой. Алеша пригляделся к его обычной на вид голове.
      – Ущипни меня за щеку, – предложил Арий, перехватав его взгляд.
      – А можно? – неуверенно спросил Алеша, как спрашивают разрешения.
      – Можно, да посильнее. Ну же, если хочешь, даже кольни меня чем-нибудь.
      – Я потихоньку…
      Алеша взял своего нового знакомого за отвислую складку щеки и обнаружил, что она холодна, как спинка жабы.
 
      В последнюю ночь здоровья Арию невероятно повезло. Эта его ночь-пик казалась настолько фантастичной среди теперешнего ничтожества, что он сам не мог поверить ее мозговому образу, возникающему при попытках засыпания на пружинистой зыби койки. И все же, если бы не та сумасшедшая, почти райская ночь, не было бы и этой, невыносимо скучной, почти адской.
      Тем летом Арий выпустился из училища летных офицеров пехоты лейтенантом. По крайней мере так он рассказывал тем, кто имел терпение его слушать. Его здоровье было выдающимся: он умел ходить на руках, быстро бегать и высоко прыгать на ногах, делать шпагат, сальто и пунш. При этом был, по его словам, невероятно красив. Что еще нужно военному?
      У него была страсть: регистрация женщин. Каждую совокупленную женскую особь он заносил по имени, фамилии (если знал) и порядковому номеру в тетрадь, озаглавленную – о небесный романтик! – "Моя любовь". И ставил дату.
      Его привязанности можно было совершенно точно воспроизвести хронологически, так как с собой Арий был честен, и не так уж много их набралось до последнего дня. А впрочем, как посмотреть. Их было в тетради ровно по количеству его нормальных лет – двадцать три, как если бы он сношался ровно по одному разу в год, начиная от рождения.
      Повторных встреч не было, по крайней мере в тетради.
      Итак он любил:
      1. Клавдию в ночь с девятого на десятое, без конца.
      2. Галечку Кононову, через год день в день, но увереннее.
      3. Январь следующего года. Валя (то ли Пискина, то ли пошутила).
      Продавщица. Очень пахло.
      4. Валю, другую, но почти такую же страшную, в самоволке. Радовал только счет.
      5. Март. Таня. Кричала.
      6. Тот же март. Таня же, но другая. Рвало обоих.
      7. Ольга Альбертовна по военной литературе. Сорок два года.
      Стройная.
      8. Вера. Заразился.
      9. Надя. Заразился.
      10. Люба. Заразился.
      Последние тринадцать записей приходились на один день и послужили доктору Спазману для уточнения окончательного диагноза: "половая ненормальность".
      Вечером того счастливого дня подтянутый Арий с кучей выигранных денег пробился в затуманенный слезоточивыми миазмами питейный зал
      Дворца офицеров. Здесь, как нарочно, тринадцать бывших студенток учительского института, побратима или, если можно так выразиться, посестрима офицерского училища, праздновали получение дипломов. За двумя сдвинутыми столами сидели, по списку: Вера, три Тани, Зоя,
      Зинаида, Любовь, пять Елен, Адельфина и, наконец, Валерия. Из-за многочисленности и угара все казались красивыми.
      – Девочки! Е-мое!
      Арий отпугнул бородатого учителя в очках, незаметно удалившегося при первой возможности, и насторожил несильного туземного продавца овощей со свирепым взглядом. Он был грандиозен в этот момент и в этом окружении и напоминал не переодетого лейтенанта народных войск, а, скорее, рано разбогатевшую сверхзвезду популярной культуры.
      – Верок, до чего же ты хорош в этой распашонке без всего! – галдел он, покусывая плотное тело одной из опьяневших девушек сквозь ажурную ткань.
      – И я хочу, и я хочу, и я хочу, чтобы меня кусали, – отовсюду пищали учительницы, без смущения подставляя оголенные участки тела под укус лейтенанта, и поглаживая, и покусывая, и пощипывая его спортивный торс со всех сторон.
      Ночевали на полу у богатой Адельфины. Сначала Арий наскоро лег на
      Веру. Затем, еще не веря удаче, – эх, видели бы его другие офицеры бригады! – прилег на Елену, Адельфину, которая из-за волосиков на груди стеснялась дольше всех, еще и еще раз на Елену, каждый раз на новую, и, насколько он помнил, на Валерию.
      При первых подходах он еще предпринимал розыгрыш любви, состоящей, как известно, в предпочтении одного партнера другому (или другим) на протяжении по крайней мере одного полового акта, и бормотал что-то ласковое. Но на третьей или четвертой учительнице этот романтизм потерял смысл, и Арий стал переползать молча, как последний выживший на поле боя воин, отмечая про себя лишь жесткость, жирность, сырость или еще какую-нибудь особенность очередной учительницы да пытаясь по этим особенностям угадать в темноте ее имя.
      – Ленка? Что же я люблю к этому твоему месту прижиматься, – томно бормотал он.
      – А я не Ленка, – отвечала шалунья, – Я Люба, – и наносила офицеру пощечину шуточной ревности.
      Начиная с грубоватой поселянки Тани, учительницы задурили. Они принялись пукать в кульминационные моменты любви, причем, к досаде лейтенанта, настоящим пищевым выхлопом. Арий сердился и просил, убеждал, умолял прекратить, вызывая лишь новые приступы куража. "А, а, а, о", – изнывали учительницы и завершали свое сладкое изнывание предательским "пуу", то утробно-гулким, то вопросительно-лукавым, то печальным, как вздох сожаления, но всегда обескураживающим. Даже прохладная Адельфина, к которой Арий приглядывался как к будущей невесте, даже респектабельная Адельфина не погнушалась оскорбительной игрой и грубо, по-мужицки проворчала задом. Лейтенант был готов расплакаться, настолько мало обхождение с ним девушек отвечало его понятию о доблести. То, чем он занимался теперь, точнее, то, чем теперь занимались с ним учительницы, он предпочел бы утаить от соратников.
      Они включили свет и заходили по комнате без одежды и стеснения, так мало обращая внимания на свою наготу, что она обесценивалась.
      "Ну и что же, что ходит их тут много-много совсем голых?" – думал придавленный к полу офицер, вращая обалделой головой. Это выглядело почти так же, как если бы тринадцать лейтенантов просто скинули форму, майки и трусы, например, в бане, и стали бы от нечего делать прогуливаться туда-сюда, только спереди у них еще кое-что свисало бы.
      Никакой значительной разницы, кроме передних отвислостей, как ни верти, между офицерами и учительницами не было, и Арий на мгновение осознал, что все они, то есть мы, суть особи одной породы, как, например, самцы и самки какой-нибудь плотвы, различать которых сможет (если захочет) только специалист-ихтиолог или ас-рыболов. И уж тем более дикой или, скорее, забавной, с точки зрения неспециалиста, казалась повадка этих существ обниматься, хвататься друг за друга и потираться частями тела. "Об этом ли я так страстно мечтал за штурвалом истребителя? – думал Арий. – Но это же все равно что мечтать о тарелке супа".
      Между тем девушки менялись на нем, как на тренажере для обучения верховой езде, успевая позевывать, обрабатывать ногти и лица и перекусывать. На груди его стоял поднос с кофейником и чашками, а на лице, как на диванной подушке, небрежно покоилась чья-то жаркая ляжка.
      – Какой вопрос тебе достался по эстетическому воспитанию? – лениво интересовалась обладательница ляжки, кажется, одна из нескольких Тань.
      – Взаимосвязь мировоззрения воспитанника с его обликом, – ритмично отвечала девушка, которая упражнялась офицером последней, юная поэтесса Валерия.
      "Какая же это любовь?" – думал потный Арий, пробовал руками немеющие органы тела и со стоном переворачивался на больничном ложе, отвечающем пружинным стоном. Ночь казалась бесконечной.
      – Всем на процедуры, пока не подошла и не отвела за руку каждого!
      – провозгласила с галереи полная медицинская дама. Ее приветливый голос подействовал мгновенно, как боевая команда, и пациенты со скрипом начали покидать свои ложа и искать одежду, тапочки, часы и все, что угодно, лишь бы протянуть время.
      – Облавина Зинаида Тихоновна, одна из наиболее влиятельных здесь фигур, а для нас-то, пожалуй, и поопасней самого Спазмана.
      Прекрасная женщина, если ее не задеть, – прокомментировал Арий, спуская, как мог, свое ломаное тело с койки и устанавливая его при помощи костылей в ходячее положение.
      – Мне уже надо куда-нибудь идти? – поинтересовался Алеша, немного встревоженный беспокойством ненормалов.
      – Не знаю, как тебе, а мне, хочешь не хочешь, а будут сейчас делать тонизирующие прижигания, будь они прокляты, и никто здесь еще не избежал ни одной процедуры.
      Арий нахмурился, словно рассердился на Теплина, что, мол, при избытке собственных забот он вынужден заниматься чужими, и поскакал в том направлении, куда стекались все. Алеша инстинктивно пошел за ним. Он не мог подвергнуть сомнению осведомленность такого множества людей и скорее готов был усомниться в своих предположениях. А что, если ему не должно и даже вредно находиться в курсе собственного лечения?
      Заходя на галерею, ненормальные, набравшиеся откуда-то в неожиданно большом количестве, уверенно и угрюмо разбивались на группы по известному им признаку и образовывали очереди, иногда предлинные, перед дверями комнат, которые Алеша мысленно назвал
      "кабинетами". Возле одной двери с надписью "Электрошок" собирались в основном старые женщины, хотя попадались и чьи-то дети, у другой, с надписью "Рвотное", толпились почти одни мужчины, как возле пивной, а возле третьей, на которой значилось "Бойлер", стоял всего один серолицый юноша в чужого размера пижаме, озирался и кривил бледные губы. Все ненормалы, включая тех, что считают своим долгом всегда подшучивать, настроены были сердито, как люди, направленные на бесплатный труд. Никто не нарушал очереди, но и не уклонялся от нее.
      Одним словом, все выглядело производственно. Бодряками глядели медики. Они сновали между покорных пациентов, как жадные белые чайки в неповоротливых серых голубиных стадах, остро задевая встречных взглядом, репликой, а то и локтем. Вот кто сочетал удовольствие с необходимостью и с толком вершил дело. Смотреть на них было страшновато. Без единого вопроса Алеша занял очередь к двери с лаконичной надписью "Бокс", не очень длинную, но и не слишком короткую как подозрительная очередь в "Бойлер", и наиболее близкую ему по возрастному и половому составу. "Попробую сюда, – сказал он себе. – Прогонят – и хорошо". Напряжение росло.
      Людей принимали порциями по пять-семь человек и выпускали довольно быстро таких же, но облегченных миновавшей процедурой, расслабленных, а потому болтливых. "Сегодня не так больно", – доходило до Алеши.
      – "А мне как ломом садануло, аж в глаза отдало. А мне сегодня хорошо, как сквозь вату. А мне больно, очень больно, как никогда.
      Главное, расслабиться и покрепче сжать зубы". Все выходящие прижимали к носам пропитанные кровью тампоны.
      – Пять-семь человек мужчин, быстро, пока не выбрала и не отвела за руку сама, – сказала из двери медицинская голова в высоком цилиндрическом колпаке. Из кабинета повеяло чем-то обморочным. Алеша оглянулся и, поскольку никто не попытался его опередить, вошел в
      "бокс".
      В центре комнаты стояло устройство вроде разрезанной вдоль высокой бочки, то есть половина бочки из пластика и стали, от которой, как от всякого порядочного устройства, отходили многочисленные кабели и провода. Внутри полубочки находилось возвышение с резиновым ковриком, как на весах, а позади нее был расстелен обычный спортивный мат.
      Пациенты подходили к столу с пультом управления, за которым сидела медицинская работница в колпаке, и кратко переговаривались относительно каких-то специальных данных. Кое-что из услышанного работница заносила в свой журнал. "Блистеров? Так точно. Блистеров.
      Какие жалобы? Никаких. Плохо. Боли есть? Острые? Хорошо. Сегодня поставим вам пятерочку по шкале Битнера, это у нас двести килограмм-силы, поделаем недельки две-три, постепенно доведем до семерки, а затем повторим цикл сначала. Договорились?"
      Другой работник, сильный фельдшер с засученными рукавами, ставил пациента на подставку внутри полубочки и устраивал его подбородком на специальную кожаную подушечку, называемую почему-то "прикладом" и весьма напоминающую велосипедное седло.
      – Повыше. Пониже. Так. Закройте глаза и сожмите зубы. Не дышите.
      Фельдшер делал кивок, работница кивала, как было у них заведено, в ответ и нажимала красную кнопку на пульте. Жужжал электронный сигнал (зум), из углубления напротив лица больного выскакивал боек, своего рода мини-таран с округлым стальным набалдашником, и ударенный отлетал, садился или отшагивал на мат, в зависимости от силы удара и ударенного. Если у пациента шла носом кровь, ему давали тампон, если нет – повторяли процедуру.
      – Как самочувствие? – спросили, наконец, Алешу.
      – Нормальное.
      – Как нос?
      – Нос как нос.
      – Голова болит?
      – Сейчас да, а вообще-то нет.
      – Прекрасно. Начнем-ка мы с троечки по шкале Битнера, а затем посмотрим, как ухудшится у нас самочувствие, и незаметно догоним до семи "бит". Договорились? Фамилия?
      – Теп-лин.
      – Что вы мне морочите голову. Теплин? Вас здесь нет. Следующий.
      На обратном пути Алеша увидел, что очереди возле кабинетов заметно сократились, а возле двери "бойлера", из-за которой доносились клокотание и стоны, нет совсем никого.
 
      Вопреки своему названию Днищево находилось не в долине, балке, ущелье или каком-либо еще углублении, хотя бы отдаленно напоминающем дно, а напротив, на вершине живописной горы Карапет-Даг. Не будучи населенным пунктом в обычном смысле, Днищево обладало статусом и всеми административными правами центра мнимого национального округа и одновременно заповедника. Здесь не было ни одного постоянного жителя, и многочисленные пациенты больницы или, точнее, клиники психофизической и нравственной нормализации имени Днищева, равно как и весь ее персонал, условно считались коренным населением и фактически подчинялись главному доктору клиники и директору заповедника Евсею Давидовичу Спазману, который, кстати, был и депутатом карапет-днищевского национального округа от либералов.