Я сказал ему:
      — Исангард! (Это его так зовут). Люди — существа грубые и толстокожие, им такая погода, может, и нипочем. Но я выносить ее не в состоянии.
      Он отмолчался. Я зарылся в свой плащ и надвинул капюшон на глаза. Если от дождя никак нельзя укрыться, то, по крайней мере, можно на него не смотреть.
      А он шел и шел себе. И я за ним плелся, непонятно зачем. Тропинка липла к ногам, а по краям ее качалась высокая крапива, из которой высовывались всякие сучья и коряги. Над нами шумели деревья и завывал ветер.
      Я сказал ему в спину, по возможности сдержанно:
      — Я Пустынный Кода. Я не люблю, когда сыро.
      Вообще-то он не урод. Не такой, во всяком случае, урод, как другие люди. Ростом он повыше меня (я у него помещаюсь под мышкой), глаза у него хоть и маленькие, но темные, спокойные. Терпеть не могу эти бешеные светлые глаз — а здесь такие у каждого второго. Тощий он, все ребра видны даже сквозь одежду, но выносливый и упрямый. Это мне в нем очень нравится. Я-то совсем не выносливый. А когда он улыбается, видно, что один зуб у него косо обломан.
      Но в тот день он был страшно злой и поэтому казался мне уродом, не лучше остальных людей. Он пробормотал что-то насчет распустившейся нечисти, избалованной донельзя, и я сообразил, что он имеет в виду меня. Я очень обиделся и даже решил зареветь, но он ведь шел впереди слез моих все равно бы не увидел.
      Я Пустынный Кода, это нечто вроде гнома, если кому-то непонятно. Я обитаю в пустыне и терпеть не могу сырости. А эти Южные Окраины, куда нас с ним занесло, — только и радости, что называются «Южные», а на самом деле это обыкновенный север. Гнусный, мокрый север, к тому же сплошь заросший крапивой в человеческий рост. Людей здесь мало, потому что такие жуткие условия жизни даже людям не по зубам. Они отсюда постепенно уносят ноги. А остаются жить здесь только патриоты-самоистязатели. (Можно себе представить, что это за публика).
      Я его спросил:
      — Почему это называется «юг», объясни.
      Он сказал, что все на свете относительно. Относительно Северного Берега это самый настоящий юг.
      Словом, мы попали в отвратительную местность. Люди здесь под стать климату. Самая скверная репутация у племени аланов, а наиболее невыносимым характером из всех аланов природа-матушка наделила моего Исангарда. От него даже его соплеменники стонали. Отсюда легко понять, как мне везет в жизни.
      Впрочем, стонали от него лет семь назад, когда он был еще двадцатилетним поганцем. За эти годы он изрядно состарился. К тому времени, как мы оказались у него на родине, я знал его уже года четыре. Я многим был ему обязан, но дело даже не в этом. Просто у меня, кроме него, никого не было.
      Я ковылял за ним, как за путеводной звездой, если только бывают такие грязные и оборванные путеводные звезды. Я тихонько ныл и подскуливал, но он плевать на это хотел, я понимал это по его равнодушной спине. Холодный дождь поливал нас обоих с неиссякаемым упорством, деревья раскачивались в вышине. Поперек скользкой глинистой тропинки лежали палки. Они так и норовили уцепить нас за ноги. Я несколько раз споткнулся и, наконец, полетел носом в грязь. Это было не столько больно, сколько обидно. Я даже не стал подниматься, так и остался лежать в луже, безмолвно глотая слезы. А он, оказывается, слушал, как я шлепаю сзади, хотя и не подавал виду, потому что как только я упал, он сразу обернулся. Постоял, посмотрел со стороны, как я реву, потом понял, видно, что вставать я не собираюсь, и подсел рядом на корточки. Я уставился на него в надежде, что он все-таки возьмет меня на руки, и нос у меня задрожал от сильных переживаний.
      Он погладил меня по голове и сказал:
      — Бедняга. Даже уши посинели.
      Тут я зарыдал уже в голос, и он, подумав, взвалил меня себе на шею. Я вцепился в него и сразу затих. Он потащил меня дальше. По его мнению, дороги на то и существуют, чтобы выводить куда-нибудь. А мне почему-то казалось, что здесь, в Южных Окраинах, ни к чему хорошему эти дороги привести не могут.
      Через полчаса деревья расступились и показалась поляна. Здесь дорога обрывалась внезапно и окончательно, словно желая показать нам всем, что свое дело она сделала. Дальше начинался лес — грозный, шумный, неприступный. Несколько пустых домов безмолвно мокли под дождем. Мы увидели два сгнивших стога, повалившийся плетень и заросли одичавшей малины. Ягод висело очень много, и все они раскисли от воды. Малину я люблю, она сладкая, а среди нечисти полно сладкоежек, и я не исключение. Но эту малину даже мне есть почему-то не захотелось. Исангард же вообще не обратил на нее внимания. Он озирался по сторонам.
      С первого взгляда было ясно, что деревня брошена. Черные дома, стоявшие крыльцо к крыльцу в одну линию, уже начинали уходить в землю, хотя в целом они были еще крепкими и могли простоять здесь не один год. Только у одного провалилась крыша, и из дыры торчали бревна. Я прислушивался, как мог, но не слышал ни одного голоса: домовые либо ушли, либо вымерли. Потом мы натолкнулись на колодец с журавлем. Нам это было без надобности: в такую погоду пить неохота. И, наконец, в окне последнего дома мелькнул тусклый свет.
      Исангард спустил меня на землю и поднялся по ступенькам на крыльцо. А мне вдруг стало не по себе. С чего это здесь горит свет, если деревня брошена? Я хоть и нечистая сила, но не до такой же степени, чтобы тягаться с вампирами и прочей дрянью, которая имеет привычку вить гнезда в подобных местах.
      — Уйдем отсюда, — сказал я жалобно. — Не нарывайся на неприятности, Исангард.
      Он тут же постучал в дверь. Ему никто не ответил, и я обрадовался.
      — Нет здесь никого, — сказал я. — Видишь сам. Пошли отсюда.
      Но он тихонько приоткрыл дверь, и на крыльцо тут же высунулся остроухий пес. Морда у него была веселая, и весь он был такой молодой и дурашливый. С собаками мой Исангард всегда очень вежлив. Я даже думаю, что когда-то он был собакой. Он позволил псу обнюхать свои руки, после чего животное совершенно растаяло и начало ластиться и подпрыгивать, норовя лизнуть его в физиономию. Я вытаращил на пса свои круглые желтые глаза, и пес завял. Он опустил хвост и уплелся в глубину дома. Исангард пошел за ним.
      Притолока была настолько низкой, что даже ему пришлось немного нагнуть голову, чтобы не посадить себе шишку на лоб. Я шмыгнул следом, и мы оказались в просторных и совершенно темных сенях. На бревенчатых стенах угадывались разнообразные предметы, вроде вил и хомутов, санки, корыта и еще какая-то дрянь, а также большое количество пауков. Я их шкурой чувствую.
      От сеней еще более низкая дверца, обитая драной клеенкой, из-под которой вылезала грязная вата, вела в так называемые жилые помещения. Давясь от отвращения, я пролез и туда.
      Исангард поздоровался. Как мне показалось — наугад, потому что в первую минуту я никого не увидел.
      Комната была крошечная, наполовину перегороженная печкой. На стене висел облезлый ковер, а над ковром коптила тусклая керосиновая лампа. Окошко, похожее больше на бойницу, было затянуто грязной марлей — от комаров. Выцветшие и очень пыльные бумажные цветы были заткнуты между бревен над окном.
      На провалившейся тахте под ковром сидели двое.
      Во-первых, там был бродяга, вроде нас. Шляются по всему северу такие вот неприкаянные личности, обвешанные оружием с головы до ног, в поисках с кем бы подраться, кого бы пограбить. Сельский труд вызывает у них отвращение, и оно, в общем-то, вполне закономерно, если вдуматься: работаешь, работаешь, ковыряешься в земле, света белого не видишь, а потом явился такой вот балбес — и ограбил. Я так это понимаю.
      Я попробовал прочитать его мысли, чтобы не тратить времени на выяснения, кто он такой да что здесь делает, но натолкнулся на преграду. Я успел услышать только обрывок, вроде «нелегкая принесла», после чего все мгновенно стихло. Перестать думать он не мог, такое никому не под силу. Значит, он почувствовал, как я залез к нему под черепушку, насторожился и принял меры. Ай-ай-ай. Стало быть, это не простой балбес. Я присмотрелся к нему повнимательнее. Бог он, что ли… Больно гнусный вид у него для бога. Скорее, какой-нибудь захудалый великан, потому что для порядочного великана ростом он явно не вышел.
      Да, и во-вторых, там была девушка. Такой невинный стебелек, сероглазенький, с жалобным ротиком.
      С ними-то Исангард и поздоровался, как выяснилось.
      Я вышел вперед и сказал:
      — Я Пустынный Кода. Здесь очень сыро, я не привык. А это Исангард. Он тоже мокрый, как собака. Он устал еще сильнее, потому что нес меня на руках. Хотя он привык. Он человек.
      Потом, кстати, оказалось, что из нас четверых в этой хибаре только один Исангард и был человеком. То, что бродяга был не просто бродягой, это я сразу уловил. Но и девица оказалась не таким уж стебельком.
      Выслушав мою речь, она встала с тахты и ласково взяла меня за подбородок.
      — Ух, какие глазищи, — сказала она, обращаясь к своему приятелю. — Посмотри, Гримнир…
      Честно говоря, я оскорбился. На Восточном Берегу такая кроха умчалась бы от меня куда глаза глядят и потом неделю ходила бы обвешанная колокольчиками, дабы отогнать мое зловредное влияние.
      — Я Пустынный Кода, — прохрипел я своим самым низким голосом. — Я насылаю бедствия и ураганы, я источник зла и коварства…
      Девица, улыбаясь, перевела взгляд на Исангарда, и я чуть не помер от злости, увидев, что и он улыбается с самым дурацким видом.
      — Вы, наверное, хотите чая, — сказала она. — Располагайтесь, здесь вы дома.
      — Чей это дом? — спросил Исангард.
      — Мой.
      Девушка повернулась к окну и взяла с узенького подоконника две треснувшие чашки в грязных коричневых разводах. На подоконнике рядом с ними дремала ядовито-зеленая ящерица. Девушка сняла корзинку, свисавшую на веревке с потолочной балки, вытащила оттуда несколько кусков хлеба. Я слушал, как крутой кипяток льется из чайника в чашки и как потрескивает битый фарфор под горячей струей, и недоумевал: такая эта девчушка хорошенькая, а живет в гнусной дыре, где пахнет кислятиной и перепревшим сеном.
      Дождь, как будто надумав что-то новенькое, внезапно переменил направление и косо забарабанил прямо в окна. Ящерица недовольно шевельнулась и опять замерла.
      Чай мне не понравился. Он имел запах того же сена, к тому же, на поверхности чашки плавала радужная пленка, совсем как в болотной луже. Зато он был горячий, и я немного согрелся.
      От наших с Исангардом мокрых плащей начал распространяться запах псины. Я и не обратил внимания на такую мелочь, но Исангард чувствовал себя паршиво. Ему девчонка эта понравилась. А мне она совсем не понравилась. Кикимора, что ли.
      — Я Имлах, — сказала она, и я насторожился. Мне показалось, что она прочитала мои мысли. — А это Гримнир, странствующий воин.
      Исангард сообщил им, что он уроженец Южных Окраин, что он тоже странствующий воин и что странствовать ему ужас как надоело.
      В темном углу невидимо зашуршала кошка. Лампа коптила отчаянно. Гиблое здесь было место. Я не люблю нелюди, а эти двое были нелюдь. И они вцепились в моего Исангарда, я это видел. Им что-то нужно было от него.
      Мы пили чай молча и очень громко глотали в полной тишине. Тишина эта была удручающей. К тому же, и кошка действовала мне на нервы. Наконец, я не выдержал и потребовал, чтобы меня уложили спать. Исангард извинился и попросил разрешения сопроводить меня на чердак, поскольку я могу упасть, когда буду карабкаться по лестнице. Все-таки он славный парень. Знает, что я боюсь высоты. Сам-то он ничего не боится, и когда-нибудь это погубит нас обоих.
      Мы вышли в темные сени. Здесь дождь стучал намного громче, чем в комнате, и было побольше воздуха.
      — Исангард, — сказал я шепотом, — уйдем отсюда. Здесь плохое место.
      Он хмыкнул.
      — Ревнуешь? — спросил он. — К этой девочке?
      Я помотал головой. Не такой я дурак. Одно дело — мужская дружба, другое — разнообразные девчонки.
      Он потрогал мои уши, обнаружил, что они полыхают от жара, и, кажется, испугался, что я заболел. А я не заболел, я просто очень рассердился.
      — Нелюдь она, — сказал я. — И мужик этот тоже не человек, Исангард. Надо удирать отсюда, пока не поздно. Они втравят тебя в поганое дело. Послушай, что тебе говорит специалист.
      Конечно, спорить с ним бесполезно. Я даже думаю, что этот Гримнир, или как его там, уже успел ему что-то внушить. Исангард пощекотал меня за ухом и сопроводил на чердак, где велел спать и ни о чем не думать. И ушел.
      Я долго лежал на прелом сене, стараясь поменьше его нюхать, и слушал дождь, который к вечеру поутих и теперь деликатно бродил по крыше. Беда была в том, что я ничего не мог здесь натворить. Землетрясения, которые так эффективны на Восточном Берегу, здесь невозможны. Район абсолютно не сейсмичен. Ни чума, ни холера, ни оспа мне не помогут: нет ни большой скученности населения, ни жаркого климата, ни чужеземных кораблей — ну просто ничего. Я без всего этого как без рук. Что еще бывает? Ураган? Исключено. Пыльная буря? Ой, мама, мамочка, какая еще пыльная буря…
      Мерзкая мокрая капля, просочившись сквозь крышу, стукнула меня по носу. Я даже подскочил. Наводнение! Я сосредоточился, пытаясь найти ближайшую реку и разлить ее. Река ответила мне из-под болота. Я напрягся и весь вспотел от усилий. Вода начала подниматься. Мне нужен был бурный поток, смывающий все на своем пути. Но я добился лишь того, что болото стало непроходимым, а низины наполнились лужами. И все.
      И тогда я тихо, жалобно заплакал. Я всего лишь Пустынный Кода, маленькая нечисть, и теперь, когда мой единственный друг попал в лапы этих двух коварных личностей, я остаюсь на земле совершенно один. Пожалуй, мне не стоит на ней оставаться. Я начал перебирать в мыслях различные способы самоубийства и незаметно для себя заснул.

      Он спал рядом. Я это почувствовал. Я не слышал, когда он пришел, но теперь, в темноте, сквозь шелест притихшего дождя, я отчетливо различал его дыхание. Я осторожно сел, чтобы не разбудить его. Интересно, что такого наплели ему эти двое? Я приложил ухо к полу и прислушался. Мне показалось, что внизу не спят. Кто-то осторожно ходил, звякал металлом, посудой, негромко переговаривался. Мне стало муторно: я понимал, что нужно спуститься вниз и как следует поговорить с ними, но я до смерти боюсь лестниц. Таких шатких деревянных лесенок, по которым забираются на чердак. Особенно если несколько ступенек у них ввиду их полной ненадежности обмотаны тряпками и кое-как привязаны. За ушами у меня выступил пот, когда я решился на этот подвиг.
      Оказавшись внизу, я перевел дыхание, чтобы успокоиться и чтобы эти двое не подумали, что я могу чего-то испугаться.
      Они действительно еще не спали. Или уже не спали? За окном сквозь морось сочился тусклый свет, который с большой натяжкой можно было считать утренним. Гримнир стоял возле печки, огромный и неуклюжий, а Имлах сидела с ногами на тахте и тянула из носика чайника свой бесконечный чай. Пес-дурак развалился у порога. Услышав мои шаги, он приоткрыл один глаз и лениво стукнул по полу хвостом. Я с достоинством перешагнул через него. Он даже не шевельнулся. Они прервали свою беседу и дружно уставились на меня. Гримнир противно усмехнулся и произнес:
      — Надо же, какая настырная маленькая нечисть…
      А девчонка, наоборот, улыбнулась по-доброму и предложила мне еще чаю. И сухарей. Или я хочу повидла?
      Во имя Сэта, я вдруг ужасно захотел повидла. Даже во рту пересохло. Я подумал, что никто еще не запрещал брать с врагов контрибуцию, и кивнул, по возможности сдержанно. Она сразу засуетилась и начала готовить для меня чай и искать под тахтой заросшую липким мхом и паутиной банку. Когда я увидел этот замшелый сосуд, я чуть было не пожалел о своей уступчивости. Имлах обтерла банку подолом своей полосатой юбки и протянула ее Гримниру. Тот извлек из ножен тесак таких размеров, что мне остро захотелось очутиться где-нибудь в Певучих Песках или еще дальше. Не переставая ухмыляться самым гнусным образом, он вскрыл банку. Там оказалось превосходное повидло, только немного засахаренное. Я принялся его уминать, засовывая в банку пальцы и облизывая их. А они смотрели на меня и думали, наверное, что я такой дурачок и продамся им за эту банку.
      Потом я прополоскал пальцы в чае и сообщил девице, что это единственное применение, которое я вижу для подобного пойла. Кикимора покраснела, а Гримнир заржал.
      Я сказал:
      — У нас на Восточном Берегу умеют заваривать настоящий чай. А вы здесь все какие-то стукнутые. Ничего толком не умеете.
      Гримнир хрюкнул. Если бы можно было представить себе огромного драчливого борова с пышными седыми усами, то я сравнил бы с ним этого Гримнира. Очень похоже.
      Имлах поманила меня пальцем, и я присел рядом с ней на тахту.
      — А я не кикимора, — шепнула она в мое огромное ухо, которое тут же налилось багровой краской.
      Вот негодяйка, она прочла мои мысли. Но ведь и я не лыком шит и кое-что из того, что мелькало в ее русенькой головке, уловил. Ничего лестного для себя я там не обнаружил, но на такую благодать я и не рассчитывал. Чтобы позлить ее, я подумал про нее пару гадостей. Гримнир громыхал у печки, демонстрируя все свои зубы. Я подумал кое-что и о нем. Я забыл сказать, что этот урод был еще и одноглазым. Второй глаз скрывала черная повязка, что никак не могло его украсить. Я ужасно разозлился при мысли о том, что Исангард разговаривал с ним и, по своей обычной наивности, наверняка принял все его разглагольствования за чистую монету. Я пробурчал:
      — Что вы там натрепали моему Исангарду? Он же идиот, он верит всем подряд.
      — Ладно, Кода, ты доказал свою преданность, — пробасил Гримнир. — Теперь успокойся.
      — Я не собирался вам тут ничего доказывать, — буркнул я. — Он человек. Он доверчивый и глупый. Что вы ему сказали?
      «Вот ведь привязался, чучело лупоглазое» — подумал Гримнир, как я подозреваю, нарочно, чтобы я услышал. А Имлах пожала плечами и отвернулась, глядя в подслеповатое окно. Что она там увидела — ума не приложу. Сплошная серая муть.
      Я подошел к подоконнику и стал от скуки тыкать пальцем в ящерицу. Она терпела до последнего, прикидываясь сучком или там веточкой, а потом все-таки не выдержала и скользнула в невидимую щель между бревнами. Тогда мне стало совсем скучно.
      Я подозревал, что девица и этот негодяй обменивались взглядами за моей спиной, но ловить их на этом мне не хотелось. Лень было. Противные они оба. Хорошо, что мы с Исангардом уйдем сегодня отсюда навсегда.
      Мне вообще все здесь не нравилось. Южные Окраины совершенно не похожи на мой родной Восточный Берег, и этим они плохи в первую очередь. И во вторую, и в третью тоже. А Исангард здесь родился. Ему еще повезло, что он родился человеком, а не кленом, к примеру, которому при всем желании не уйти с того места, где его угораздило вырасти.
      Мы прошли эту землю пешком вдоль и поперек, и всюду нас встречало одно и то же: пустые деревни, разрушенные храмы, осыпавшиеся колодцы. Что-то душит здесь людей, заставляет их тосковать, метаться и, в конце концов, покидать свои дома. Вода здесь безвкусная, дождь холодный и не приносящий радости, болота гиблые, а клюква на них — водянистая. И все это, вроде бы, не такие уж жуткие вещи, у нас на Востоке бывает и похуже, особенно после набегов незамиренных кочевников Даян-аххе-булита, но как задумаешься, так поневоле становится тоскливо.
      Правда, все это еще не значит, что я немедленно побегу спасать неизвестно от чего погибающие Южные Окраины. У меня своих дел по горло. И первоочередное из них — унести отсюда ноги. Причем срочно.
      Гримнир что-то бубнил, ковыряя толстым пальцем побелку на печи, а Имлах, сидя с ногами на тахте, беспокойно шевелилась и не сводила с него глаз — больных, тревожных и каких-то очень преданных, что ли. Я даже подумал на миг, не жена ли она ему часом, но тут же отмел эту мысль как вполне идиотскую. Он, конечно, бродяга, но такая замарашка, как эта Имлах, ему не пара.
      Имлах, привстав, взяла с полки нож, потом слезла с тахты и принялась шарить в корзинке, подвешенной к потолочной балке, — от крыс, как я предположил.
      На улице заметно посветлело — то ли дождь поутих, то ли действительно рассвело.
      Имлах вытащила из корзины рыбу, завернутую в пахучую крапиву, и лениво вышла из дома, прищемив напоследок дверью свою полосатую черно-красную юбку с белой грязной каймой по подолу.
      — Странная она какая-то, — сказал я Гримниру. (Надо же о чем-то разговаривать?) Его разбойничья физиономия вдруг стала мечтательной.
      — До чего же ты все-таки глупенький, малыш, — произнес он, глядя куда-то в закопченный потолок.
      Я сразу ощетинился, и шерсть на моем загривке поднялась от негодования.
      — Я тебе не малыш, — прошипел я, сверкая в полумраке глазами. — Сам пигмей-переросток. Я Пустынный Кода.
      — Глупый, как всякая нечисть, — невозмутимо гнул свое Гримнир все с той же дурацкой задумчивостью на усатой морде. — Имлах — это чудо. А ты не видишь.
      — Маленькая неряха, — не то мысленно, не то вслух отрезал я.
      — Имлах такая, как эта земля, — отозвался Гримнир. — Не лучше и не хуже. Этим-то она и хороша, Кода.
      — Она ведь нелюдь, — высказался я.
      Гримнир не ответил.
      Что-то подсказывало мне, что не стоит с ним связываться, но ведь Пустынные Коды очень упрямы, и я заявил решительным тоном:
      — Вот Исангард проснется, и мы уйдем.
      На это Гримнир сказал:
      — Возможно.
      И ухмыльнулся самым отвратительным образом, что вывело меня из себя окончательно.
      — Я полагаю, — произнес я возможно более веско, — что мы не станем спрашивать твоего разрешения, Гримнир.
      Гримнир повертел своей лохматой башкой.
      — Ты действительно так предан этому человеку, Кода?
      — Да уж, с вами его не брошу, — вызывающе ответил я.
      — Ведь он может сунуться туда, где опасно… а, Кода?
      Это была уже наглость. Я почувствовал, что уши мои краснеют. Я, конечно, большой трус, у меня это в крови — а кто когда видел, чтоб нечисть была храброй? — но Исангарда я никогда еще не бросал, а он, кстати, частенько ввязывался в совершенно нелепые истории.
      — Если он полезет туда, где опасно, — произнес я четко, чтобы эта дубина уяснила себе раз и навсегда, какие вопросы задавать не стоит, — то найдется друг, который не даст ему пропасть. И это будешь не ты, смею тебя заверить.
      Он подцепил меня своим корявым пальцем за завязки плаща и подтащил к себе, разглядывая с бесцеремонным любопытством.
      — Не пойму, — сказал он задумчиво, словно обращаясь сам к себе, — договор он с тобой подписал, что ли? Как ты попал к нему в услужение? Он, вроде, не колдун. Обыкновенный бродяга без царя в голове.
      — Сам ты без царя в голове, — прошипел я, подыхая от злости. — Я Пустынный Кода. Пустынные Коды никому не служат. Но это не значит, что у них нет чувств.
      — Смотри-ка, чувствительный! — искренне удивился Гримнир и отпустил меня.
      Я вылетел из дома арбалетным болтом. Наскочив в темных сенях на предательски упавшее жестяное корыто, я еще раз торжественно поклялся нагадить этому Гримниру при первой же возможности.
      Все мои надежды на то, что посветление за окном означает конец дождя, рухнули. Это был всего-навсего рассвет.
      Я вышел на высокое крыльцо и огляделся. Напротив крыльца был небольшой запущенный огород, заросший хреном и лебедой и отгороженный символическим заборчиком из неоструганного тонкого ствола сосенки, положенного на чурбачки. Я увидел три куста крыжовника, махровых и приземистых, прикрученный к яблоне умывальник и под ним таз, заплеванный снизу песком.
      Босая, с торчащими косичками цвета льна, Имлах чистила под дождем рыбу на мокром столе, покрытом облезлой клеенкой. Рыбья чешуя летела из-под ножа, светлая, как капли дождя.
      Я сел на крыльцо и стал смотреть, как она управляется с рыбой. Странно было думать о том, что вокруг нас нет ни одной живой души. Только угрюмые леса с заросшими тропками и гибельные болота, бескрайние, как моя родная пустыня, но куда более коварные. И что толку от того, что я наделен кое-какими способностями? У себя дома я мог бы развернуться в полную силу. А здесь, на самом краю обитаемых миров, мне только и оставалось, что бездумно плестись за человеком, который когда-то спас мою жизнь, и время от времени следить за тем, чтобы он не угробил свою.
      Имлах заметила, наконец, мое присутствие, подняла на меня глаза и улыбнулась. Эдакая растрепанная невинность.
      — Твой хозяин спит, Кода?
      И эта туда же.
      — Он мне не хозяин, — проворчал я, чувствуя, что опять выхожу из себя. — Я Пустынный Кода.
      Она вздохнула.
      — Да Кода ты, Кода, кто спорит…
      — Когда он проснется, мы уйдем, — объявил я.
      — И я с вами, — подхватила Имлах, усердно налегая на нож, чтобы отрезать рыбине голову.
      Я чуть с крыльца не упал.
      А она невозмутимо добавила:
      — Исангард обещал взять меня с собой.
      — Он не мог тебе обещать, — возмутился я. — Он не мог ничего тебе обещать, не посоветовавшись со мной.
      — Он сказал, что попросит тебя, и ты согласишься.
      Я так разозлился — не передать.
      — Если ОН попросит, — сказал я мрачно, — то я, конечно, не стану возражать. Но запомни, Имлах, один только намек на предательство с твоей стороны, и я скажу ему, кто ты такая.
      Я правильно угадал ее слабое место. Она жалобно заморгала своими белыми ресницами, и нижняя губа у нее задрожала. Она здорово перепугалась, я видел.
      — Ну и кто я, по-твоему, такая? — спросила она, старательно изображая спокойствие.
      А мне и изображать не надо было.
      — Нелюдь ты, — равнодушно сказал я. — А его ты об этом, конечно, в известность не поставила. Человеком прикидываешься. Ладно, прикидывайся, морочь ему голову. Но смотри, Имлах, я тебя предупредил. В случае чего я за себя не ручаюсь.
      Она побледнела, и на ее лице стали заметны веснушки. Она смотрела на меня укоризненно, дождь поливал ее, смывая с исцарапанных, покрытых слабым загаром рук налипшую рыбью чешую. Мне даже жаль ее стало на миг, но я заставил себя быть суровым для пользы дела и гордо поднялся на крыльцо, чтобы пройти в дом и разбудить Исангарда.

      Болото. Бескрайнее, безнадежное и бесконечно коварное. Я шел следом за Исангардом. Прыгая с кочки на кочку, каждую секунду ожидая трясины, из которой уже будет не выбраться, шарахаясь от черных деревьев, я невольно сожалел о лесе. Пусть там сыро, пусть ветки эти цепляются, пусть муравьи кусаются, как ненормальные, — но там хоть земля под ногами твердая. А не этот гамак, подвешенный над пропастью. Я попытался выяснить, на какой глубине у этой пропасти дно. Оказалось, что дна вообще нет, но зато там торф. Торф — отличное топливо, сказал Исангард. Меня это, понятное дело, ужасно вдохновило.
      Болото то стонало, то булькало, то сопело. Создавалось впечатление, будто мы топаем по шкуре гигантского сонного существа.
      Имлах замыкала шествие. Я, кстати, так и не понял, зачем она с нами увязалась. Для такой дохлой девчонки держалась она хорошо — не ныла, не отставала. Она ходила лучше, чем я, но это как раз не показатель, потому что я по пересеченной местности хожу из рук вон плохо.
      Тяжелые сытые птицы шумно взлетали при нашем появлении, ломая ветки мертвых деревьев. Глупые они. Исангард ловит их на простой крючок: они, не думая, хватают любую наживку и тут же попадаются. Я не очень люблю мясо, но в общем есть их можно.
      Мы шли уже третий день, и я здорово вымотался, но говорить об этом не решался. Не хотел показывать свою слабость этой девице в полосатой юбке и допотопном чепчике с мятыми кружевами, которая шлепала за моей спиной, как заведенная.
      Такой плохой дороги у нас еще, кажется, никогда не было. Я не понимал, зачем нам ломить по болоту. Мы вольные существа, мы можем с одинаково чистой совестью идти в любом направлении. Я никак не мог взять в толк, зачем Исангарду понадобилось создавать себе дополнительные трудности. Я так и сказал ему, когда мы остановились на относительно сухом островке, чтобы передохнуть и выпить горячего чая. Он сказал, что другой дороги нет и что за деревней Имлах чуть ли не до самого конца света тянутся бескрайние болота. Я почуял в его словах какой-то подвох, потому что он вдруг улыбнулся своей щербатой улыбкой, щелкнул меня по лбу и начал обламывать ветки засохшей осинки, чтобы развести костер.
      Я поплелся ковырять бересту для растопки, а Имлах с деловым видом уже вынимала из своей холщовой сумки наш котелок и мешочек с чаем. Мешочек подмок и заплыл коричневыми разводами. Почему-то мне стало вдруг обидно, что Исангард доверил ей нести наши вещи. Когда я увидел, с какой самодовольной физиономией она вытряхивает в котелок влажный чай, я не сдержался.
      — Ты его уже один раз заварила, — проворчал я.
      Она виновато покраснела. Я так и не понял, кто из нас двоих хуже — она, потому что упала в лужу и подмочила чай, или я, потому что постоянно ее дразню.
      Но тут к нам подсел Исангард, и мы сразу перестали обмениваться убийственными взглядами. Он осторожно поджег сырой хворост, тихонько подул на занявшуюся бересту, и через несколько минут у нас уже был очаг и свое место на земле возле этого очага.
      Чай, который разливала Имлах, оказался вполне сносным. Она пила из своей треснувшей фарфоровой чашки, которую прихватила из дома, а у нас с Исангардом были вместо чашек чистые жестяные банки. Они легкие и к тому же вкладываются одна в другую, так что почти не занимают места в мешке. Все предусмотрено, все продумано, смею вас заверить. Единственное неудобство — горячо держать в руках, но на этот случай существуют такие вещи, как подол рубашки или пола плаща.
      — Жуткое место, — сказал Исангард. — Ты давно живешь здесь, Имлах?
      — Давно. — Она улыбнулась. — Всю жизнь.
      — Ну, тогда это недавно.
      Наивный человек, он полагает, что ей лет шестнадцать. Если бы она не была кикиморой, или кто она там, я бы тоже так решил. А ей лет двести, никак не меньше. По глазам вижу. Хотя для кикиморы это, конечно, не возраст.
      — Ты устала? — спросил он осторожно.
      Она качнула головой, и чай дернулся в ее чашке.