Лангедокский цикл (№1) - Жизнь и смерть Арнаута Каталана

Елена Хаецкая

Жизнь и смерть Арнаута Каталана

Глава первая

АРНАУТ КАТАЛАН РЕВЕТ ОСЛОМ

Скрипя и на ходу мало не разваливаясь, не проехала даже – проковыляла телега, влекомая клячей себе под стать: ребра наружу, глаза покорные. Определилась у постоялого двора. Тотчас же возница скрылся в доме – договариваться с хозяином. Прочие же путники скромненько оставались в телеге и показываться не спешили. Возниаца вскорости возвратился. Передал клячонку хозяйскому сыну, что был при отце за всякого рода подсобного работника, а сам забрался в телегу под навес и присоединился к остальным.

Так и сидели под выбеленной холстиной сиротинушками, пыльные и скучные. Откопали из-под тряпья хлеба полкраюхи да сыра крошечку. Жевали тихонечко, в пустоту глаза вперив.

Однако ж беседуя с хозяином постоялого двора насчет клячи, не забыл возница примолвить два чрезвычайно нужных словечка, ввернув их умело и весьма кстати. Посеянное пало на добрую почву и взошло на диво быстро.

Поглядел-поглядел хозяин через окно на телегу. Подумал-подумал. А после плюнул и позвал гостей угощаться, пусть даже себе и в убыток.

Те долго ждать не заставили. Немедля ожили, зашевелились, резво с телеги спрыгнули и гостеприимного хозяина почтили. Да так, заметим, почтили, что тот аж крякнул. Казалось, пора бы дураку седому и знать: на дармовщинку всяк брюхо набивает, покуда в поясе не затрещит, а уж бродячие фигляры – тем паче. Народишко, прямо скажем, малопочтенный и к неблагородным поступкам весьма склонный.

Ну, о ком сперва рассказать: о хозяине или о фиглярах?

Начнем, пожалуй, с хозяина. Примечательного в нем немного. Звали его Ригель, имел он сына и дочь, постоялый двор держал в Шателайоне, в благословенной стране Ок; сеньором же над собою знал веселого, отважного и неудачливого Саварика де Маллеона по прозванию Саварик Нечестивец.

Ригеля распирало от любопытства. Он решился даже пожертвовать некоторой толикой своего состояния, только бы выведать всю подноготную этих людей, прибывших в Шателайон на телеге.

Те же, не забывая насыщаться, поведали о себе охотно.

Было их, кстати, четверо и все весьма горазды пожрать, а на выпивку так и вовсе ненасытны. Двое мужчин наворачивали каждый за троих; женщина, что с ними была, ничем не уступала своим спутникам, а четвертый, юноша, почти мальчик, превосходил троих прочих вдвое.

Звали фигляров так: старшего – Агульон-Колючка; того, что лошадью правил, – Тюка (что означает Башка или Тыква), а женщину звали Ильдегонда. Ильдегонда приходилась Агульону сестрой, а Тюка приходился ей мужем.

Мальчик же и вовсе никому из троих родней не являлся. Подобрали его в Ломбардии, по ту сторону гор, и вышло это вот каким образом.

Некогда жил этот юноша с отцом, матерью и прочей родней у себя в деревне, пока не случилось там повального недуга, от которого чернели и гнили руки-ноги и внутренности. Многие от того умирали, а кто не умирал, тот и не поправлялся. Дабы избежать подобной участи, оставил юноша свой дом и бежал куда подальше.

И вот случилось ему забрести в Ломбардию, где свалила его жестокая лихоманка. По счастью, это была не та хворь, от которой гниет все тело, а иная – от которой в жар кидает и трясет, будто сноп при обмолоте.

Едва оправившись, начал он побираться, ибо иных источников к существованию для себя не видел. И жалобил он прохожих столь искусно и убедительно, что прочие нищие, завидуя, набросились на него и ощутимо побили.

Все то время, пока нищие колотили его по спине, по бокам и голове, проклинал он лиходеев с немалой выдумкой и остроумием. Тут-то и приметили парня фигляры, подобрали, залечили его раны и взяли себе в товарищи.

Рассказав все это и срыгнув, сколько срыгнулось, пришлецы повеселели и обещали хозяину отплатить добром за гостеприимство.

Народ в Шателайоне живет сытый. Не зажиревший, конечно, но уж всяко и не отощавший – при таком-то сеньоре, как Саварик де Маллеон. Конечно, не всегда судьба к нему благосклонна, но когда эн Саварик дома и в добром здравии, над Шателайоном будто солнышко восходит.

Долго зазывать на представление не пришлось. Едва поблекло сверкание весеннего дня, знаменуя окончание суетных забот, начали фигляры потеху на площади перед постоялым двором. Разоделись, раскрасили лица и скрылись до поры в телеге. Один только парнишка на виду остался.

Рот у юнца и без того до ушей, а тут еще краской подмазан, чтобы больше казаться. Румянец на всю щеку намалеван, скулы острые, подбородок – хоть дырки протыкай, нос точно клюв у аиста. Стоит парень в пестрых лоскутьях, ноги расставив и подбоченясь, разоряется:

– Здравствуйте, почтенные и полупочтенные!

Солнцем пропеченные,
Ветрами поистолченные,
Никем не любимые,
Одним только Господом Богом хранимые!
Эй, за кого вы меня принимаете?
Кем таким меня считаете?
Может, графом Тулузским?
Может, королем Французским?
А может, здешним сеньором Савариком де Маллеоном?

Ригель тем временем тоже не теряется: выкатывает бочонок молодого вина, кладет под руку кровяные колбасы в оболочке из свиных кишок, достает хлеб утренней и вчерашней выпечки, готовится все это хорошо продать.

Народ на площади уже собирается. Здешним крестьянам на представление поглядеть – себе веселье, а трактирщику не разоренье. И хлеб, и колбаса, и выпивка стали бойко расходиться.

А голос у паренька пронзительный, до самых костей пробирает. Потешный юнец, долговязый, тощий. Сразу видать, сызмальства плохо его кормили. Одно только щедрое солнышко чернявую макушку и припекало, чтобы тянулся выше, а в тело за недостатком питания не вошел.

– А я не граф Тулузский,
Я не король Французский,
И не здешний я сеньор Саварик де Маллеон.
Я странник-забавник,
Одна нога здеся,
другая в поднебесье,
я – ходок по свету,
пою за монету,
а звать меня Горжа,
Рожа Пригожа,
Глотка Лужёна,
По научной же латыни Глутус.
Я у нас самый умный,
Творю на потеху разные глумы,
Глотку деру,
Вам, дуракам, представленье наше объясняю и растолковываю.

Началось! В толпе попритихли, иные даже жевать забыли.

Вот в телеге закопошился кто-то и вдруг выступил, высоко задирая при каждом шаге обмотанные разноцветным тряпьем ноги. Агульон сделал себе лицо свирепое, брови подмалевал углем, чтоб казались густыми и нахмуренными, под нос налепил ужасающие черные усы. Сморщился, резко повернулся туда-сюда, как заводной, оглядел собравшихся гневно.

Мужики так и ахнули, а женщины прыснули и глупо захихикали.

Ничуть не смущаясь, юноша взмахом руки показал на Агульона:

– Извольте видеть, вот это – знатный рыцарь Боссен! У него вот такенный хрен!

Знатный рыцарь охотно продемонстрировал собравшимся вот такенный хрен, сшитый из фиолетового атласа (где только раздобыл, подлец, ткань-то дорогая!) Размахивая им налево и направо, Боссен не забывал корчить престрашные рожи. Встретившись глазами с хорошенькой дочкой Ригеля, фигляр вдруг оскалился в ухмылке, согнал морщины со лба, намекающе задвигал густыми бровями и ласково огладил свой атласный хрен.

Девушка уткнулась лицом в фартук, будто смутившись до смерти. Но Ригелю-то, ее отцу, видно: спрятаться-то она спряталась, да поверх края фартука лукавым глазом подсматривает.

– А вот, – кричит Горжа, – и брат Боссена, доблестный Лантса! У него вот такенные яйца!

Хррясь! Ригель свою дочку – по шее. И в дом ее, в дом, от срама.

У Лантсы бородища накладная, рыжая, торчит веником, а на плащ из дерюги нашит большой крест. И яйца у него и вправду ого-го, тоже атласные, только зеленоватые. С людоедской улыбкой глядит Лантса сперва налево, потом направо.

Зрители дружно ревут от восторга.

Третий выход! Жена благородного Боссена – прекрасная Ильдегонда!

Лицо у Ильдегонды выбелено мукой, волосы накручены на две палки и перевязаны бантами, сверху – белое покрывало.

– Я куртуазна и умна! И мужу своему завсегда я верна!

Боссен подхватывает грубым басом:

– А я зато некуртуазен, нравом свиреп и лицом безобразен!

– А я, – влезает Лантса, – у родителей младший сын, я храбро воюю в стране сарацин!

Желающих посмотреть представление все прибывает. Задние вытягивают шеи, поднимаются на цыпочки, становятся на камни, забираются на деревья, чтобы лучше видеть. А слышно и без того хорошо: все четыре фигляра почти кричат – даже Ильдегонда, несмотря на всю свою куртуазность.

Дама пытается обучать своего супруга любезному обхождению и манерам, в чем не слишком преуспевает.

Повернувшись всем телом, грубый Боссен нацеливается на супругу колючими черными усами.

– Оставьте эти глупости, жена! – вопит он, топая ногами. – Я не желаю слушать! Соколиная охота – вот мое вежество! Кабанья травля – вот моя куртуазность! Лошади – вот мои дамы сердца! Борзые собаки – вот мои пажи! А-а-а!!! – ревет он устрашающе, дабы самые недогадливые поняли: усилия Ильдегонды пропадают втуне.

Но Ильдегонда и не думает сдаваться.

– Чего ради вы должны меня слушать, муж? – переспрашивает она и резко, будто ее дернули за веревку, сгибается в поклоне. – А потому, что женщины во всем превосходят мужчин!

Зрители отзываются возмущенными криками.

– Учить Боссена вежеству, – замечает Горжа (ладони за поясом, ухмылка дерзкая), – все равно что растолковывать благородные науки мужланам вроде вас, полупочтенные!

Разъяренный Боссен несколько раз топает ногой и мрачно хмурится.

Махнув подолом, прекрасная Ильдегонда разворачивается лицом к толпе и широко разводит руками.

– Извольте, я докажу свою правоту! – выкрикивает она, глядя поверх голов на крестьянского паренька и худенькую девушку в подоткнутой юбке, оседлавших толстую ветку придорожной ивы. – Мужчина сотворен из глины и грязной земли! Женщина же – из благороднейшего человеческого ребра! Вот почему мы, женщины, превосходим мужчин!

Девушка визгливо смеется, тряся тощими плечами. Паренек украдкой целует ее в шею.

Ильдегонда протягивает обе руки Боссену, по-прежнему не сводя глаз с парочки.

– Взгляните, муж, как нежны мои руки!

Руки у фиглярки крупные, загрубевшие от ветра, от поводьев, с которыми ей то и дело приходится управляться, исколотые иглой. Но перед представлением она обваляла их в муке.

Показав белоснежные кисти Боссену, она поднимает их над головой, чтобы и зрители могли разглядеть, как следует.

– А каковы руки у вашего пола, муж? Не подобны ли они граблям и лопатам?

Боссен трясет кулачищами. На тыльную сторону ладоней он густо налепил черной щетины.

– Ну, так чего ради мужчины властвуют над нами? – продолжает Ильдегонда, наступая на Боссена, как деревенская склочница, подбоченясь и поводя плечами. – Вы бородаты, как козлы! Вы черны, как вороны! Кожа у вас грубее бычьей! Вы волосаты, как медведи!

Боссен молча размахнулся, желая поучить жену, но тут между супругами, ужом извернувшись, влез Горжа. Пока те обменивались яростными гримасами, Горжа бойко растолковал зрителям:

– Вот так защищала прекрасная дама Ильдегонда науку куртуазности. Но муж не желал и слушать! И оттого случилась вдруг большая беда для обоих!

Сказав это, он неожиданно повернулся к даме спиной и низко склонился перед Боссеном. Дама Ильдегонда, очень высоко вздернув брови, уставилась на тощий зад Горжи.

Горжа прокричал:

– Мой господин, благородный рыцарь Боссен!

Покинув сарацинский плен

И избежав немало бед,

Вернулся ваш преславный брат!

С этими словами он выпрямился и отскочил в сторону, освобождая дорогу доблестному Лантсе – с накладной рыжей бородой и знаменитыми зелеными яйцами. Испуская громкие стоны, Лантса выступил вперед и несколько раз взмахнул руками, широким жестом оглаживая крест на своей одежде.

– Я претерпел немало бед за те плачевные семь лет, что бился я у сарацин, когда с друзьями, а когда – совсем один! – прокричал Лантса жалобным голосом. – И вот вернулся я назад, но мне не рад мой добрый брат!

Боссен прогудел что-то нечленораздельное и скорчил свирепую рожу. Лантса, отвернувшись, закрыл лицо руками. На тыльной стороне ладоней у него, как и у Боссена, была приклеена шерсть, только не черная, а рыжая.

– Пускай мужья и злы и столь упрямы, быть грубой недостойно дамы! – вскричала куртуазная Ильдегонда.

Замирая после каждого шага, она решительно приблизилась к Лантсе и после резкого размаха рукавами демонстративно обняла его. А затем отступила и той же подпрыгивающей походкой удалилась.

– Итак, я вернулся! – выкрикнул ободренный Лантса. – Воистину, наконец-то я дома! И теперь, впервые за долгие годы, без страха быть убитым стану я есть и пить и справлять естественную нужду, чего я столь долго был лишен!

Лантса исполнил танец, не забывая трясти тем, чем был славен и о чем Горжа оповестил публику еще в прологе, после чего убежал за телегу.

Боссен спросил жену:

– Зачем вы его обняли?

– Как же мне было не обнять его, коли он – ваш брат и вернулся из Святой Земли?

Оба супруга стояли плечом к плечу, лицом к публике. Крестьяне, увлеченные представлением, подходили все ближе к фиглярам. Задние напирали, передние лезли вперед. Перепалка между супругами делалась все громче.

– Для какой же причины, жена, вам его обнимать?

– Для такой, чтобы выказать вам уважение.

– К чему столь долгий обходной путь? Могли бы уважить, обняв просто меня.

Один из зрителей крикнул:

– А ей с тобой неинтересно!

– Почему же? – возразила Ильдегонда и подергала Боссена за вот такенный хрен. Хрен остался у нее в руках. Помахав им в воздухе, дама добавила: – Очень даже интересно!

Боссен отобрал у нее принадлежность и пристегнул ее обратно.

– Ваш брат Лантса храбро бился с сарацинами! – Ильдегонда вернулась к прежней теме.

– Мало ли кто с кем бился. Я тоже вчера с эн Савариком храбро бился, чуть головы не лишился, так он меня отделал.

– Ах, господин мой Боссен, сколь мало в вас куртуазности… – И неожиданно изменив тон, Ильдегонда заорала на зрителей: – Эй, ты! Ты мне уж совсем на платье налез! Еще на голову сядьте! Расступитесь, расступитесь!

Расталкивая наседающих зрителей, Ильдегонда и Горжа быстро двинулись вперед, освобождая пространство для игры.

– Давай, давай!.. – ворчал Горжа, отпихивая крестьян. Те нехотя подавались назад.

– Некуртуазность ваша, муж мой, весьма печалит меня! – как ни в чем не бывало продолжала Ильдегонда, отходя на прежнее место.

– А, пошла ты в задницу со своей куртуазностью! – заревел разъяренный Боссен.

Ильдегонда запрокинула голову и патетически вскричала:

– Скотам людьми не стать,

У них иная стать,

Зато скотину видеть в муже

Намного хуже!

– Ой, ой! – завопил Горжа и, схватив пустой горшок, оставленный Ригелем на окне для просушки, нахлобучил себе на голову. – Ой, сейчас подерутся! Ой, ой! Сейчас камни полетят! Берегите хрупкие предметы!

Боссен снова замахал кулаками.

– Жена! Вы должны были выбранить его за то, что он посмел коснуться вас.

– Ни за что!

– А я говорю: порядочная женщина должна была дать ему по морде!

– Фи, господин мой! Дать крестоносцу по морде!

Боссен внезапно замолчал. Скрестил на груди волосатые руки, показывая, что не желает продолжать спор. А затем медленным движением вытащил из-за пазухи мешочек. Потряс им, показывая сперва тем, кто глазел на представление справа, а после тем, кто находился слева.

Горжа запустил в мешочек пальцы, взял оттуда щепоть воздуха, вложил в рот и громко зачавкал. Для наглядности еще рыгнул пару раз. И замер, как громом пораженный.

Зрители затаили дыхание, предчувствуя, что вот-вот станут свидетелями чего-то поистине ужасного.

И точно! Глаза у Горжи выпучились, сделавшись почти совершенно белыми. Казалось, они сейчас вывалятся из орбит и покатятся по пыли. Изо рта у него пошла настоящая пена. Поскольку губы у Горжи были заблаговременно намазаны, то пена окрасилась розовым.

Захрипев, Горжа повалился набок, как сноп, забился в судорогах, задергался и наконец затих.

– Да! В этом мешочке я храню страшный яд! – закричал Боссен, когда Горжа перестал корчиться и пускать пену. – Я не намерен больше спорить ни с женой, ни с братом моим, ибо они оба злоумышляют против меня! Жена моя кому хошь голову задурит! Я ей не верю более! Нет, не желаю я дознаваться, виновны они или нет! Я просто отравлю обоих, вот что я сделаю!

– По прошествии совсем недолгого времени, – поведал простертый на земле мертвый Горжа, – благородный Боссен устроил большое пиршество в честь возвращения своего брата. И на этом пиру он действительно подсыпал яду обоим, хотя те нисколько не были перед ним виноваты.

– Эй, ты же мертв! – крикнули Горже из толпы.

– Я говорю из могильной тьмы! – ответствовал Горжа с завыванием, которое сделало бы честь осиротевшему шакалу.

Затем он встал, показывая, что представление окончено. Все четверо поклонились публике. Горжа снял с головы горшок. Публика загомонила, засвистела.

– Поглазели, посмеялись, подивились, насладились – пора вам деньгу гнать! – завопил Горжа, потрясая горшком. – Эй, платите за наше представление, за ваше удивление!

Но крестьянам не хотелось отпускать фигляров так скоро. Самый бойкий из них, бондарь по прозванию Аурилья, незамедлительно вступил с Горжей в перебранку.

– Ну, и за что же это мы должны тебе платить? Смех в котел не положишь, из побасенки каши не сваришь, с песенок сыт не будешь.

– Зато здоровья наберешься, ведь мы лекари, – охотно ответил юноша.

– Какие еще лекари? Вы же фигляры!

– А такие! Хорошая побасенка удваивает жизнь! Это ясно описано в писаниях высоконаучного Аверроэса, которого изучают во всех университетах и в самом городе Монпелье! Наша же история и смешна и поучительна, и жизнь ваша станет втрое длиннее против того, что вы заслуживаете.

– Врешь ты что-то, – сказал Аурилья. – Правду говорят: с басками торговаться хуже чем с жидами. Ой, ой! Пропали наши денежки!

Горжа тряхнул черными волосами, обтер ладонью лицо, размазывая краску по подбородку.

– Есть среди нас гасконцы, есть каталонцы, есть тут и баски, и все мы не ведали в жизни ласки, зато живем без ничьей указки. Платите нам деньги за представление!

Он начал обходить зрителей, толкая горшком в живот то одного, то другого. Крестьяне смеялись, когда он гримасничал, вымогая монетку достоинством побольше. Грошики так и сыпались. Скоро уже в горшке собралась приятная компания: шесть медных мелов, восемь рэмонденов, пять тулузских солидов, отданных, как оговаривалось особо, за девять зрителей, три мельгориена, пятнадцать оболов, а также четыре монеты неопределенной ценности и не имеющие названия.

Паренек так увлекся созерцанием этой отрадной картины, что и глаз от нее не отрывал, все глядел-любовался, как грошик летит навстречу собратьям, увеличивая их число.

И вот поток прервался. Досадуя, Горжа вскинул голову – поглядеть, кому это платить неохота.

А человек, что перед ним стоял, не богато, не бедно одетый, оказался лет сорока с небольшим, волосы имел соломенного цвета, нос и щеки усыпанные веснушками, глаза светлые, ресницы и брови белые, на загорелом лице очень заметные. И сразу увиделось в нем юноше нечто, от чего он насторожился и весь подобрался.

– Что стоишь столбом? Плати! – сказал Горжа нарочито дерзким тоном.

Человек показал на ладони медный обол.

– Назовись, фигляр, так, пожалуй, и заплачу.

Горжа поставил горшок с монетами себе на темечко, убрал руки, шагнул влево, шагнул вправо, тряхнул головой и ловко подхватил падающий горшок. Ни одной монеты не уронил.

– Я потешник,

Я насмешник,

Я мим,

Брожу то один, то не один,

Я гистрион,

На все руки силен,

Я сальтатор – сальто кручу,

Я йокулятор – шутки шучу,

Я глумотворец, срамословец, песнесказитель, а при случае еще и лекарь.

Разговоры на площади постепенно смолкали. Стоявшие поблизости от Горжи тихой сапой расступались, так что вскоре вокруг юноши и его собеседника образовалась тревожащая пустота.

– Лекарь? Какие же болезни ты лечишь, лекарь?

– Я собакам кровь пускаю, ставлю коровам банки, козам – припарки, коням – пиявки, курам – микстуру, кошкам – тинктуру, а ослам – яйца отрезаю, если меня очень попросить. Хочешь, я и тебя вылечу?

Человек засмеялся.

– Да я и не болен вовсе.

– Позволь мне тебя полечить, враз чем-нибудь заболеешь. Чего изволишь? У меня в котомке всякого на выбор: и трясовица, и огневица, и прочая иная лихоманка. – Юноша снова выкатил глаза, пустив изо рта пену. – Нет, не хочу быть лекарем! – вскричал он миг спустя и снова сделал нормальное лицо. – Лучше купи у меня что-нибудь. Я теперь торговец.

– Рожу утри, торговец.

– Благодарю, господин. – Горжа утерся.

– Чем торгуешь, торговец?

Глядя на обол на ладони незнакомца, паренек пояснил:

– Зимой дождем, летом пылью, а осенью всякой разной гнилью.

– Ох, верно наш бондарь Аурилья говорит: с баском не торгуйся, проторгуешься.

– А я не баск, я каталонец. Да только какая разница, коли мы с тобой близкая родня, господин мой.

Желтоволосый слегка сдвинул светлые брови.

– Это с какой еще стороны, голодранец?

– Со стороны Адама и Евы. А наследство наше поделили не поровну.

– Эдак я по миру пойду, если всем таким родичам выделю часть моего наследства! За кого ты принимаешь меня, полупочтенный?

Горжа поклонился, взмахнув немытыми черными патлами.

– Вижу я, ты не граф Тулузский и не король Французский! – молвил он, бодрясь (господин пока что не гневался).

– Я Саварик де Маллеон, – заключил, рассеивая последние сомнения, желтоволосый.

Паренек выпрямился, прижал к груди горшок с монетами и не выдержал – оглянулся на своих товарищей. Те молча выжидали, чем окончится разговор.

Саварик подбросил грошик в воздух.

– Что, фигляр, никак струсил?

Словив монетку на лету, Горжа учтиво ответил:

– Струсить не струсил, господин мой, но осторожность поимел.

И вдруг чрезвычайно похоже заревел ослом.

Глава вторая

АРНАУТ КАТАЛАН ВЕДЕТ КУРТУАЗНУЮ БЕСЕДУ

Добрый сеньор де Маллеон, прозванный также Саварик Нечестивец, фигляров разного рода ценил весьма высоко, привечал их у себя во владениях и щедро вознаграждал. Если же он видел человека, не обделенного песенным, либо поэтическим даром, то стремился оказать тому как можно больше благодеяний. Это было у него в обычае.

Поэтому эн Саварик и пригласил товарищей Горжи к себе в гости – на праздник.

Разумеется, такое предложение было принято немедленно и с радостью.

Как раз в это время эн Саварик спасся от одной беды, а в другую попасть еще не успел. По этой ли, по какой иной причине, только затеял он праздник и пригласил к себе в Шателайон множество рыцарей и дам. Почти все они с радостью откликнулись на приглашение эн Саварика и прислали скорых гонцов сообщить о своем непременном прибытии.

Филгярам же чудилось, будто попали они вдруг в подобие земного рая. После тряских пыльных дорог, после ночлега в телеге, либо в дешевом трактире на соломе с клопами, дивной мнилась им постель, накрытая мягкими шкурами, большая медная чаша для умывания – всегда с свежей водой, обильная трапеза, щедрая на мясо, шелковистые охотничьи псы, всюду ступающие по каменному полу галерей с легким стуком когтей. Да и сами галереи с их чередованием солнечных пятен и черных теней от колонн, и комнаты – верхние с бойницами, нижние – с широкими витражными окнами, и большой сад с колодцем и скамьями, – все это не слишком разнилось с тем понятием о рае, который было усвоено Каталаном еще с детских лет.

Телегу и фиглярскую клячонку эн Саварик сразу препоручил прислуге. Скотину завели в стойло, телегу оттащили на задний двор, и больше у Тюки с Агульоном голова о них не болела.

Из заезжих потешников эн Саварику больше всех глянулся парнишка каталонец. С ним и захотел беседовать, когда явился на второй день их гостевания в ту комнату, что отвели всем четверым.

Каталонец Горжа, едва завидев Саварика, сразу вскочил на ноги и отвесил низкий поклон. Саварик позвал его в сад. Уселся на скамью. Горжа перед ним на траву плюхнулся, ноги скрестив, лицо поднял – внимать приготовился.

Для начала спросил его эн Саварик об имени.

– Как звать тебя, каталонец? Что, так и кликать перед всеми гостями – Горжей?

Паренек подумал немного.

– А разве плохо – Горжа? Вообще меня Арнаутом крестили, а по ту сторону гор говорят – Арно. Еще можно сказать – Арнольд, только мне это совсем не нравится. Лучше уж зовите меня просто Каталаном, коли "Горжа" неблагозвучно.

После того Саварик рассказал, какой он замыслил праздник, для каких гостей хочет дать представление, в чем смысл и какова изюминка пьесы и многое другое, что было необходимо обсудить, а под конец обещал заплатить всей труппе очень хорошие деньги.

Все это Каталан выслушал чрезвычайно внимательно, а про себя решил во что бы то ни стало угодить такому богатому и щедрому сеньору. А Саварик тоже был Каталаном доволен. Паренек пока что не обманывал ожиданий. Стихи ловил на лету; если что и забывал, не терялся, присочинял сам и, что главное, получалось не хуже.

Труднее всего оказалось, как и ожидал Каталан, склонить актерку Ильдегонду к тому озорству, что затеял эн Саварик. И так и эдак ее уламывал, весь ужом извертелся, дождем пролился, мелким бисером рассыпался – Ильдегонда ни в какую. И через Тюку влиять на нее пытался, и через Агульона, и втроем на нее наскакивали – нет, упорствует Ильдегонда! Наконец, отчаявшись, решился Каталан эн Саварика потревожить.

Тот был занят с гостями. По приглашению Саварика де Маллеона прибыло в Шателайон немалое число знатных владетелей и куртуазных дам.

Эн Саварик вел учтивый любовный поединок с домной Гильемой де Бенож, за которой, себе на беду, куртуазно ухаживал, не получая взаимности. Поединок этот состоял в преискусном чередовании колкостей и любезностей. Эн Саварик уже ощутимо одерживал верх, а домна Гильема готовилась претерпеть поражение, и поэтому дама весьма обрадовалась вторжению жонглера, в то время как эн Саварик был немало раздосадован.

Поклонившись как можно ниже, Каталан молвил:

– Тут у нас… господин мой… неурядица одна, право слово… И не уладить, хоть ты совсем тресни! – От растерянности он изъяснялся не совсем бойко, не то, что на площади.

Широкоскулое лицо Саварика залилось краской.

– Да что же это такое! Или ты, мужлан, совсем забылся, что врываешься ко мне так бесцеремонно?

– Я… ну, у нас тут… Ох! – вскричал Каталан и без долгих разговоров повалился Саварику в ноги, по опыту зная, что это наилучший способ беседовать с разгневанными сеньорами.

А дама Гильема едко заметила:

– Как же мне поверить в ваше добросердечие, эн Саварик, если у меня на глазах вы готовы за ничтожный проступок изничтожить какого-то бедного фигляра?

Тут Саварик сделался совсем красным и на миг даже всерьез захотел повесить злополучного Каталана. Но потом взял себя в руки и сказал спокойным тоном:

– Встань, пожалуйста, Каталан, и растолкуй мне внятно, какой помощи ты у меня просишь.

Услыхав это, Каталан резво поднялся и объяснил с довольно развязным видом:

– Актерка наша, Ильдегонда, упрямая кобыла, спасу нет. Ни в какую не желает играть свою роль так, как ваша милость задумала.

– Уж наверняка эн Саварик задумал что-то непристойное, – проговорила домна Гильема. – Иначе почему бы этой доброй девушке не согласиться играть свою роль? Уж конечно, ей не впервой выступать на подмостках в пьесе, ведь она избрала фиглярство своим ремеслом.

От таких изысканных речей голова у Каталана совсем пошла кругом. Он только молча поклонился домне Гильеме и снова обратился к эн Саварику.

– Умоляю вас, господин мой, помогите нам как-нибудь уломать ее. Она никого не хочет слушать, так может хоть вас послушает. Посулите ей что, пригрозите или еще как…

Саварик, досадуя, обещал, что с актеркой потолкует, и Каталан наконец оставил Саварика с домной Гильемой наедине. Но пока шло препирательство с дерзецом Каталаном, все завоеванные эн Савариком в куртуазном поединке позиции были утрачены, и домна Гильема легко повергла теперь эн Саварика к своим ногам. Впрочем, трактаты о любви в один голос утверждают, будто поражение в подобном споре куда слаще победы, так что в конце концов эн Саварик в накладе не остался.

С актеркой же он действительно потолковал тем же вечером, призвав ее к себе в уединенные покои. О чем шла беседа, никто потом не дознался, но мнение свое Ильдегонда переменила, и с того времени репетиции шли уже не спотыкаясь.

И вот настал назначенный день. Стоило поглядеть на великолепно убранный замок и сад, на превосходные наряды знатных гостей, на красивые лица дам, на обильное угощение, на великое множество музыкантов.

Все деревья в саду украшены лентами. Иные свисают, наподобие гирлянд, иные завязаны бантами, а иные – таким образом, чтобы напоминать розы. Лоскутные цветы перевиты травой и вплетены в венки из листьев. Повсюду на траве и скамьях разложены мягкие подушки.

Любимые охотничьи псы Саварика бродят между гостей – сытые, ласковые – кладут длинные морды на ноги людям, бороздят их лица печальными темными глазами.

Гости вели малозначительную беседу, стараясь, чтобы она не стала слишком увлекательной, не то досадно будет прерывать ее, когда объявят о начале представления.

И вот выходит, почти совершенно не робея, к великому скоплению знатнейших сеньоров Юга разнаряженный в пух и прах Арнаут Каталан. Растягивает в ухмылке рот, и без того не маленький, и, скособочившись в каком-то уж совершенно немыслимом поклоне, кричит визгливым голосом:

– Здравствуйте, многопочтенные, сильнопочтенные и почти не почтенные, но нашим господином Савариком почтённые!

Получив от Саварика заранее оговоренного пинка в услужливо откляченный специально для этой цели тощий зад, Каталан опрокидывается на спину, точно большой, яркий жук и орет:

– Ой, ой! Пропал я совсем! И теперь представление наше никак не состоится, ведь я в нем главный великомученик!

– А хорошо ли представление, чтобы мы стали тебя слушать? – спрашивает Саварик.

– Вам ли не знать, господин мой, коли вы сами эту пьесу и сочинили… – стонет Каталан.

– Тогда, может быть, и неплохое, – говорит Саварик. – А о чем пьеса? Запамятовал! Я много разного насочинял.

– О человеке.

– Стоило ли тратить время на предмет столь плачевный? Видать, делать мне было нечего… Да не валяйся ты по траве, как молодой кобель на тухлой рыбе.

– Благодарю, господин мой. – Каталан встает и не без изящества раскланивается перед публикой. – Мы фигляры перехожие и потому со всяким сбродом схожие, хотя на самом деле чрезвычайно искусные, а представленье наше о том, как была восславлена истина и посрамлены заблуждения. Называется же комедия сия "Поповская ересь".

Тут все гости, которым хорошо были известны как мнения, так и обычай эн Саварика Нечестивца, врага попов и Монфора, оживились, ибо сразу поняли: эн Саварик приготовил какое-то новое озорство.

– Пролог! – провозгласил Каталан и замер в полупоклоне.

Вперед выступили Тюка и Агульон, оба одетые монахами. Чтобы казаться толще, они напихали под одежду соломы. Тюка был, как всегда, с рыжей бородой – он считал, что это вдохновляет его на игру. Агульон прилепил черные усы, а под глазом для смеху намалевал углем синяк.

Поворачиваясь, "монахи" столкнулись лбами, долго бранились между собой, после чего открыли пролог.

– Диалог философический! О человеке! – выкрикнул Каталан и, изменив положение, снова застыл.

– Что есть человек? – с важным видом вопросил Тюка.

Агульон скорчил возможно более мрачную рожу и отвечал замогильно:

– Слуга смерти, путник прохожий.

– Чему уподобим его?

– Снегу, что тает при первом тепле.

– Как жив он?

– Свечой на ветру, гаснущей быстро.

– Где человек?

– Во всякого рода борении.

– Товарищи кто ему?

– Семеро их: голод, холод, жара, жажда, усталость, болезни и смерть.

Не позволив публике надолго погрузиться в созерцательное настроение, Каталан завопил что есть мочи:

– Пролог окончен! Здесь начинается действие удивительной, престрашной и трогательной пьесы, исторгающей слезы, повергающей в ужас и обращающей души на стезю истинной веры!

Невдалеке от здешнего прихода

Жила девица Ильдегонда,

Собой была она красива,

Чиста душой и не спесива.

И предалась она вере чистой и истинной и, приняв посвящение, сделалась "совершенною" катаркой, а ересь поповскую отвергла навсегда! А вот и она сама!

Актерка Ильдегонда постаралась – разоделась на славу. Впрочем, надо сказать, что и эн Саварик не поскупился, всего дал, и атласа, и тонкого полотна, и нитку самоцветных бус. Только руки, красные, распухшие, резко выделялись на фоне белоснежных рукавов. Но осанка у нее была горделивая, как у всех актерок, а лицо, что ни говори, довольно миловидное. Да и мастерства ей было не занимать.

– Я Ильдегонда,

Пью только воду,

Съедаю в день лишь толику хлеба,

Зане хочу попасть на небо!

– тихим голосом проговорила она.

– Вот такова моя госпожа Ильдегонда, – сказал Каталан, напоказ любуясь ею. – И ради нее я тоже, ничтожный слуга, принял катарское учение и вкушаю освященный хлеб, ибо то – хлеб истинного знания.

Зрители, среди которых почти всем время от времени выпадала радость делить братскую трапезу с "совершенными", отозвались одобрительными восклицаниями. Тем неприятнее было для них новое появление двух жирных монахов.

– Слыхал я, дружище, будто в этих краях проживает некая девица, вполне предавшаяся истинной вере, а наше католическое лжеучение отвергшая, – завел разговор Агульон, жадно облизываясь.

– И что, она красива? – осведомился Тюка, потирая руки.

– Весьма!

– И богата?

– Разумеется!

Оба "монаха" пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи – что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.

– Наш святой долг, – проговорили они слаженным хором, – вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.

Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.

Вперед снова выступил Каталан.

– Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного – то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. – Тут Каталан повернулся к "монахам" и с покорным видом протянул им руки. – Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело – наследие диаволово, и я с радостью освобождаюсь от него!

Оба "монаха" громко пыхтя с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:

– Веруешь в Бога-Отца? Веруешь в Бога-Отца?

Арнаут Каталан извивался под их ударами, бился и катался, не забывая испускать душераздирающие стоны. Он так надрывался, что одна из собак вскочила и, размахивая хвостом, принялась оглушительно лаять.

Наконец Каталан затих.

"Монахи" отерли пот. Агульон наклонился, потыкал, кряхтя, в Каталана растопыренными пальцами.

– Вроде как он помер.

– Вот негодяй! А какой, однако же, чистый тут воздух, заметил, брат?

– Чистый, брат. Это потому, что еретик умер.

– Странно также, что мухи на труп не летят.

– Это потому, что здесь нет мух, брат.

– Как это – нет мух?

– А вот так. Вообще нет.

– Как же такое вышло, чтобы вовсе не было мух?

– А я их от Церкви отлучил, вот они и передохли.

– Странно. Вот я тоже графа Фуа от Церкви отлучил, а он живехонек.

Тут граф Фуа, которого действительно недавно отлучили от Церкви, громко захохотал и погрозил Саварику кулаком. Саварик возвел глаза к небу и пожал плечами – скромник.

– Ах, если бы и катары вот так после отлучения дохли! – завел снова Агульон.

– Увы, брат! – ответствовал Тюка с печальным видом. – Катаров подобной малостью не возьмешь!

Бурное одобрение зрителей подбодрило "монахов". Они сделали паузу, чтобы поклониться в ответ на аплодисменты, после чего с самыми зверскими рожами подступились к девице Ильдегонде.

Однако Ильдегонда, как и замышлялось автором пьесы, ни в какую не поддавалась на увещания. Посулы и даже угрозы оставили ее совершенно равнодушной.

Представление близилось к сногсшибательной развязке, о чем и уведомил публику нарочно для такого случая воскресший Каталан.

– Превеликой жалости достойно, что честь не в чести и ложь вознесена на пьедестал, – заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. – Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.

Лишь в одиночестве ты обретешь друзей,

Лишь после драки машут кулаками,

И солнце не встает над облаками,

И грамоты не знает книгочей,

а как он книги читает – неведомо. Увы! Но смотрите же, что случилось с прекрасной и добродетельной Ильдегондой и узнайте, как прекрасная катарка посрамила своих мучителей.

"Монахи" схватили несчастную Ильдегонду и связали ее так, что она стала напоминать кокон.

– Мы не станем больше ей грозить,

Мы ее не станем бить,

А вот как мы с нею поступим! – прокричали они в один голос и замерли на миг со зверскими гримасами на лицах, растопырив руки и расставив ноги. Затем Тюка с помощью Каталана притащил большую бочку и указал на нее размашистым жестом.

– В сию нечестивую нашу купель погрузим мы упорствующую в истинной вере девицу и силой окрестим ее в наше лжеучение!

Каталан подтащил ведро воды, заблаговременно приготовленное и спрятанное в стороне. Высоко подняв ведро, они с Тюкой вылили воду в бочку. Из щелей в бочке тут же потекли тонкие струйки. Каталан принялся затыкать щелки травой, ползая вокруг на четвереньках.

Между тем Агульон и Тюка подняли прямую, как палка, Ильдегонду, возложили ее себе на плечи и, ступая торжественно и медленно обошли с нею кругом всю сценическую площадку. Ильдегонда обреченно закрыла глаза.

А затем злокозненные "монахи" сунули Ильдегонду в бочку, сперва вниз головой, а затем, заметив ошибку, как положено.

– Сейчас ты примешь наше нечестивое крещение, – поведал Агульон страшным голосом.

– О жалкие, ничтожные еретики! – закричала Ильдегонда. – Никогда я не приму вашего нечестивого крещения!

– А нам плевать, ведь ты богата

И перед нами виновата!

Крещаешься во имя Папы Римского!.. Эй, что это?

Повисла пауза. Ожидание нагнеталось. Спустя мгновение зрители ощутили неладное. Настолько неладное, что между ними пробежал тихий, удивленный говорок. Домна Гильема демонстративно зажала нос двумя пальцами и устремила на Саварика негодующий взор – она мгновенно догадалась, что ужасающая вонь, распространившаяся из "купели", была частью замысла автора пьесы. А Саварик – золотоволосый, светлоглазый – и бровью не ведет, только вдруг угол рта у него предательски дернулся.

– Да! Вот так-то, многопочтенные! – выскочил вперед услужливый Каталан и принялся отвешивать во все стороны поклон за поклоном. – Это именно то, что вы подумали! Это – дерь-мо! Наидерьмовейшее и наиболее сраное из возможных какашек, испражнений и всяких прочих говн!

– Пусть он прекратит! – взорвалась домна Гильема. – Эн Саварик! Что за площадное фиглярство! Велите вашему холую заткнуться!

– Холуй, заткнись! – рявкнул Саварик.

– Слушаюсь, господин мой, и затыкаюсь. Да только хоть молчи, хоть говори, а говно говном и останется. Ибо сами рассудите, – наглел на глазах Каталан, – господин мой и высокородные сеньоры, благосклоннейшая публика, как еще могла защититься несчастная госпожа Ильдегонда от зверей в монашеском обличии, ежели они связали ее по рукам и ногам и сунули в свою диавольскую купель, дабы отвратить от учения истинного и ввергнуть в поповскую ересь? Вот и испустила беззащитная девица в воду их крещения нечистоты тела своего и сделала, таким образом, нечестивую их купель тем, чем она завсегда и являлась – то есть, отхожим местом!

– Так была посрамлена ересь попов! – хором добавили Агульон и Тюка и утащили источающую смрад бочку вкупе с недвижимой Ильдегондой на задний двор – отмывать, очищать и умащивать благовониями.

– Так пьеса наша завершается,

А с вас за погляд причитается! – бойко сказал Каталан.

Эн Саварик засмеялся.

– Вот ведь шут гороховый!

– Нет, он миленький! – заявила домна Гильема непоследовательно.

– Ладно, брысь, Каталан.

– Нет, пусть останется, – вмешалась Гильема.

Каталан низко поклонился домне Гильеме и, разумеется, предпочел повиноваться скорее ей, нежели Саварику.

Для увеселения окружающих Каталан показал несколько трюков, которым обучили его Тюка с Агульоном: повертел на палочке блюдо, походил по саду колесом – сперва справа налево, потом слева направо; но тут ему не вполне повезло и он с размаху угодил ногами в дюжего слугу, спешившего из кухни с печеным гусем на большом фаянсовом блюде. Получив внезапный тычок, гусь отправился в свой последний полет к неописуемой радости вертевшихся между гостями псов; драгоценное блюдо удалось спасти, чего не скажешь о Каталане: настигнув, слуга крепко поколотил неловкого акробата, так что спустя неколикое время Каталан явил лик куда менее наглый, чем прежде, а нос и один глаз – куда более фиолетовые против их природного цвета.

Остальные фигляры тем временем уже находились в саду и показывали всякие штуки и трюки, стояли на голове и друг у друга на плечах, перебрасывали мячи ножами, так что мячи как будто сами собой перепрыгивали с острия на острие. Ильдегонда, тщательно отмытая и одетая в новое платье, хотела петь, но гости невольно ее сторонились, и потому она была страшно зла.

Затея Саварика заключалась в том, что в бочке был заранее спрятан бычий пузырь, наполненный свиным – вот этим самым, вонючим, понимаете, чем. В решительный момент Ильдегонда раздавила его ногой, выпуская смрад на волю. Саварик Нечестивец, великий мастер на всякие неожиданности, радовался своей новой выдумке, точно дитя малое, и дабы осуществить ее в полной мере, не поскупился – заплатил Ильдегонде столько, что, узнай о том покойный отец, эн Раоль, заблаговременно лишил бы сына наследства.

Вино и музыка, задушевные разговоры и искренний смех наполняли сад, и постепенно мягкие теплые сумерки завладевали Шателайоном, окутывая деревья, колодец, галерею, скамьи. Наступало то любимое многими время суток, когда голоса начинают звучать из самой середины груди, а женские глаза делаются темными и – кажется – лишенными дна.

Каталан, и похваленный за добрую игру, и побитый за неуклюжесть, наконец улучил свободную минутку и вознаградил себя изрядным куском мяса, нашпигованного чесноком.

Эн Саварик, немало уже выпивший молодого вина и окончательно поссорившийся с домной Гильемой (чему был на самом деле несказанно рад, ибо эта ядовитая на язык и капризная дама порядком его утомила) подозвал Каталана к себе. Тот нехотя встал и, прихватив с собой тарелку, приблизился.

– Скажи, Каталан, – обратился к фигляру сеньор де Маллеон, – вот что хочу у тебя узнать… Ведь ремесло бродячего гистриона трудно, а достаток переменчив и часто вам случается жевать траву и пить одну лишь родниковую воду?

– Со слезами пополам, – охотно подтвердил Каталан. – Так оно и есть, господин мой. Иной раз и сам дивишься, как долго может жить человек вообще без всякой еды.

– Скажи, Каталан, откуда вы, в таком случае, добыли тот фиолетовый и зеленый атлас, из которого сшили хрен и яйца? Честно говоря, с той самой минуты, как я увидел вас на площади у постоялого двора, эта загадка не дает мне покоя.

– Загадки тут, господин мой, никакой нет, есть одна только удача. Случилось нам выступать в Рокамадуре и тешить тамошних благородных сеньоров песенками. Они щедро наградили нас, хотя вы, конечно же, неизмеримо их в этом превзошли. – Тут Каталан, не в силах удержаться, отхватил здоровый кус мяса и продолжал свою повесть жуя. – А одна прекрасная и очень добрая дама призвала к себе нашего Тюку и спросила – чем вознаградить его за столь славное увеселение? Тюка же, немного разбираясь в куртуазной науке, пал к ее ногам и имел дерзновение попросить многоцветный атласный рукав ее платья, дабы носить всегда у сердца.

– Гм! – поперхнулся Саварик.

– Дама тотчас же отстегнула рукав, – невозмутимо говорил между тем Каталан, – и одарила бедного жонглера, который был вне себя от счастья. Ведь и самые ничтожные имеют право, согласно Кодексу Любви, любить самых знатных и прекрасных. Эта удовлетворенная просьба вызвала множество изысканных рассуждений о природе любви, о правах и обязанностях любовников – стоило послушать! Вот этот-то рукав мы впоследствии и приспособили к делу, господин мой, – заключил Каталан, заталкивая в рот последний кусок мяса.

Саварик сперва смеялся, а потом, став серьезным, сказал так:

Любить не стыдно, не зазорно,
Отдать себя любви – не грех,
Глумливый ей не страшен смех,
Любовь не верит слухам вздорным.
Но знай: тебя постигнет кара,
Коль ты доверишься фигляру.

На это Каталан, пожав плечами, ответил:

– Может быть.

Глава третья

АРНАУТ КАТАЛАН ИЗУЧАЕТ РАЗНОВИДНОСТИ ПОЕДИНКОВ

На полпути к стране Вавилону,
Где сарацин коварен черный,
Посередь самого синего моря
Стоит гора – кому на радость, кому на горе.
На той горе живет бык печеный,
У него в жопе чеснок толченый.
Стекается туда люд крещеный -
Хлеб в чеснок макать да жрать.
И всем хорошо бы, да негде срать -
На двадцать пять лиг все вокруг засрано…

Ой, нет, нет, нет! Не поет больше Арнаут Каталан таких песен и прибаутками простонародными никого больше не тешит. А вместо того изучает он науку Куртуазию и делает в том немалые успехи.

Обласканный Савариком Нечестивцем, оставался он в Шателайоне, в то время как товарищи его двинулись в путь, ибо их Саварик Нечестивец обласкал в значительно меньшей мере.

Но и у Саварика Каталан не загостился, ибо домна Гильема де Бенож пожелала увезти ловкого забавника с собой. Этим намеревалась она весьма досадить эн Саварику – в чем, кстати, и преуспела. И с той поры они с Савариком больше не виделись.

У домны Гильемы в Беноже Каталан провел целых три года и ознаменовал свое пребывание там большим количеством подвигов, преимущественно ничтожных или бессмысленных.

Когда возраст Каталана стал неуклонно приближаться к двадцати годам, расстался он со своей госпожой. Сказать по правде, она его попросту выгнала, ибо надоел ей этот фигляр хуже горькой редьки.

Каталан же, ничуть не унывая, пустился в странствия на своей собственной лошади, которую получил в подарок от домны Гильемы, и неколикое время переходил от двора ко двору и от одного владетеля к другому, пока не осел при одной знатной даме, которую звали домна Алана де Вильнев.

При этой госпоже Каталан вскоре сделался любимцем, ибо преуспевал как в теориях искусства любовного ухаживания, так и в изящном стихотворчестве, за что домна Алана также пожаловала его различными дарами. Жилось ему сытно и весело.

И вот какой прискорбный случай уничтожил процветание Каталана при этой даме.

Настала весна – девятнадцатая или двадцатая в жизни Каталана (точнее он и сам толком не знал). И вздумалось домне Алане отправиться в гости к домне Эрмесине де Нейстрив, госпоже весьма юной, красивой и сведущей в куртуазии. Взяла домна Алана с собой большую, пышную свиту – пятерых вассалов с оружием и семерых разных слуг, еще двух прислужниц, а с ними – и Арнаута Каталана, чтобы не приходилось в пути томиться скукой. Каталан же взял с собой лютню, ибо довольно искусно распевал различные песни, иногда собственного сочинения, но чаще – заученные от других жонглеров.

Весело ехали по залитому солнцем лесу, слушая пение птиц и переговариваясь. И столь отрадно было все вокруг, что мы уже не находим никаких слов для описания и потому уступаем место изысканным стихам, которые сложил по сходному поводу один славный виршеплет, именем Иоанн Готский:

…Оделись
В новую зелень леса, поля запестрели цветами;
На холмах и в долинах, в рощах, лесах и кусточках
Зачали бойкую песнь вновь ободренные пташки;
Каждая нива дышала весенних цветов ароматом;
Празднично, весело небо и пёстро земля красовались.

Вот в такую-то благодать и погрузились путники и, поскольку все они были молоды и не обременены ни заботами, ни недугами, ни какими-либо пороками, свойственными старческому возрасту, то и путешествие их было чрезвычайно приятным.

И вот видит домна Алана впереди красивую лесную полянку, покрытую мягкой травой, и так говорит, обращаясь к своим спутникам:

– Мы все уже изрядно притомились от долгого пути, а до владений сеньоры де Нейстрив ехать нам еще часа три, мне думается. Вон там я вижу хорошее место, чтобы нам остановиться и немного передохнуть, а заодно и воздать должное тем яствам, которые мы везем с собою как раз для такого случая.

Тотчас же все громко выразили согласие и стали спешиваться. Слуги расстелили на траве чистую холщовую скатерть, где, как по волшебству, появились кушанья и напитки. Воздух наполнился запахом свежего хлеба, печеного мяса, различных приправ, среди которых сильнее всего благоухала корица.

За приятной трапезой затеялся весьма любопытный разговор, который стоило бы послушать уже ради того, чтобы научиться чему-нибудь полезному. Поводом для беседы послужила малокуртуазная ссора между двумя прислужницами сеньоры Аланы, которые распалились так, что, изрыгая непристойную брань, незамедлительно вцепились друг другу в волосы, вследствие чего четырем конюхам не без труда удалось их растащить.

Таким образом, разговор сам собою пошел о разного рода поединках и правилах вежества, которые надлежит при этом соблюдать, дабы вернее одержать победу.

Коротко говоря, содержание этой несравненно изящной беседы можно свести к следующей схеме:

ПОЕДИНКИ

С применением оружия

Словесные

насмерть обе стороны

стремятся выказать

лишь доблесть

ведущийсядля развлечения

ведущийсядля разгрома противника

когда ты распален гневом и противник твой тоже

когда ты распален, а противник спокоен

когда ты спокоен, а противник распален

когда вы оба спокойны

друг тебе противник

не друг тебе противник

Каждой разновидности соответствует свое отдельное правило, обеспечивающее успешное ведение поединка и в конечном итоге – победу. Так, вступая в поединок насмерть с применением оружия, надлежит ставить свою жизнь выше законов вежества. Напротив, в словесном поединке, ведущемся ради развлечения, рекомендуется стремиться скорее к поражению, нежели к победе. Последнее особенно предписывается в тех случаях, когда твоим противником является дама, чьей благосклонности ты добиваешься.

Арнаут Каталан скоро соскучился слушать сии отвлеченные рассуждения, по личному опыту отлично зная, что любой словесный поединок, ведущийся хоть для развлечения, хоть для разгрома противника, хоть с другом, хоть с недругом, хоть при взаимном распалении сторон, хоть при изначальном спокойствии, непременно завершается мордобоем – что и продемонстрировали обе прислужницы с очевидностью и не без блеска.

И потому, набив основательно брюхо, Каталан оставил сеньору Алану и ее друзей теоретизировать (а древо поединков, между тем, ветвилось и ширилось, покрываясь листочками и птичками) и углубился в лес на поиски иных развлечений и для начала помочился.

Спустя очень недолгое время Каталан выбрался к деревне, в чем не может быть усмотрено никакого дива, ибо места здесь весьма пригодны для земледелия и потому густо заселены. Некоторое время Каталан стоял на холме, щуря глаза в ярком солнечном свете и любуясь ковром зреющей к сенокосу сочной травы. Луга шли под уклон к прозрачной речке, за которой раскинулась деревня дворов на тридцать, не меньше. Свежая зелень листвы, напоенная светом синева небес, легкий ветерок, ласково оглаживающий лицо, – все это вдруг наполнило Каталана таким неистовым ликованием, что он, выкрикивая бессвязные песни, пустился в пляс на вершине холма – один-одинешенек, точно какой-нибудь древний языческий дух.

Так выплясывал он, позабыв все на свете, и вдруг обнаружил, что рядом, зачарованно вылупив глаза, стояла простоволосая крестьянская девка с приоткрытым ртом.

Каталан остановился, тяжело дыша. Черная прядь прилипла к потному лбу, темные глаза блестят, будто их смазали маслом.

– Ой, – басом выговорила девка и подхватилась бежать, но не тут-то было: Каталан сцапал ее за руку. Она дернулась – раз, другой – и от ужаса сомлела.

– Ты чего? – спросил ее Каталан, жадно вдыхая запах распаренного девкиного тела.

– Ой, – уже шепотом повторила девка.

И оттого ли, что шмель тяжко загудел в нагретой солнцем траве, оттого ли, что тянуло у девки из-под мышек сладким потом, оттого ли, что настала для Каталана двадцатая в его жизни весна, – только заголил он девкины плечи, обеими руками потянув на ней дерюжную рубаху. И открылись плечи, да такие круглые, что дух перехватило. И потому не стал Каталан отнимать от них ладони, а вместо того повел дальше и нырнул загребущей рукой в вырез рубахи. И тотчас же уловил большое мягкое полушарие.

Каталан пошевелил пальцами вокруг приятной выпуклости, а затем двинулся еще ниже и нечаянно порвал на девке рубаху. Тут она, опомнившись, взвизгнула и дернулась, а этого делать никак не следовало. В голове у Каталана все помутилось, ибо воспаленные грезы уже рисовали ему те бездны, что скрываются у нее ниже пупка. Он испугался до полусмерти: никак его сейчас вожделенного лишат? И потому, зарычав диким зверем, ловко опрокинул Каталан девку на траву и задрал на ней юбку.

Тут уж глупая сообразила, какая ей грозит опасность, и начала отбиваться, изо всех сил лягаясь ногами и ужом елозя под Каталаном. Поэтому уподобился Каталан неловкому фехтовальщику, который вслепую наносит мечом бесполезные удары и вместо того, чтобы точным выпадом поразить противника в уязвимое место, бьет то по щиту, то по стальным пластинам доспеха.

Таким образом, поединок велся между Каталаном и девкой насмерть, с применением оружия, причем оба противника были не на шутку распалены, так что ни о каком вежестве в данном случае и речи идти не могло.

Девка вырвала у Каталана прядь волос, а когда это не помогло, принялась вопить во все горло, призывая к себе на помощь односельчан. Но даже и это не могло остановить Каталана, ибо он наконец пробил брешь в обороне противника и поразил его насмерть.

Победа оказалась столь сладкой, что Каталан и сам заорал, как полоумный. И так, голося каждый на свой лад, совокупно тряслись они на вершине холма, а между тем в деревне их крики были услышаны и великое множество мужланов, вооружившихся палками, граблями, вилами и прочим дрекольем, уже мчались вверх по склону. Тут Каталан очнулся и, осознав всю грозившую ему смертельную опасность, как был в распущенных штанах, мотая мудями, рванул прочь, оставив девку завывать и корячиться на траве. Поскольку штаны мешали ему бежать, то Каталан выпрыгнул из них и ломанул через лес уже голозадым, прикрывая чувствительное место горстью, дабы ненароком не поранить о сучья. Позади него, неотвратимо, как возмездие, топотали разъяренные мужланы, на ходу переговариваясь грубыми голосами.

Хуже всего было то, что мужланы не отставали и, хотя они пробежали уже значительное расстояние и изрядно отдалились от деревни, они явно не намеревались прекращать погони. Каталан мчался, от страха утратив рассудок, пока наконец не достиг той уютной поляны, где расположилась на отдых домна Алана.

– В случае, если словесный поединок ведется ради того, чтобы первенствовать, и если правота на твоей стороне, но противник твой распален, в то время как ты спокоен, учитывая также и то, что, хотя противник тебе и любезен, но ниже тебя по происхождению, ты поступишь наилучшим образом, если тихим голосом заговоришь о чем-либо с окружающими, дабы показать, что презираешь неправоту и… – Тут, прервав рассуждение, домна Алана пронзительно взвизгнула.

И было, от чего!

Моля о покровительстве, на поляну выскочил Каталан, облаченный в одну лишь рубаху, да и та, по правде сказать, изрядно поизорвалась во время безумного бегства. Со всклокоченными волосами, исцарапанный, покрытый потом, Каталан повалился к ногам домны Аланы, невнятно причитая и всхлипывая.

Почти сразу вслед за ним из гущи леса вырвались разъяренные мужланы, числом около сорока, весьма свирепые с виду, и угрожающе замахали своим оружием.

Из их бессвязных выкриков явствовало, что Каталан обесчестил в деревне девицу и что в отместку мужланы желают, во-первых, покарать срамотатца смертью, а во-вторых, нанести его покровительнице ущерб, соразмерный тому, что был причинен в деревне.

– Да он безумен! – закричала домна Алана, отпихивая ногой Каталана, судорожно цепляющегося за оторочку ее нарядного платья. – Разве вы не видите, что этот человек не в своем уме? Он дурак! Он блаженный! Он утратил рассудок! Он сумасшедший! Какой с него спрос?

– А! – заорал, выкатывая глаза, похожий на медведя бородатый мужлан. – Твой дурак лишил невинности мою сестру!

– Да он безумен, безумен! – Домна Алана заломила руки, в ужасе оглядываясь по сторонам. – Пощадите его и нас всех!

Каталан пал на спину и задергал в воздухе голыми ногами, подражая ослиному реву. Мужлан глядел на него некоторое время с сомнением, но затем решительно замотал косматой головой.

– Дурак так дурак! Нам-то что? Девка испорчена!

И надвинулся на домну Алану. Остальные мужланы тоже приблизились, выставляя вилы и колья. Брат испорченной девицы, не сводя глаз с домны Аланы и пустив уже слюну из угла рта на бороду, потянулся распустить завязки своих штанов.

Поняв, что у него на уме, домна Алана пронзительно закричала:

– Помогите! Помогите!

Тотчас ее вассалы и слуги схватились за оружие и отважно бросились защищать госпожу. Но силы были слишком неравными. Мужланы числом превосходили друзей и слуг домны Аланы в четыре раза – самое малое. И потому, невзирая на отвагу и доброе оружие, все защитники прекрасной дамы были перебиты, как мыши, – кроме Каталана, который в самом начале битвы уполз в кусты и там затаился, обхватив голову руками и крепко зажмурив глаза.

Одержав легкую победу, мужланы повалили на окровавленную землю прислужниц благородной домны и изнасиловали их. Саму же домну сперва связали, а затем раздели, ибо желали завладеть ее одеждой и украшениями. После чего нагую и беспомощную также расстелили на траве рядом с зареванными служанками и приготовились опозорить.

В этот ужасный миг в лесу затрещали ветки, запел охотничий рожок, загавкали псы – и на поляну вылетел всадник. При виде его мужланы тотчас же приостановили выполнение своего гнусного намерения и снова схватились за колья.

Однако всадник развернул коня и сбил с ног одного из мужланов, а после закричал громким голосом:

– На колени, скоты!

Видать, мужланы его признали, потому что опустили вилы и колья и расступились. Тот, что лежал на земле, сбитый конем, осторожно отполз в сторону.

– На колени! – гаркнул всадник снова, а конь под ним завертелся и громко зафыркал.

– Сеньор Саварик! – заголосил брат обесчещенной девицы, поспешно подтягивая штаны и валясь на колени перед танцующим конем. – Сеньор! Добрый господин! Выслушайте нас!

Саварик (а это был он) протянул руку, указывая на домну Алану.

– Немедленно развяжите эту госпожу и верните ей все то, что отобрали!

Мужланы торопливо развязали ей руки и нехотя бросили на землю всю снятую с нее одежду и драгоценности. Громко зарыдав, домна Алана пала лицом на ворох шелков, ее плечи затряслись. Служанки, робко приблизившись, попытались помочь сеньоре облачиться, но та вдруг резко села, тряхнув грудями, и отхлестала их по щекам, после чего снова разрыдалась.

– Добрый господин! – вновь воззвал к Саварику мужлан и, видя, что Саварик уже тянется к мечу, пал головой в траву и шумно заплакал. – Добрый господин!

А Саварик подбоченился и убивать мужлана не стал.

– Ну, – позволил он, – говори.

Воспряв духом, мужлан выпрямился и, размахивая руками и вертя бородой то влево, то вправо, рассказал, как оно все было. Как человек этой вот сеньоры, безумный дурак, пробрался в деревню и, околдовав злым колдовством невинную девушку, злокозненно затем обесчестил ее; как на крик девушки прибежали односельчане и погнались за мерзким насильником, который без штанов так лихо улепетывал от возмездия, что привел их всех сюда; как вон та домна отказалась выдать негодяя и как было решено причинить ей ущерб сообразный с тем, что претерпела девушка…

Все это мужлан рассказывал сбивчиво и в самых подлых выражениях.

Тут домна Алана, перестав плакать, принялась судорожно натягивать на себя одежду, словно бы очнулась от страшного сна и обнаружила себя неподобающе раздетой среди великого скопления народу.

– А кто эти люди, которых вы тут поубивали? – спросил мужланов Саварик, озираясь вокруг и показывая на трупы, повсюду валявшиеся на поляне.

– Так это… господин мой… помешать хотели, ну мы их и… А чего они с нами так? Как со скотом!

– А вы и есть скоты! – вскинулась домна Алана. – Животные! Звери!

Саварик соскочил с коня и учтиво поклонился даме.

– Не случилось ли с вами какого-либо непоправимого несчастья, госпожа моя?

– Нет. Вы подоспели вовремя.

Саварик поцеловал ее руку.

– Саварик де Маллеон, ваш вечный раб, если вы только пожелаете, госпожа моя, – проговорил он, щуря серые глаза.

Слегка помягчев, домна Алана ответила:

– Мое имя – Алана де Вильнев. Я направлялась в гости к госпоже Эрмесине де Нейстрив, когда случилась эта неприятность.

– Это Иль-де-Рэ, госпожа моя, вы немного сбились с пути, но я провожу вас безопасной дорогой, куда пожелаете. Всегда рад услужить вам.

– Напротив, – возразила домна Алана, – это я обязана вам сохранением своей чести и поэтому…

– О! – перебил ее эн Саварик с некоторой горячностью. – Мужчины должны во всем угождать дамам и служить им, ибо в этом их истинное предназначение. Ведь мы сотворены из глины и слеплены из грязи, а вы – из благороднейшего человеческого ребра!

– Как изысканно направление хода ваших мыслей, эн Саварик! – молвила домна Алана. – Поистине, я счастлива повстречать вас! – Тут она отступила на шаг и поглядела на мужланов, которые тотчас же ответили ей злобными взглядами. – Надеюсь, вы повесите этих кровожадных негодяев?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.