Елена ХАЕЦКАЯ
      ПРЕДИСЛОВИЕ/ПОСЛЕСЛОВИЕ К "СИНИМ СТРЕКОЗАМ ВАВИЛОНА"
      К ЧИТАТЕЛЮ
      Дорогой читатель!
      Об одной из повестей Вавилонского цикла моя крестная выразилась лаконично и емко: "У приличий есть границы. Ты зашла далеко за них".
      А одна моя добрая приятельница с некоторых пор именует меня "Лимонов в юбке".
      Оба мнения мне страшно льстят. Я пересказываю их всем и каждому, принимая при том возмущенный вид, - это тоже правила игры.
      На самом деле глобальное неприличие "Вавилона", как мне кажется, кроется не в обилии "ненормативной лексики" (вот уж без чего можно обойтись при желании - другое дело, что желания такого нет) - а в принципиальной гомосексуальности повестей этого цикла. Действующие лица каждой из них - либо только женщины, либо только мужчины. При этом более непристойными кажутся те, где только женщины. Почему - понятия не имею.
      Является ли автор этого безобразия гомосексуально озабоченным? Мучим ли комплексами детсадовского возраста?
      Да нет, не является и не мучим. Во всяком случае, не больше, чем большинство.
      ...А было так: стояла пыльная весна перестройки, от апрельского же пленума вторая. Об этом времени я сочинила следующие стихи:
      Вот счастье посетило дуру:
      Запреты сняты, дни тихи,
      И я сдала в макулатуру
      Все запрещенные стихи.
      Но прежней скудной жизни крохи
      Еще таятся по шкафам
      Бесценный памятник эпохи
      Слепой и рваный Мандельштам.
      Мандельштам действительно хранился в шкафу - чтобы если что, так не и представлял собой шестую плохочитаемую копию под копирку нескольких стихов. Я их разбирала, как тайнопись, дорисовывая угаданные буквы карандашом.
      Там были такие строчки: "Ветер нам утешенье принес, и в лазури почуяли мы ассирийские крылья стрекоз..."
      Вот об этих-то стрекозах и шел разговор пыльной весной перестройки. Мы сидели с моим другом в редакции заводской многотиражной газетки и смертно скучали. Мы оба уже написали по десять строк о передовиках производства ("Семнадцатилетней девчонкой сорок лет назад переступила она порог родного цеха и с тех пор...") Время тянулось медленно-медленно. Хотелось домой, но было нельзя.
      "Почему - ассирийские?" - задумчиво говорил друг. Начальство не слышало нашего разговора. Слышало бы - удивилось бы.
      "Потому что - синие..." - предполагала я.
      Он взял фломастер, несколько раз провел им по листку бумаги: ш-ш-ш... ш-ш-ш... "И шуршат... Ас-сирийские..."
      Так и остались эти шуршащие синие крылья, заполонившие небо надежды. И каким-то странным образом связавшиеся в воображении с саранчой Судного Дня.
      И есть в Городе станция метро, выложенная синим кафелем. Станция, где всегда то самое вавилонское столпотворение, где бесконечные лотки с товаром, бабки с барахлом, нищие с банками для подаяния, алчные "блюстители порядка", никому не нужные трупы за ларьками - та самая Сенная, где в свое время бродил Раскольников, когда у того было плохое настроение - "чтоб еще тошнее было".
      Так оно и наложилось одно на другое: "слепой и рваный Мандельштам" с его ассирийскими стрекозами, печальное бытие в заводской многотиражке, скрашенное беседой о бесполезном, сумасшедшая и нищая синяя станция метро "Сенная площадь".
      И из всего этого, как из рога изобилия, почти помимо воли автора, посыпался "Вавилон".
      Вообще-то автору не к лицу объяснять, "что он хотел сказать" своим сочинением. Да и не всегда он, автор, это сам понимает. Но все-таки влезу с одним комментарием. "Вавилон" - не чернуха и не депрессуха. По большому счету, это те следы, которые были оставлены тихо отползающим от чернухи человеком. Сказать - "бодро отходящим" - не посмею, именно "отползающим".
      Куда? А туда, где жизнь прекрасна. Где жива настоящая любовь, где не страшит свобода, где бессильна смерть, где по лазурной изразцовой дороге величаво бредут, чередуясь, тучные быки и роскошные воины с заплетенными в косички бородами...
      Навеки Ваш
      Автор