Елена Хаецкая

Возвращение в Ахен

(продолжение Завоевателей)

Часть первая

Золотой Лось

Саламандра тревожно шевельнулась на большом замшелом камне и снова замерла. Кто-то шел по лесу. Скоро он будет на поляне. Можно юркнуть под камень и там затаиться, но зачем? Маленький огненный дух ленив. Незачем прятаться, незачем удирать от глупого человека. Все равно пройдет мимо, не заметив ящерки, – серой на сером камне, неподвижной, маленькой.

Шаги приближались. Шумное, бестолковое существо – человек.

Тень накрыла саламандру. Ящерка не двигалась. Сейчас этот болван пройдет мимо, и можно будет снова наслаждаться теплыми лучами закатного солнышка…

Слишком поздно дух Огня почувствовал присутствие силы. Саламандра двинулась в надежде укрыться в узкой щели под камнем, но оказалась недостаточно проворной. Страшная сила хлестнула ящерку. Саламандра забилась на камне, заскребла лапками. Бесполезно. Человек коснулся ее пальцем и велел повиноваться. От него исходила власть. Он был всемогущ. Он был страшен и не знал пощады. Саламандра раскрыла рот и зашипела. Струйка пламени лизнула белый лишайник и угасла.

– Ага. Ты – дух Огня, – удовлетворенно произнес мучитель и убрал палец.

Ослабев от боли, ящерка слабо дернула хвостом. Человек взял ее двумя пальцами за бока и положил себе на ладонь. Лапки саламандры бессильно свесились, морда, вытянувшись, легла на запястье человека, рубиновые глазки помутнели.

– Я сделал тебе больно? – спросил человек.

Ящерка снова зашипела. Он осторожно погладил ее вдоль спины. Чтоб Огненная Старуха его проглотила, негодяя! Прикосновение было приятным.

– Я не причиню тебе зла, – продолжал человек. – Мне нужна саламандра. Ты будешь моя. Поддерживай по ночам огонь и сделай так, чтобы мне было тепло. Я стану кормить и охранять тебя.

Саламандра приоткрыла глаза. Тот, кто изловил ее, был, несомненно, чародеем. У огненного духа не хватало сил противиться ему. И не только маленькая саламандра – вряд ли кто-нибудь из обитателей долины Элизабет посмел бы перечить этой силе. Незнакомец был намного могущественнее всех, с кем прежде встречалась плененная ящерка.

На миг смутное подозрение растревожило ее: духам было открыто, что когда-нибудь на Элизабетинские болота вернется страшный Безымянный Маг. О нем говорили немало жуткого, невероятного, но ужаснее всего были его глаза: ярко-синие, холодные, как лед, и в то же время способные испепелить даже камень.

Саламандра дернула голову, заглядывая в склонившееся над ней лицо. Оно, возможно, и было похоже на то, которое расписывали духи, пугая обитателей холмов и болот, – и все-таки оно было совсем другим. Смуглое, оно было обрамлено темно-русыми вьющимися волосами, которые были чуть светлее кожи и в первый момент казались припорошенными пылью. Синие глаза вовсе не были пламенными и не леденили кровь. Они были большими, яркими, и ничего зловещего саламандра в них не заметила. Сейчас они разглядывали ящерку ласково, сочувственно и чуть-чуть насмешливо.

Рубиновые глазки на коричнево-серой мордочке моргнули. Чародей тихонько засмеялся и снова погладил ее по спине.

– Вот и договорились, – сказал он. – Полезай ко мне в карман.

Синяка открыл глаза.

Было утро. Солнце только что встало. Несмотря на то, что весна уже уступала место лету, ночи еще стояли довольно промозглые, и под утро спустился туман. Синяка пошевелился, поежился и обнаружил, что страшно замерз. Костерок, однако, послушно трепетал на краю поляны, хотя дрова давно уже прогорели. Синяка посмотрел на него, и ему показалось, что крохотный огонек излучает легкую укоризну. Пытался он согреть повелителя, пытался изо всех сил, но сил оказалось слишком мало, и вот они на исходе…

Синяка поспешно собрал хвороста и бросил его в огонь. На мгновение мелькнул хвостик ящерки, и тут же костер затрещал громко и весело. Синяке почудилось, что он слышит, как чавкает саламандра, утомившаяся за ночь и, несомненно, жутко голодная. Видимо, она действительно отдала все свои силы на то, чтобы поддерживать костер и не дать ему угаснуть. Слабоват оказался маленький огненный дух, подумал Синяка. А может, хитрая бестия распалила костер лишь под утро? Он посмотрел в огонь, но ящерки видно не было. Из костра доносились треск, хруст и жадное повизгиванье.

Синяка уселся на трухлявое бревно. Вокруг шумел лес. От реки Элизабет доносился запах цветущей черемухи. К востоку, милях в пятидесяти, лежал огромный город. Ахен. Бывший вольный Ахен. Синяке не хотелось думать о нем. По правде говоря, ему и возвращаться туда не хотелось, но здесь, видно, не Синяке решать.

А он устал. Он не знал, сколько лет прошло с того дня, как он расстался с Торфинном, – вероятно, много. Очень много. Все эти годы он жил один. Бродил по лесу, скитался, уходил далеко на север по берегу Реки. Добрался даже до Долины Духов, где его появление вызвало страшный переполох, после чего духи дружно снялись с места и удрали в соседнее измерение. Синяка был слишком могущественным чародеем, чтобы такие беззащитные существа, как Первозданные Духи, могли допустить его к себе.

И он мог сколько угодно уверять самого себя и всех вокруг, что был и останется чародеем добрым, – на самом деле он хорошо знал, что на таком уровне могущества различия между добром и злом стираются. Об этом много лет назад говорил ему Торфинн. Черный Торфинн, хозяин Кочующего Замка. Он очень много знал, этот высокий стройный старик с пронзительными черными глазами. Он прочитал множество книг. А Синяка так и не научился читать.

Они расстались где-то здесь, на этих болотах, у реки Элизабет. Это было лет сто назад, может быть, больше. Торфинн звал его с собой. Стоило Синяке прикрыть глаза – и он снова въяве видел его: старик высился в зияющей пропасти ворот своего замка, огромного черного конуса из холодного металла, выделяясь в темном провале ослепительно-белым плащом, под которым сверкала цепь из рубинов. Черные глаза старого мага горели на хищном лице, плеть свисала из руки, касаясь сапог.

Синяка ежился под его пристальным взглядом. Перед великолепием Торфинна он терялся, становился жалким. Он зябко передергивал плечами, шмыгал носом, переминался с ноги на ногу. И все же Торфинн не счел за унижение трижды повторить ему свое предложение.

– Ты будешь мне сыном, мальчик, – говорил ему тогда Торфинн. – В тебе столько силы, что даже я ощущаю трепет, когда думаю о ней. Я научу тебя читать старинные книги и понимать смысл их темных иносказаний. Я открою тебе тайны моих магических кристаллов. Ты увидишь сокрытое, услышишь несказанное. Вместе мы будем могущественнее, чем Ран на побережье и Колаксай на севере, страшнее Огненной Старухи и мудрее Змея Белых Гор. Подумай об этом.

– У меня уже был отец, Торфинн, – сказал Синяка. – Я из рода Белых Магов.

Тогда Торфинн сказал:

– Напрасно ты так держишься за свой род. Ты был рожден для того, чтобы спасти Ахен. Белая Магия связала тебя с этим городом, приковала его к тебе, как ядро к ноге каторжанина. Никогда ты не сможешь уйти от него далеко. Всегда он будет притягивать тебя. В моих силах разрубить эту цепь. Если ты уйдешь со мной в иные миры, ты будешь свободен. Пусть погибнет Ахен, какое тебе дело до него? Он сам предал свою свободу. Его звезда закатилась, его время вышло, он сам виновен в том, что с ним произошло. Ты же видел, как армия сдала Ахен без боя. Город с живой душой сражался бы до последнего солдата и возродился из пепла на удивление мирам. Ахенцы же ушли, они бросили свой город на милость Завоевателей. Зачем тебе эти мертвые развалины?

На это Синяка ответил:

– Даже обреченному дается последняя надежда.

Усталый он тогда был и оттого еще более упрямый.

И Торфинн в последний раз посмотрел на него с непонятной жалостью.

– Ты не знаешь, мальчик, что означает для тебя эта «последняя надежда». Будет слишком поздно, когда ты поймешь, что такое – «спасти Ахен». Будет слишком поздно. Такие, как ты, идут по своему пути до конца. Поэтому я и говорю тебе: выбери иную дорогу. Пойдем со мной. Оставь этот город умирать. Поверь, ты достоин лучшей участи.

Синяка покачал головой.

– Нет, Торфинн.

– Дурак, – своим низким, громовым, как гул водопада, произнес высокомерный Торфинн. – Нет ничего хуже одиночества. Кроме меня, никто в этих мирах тебе не ровня.

Синяка пожал плечами. Он думал о тех, кто остался на Пузановой сопке. Они были его друзьями и, несомненно, ждали его. А он сумеет принести им немало добра…

Торфинн захохотал.

– Дурак! – крикнул он и скривил рот. – Ты думаешь, что сможешь прожить среди людишек, греясь у печки и творя со скуки мелкие чудеса?

– Уходи, Торфинн, – глухо сказал Синяка.

И он остался один посреди бескрайнего болота. Самоуверенный, гордый мальчишка. Хмуро улыбаясь, смотрел, как исчезает в темной пасти металлического конуса старый чародей, как тает замок Торфинна, как удаляется он, постепенно исчезая за горизонтом, растворяясь в тумане. У синякиных ног булькала и пузырилась трясина на том месте, где недавно высилась черная цитадель. И тяжелый голос Торфинна проговорил, словно маг все еще находился рядом:

– Запомни: нет разницы между Добром и Злом. Есть только Сила.

Синяка мотнул головой, отгоняя голос, но тот не желал уходить – спокойный, знающий, сожалеющий.

– Что ж, иди к своим друзьям, Синяка. Посмотри им в глаза. В их смертные глаза. И тогда решай сам, сможешь ли ты жить под их взглядами.

Холод окатил Синяку с головы до ног. Он был все еще горд и хотел скрыть свой страх. И тогда голос Торфинна стал неожиданно нежным – таким нежным, что в нем послышались печаль и дрожь сострадания:

– Мой мальчик, мой бедный мальчик, они не потерпят рядом такого, как ты. Они гордые, они смелые, они смертные. Для них ты навсегда останешься черной тенью из запредельного мира. Они прогонят тебя, сынок…

В этот миг Синяка понял, что старый маг говорит ему правду. Он не знал, что его убедило – мудрость ли и житейская искушенность странствующего чародея или его добрый, ласковый голос. Никто никогда не разговаривал с ним так. Никто никогда не называл его сыном, никто не дорожил его счастьем, не страдал его болью, не хотел учить книгам. Один только Торфинн был ему близок и звал с собой. Своими руками Синяка оттолкнул от себя единственного друга, покровителя, учителя… Что он наделал?

Синяка запрокинул лицо к небу и хрипло закричал:

– Торфинн! Вернись, Торфинн!

В ответ донесся издевательский хохот.

– Дурак! – грохотал Торфинн. – Мальчишка! Сопляк! Ты посмел отказать мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на что ты обрек себя! О, давно я так не веселился! Гаденыш! Человеческий выкормыш! Иди, иди к своим дружкам! Иди к людям! Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем тебя!

Слезы текли по смуглому лицу Синяки. Он стискивал кулаки и тяжко дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом устал и опустился на болотную кочку.

– Будь ты проклят, Торфинн, – шепотом сказал он и обтер мокрое лицо. Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что Торфинн прав. Прав во всем.

Долго, долго шел Синяка до сопки. Болото хватало его за ноги, ветви сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный, задыхающийся, он выбрался на сухое место только к рассвету.

Они стояли на склоне, точно ждали его. Потом Синяка сообразил: они заметили его издалека и вышли встречать. Синяка попытался было улыбнуться им, попросить все забыть, обещать, что облагодетельствует своей магией целый край… Но он уже увидел их лица и понял: они вышли не встречать его. Они хотели его прогнать.

Он остановился.

Проклятьем было знать, что будь он простым солдатом из роты Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс Разенна не хмурил бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем доме и беглого раба, и солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу. Кого угодно – только не его. И еще Синяка знал, что сейчас Ларс отстранит от себя Анну-Стину, шагнет вперед и скажет: «Убирайся».

Ему, великому магу, способному уничтожить весь Орден мановением руки.

Синяка трудно, хрипло дышал. Они не желали терпеть рядом с собой всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли баловаться с ясновидением и гаданиями, но великих магов им не нужно – ни злых, ни добрых.

Одиночество наваливалось на Синяку. Слезы дрожали у него в глазах. Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки женщины, мягко отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с ним, но у него перехватило дыхание. Разенна шагнул вперед. Синяка не стал дожидаться, пока Разенна заговорит. Его изгоняли.

Он повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь, вниз, под гору. Они смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на него. И ни один из них не двинулся с места.

Внезапно костерок погас. Синяка вздрогнул от холода и сердито посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся животом и блаженным выражением на хитрой узкой морде, спала посреди головешек – сытая, безмятежная, невинно-наглая. Синяке захотелось поддать ей сапогом под брюхо, но он удержался. Не пристало так открыто выказывать низкие чувства, а тем паче – зависть, подумал он. Он был голоден.

Закрыв глаза, Синяка потянулся. Спешить было некуда и незачем. Здесь его никто не ждал. И раньше случалось так, что он появлялся в окрестностях Ахена, иногда бродил по грязным улицам, торчал в порту, несколько раз привлекался местными властями за бродяжничество, а во время последней войны отводил от города пушечные ядра, так что врагам не удалось смести его с лица земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо знал, что это не так.

Он снова открыл глаза. На огромном валуне среди сосен сидел, уныло опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж страшный, довольно-таки усохший великанишка. Его серые волосы, забранные на макушке в пучок, свисали бунчуком. Он был обут в подобие сапог, крест-накрест перетянутых на икрах ремнями. Имелись также набедренная повязка и очень короткая стеганая куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее, заплывшее жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.

Что-то невыразимо знакомое виделось в этой своеобразной фигуре. Синяка еле слышно вздохнул.

– Пузан! – сказал он.

Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.

Великан встал и медленно затопал к Синяке. Когда он появился на поляне и солнце ярко осветило его уродливую физиономию, сомнений уже не оставалось. Трудно было, увидев хоть раз, забыть этот широкий нос, оттопыренные губы, пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето кольцо), эти маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.

– Иди, иди сюда, – повторил Синяка. – Ведь ты Пузан, а?

– Пузан я, – преданно пробасило чудовище. Слезы радости выступили на его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и покраснел, отчего шрам на губе проступил еще отчетливее.

– А вы признали меня, господин Синяка, – сказал он. – Хоть и не сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню. Доброту вашу и остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в подвале у лиходея, душегуба и кровопивца…

Синяка хорошо помнил, как Торфинн подарил ему великана. Чудовище действительно томилось у него в замке на цепи, ошалевшее от голода и побоев и превратившееся за долгие годы неволи в существо плаксивое и отчасти подлое. Синяке не было никакого дела до страданий великана. Получив его в подарок, он тут же отпустил несчастное чудовище на свободу – больше из брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан, видимо, решил, что его пожалели.

– Сколько же мы не виделись с вами, господин Синяка, – соловьем разливался великан. – Лет, поди, уж сто тому. И где вы только бродили, горемычный? Я ведь и приказ-то ваш в точности выполнил. Помните? Убиенного вами пирата Бьярни отнес на болото, как было велено, и там его, значит, безжалостно бросил без всякого снисхождения. И погребения ему не творил. Возвращаюсь, значит, назад, на сопку, а вас нету. И никто не может сказать, куда вы подевались. Не бывает же так, чтоб такой великий чародей – и сгинул без следа! Верно? Это я им так говорю. А они говорят, что не имеют понятия. Убежал-с… Это они так говорят. А я вам предан и без вас никуда, господин Синяка. И ждать могу хоть сто лет. А они меня с собой звали, только я не поддался. Чего я там не видел? Я вас, господин Синяка, ждал. И дождался, – слезливо заключил великан.

– Кто тебя с собой звал? – спросил Синяка.

– А этруски, – объяснил великан. – Они же съехали с сопки-то. В Этрурию подались, я так полагаю. Все, все съехали, и люди, и боги, и даже демон, мелкий пакостник. Хорошо там, говорят, в Этрурии-то… Только далеко это, поди, да и давно.

– Зачем же ты остался?

Великан не ответил.

– Дурак ты, Пузан, – сказал Синяка.

– Я так давно вас ищу, господин Синяка, – жалобно басил великан, растянув мокрый рот. – Ну так давно! Страшно же одному…

Ему страшно, подумал Синяка. И повторил:

– С этрусками уходить надо было…

– А чего… – пробубнил великан и свесил голову. – Гоните от себя? Не нужен, да?

Синяка еще немного подумал, покусал губы. Даже великана Ларс Разенна принял к себе. Вот такого – глупого, безобразного. Подхалима и труса. А Синяку прогнал. Интересно, Пузан знает об этом?

– Иди сюда, – сказал, наконец, Синяка.

Великан неуклюже приблизился.

– Господин Синяка, – торжественно провозгласил он, – ежели вам чего надо, то приказывайте, а я буду стараться…

– Сядь, – велел Синяка.

Великан осторожно примостился с ним рядом. И тогда Синяка прижался головой к толстым, угловатым великаньим коленям и громко, в голос, зарыдал.

Подумав, великан бережно накрыл его своей большой лапой и тяжко, в два приема, вздохнул.

– Дела, – многозначительно уронил он, глядя в пространство поверх растрепанных темных синякиных волос. Худые плечи Синяки содрогались. Он что-то невнятно бормотал, а слезы текли и текли из глаз.

Некоторое время Пузан стойко терпел неудобства, а потом гулко пробасил:

– Это… Поплакали, господин Синяка, и хватит. Все равно вы лучше всех, а что кое-кто тут у нас гордый, так это по молодости.

Синяка замолчал, перевел дыхание и, оторвавшись от колен великана, вытер ладонями лицо. Он увидел прямо перед собой маленькие серые глазки с красноватой сеточкой. И эти глазки смотрели на него с пониманием и безграничной любовью.

Ноги путников утопали в мягком мохе болота. Саламандра, недовольная сыростью, взгромоздилась Синяке на плечо, лениво свесила хвост и уткнула сухую мордочку ему в шею. Маленькие острые коготки проткнули синякину рубаху и царапались. Он не обращал на это внимания.

Великан тяжеловесно ступал рядом, время от времени проваливаясь в трясину по колено. Сапоги его безнадежно промокли.

– Ты бы разулся, – сказал Синяка. – Ноги натрешь.

Великан только застенчиво улыбнулся.

Глядя на его нелепую фигуру, Синяка вдруг ощутил, как отдаляется, отпускает его Ахен.

Внезапно великан охнул и споткнулся. Синяка чуть не налетел на него. Великан резко оттолкнул его от себя, так что Синяка упал на сырую кочку, лицом в куст голубики. Саламандра, оказавшись в луже, издала пронзительный звук и, негодуя, быстро забралась Синяке на голову, путаясь когтями в его волосах.

– Пузан, ты что, очу… – начал Синяка и замолчал, когда увидел, что из могучего великаньего плеча торчит тонкая стрела с иссиня-черным оперением.

Вторая стрела вонзилась в кочку, за которой лежал Синяка. Он ясно видел спиральный узор, нанесенный на древко.

Пузан погрозил неведомо кому огромным кулаком.

– Вы можете их испепелить, господин Синяка? – деловито спросил он, пытаясь в то же время рассмотреть стрелу у себя в плече. Он трогал оперение и корчил при этом страшные гримасы.

Синяка встал во весь рост, осторожно вытащил из волос бьющую хвостом саламандру и посадил ее себе на плечо. Он мог испепелить целую армию. Об этом лучше даже не думать.

Еще одна стрела просвистела возле синякиного уха.

– Пузан, отойди-ка в сторону, – сказал Синяка.

– Убьют вас, убьют… – с обреченным видом забубнил великан, однако подчинился.

Из зарослей на край болота бесшумно выступили две темные фигуры. Они вышли одновременно, как по команде. Синяка улыбнулся.

Это были воины в зеленых плащах с опущенными на глаза капюшонами – чтобы комарье и мошка не забивались в волосы. На ногах у них были удобные сапоги из мягкой кожи, а под плащами – плотные кожаные куртки на завязках. Ростом они были на полголовы ниже обыкновенного человека, а по сравнению с высоким Синякой и вовсе казались маленькими.

Один из них откинул капюшон, и открылось молодое лицо, очень бледное, со смелыми широко расставленными светло-серыми глазами. Белые волосы, заплетенные у висков в две косы, были схвачены на лбу простым кожаным ремешком.

Меч-акинак висел в ножнах на поясе справа, чехол, в котором болотный человек носил лук, – слева. В колчанном отделении с наружной стороны чехла Синяка разглядел иссиня-черное оперение стрел.

Воин шагнул вперед, настороженно глядя на Синяку.

За спиной у чародея отчетливо застонал великан.

– Болотные люди… Наскочили-таки! Ясная Ран, за что нам такая напасть? Испепелили бы их, господин Синяка, и дело с концом!

– Нет, – сказал Синяка.

– Да почему же? – в отчаянии взвыл великан. – Вам это раз плюнуть… Вы же не знаете их, а я знаю. Слыхали-с и неоднократно. Они пьют кровь, воруют детей, прячутся от света – боятся, значит, тепла. Сырость им подавай, пакость всякую, труху там, плесень… – Он злобно зыркнул на болотного воина в плаще. – Вон, бледные какие… Настоящая погань.

Беловолосый воин остановился в десяти шагах от путников.

– Я Мела, – сказал он. – Это мой брат Аэйт. Мы свободные морасты. Что вы делаете в наших землях?

– Мое имя Синяка, – отозвался чародей. – Со мной Пузан, великан, мой друг и спутник. Мы не хотели причинить вам вреда.

– Кто вы такие? – хмуро спросил Мела.

– Мы бродяги, – ответил Синяка.

Аэйт подошел ближе. Он тоже откинул капюшон и, щурясь, недоверчиво уставился в смуглое синеглазое лицо незнакомца.

Аэйт был еще почти мальчишкой. Веснушки густо усыпали его нос, щеки, лоб, были видны на руках. Он был вооружен только коротким мечом.

Повинуясь приказу Мелы, путники развели руки в стороны, показывая, что у них нет оружия. Мела покачал головой.

– Должно быть, вы пришли из далеких краев, – сказал он наконец. – Но как же вы ходите безоружные?

Синяка пристально посмотрел ему в глаза.

– За долгие годы на нас впервые напали без предупреждения.

Однако беловолосого воина это не смутило.

– Времена трудные,мало ли кого принесет, – ответил Мела. – У великого Хорса только один глаз, и ему не уследить за каждым, кто будет хлопать ушами.

Аэйт, стоявший на полшага позади брата, кивнул.

– Вы правильно поступаете, – сказал Синяка. – Но мы пришли в эти края с открытой душой.

Пузан злобно пробубнил:

– Разговаривать еще с ними… Это же полулюди. Говорят, они вырастают из болотного семени, а кровь у них зеленая. Размазать их и всего делов.

Братья выслушали оскорбление, не моргнув глазом, зато Синяка рассвирепел.

– Молчать, – прошипел он.

Что-то, видно, мелькнуло в синих глазах, потому что Пузан придушенно вскрикнул и повалился перед ним в болотный мох. «Я всемогущий, – напомнил себе Синяка, – мне нельзя злиться».

– Встань, дурак, – негромко сказал он. – Вставай, не бойся. Я не сержусь.

Оба воина с интересом наблюдали за ними. К счастью, они поняли только одно: Синяка запретил великану отзываться об их народе пренебрежительно. Аэйт что-то прошептал на ухо Меле. Мела сказал:

– Вы пришли на нашу землю. Мы должны убить вас или привести в селение. Выбирайте.

Синяка задумался. Братья спокойно ждали, что он скажет. В том, что они могут застрелить Пузана и основательно навредить ему, Синяке, чародей не сомневался. Два невысоких болотных воина казались, несмотря на свою молодость, людьми, привыкшими к войне. Однако всей их опытности не хватит, чтобы остаться в живых, вздумай Безымянный Маг пустить в ход свою чудовищную силу.

– Я голоден и устал, – сказал Синяка. – Если я пойду в селение, какой будет моя судьба?

– Асантао решит, – сказал Мела.

– Кто это – Асантао?

– Она видит, – был ответ.

Шаманка или знахарка, решил Синяка. Только бы эта Асантао не разглядела в бродяге из далеких земель того самого Безымянного Мага, которого здесь все так боятся… И ненавидят, добавил он, желая быть честным хотя бы с самим собой.

– Я хочу пойти в селение, – сказал Синяка. – Давно уже я не встречал никого, с кем бы так хотел разделить свою жизнь.

Они помолчали. Потом Аэйт сказал:

– Он говорит правду.

Мела кивнул младшему брату, видимо, привыкнув доверять его проницательности. Затем спросил:

– Ты пойдешь с нами один?

– Как же я брошу его? – отозвался Синяка, покосившись на великана. – К тому же, вы его ранили.

Судя по кривой улыбке Мелы, тот был непрочь пристрелить Пузана и на том покончить с ним. Однако он сказал, по возможности равнодушно:

– Пока он с тобой, ты отвечаешь за все, что он скажет и сделает.

– Хорошо, – ответил Синяка и склонился к великану. – Идем.

Селение болотных людей открылось перед ними неожиданно, так хорошо было оно спрятано в ложбине между двумя холмами. Два десятка домов, кузница, костры, возле которых работали женщины, – вот и все, что успел заметить Синяка, когда его и двух его провожатых остановили. Воины в зеленых плащах выступили из укрытия так быстро и бесшумно, что Синяка так и не понял, где они прятались.

Пузан втянул голову в плечи. Он обломал древко стрелы, попавшей ему в плечо, но наконечника из раны не вытащил – малодушничал. Не нравились ему эти болотные люди. Больно они скрытные, загадочные. Обитатели холмов о них ничего толком не знают, а слухи ходят самые мезопакостные. Он злобно сверкал своими маленькими глазками на Мелу, пока тот спокойно разговаривал с часовым.

Проходя по поселку мимо костров, Синяка заметил, что почти все женщины вооружены. У одних на поясе висели короткие мечи, у других за плечами были луки, а в волосы, закрученные в узел на затылке, воткнуты короткие стрелы.

Немного поодаль от костров находилась небольшая печь, возле которой работала молодая женщина, выпекавшая хлебы.

Увидев пламя, саламандра нетерпеливо заерзала у Синяки на плече.

– Тихо, – прошептал он, и ящерка замерла, тихонько зашипев от неудовольствия.

Синяке совершенно не хотелось, чтобы эти люди начали от него шарахаться, увидев, что он подчинил себе огненного духа.

Женщина выпрямилась. Ей было лет тридцать. Она была очень красива – невысокая, широкая в кости, с теплыми карими глазами и жесткими белыми волосами, заплетенными в две толстых косы. Широкая кожаная лента удерживала на лбу вьющиеся пряди. На темной коже головной повязки Синяка увидел золотые пластинки, сделанные по форме древних заклинательных знаков солнца, повторенных трижды: у висков заходящее и восходящее, на лбу – полуденное. На ней была простая холщовая рубаха с кожаным поясом. Женщина была босой, на колене у нее краснел ожог, на лбу под повязкой блестел пот, одна щека испачкана сажей.

Карие глаза остановились на старшем из братьев. Мела выступил вперед и склонил перед ней голову.

– Ты видишь, Асантао, – сказал он вместо приветствия. – Вот чужие. Мы встретили их у наших границ на болоте. Великан с моей стрелой в плече – тень. Смотри на второго, он отвечает.

Асантао перевела взгляд на Синяку. Он ощутил тепло, которое, казалось, проникало в самые отдаленные глубины его души, согревая и успокаивая. Ясновидящая, несомненно, обладала силой, и эта сила была доброй. Такой небольшой силе позволено быть доброй. Скрыть от нее себя будет довольно просто, подумал Синяка, она ни о чем не догадается.

Асантао заговорила с Мелой, и Синяка невольно вздрогнул:

– Он что-то пытается утаить от меня, Мела, – негромко сказала женщина. – Он одинок, несчастлив и скоро его не станет.

Синяка еще никогда не встречался с предсказаниями о своей смерти. Он вообще не думал, что такое возможно. И тем более удивительно было ему слышать это от простой знахарки из полудикого болотного племени.

– Как я умру? – прямо спросил ее Синяка.

Карие глаза затуманились.

– Я не могу увидеть твою смерть, – медленно ответила Асантао. – Я просто вижу мир без тебя.

Из всего сказанного Пузан уразумел только одно: господину Синяке грозит жестокая и неминуемая гибель. Великан отчаянно взревел, бросился на колени и стал колотить себя в широкую грудь кулаком.

– Изверги! – вопил он, брызгая слюной. – Я же говорил вам, господин Синяка, кто они такие! Болотная нечисть! Погань торфяная! Не трогайте его! Если вам так хочется крови, пейте мою!

– Пузан, – очень тихим голосом проговорил Синяка.

– Я говорил вам, господин Синяка, я предупреждал, – завывал великан, стуча себя в грудь, как в гулкий барабан. – Их надо было унич…

– Замолчи, ты, – сказал Синяка и отвернулся.

Асантао с легкой усмешкой смотрела на обоих. Мела и Аэйт одинаково покраснели от обиды, но не двинулись с места.

– Простите его, – сказал им Синяка. – Ему больно, вот он и не соображает, что говорит.

Оба воина взглянули на колдунью, и когда она кивнула, одновременно повернулись и легко зашагали прочь.

Выпрямившись во весь рост, Асантао поискала кого-то глазами среди женщин и, наконец, подозвала одну из них – крепкую девушку лет двадцати с красными стрелами в белых волосах. У нее были густые черные брови, и это придавало ее лицу злое выражение.

– Присмотри за печкой, Фрат, – сказала ей Асантао.

Полуоткрыв рот, Фрат уставилась на чужеземцев. Черные брови поползли вверх, под челку. Она вытаращила свои голубые глаза и невольно коснулась рукой стрелы в тугом узле волос. Синяка улыбнулся ей, глядя на нее сверху вниз. Девушка вздрогнула и с недовольным видом отвернулась к печке.

Асантао сделала Синяке знак следовать за собой и, не оборачиваясь, пошла прочь. Для своего роста она ходила довольно быстро.

– Идем, – сказал Синяка великану, и Пузан, охая, заковылял за колдуньей. Синяка шел сзади, время от времени подталкивая его кулаком в спину.

Дом Асантао стоял особняком, у выхода из ложбины. Он был поменьше остальных, и у входа висела связка амулетов – маленькие железные ножницы от злых духов, клык волка, игрушечный топорик – знак молнии, костяной гребешок и две ложки. Перед домом, выложенное камешками, чернело небольшое кострище.

Наклонив голову, женщина вошла в дом и почти тотчас же вышла, держа в руках плетеную корзинку с крышкой. Пузан сопел и бросал на нее недоверчивые взгляды. Синяка сел на траву, скрестив ноги, и с интересом уставился на колдунью.

Ее сосредоточенное лицо как будто стало старше. Она нагнулась и пальцем начертила на золе знак огня, положила на него кусок бересты с заклинаниями и полено, на котором ножом были вырезаны неизвестные полуграмотному Синяке символы.

Затем Асантао протянула руку в сторону чародея, едва не коснувшись его плеча, и ящерка, словно ей приказали, перебралась по этой руке к Асантао.

Синяка тихо присвистнул. Оказывается, колдунья сразу заприметила саламандру, но не стала ничего говорить при братьях – чтобы не пугать их, должно быть. Интересно, что еще она заметила? С ней нужно держаться очень осторожно, решил он.

Лежа на раскрытой ладони Асантао, саламандра от нетерпения дергала хвостом. Женщина внимательно рассмотрела ее, еле заметно усмехнулась и опустила ящерку на бересту. Мгновенно вспыхнуло и затрещало пламя.

Пузан начал, ерзая, подбираться поближе к Синяке, который не обращал на великана никакого внимания, покуда тот не ткнулся ему в бок.

Синяка покосился на перетрусившее чудовище, но ничего не сказал. Великан мелко дышал ртом, не сводя испуганных глаз с колдуньи. Асантао подошла к нему с ножом в руке.

– Говорил я вам, – тоскливо проныл великан.

Он был уверен, что Асантао хочет вскрыть ему вены и что Синяка его предал, отдав на растерзание кровожадным людям болот. Удивление, едва ли не разочарование, проступившее на уродливой физиономии, было почти смешным, когда колдунья принялась осторожно распарывать рукав его куртки.

Придя в себя, великан злобно сказал:

– У, пакость… Лишь бы попортить одежду… Беда, какие вы вредные, морасты…

Асантао, казалось, не слышала. Она вынула из корзинки тонкие золотые щипчики и раздвинула ими края раны, чтобы вытащить стрелу. Великан тоненько взвыл, сморщился, и из его зажмуренных глаз потекли мутные слезы.

– Сделай так, чтобы он не дергался, – спокойно сказала Асантао, обращаясь к Синяке.

Если она думала, что Синяка будет заботливо держать великана за плечи, то она ошиблась. Синяка даже не пошевелился. Он просто негромко проговорил:

– Пузан, дернешься – убью.

Великан испуганно замер, глотая слезы. Асантао подняла бровь, но больше своего удивления ничем не выразила. Отдав Синяке обломок стрелы, она занялась раной.

Чародей рассеянно вертел в пальцах окровавленную стрелу и слушал, как Асантао бормочет, наговаривая на кровь.

С точки зрения Безымянного Мага, Асантао занималась сущей ерундой, как и положено знахарке племени варваров. Сам он никогда не нуждался в посредниках между своей волей и миром. Магия, к которой он прибегал, была чистой магией силы, поэтому ни заклинаний, ни талисманов, ни волшебной символики он никогда толком не знал.

Наблюдая за работой знахарки, Синяка испытывал такое же любопытство, что и любой из невежественных болотных варваров.

Асантао шептала:

Море шумело, птица летела,
Пером ала, собой немала,
Два черных крыла, нитку в клюве несла.
Ничтока вьется, кровь бежит, льется.
Нитка, порвись, ты, кровь, уймись…

Кровь, казалось, послушалась. Нахмурив брови, колдунья вынула из корзинки маленький глиняный пузырек с мазью. Мазь была жирной – должно быть, на козьем или овечьем жире – и остро пахла луком. Пузан посмотрел на нее с нескрываемым ужасом, но памятуя о синякином предупреждении, не двинулся с места и только обреченно вздохнул.

Конечно, Синяка знал, что сейчас великану очень больно. Но так орать!.. Даже саламандра перестала на миг чавкать и высунула из костра любопытную морду.

– Дня через два заживет, – сказала колдунья, убирая пузырек обратно в корзину. Она обращалась исключительно к Синяке.

Пузан сидел на траве, распустив мокрые губы, и ныл. Большие слезы сползали, размазываясь, по его грязным щекам.

– У тебя, случайно, нет заговора на остановление слез? – спросил у колдуньи Синяка. Он думал, что она улыбнется, но лицо Асантао осталось суровым.

– Слезы – вода, – сказала она. – Слезы утекут, глаза останутся. – И отвернувшись от Пузана, словно забыв о нем, заговорила совсем о другом. – Ты голоден, чужой человек. Я хочу накормить тебя, а когда ты будешь сыт, ты, может быть, расскажешь о себе?

– Ты видишь, Асантао, – произнес Синяка в ответ, то ли выражая ей свою признательность, то ли намекая на дар ясновидения, благодаря которому она может не задавать вопросов.

И опять она, вопреки его ожиданиям, не улыбнулась.

– Я вижу, но не все, – сказала она. – И ты для меня – смутная, темная тень.

Пузан обессиленно спал, разметавшись по траве в десяти шагах от дома Асантао. Даже во сне физиономия у него была обиженная. Время от времени он коротко всхрапывал, после чего издавал тоненький стон и снова затихал. Синяка потрогал его лоб, но горячки у великана не наблюдалось, и Синяка отсел к костерку.

Асантао куда-то ушла. Разговор с ней оказался трудным: знахарка была проницательна, и утаивать от нее правду было куда как непросто. К тому же она знала гораздо больше, чем Синяка. Она не обладала безграничной силой и поэтому жадно училась. Синяка был невеждой, неотесанным бродягой, и это особенно бросалось в глаза, когда он очутился рядом с этой женщиной – хранительницей мудрости маленького болотного народа.

Огонек лениво лизал головешки. Ящерка спала, устроившись среди углей. Красный жар пробегал по ним, затрагивая и саламандру. Она наелась до отвала, полностью слилась со своей стихией и теперь блаженствовала.

Синяка снова взял в руки обломок стрелы, который Асантао вытащила из раны великана. Тонкий железный наконечник, покрытый засохшей кровью, крепился к деревянному стрежню, который был, в свою очередь, вставлен в полый тростник. Синяка впервые видел стрелу с двойным древком.

Странный народ эти морасты, подумал он. Никто о них толком ничего не знает. Распространяют всякие слухи – как обо всем, чего не могут понять. Кто они такие? Похоже, сами болотные люди имели об этом весьма смутные представления. Они были древним народом, и их осталось очень мало.

Асантао, которой, несомненно, ведомо больше, чем другим, сказала, что ни морастов, ни враждующих с ними зумпфов (оба племени были когда-то одним целым) нельзя относить к человеческому роду в полном смысле этого слова. Колдунье нечасто приходилось иметь дело с людьми, но из того, что она сумела понять, наблюдая за ними сама и слушая рассказы других, ей стало ясно: существуют различия – и немалые.

Прежде всего, у людей совсем иначе организовано зрение. Люди не умеют различать то, что ясно любому годовалому морастику. Они не могут растворяться в воздухе, сливаясь с окружающим миром, не умеют слышать, как текут соки деревьев, видеть, как растет трава, они не понимают голоса птиц и летучих мышей, не знают, как угадывать, откуда придет ветер. Может быть, поэтому они отказались от луков и придумали карабины и пушки? Может, поэтому распускают о морастах всякие слухи, один другого глупей и ужасней?

– Ты ненавидишь людей, Асантао? – спросил ее Синяка.

– Я варахнунт, видящая и знающая, – ответила она. – Мне дана сила. Как я могу ненавидеть? Это было бы опасно.

Синяка слишком хорошо знал, что она права.

– Может быть, ваш народ принадлежит к древнему гномьему племени, которое по каким-то причинам ушло жить в болота? – спросил он, уходя от опасной темы.

И снова колдунья покачала головой, и солнце блеснуло на золотых знаках ее кожаной головной повязки.

– Нет, – сказала она. – Мы морасты.

Синяка воткнул стрелу Мелы в мягкий дерн, раздумывая обо всем услышанном. Зумпфы, сказала Асантао, враждуют с их племенем. В основном эта вражда возникла из-за того, что зумпфы воровали у них женщин. Были и другие вещи, которые оба племени не могли поделить: соль и военная удача.

– Мы кажемся тебе дикарями, – заметила при этом колдунья. – Наверное, так и есть. Но зумпфы – они настоящие варвары. Они очень жестоки.

На миг ее лицо омрачилось, и Синяка подумал, что при мысли о врагах Асантао изменяет своей спокойной мудости. Но не решился выспрашивать об этом более подробно. Эти земли, расположенные среди бескрайних трясин Элизабетинских болот, были для него неизведанным миром, который жил своими страстями и своей истиной.

За его спиной кто-то хмыкнул. Синяка резко повернулся. На него весело смотрел Аэйт.

– Ты разворотлив, как полено, – сказал маленький воин. – И столь же чуток.

Насмешка была заслуженной, и Синяка не стал спорить. Но ему хотелось, чтобы этот парнишка уважал его хотя бы за что-нибудь, и потому заметил:

– И столь же терпелив, о доблестный Аэйт.

Веснушчатая физиономия доблестного Аэйта расплылась в улыбке. На мгновение эта улыбка угасла, когда юноша метнул быстрый взгляд на костер и, без сомнения, заметил саламандру. А потом вернулась, но уже менее открытая. Морасты, похоже, обладали слишком хорошим зрением. Даже Синяка с трудом различал саламандру среди тлеющих углей, хотя он знал, где ее искать.

Он уже лихорадочно соображал, что бы такое соврать в ответ на неминуемый вопрос, но Аэйт заговорил совсем о другом.

– Я пришел просить у тебя доброты в обмен на мою неучтивость, – сказал он.

– Буду рад помочь тебе, – искренне ответил Синяка. – Особенно если ты объяснишь, как. Ведь я еще и соображаю, как полено.

К удовольствию своего собеседника, Аэйт слегка покраснел.

– Не говори Меле, что я приходил донимать тебя распросами. Это будет доброта.

– Почему?

– Гостей нельзя беспокоить праздным любопытством.

– А, значит, я гость, – обрадовался Синяка. Ему очень не хотелось превращаться в пленника.

– Ну да, пока союз воинов не решил, что ты враг и тебя нужно убить, ты – гость, – просто объяснил Аэйт.

Синяка решил пока что не беспокоиться о своем статусе.

– А что сделает Мела, если узнает?

– Поколотит меня и будет прав.

Синяка удивился.

– Поколотит? Разве он тебе не брат? Я думал, вы с ним близкие друзья.

– Мела – лучший воин у нас, хитрый и смелый, – с вызовом ответил Аэйт. – Мне повезло, что я его тень. Конечно, он может меня бить, особенно за такие проступки.

Подумав над этим разъяснением, Синяка спросил:

– Что такое «тень»?

– Спутник воина, – тут же сказал Аэйт.

Синяка еще немного помолчал.

– Он что, жестоко дерется?

– Да нет, – сказал Аэйт, скривившись. – Разве что по уху съездит. Если он узнает, что я опять нарушаю законы, он расстроится.

– Он не узнает, – сказал Синяка.

Они обменялись улыбками, и юноша тут же подсел к костру. Он открыл уже было рот, но Синяка опередил его.

– Ты часто нарушаешь законы?

– Случается, – доверчиво отозвался Аэйт. – Однажды меня даже хотели изгнать из племени.

– Что же ты натворил?

– Подсматривал за обрядами союза воинов. Я ведь еще не воин, я тень Мелы, – пояснил он. – Мела берет меня в разведку или в битву. Все враги, которых я убью, будут убитыми Мелой. Он учит меня. Я хорошая тень, так он говорит. Когда меня хотели изгнать, Мела чуть не убил себя. Наш вождь, Фарзой, сын Фарсана, сказал, что боги разгневаны, что глаза тени не должны видеть тайн. Удача – как женщина, сказал он, ее нагота – только для мужа. Даже если бы Мела перерезал себе горло, Фарзой не простил бы меня.

– Почему же тебе разрешили остаться?

– Варахнунт Асантао, – ответил Аэйт. – Она запретила. Она видит. Ее слово тяжелее слов любого из племени. Но теперь я навсегда останусь тенью.

– А если Мелу убьют? – неосторожно спросил Синяка и тут же пожалел о своей бестактности.

Но Аэйт, похоже, давно уже думал об этом.

– Убивают часто, – сказал он. – Могут убить и Мелу. Тогда я стану тенью Фарзоя.

Он по-детски сморщил нос.

– Почему ты рассказываешь мне все это? – спросил вдруг Синяка.

– Если ты враг, тебя прирежут, – пояснил Аэйт. – Если ты друг, тебя незачем остерегаться.

Это объяснение показалось Синяке вполне удовлетворительным.

– Ты пришел, чтобы что-то спросить у меня, – напомнил ему Синяка.

– Это твоя саламандра? – тут же поинтересовался Аэйт.

– Прямой вопрос – прямой ответ, – сказал Синяка. – Моя.

– Да… – протянул Аэйт. – Я так и понял.

– Что ты понял? – Синяка насторожился.

– А что ты не человек, – просто сказал болотный воин. – В лучшем случае, ты бродячий чародей.

Синяку пробрала дрожь от этого «в лучшем случае», но он предпочел не уточнять.

– Да, – продолжал Аэйт, довольный своей проницательностью, – ты не высокомерен, не так уж туп, неплохо видишь… Человек мог бы еще хитростью и обманом подчинить себе тролля, но приручить саламандру… Как хочешь, я не верю, что ты человек. И Мела так считает. А вот кто ты на самом деле – это вопрос.

Раздосадованный тем, что здесь даже простой мальчишка видит его насквозь, Синяка сказал:

– Скажи, Аэйт, это правда, что вы, морасты, – гномы?

Аэйт поперхнулся.

– Что значит – «гномы»?

– Ну, какие-нибудь болотные гномы… Вы такие маленькие, я хочу сказать, ростом, вы так близки к природе… – Синяка молол чепуху и сам знал это, но ему нужно было отвлечь мальчишку от догадки, которая была опасно близка к истине.

Маневр оказался успешным. Аэйт покраснел от возмущения.

– Что за привычка стричь всех под одну гребенку! Если племя низкорослое – так сразу «гномы»…

– А что, разве не так?

– Нет, – твердо сказал Аэйт. – Мы просто морасты.

На смуглом лице чародея появилась довольная улыбка.

– А я просто Синяка, – заявил он и с удовольствием отметил, что на сей раз даже Аэйт смутился и не нашелся, что ответить.

Аэйт был прав, когда говорил, что слово варахнунт Асантао – самое тяжелое в племени. Синяка не сомневался в том, что вождь, глава союза воинов, о котором рассказывал ему мальчишка, с радостью прогнал бы подальше подозрительных чужеземцев, а то и прирезал бы их на всякий случай. Судя по словам Аэйта, Фарзой, сын Фарсана, был личностью суровой, и ему ни к чему были какие-то бродяги, да еще с такой странной внешностью.

Всеми этими соображениями Синяка поделился с Асантао, как только она вернулась домой.

– Фарзой суров, – согласилась колдунья, – и недоверчив. Идем, он хочет тебя видеть.

Синяка нехотя встал. Великан все еще спал у костра. На его красной от загара лапище белела повязка, распространяющая острый запах лука.

– А великан? – спросил Синяка.

– Он не отвечает, – сказала Асантао.

– Почему ты так решила, Асантао? Он вполне свободный великан, ему лет четыреста, не меньше. Я полагаю, он уже достиг совершеннолетия.

– Он твоя тень.

Пожалуй, она права, подумал Синяка. Хорошо еще, что Аэйт растолковал ему, что такое «тень». Неприятно все время задавать вопросы, большинство которых кажутся, по всей видимости, идиотскими. Синяка так давно жил совершенно один, что мгновенно запутывался, столкнувшись даже с самой простой социальной структурой.

Асантао взяла его за руку и отвела к вождю.

Фарзой восседал, скрестив ноги, на огромном котле, перевернутом вверх дном и покрытом медвежьей шкурой. Потом уже (от Аэйта) Синяка узнал, что этот котел был отлит из сотен бронзовых наконечников вражеских стрел и копий. Справа от вождя стояли воины, числом около двух дюжин, слева на древке сверкало золотое изображение лося, сделанное с изумительным мастерством.

Вождь, глава воинского союза, был довольно высок ростом для болотного человека. Он был широкоплеч и строен; некрасивый шрам пересекал его суровое лицо. Если в его белых волосах и была седина, то заметить ее было не так-то просто. Он носил волосы стянутыми в узел на затылке, оставляя две тонких косички свисать у висков. Две витых золотых гривны сверкали у него на шее.

– Поклонись, – сказала Синяке Асантао, и он послушно наклонил перед Фарзоем голову.

– Хорошо, – проговорил Фарзой. – Чужеземцев, мне сказали, двое. Один – тень. Отвечать будешь ты.

Синяка почувствовал, как начинает ежиться под пристальным, недобрым взглядом Фарзоя. Пришелец был слишком темным, слишком рослым, слишком чужим. Вождь видел в нем неотесанного нищего бездельника – и в своем роде был совершенно прав.

Синяка вдруг понял, что несмотря на все варварские законы гостеприимства, эти люди никогда не будут считать его ровней себе.

Асантао осторожно тронула его за руку.

– Я объясню тебе, – сказала она. – Вот Лось. Хорс ездит на нем по небу. – Она указала на солнце. – Глаз Хорса смотрит на тебя сверху. Лось слушает твои слова. Он из золота. Золото той же породы, что и свет. Поэтому не лги, чужеземец.

Щурясь от ярких бликов, Синяка посмотрел на Золотого Лося, главную святыню племени, и подумал вдруг о Косматом Бьярни. Чертов пират, которого он отправил в преисподнюю, перебил бы со своими головорезами все это маленькое племя, не задумываясь, лишь бы завладеть таким огромным количеством золота. Хорошо, что Бьярни больше нет. И Синяка в очередной раз решительно подавил угрызения совести, терзавшие его при любом вспоминании о капитане «Медведя».

Фарзой спросил:

– Откуда ты родом?

Удобнее было бы солгать, назвав какую-нибудь отдаленную страну, где живут темнокожие люди, – тогда ему не пришлось бы ничего объяснять. Но у Синяки вдруг появилось предчувствие, мгновенно ставшее уверенностью, что Хорс действительно смотрит на него, а Золотой Лось действительно его слышит, и что в их присутствии солгать не удастся. Поэтому он ответил правду.

– Я из Ахена.

Несмотря на изоляцию, в которой жил народ Фарзоя, вождю кое-что было известно об обитателях побережья. Бросив взгляд на Золотого Лося, он сказал:

– Мне странно, что ты не лжешь. Но ведь жители Ахена – люди с белой кожей.

Как объяснить, не слишком уклоняясь от истины, но и не приближаясь к ней на опасно близкое расстояние, что маги его рода, торопясь вложить в него силу, попросту опоили его ею, как лекарством, и что это навсегда сожгло его кожу?

– Я был отравлен в детстве, – коротко сказал Синяка.

– Никогда не слыхал о подобных ядах, – заметил Фарзой, покосившись на Асантао, но колдунья стояла с бесстрастным лицом, скрестив руки на поясе.

– Кто твои родители? – спросил вождь.

– Я их не помню.

– Где же ты вырос, в таком случае?

– У добрых людей, – усмехнувшись при воспоминании о приюте для неполноценных детей, ответил Синяка.

В тот же миг Золотой Лось вспыхнул алым, как будто его облили кровью. Ложь была вопиющей, хотя на сей раз Синяка не собирался никого обманывать. Фарзой понял это и не стал ничего говорить. Он решил дать чужому человеку возможность исправить неловкие слова.

– Я вырос в приюте, – сказал Синяка, – у злого, жадного хозяина, которого ненавижу до сих пор, хотя он и не дал мне умереть от голода.

Алый свет, исходивший от небесного Лося, медленно угас. Фарзой кивнул, удовлетворенный.

– Чем ты занимаешься?

Отчаянно косясь на Лося, Синяка очень осторожно ответил:

– Бродяжничаю…

Это было правдой, хотя и не полной. Но, к счастью, даже Хорсу не уследить за каждым, кто недоговаривает, – правильно говорил Мела, у бога только один глаз.

– Кто твоя тень?

– Великан, только небольшой. Он давно уже не людоед.

– Почему он следует за тобой?

– Мне его подарили.

На этот раз вождь позволил себе выразительно поднять бровь, однако комментировать синякины слова не стал. Вместо этого он поднялся, выпрямившись во весь рост. Котел глухо загудел под звериной шкурой, когда вождь резко ударил по нему ногой.

– Ты бродяга без роду и племени, – спокойно сказал Фарзой. Он не собирался никого оскорблять и просто, подводя итоги, называл вещи своими именами. – Ты не похож на людей внешним обликом. Ты неграмотен и безоружен. Для нашего народа ты бесполезен. Ты высокий, твоя тень – великан, вы будете много есть. Я хочу, чтобы вы ушли.

Он прав, подумал Синяка. Если люди Ахена не признавали в нем полноценного человека, если добрые и веселые братья из Ордена Закуски не захотели делить с ним свою жизнь, то почему его должен принимать маленький болотный народец? Синяка наклонил голову, чувствуя странную горечь.

Неожиданно у него вырвалось:

– Позволь хотя бы моему великану залечить свою рану!

– Нет, – сказал Фарзой.

Синяка взглянул на воинов, но они стояли неподвижно. Он вздрогнул, услышав из-за своего плеча голос:

– Позволь ему остаться, Фарзой.

Все глаза обратились в сторону колдуньи. Что-то в том, как она смотрела, заставило вождя насторожиться. Асантао редко вмешивалась в дела племени. Чаще она выполняла просьбы и поручения вождя: заклинала погоду, подбирала удачные дни для сражений, искала пропажи, лечила раненых. Но сейчас она, похоже, решила настоять на своем.

Фарзой задумался. Он понимал, что варахнунт вряд ли станет объяснять, почему она это делает. Что-то открылось ей, и она считает, что чужаков лучше оставить в племени.

Фарзой кивнул.

– Ты видишь, Асантао, – сказал он, и это было признанием ее правоты.

Мела недоверчиво смотрел на костер. Дрова почти все уже прогорели, но пламя весело трещало, не думая угасать. Молодому воину не нравились все эти колдовские трюки, и присутствие огненного духа его настораживало.

– Не смотри ты на нее зверем, – сказал брату Аэйт, с хрустом грызя птичье крылышко.

Несмотря на то, что в число магических талисманов, висевших у входа в дом Асантао, входили две ложки, племя давно уже забыло, что это такое. Морасты ели руками, изредка помогая себе ножом.

– На кого? – огрызнулся Мела.

– На саламандру, – легко пояснил младший брат и выплюнул кость. – Она сытая и в хорошем настроении.

– Тебе что-то показалось, Аэйт, – ответил Мела недовольно.

Младший брат фыркнул, забрызгав подбородок утиным жиром.

Синяке нравились братья. С тех пор, как благодаря заступничеству Асантао они с великаном остались в поселке, не было дня, чтобы Аэйт не забежал к ним поболтать. Великана он недолюбливал, не в силах побороть неприязни к его огромным размерам, а на Синяку смотрел добродушно и чуть снисходительно. Смуглый синеглазый чужеземец вызывал у него любопытство. Иногда вместе с Аэйтом приходил и Мела.

Великан сидел поодаль от костра, но Синяке было хорошо слышно, как он громко чавкает в темноте. Рана на его руке зажила, но Пузан злобствовал всякий раз, как видел Мелу. О чем думал при этих встречах беловолосый воин, сказать было трудно. Может быть, он полагал, что великан – пустое место, и его чувства не стоят того, чтобы над ними задумываться? Ведь за Пузана отвечает Синяка.

Хотя, с другой стороны, Аэйт, тоже тень, ни в коей мере пустым местом не считался. Для этого парнишка слишком наблюдателен, подумал Синяка. Аэйт выделялся своей проницательностью даже среди морастов. Ему бы стать ясновидящим, как Асантао.

Но когда Синяка высказал это вслух, Мела рассердился.

– Или одно, или другое, запомни. Если ты воин, ничто не должно отвлекать тебя от войны. Если ты варахнунт, твое оружие – второе зрение и магия. Аэйт, может быть, и любопытен, как сорока. Но боюсь, что любопытство его праздное.

– Ты верно говоришь, – нехотя сказал Аэйт и помрачнел.

Братья переглянулись, словно разом вспомнили о чем-то. За спиной Синяки великан растянулся на траве и принялся ковырять пальцем в зубах.

– А почему ты не хочешь заняться магией? – спросил Синяка.

– Колдовство – женская работа, – ответил Аэйт. – Я хочу сражаться.

Мела смотрел на него грустно. Младший брат вытер ладонью рот и начал разливать по чашкам крепкий черный травяной отвар, подав сперва брату, затем Синяке. Помедлив, сунув дымящуюся чашку под нос Пузану. Пузан отпил, обжегся и принялся на все лады бранить Аэйта.

Мела все еще думал о своем.

– Если ты хочешь сражаться, Аэйт, тебе лучше забыть все эти глупости.

Аэйт легкомысленно пожал плечами.

– Я всего лишь тень, – отозвался он. – Кому какое дело?

Синяка осторожно тронул Мелу за плечо.

– За что ты так сердишься на него, Мела?

Мгновение Мела разглядывал Синяку хмурыми светлыми глазами, словно спрашивая, можно ли доверять этому бродяге, у которого и имени-то человеческого нет. Аэйт тоже стал серьезным.

– Скажи ему, Мела, – прошептал он с тяжелым вздохом. – Ладно уж… Вдруг он знает, что теперь делать…

Синяка догадался, что речь идет об очередном проступке младшего брата. Наверняка он сознался в этом только Меле, а Фарзою ничего еще не известно. И Асантао тоже не знает, понял вдруг Синяка, потому что иначе Мела не стал бы секретничать с ним.

– Может быть, ты сумеешь помочь, Синяка, – сказал Мела тихо. – Я не решаюсь здесь ни у кого просить совета, потому что не хочу, чтобы моего брата все-таки изгнали.

Аэйт смущенно улыбнулся.

– Что он натворил? – спросил Синяка. Ему неожиданно показалось, что дело серьезное.

Мела сильно взял брата за левую руку и повернул ее к Синяке раскрытой ладонью. Три черных надреза скрещивались посреди ладони. Синяка осторожно провел по ним пальцем.

– Что это?

– У него спроси, – сказал Мела, отпуская руку Аэйта. – А ты что молчишь?

– Это ктенонт, – сказал Аэйт. – Разрыв-трава. Я нашел ее и врезал в ладонь. Теперь все замки, все оковы мне нипочем. Одно прикосновение – и металл разлетается в пыль!

Мела обхватил голову руками, посидел так неподвижно, а потом мрачно произнес:

– И как вытравить ее из ладони, я не знаю.

– А зачем? – удивился Синяка. – Полезная штука и всегда при себе. Это же здорово.

– Очень здорово, – сказал Мела. – Раз – и железо в пыль. И меч в пыль, и кинжал, и все, что хочешь. Как раз то, что так нужно воину. Рукой, в которой живет ктенонт, нельзя брать оружие, понял? НИКАКОЕ ОРУЖИЕ! Поэтому я и говорю: ты или колдуешь, или сражаешься.

Он махнул рукой и залпом выпил чай. Аэйт украдкой посмотрел на свою ладонь и лизнул ее.

– Когда-нибудь рука тени принесет тебе славу, Мела, – сказал он.

Мела подскочил, как ужаленный.

– Аэйт, я запрещаю тебе. Забудь о ней!

– Как я могу забыть? – рассудительно сказал Аэйт.

Синяка попытался сделать течение разговора более мирным.

– Лучше расскажи, как ты нашел эту траву, – попросил он Аэйта.

Бросая на брата взгляды, наполовину виноватые, наполовину горделивые, Аэйт рассказал, как отыскал гнездо черепахи, натыкал вокруг него стрел, чтобы она не могла пробраться в свой дом, затаился и стал ждать.

– Она круглая, как глаз Хорса, – сказал Аэйт. – Она знает. Она не стала ранить себя, просто принесла во рту траву ктенонт, и стрелы рассыпались… Я отобрал у нее траву – ну и вот…

– Никогда о таком не слыхал, – сказал Синяка.

Аэйт покосился на него с хитрым видом.

– Ты, наверное, многого еще не слыхал, а?

Мела хотел было одернуть брата, который говорил слишком много дерзостей, но Синяка просто отозвался:

– Ты прав.

Он вспомнил, как снимал с великана цепи, призвав на помощь магию силы. Делал он это долго и неумело, цепи впивались великану в тело и изрядно помучили бедное чудовище, прежде чем рассыпались в прах. Будь тогда на месте Синяки маленький воин с разрыв-травой в ладони, великану не пришлось бы терпеть все эти муки.

Мела все-таки сказал:

– Твоя болтовня утомит самого Салманаксая, Аэйт.

Салманаксай был мелким зловредным демоном, «сорочьим богом». Синяка чаще слышал его имя в проклятиях, чем в молитвах.

– Не ругай своего брата, – сказал Синяка. – Я действительно очень мало знаю. Все, что он рассказывает, для меня ново и интересно.

Из темноты донесся вкусный храп великана. Это было так неожиданно, что все трое – даже хмурый Мела – рассмеялись.

На рассвете вся деревня была поднята на ноги отчаянным звоном. Стонала, жаловалась, проклинала врагов певучая бронза. В полусне Синяке казалось, что ему опять семнадцать лет, он снова сидит на развалинах дома, и вновь уходят из Ахена великолепные защитники города, оставляя его на милость Косматого Бьярни. Звенят колокола, колыхаются знамена, сверкают шпаги, развеваются перья на плюмажах – алое, золотое, синее, белое; начищенные кирасы; лоснящиеся кони…

Синяка сильно вздрогнул и открыл глаза. В первое мгновение он испытал облегчение от того, что находится в лесу, так далеко от проклятого города. Но звон не уходил. Грозная бронза наполняла гудением всю долину.

Над чародеем склонилась большая черная тень. Шершавая ладонь царапнула его щеку.

– Господин Синяка, – прошептал великан, – чего это тут у них такое, а? Может, удрать нам, пока не поздно?

Синяка сел. Великан озирался по сторонам, его глазки тревожно бегали.

– Чего ты опять боишься, Пузан? – спросил Синяка, зевая.

– Я больше о вас забочусь, – обиделся великан.

– Ладно, не ворчи. Пойдем лучше, посмотрим, что случилось.

У огромного котла стоял один из воинов Фарзоя и изо всех сил ударял по бронзовому днищу рукоятью меча. Вокруг уже собралось почти все племя. Наконец, вперед вышел сам вождь, Фарзой, сын Фарсана. Он тронул воина за плечо и произнес несколько слов, которых Синяка не расслышал. Они дождались, пока утихнет последний гулкий отзвук потревоженной бронзы, и воин, подсаженный сильными руками, поднялся на котел.

Теперь он был хорошо виден. Злые черные брови, разлетавшиеся под белыми волосами, подчеркивали его сходство с той девушкой, что носила в прическе красные стрелы и в день появления Синяки с великаном в поселке морастов помогала Асантао выпекать хлеб. Ему было около сорока лет.

Он поднял руки к подбородку и дернул завязки плаща. Плащ упал, прошуршав в полной тишине, и все увидели, что одежда покрыта пятнами крови. Рядом с Синякой сжал губы Мела. Аэйта не было видно.

Молчание нарушил тяжелый голос вождя.

– Говори, Фратак.

Фратак сказал:

– Сегодня они напали на нас у Дерева Восьми Клыков.

Ему не нужно было объяснять, кто такие «они». Мела отчетливо скрипнул зубами.

– Нас было пятеро, их больше двадцати, – продолжал Фратак. – Их вождь силен и полон дьявольского ума. – Внезапно плечи его поникли. Казалось, он едва держится на ногах. – Они сожгли дерево… – выговорил он с трудом.

Синяка почти физически ощутил, как волна ужаса прокатилась по всему племени.

В эту минуту вождь выступил вперед и негромко, но очень отчетливо спросил:

– Кто убит?

Фратак беззвучно пошевелил губами, прежде чем ответить:

– Алким, Афан, Кой и Меса…

Синяка ожидал горестного женского вопля, но все по-прежнему молчали. Потом глухой мужской голос из толпы проговорил:

– Зачем ты остался жив, если они погибли?

Фратак побледнел и пошатнулся, но ответил еще тише:

– Чтобы сказать вам об этом…

Но голос был неумолим:

– Как же ты уцелел?

Вместо Фратака ответил вождь:

– Он жив, и этого довольно.

Похоже, эти слова были приказом, потому что больше вопросов не было. Фратак обессиленно опустился на землю. Возле него уже стояла Асантао. Теплые карие глаза колдуньи быстро отыскали в толпе Синяку.

– Помоги мне отнести его к дому, – сказала она так просто, точно Синяка всю жизнь ходил у нее в помощниках.

Он не стал возражать.

Когда Фратак уже спал, измученный болью и усталостью, Синяка спросил чародейку:

– Скажи, Асантао, эти убитые воины – Меса, Кой, Алким и… – Он запнулся.

– Афан, – спокойно подсказала она, ничуть не удивленная тем, что он запоминал их имена. – Что ты хочешь узнать о них?

– Разве в племени не осталось их близких?

– Почему же нет? Алким и Афан – братья, у них жив отец, у Месы три сестры, а Кой был младшим из пятерых…

Синяка помолчал, собираясь с мыслями и не зная, как лучше задать вопрос, а потом набрался духу и спросил прямо:

– Почему же никто не плачет по ним?

Асантао пожала плечами.

– Слезы прольются, беды остаются, – ответила она пословицей. – Печаль не мочит, она жжет. – Глаза чародейки потемнели. – Черная Тиргатао ходит по полю битвы с огненным рогом в руке. Она выжигает радость из душ тех, кто остался в живых. Если бы печаль поливала нас водой, мы перестали бы быть воинами. – Она помолчала немного, а потом заключила: – Горькое это пламя. Кого опалил огонь Тиргатао, тому вода уже не покажется сладкой.

Раненый застонал во сне. Асантао помогла ему лечь удобнее.

Синяка вспомнил об еще одной непонятной вещи.

– Что это за Дерево Восьми Клыков?

Асантао обтирала кровь раненого со своих рук.

– Это тайна, – коротко ответила она.

Синяка вздохнул.

– Тайна так тайна, – пробормотал он, решив не спорить.

Пузан, обдиравший перья с утки позади дома, обиженно встрял:

– Вишь какие гордые… секреты все у них. Вы, господин Синяка, только зря время тратите на эту мелюзгу. Верно замечено: чем меньше нечисть размерами, тем больше в ней гонору и всякой вредности…

– Заткнись, – оборвал его Синяка.

Асантао низко наклонила голову, убирая в свою корзину коробки с порошками и травами, и Синяка заметил это.

– Он обидел тебя, – сказал он ей тихо. – Я убью этого ублюдка!

Женщина вдруг улыбнулась.

– Он не отвечает. Мне довольно того, что ты думаешь не так, как он.

– Не отвечает? Кое за что он сейчас ответит. – Синяка возвысил голос. – Пузан, иди сюда!

Великан предстал с очень недовольным видом. Перья утки прилипли к его локтям, кровавые пятна имелись на щеке и под носом, где он, видимо, убил слепня.

– Чего? – спросил он. – Я делом занят. Для вас же стараюсь…

Он заметил, что Синяка по-настоящему сердится, и слегка присел в испуге.

– Пузан, ты меня знаешь, – с легким нажимом проговорил Синяка. – Если еще раз позволишь себе…

Великан быстро-быстро заморгал.

– Не… – сказал он жалобно, и его рот с готовностью расплылся в плаксивой гримасе. – Ни в жизнь. Клянусь кишками Торфинна, чтоб он вернулся, паразит! Я же все это любя и исключительно потому, что вы великий, и я вам предан, а они это… не уважают.

– Вон отсюда, – сказал Синяка.

Великан с видимым облегчением удалился. Из-за дома доносилось теперь сопение, вызывающее, но не чрезмерно наглое.

– Зря ты с ним так, – сказала Асантао, пристально посмотрев на Синяку. – Он тебя любит.

– Знаю, – буркнул Синяка.

Вечером он решил найти Аэйта. Свистнул ящерке, которая подбежала из темноты и ткнулась носом в сапог. Синяка наклонился и взял ее на руки. Пачкая его рубаху золой, саламандра развалилась у него на плече, видимо, решив, что пришла пора отдохнуть. Но Синяка легонько потрогал ее пальцем.

– Найди мне этого парнишку, Аэйта, – сказал он. – Пожалуйста.

Рубиновые глазки на миг блеснули, коготки царапнули плечо, и саламандра снова замерла, уютно пригревшись на плече. Она упорно не слышала никаких просьб.

– Ах ты, ленивая жирная скотина, – прошептал Синяка. – Я ведь могу тебе приказать.

На этот раз ящерка дернулась довольно сильно. Она помнила, как он поймал ее, и ей совсем не хотелось снова корчиться, придавленной его чудовищной властью. К тому же, в силу своей безмозглости, человек не понимал, какую боль ей тогда причинил.

Ящерка стремительно скользнула в траву, оставляя за собой только огненную полоску в темноте. Синяка сел, скрестив ноги, и стал ждать.

Ждать ему пришлось недолго. Аэйт, как всегда, выступил из пустоты, бесшумный, точно тень.

– Привет, – произнес он, радуясь тому, что Синяка от него шарахнулся. Саламандра высунулась у парнишки из-за пазухи и нахально уставилась на своего хозяина немигающими красными глазами. Эти двое были так довольны собой, что Синяке захотелось испортить им настроение.

– Ты не боишься, Аэйт, что эта дуреха спалит на тебе одежду?

Саламандра юркнула обратно. Из-под кожаной куртки Аэйта донеслось обиженное шипение.

– Ай! – вскрикнул Аэйт. – Она царапается.

Саламандра притихла. Синяка решительно запустил руку Аэйту за ворот и вытащил оттуда извивающуюся ящерку.

– Нечего ей тут делать. Это мое имущество.

– Рабовладелец, – хмыкнул Аэйт, следя за тем, как саламандра развалилась посреди потухшего костра и вызывающе замерцала.

Синяка предложил юноше чаю, но тот отказался.

– Что у тебя стряслось? – спросил он.

– Собственно, ничего, – смущенно ответил Синяка. – Я хотел у тебя кое-что узнать. Асантао говорит, что это тайна…

– Какая?

– Дерево Восьми Клыков, – прямо сказал Синяка.

Аэйт долго молчал. Чужеземец спрашивал о том, за что его самого чуть не выгнали в болота умирать от одиночества и голода. И Асантао решила, что Синяке лучше этой тайны не знать. Но, с другой стороны, дерева больше нет, значит, и тайны больше нет…

– Это святыня союза воинов, – сказал, наконец, Аэйт еле слышно. – Она дает силу убивать и оставаться в живых. Она приносила нам удачу. В него врезаны две кабаньих челюсти с клыками… То есть, так было… – Он помрачнел.

Синяка искоса посмотрел на него, но больше ни о чем спрашивать не стал.

Девушка с красными стрелами в волосах стояла перед вождем. Фарзой жестом показал ей на мягкую шкуру, расстеленную на пороге его дома. Там были разложены ножи, стрелы, два лука – Фарзой разбирал свое оружие, полагая, что скоро оно ему понадобится. Отодвинув в сторону связку стрел, девушка осторожно села. Фарзой наклонился к ней и коснулся ее щеки.

– Фрат, – сказал он негромко, – твой отец вернулся один, оставив у соляного озера четверых убитых.

Черные брови Фрат сошлись в дугу.

– Его позор – мое несчастье, – ответила она.

– Ты только тень, – сказал вождь, – а твой отец – хороший воин. Не терзай себя понапрасну. Я рад, что Фратак жив. Клянусь богами, Фрат, не будь ты женщиной, ты давно уже вошла бы в воинский союз.

Фрат склонила голову.

– Ты хотел сказать мне только это?

– Нет, – ответил вождь. – Мне нужно знать, что у них на уме. Зачем они сожгли дерево, приносящее удачу? Ждет ли нас война из-за соли или можно будет поделить озеро между нашими племенами? Я должен прочитать мысли их вождя. Приведи сюда зумпфа, Фрат.

Девушка гибко поднялась, готовая идти.

– Живого, – добавил Фарзой, глядя ей вслед.

Ее не было в деревне несколько дней. Она ушла, взяв с собой немного хлеба, нож и веревку, и никто не проявлял беспокойства о ее судьбе. Даже Фратак оставался совершенно безразличен. Исподтишка наблюдая за ним, Синяка только дивился: как ему удается целыми днями лежать в доме Асантао, есть, пить, принимать заботы колдуньи и ни с кем не разговаривать? Синяка спросил об этом Аэйта, но паренек только пожал плечами.

– В их роду все такие, – пояснил он.

Фрат вернулась к вечеру третьего дня. Она выступила словно из ничего, внезапно показавшись у большого костра. Но не прошло и двух минут, как вся деревня уже знала, что тень Фратака здесь, хотя ни шума, ни крика ее появление не вызвало. Люди сходились к костру, усаживались вокруг и словно бы не обращали никакого внимания на сидящую у огня девушку.

Лицо Фрат осунулось, одежда на ней была грязной, левая нога перевязана повыше колена заскорузлой от крови и болотной тины тряпкой. Но она держалась горделиво и спокойно.

Кто-то передал ей хлеб и кружку чая. Она принялась за еду и ела жадно и быстро. Потом рядом с ней показался Фратак, который тоже ничего не говорил – просто остановился возле дочери. Она подняла на него глаза и улыбнулась. Тогда он мимоходом притиснул ее к себе, взъерошив ее волосы (сейчас в них не было ни одной стрелы, и они свободно падали ей на плечи), но тут же отпустил.

Фрат отложила в сторону хлеб и встала. К ней шел вождь. За ним, шаг в шаг, ступала Асантао. Злое лицо Фрат озарилось торжествующей улыбкой. Она отбросила со лба растрепанные волосы, оставляя на них след копоти, и засмеялась. Глядя на нее, Фарзой засмеялся тоже.

– Где он? – спросил вождь.

– У часовых, со стороны северных ворот.

Не дожидаясь распоряжения, Фратак направился туда. Вождь положил руки на плечи его дочери, любуясь ею.

– Почему тебя так долго не было, тень Фратака? Разве в лесах мало наших врагов?

– Никак не могла найти живого, – ответила Фрат.

Фратак и еще один воин притащили к костру пленного, швырнув его на землю к ногам вождя. Ноги у него были связаны, руки стянуты у локтей той же веревкой. Когда его вздернули на ноги, Синяка, сидевший поодаль от большого костра, разглядел кровоподтеки по всему лицу пленного и кровавые пятна на его одежде. Из раны на бедре торчал обломок стрелы с красным древком. Светлые волосы, криво обрезанные ножом, слиплись и были влажными от пота. Пленник был невысоким и коренастым, и глядя на него, Синяка вполне мог поверить, что его народ когда-то составлял с морастами одно целое. На шее у зумпфа болталась грязная связка амулетов.

Вождь молча смотрел на него. Пленный плюнул ему под ноги, оставив в пыли красноватое пятно.

Фарзой посторонился, и вперед вышла Асантао. Легкий перезвон сопровождал каждый ее шаг. На ней было длинное белое одеяние с тонкими певучими серебряными подвесками по подолу, рукавам и вороту. Такие же подвески свисали с ее головной повязки, качаясь у висков. В руках она держала круглый плетеный щит из ивовых прутьев. Прутья основы торчали по краям щита, как солнечные лучи.

Увидев колдунью, пленный испустил дикий крик, забился в руках воинов и замер, когда Фратак сильно и расчетливо ударил его по раненой ноге.

– Отпустите его, – тихо сказала колдунья.

Оставшись без опоры, пленный опустился на землю у ног Асантао. Он угрюмо свесил голову, разглядывая серебряные подвески, качавшиеся теперь у его глаз.

– Зажгите факелы, – проговорила Асантао.

Поднялись несколько человек, и не прошло и пяти минут, как вся площадь у большого костра была ярко освещена. По приказу Асантао костер разобрали. Теперь люди ее племени стояли с факелами вокруг белого пятна золы, окружив колдунью, пленника и вождя.

Асантао резко вознесла круглый щит над головой. Широкие рукава ее белого одеяния скользнули к плечам, обнажая ее руки, унизанные браслетами. Она громко назвала по имени Хорса и перевернула щит над погасшим костром. Со щита, шипя, посыпалась на золу соль. Пленный дернулся всем телом, пытаясь отодвинуться, но Фарзой сжал его плечо железными пальцами, и он снова затих.

Не оборачиваясь к обступившей их толпе, Асантао негромко позвала:

– Аэйт, подойди ко мне.

Юноша отдал свой факел Меле и послушно шагнул к колдунье. Мела проводил его тревожным взглядом. Не слишком ли часто Асантао просит младшего брата помогать ей? Не хочет ли она забрать его и сделать своим преемником? Вспомнив о последней выходке Аэйта – разрыв-траве – Мела покачал головой. Об этом лучше вообще не думать.

Аэйт остановился перед колдуньей, доверчиво глядя на нее. Сейчас Асантао была величава и неприступна – настоящая владычица, которой некогда разглядывать лица своих подданных.

– Сними с него сапоги, – велела она.

Аэйт спокойно сел на корточки и начал стаскивать с пленного сапоги из мягкой кожи, стараясь не извозиться в глине. Пленный моргал и тяжело дышал – ему было больно. В одном сапоге противно хлюпала кровь.

– Как же ты шел? – невольно спросил Аэйт, увидев, что мизинец на левой ноге пленника раздроблен – видимо, камнем.

Пленный грубо выругался и ударил Аэйта ногой. Раздосадованный, Аэйт вытер с лица грязь и бросил сапоги в траву.

– Что-нибудь еще, варахнунт Асантао? – спросил он, поднимаясь.

На мгновение теплые глаза колдуньи замерли на нем, и Аэйт подумал, что не знает никого прекраснее Асантао.

– Поставь его на золу, – сказала она очень мягко.

Фарзой помог мальчишке поднять пленника на ноги – тот яростно отбивался. Силой они заволокли его на кострище и поставили босиком на соль. Соль разъедала рану на ступне, и зумпф кривил лицо и сильно вздрагивал всем телом, но молчал. Асантао безжалостно заставила его выстоять так довольно долго, покуда она, озаренная красноватым светом факелов, читала свое заклинание. В тишине трещал огонь и звенели серебряные подвески.

Затаив дыхание, Синяка смотрел на белую фигуру колдуньи, по которой пробегали тени, и картина казалась ему жутковатой. То, что она делала, было ему непонятно, но он ощущал перемены, вызванные в мире серебряным перезвоном и ее словами.

Сначала на болотах, далеко-далеко, зародился ветер. Ему ответили листья и трава. Описывая большие круги вокруг поселка морастов, ветер двинулся вперед, становясь все стремительнее и приближаясь с каждым новым витком. Асантао выкликала его по имени, льстила ему, называла ласковыми прозвищами.

Примерно через десять минут после того, как зарождение ветра почувствовал Синяка, тревога охватила и остальных. Один за другим люди начинали вслушиваться. Какая-то разбуженная чарами сила сплетала их судьбы, связывая в единое целое, она отнимала у каждого право быть только собой и создавала одну-единственную личность, состоящую из сотен «я». И эта личность хотела ЗНАТЬ.

Асантао читала нараспев старинные стихи, закрыв глаза и покачивая головой. Подвески, свисавшие с ее головной повязки, ложились то на одну, то на другую щеку. Дул ветер, и мир становился больше.

И вот ветер ворвался в долину. Все уже, все теснее вился он вокруг погасшего костра, сжимая кольцо. Взметнулись огни факелов, взлетели белые волосы. Асантао стояла, вскинув руки, и ее била крупная дрожь. Голос колдуньи звенел и срывался. Ветер приближался. Пленный замер, широко раскрыв глаза.

Прервав заклинание на полуслове, Асантао закричала ему:

– Зови своего вождя! Я хочу слышать!

Он ошеломленно смотрел на нее и молчал. Асантао сорвала с себя тяжелый пояс, украшенный медными бляхами, и изо всех сил хлестнула его по лицу.

– Зови! – хрипло крикнула она.

И он закричал:

– Гатал, вождь! Я говорю с тобой из плена перед смертью! Ты слышишь мой голос? Гатал!

Ветер обвился вокруг костра бешеным смерчем. Взлетела зола, соль, ветки. Вспыхнуло пламя, тлевшее в головешках. На секунду ничего не стало видно. Потом ветер отступил, круги стали шире, медленнее – он уходил из долины, унося голос пленника. Асантао пошатнулась и поднесла руки ко лбу.

– Их много, – прошептала она вождю, который подхватил ее на руки и склонился над ней. – Их вождь очень силен, я слышу его ярость… Он хочет… Он говорит, что соль поделить нельзя, а удача морастов не нужна ему. Поэтому он и сжег нашу святыню. Он захватит соляное озеро, Фарзой…

Потеряв самообладание, пленный катался по траве, завывая от боли. Аэйт пристально посмотрел на Асантао, а потом подошел к пленнику и, перевернув его лицом вниз, придавил его спину коленом и принялся развязывать веревки. Отвернув голову в сторону, пленный хрипло дышал. Из угла его рта стекала розовая слюна. Когда Аэйт отпустил его, он поднялся на четвереньки, потом сел. Рот у него был черный от земли. Не глядя ни на кого, он схватил обеими руками свою кровоточащую ступню, скорчился и принялся слизывать с раны соль, время от времени сплевывая в траву.

Аэйт сел рядом и задумался. Кто-то коснулся его волос. Подняв голову, он увидел усталую улыбку Асантао. Белой тенью она высилась над ним, глаза темнели на осунувшемся лице.

– Жалеешь врагов? – тихонько сказала она. – Это хорошо…

Аэйт встал и наклонил голову.

– Что с ним будет, Асантао?

– Ты упрямый, – сказала ясновидящая. – Пусть идет, куда хочет. Ему недолго жить.

Пленный сильно вздрогнул и посмотрел на колдунью с нескрываемой ненавистью. Аэйт невольно поежился.

Асантао сказала:

– Пусть уходит.

Ноздри Фрат дрогнули. Она метнула взгляд на вождя, который тут же тронул колдунью за руку. Но Асантао не дала ему возражать.

– Пусть уходит, – повторила она чуть громче. – От него для нас не будет вреда. Я не хочу, чтобы мы запятнали себя его кровью. Пускай это сделают другие.

Пленный замер.

– Я могу идти? – переспросил он.

Вместо ответа Асантао посторонилась. Хромая и приволакивая левую ногу, он потащился прочь и вскоре исчез в темноте.

– Фрат, подойди ко мне, – сказала Асантао. – Я хочу посмотреть твое колено.

Девушка повиновалась. Звеня серебром подвесок, колдунья повела ее в свой дом, крепко держа за руку повыше локтя. Из темноты до Синяки донесся тихий ровный голос Асантао:

– Не грусти, Фрат. Ты красива и отважна.

Голос Фрат прерывался от обиды:

– Зачем ты отпустила его?

– Он идет навстречу своей смерти. Их вождь Гатал зарежет его во славу кровавого бога Арея… Почему ты плачешь, Фрат?..

Фарзой отправил десять человек к сожженной святыне союза воинов возле соляного озера, чтобы они подобрали убитых. Мела взял свою тень с собой. Братья давно стали чем-то вроде одного человека. И поэтому когда Фарзой, отбирая воинов для этого похода, сказал: «Мела», никому не пришло в голову усомниться, что он имел в виду обоих. Фрат осталась дома вместе с другими женщинами.

Они вышли рано утром, тихо и незаметно. Синяка и не узнал бы об этом, если бы не великан, бдительно следивший за всеми передвижениями в деревне с целью неусыпной охраны господина и повелителя.

Синяка спал, разметавшись, под навесом из еловых ветвей, сооруженным в двадцати шагах от дома Асантао на склоне холма. Несколько секунд великан жалостливо смотрел на спящего господина. Синякины ресницы, пушистые и длинные, веером лежали на смуглой щеке.

– Господин Синяка, – страшным шепотом произнес великан. – Они опять что-то затевают.

Чародей спокойно открыл глаза, и под навесом словно стало светлее от их яркой синевы.

– Идемте, – настойчиво повторил великан, потянув его за штанину.

Синяка не стал спорить. Они забрались повыше на холм и увидели, как маленький отряд уходит в сторону болот. Глядя на них издалека, Синяка отчетливо понимал, что морасты все-таки не были людьми. Сперва они шли открыто, хотя и совершенно бесшумно, а потом вдруг исчезли, полностью слившись с окружающим миром. Это не было магией. Просто они были частью этого мира и умели в нем растворяться.

Великан за синякиным плечом выразительно шмыгнул носом. Неожиданно вновь стал виден один из уходящих. Он обернулся в сторону холмов и весело махнул рукой, словно заметил наблюдателей, после чего опять исчез. Это был Аэйт.

– Вот жулик конопатый, – сказал Синяка.

В миле от сожженного зумпфами дерева Фратак, возглавлявший маленький отряд, остановился.

– Мела, – сказал он негромко, – твоя тень останется здесь.

Мела помрачнел. Он понимал, что Фратак прав – кто-то должен прикрывать подходы к соляному озеру с этой стороны. Выбор тоже был обоснован: Аэйту лучше не искушать богов вторично и не приближаться к запретному месту. Но Мела не хотел разлучаться с младшим братом.

Фратак, казалось, хорошо понимал это, потому что посмотрел прямо в глаза Мелы, и его злое лицо с прямыми черными бровями немного смягчилось.

– У меня тоже есть тень, – сказал он.

На это нечего было возразить. Двое сыновей Фратака погибли, и с тех пор, как дочь заняла их место, он ни разу не сделал попытки оградить ее от опасности.

Мела знаком подозвал Аэйта.

– Останешься здесь, – сказал он и добавил вполголоса: – Будь осторожен.

Аэйт улыбнулся.

Фратак оглядел его с головы до ног.

– Разгильдяй, – сказал он, снимая кожаный чехол, в котором носил лук и стрелы. – Одним мечом много не навоюешь. Возьми-ка.

Аэйт принял лук, но его взгляд, устремленный на Мелу, был полон растерянности. Мела прикусил губу и отвернулся.

И Аэйт остался один. Постоял, прислушался, потом сел, положив меч на колени, вытащил из кармана кусок ржаного хлеба и начал жевать, подбирая пальцем крошки со штанов. Солнце припекало, и с края поляны пахло горячей травой. Аэйту не хотелось думать о войне.

Война была здесь всегда, потому что всегда жили в самом сердце Элизабетинских болот два враждующих племени. Постоянная близость опасности научила народ Аэйта ремеслам и магии, воспитала множество поколений воинов, сделала их выносливыми и изобретательными.

Зумпфы воровали у них женщин. Обычно это происходило в конце зимы, когда племенам так нужны рабочие руки; они устраивали набеги на амбары по осени, захватывая хлеб, солонину, заготовленную впрок, сушеные фрукты. Стычки были привычны, как смена времен года.

О той жизни, которая кипела за бескрайними трясинами, на побережье к юго-востоку от реки Элизабет, Аэйт почти ничего не знал. Это было очень далеко. Асантао говорила, что там стоит большой город – Ахен. Аэйт был уверен, что жители Ахена куда опаснее для его народа, чем даже исконные враги, зумпфы.

Внезапно Аэйт поднял голову. Ему показалось, что вокруг что-то изменилось. По-прежнему лес был полон солнечных пятен и птичьих голосов, то и дело покрываемых весомым гудением шмеля, и все так же пахло травой и нагретой на солнце хвоей. Но рядом появилось что-то враждебное. Аэйт чувствовал близость черной, глубинной злобы. Нечто похожее он ощутил, когда приблизился к пленному у костра Асантао.

Враги были здесь. Теперь он знал, что их несколько. Аэйт прижался к земле. Рыжие и зеленые пятна пробежали по его рукам; белые волосы, заплетенные в косы, разметались среди опавшей хвои и слегка потемнели, незаметные на ее золотисто-коричневом фоне. Он не знал, улавливали ли враги его дыхание, но сам чувствовал их теперь так хорошо, словно они доложили ему о себе и представились поименно. Четверо пробирались сквозь кусты справа, двое шли прямо на него, еще один должен миновать его справа…

Еще мгновение – и они показались на противоположной стороне поляны. Семеро, как он и предполагал. Аэйт видел их длинные овальные щиты с вырезом в форме полумесяца наверху. Все семеро коротко стригли свои светлые волосы, неровные пряди падали на их лбы и свисали над ушами. Они были такими же невысокими и бледнокожими, как морасты, но, в отличие от своих врагов, утратили способность сливаться с миром и слышать любые изменения, происходящие в нем. Алые полосы, рассекавшие их щиты, вызывающе горели среди свежей зелени.

Аэйт понимал, что у него нет выбора. Эти семеро не должны напасть на отряд Фратака неожиданно. Для того его и оставили, чтобы такого не произошло. Сейчас враги были идеальной мишенью. Он помедлил, взял лук и вытащил из колчанного отделения две стрелы с красным древком. Одну стрелу положил на траву, вторая сломалась у него в руке.

Аэйт стиснул зубы. Нужно подстрелить хотя бы двоих, пока они не опомнились и не сообразили, что к чему.

Трава оплетала врагов по пояс. Они шли медленно, пробираясь сквозь буйство зелени. Запах примятой травы стал невыносимо резким. Потом ветерок донес запах пота и дубленой кожи. Аэйт натянул лук.

Это был прочный красивый лук с костяными накладками. Аэйт не знал, кто его делал, но мастер, несомненно, был талантлив и умен; оружие, которое вышло из его рук, было добрым и никого еще не подводило в бою. Младший брат Мелы почти физически ощутил обиду старого лука, когда чужая воля вынудила его предать воина и разлететься на куски. Тетива, сорвавшись, больно хлестнула Аэйта по щеке. У него брызнули слезы.

Когда он пришел в себя, враги были уже совсем близко. Аэйт проклял свою левую руку и заложил ее за спину. Еще секунду назад ему было невыразимо страшно. Сейчас все прошло. Горячая волна пробежала по его телу, когда он выкрикнул:

– Хорс!

Зумпфы замерли. Аэйт выхватил из-за пояса нож и метнул его в одного из своих врагов. Послышался глухой удар железа о дерево – воин успел закрыться щитом.

Бежать навстречу врагам не было смысла – пусть сами побегают. Аэйт прижался спиной к сосне, под которой только что лежал. Он надеялся, что они набросятся на него всей толпой и в толчее будут мешать друг другу.

Один из его врагов что-то быстро сказал остальным, выбросив на миг из-за щита руку в широком кожаном браслете, чтобы указать направление. Четверо двинулись в обход места предстоящей схватки, остальные бросились к Аэйту.

Он видел их очень отчетливо. Слишком отчетливо, как на рисунке. Они были совсем не страшными, хотя бы потому, что бежали как бы вовсе и не к нему. Три коренастых беловолосых воина топали по мягкой земле своими грубыми сапогами. Один из них поскользнулся на хвое и чуть было не упал.

Потом первый из бежавших сильно ударил Аэйта щитом. Он увернулся, и удар пришелся по левому плечу. Над вырезом деревянного щита очень близко показалось загорелое лицо, и бесцветные, почти белые глаза посмотрели на Аэйта с холодной, осознанной ненавистью.

«Хорс», – прошептал младший брат Мелы и почувствовал, как жаркое имя бога возвращает ему силы. Он вовремя повернулся и с силой ударился спиной о ствол сосны. Кожаная куртка Аэйта приклеилась к смоле и при резком движении треснула.

Нападавшие наседали на него молча. Воздух вокруг Аэйта был напоен ненавистью и сгустился от звона металла. Юноша чувствовал каждое движение, угрожавшее ему, и только это помогало ему устоять в течение первых двух минут боя.

Но движений было слишком много, чтобы успевать следить за каждым. Аэйт пригнул голову, и меч зумпфа вонзился в ствол сосны. Машинально Аэйт вскинул левую руку и сжал клинок в ладони. В то же мгновение враг, не выпускавший рукояти, резко выдернул меч, оставив на пальцах Аэйта глубокий порез. Аэйт сжал кулак, словно желая удержать свою кровь в горсти. Зумпф еще раз взмахнул мечом – и клинок рассыпался в прах над его головой, осыпав его пылью. На секунду враг ошеломленно замер, опустив щит. Аэйт, не разбирая, ударил его мечом. Ненависть вокруг него стала такой тяжелой, что он начал задыхаться.

Совсем рядом оказались белые глаза с черными точками зрачков. Аэйт выбросил вперед раненую руку, и капли крови полетели прямо в эти глаза. Враг отшатнулся, однако использовать его замешательство Аэйт уже не успел. Правое плечо обожгло огнем, и он с удивлением увидел свой меч, падающий на землю. Затем сильный удар тяжелым щитом в грудь придавил его к сосне, так что кости у него хрустнули. Земля накренилась. Острая сосновая шишка стремительно приблизилась и впилась в щеку. Аэйт посмотрел на свою окровавленную ладонь с черным крестом, ему стало худо, и он закрыл глаза.

Удар сапога перевернул его на спину. Кто-то засмеялся совсем близко. Треснула ткань. Страшной болью сдавило плечо. Аэйт хрипло застонал и потерял сознание.

Мела возвращался к поляне почти бегом. Враги набросились на них с той стороны, где Фратак оставил Аэйта. Их было четверо. Если они сумели дойти досюда, значит, Аэйт либо спрятался от них, пропуская зумпфов мимо себя (это было почти исключено), либо погиб. Если младший брат оказался трусом, его позор падет на Мелу. Мела с удивлением поймал себя на мысли, что предпочел бы сносить позор, лишь бы братишка был жив. Но он знал, что такое вряд ли возможно.

Воины Фратака убили всех четверых и закопали их тут же. Тела своих погибших – Месы, Коя, Алкина и Афана – завернули в чистую рогожу и погрузили на носилки, чтобы потом сжечь останки посреди деревни. Фратак и Мела налегке пошли вперед, чтобы забрать тело Аэйта и заодно выяснить, что же случилось на поляне.

– Не понимаю, – сказал Фратак. – У него была отличная позиция. Я дал ему свой лук. Он мог перестрелять их, не сходя с места.

Мела отмолчался. Они уже подходили к сосне, возле которой оставили пост. По хвое были растоптаны темно-красные пятна. Тяжелые густые капли крови лежали на траве. К смоле на стволе дерева прилип длинный белый волос. В двух шагах от дерева, в луже крови, лежала рукоять меча, обмотанная темным от пота ремнем. Клинка не было видно, даже обломков.

Фратак бродил по полю битвы, разглядывая следы. Вдруг он остановился и уставился себе под ноги, словно не веря собственным глазам. Потом стремительно опустился на траву и схватил костяной обломок.

– Что это? – пробормотал он, шаря вокруг по траве. Еще один обломок попался ему под руку, потом еще. Ошеломленный, Фратак поднял с земли тетиву. – Что это, Мела? – сказал он, поднося обломки своего лука к лицу в трясущихся горстях. – Что это?

Мела побледнел так, что его серые глаза стали казаться почти черными на помертвевшем лице. Он отступил на шаг и прислонился к сосне. Прошло не меньше минуты, прежде чем он ответил:

– Это был твой лук.

– Ты хочешь сказать, – медленно проговорил Фратак, – что твой младший брат сломал мой лук?

Еле сдерживаясь, чтобы не закричать, Мела кивнул. Наконец он перевел дыхание и тяжело уронил:

– Так вот почему они до нас добрались.

Фратак удивил его. Бросив на землю бесполезные уже обломки, он подошел к Меле и уперся ладонью в ствол сосны над его головой.

– Мела, – сказал он, – они его не убили. Зумпфы никогда не хоронят наших убитых. Он жив, и они забрали его с собой.

Он подождал, пока краска вернется на белое лицо Мелы. Теперь старший брат перестал кусать губы, и слезы потекли по его щекам. Мела сердито обтер их рукавом.

– Почему ты так думаешь? – спросил он ровным голосом.

– Сейчас начало лета, им нужны работники. Они убьют его осенью, когда работы закончатся, чтобы зимой не кормить лишний рот.

Мела замолчал, обдумывая услышанное. Фратак снова принялся бродить вокруг, наклоняясь то над одним следом, то над другим. Наконец он поднял рукоять меча и покачал головой.

– Никогда не думал, что твой конопатый обладает такой чудовищной силой. Смотри, как чисто обломано. Я вообще удивляюсь, что им удалось захватить его.

Мела взял рукоять и стиснул ее в пальцах. Он-то знал, почему разлетелся на куски добрый лук и как Аэйту удалось сломать вражеский меч. Может быть, разрыв-трава спасет братишку от плена после того, как подвела его в бою? Если только среди зумпфов нет людей, достаточно искушенных в магии, чтобы догадаться, что означает черный крест на ладони мальчишки-пленника…

– Поставьте его на ноги, – произнес чей-то низкий звучный голос.

Крепкие руки схватили Аэйта за подмышки и подняли. В глазах у него было черно, и он едва понимал, где находится. Невыносимо горело плечо. Правая рука онемела. Кто-то схватил его за длинные волосы, откидывая его голову назад, и прошипел прямо в ухо:

– Смотреть в глаза!..

Аэйт, шатаясь, прислонился к тому, кто стоял у него за спиной. Он ничего не мог разглядеть сквозь густую пелену, которая плавала у него перед глазами.

Послышался взрыв хохота. Смеялись сильные, здоровые и очень дружные между собой люди, и Аэйту стало завидно. Все голоса были мужские.

Затем тот же бас проговорил (и Аэйт понял, что обладатель звучного голоса улыбается) – весело и совсем не зло:

– Ты же не хочешь сказать, Каноб, что этот мальчик и есть тот отчаянный рубака, который нагнал на тебя страху?

Каноб стоял где-то совсем рядом – Аэйт чувствовал его глухую темную злобу. Он угрюмо ответил:

– Не смейся, Гатал. Мальчишка настоящий дьявол.

Аэйт шевельнулся в руках зумпфа, который тут же еще сильнее потянул его за волосы.

– Ну, все-таки не совсем дьявол, а? – примирительно сказал Гатал, все еще улыбаясь. – Вот он стоит, и взгляд у него мутный, как у молочного щенка. Довольно, отпусти его, – добавил он. – С души воротит от этих грязных волосатых морастов. Алаг, посмотри, что у него с рукой.

Аэйта отпустили, и он сел на землю. Его сильно тошнило. Голова нестерпимо кружилось, и хотелось только одного: лечь, прижаться щекой к земле.

– Зря смеешься, вождь, – настойчиво повторил Каноб, и снова на Аэйта плеснуло волной ненависти. – В этом парне чудовищная сила. Он схватил меч Азала рукой, сжал – и железо рассыпалось в прах.

Гатал опять захохотал. Как ни странно, но от вождя не исходило никакой враждебности. Вождь находился на своей земле, его воины отвоевали соляное озеро – не было смысла ненавидеть этого паренька, скорчившегося у ног Каноба. Ему было даже немного жаль глупого мораста.

Но вот приблизился еще кто-то и осторожно уложил Аэйта на спину. Аэйт подчинился, закрыл глаза. Очень мягкая рука провела по его лицу. Она была слишком широкой, чтобы быть рукой женщины, но ее прикосновение было нежным, как пух, и в то же время страшно тяжелым. Аэйт тихо застонал и мотнул головой по траве. Присутствие этого нового врага наполняло его тоской.

– Что это с ним? – спросил вождь. – Ты еще не вырезаешь у него сердце, а он уже ноет.

– Дьявол узнал дьявола, – мрачно произнес Каноб.

Алаг, сидевший на корточках возле Аэйта, повернулся к Гаталу, и на одежде колдуна что-то звякнуло.

– Каноб прав, – сказал колдун. – В этом мальчике есть сила, и она отзывается мне.

– Хватит болтать, – оборвал вождь. – Перевяжи его руку, приложи к ней какую-нибудь целебную дрянь, а потом пусть Эоган закует его в цепи, вот и все. И нечего мудрить.

Алаг покачал головой, и вождь нетерпеливо рявкнул:

– Перестаньте морочить мне голову вашими сказками. Он почти ребенок. Повязка на рану и хорошая, добрая цепь – вот и все, что требуется.

Алаг не ответил. Те же мягкие, странно тяжелые, свинцовые руки ощупывали Аэйта, словно исследовали камень, заросший мхом, отыскивая высеченные на нем руны. Наконец он тронул левую ладонь пленника. Юноша крепче сжал кулак. Пальцы Алага вдруг стали невероятно твердыми, хотя на ощупь они по-прежнему оставались гладкими, шелковистыми. Он легко разжал маленький кулак и увидел глубокую рану, покрытую запекшейся кровью. Несколько мгновений он вглядывался в эту ладонь, а потом крикнул:

– Каноб! Ты говоришь, он взялся голой рукой за меч, и клинок рассыпался в прах?

– Говорю, – мрачно согласился Каноб.

– Ясно, – пробормотал Алаг. – Боюсь, добрая хорошая цепь его не удержит. Иди сюда, Гатал.

Вождь начал сердиться.

– Ну, что еще необыкновенного ты нашел в этом гаденыше?

– Смотри. Видишь крест у него на ладони?

Аэйт судорожно дернул пальцами, пытаясь спрятать свою тайну. Но колдун держал его крепко.

Гатал недоумевал.

– Грязь или татуировка. Ну и что?

– Это разрыв-трава, – задумчиво произнес Алаг. – Мальчишка нашел ее и врезал себе в ладонь. – И добавил, обращаясь больше к самому себе: – А мне этого так и не удалось.

Гатал, как всякий истинный воин, столкнувшись с магией, растерялся. При других обстоятельствах это выглядело бы довольно забавно.

– И что же теперь делать? Отрубить ему руку? Зачем нам калека? Тогда уж сразу перережь ему горло.

С некоторым удивлением Аэйт понял, что ему все равно.

Колдун проговорил:

– Я знаю цепи, которые держат крепче железных. И разрыв-трава не поможет. Отдай его мне, Гатал. Я сделаю все, что нужно.

Саламандра, гревшаяся на солнышке возле своего хозяина, шевельнулась и подняла голову. Синяка, который развалился было в густой пыльной траве, сел и увидел Мелу. Молодой воин шел прямо к нему.

– Привет, Мела, – сказал Синяка. – Почему ты один?

Мела постоял над ним, потом сел рядом и неприязненно покосился на саламандру. Ящерка снова замерла, всем своим видом показывая, насколько ей безразличны чувства всяких там болотных жителей.

– Где Аэйт? – повторил Синяка.

Мела не ответил. В его поведении было что-то странное. Обычно Мела терпел чужака только ради Аэйта и не снисходил до задушевных разговоров с ним.

Мела долго молчал. Потом спросил спокойным, ровным голосом:

– Он еще жив?

Синяка подскочил от неожиданности.

– Кто?

Мела посмотрел на него устало.

– Не притворяйся, что не понимаешь.

– Мела, – осторожно сказал Синяка, – я не притворяюсь. Если тебе нужна моя помощь, скажи, что я должен сделать. Только объясни все как следует, чтобы я понял.

– Как тебе угодно, – сказал Мела. – Аэйт говорил мне, что ты не человек. Он чувствовал в тебе силу, пытался даже отыскать ее предел – и не смог. Стало быть, по его словам, она намного превышает силу Асантао, потому что пределы ее могущества мой брат давно уже нашел.

Синяка отвернулся, чтобы Мела не видел его лица. Но старшему брату Аэйта было, похоже, безразлично.

– Я не знаю, так ли это, и не хочу знать. Мне не интересны чужие тайны. Я воин. Но если ты и вправду что-то можешь, помоги мне. Я хочу знать, жив ли еще мой Аэйт или они уже убили его.

– Он в плену? – спросил Синяка, не веря своим ушам.

– Значит, он ошибся, и ты ничего не можешь, – сказал Мела, как бы подводя итог их краткому разговору. – Если бы ты видел, как Асантао, ты бы знал.

– Я просто не думал об этом, – объяснил Синяка. – А почему ты не пошел к Асантао?

Мела посмотрел ему прямо в глаза.

– Ты можешь узнать или нет?

Синяка сдался.

– Помолчи, – сказал он сердито. – Я позову его.

Меле показалось, что прошла вечность. Синяка искал Аэйта, пробиваясь сквозь горечь невыплаканных слез, затопивших деревню, – там готовились хоронить убитых. Синяка словно открыл в своей душе настежь все двери и впустил в себя все голоса, все чувства. Он услышал одиночество Фрат и вечный страх Фратака потерять ее, его хлестнула ярость вождя Фарзоя, его обожгла боль братьев Коя, и он вспомнил, что погибший был младшим из пятерых. Все это отвлекало, мешало сосредоточиться. Мир вокруг был насыщен чувствами, он шумел, стонал, он был переполнен любовью, страданием, страхом.

Но больше всех мешал Синяке сам Мела. Внешне молчаливый, замкнутый, неизменно сдержанный, на самом деле он почти непрерывно кричал, то проклиная богов, то призывая брата, то умоляя врагов не трогать его. Синяке показалось, что он уловил голос Аэйта где-то далеко на болотах, но Мела не давал ему убедиться в этом. Синяка собрал силу в комок и швырнул ее в сидящего рядом беловолосого воина. «Молчи!» – приказал он резко.

На миг Мела чуть не потерял сознание. Чья-то властная рука точно сжала его мозг. А потом на него навалилась невероятная усталость, и он перестал что-либо ощущать. Он не думал, что такое возможно.

И в наступившей тишине Синяка сразу почувствовал Аэйта. Когда барьер, воздвигнутый болью Мелы, рухнул, чародей не успел вовремя ослабить давление. Синякина воля налетела на юношу так стремительно, что он, далеко на болотах, вскрикнул от этого неожиданного натиска. Синяка поспешно отступил и приблизился к Аэйту снова, но очень осторожно, чтобы не подавить его.

Он ощутил одиночество пленника и его тоску. Потом, к удивлению Синяки, навстречу ему понеслась радость. Потребовалось несколько секунд, чтобы чародей понял, что радость эта была вызвана его вторжением в мир чувств Аэйта. Мальчишка уловил его присутствие и отправил ответный сигнал.

Синяка растерялся. Такого он никак не ожидал. И тут Мела пришел в себя и ударил его такой тревогой, что связь мгновенно оборвалась.

Вернувшись из мира эмоций в зримый и осязаемый мир, Синяка удивился тишине и покою, царившему здесь. Гудели шмели, ныли оводы, от влажной земли поднимался сонный пар. Разомлевшая саламандра наслаждалась теплом. Мела, спокойный и собранный, играл ножом, втыкая его в одну и ту же ямку.

Синяка вздохнул.

– Он жив.

Мела поднял глаза.

– Спасибо, – произнес он и поднялся, чтобы уйти.

Синяка остановил его.

– Мела, ты знал, что твой брат наделен Силой?

– Да, – сказал Мела.

– Поэтому ты и не хотел, чтобы его искала Асантао?

Мела кивнул.

– Я не знаю, что ты почувствовал, когда нашел его, но лучше, чтобы это был ты, а не она.

– Почему?

– Ты чужой, – ответил Мела. – Ты уйдешь.

– Но почему Аэйт не может стать преемником Асантао? Он принес бы вашему племени много пользы.

– Я думаю, ты кое-чего не знаешь, Синяка. Асантао – она никогда не лжет, никогда не думает о себе. Она чиста, как пламя березовой лучины.

– Я глубоко уважаю Асантао, – отозвался Синяка. – Твои слова для меня не новость, Мела.

– Таким должен быть варахнунт, – продолжал Мела, словно не расслышав. – Лживый, трусливый, самонадеянный человек не смеет брать на себя право быть глазами племени и его силой.

– Лживый? – переспросил Синяка, не веря своим ушам. – Самонадеянный? Ты о своем брате?

– Да, – спокойно сказал Мела.

– Но ведь Аэйт…

– Он неплохой мальчик, – согласился Мела. – Но и одной капли зла хватит, чтобы затопить целый народ.

Закутанная до самых глаз в черное покрывало, с горящим факелом в руке, Асантао стояла на холме перед огромной кучей хвороста, сложенного для погребального костра. Оказавшись среди людей, объединенных общим чувством потери, Синяка все яснее понимал, что никогда не сможет войти в жизнь этого племени. Пузан, казалось, был мудрее в житейских вопросах, чем его всемогущий хозяин, поскольку предусмотрительно уклонился от участия в церемонии. Синяке вспомнился сожалеющий взгляд, которым проводил великан, когда он направлялся к костру, и на ум ему пришли слова Асантао: «Он тебя любит».

Мела стоял по правую руку от вождя – бледный, сосредоточенный. Сейчас он выглядел намного старше своих лет.

Никто не проронил ни слезинки, когда четверых погибших уложили на костер и стали обкладывать связками сухой травы. По углам кострища воткнули четыре стрелы и привязали к ним яркие ленты.

Подняв факел над низко опущенной головой, колдунья в черных одеждах начала медленно обходить костер. Волосы ее, густо припорошенные пеплом и оттого ставшие седыми, в беспорядке падали ей на плечи. Когда она обернулась к толпе, Синяка неожиданно понял, что она полностью слилась с Черной Тиргатао, о которой как-то рассказывала ему. В это было почти невозможно поверить. Но она не просто надела на себя темные одежды и изменила цвет своих волос. И не для того, чтобы выразить свою печаль, обвела углем круги вокруг глаз. Какой бы ни была богиня смерти, бродящая по полям сражений с огненным рогом в руке, сейчас она неведомым образом вселилась в тело чародейки, и это наложило отпечаток мрачного торжества на мягкие, немного грустные черты Асантао.

Синяка не мог даже предположить, каким образом это произошло. Сам он не нуждался в том, чтобы увеличивать свою силу, допуская в себя дух божества или демона, и потому не задумывался о подобных вещах.

Перед притихшей толпой с факелом в руке стояла Черная Тиргатао – озаренная пламенем, с разметавшимися по плащу седыми космами, с огромными провалами черных глаз. Она вскинула руки, и люди отозвались ей тихим гулом. Тиргатао испытующе оглядела толпу, словно отыскивая хотя бы одного непокорного. Но все глаза были сухими, все губы сжатыми, и каждый склонял перед ней голову. Сейчас нельзя было сердить Смерть. Она должна забрать к себе погибших.

Вспыхнула и яростно кивнула Смерти Фрат. Тень девушки, рогатая от стрел, торчащих в узле ее волос, метнулась по земле при этом движении. А потом глаза Смерти остановились на Синяке.

Асантао не могла заглянуть в душу незнакомца слишком глубоко. У нее не хватало на это сил; добрая и сострадательная, она сумела лишь понять, что он одинок и очень устал. Но Черная Тиргатао была куда более могущественной, чем знахарка из дикого болотного племени. И сейчас она столкнулась с тем, чего не встречала никогда: перед ней был некто, неподвластный ее силе. И хотя это длилось всего одно мгновение, Тиргатао дрогнула.

Резкий порыв ветра пронесся между ними, словно высшие силы хотели положить преграду между этими двумя, наделенными могуществом. Бездонные черные глаза Смерти смотрели прямо на Синяку, и он сжался и склонился с деланым смирением. И тогда Смерть отвернулась, утратив к нему интерес.

Теперь она стояла лицом к костру, направляя на него свой факел. Пламя побежало по веточкам, лизнуло кору и вспыхнуло, охватывая тела погибших.

Синяка все еще дрожал. Почему Смерть испугалась его? Неужели он никогда не умрет? Смерть что-то увидела. Хотел бы он знать, что. И что увидела Асантао, когда в первую их встречу сказала: «Скоро его не станет?»

Огонь ревел, взлетая в темное ночное небо. С воздетыми руками в багровом свете стояла Смерть. Фарзой в ослепительном белом плаще шагнул к ней навстречу. Справа от вождя шел Мела, слева – Фрат, оба с обнаженными мечами в руках. Вождь остановился перед богиней.

– Я забираю твоих погибших, вождь, – сказала Смерть своим глухим низким голосом.

– Мой народ в долгу перед тобой, Черная Тиргатао.

– Я хочу знать имя того, кто так почтителен.

– Велика твоя мудрость, Смерть, – ответил вождь, – но велика и осмотрительность смертных. Я был вождем тех, кого вручаю тебе. Их имена отныне принадлежат тебе: Меса, Кой, Алким и Афан.

– Хорошо. – Тиргатао протянула руку. – Плати, вождь. Что ты дашь мне за их покой? Ждать ли мне человеческой крови, пролитой в погребальный костер, как было в старину?

– Нет, – ответил Фарзой, – я дам тебе не кровь – золото.

Молодой воин выступил из толпы, подошел к Фарзою с берестяной коробкой в руках. Вождь взял ее, раскрыл – и замер. Метнув взгляд в его сторону, вздрогнула Фрат. Мела же не шелохнулся.

Молчание нарушила Тиргатао.

– Ты даришь мне простой камень?

Впервые за все это время Смерть заговорила угрожающим тоном.

Фарзой швырнул коробку себе под ноги.

– Прости мою забывчивость, Черная Тиргатао с огненным рогом, – сказал он, снимая с шеи витую гривну. Руки его подрагивали. – Я не хотел прогневать тебя. Золото, предназначенное тебе в дар, было у меня на шее.

Тиргатао приняла подношение и громко рассмеялась.

– Ты угодил мне, вождь маленького народа! – прокричала она своим хриплым голосом. – Ты угодил мне!

– А теперь уходи, – сказал вождь, резко меняя тон. – Уходи от нас, Тиргатао!

Толпа загудела. В темноте застучали о щиты рукояти мечей и кинжалов, голоса росли, сливаясь в один оглушительный крик:

– Уходи от нас, Смерть! Уходи!

Фрат и Мела шагнули вперед, направляя на Смерть свои мечи. Выронив факел, Тиргатао отступила. Ее черный силуэт резко выделялся на фоне пылающего костра. Умершие уже исчезли в огне.

– Уходи от нас, Тиргатао!

Два меча скрестились перед лицом Смерти, преграждая ей путь к живым. Она качнулась, сделала еще несколько шагов назад и внезапно скрылась в бушующем пламени погребального костра.

Громкий ликующий вопль пронесся над деревней. Фрат и Мела опустили мечи.

Синяка поднес ладони к горлу. Он подумал, что Асантао, одержимая духом Смерти, сгорела, и клял себя за то, что не остановил ее.

Но никто вокруг, казалось, не сожалел о гибели колдуньи. Несколько человек обступили вождя. Фарзой, уже забыв о погибших и Смерти, сидел на земле, рассматривая берестяную коробку и камень, положенный в нее вместо золотых украшений – ритуального подарка для Черной Тиргатао. Он не хотел верить своим глазам. Кто-то украл из коробки золото еще до начала погребального обряда, а чтобы пропажа не была обнаружена сразу, положил вместо золота камень. Воровство само по себе было в деревне вещью невозможной, но здесь вор еще и опозорил вождя в глазах Смерти.

Фарзой взял в руки камень. Все это было немыслимо, невероятно…

– Слушайте! – сказал он, обращаясь к своему маленькому народу, и люди деревни затихли, глядя на вождя.

Мела, стоявший справа от него, видел, как побагровел уродливый шрам на лице Фарзоя. Фрат, стиснув зубы, неподвижно смотрела на толпу. Позор жег ее так, словно она сама была виновна в преступлении, и ее злое лицо казалось вдохновенным при свете костра.

– Я не поверил бы в это, – говорил вождь, – если бы не увидел своими глазами. Вы знаете, что Смерти нужно платить, иначе она спалит дотла наши души и зальет пепелище слезами, превращая сердца наши в слякоть, и тогда мы будем уже не способны ни жить, ни любить, ни мстить. Ей нужно платить кровью. Так поступали наши предки, пока не узнали, что превыше крови Черная Тиргатао любит жаркое золото. Сегодня я подарил ей, сняв с себя, знаки власти, потому что тот дар, что был приготовлен для нашей гостьи, исчез, и вместо него в коробке лежал камень.

Толпа зловеще молчала. Фарзой медленно обвел глазами своих людей, и взгляд его был таким же тяжелым и испытующим, как у самой Тиргатао.

– Кем бы ни был этот вор, он умрет, – негромко сказал Фарзой.

Стало совсем тихо. Синяка увидел, что Фрат улыбнулась.

– Он умрет, – повторил Фарзой, – и за него Тиргатао не получит ничего. Пусть делает с его душой, что захочет.

Он резко повернулся и пошел прочь от костра, оставив камень и берестяную коробку лежать на земле.

Разговоры возобновились. Несколько женщин уже готовили мясо для пиршества, молодые воины устанавливали длинные столы. Решение было принято, а что оно принесет – покажет утро.

Синяка возвращался к дому на рассвете, прихватив несколько кусков мяса для Пузана. Он знал, что великан будет долго переживать из-за упущенной возможности обожраться. Ну что ж, подумал Синяка, если дрыхнуть целыми днями, то можно, в конце концов, проспать что-нибудь стоящее.

Но великан не спал. Растерянной тенью он громоздился на пороге дома Асантао, бережно держа в своих лапах женщину. Сперва Синяке показалось, что она мертва. Он бросился к великану и споткнулся на ступеньке о саламандру – ящерка, изрядно разжиревшая, развалилась перед крыльцом и вкушала прелести отдыха. Когда Синяка налетел на нее, она зашипела и, лениво волоча хвост, отползла в сторону.

Синяка коснулся ладонью лица женщины. Она тихо дышала, бессильно прижавшись щекой к широкой великаньей груди. Черные круги, нарисованные углем, резко выделялись на ее бледной коже, светлые волосы, осыпанные золой, оставляли серые пятна на черном плаще. Но это была Асантао – все еще не расставшаяся со зловещим ритуальным обликом, однако уже свободная от вселявшейся в нее богини. Ни волоска не обгорело на ее голове, ни лоскутка одежды не тронуло пламя. Она прошла сквозь костер, оставив там Смерть, и вышла в ночь маленькой колдуньей маленького болотного народа.

– Где ты нашел ее, Пузан? – шепотом спросил Синяка.

– Да вот… господин Синяка, они ведь без чувств, – многозначительно сказал Пузан.

– Вижу, – нетерпеливо оборвал его чародей.

Великан жалостливо дернул носом.

– Господин Синяка, я это… если вы в немилостивом расположении, то не осмелюсь… но вот они без чувств и совершенно непонятно… Они шли к себе домой, а их шатало, точно они набрались, как эта винная бочка, Торфинн, чтобы ему и на том свете… И дрожали они изрядно.

– Кто «они»?

– Госпожа Асантао. Они потом упали, я их поймал, конечно, и вот теперь не знаю, чего делать. Они спят, я их держу.

Великан шумно вздохнул, отвернув лицо от спящей Асантао, чтобы не потревожить ее.

– А там пируют, – добавил он дрогнувшим голосом.

– Иди пируй, – сказал ему Синяка. – Давай мне ее и иди.

Великан засуетился. Синяка снял с себя плащ, сел на пороге и принял Асантао из рук великана. Она сильно вздрогнула во сне.

– Вот, под голову, значит, подложить, – бормотал великан. – И холодно тут… Вы уж закутайте ее, как следует… И сами тоже…

Он потоптался немного и побрел прочь от крыльца на запах съестного.

Синяка отер краем плаща уголь с усталого лица колдуньи, пригладил ее волосы. Потом тихонько свистнул саламандре.

Огненный дух приподнял голову как бы в недоумении. Свист повторился. Саламандра пришла к выводу, что господин Синяка просто насвистывает ради своего удовольствия, и с облегчением снова растянулась на ступеньках.

– Слушай ты, ленивая тварь…

Теперь господин Синяка заговорил. Но не саламандру же, в самом деле, он называет «ленивой тварью»? Ящерка не шелохнулась.

Синяка осторожно вытянул ногу и потыкал в нее носком. Проклятье, это же надо иметь такие длинные ноги. И зачем людям такие длинные ноги? Некоторое время саламандра размышляла над этим. Но тут Синяка дал ей основательного пинка, так что она подскочила.

– Мне нужен огонь, живо, – резко сказал он. – И нечего делать вид, что сил у тебя не хватает.

С подчеркнутой обидой саламандра свернулась в кольцо и раздраженно запылала.

Постепенно согреваясь, Асантао начала дышать спокойнее. Синяка уже подумывал о том, чтобы отнести ее в дом и уложить в постель, как из рассветных сумерек бесшумно выступил Мела. Он хмуро посмотрел на костер, горевший без дров, и сел рядом с чародеем.

– Хочешь мяса? – спросил Синяка.

Мела взял остывший кусок, подержал возле огня и рассеянно принялся жевать. Казалось, он раздумывал над чем-то.

Асантао пошевелилась во сне и еле слышно вздохнула. Мела засунул в рот остатки мяса, обтер руки о штаны. Вдвоем с Синякой они отнесли Асантао в дом, уложили ее на ворох звериных шкур, служивших постелью. Синяка впервые был в доме колдуньи и с интересом осматривался по сторонам.

Центром всего сооружения был большой деревянный столб, на котором висели связки сушеных трав, костяные ножи с плоскими рукоятками, на которые углем были нанесены знаки, дощечки с резьбой, изображавшей Хозяина, Огненную Старуху, ясную Ран в окружении ее дочерей-волн. Все это было испещрено магическими знаками, из которых Синяка знал только знак Солнца. На полках среди кухонной посуды стояли глиняные бутылки с запечатанными горлышками, а над ними на крюке висела большая гадательная чаша. В доме пахло пылью и горьковатыми травами.

Мела поправил постель и укрыл колдунью лоскутным одеялом, которое снял со скамьи у окна, потом, встав на колени и коснувшись лицом пола, поклонился спящей и вышел. Синяка последовал за ним.

Был уже рассвет, и по-утреннему холодной казалась трава, влажная от тумана. Воспользовавшись отсутствием хозяина, саламандра погасила костерок и теперь мирно спала, свернувшись кольцом.

– Мела, – сказал Синяка негромко, – ты говорил вождю, что твой брат не погиб, что он в плену?

– Да, – ответил Мела с видимым равнодушием. – Он там и останется.

Как Синяка ни пытался отгородиться от мира чувств и оставаться исключительно в мире внешних проявлений, откуда-то из потаенных глубин души старшего брата на него плеснуло нестерпимой болью.

Синяка владел собой куда хуже, чем Мела. Он переспросил севшим голосом:

– Они знают, что мальчик жив, и не попытаются его спасти?

– Аэйт всего лишь тень, – сказал Мела. – Ради него Фарзой и пальцем не шевельнет. – Он помолчал, подождав, пока уляжется горечь, и, желая быть справедливым, добавил: – Фарзой не стал бы делать этого ни для кого. Погубить несколько человек ради того, чтобы спасти одного…

Синяка кивнул. Неожиданно он подумал о Тиргатао: тем, кого опалит ее пламя, даже родниковая вода уже не покажется сладкой. Так говорила ему Асантао, спящая в доме. Синяка искоса поглядел на Мелу. Он потерял брата. Но когда Синяка заговорил об этом, осторожно подбирая слова, чтобы не задеть Мелу слишком больно, молодой воин ответил:

– Черной Тиргатао нечего делать в моей душе. Аэйт еще жив, и я не собираюсь хоронить его.

Фрат остановилась, передав великану легкий круглый щит.

– Повесь его на ветку, – сказала она.

Великан нерешительно повертел щит в своих толстых лапах, заросших рыжим волосом.