Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина – он не мог вызывать доверия. Да еще разыскивает инквизиционный трибунал.
      Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы, прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его провожали десятки глаз – любопытствующих, встревоженных. И шепоток. Посланец из Рима? Важная персона, прибывшая с вестями? Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?
      Бальтазар, естественно, ничего этого не заметил. Шел своей нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую монастырскую стену. Поднял глаза.
      О подвигах Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли ему имена сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрев непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того, за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта бесноватых баб, занимавшихся коллективным онанизмом и промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную Жрицу, по слухам, велел изнасиловать, что и было исполнено солдатами местного гарнизона.
      Впрочем, все это слухи…
      Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему приписывают. Возможно, и не только это.
      Страшновато было студенту. Но деваться некуда – послан за Мракобесом.
      Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа, подвал – вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены, как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом – как будто плющ вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил пальцы-листья.
      Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода нет, кроме как постучать.
      И стукнул. Раз, другой.
      В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар замер.
      Лязгнул засов, и тяжелая дверь – такая неприступная – отворилась без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:
      – Входи, Фихтеле.
      Ежась, бывший студент вошел.
      Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия, не была ни мрачной, ни холодной – по крайней мере, на первый взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало чем отличался от того, прежнего. Широкое крестьянское лицо, ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы – подсвечника не то нет, не то не нашел.
      Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара. И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг царапнуло. Все-таки не первый год знакомы…
      Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним. Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье, лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар – следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.
      Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том, каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался город Хербертинген.
      На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную аркебузу, несколько промасленых лоскутов, шомпол. Очень большой кусок хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И треснувший рожок для пороха, пустой.
      – Садись, – сказал Ремедий своему гостю.
      Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином.
      Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.
      Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось.
      – Черт побери, Ремедий, – начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора.
      Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе.
      – Не знал, что ты еще и механикус, – заметил Бальтазар еще более неуклюже.
      Ремедий не ответил, возился с замком.
      Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.
      – Зачем пришел? – спросил вдруг Ремедий.
      Бальтазар поперхнулся.
      – Так, повидаться, – выдавил он наконец.
      – А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?
      Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением.
      – Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, – выпалил Бальтазар.
      – Мог бы спросить, – спокойно сказал Ремедий.
      Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать куда глаза глядят.
      – Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, – сказал Фихтеле, подавленный.
      Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.
      Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд – простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку.
      Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл «пороховой горячкой».
      – Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? – неожиданно спросил Бальтазар.
      Ремедий кивнул.
      – Красивая, – сказал он просто.
      Бальтазар покусал губы.
      – Она, эта женщина… Хильда… была моей любовницей, – сказал Бальтазар. – Ну, недолго, но все же…
      – Мы знаем, – сказал Ремедий.
      Бальтазар опешил.
      – Почему тогда вы не арестовали меня?
      – Не было смысла.
      – Никогда не понимал нашего капеллана, – сказал Фихтеле и покачал головой.
      Ремедий пожал плечами.
      – А кто тебя просит понимать его?
      – Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, – сказал Бальтазар. – Вы за это убили ее?
      – Дар целительства – дар власти над людьми, – сказал Ремедий Гааз, явно повторяя не свои слова. Сам бы никогда не додумался.
      Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза. Задрав монашеские одежды повыше колена, Ремедий поставил аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом.
      – А власть над людьми – это гордыня, – заключил Ремедий. – Смертный грех.
      Бальтазар дернул углом рта.
      – У меня поручение к Иеронимусу, – сказал он.
      – А, – отозвался Ремедий. – Понятно.
      Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:
      – Ты можешь его позвать?
      Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой.
      Он не видел Иеронимуса полтора года – с тех пор, как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Года четыре. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих под знаменами бесноватого Лотара.
      Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой того, о ком только что думал.
      – Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, – сказал Фихтеле. И опять прикусил язык.
      Иеронимус хмыкнул.
      – А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, – заметил он. – До сих пор дуализмом балуешься, а?
      Фихтеле побледнел.
      – Прости, – тут же сказал Иеронимус. – Я не должен был так шутить.
      – Шуточки у вас, отец капеллан, – пробормотал Фихтеле. И опять невпопад сказал, сам почувствовал.
      Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно, Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами лицо.
      Мракобес заговорил первым:
      – Как живешь, Фихтеле?
      После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был очень привязан к своей сестре и не скрывал этого.
      Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А Бальтазар – тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы, которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них и объявила, как отрезала: «Мальчик».
      – Как Доротея, здорова? – спросил Иеронимус.
      Бальтазар кивнул.
      Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать.
      – А Николаус Миллер?
      – Николаус умер.
      После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут, арестуют, начнут допрашивать. Никто не пришел. О нем словно позабыли.
      Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге было запрещено вступать в разговоры с кем-либо.
      Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный, призвал к себе несколько горняков и при их содействии выломал дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой вытащили из дома. Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение заключалось в том, что священнослужитель поливал больного отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням, таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в городе.
      – Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет через неделю, – сказал Бальтазар Фихтеле. – Но он начал оживать. Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить чудеса.
      – От чего же тогда умер Николаус Миллер? – спросил Иеронимус, слушавший очень внимательно.
      – С ним случился удар, – сказал Фихтеле.
      Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью согласился.
      «Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?» – сказал он, заранее зная, что не заплатит.
      Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух подрывника. Она притащила его в дом.
      – Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, – рассказывал Фихтеле. – Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило, и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом старика!
      Он помотал головой.
      – Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь.
      – Что он сказал? – тихо спросил Мракобес.
      – А? – Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд, покраснел. – Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас близкими людьми – его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня подкосились ноги. – Бальтазар криво пожал плечами. – Нагнали вы тогда на нас страху… Миллер заметил это, хотя и был очень болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной. Так глупо все вышло, блядь…
      – Так ты попрощался с ним? – спросил Иеронимус.
      Бальтазар кивнул.
      – Я сказал ему: «До свиданья, господин Миллер», – мрачно поведал он.
 
      Фихтеле привез письмо от Лотара Страсбургского, на службе которого нынче состоял. Граф Лотар настоятельно просил Иеронимуса фон Шпейера незамедлительно прибыть в Страсбург.
      – «Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и уверенность в компетентности уважаемого корреспондента…» – Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду готов выскочить в окно и дать стрекача.
      – Ты, небось, сочинил? – спросил его Иеронимус.
      – Я.
      Иеронимус бросил письмо в угол.
      – А что, собственно, просил передать граф Лотар?
      – «Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен».
      Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно – не сердится ли.
      Иеронимус только и сказал:
      – Завтра выезжаем.
 
      До Страсбурга путь неблизкий, а Иеронимус – скучный попутчик; либо спит в телеге, зарывшись в солому, либо молча смотрит на дорогу. Лошадью правили по очереди то Бальтазар, то Ремедий. Оба вооружены; коме того, в телеге лежала аркебуза.
      Часть пути до Клостерле проделали без помех; дважды ночевали в деревнях, под крышей, и трижды – в телеге. Спасибо, ночи в августе еще не слишком холодные.
      На шестой день пути Бальтазар Фихтеле резко натянул поводья и сквозь зубы вымолвил:
      – Дождались!
      Большое дерево простирало тяжелый сук над лесной дорогой. На этом суку болтался повешенный. Когда телега остановилась, босые ноги мертвеца с синими лунками ногтей ткнули Бальтазару прямо в лицо.
      Мертвец был богато одет – красный камзол с прорезными рукавами, штаны желтого бархата. На лбу черное пятно – видно, перед тем, как повесить, оглушили дубиной. С убитого сняли только сапоги. Видно, очень понадобились кому-то.
      В телеге зашевелился Иеронимус. Высунулся, поглядел.
      Ремедий спрыгнул на землю, прикинул так и эдак и полез на дерево, желая перерезать веревку и снять мертвеца. Бальтазар заметно нервничал, подергивал поводья, озирался по сторонам. Он не верил, что разбойники далеко ушли.
      – Очень уж похоже на засаду, – сказал он, поймав взгляд Иеронимуса.
      – А это и есть засада, – отозвался Иеронимус.
      Он тоже выбрался из телеги и успел как раз вовремя – подхватить тело повешенного, чтобы не упало на землю. Ремедий, сидя на ветке верхом, сунул нож обратно в ножны и начал спускаться. Труп уже закоченел. Иеронимус точно полено поддерживал.
      Из-за куста вылетела гизарма, пропахала острием мягкую почву, упала у ног Иеронимуса. Тот отступил на шаг, поглядел, шевельнул бровью.
      – Вылезайте, ублюдки, – сказал отец инквизитор.
      Кусты зашевелились, на дорогу вышли шестеро. Все как на подбор заросли бородой до глаз, облачены в жуткие лохмотья, на шее – тяжелые железные кресты – с могил, что ли, сковырнули? Вооружены причудливо и разнообразно: от катценбальгеров, коротких мечей, любимых ландскнехтами, до алебард. Мародеры мародерами. Только у одного ружье.
      Он и выступил вперед, смерил путешественников надменным взором. Заговорил, обращаясь к Иеронимусу, – признал в нем старшего:
      – Оставь то, что тебе не принадлежит.
      Иеронимус поглядел на разбойника поверх головы трупа.
      – Человеку в этом мире не принадлежит ничего.
      Разбойник звучно шмыгнул носом.
      – Мертвеца брось.
      Иеронимус подчинился.
      Тем временем Ремедий был уже на земле. Щуря глаза, оценивал силы разбойников, прикидывал, как ловчее добраться до аркебузы. О том же, судя по беспокойным взглядам по сторонам и на телегу, размышлял Фихтеле.
      Выказав изрядную сноровку, один из грабителей неожиданным ударом оглушил Ремедия – более опасного, чем тощий Фихтеле. Второй с удивительной ловкостью обыскал его, отобрал нож, сорвал с пояса рожок с порохом, после чего отошел – рожа постная, смиренник и праведник.
      Ремедий остался лежать на земле в неловкой позе. Через секунду шевельнулся, простонал, оперся на локти. Потом поднялся на четвереньки.
      – Помогите ему! – сказал Иеронимус. Так властно сказал, что один из лохматых бородачей закинул длинный меч в ножнах за спину и наклонился над Ремедием, подхватил его, помог встать на ноги.
      Двое других были заняты – выпрягали лошадь и потрошили телегу. Бальтазар Фихтеле мрачно смотрел на них.
      – Кто вы такие? – спросил Иеронимус с любопытством.
      – Читать умеешь? – поинтересовался предводитель шайки.
      – Да.
      Тот сунул ему под нос кусок плохо выделанной телячьей кожи. Разбойник явно не был знаком с письменностью, поскольку продемонстрировал документ – вернее, то, что считал документом, – вверх ногами. Иеронимус осторожно взял грамоту, перевернул ее надлежащим порядком и прочел:
      «Сим удостоверяется, что легат Ордена ниществующих богомольцев и христотерпцев уполномочен действовать во имя прославления веры Христовой и во благо дела ордена по своему усмотрению, против злоупотреблений, злоказ и разврата богачей, а также для наставления невежественного люда на путь истинный путем показа личного примера и примера на других. Варфоломей Лихтенбергский, наместник».
      Чернила, которыми было написано воззвание, были плохими, и буквы кое-где расплылись от едкого разбойничьего пота.