И простодушный ключарь удалился.
Иеронимус сидел один в церкви до темноты, пока не вошел тощий встрепанный монах и не зажег свечи. Протопал в полумраке по деревянным ступенькам на хоры и оттуда крикнул, перегибаясь через перила:
— Отец Пандольф!
Из мрака, с холодного пола донеслось:
— Я здесь.
— Пришлый монах ждет вас, — прокричал монашек. — Вот сидит перед самым алтарем.
— А… ну, иду, иду, — прогудел отец Пандольф и грузно затопал по проходу между скамьями. От него густо пахло чесноком.
Иеронимус улыбнулся. Отец Пандольф, щурясь на огонь свечей, хозяйским взглядом осмотрел «свой» алтарь — как будто опасался, что чужак украдет какую-нибудь из резных фигур, — сел за спиной у Иеронимуса и проговорил ему прямо в ухо:
— Отец Гервазий передал мне ваши слова. Рад, что вы думаете как я.
— Кто такой Дьерек? — спросил Иеронимус, полуобернувшись к своему собеседнику. — Чем он грешен?
Отец Пандольф нахмурил густые брови.
— Все, что вы сейчас услышите, не должно пойти дальше вас, отец Иеронимус, потому что об этом мы не сообщали в вышестоящие инстанции.
Иеронимус сказал:
— Хорошо.
— Поклянитесь! — жарко потребовал отец Пандольф.
— Что?
Иеронимус посмотрел ему в глаза. Мясистое лицо отца настоятеля побагровело, и даже темнота не могла скрыть этого. Сдвинув брови еще мрачнее, отец Пандольф повторил:
— Дайте клятву, отец Иеронимус.
— Никому не расскажу.
— КЛЯТВУ, мать вашу, — яростно прошипел отец настоятель.
— Клянусь кровью христовой, — выпалил Иеронимус. — Мы с вами оба попадем в ад, отец Пандольф.
— Ну и пусть, — заявил отец настоятель. — Пусть мы оба сгорим в аду, но это произведение искусства останется жить. И когда-нибудь Бог заглянет в эту маленькую церковь и увидит резной алтарь Дьерека. И спросит Господь какого-нибудь ангела пошустрее: «Расскажи мне об этом». И ангел скажет: «Благодаря Пандольфу из Тюрингии сохранился этот алтарь во славу Твою, Господи». — «А где этот Пандольф из Тюрингии?» — спросит Господь, потому что захочет Он меня увидеть. «В аду, где ему быть», — скажет ангел. И перечислит все мои грехи. «Заберите его из ада, ибо то, что он сохранил для меня, превыше всех его грехов» — так скажет Господь. И я смогу припасть к Его стопам…
Дьерек был рабом одного рыцаря. И имя этого рыцаря, и замок, где он жил, и фамильный склеп его семейства — все стало прахом и предано забвению. Искусен был Дьерек в резьбе по дереву. Украшал в изобилии ткацкие станки женщинам, колыбели младенцам и так прославился среди дворни, что вызвал его к себе хозяин.
— Люди говорили, будто ты славно режешь по дереву, — сказал рыцарь.
Дьерек сказал, что это правда.
— Хочу сделать церкви богатый подарок, — объявил рыцарь. — Берешься вырезать прекрасный алтарь, такой, чтобы в центре «Распятие», а по крыльям
— «Моление о чаше» и «Воскресение»?
Дьерек только кивнул.
И с той поры работал для церкви. Четыре года просидел, согнувшись, — резал.
Когда настало время, к светлому празднику пасхи рыцарь преподнес подарок нашей церкви, и алтарь был установлен здесь, где вы его видите. И имя этого рыцаря прославлялось, как он завещал, еще сто лет после его смерти, прежде чем окончательно позабыли его монахи.
А он недаром задумывался о смерти, этот рыцарь, потому что был уже довольно стар и мог умереть в любое время.
Одно доброе дело перед смертью он сделал, одарил церковь. Решил сделать и второе — подарить свободу мастеру. Написал о том грамоту, так мол и так, за благочестие и верную службу пусть будет отныне свободен раб мой Дьерек, запечатал ее, надписал адрес — послание настоятелю — и призвал к себе Дьерека.
— Здоровье мое таково, — так начал рыцарь, — что скоро отходить мне в мир иной. Думаю о твоей судьбе, кому ты достанешься, искусный мастер.
Дьерек голову наклонил, слушает.
— Вернее всего, моему брату достанешься, — сказал рыцарь, решив испытать Дьерека. — Брат мой человек еще нестарый, неугомонный, пристрастный к вину. Как напьется, будет по пальцам бить и голых баб заставит рисовать.
И заметил, как вздрогнул Дьерек, человек благочестивый. Про себя усмехнулся, заговорил о сестре:
— Сестра моя — дама почтенная, годы проводит за ткацким станком, ей картоны нужны для образца. Она бы мне сказала спасибо за такой подарок. Только у нее ты тоже долго не проживешь, нрав у нее крутой, чуть что — на хлеб и воду. Скучно, наверное, цветы и собачек рисовать для взбалмошной бабы?..
— Скучно, — сказал Дьерек.
— Вернее всего моему сыну тебя отдать… — заговорил рыцарь, понизив голос.
Не станет рыцарский сын сажать мастера на хлеб и воду. Не заставит рисовать непотребство.
— Талант в тебе большой, — сказал старый рыцарь, — и не всякий это оценит. Кому нужны вещи, которые можно будет хорошо продать лет через сто, через двести? Нужно то, что сегодня можно обменять на зерно, одежду, посуду, не дожидаясь, покуда для всего этого настанет время. У моего сына ты образумишься, не станешь больше изображать апостолов так, будто это крестьяне из соседней деревни… Не быть тебе самим собой, не резать из дерева то, к чему лежит душа. Будешь приносить ему золото, золото, золото!
— Не буду, — сказал Дьерек.
— Как тебе понравится такая сделка: самому заработать свой выкуп? — спросил хозяин. — Постарайся, чтобы твои работы покупали. Лет десять поработаешь, там, глядишь, наберется нужная сумма. Нет, будешь ты приносить золото, — уверенно сказал рыцарь. — Я хорошо, я правильно придумал. Будешь ты видеть, как умирает в тебе душа, и ничего не сможешь против этого сделать.
Дьерек побелел, как полотно.
— Да ладно тебе, — сказал рыцарь и рассмеялся. — На, возьми вот эту грамоту, отдашь отцу настоятелю. Пусть прочтет тебе.
Дьерек грамоту отцу настоятелю отнес, слушать не стал, ушел в лес и там повесился на большой сосне.
— Под сосной его и закопали, — мрачно заключил отец Пандольф. — Теперь и места того не найти.
Иеронимус молчал, поглядывая на алтарь. В прыгающем свете свечей деревянные фигуры казались живыми.
— Хотел бы я с ним встретиться, с этим Дьереком, — выговорил, наконец, Иеронимус.
— А вон он, — отец Пандольф махнул рукой в сторону алтаря. — Римский воин у гроба Христова. Второй слева, без шлема.
ЛОТАР СТРАСБУРГСКИЙ
Третий день шел дождь. Почти не прекращаясь, с малыми перерывами. Дорогу развезло, как последнего пьяницу. Эркенбальда надрывно кашляла, сидя в телеге.
— Впереди просвет! — крикнул Гевард, обернувшись к остальным, — он шел первым.
Ремедий Гааз налег на телегу плечом и прошептал, обращаясь к лошадке:
— Ну, милая…
Лошадка словно услышала — дернулась. Хрясь! Телега с громким треском завалилась назад. Сломалась ось. Тяжело стукнуло о переборку — Эркенбальда задницей, не иначе. Женщина завозилась, пересыпая оханье яростной бранью, полезла наружу. Ремедий и не думал ей помогать. Выпряг лошадку, догнал Агильберта.
— Телега того, — сообщил он.
Полчаса потратили на то, чтобы разобрать вещи и растолкать их по походным мешкам. После двинулись дальше, бросив посреди леса телегу с остатками барахла, по правде сказать, совсем негодного, — на радость каким-нибудь бродягам.
Лес обрывался у сенокосного луга. Луг уходил под уклон, к речушке. За речкой раскинулась деревенька, а над всей местностью господствовал небольшой замок. Точно вскочил и уселся на холме, чтобы удобнее оглядываться по сторонам.
Нехорошо было в деревне.
Агильберт остановился, пошевелил носом. Эркенбальда, растолкав остальных, с озабоченным видом пристроилась бок о бок с капитаном. Ни дать ни взять — хозяйка. И стояла, хмурила белесые брови, покуда Агильберт не отпихнул ее в сторону.
— Гремишь, как посудная лавка…
Эркенбальда взяла из своей добычи все, что могла, и теперь действительно была густо увешана мешками, в которых что-то бесконечно перекатывалось и звякало.
Два крайних дома в деревне горели. На окраине примостилась телега, выкрашенная в черный цвет. Две лошади неторопливо щипали траву на деревенском лугу. Хорошие лошади, сытно кормленные.
— Подойдем, — решил Агильберт.
Одиннадцать человек вышли из леса, спустились по лугу, перешли вброд речушку, обмелевшую за лето, мутную после дождя. Вошли в деревню, два шага прошли…
Зареванная баба выбирается из сарая, в волосах солома, губы распухли. Бормочет: «Рубаху-то зачем рвать?» Одернула юбку, плюнула и, заплетая на ходу волосы, ушла в коровник. Вскоре донесся звон молочной струи о луженое дно подойника.
Утробный стон, которого никто словно не слышит. Здоровенного мужика прибили к воротам десятком длинных стрел, а добить насмерть забыли. Висит, мычит, из распахнутого рта по бороде течет кровь, голова мотается, бьется о ворота, руки и ноги подергиваются, длинные стрелы вздрагивают в его теле.
Дым пожара заволакивает край деревни. Оттуда несутся вопли, кашель, проклятия. Потом густые клубы точно бы расступаются, и из огня и дыма выходит огромный детина. Борода вилами, по черной кирасе гуляют кровавые отблески, на шляпе шевелятся, точно живые, большие красные перья, в руках гигантский двуручный меч, поперек обширного брюха на поясе катценбальгер. И десяток молодцев окружают его, все как на подбор, каждый размером со слона, никак не меньше. У двоих длинные, в человеческий рост, луки, остальные — с двуручными мечами.
Черный гигант огляделся по-хозяйски, уставился на пришельцев, грозно нахмурился.
Агильберт вышел вперед. Великан оглядел его, оценивая и прикидывая что-то. Потом спросил, как рыкнул:
— Кто такие?
— Сам будто не видишь, — огрызнулся Агильберт.
Ландскнехты подошли поближе к своему командиру.
— Я-то вижу, что вы грязные бродяги, бежавшие с поля боя. — Великан победоносно фыркнул, раздув ноздри.
— Никогда еще Пропащая Свора не бегала с поля боя, — высокомерно отозвался Агильберт. И потрепанное красное знамя шевельнулось в руке Шалька.
— Пропащая?.. Не вас ли выебал этот бабий хвост, Раменсбургский маркграф?
Очень не хотелось Агильберту отвечать на вопрос, поставленный таким образом. И потому капитан молчал. А простодушный Ремедий Гааз брякнул:
— Нас.
Положив обе руки на меч, великан от души расхохотался — как только кираса не треснет на таком брюхе. Агильберт с ненавистью смотрел, как трясется черная борода вилами.
— Кто же знал, что Эйтельфриц окажется такой блядью, — примирительно сказал, наконец, великан в черном. — Добро пожаловать, засранцы, в Хагенау. Нынче я здесь воюю. Присоединяйтесь, если есть охота, а если нет
— идите в жопу.
— Граф Лотар? — спросил капитан, чувствуя, как расплывается в радостной улыбке.
— А кто еще! — Лотар Страсбургский вкусно хохотнул. — Хагенау издавна принадлежит нашей семье. Должен же я заботиться о родовых наделах.
— Мы к вам шли, — сказал Агильберт. — Отец Ландскнехтов, всем известно, что вам всегда нужны солдаты.
Лотар хлопнул Агильберта по плечу, фамильярно облапил его и задышал ему прямо в ухо.
— Видишь, вон там замок на холме торчит, как хуй у висельника?
Агильберт кивнул.
— Трусливая задница, — гневно сказал Лотар, кивая на замок. — Засел, паскудник, и смотрит из башни, как я из его крестьян говно давлю.
— Да кто засел-то?
Лотар искренне удивился вопросу.
— А хрен его знает… Владелец здешний.
Отойдя подальше от остальных, Агильберт и Лотар пустились в переговоры. До острого слуха Геварда, который служил в отряде седьмой год и хорошо понимал важность денежных вопросов, долетала крепкая божба и яростное рычание Лотара. Насчет оплаты Гевард был совершенно спокоен: торговался рыжий капитан отчаянно. О чем солдат и поведал Шальку — артиллерист волновался, не прогадать бы с жалованьем.
— От жадности нашего капитана даже жиды стонут, — успокоил пушкаря Гевард.
Старый наемник оказался прав. После переговоров с рыжим Агильбертом граф Лотар явился красный, распаренный, точно вылез из бочки с горячей водой, и тут же нарычал на одного из солдат в черной кирасе: нечего стоять тут разиня рот.
— Деревья для тарана кто рубить будет? Святой Гинефор?
Солдат буркнул под нос что-то невнятное и напустился на крестьянскую бабу: где, дескать, мужнин топор, сука?
До ночи валили деревья, острили стволы.
Была в обозе у Лотара и мортира, но оказалось, что Лотар, человек дремучий, не позаботился оставить для нее достаточное количество пороха. Пока ландскнехты возились с тараном, Шальк стоял у бессильной маленькой пушки, и по хитренькому востренькому лицу пушкаря текли самые настоящие слезы.
Лотар тем временем рассказывал Агильберту о том, что надлежало делать. Основную часть своих сил, два полка, около трех с половиной тысяч человек, страсбургский граф отправил на юго-запад, к Неккару, под началом опытнейшего полководца Эберхарда Бородатого (Der Mit Dem Barte) — это не Эйтельфриц, он раньше времени в штаны не наложит. Сам же Лотар задержался здесь на пару дней, чтобы армия не имела в тылу хрен знает кого (Kuckuck weiss, wem). Ну, с замком дело пустячное, можешь мне поверить (Kannst Du nachprufen). Четыре дня хорошего марша — и мы нагоним Бородатого, а там, глядишь, и Хагенау ляжет к нашим ногам… Агильберт слушал, кивал. Потом оба напились.
ВИННЫЙ ПОГРЕБ
Владельца замка пристрелили, не спросив даже имени, двух его дочек отдали солдатам, остальных, кто отсиживался за стенами, вышвырнули вон — кого мертвым, кого недобитым. Оставили только стряпуху и мальчишку-поваренка, ее сына или внука, чтобы готовили.
Хорошо после трудов перекусить. На стол выставлено лучшее, что нашлось в замке. Для вина поданы ремеры на толстых витых ножках, самые изысканные, зеленого «лесного» стекла, и вино, налитое в них, кажется фиолетовым. Жареное мясо выложено на огромное фаянсовое блюдо. Чем меньше остается кусков, тем виднее картина на блюде — зеленой и синей краской очень похоже намалеван здешний замок.
Жирный соус стекает по бороде Лотара. Гевард шарит руками в общем блюде, выбирая кусок побольше. Шальк ест быстро, аккуратно, как маленький хищник. Эркенбальда давится, торопится — наголодалась баба, жалко ее, кожа да кости. Фихтеле зубами рвет мясо с заячьей ножки. По-крестьянски основательно набивает брюхо Ремедий. Иеронимус налегает на мясо с бобами не хуже ландскнехтов. Капитан Агильберт нынче бледен, глотает красное вино бокал за бокалом, но хмель его не берет.
Снова тянется за кувшином рыжий капитан. Смешной кувшин — на пузатое брюхо нахлобучена бородатая голова с губами, сложенными трубочкой. Из этих губ изливается напиток. Но вина больше нет, одна только капля вытекает и повисает в глиняной бороде. Ох, как неприятно вдруг стало Иеронимусу, когда он взглянул: вспомнился вчерашний крестьянин на воротах.
Зовут мальчишку-поваренка, велят принести еще выпивки. Мальчик кивает, берет кувшин, со всех ног несется в погреб. Витая лестница в шестнадцать ступенек. В одной руке у мальчишки бородатая личина, ненасытная винная утроба. В другой — горящая свечка.
Бочка с красным вином — вон она, в углу. Вчера была полнехонька, сегодня опорожнили наполовину.
Ставит свечу у порога, подбегает, открывает кран. Ни капли не вытекает из крана. Мальчишка холодеет: тот, рыжий, на куски разрежет, ежели ему не принести вина.
— Господи, пожалуйста, — шепчет. — Там же больше половины оставалось.
Визгливый смех над головой.
Мальчик вздрагивает, пятится.
Верхом на бочке сидит человек. Мальчик не смеет поднять глаз, видит только острые колени, туго обтянутые красными чулками, и прочные кожаные башмаки. Лицо незнакомца теряется в темноте.
— Простите, господин…
— Дитер Пфеффернусс, — объявляет высокий хрипловатый голос. — Дитер Перченый Орешек, так меня зовут.
— Я просто не знал, что вы здесь, господин, — тихо говорит мальчик. Поглядывает на свечку, оставленную у ступенек, пятится.
— А почем тебе было знать, кто я такой и что здесь делаю? — недовольным тоном вопрошает Дитер Пфеффернусс.
— Не знаю, господин. Мне здесь лучше никого не гневить. Меня за вином послали, вот я и пришел.
— Здесь ли Агильберт из Хагенау?
— Кто, господин, простите?
— Ну такой, рыжий…
— Господин капитан?
— Так он уж капитаном стал? — Дитер растроганно хлюпает носом. — Старина Берт… Он будет рад меня видеть.
— Не сомневаюсь, господин, — тихо говорит мальчик, отступая назад.
— Ну, ты! — рявкает Дитер. — Стой. Можешь меня не бояться. Я добрый дядя Перченый Орешек. Выпил я все вино и желаю говорить с моим старым добрым другом, Агильбертом Рыжее Темя. Так и скажи ему. Так мол и так, ждет его в погребе давний знакомец. Очень давний. Так и передай…
— Хорошо, господин.
Мальчик продолжает стоять неподвижно. Дитер вынужден прикрикнуть:
— Ступай!
Со всех ног бросается бежать мальчишка вон из погреба, по дороге опрокинув свечку.
Паренек думал, что рыжий капитан пристрелит его на месте, увидев пустой кувшин, но ничего подобного не произошло.
— Кто? Дитер Пфеффернусс? — вяло переспросил Агильберт.
Потрепал сбитого с толку мальчика по щеке и двинулся к погребу шаркающей походкой. Иеронимус с интересом посмотрел ему вслед, но ничего не сказал; остальные ничего не заметили.
Подвал был залит багровым светом, как будто неподалеку разложили громадный костер. И воняло.
Вчера так несло на окраине деревни, возле сожженных домов, где заживо сгорели две козы и старая бабка, забытая в панике домочадцами на печи.
— Здравствуй, Агильберт, — приветствовал капитана визгливый голос, и на винной бочке, устраиваясь поудобнее, заерзал господин Перченый Орешек.
— Привет, Дитер, — вежливо сказал Агильберт.
— Да ты садись, садись, дружище.
— Благодарю.
Агильберт присел на ступеньку, сложил руки на коленях — ни дать ни взять, смиренник на проповеди. Дитер радостно взвизгнул.
— Начнем, пожалуй. Итак, скажи мне, Берт, можешь ли ты хоть в чем-нибудь упрекнуть меня?
— Нет, Дитерих, ни в чем.
— За эти семь лет был ли ты хоть раз ранен? Потерпел ли ты хотя бы одну неудачу после того, как я вытащил тебя из той бойни под… проклятье, как называлось то место?
— Хагенвейде.
— Лужайка Господина Хагена, благодарю.
— Нет, Дитер. С тех пор ни пули, ни стрелы, ни холодное железо, ни горячий огонь не касались моего тела.
— Разве я не молодец?
— Молодец, — согласился Агильберт.
— И ты стал капитаном, подумать только, Берт. Ты был отличным командиром для своих головорезов. Всегда брал хорошие деньги за их кровь. Всегда успевал уйти, если начинало вонять жареным…
Дитер дернул длинным носом, точно принюхивался к окружающей его вони, и захихикал.
— Я горжусь тобой, Берт.
— Ты пришел за мной? — осторожно спросил Агильберт.
— А как ты думал? — живо откликнулся Дитер. — Может, выпьем за встречу старых друзей?
С этими словами он подобрал кувшин, брошенный мальчиком, поднес к губам, и изо рта Дитера потекло красное вино, забулькало, запенилось.
— Уф… — Дитер обтер большой тонкогубый рот, протянул кувшин Агильберту.
Капитан качнул головой.
— Ну, как хочешь, — обиженно произнес Дитер. — Ты, похоже, и не рад мне вовсе?
— Не рад, — сознался Агильберт.
Дитер отставил кувшин, хищно прищурился.
— Обдумываешь, небось, как ловчее меня надуть?
— Нет, что ты. Я просто думаю, какую сделку мог бы тебе предложить.
— Сде-елку? — Дитер задергал носом. От господина Перченого Орешка потекла новая волна невыносимой вони.
— Ну и запашок здесь, — заметил Дитер и хмыкнул.
— Я не хочу уходить с тобой, — морщась от противного запаха, сказал Агильберт.
Дитер пожал плечами.
— Хочешь не хочешь, а семь лет прошло, Берт.
— Я мог бы обменять себя на другого.
— Не держи меня за дурачка, Бертеляйн. Кто пойдет добровольно в… словом, со мной?
— Этот человек прост, как башмак. Я обману его.
— Прост, как башмак? Простец? — Дитер облизнулся так откровенно, что к горлу капитана подступила тошнота. — Ах, веди его скорей сюда…
Ремедий Гааз был пьян и плохо соображал. Капитан вылил ему за шиворот всю воду из таза для умывания, встряхнул и потащил за собой в подвал.
— Чем это от тебя так воняет, Агильберт? — крикнул Шальк, когда капитан проходил мимо, но ответа не получил.
На ступеньках, ведущих в погреб, Агильберт остановился, положил тяжелую руку на плечо Ремедия.
— Помнишь, как вступал в ряды Своры Пропащих, Ремедий Гааз?
— Еще бы!.. — Ремедий икнул, пошатнулся, но капитан успел поддержать его. — Какой красивый офицер приходил в нашу деревню… У него был красный плащ и белые перья на берете… Я поехал с ним в Дитенхаузен… Меня потом долго еще звали «Два Ремедия», потому что во время общего смотра казначей посчитал меня дважды, я знаю. Мне потом говорили, что жалованье за Ремедия платят мне, а за Гааза — казначею…
Агильберт терпеливо слушал. Обычно Ремедий был молчалив, но тут солдата словно прорвало, он вспоминал и вспоминал.
— Ты предан мне? — спросил Агильберт в упор. — Говори, предан?
Глаза Ремедия наполнились пьяными слезами, и он только кивнул в ответ
— от чувств перехватило горло.
— Душой и телом? — настойчиво спросил Агильберт.
— Да, — выдохнул Ремедий.
— И пошел бы за меня куда угодно?
— Да.
— И в ад?
— И в ад, — прошептал Ремедий.
— Тогда идем, — решительно сказал капитан и потащил его за руку в подвал.
Там было полно дыма. Багровое пламя горело еще ярче.
— Я привел его, Дитер, — сказал Агильберт, подталкивая Ремедия вперед.
— Слышал, слышал, — донесся скрипучий голос. — Ловко, ловко… Ай, простец… Готов за своего капитана в ад и совершенно добровольно… Иди сюда, мой мальчик…
Ремедий во все глаза глядел на человека, сидящего верхом на винной бочке, и медленно трезвел. Пьяный восторг улетучился. Коснулся рукой груди, где должен был висеть крест, и встретил пустоту.
— В карты проиграл, греховодник, — напомнил ему Дитер и мелко затрясся от хохота. — Ладно, Берт, погуляй еще семь лет. А ты, мальчик, теперь мой…
— Нет! — крикнул Ремедий. Глазами, полными ужаса, уставился на капитана. — Что ты со мной сделал, Агильберт?
Агильберт отмолчался.
— Мракобесу скажу! — пригрозил Ремедий, плохо соображая от страха.
— Кому? — протянул Дитер. — Мракобесу? Вашему капеллану-то? Грязному монаху, который таскается с солдатами? Ну, ну. Пусть придет, я поговорю с ним.
И расхохотался — длинные ноги по обе стороны винной бочки, острые колени грозят порвать красные чулки. По стене погреба прыгает тень — остроносый профиль, растрепанные волосы.
— Иди, зови Мракобеса!
— Я здесь, — сказал Иеронимус. Спустился на последнюю ступеньку, сел, поглядел по сторонам.
— За выпивкой пришел, святоша? — спросил Дитер и скривил губы.
— Догадался, что ты здесь, — спокойно ответил Иеронимус.
Дитер смерил монаха высокомерным взглядом.
— Ладно. Погляжу, на что ты годен.
— А на что вообще годен человек? — Иеронимус пожал плечами.
— Человек — это мешок, набитый дерьмом, — выдавил Дитер.
— И мешка с дерьмом довольно, чтобы справиться с чертом. Подойди ко мне, Ремедий.
Солдат с опаской приблизился к Иеронимусу. Остановился, свесив голову.
Дитер приподнялся на бочке.
— По какому это праву ты командуешь моими рабами, Мракобес?
Монах взглянул прямо в безумные глаза дьявола.
— А кто сказал тебе, что это твои рабы? Кто ты таков, чтобы повелевать любимыми созданиями Господа?
— Господа? — яростно прошипел дьявол. — А где он был, твой Господь, когда отряд Изенбарда попал в кровавую кашу, когда он погибал без всякой надежды на спасение? Разве услышал твой Господь, как Берт в отчаянии взывает к нему, молит о чуде?
— Бог творит чудеса не для всех.
— Торгаш твой Бог. Этот для него недостаточно свят, тот — не вполне беззащитен…
— Большинство людей могут спастись сами. Большинство людей в состоянии творить чудеса, не прибегая к помощи сверхъестественных сил, — сказал Иеронимус, и Ремедий вдруг почувствовал: монах очень хорошо знает, о чем говорит.
Дитер глотнул из кувшина.
— А вот я творю чудеса для всех, не чинясь и не торгуясь, — заявил он. — Это я спас Берта под Хагенвейде, когда полег цвет Своры Пропащих. Я
— и никто иной. — Он горделиво подбоченился.
— Ты просто мелкая дрянь, — равнодушно сказал Иеронимус и зевнул.
— Докажи! Докажи! — вскипел Дитер.
— Устал я сегодня, — сказал Иеронимус, потягиваясь. — А ну-ка, дьявол, сними с меня сапоги…
Ремедий приоткрыл рот.
И вот Дитер начинает корчиться и ерзать, вот он сползает с бочки. Кувшин падает из руки дьявола на утоптанный земляной пол, из горлышка льется, льется, бесконечно льется красное вино…
Подходит к Иеронимусу, подбирается, как к ловушке со сладкой приманкой на дне, кружит и высматривает, за что бы уцепиться, и шипит от бессилия.
Опускается на колени.
Монах тычет ему в лицо грязным солдатским сапогом, приподняв рясу. Костлявые руки дьявола хватаются за сапог, тянут…
— Теперь другой.
— Будь ты проклят, Мракобес, — шепчет дьявол. — Люди будут ненавидеть тебя. Люди, в которых ты веришь…
И снимает другой сапог.
Встает. На красных чулках два пятна, в руках по сапогу.
— Сапоги-то оставь, ворюга, — лениво говорит Иеронимус.
Ремедий жмется к монаху, и Мракобес поворачивается к солдату:
— Вот видишь, для того, чтобы побороть дьявола, не нужно ничего особенного. Довольно быть просто человеком, Ремедий Гааз. Чего ты испугался?
Проснувшись в незнакомом замке среди незнакомых солдат самого бандитского вида, граф Лотар недолго недоумевал. Сунул голову в бадью для умывания и тут же всплыло в памяти имя капитана, с которым вместе вчера брал штурмом непокорную твердыню.
— Агильберт! — заревел граф Лотар.
Рыжего капитана нашли в винном погребе. Видимо, спустился к бочке, и тут-то его и хватил удар. Все вино из открытого крана вытекло. Агильберт лежал лицом вниз в багровой луже, и когда мертвеца перевернули на спину, он показался Лотару очень старым.
