Елена ХАЕЦКАЯ
      ОБРЕТЕНИЕ ЭНКИДУ
      Особая благодарность моим вдохновителям
      Владимиру Хаецкому и Григорию Жаркову.
      Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне были выборы, я голосовал за мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор, чем тот, кого все-таки избрали, но зато он обещал отменить рабство.
      И рабов я тоже ненавижу...
      ...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью слонялось чужое существо, бестолковое и нерадивое?
      Я - рабовладелец. Разумеется, не своей волей. Раба мне всучили любящие родители.
      Родители много хорошего сделали для меня. Во-первых, конечно, они меня зачали и потрудились выносить и выродить. За это я им сердечно благодарен. Особенно матушке.
      Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает для того, чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе после.
      Затем они не позволили мне жениться на девушке, в которую я было влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
      Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.
      Наутро после тридцать первого дня моего рождения я лежал, насмерть разбитый похмельем.
      В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег не было, а остальное меня не занимало.
      У двери звонили долго, настырно. И скреблись, и копошились. Я, недвижный, злобился. Одна особо злокозненная пружина впивалась мне в ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит повернуться, и диван подо мной завопит на разные голоса.
      Стоящий под дверью начал стучать.
      Я был уверен, что явились из жилконторы. По поводу неуплаты за квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались выселить.
      У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом, после паузы, еще раз аккуратно постучали.
      Да ну их совсем.
      - Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
      - Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
      - Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
      - Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо, даже жалобно как будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая матушка... То есть, по ее поручению...
      Я сел на диване. Мне было невыносимо.
      - У тебя деньги есть, ты?
      - Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
      Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался встать, но не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
      Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами, я двинулся к двери.
      Там ждали.
      Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
      - Сичас, - сказал я.
      За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул крючок, отодвинул засов и выпал из квартиры вместе с дверью, распахнувшейся под моей тяжестью.
      Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он подхватил меня сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за плечи и осторожно утвердил меня в вертикальном положении.
      Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
      Посланец матушки был приблизительно моих лет. Верхняя губа пухлого рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под широких бровей.
      - Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
      Меня зовут Даян. Это древнее и славное вавилонское имя. Нужно ли говорить, что уже в детском дошкольном учреждении мое имя переделали в "Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
      - Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
      У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса хватит. Если брать не самые дорогие.
      - Брат, - сказал я проникновенно и взял его за руку. - Дуй в аптеку...
      И объяснил, зачем.
      Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды и ушел в аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл за собой закрыть, и терзался от сквозняка.
      Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
      Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем подвале.
      Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет, а эта была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным полосатым сердцеедом.
      Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор маленькими плодами своей любви. Любила она много и разнообразно. Что, естественно, отражалось на плодах.
      Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо, и захлопнул дверь.
      - Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
      Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела и плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили королей в одном историко-приключенческом сериале.
      Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать, пока полегчает. Детина громоздился надо мной.
      Я открыл глаза.
      - Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
      Вот тут и открылась страшная правда.
      - Ваш раб, господин, - сказал детина.
      - У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не может быть рабов. Я аболиционист.
      - Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому, на бирже... Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против рабства, но хочу сделать ему подарок... От материнского подарка, мол, не откажется... У него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире не хватает хозяйской руки...
      Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем доме... Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
      Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
      Все в нем было противное. И брови эти его широкие, блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
      - Уйди, - сказал я.
      Он растерялся.
      - Куда я пойду, господин?
      - Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
      И заснул.
      Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.
      Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.
      Вот в углу что-то зашевелилось... Сполз с кресла старый вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
      Раб!
      - Пить хочу, - сказал я грубо.
      Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню. Его пятки приклеивались к недавно отлакированному паркету.
      Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:
      - Я буду звать тебя Барсик.
      - Барсик? - переспросил он, озадаченный.
      - Не нравится "Барсик"? - сказал я. - Тогда Мурзик. Будешь откликаться на Мурзика?
      Мурзик сказал, что будет.
      Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя. Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.
      Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой как-то получится. Закон природы.
      Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня, пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко, портвейн или бабу.
      Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.
      Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит беспорядок только не мой, а свой собственный. Это и называется - "хозяйская рука".
      А я должен его кормить и терпеть.
      - Мурзик, - молвил я обессиленно. - Мурзик...
      Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
      Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
      ...Когда мне было пять лет, меня отдали в детское дошкольное учреждение. В детском дошкольном учреждении меня кормили сарделькой с макаронами. Сарделька была толстая, как гусеница. От сытости у нее лопалась жесткая шкура.
      Потом я томился в закрытом учебном заведении, ужасно дорогом и престижном. Родители выложили немалые деньги за право заточить меня туда. Считалось, что там, за четырьмя стенами, я получаю бесценное образование и рациональное питание. Насчет образования - возможно. Что до питания, то нас кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
      Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с сарделькой покончено навсегда.
      Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но ведь не для того же я терплю дома это нелепое животное (Мурзика), чтобы вернуться пусть только гастрономически - в те безотрадные годы!..
      Мурзик растерянно смотрел, как я бушую над тарелкой. Бушевал я бессловесно - мыча, будто умалишенный.
      Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и уставился с сочувствием.
      - Мурзик, - проговорил я наконец, - ты знаешь ли, я ненавижу сардельки с макаронами... - И вдруг заорал, срываясь на визг: - Ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
      - Да? - искренне поразился Мурзик. Его маслянисто-черные брови поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
      - Да, - повторил я. - Твоим рабским умишком этого не охватить, Мурзик, но, представь себе, свободный человек, гражданин Вавилона, избиратель и налогоплательщик, может не любить сардельку с макаронами... Кстати, эти сардельки делают из туалетной бумаги, а мясной запах фальсифицируют, поливая туалетную бумагу кровью. А кровь берут со скотобойни... И там, между прочим, повсюду ходят крысы. У моей матушки одна знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
      - Я не знал... - растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-человечески. - Ну, то есть, я не знал, что можно не любить сардельки... Меня никогда не кормили сардельками...
      - Ну так жри!.. - рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. - Подавись!..
      - Можно?
      - Да!!! - заорал я страшным голосом.
      Мурзик потрясенно взял с моей тарелки сардельку, повертел ее в пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
      Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал сардельку. Когда я снова повернулся, мой раб уже наматывал на свой толстый палец макароны, вытягивая их из моей тарелки.
      Я взял кетчуп и полил его палец.
      - Спасибо, господин, - пробормотал Мурзик с набитым ртом. И сунул палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
      - Милосердный Мардук... - простонал я.
      Раб шумно проглотил макароны. Я ждал - что еще отмочит Мурзик.
      Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю. Нос у него залоснился.
      - Я голоден, - напомнил я, нервно постукивая пальцами по столу.
      Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я испугался - не блеванул бы.
      - Может, пиццу? - прошептал Мурзик между приступами кашля.
      - Да ты готовить-то умеешь, смерд? - заревел я. Я так ревел, что люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня над головой. Тебя, между прочим, как квалифицированную домашнюю прислугу продали! С сертификатом! Для чего к тебе сертификат приложен? Любоваться на него?
      Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел. Залепетал:
      - В супермар...кете... От фирмы "Истарванни"... Пицца... По восемь сиклей...
      Вот тут-то первое подозрение относительно Мурзика превратилось в железную уверенность. В стальную. В такую, что и в космос слетать не стыдно - вот какую.
      - А теперь, - объявил я, доставая кофеварку, - ты расскажешь мне правду.
      - Ка...кую правду?
      Он действительно испугался. Я был доволен.
      - Кто ты такой?
      - Ваш раб, господин.
      Мурзик чуть не плакал.
      Я был очень доволен.
      - Я могу подвергнуть тебя пыткам, - сообщил я и включил кофеварку. Она зашипела, исходя паром.
      - Можете, господин, - с надеждой сказал Мурзик.
      - Но я не стану этого делать, - продолжил я.
      - Спасибо, господин.
      Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже остыли.
      - Сними рубашку, - велел я.
      - Что?
      - Рубашку сними! - заорал я.
      Люстра опять дрогнула. Кофеварка зашипела и начала плеваться в хрустальный бокал в виде отрубленной головы сарацина. Сарацин постепенно чернел.
      Мурзик встал. Медленно расстегнул верхнюю пуговицу. Посмотрел на меня. Я ждал. У меня было каменное лицо. Мурзик расстегнул вторую пуговицу. Третью. Снял рубашку. Под рубашкой оказалась голубенькая застиранная майка, из-под которой во все стороны торчали буйные кудри темных волос.
      - Майку... тоже? - шепнул Мурзик.
      - Не надо, - позволил я. Меня тошнило от его волосатости.
      Все левое плечо Мурзика было в синих клеймах. И на правом тоже обнаружилось две штуки. Мурзик представлял собою живой монумент государственному строительству в нашем богамиспасаемом отечестве. Чего только не отпечаталось на его шкуре! Гербы строек эпохи Восстановления, нефтяных вышек Андаррана, портового комплекса на границе с Ашшуром, медных рудников, хуррумских угольных шахт и даже железной дороги "Ниневия-Евфрат, Трансмеждуречье".
      Под всем этим великолепием моргала подслеповатым глазом полустершаяся русалка похабного вида, а на правом предплечье имелось изображение скованных наручниками кайла и лопаты с надписью "Не забуду восьмой забой!"
      - Все, - сказал я. - Можешь одеваться.
      Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв заправить ее в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него был убитый.
      - Мурзик, - сказал я. - Сукин ты сын. Где тебя добыла моя матушка, а?
      - На бирже, - сказал Мурзик и рыгнул. - Простите.
      Я растерялся. То есть, я по-настоящему растерялся. Матушка всегда покупала товары с гарантией. Даже из комиссионных магазинов неизменно выцеживала какую-нибудь филькину грамоту, по которой потом имела право на бесплатный или льготный ремонт. По части филькиных грамот моя матушка великая искусница. Как же ее угораздило вместо добропорядочной и квалифицированной домашней прислуги приобрести беглого каторжника?..
      У Мурзика подрагивали толстые губы.
      - Ну, ну, - сказал я наконец. - Рассказывай уж все, без утайки. Как ты надул их?
      - Не надувал я никого, - пробубнил скисший Мурзик. - Знаете такую лавочку - "Набу энд Син работорговая компани лимитед"? Слыхали?
      - Ну, - буркнул я. Я не знал такой компании. Я противник рабства.
      - Они скупили у нас, на железке - ну, "Трансмеждуречье", шпалоукладка - большую партию отбракованных рабов, - продолжал Мурзик.
      - Так ты еще и отбракованный?
      Мурзик кивнул.
      - Так вышло, - пояснил он. - Да я-то уж точно ничего не делал, ну ничего такого... Он случайно упал.
      - Кто?
      - Прораб. Он в котел упал. - Добавил тише: - Ну, со смолой - котел, то есть. А спичку уронил вообще не я... Ну, нас и отбраковали. Всю смену...
      Я налил себе кофе в чашку из широко раздутых ноздрей хрустального сарацина. Сел с чашкой.
      Мой раб уныло и многословно бубнил, что не ронял он спички и что прораб упал в котел случайно, а всю смену отбраковали и хотели общественно-показательно повесить, но тут как раз кстати нагрянули ушлые ребята из этой "энд Син работорговой" и вошли в сложные переговоры с руководством строительной компании. Вернее, с подрядчиком. Вернее, с одним мудаком, который всей этой богадельней заведовал.
      Вследствие чего всю отбракованную смену "энд Син работорговая" скупила по баснословной дешевке. А на биржу сдала, понятное дело, уже втридорога, снабдив каждого сертификатом квалифицированной домашней прислуги и липовой справкой об отличном состоянии здоровья.
      - У нас двое чахоточных были, - сообщил Мурзик. - Я с ними еще с рудника. Один так вообще кровью харкал...
      - Как же ему справку?.. - спросил я и тут же осознал свою наивность и слабую подготовленность к жизни. У работорговой компании этих справок как грязи.
      Желая сделать мне подарок на день рождения, матушка направила на биржу запрос. Оттуда прислали личное дело моего Мурзика - с фотографией располагающего к себе киноактера, с липовыми данными, с липовой квалификацией, с липовой характеристикой с места последнего служения вообще, сплошную липу. И стоила эта липа очень-очень дорого. И уж конечно на липу полагалась гарантия. Естественно, настоящая.
      Пока я все это соображал, Мурзик в тоске глядел в стену и ждал.
      ...А что я должен теперь со всем этим дерьмом делать? Отослать Мурзика обратно на биржу? Чтобы его благополучно перепродали какому-нибудь другому честному налогоплательщику? Разбить сердце матушки, которая до сих пор свято верит справкам, личным делам - вообще всему, что выбито на глиняных таблицах?
      - Ну, - уронил я наконец, - так что делать будем?
      Он повернулся ко мне и разом просветлел лицом. Я еще ничего не решил, а он уж почуял, подлец, что обратно на биржу его не отправлю. Пробормотал что-то вроде "до последней капли крови" и "ноги мыть и воду пить".
      Я сдался. Я дал ему восемь сиклей. Я велел принести пиццу фирмы "Истарджонни" или как там. Я допил кофе.
      Съел пиццу - холодной, ибо разогреть ее в духовке мой раб не догадался. Сварил себе еще кофе. На душе у меня было погано.
      Ну вот, теперь вы всё знаете о том, как я живу, какие у меня родители и какой у меня замечательный раб Мурзик.
      Нашу фирму основал мой одноклассник и сосед по двору Ицхак-иддин. Он наполовину семит. Ицхак является полноценным избирателем и налогоплательщиком и вообще ничем не отличается от таких, как я представителей древних родов. Ничем, кроме ума. Ума у него больше. Так он говорит. Я с ним не спорю. Он организовал фирму и регулярно выплачивает мне зарплату - самую большую, после своей, конечно.
      Фирма наша называется "Энкиду прорицейшн корпорэйтед. Долгосрочные и кратковременные прогнозы: бизнес, политика, тенденции мирового развития".
      Вы скажете, что в повседневном быту потребителя мало интересуют тенденции мирового развития. Что рядовой потребитель и слов-то таких не знает, а если знает, то выговаривает спотыкаясь, через два клина на третий.
      Во-первых, при помощи хорошо поставленной рекламной кампании мы научили потребителя произносить эти слова. И внушили ему, что прогнозы необходимы.
      А во-вторых, они и в самом деле необходимы...
      Кое в чем наша небольшая лавочка успешно конкурирует даже с Государственным Оракулом. Оракул слишком полагается на искусственный интеллект, считает Ицхак. Пренебрегает мудростью предков и на том периодически горит. Предки - они ведь тоже не пальцем были деланные. А компьютеров у предков не было. Предки совершали предсказания иначе. И память об этом сохранилась в нашем богатом, выразительном языке.
      Ицхак заканчивал кафедру темпоральной лингвистики Гелиопольского университета - за границей учился, подлец, в Египте. Гордясь семитскими корнями, Ицхак неизменно именовал Египет "страной изгнания" и "державой Миср". Наш бухгалтер не любит, когда Ицхак называет Египет "Мисром". Говорит, что это неприлично.
      Бухгалтер у нас женщина, Истар-аннини. Аннини училась с нами в одном классе. Была отличницей. Даже, кажется, золотой медалисткой.
      Изучая темпоральную лингвистику, Ицхак набрел на простую, дешевую и практически безошибочную методику прогнозирования.
      Запатентовался, взял лицензию и начал собирать сотрудников.
      Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване и плевал в потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому я ухитрился заплевать и стены, и самого себя, и диванную подушку, набитую скрипучими опилками.
      - Баян? - произнес в телефоне мужской голос.
      - Это кто? - мрачно спросил я.
      В трубке хихикнули.
      - Угадай!
      Я уже хотел швырнуть трубку, но на том конце провода вовремя сообразили:
      - Это я, Ицхак.
      - Сукин сын, - сказал я.
      Ицхак обиделся. Сказал, что по семитской традиции голубизна крови передается по материнской линии. И чтобы я поэтому не смел ничего говорить плохого о его происхождении.
      - Я знаю, что ты по матери голубой, - сказал я.
      Ицхак подумал-подумал и решил больше не обижаться. У него было хорошее настроение. Такое хорошее, что из телефона аж задувало.
      - Баян, дело такое... Нет, по телефону нельзя. Я приду.
      - Не вздумай, - сказал я.
      Но он уже повесил трубку и через час с небольшим нарисовался у меня в квартире.
      Мурзик проводил его в мою маленькую комнату. Я сел на диване, отодвинул ногой пыльные пивные бутылки и мутно уставился на Ицхака.
      Ицхак был отвратителен. Его длинный, перебитый в двух местах нос будто вихляющий - свисал почти до губы. Губы оттопыривались, причем верхняя нависала над нижней. Глаза сияли. Они всегда были у него лучистые, странно светлые. Ицхак называл их "золотистыми", а мы, его одноклассники, - "цвета детской неожиданности".
      На нем были черные идеально отутюженные брюки со стрелочками, которые все равно мешковато болтались на его тощей заднице. Пиджак малинового цвета с искрой источал запах парикмахерской. Редеющие темные волосы были гладко зализаны и чем-то смазаны.
      Он сел на принесенный Мурзиком из кухни табурет, предварительно проверив, не подкосятся ли ножки. Достал из кармана огромные часы, щелкнул крышкой. Часы фальшиво исполнили Национальный Вавилонский Гимн.
      - Это еще зачем? - спросил я злобясь. На мне были черные трусы до колен и майка.
      - Чтобы ты встал, - добродушно ответствовал Ицхак. - Гимн полагается слушать стоя.
      Я действительно встал. Мурзик подал мне халат, полосатый, с дыркой под мышкой. Я всунулся в халат и обернулся теплыми полами. Мурзик сказал шепотом:
      - Я чаю поставлю.
      - Иди, - раздраженно велел я. - Поставь.
      Мурзик вышел. Он боялся меня гневать. Пока гарантийный срок не выйдет, будет как шелковый. А потом, небось, осмелеет, хамить начнет. Сдать раба обратно на биржу по гарантийке - плевое дело, но когда срок заканчивается, никто за мерзавца больше ответственности не несет. Кроме хозяина, конечно. И продавать его снова - занятие откровенно убыточное. Особенно Мурзика. На нем и так клейма негде ставить.
      Ицхак смотрел на меня и улыбался. В детстве у него были желтые кривые зубы. Теперь же они дивным образом побелели и выпрямились и скалились на меня, как лейб-гвардейцы на параде: ровные и прямые. Металлокерамику себе поставил, подлец.
      - Ну, - сказал я после долгого молчания.
      Ицхак заговорил:
      - Слышь, Баян... Дело такое. Я открываю свою фирму.
      - Профиль? - спросил я.
      - Прогнозы.
      - Слушай, Ицхак, ты хоть и семит, а полный болван. Прогоришь. Здесь же все схвачено. Прогнозами сейчас только ленивый не занимается... Эти лавочки горят только так.
      - Моя не прогорит, - сказал Ицхак уверенно. И я понял, что он что-то знает. На жилу какую-то золотую набрел.
      Он и в детстве таким был. Однажды в третьем классе мы нашли запрятанную кем-то из старшеклассников картинку "Пляжная девочка". Мы подрались и случайно порвали ее. Даже тогда мне досталась тупая морда этой бабы, а Ицхаку - все интересное.
      Ицхак уперся кулаками в табурет и подался вперед. От него так разило одеколоном, что я закашлялся.
      - Прогноз, Баян, - дело тонкое. Знаешь, на чем горят другие?
      - На вранье.
      - На неправильной технологии. Только Оракул держится. Но Оракул, во-первых, находится на государственной дотации и обслуживает интересы государства... Там кое-какие грязные делишки, не хочу сейчас вдаваться. Он дал мне понять, что ему ведомо очень и очень многое.
      Со своей стороны, я очень удачно выказал полное безразличие к его осведомленности.
      Тут вошел Мурзик и подал чай.
      Я приучил Мурзика сервировать столик на колесиках. Поначалу Мурзик думал, что это забавка такая. Даже кататься пытался, взгромоздив зад на хрупкую мебель. Был вразумлен.
      Ицхак схватил чашку, пролил себе на брюки, но даже не заметил этого.
      - Баян, - проговорил он многозначительно, - слушай... Темпоральная лингвистика...
      Некоторое время Ицхак объяснял мне, что это такое. Я почти не слушал. Так, цеплял краем уха некоторые слова.
      - Память языка прочнее памяти текста... Национальное достояние... Кладезь технических решений древности...
      Наконец он заговорил о деле.
      - Знаешь такую поговорку - "жопой чую"? - спросил он, блестя глазами. Вспомнил о чае, выпил. Чай уже остыл.
      Я сказал, что знаю много поговорок родного языка. И что большинство этих поговорок - дурацкие. И что только сумасшедший семит может видеть в них кладезь технических решений древности. У предков в древности не было никаких технических решений. У них ничего не было, кроме зиккуратов, которые они возводили по темноте, невежеству и неверию в прогресс.
      - Прогнозы являются неточными, потому что базируются на ошибочной технологии, - сказал Ицхак. - Откуда это безграничное доверие к бездушной технике? Откуда недооценка естественных возможностей человека - кстати, никем до конца не изученных? Известно, что мы используем наше тело всего на восемнадцать и одну шестую процента, а мозг - вообще на сотую долю...
      Суть идеи Ицхака заключалась в том, что жопа вавилонянина, получившего высшее техническое образование в лучшем вузе столицы, при надлежащей тренировке, уходе и квалификации может предсказывать грядущее значительно точнее, чем это дано искусственному интеллекту.
      - Ну ты даешь!.. - сказал я. - Правду говорят про семитов, что они все того...
      - Учти, Баян, проект секретный, - предупредил Ицхак. - Золотая жила... Кавияр столовыми ложками жрать будем, рояль купим, шампанского туда нальем, метресок нагоним - хоть в два ряда на койку клади...
      Я подумал немного.
      - Так ты что... ты что это, мне жопу тренировать предлагаешь?
      - Ну! - сказал Ицхак. - Сам подумай, Баян. Не хочу в это дело посторонних мешать, а ты все-таки одноклассник... Я вообще не хочу развозить большой штат сотрудников. Мы с тобой, менеджер - чтоб на машинке было кому печатать, а в бухгалтеры Аньку позовем.
      - Кого?
      - Аннини. Помнишь, мы у нее списывали...
      Я вспомнил не без труда. Толстая девочка с тугими косичками. От нее всегда пахло потом.
      - Но - все в тайне, - повторил Ицхак. - Идея на поверхности лежит, удивляюсь, как никто еще за нее не уцепился. Эх...
      Он обернулся и посмотрел на Мурзика. Мурзик пялился на него, явно ничего не понимая из того, что говорилось. Даже рот приоткрыл.
      - Слушай, Баян, а это кто? - спросил вдруг Ицхак.
      - Мой раб, - нехотя ответил я. - Мама на день рождения прислала... прямо с биржи.
      Ицхак еще раз пристально оглядел Мурзика и вдруг сказал:
      - Слышь, Баян, давай его убьем. Разгласит, паскуда... Вон, какая у него морда неправдивая...
      - Еще чего, - сказал я. - Это мой Мурзик. Мне его мамочка подарила.
      - Он все слышал, - упрямо сказал Ицхак и пожевал губами. - Разгласит.
      - Молчать будет, - сказал я.
      - Ну хоть язык ему отрежь, - попросил Ицхак. - Эх, недоглядел я, надо было его сразу из комнаты выставить.
      - Своего раба заводи и отрезай ему, что хочешь, - огрызнулся я. - Мне его потом без языка не продать будет.
      - Под твою ответственность, - молвил Ицхак и встал, сверкнув искрой на пиджаке.
      Сказать по правде, лучше всех в нашей фирме живется моей жопе.
      Кстати, я не такой хам, как это может показаться. Да, я говорю "жопа". Я открыто говорю "жопа" и никак иначе. Но это проистекает вовсе не от хамства.
      Конечно, я мог бы называть жопу, например, ягодицами, задницей, окрестностями ануса, пятой точкой, седалищем, мягким местом, пониже спины и даже "мясистыми лепестками предивного лотоса, сомкнутыми над источником бед и наслаждений, подобно ладоням, заключающим в себе родник неиссякаемый", как именуется жопа в одном гомосексуально-эзотерическом труде.
      Однако я предпочитаю называть жопу жопой, поскольку это научный термин, зафиксированный в ицхаковой темпоральной лингвистике. "Жопой чую", говорили предки. Они ясно отдавали себе отчет в том, чем именно чуяли. Если бы они чуяли "мясистыми лепестками лотоса", то так бы и выражались: мол, мясистыми окрестностями ощущаю. Предки - они тоже не дураки были, хотя искусственного интеллекта не изобрели. Им жопы хватало.
      Разумеется, Ицхак мгновенно озаботился запатентовать свое открытие и защитил две диссертации: спафариевскую и магистерскую. После этого он начал давать интервью везде, где брали, и пописывать статейки в научно-популярные журналы. Все его статейки так или иначе были посвящены жопе: "Жопа как рупор прогресса", "Жопа - тончайший уловитель колебаний космических энергий", "Жопа и фазы Луны", "Неизведанная жопа", "Еще раз о жопе" и так далее.
      Читать их мне было странно и в то же время приятно. Не только потому, что писал Ицхак доходчиво, внятным, прозрачным языком, не без остроумия и в то же время глубоко научно. Но и потому, что все эти перлы были посвящены именно моей жопе.
      Жопу изучали студенты. Ицхак стал получать неплохие прибыли от высших научных учреждений. Приезжали практиканты из страны Миср, из Ашшура и даже откуда-то с севера - те были черные, как сапог.
      Все они благоговейно созерцали мою жопу, разглядывали кривые колебаний, переписывали в блокнотик данные. Ицхак с важным видом водил указкой по кривым, подробно останавливаясь на пиках и впадинах. Время от времени указка от графика переходила на мою жопу, деликатно устремляясь то к одной, то к другой точке, а затем вновь обращалась к наглядно представленным данным.
      В день Сина менеджер - довольно скучный, стертый молодой человек выкладывал Ицхаку на стол пачку заказов. У нас было довольно много постоянных клиентов, в том числе два крупных частных банка.
      В день Мардука я восходил на открытую площадку обсерватории, обнажал орудие прогнозирования, подставляя его всем четырем ветрам. Приборы с датчиками, издав чмоканье, приникали к моей драгоценной жопе резиновыми присосочками. Приятное щекотание от слабого тока начинало тихонько потряхивать мясистые лепестки.