Я сказал ему:
      — Исангард! (Это его так зовут). Люди — существа грубые и толстокожие, им такая погода, может, и нипочем. Но я выносить ее не в состоянии.
      Он отмолчался. Я зарылся в свой плащ и надвинул капюшон на глаза. Если от дождя никак нельзя укрыться, то, по крайней мере, можно на него не смотреть.
      А он шел и шел себе. И я за ним плелся, непонятно зачем. Тропинка липла к ногам, а по краям ее качалась высокая крапива, из которой высовывались всякие сучья и коряги. Над нами шумели деревья и завывал ветер.
      Я сказал ему в спину, по возможности сдержанно:
      — Я Пустынный Кода. Я не люблю, когда сыро.
      Вообще-то он не урод. Не такой, во всяком случае, урод, как другие люди. Ростом он повыше меня (я у него помещаюсь под мышкой), глаза у него хоть и маленькие, но темные, спокойные. Терпеть не могу эти бешеные светлые глаз — а здесь такие у каждого второго. Тощий он, все ребра видны даже сквозь одежду, но выносливый и упрямый. Это мне в нем очень нравится. Я-то совсем не выносливый. А когда он улыбается, видно, что один зуб у него косо обломан.
      Но в тот день он был страшно злой и поэтому казался мне уродом, не лучше остальных людей. Он пробормотал что-то насчет распустившейся нечисти, избалованной донельзя, и я сообразил, что он имеет в виду меня. Я очень обиделся и даже решил зареветь, но он ведь шел впереди слез моих все равно бы не увидел.
      Я Пустынный Кода, это нечто вроде гнома, если кому-то непонятно. Я обитаю в пустыне и терпеть не могу сырости. А эти Южные Окраины, куда нас с ним занесло, — только и радости, что называются «Южные», а на самом деле это обыкновенный север. Гнусный, мокрый север, к тому же сплошь заросший крапивой в человеческий рост. Людей здесь мало, потому что такие жуткие условия жизни даже людям не по зубам. Они отсюда постепенно уносят ноги. А остаются жить здесь только патриоты-самоистязатели. (Можно себе представить, что это за публика).
      Я его спросил:
      — Почему это называется «юг», объясни.
      Он сказал, что все на свете относительно. Относительно Северного Берега это самый настоящий юг.
      Словом, мы попали в отвратительную местность. Люди здесь под стать климату. Самая скверная репутация у племени аланов, а наиболее невыносимым характером из всех аланов природа-матушка наделила моего Исангарда. От него даже его соплеменники стонали. Отсюда легко понять, как мне везет в жизни.
      Впрочем, стонали от него лет семь назад, когда он был еще двадцатилетним поганцем. За эти годы он изрядно состарился. К тому времени, как мы оказались у него на родине, я знал его уже года четыре. Я многим был ему обязан, но дело даже не в этом. Просто у меня, кроме него, никого не было.
      Я ковылял за ним, как за путеводной звездой, если только бывают такие грязные и оборванные путеводные звезды. Я тихонько ныл и подскуливал, но он плевать на это хотел, я понимал это по его равнодушной спине. Холодный дождь поливал нас обоих с неиссякаемым упорством, деревья раскачивались в вышине. Поперек скользкой глинистой тропинки лежали палки. Они так и норовили уцепить нас за ноги. Я несколько раз споткнулся и, наконец, полетел носом в грязь. Это было не столько больно, сколько обидно. Я даже не стал подниматься, так и остался лежать в луже, безмолвно глотая слезы. А он, оказывается, слушал, как я шлепаю сзади, хотя и не подавал виду, потому что как только я упал, он сразу обернулся. Постоял, посмотрел со стороны, как я реву, потом понял, видно, что вставать я не собираюсь, и подсел рядом на корточки. Я уставился на него в надежде, что он все-таки возьмет меня на руки, и нос у меня задрожал от сильных переживаний.
      Он погладил меня по голове и сказал:
      — Бедняга. Даже уши посинели.
      Тут я зарыдал уже в голос, и он, подумав, взвалил меня себе на шею. Я вцепился в него и сразу затих. Он потащил меня дальше. По его мнению, дороги на то и существуют, чтобы выводить куда-нибудь. А мне почему-то казалось, что здесь, в Южных Окраинах, ни к чему хорошему эти дороги привести не могут.
      Через полчаса деревья расступились и показалась поляна. Здесь дорога обрывалась внезапно и окончательно, словно желая показать нам всем, что свое дело она сделала. Дальше начинался лес — грозный, шумный, неприступный. Несколько пустых домов безмолвно мокли под дождем. Мы увидели два сгнивших стога, повалившийся плетень и заросли одичавшей малины. Ягод висело очень много, и все они раскисли от воды. Малину я люблю, она сладкая, а среди нечисти полно сладкоежек, и я не исключение. Но эту малину даже мне есть почему-то не захотелось. Исангард же вообще не обратил на нее внимания. Он озирался по сторонам.
      С первого взгляда было ясно, что деревня брошена. Черные дома, стоявшие крыльцо к крыльцу в одну линию, уже начинали уходить в землю, хотя в целом они были еще крепкими и могли простоять здесь не один год. Только у одного провалилась крыша, и из дыры торчали бревна. Я прислушивался, как мог, но не слышал ни одного голоса: домовые либо ушли, либо вымерли. Потом мы натолкнулись на колодец с журавлем. Нам это было без надобности: в такую погоду пить неохота. И, наконец, в окне последнего дома мелькнул тусклый свет.
      Исангард спустил меня на землю и поднялся по ступенькам на крыльцо. А мне вдруг стало не по себе. С чего это здесь горит свет, если деревня брошена? Я хоть и нечистая сила, но не до такой же степени, чтобы тягаться с вампирами и прочей дрянью, которая имеет привычку вить гнезда в подобных местах.
      — Уйдем отсюда, — сказал я жалобно. — Не нарывайся на неприятности, Исангард.
      Он тут же постучал в дверь. Ему никто не ответил, и я обрадовался.
      — Нет здесь никого, — сказал я. — Видишь сам. Пошли отсюда.
      Но он тихонько приоткрыл дверь, и на крыльцо тут же высунулся остроухий пес. Морда у него была веселая, и весь он был такой молодой и дурашливый. С собаками мой Исангард всегда очень вежлив. Я даже думаю, что когда-то он был собакой. Он позволил псу обнюхать свои руки, после чего животное совершенно растаяло и начало ластиться и подпрыгивать, норовя лизнуть его в физиономию. Я вытаращил на пса свои круглые желтые глаза, и пес завял. Он опустил хвост и уплелся в глубину дома. Исангард пошел за ним.
      Притолока была настолько низкой, что даже ему пришлось немного нагнуть голову, чтобы не посадить себе шишку на лоб. Я шмыгнул следом, и мы оказались в просторных и совершенно темных сенях. На бревенчатых стенах угадывались разнообразные предметы, вроде вил и хомутов, санки, корыта и еще какая-то дрянь, а также большое количество пауков. Я их шкурой чувствую.
      От сеней еще более низкая дверца, обитая драной клеенкой, из-под которой вылезала грязная вата, вела в так называемые жилые помещения. Давясь от отвращения, я пролез и туда.
      Исангард поздоровался. Как мне показалось — наугад, потому что в первую минуту я никого не увидел.
      Комната была крошечная, наполовину перегороженная печкой. На стене висел облезлый ковер, а над ковром коптила тусклая керосиновая лампа. Окошко, похожее больше на бойницу, было затянуто грязной марлей — от комаров. Выцветшие и очень пыльные бумажные цветы были заткнуты между бревен над окном.
      На провалившейся тахте под ковром сидели двое.
      Во-первых, там был бродяга, вроде нас. Шляются по всему северу такие вот неприкаянные личности, обвешанные оружием с головы до ног, в поисках с кем бы подраться, кого бы пограбить. Сельский труд вызывает у них отвращение, и оно, в общем-то, вполне закономерно, если вдуматься: работаешь, работаешь, ковыряешься в земле, света белого не видишь, а потом явился такой вот балбес — и ограбил. Я так это понимаю.
      Я попробовал прочитать его мысли, чтобы не тратить времени на выяснения, кто он такой да что здесь делает, но натолкнулся на преграду. Я успел услышать только обрывок, вроде «нелегкая принесла», после чего все мгновенно стихло. Перестать думать он не мог, такое никому не под силу. Значит, он почувствовал, как я залез к нему под черепушку, насторожился и принял меры. Ай-ай-ай. Стало быть, это не простой балбес. Я присмотрелся к нему повнимательнее. Бог он, что ли… Больно гнусный вид у него для бога. Скорее, какой-нибудь захудалый великан, потому что для порядочного великана ростом он явно не вышел.
      Да, и во-вторых, там была девушка. Такой невинный стебелек, сероглазенький, с жалобным ротиком.
      С ними-то Исангард и поздоровался, как выяснилось.
      Я вышел вперед и сказал:
      — Я Пустынный Кода. Здесь очень сыро, я не привык. А это Исангард. Он тоже мокрый, как собака. Он устал еще сильнее, потому что нес меня на руках. Хотя он привык. Он человек.
      Потом, кстати, оказалось, что из нас четверых в этой хибаре только один Исангард и был человеком. То, что бродяга был не просто бродягой, это я сразу уловил. Но и девица оказалась не таким уж стебельком.
      Выслушав мою речь, она встала с тахты и ласково взяла меня за подбородок.
      — Ух, какие глазищи, — сказала она, обращаясь к своему приятелю. — Посмотри, Гримнир…
      Честно говоря, я оскорбился. На Восточном Берегу такая кроха умчалась бы от меня куда глаза глядят и потом неделю ходила бы обвешанная колокольчиками, дабы отогнать мое зловредное влияние.
      — Я Пустынный Кода, — прохрипел я своим самым низким голосом. — Я насылаю бедствия и ураганы, я источник зла и коварства…
      Девица, улыбаясь, перевела взгляд на Исангарда, и я чуть не помер от злости, увидев, что и он улыбается с самым дурацким видом.
      — Вы, наверное, хотите чая, — сказала она. — Располагайтесь, здесь вы дома.
      — Чей это дом? — спросил Исангард.
      — Мой.
      Девушка повернулась к окну и взяла с узенького подоконника две треснувшие чашки в грязных коричневых разводах. На подоконнике рядом с ними дремала ядовито-зеленая ящерица. Девушка сняла корзинку, свисавшую на веревке с потолочной балки, вытащила оттуда несколько кусков хлеба. Я слушал, как крутой кипяток льется из чайника в чашки и как потрескивает битый фарфор под горячей струей, и недоумевал: такая эта девчушка хорошенькая, а живет в гнусной дыре, где пахнет кислятиной и перепревшим сеном.
      Дождь, как будто надумав что-то новенькое, внезапно переменил направление и косо забарабанил прямо в окна. Ящерица недовольно шевельнулась и опять замерла.
      Чай мне не понравился. Он имел запах того же сена, к тому же, на поверхности чашки плавала радужная пленка, совсем как в болотной луже. Зато он был горячий, и я немного согрелся.
      От наших с Исангардом мокрых плащей начал распространяться запах псины. Я и не обратил внимания на такую мелочь, но Исангард чувствовал себя паршиво. Ему девчонка эта понравилась. А мне она совсем не понравилась. Кикимора, что ли.
      — Я Имлах, — сказала она, и я насторожился. Мне показалось, что она прочитала мои мысли. — А это Гримнир, странствующий воин.
      Исангард сообщил им, что он уроженец Южных Окраин, что он тоже странствующий воин и что странствовать ему ужас как надоело.
      В темном углу невидимо зашуршала кошка. Лампа коптила отчаянно. Гиблое здесь было место. Я не люблю нелюди, а эти двое были нелюдь. И они вцепились в моего Исангарда, я это видел. Им что-то нужно было от него.
      Мы пили чай молча и очень громко глотали в полной тишине. Тишина эта была удручающей. К тому же, и кошка действовала мне на нервы. Наконец, я не выдержал и потребовал, чтобы меня уложили спать. Исангард извинился и попросил разрешения сопроводить меня на чердак, поскольку я могу упасть, когда буду карабкаться по лестнице. Все-таки он славный парень. Знает, что я боюсь высоты. Сам-то он ничего не боится, и когда-нибудь это погубит нас обоих.
      Мы вышли в темные сени. Здесь дождь стучал намного громче, чем в комнате, и было побольше воздуха.
      — Исангард, — сказал я шепотом, — уйдем отсюда. Здесь плохое место.
      Он хмыкнул.
      — Ревнуешь? — спросил он. — К этой девочке?
      Я помотал головой. Не такой я дурак. Одно дело — мужская дружба, другое — разнообразные девчонки.
      Он потрогал мои уши, обнаружил, что они полыхают от жара, и, кажется, испугался, что я заболел. А я не заболел, я просто очень рассердился.
      — Нелюдь она, — сказал я. — И мужик этот тоже не человек, Исангард. Надо удирать отсюда, пока не поздно. Они втравят тебя в поганое дело. Послушай, что тебе говорит специалист.
      Конечно, спорить с ним бесполезно. Я даже думаю, что этот Гримнир, или как его там, уже успел ему что-то внушить. Исангард пощекотал меня за ухом и сопроводил на чердак, где велел спать и ни о чем не думать. И ушел.
      Я долго лежал на прелом сене, стараясь поменьше его нюхать, и слушал дождь, который к вечеру поутих и теперь деликатно бродил по крыше. Беда была в том, что я ничего не мог здесь натворить. Землетрясения, которые так эффективны на Восточном Берегу, здесь невозможны. Район абсолютно не сейсмичен. Ни чума, ни холера, ни оспа мне не помогут: нет ни большой скученности населения, ни жаркого климата, ни чужеземных кораблей — ну просто ничего. Я без всего этого как без рук. Что еще бывает? Ураган? Исключено. Пыльная буря? Ой, мама, мамочка, какая еще пыльная буря…
      Мерзкая мокрая капля, просочившись сквозь крышу, стукнула меня по носу. Я даже подскочил. Наводнение! Я сосредоточился, пытаясь найти ближайшую реку и разлить ее. Река ответила мне из-под болота. Я напрягся и весь вспотел от усилий. Вода начала подниматься. Мне нужен был бурный поток, смывающий все на своем пути. Но я добился лишь того, что болото стало непроходимым, а низины наполнились лужами. И все.
      И тогда я тихо, жалобно заплакал. Я всего лишь Пустынный Кода, маленькая нечисть, и теперь, когда мой единственный друг попал в лапы этих двух коварных личностей, я остаюсь на земле совершенно один. Пожалуй, мне не стоит на ней оставаться. Я начал перебирать в мыслях различные способы самоубийства и незаметно для себя заснул.

      Он спал рядом. Я это почувствовал. Я не слышал, когда он пришел, но теперь, в темноте, сквозь шелест притихшего дождя, я отчетливо различал его дыхание. Я осторожно сел, чтобы не разбудить его. Интересно, что такого наплели ему эти двое? Я приложил ухо к полу и прислушался. Мне показалось, что внизу не спят. Кто-то осторожно ходил, звякал металлом, посудой, негромко переговаривался. Мне стало муторно: я понимал, что нужно спуститься вниз и как следует поговорить с ними, но я до смерти боюсь лестниц. Таких шатких деревянных лесенок, по которым забираются на чердак. Особенно если несколько ступенек у них ввиду их полной ненадежности обмотаны тряпками и кое-как привязаны. За ушами у меня выступил пот, когда я решился на этот подвиг.
      Оказавшись внизу, я перевел дыхание, чтобы успокоиться и чтобы эти двое не подумали, что я могу чего-то испугаться.
      Они действительно еще не спали. Или уже не спали? За окном сквозь морось сочился тусклый свет, который с большой натяжкой можно было считать утренним. Гримнир стоял возле печки, огромный и неуклюжий, а Имлах сидела с ногами на тахте и тянула из носика чайника свой бесконечный чай. Пес-дурак развалился у порога. Услышав мои шаги, он приоткрыл один глаз и лениво стукнул по полу хвостом. Я с достоинством перешагнул через него. Он даже не шевельнулся. Они прервали свою беседу и дружно уставились на меня. Гримнир противно усмехнулся и произнес:
      — Надо же, какая настырная маленькая нечисть…
      А девчонка, наоборот, улыбнулась по-доброму и предложила мне еще чаю. И сухарей. Или я хочу повидла?
      Во имя Сэта, я вдруг ужасно захотел повидла. Даже во рту пересохло. Я подумал, что никто еще не запрещал брать с врагов контрибуцию, и кивнул, по возможности сдержанно. Она сразу засуетилась и начала готовить для меня чай и искать под тахтой заросшую липким мхом и паутиной банку. Когда я увидел этот замшелый сосуд, я чуть было не пожалел о своей уступчивости. Имлах обтерла банку подолом своей полосатой юбки и протянула ее Гримниру. Тот извлек из ножен тесак таких размеров, что мне остро захотелось очутиться где-нибудь в Певучих Песках или еще дальше. Не переставая ухмыляться самым гнусным образом, он вскрыл банку. Там оказалось превосходное повидло, только немного засахаренное. Я принялся его уминать, засовывая в банку пальцы и облизывая их. А они смотрели на меня и думали, наверное, что я такой дурачок и продамся им за эту банку.
      Потом я прополоскал пальцы в чае и сообщил девице, что это единственное применение, которое я вижу для подобного пойла. Кикимора покраснела, а Гримнир заржал.
      Я сказал:
      — У нас на Восточном Берегу умеют заваривать настоящий чай. А вы здесь все какие-то стукнутые. Ничего толком не умеете.
      Гримнир хрюкнул. Если бы можно было представить себе огромного драчливого борова с пышными седыми усами, то я сравнил бы с ним этого Гримнира. Очень похоже.
      Имлах поманила меня пальцем, и я присел рядом с ней на тахту.
      — А я не кикимора, — шепнула она в мое огромное ухо, которое тут же налилось багровой краской.
      Вот негодяйка, она прочла мои мысли. Но ведь и я не лыком шит и кое-что из того, что мелькало в ее русенькой головке, уловил. Ничего лестного для себя я там не обнаружил, но на такую благодать я и не рассчитывал. Чтобы позлить ее, я подумал про нее пару гадостей. Гримнир громыхал у печки, демонстрируя все свои зубы. Я подумал кое-что и о нем. Я забыл сказать, что этот урод был еще и одноглазым. Второй глаз скрывала черная повязка, что никак не могло его украсить. Я ужасно разозлился при мысли о том, что Исангард разговаривал с ним и, по своей обычной наивности, наверняка принял все его разглагольствования за чистую монету. Я пробурчал:
      — Что вы там натрепали моему Исангарду? Он же идиот, он верит всем подряд.
      — Ладно, Кода, ты доказал свою преданность, — пробасил Гримнир. — Теперь успокойся.
      — Я не собирался вам тут ничего доказывать, — буркнул я. — Он человек. Он доверчивый и глупый. Что вы ему сказали?
      «Вот ведь привязался, чучело лупоглазое» — подумал Гримнир, как я подозреваю, нарочно, чтобы я услышал. А Имлах пожала плечами и отвернулась, глядя в подслеповатое окно. Что она там увидела — ума не приложу. Сплошная серая муть.
      Я подошел к подоконнику и стал от скуки тыкать пальцем в ящерицу. Она терпела до последнего, прикидываясь сучком или там веточкой, а потом все-таки не выдержала и скользнула в невидимую щель между бревнами. Тогда мне стало совсем скучно.
      Я подозревал, что девица и этот негодяй обменивались взглядами за моей спиной, но ловить их на этом мне не хотелось. Лень было. Противные они оба. Хорошо, что мы с Исангардом уйдем сегодня отсюда навсегда.
      Мне вообще все здесь не нравилось. Южные Окраины совершенно не похожи на мой родной Восточный Берег, и этим они плохи в первую очередь. И во вторую, и в третью тоже. А Исангард здесь родился. Ему еще повезло, что он родился человеком, а не кленом, к примеру, которому при всем желании не уйти с того места, где его угораздило вырасти.
      Мы прошли эту землю пешком вдоль и поперек, и всюду нас встречало одно и то же: пустые деревни, разрушенные храмы, осыпавшиеся колодцы. Что-то душит здесь людей, заставляет их тосковать, метаться и, в конце концов, покидать свои дома. Вода здесь безвкусная, дождь холодный и не приносящий радости, болота гиблые, а клюква на них — водянистая. И все это, вроде бы, не такие уж жуткие вещи, у нас на Востоке бывает и похуже, особенно после набегов незамиренных кочевников Даян-аххе-булита, но как задумаешься, так поневоле становится тоскливо.
      Правда, все это еще не значит, что я немедленно побегу спасать неизвестно от чего погибающие Южные Окраины. У меня своих дел по горло. И первоочередное из них — унести отсюда ноги. Причем срочно.
      Гримнир что-то бубнил, ковыряя толстым пальцем побелку на печи, а Имлах, сидя с ногами на тахте, беспокойно шевелилась и не сводила с него глаз — больных, тревожных и каких-то очень преданных, что ли. Я даже подумал на миг, не жена ли она ему часом, но тут же отмел эту мысль как вполне идиотскую. Он, конечно, бродяга, но такая замарашка, как эта Имлах, ему не пара.
      Имлах, привстав, взяла с полки нож, потом слезла с тахты и принялась шарить в корзинке, подвешенной к потолочной балке, — от крыс, как я предположил.
      На улице заметно посветлело — то ли дождь поутих, то ли действительно рассвело.
      Имлах вытащила из корзины рыбу, завернутую в пахучую крапиву, и лениво вышла из дома, прищемив напоследок дверью свою полосатую черно-красную юбку с белой грязной каймой по подолу.
      — Странная она какая-то, — сказал я Гримниру. (Надо же о чем-то разговаривать?) Его разбойничья физиономия вдруг стала мечтательной.
      — До чего же ты все-таки глупенький, малыш, — произнес он, глядя куда-то в закопченный потолок.
      Я сразу ощетинился, и шерсть на моем загривке поднялась от негодования.
      — Я тебе не малыш, — прошипел я, сверкая в полумраке глазами. — Сам пигмей-переросток. Я Пустынный Кода.
      — Глупый, как всякая нечисть, — невозмутимо гнул свое Гримнир все с той же дурацкой задумчивостью на усатой морде. — Имлах — это чудо. А ты не видишь.
      — Маленькая неряха, — не то мысленно, не то вслух отрезал я.
      — Имлах такая, как эта земля, — отозвался Гримнир. — Не лучше и не хуже. Этим-то она и хороша, Кода.
      — Она ведь нелюдь, — высказался я.
      Гримнир не ответил.
      Что-то подсказывало мне, что не стоит с ним связываться, но ведь Пустынные Коды очень упрямы, и я заявил решительным тоном:
      — Вот Исангард проснется, и мы уйдем.
      На это Гримнир сказал:
      — Возможно.
      И ухмыльнулся самым отвратительным образом, что вывело меня из себя окончательно.
      — Я полагаю, — произнес я возможно более веско, — что мы не станем спрашивать твоего разрешения, Гримнир.
      Гримнир повертел своей лохматой башкой.
      — Ты действительно так предан этому человеку, Кода?
      — Да уж, с вами его не брошу, — вызывающе ответил я.
      — Ведь он может сунуться туда, где опасно… а, Кода?
      Это была уже наглость. Я почувствовал, что уши мои краснеют. Я, конечно, большой трус, у меня это в крови — а кто когда видел, чтоб нечисть была храброй? — но Исангарда я никогда еще не бросал, а он, кстати, частенько ввязывался в совершенно нелепые истории.
      — Если он полезет туда, где опасно, — произнес я четко, чтобы эта дубина уяснила себе раз и навсегда, какие вопросы задавать не стоит, — то найдется друг, который не даст ему пропасть. И это будешь не ты, смею тебя заверить.
      Он подцепил меня своим корявым пальцем за завязки плаща и подтащил к себе, разглядывая с бесцеремонным любопытством.
      — Не пойму, — сказал он задумчиво, словно обращаясь сам к себе, — договор он с тобой подписал, что ли? Как ты попал к нему в услужение? Он, вроде, не колдун. Обыкновенный бродяга без царя в голове.
      — Сам ты без царя в голове, — прошипел я, подыхая от злости. — Я Пустынный Кода. Пустынные Коды никому не служат. Но это не значит, что у них нет чувств.
      — Смотри-ка, чувствительный! — искренне удивился Гримнир и отпустил меня.
      Я вылетел из дома арбалетным болтом. Наскочив в темных сенях на предательски упавшее жестяное корыто, я еще раз торжественно поклялся нагадить этому Гримниру при первой же возможности.
      Все мои надежды на то, что посветление за окном означает конец дождя, рухнули. Это был всего-навсего рассвет.
      Я вышел на высокое крыльцо и огляделся. Напротив крыльца был небольшой запущенный огород, заросший хреном и лебедой и отгороженный символическим заборчиком из неоструганного тонкого ствола сосенки, положенного на чурбачки. Я увидел три куста крыжовника, махровых и приземистых, прикрученный к яблоне умывальник и под ним таз, заплеванный снизу песком.
      Босая, с торчащими косичками цвета льна, Имлах чистила под дождем рыбу на мокром столе, покрытом облезлой клеенкой. Рыбья чешуя летела из-под ножа, светлая, как капли дождя.
      Я сел на крыльцо и стал смотреть, как она управляется с рыбой. Странно было думать о том, что вокруг нас нет ни одной живой души. Только угрюмые леса с заросшими тропками и гибельные болота, бескрайние, как моя родная пустыня, но куда более коварные. И что толку от того, что я наделен кое-какими способностями? У себя дома я мог бы развернуться в полную силу. А здесь, на самом краю обитаемых миров, мне только и оставалось, что бездумно плестись за человеком, который когда-то спас мою жизнь, и время от времени следить за тем, чтобы он не угробил свою.
      Имлах заметила, наконец, мое присутствие, подняла на меня глаза и улыбнулась. Эдакая растрепанная невинность.
      — Твой хозяин спит, Кода?
      И эта туда же.
      — Он мне не хозяин, — проворчал я, чувствуя, что опять выхожу из себя. — Я Пустынный Кода.
      Она вздохнула.
      — Да Кода ты, Кода, кто спорит…
      — Когда он проснется, мы уйдем, — объявил я.
      — И я с вами, — подхватила Имлах, усердно налегая на нож, чтобы отрезать рыбине голову.
      Я чуть с крыльца не упал.
      А она невозмутимо добавила:
      — Исангард обещал взять меня с собой.
      — Он не мог тебе обещать, — возмутился я. — Он не мог ничего тебе обещать, не посоветовавшись со мной.
      — Он сказал, что попросит тебя, и ты согласишься.
      Я так разозлился — не передать.
      — Если ОН попросит, — сказал я мрачно, — то я, конечно, не стану возражать. Но запомни, Имлах, один только намек на предательство с твоей стороны, и я скажу ему, кто ты такая.
      Я правильно угадал ее слабое место. Она жалобно заморгала своими белыми ресницами, и нижняя губа у нее задрожала. Она здорово перепугалась, я видел.
      — Ну и кто я, по-твоему, такая? — спросила она, старательно изображая спокойствие.
      А мне и изображать не надо было.
      — Нелюдь ты, — равнодушно сказал я. — А его ты об этом, конечно, в известность не поставила. Человеком прикидываешься. Ладно, прикидывайся, морочь ему голову. Но смотри, Имлах, я тебя предупредил. В случае чего я за себя не ручаюсь.
      Она побледнела, и на ее лице стали заметны веснушки. Она смотрела на меня укоризненно, дождь поливал ее, смывая с исцарапанных, покрытых слабым загаром рук налипшую рыбью чешую. Мне даже жаль ее стало на миг, но я заставил себя быть суровым для пользы дела и гордо поднялся на крыльцо, чтобы пройти в дом и разбудить Исангарда.

      Болото. Бескрайнее, безнадежное и бесконечно коварное. Я шел следом за Исангардом. Прыгая с кочки на кочку, каждую секунду ожидая трясины, из которой уже будет не выбраться, шарахаясь от черных деревьев, я невольно сожалел о лесе. Пусть там сыро, пусть ветки эти цепляются, пусть муравьи кусаются, как ненормальные, — но там хоть земля под ногами твердая. А не этот гамак, подвешенный над пропастью. Я попытался выяснить, на какой глубине у этой пропасти дно. Оказалось, что дна вообще нет, но зато там торф. Торф — отличное топливо, сказал Исангард. Меня это, понятное дело, ужасно вдохновило.
      Болото то стонало, то булькало, то сопело. Создавалось впечатление, будто мы топаем по шкуре гигантского сонного существа.
      Имлах замыкала шествие. Я, кстати, так и не понял, зачем она с нами увязалась. Для такой дохлой девчонки держалась она хорошо — не ныла, не отставала. Она ходила лучше, чем я, но это как раз не показатель, потому что я по пересеченной местности хожу из рук вон плохо.
      Тяжелые сытые птицы шумно взлетали при нашем появлении, ломая ветки мертвых деревьев. Глупые они. Исангард ловит их на простой крючок: они, не думая, хватают любую наживку и тут же попадаются. Я не очень люблю мясо, но в общем есть их можно.
      Мы шли уже третий день, и я здорово вымотался, но говорить об этом не решался. Не хотел показывать свою слабость этой девице в полосатой юбке и допотопном чепчике с мятыми кружевами, которая шлепала за моей спиной, как заведенная.
      Такой плохой дороги у нас еще, кажется, никогда не было. Я не понимал, зачем нам ломить по болоту. Мы вольные существа, мы можем с одинаково чистой совестью идти в любом направлении. Я никак не мог взять в толк, зачем Исангарду понадобилось создавать себе дополнительные трудности. Я так и сказал ему, когда мы остановились на относительно сухом островке, чтобы передохнуть и выпить горячего чая. Он сказал, что другой дороги нет и что за деревней Имлах чуть ли не до самого конца света тянутся бескрайние болота. Я почуял в его словах какой-то подвох, потому что он вдруг улыбнулся своей щербатой улыбкой, щелкнул меня по лбу и начал обламывать ветки засохшей осинки, чтобы развести костер.
      Я поплелся ковырять бересту для растопки, а Имлах с деловым видом уже вынимала из своей холщовой сумки наш котелок и мешочек с чаем. Мешочек подмок и заплыл коричневыми разводами. Почему-то мне стало вдруг обидно, что Исангард доверил ей нести наши вещи. Когда я увидел, с какой самодовольной физиономией она вытряхивает в котелок влажный чай, я не сдержался.
      — Ты его уже один раз заварила, — проворчал я.
      Она виновато покраснела. Я так и не понял, кто из нас двоих хуже — она, потому что упала в лужу и подмочила чай, или я, потому что постоянно ее дразню.
      Но тут к нам подсел Исангард, и мы сразу перестали обмениваться убийственными взглядами. Он осторожно поджег сырой хворост, тихонько подул на занявшуюся бересту, и через несколько минут у нас уже был очаг и свое место на земле возле этого очага.
      Чай, который разливала Имлах, оказался вполне сносным. Она пила из своей треснувшей фарфоровой чашки, которую прихватила из дома, а у нас с Исангардом были вместо чашек чистые жестяные банки. Они легкие и к тому же вкладываются одна в другую, так что почти не занимают места в мешке. Все предусмотрено, все продумано, смею вас заверить. Единственное неудобство — горячо держать в руках, но на этот случай существуют такие вещи, как подол рубашки или пола плаща.
      — Жуткое место, — сказал Исангард. — Ты давно живешь здесь, Имлах?
      — Давно. — Она улыбнулась. — Всю жизнь.
      — Ну, тогда это недавно.
      Наивный человек, он полагает, что ей лет шестнадцать. Если бы она не была кикиморой, или кто она там, я бы тоже так решил. А ей лет двести, никак не меньше. По глазам вижу. Хотя для кикиморы это, конечно, не возраст.
      — Ты устала? — спросил он осторожно.
      Она качнула головой, и чай дернулся в ее чашке.
      — Не беспокойся, — сказала она. — Я выносливая.
      — Да кто о тебе беспокоится-то? — не выдержал я.
      Исангард посмотрел в мою сторону — удивленно, как мне показалось. Я передернул плечами и отвернулся, кутаясь в свой плащ. Не понимает человек простых вещей — не надо. Кому от этого хуже?
      — Может быть, ты зря пошла с нами, Имлах? — снова заговорил Исангард.
      Мне очень не понравилась интонация, с которой он произносил ее имя, и я счел нужным вмешаться:
      — Увязалась за нами, ты хочешь сказать.
      Но они не обратили на меня внимания. Имлах смущенно потрогала свою косичку.
      — Ты знаешь, — сказала она, — я просто не могла уже оставаться дома. Все вокруг разбежались или умерли. В доме, который выходит окнами в мой сад, поселился дух. Кажется, вылезла из колодца покойная теща моего соседа. Она и при жизни была не слишком приятной женщиной, но после смерти сделалась невыносима…
      Она рассказывала тихим, прерывающимся голосом, и я видел, что она не врет. Кикиморам тоже бывает страшно. А эта была, в общем-то, вполне симпатичная и вроде бы не злая. Хотя кто ее знает. Некоторые только тогда и хороши, когда их жизнь прижмет, а как повалит удача, так опять делаются ходячим ужасом.
      — Не знаю, что с нами случилось, — снова заговорила Имлах, — если бы на Южные Окраины обрушилась какая-нибудь катастрофа, потоп или чума, люди решили бы, что на них гневаются боги, и достойно приняли бы свою судьбу. Но все происходит исподволь, незаметно. Сначала кое-кто просто начал уезжать отсюда, посмотреть мир, заработать денег. Разве это так уж плохо? Никто и не обращал внимания, что возвращаются далеко не все. И постепенно начали пустеть деревни и города… Исангард, — тут она робко заглянула ему в глаза, — если бы ты знал, как здесь душно…
      Исангард мрачно теребил пальцами мох и думал о том, что и сам он в свое время ушел из этой земли на Восток, хотя отсюда его никто не гнал, а там никто не ждал.
      — Да, — тяжело произнес он наконец. — Странно все это.
      Мы немного помолчали, глядя, как затухает наш костерок. Имлах сидела, съежившись, маленькая, несчастная и очень одинокая. Исангард смотрел на нее, грустно улыбаясь, и глаза у него стали теплые.
      Я встал и начал забрасывать угли сырым мхом.
      — Оставь, он и так погаснет.
      — Там торф, — сказал я. — Ты же сам говорил, что торф — отличное топливо. Если он загорится, то будет тлеть веками. А здесь и без того хватает стихийных бедствий.
      — Кода у нас знаток по части стихийных бедствий, — сказал Исангард, обращаясь к Имлах и словно извиняясь перед ней за меня. Я решил проглотить оскорбление. Никто другой не остался бы в живых, осмелься он на подобное.
      Исангард быстро уложил свой мешок. Я заметил, что он забрал к себе все продукты, оставив Имлах только легкие кружки и котелок. Заботится. Я смотрел, как он собирает вещи. Сотни раз я уже видел эти движения, неторопливые и ловкие. Все у него отработано до последнего жеста, и когда он забросил мешок за спину, не звякнула ни одна жестянка.
      Мы снова пошли по болоту. После чая первые несколько шагов даются труднее, зато потом намного легче. И снова потянулись черные деревья, дуры-птицы, булькающие лужи.
      Вдруг Исангард остановился. Это на него не похоже. Обычно он шел ровным, занудным шагом, пока я не начинал валиться с ног от усталости, и тогда мы отдыхали несколько часов. Он считал, что такой способ хождения предпочтительнее, потому что забирает меньше сил. Мы с Имлах подошли к нему и тоже остановились. А он присел на корточки перед лужей, на поверхности которой плавала радужная пленка.
      — Что ты там увидел? — спросил я недовольно.
      Имлах тоже присела рядом и вытянула шею, пытаясь разглядеть из-за плеча Исангарда то, что привлекло его внимание. Я понял, что эти двое увлеклись находкой и у меня есть время отдохнуть. Но сесть было решительно некуда, разве что на шею моему другу, а для такой выходки я еще не окончательно озверел. Поэтому я остался стоять и тоже, как последний болван, вылупился на эту лужу.
      Лужа забулькала. Очень мило с ее стороны, подумал я, сейчас оттуда высунется какая-нибудь болотная гадость. Я с ними не знаком, но подозреваю, что самый матерый и свирепый Пустынный Кода покажется сущим ягненком перед тварями, способными жить в такой мерзости, как это болото.
      Из лужи показались розовые округлые губы и большие мутные глаза. Потом плавник. Мощные жабры лениво шевелились, и от них кругами расходилась по воде зеленая муть.
      — Рыба, — удивленно сказал Исангард. Он потянулся за ножом. — Сейчас мы ее за жабры и в котелок, а, Имлах?
      Имлах отчаянно замотала головой.
      — Ты что, — в ужасе спросила она, — сможешь СЪЕСТЬ ее после того, как она так доверчиво посмотрела тебе в глаза?
      Исангард уставился на девчонку с таким искренним недоумением, что я прыснул. Я-то знал, что Исангард начисто лишен сентиментальных чувств. Если он голоден, он убивает и ест. По-моему, это разумно. Он же делает это не ради своего удовольствия.
      Но Имлах пришла в ужас. Она вцепилась в его руку и стала умолять, чтобы он не трогал это первобытное чудовище, которое глазело на нас из недр болота и бессмысленно шевелило жабрами.
      — Ладно, хорошо, — удивленно согласился Исангард. — Интересно, как она тут живет, эта тварь? Рыбы же не водятся в болоте.
      — Может быть, это водяной? — предположил я. — Или болотный дух. Родственник… гм… одной нашей знакомой…
      Имлах метнула на меня яростный взгляд. Уловив в ее мыслях отчетливое желание утопить болтливое порождение пустыни в болоте при первой же возможности, я замолчал, справедливо предположив, что «болтливым порождением пустыни» могу быть только я.
      Но Исангард не обратил внимания на мой намек. Он тихонько присвистнул, как будто встреча с нечистью могла быть для него чем-то неожиданным.
      И тут рыба сложила свои прозрачные серовато-розовые губы в трубочку и свистнула в ответ. Исангард чуть в лужу не свалился.
      — Ничего себе, — сказал он и свистнул снова.
      Рыба высунулась из воды почти до половины и лихо выдала ответную трель, после чего вяло шлепнулась назад. Исангард захохотал.
      — Здорово! — крикнул он. — А мне это нравится.
      И он просвистел три первых такта «Марша шахбинских ветеранов». Рыба воспроизвела их в точности. Имлах, видя, что животному больше не угрожает опасность быть съеденным, бледно улыбнулась.
      — Я узнала ее, — заявила она. — Это Густа, Свистящая Рыба. В древности их водилось здесь много, а теперь, похоже, только эта Густа и осталась.
      — А кто ее так назвал? — поинтересовался я.
      — Персонально эту рыбу никто не называл, — пояснила Имлах. — Это их родовое имя. Я думаю, мы первые и последние люди, которые ее встретили.
      Я иронически посмотрел на Имлах, когда она произнесла слово «люди», но вовремя спохватился. Ведь утопит же, как пить дать.
      — Давайте возьмем ее с собой, — предложил Исангард. — Славная какая рыбешка Густа. Я обучил бы ее хорошим мелодиям, и по вечерам она услаждала бы наш слух не хуже канарейки.
      — Она погибнет в неволе, — сказала Имлах. — Я думаю, что ее родичи именно так и были истреблены. Люди пытались приручить их, держали дома в банках и ведрах, но из этого ничего не вышло.
      — А жаль, — искренне сказал Исангард. — Прощай, Густа.
      Он ласково провел пальцем по носу скользкой твари, и я готов поручиться, что она зажмурилась от удовольствия.

      На четвертый день пути мы добрались до края болота. Увидев нормальные березы и осинки, я так обрадовался, что даже не вспомнил, до чего же я ненавижу лес. В конце концов, плохо все, что не пустыня, но лес все-таки менее плох, чем болото.
      Мы побрели по тому, что лет пять назад было дорогой. Сейчас это была еле различимая среди буйной растительности просека, заплетенная ветвями. Удивительное дело, ведь не лианы же и не тропические «я-не-знаю-что», а сорная ольха и чахлые березки, но как им удалось так разрастись и создать столь плотную непроходимость? Резервы природы неисчерпаемы, я всегда это говорил.
      Под ногами заскользила глина. Она, видимо, была когда-то выбита здесь колесами телег, потому что в высокой траве тянулись две параллельные лысинки.
      Мы вышли в путь рано, еще по росе, и через три часа я понял, что напрасно обрадовался солнышку. Оно начало припекать, и от травы пошел пар. Мне стало казаться, что кому-то взбрело в голову сварить нас в собственном соку. Снять плащ не было никакой возможности из-за разнообразных насекомых, которые очень обрадовались приятному сюрпризу в виде трех сытных обедов. Не знаю, как выглядел я, но Исангард напоминал ходячий оводовый смерч.
      Я поскользнулся и растянулся на дорожке. Возле самых глаз в крошечной и очень уютной лужице я увидел головастиков. Этакие маленькие нежные создания, черненькие и веселенькие. Лужица была вполне ими обжита, и я видел, как хорошо им у себя дома. Мне показалось, что я заглянул в чье-то окно, за занавеску, и увидел то, что видел всегда в таких случаях: мир, покой, горящую лампу, гудящий камин — словом, все, о чем ностальгически мечтают бродяги, пока они бродят и всего этого не имеют. Что случается с бродягами после обретения вышеназванных благ — другой разговор. Мы с Исангардом пока что этих благ не обретали.
      Исангард остановился и обернулся ко мне. Он увидел, что я лежу и с самой завистливой мордой глазею на головастиков.
      — Устал, Кода? — спросил он.
      — Смотри, Исангард, — ответил я, увиливая от прямого ответа. — Головастики. Может быть, они поющие?
      Имлах за моей спиной подумала, что я ужасно хитрая бестия. Я в ответ подумал, что не ее это дело.
      — Знаешь что, — сказал Исангард. — Давай мне руку. Дорога пошла вверх, может быть, найдем деревню или луг и переждем там жару.
      Я с благодарностью взял его за руку, и он потащил меня за собой. Мы шли теперь по рассохшейся корявой дороге, бежавшей среди холмов. Вокруг был такой одухотворенный простор, что, будь я пророком Фари, мой взор увлажнился бы слезой. Но поскольку я был всего лишь Пустынным Кодой, я просто вертел головой и с любопытством глазел по сторонам.
      Так продолжалось часа два, и я уже совсем было примирился с этими малоприятными северными землями, как вдруг мы вышли на очень странную поляну.
      Полузаросшие травой, по обширному лугу вокруг одинокого дуба были разбросаны большие могильные камни. На всех надгробиях лежал отпечаток руки одного мастера — след несомненного родства. Камни, как и лежавшие под ними люди, были близки друг другу. Тщательно, немного неумело выбивал неведомый художник имена и заклинания, иногда добавляя что-нибудь доброе, ласковое, чтобы покойнику было не так одиноко. Имена были сплошь старинные, культовые, а из надписей, обозначавших возраст, явствовало, что лежат здесь одни старики. Молодых не было потому, что молодые ушли умирать в другие земли.
      В толстую кору дуба было воткнуто большое боевое копье, такое огромное, каких я никогда не видел. Старинное, вероятно. Сейчас и людей-то таких нет, чтобы сражаться подобной дубиной. Его даже поднять трудно, не то что бросить. Копье пригвождало к дубу изображение какого-то ихнего дурацкого божества, сделанное из деревяшек, тряпок и соломы. Божество было одноглазое, довольно свирепое и на вид ужасно несимпатичное. Чем-то оно напоминало Гримнира. На месте бога, которого тут пытались изобразить, я бы обиделся.
      Вокруг в раскаленном воздухе плавали запахи трав, буянило лето, росли лопухи, крапива, ромашка — все, что пирует после ухода человека.
      — И это твоя родина, Исангард? — спросил я горестно. Не удержался.
      Он вздохнул и отвернулся. И впрямь, подумал я. Когда на кладбищах начинают хоронить одних стариков, потому что молодые все заблаговременно ушли, то дело плохо. Не может быть, чтобы здесь все повымирали от климата. У этой страны, скорее всего, есть какой-то ключ. Дурацкая, примитивная магия, которая почему-то всегда безотказно действует — как, впрочем, все примитивное. Неизвестно, как этот ключ выглядит и где находится, но я чуял, что угадал правильно. Во всяком случае, лично мне неизвестна другая возможность довести страну до полного истощения.
      Техника этого дела проста до безобразия, и для того, кто хоть немного соображает в элементарной магии, не составляет никакого труда. Первобытнейший примитив. Берется этот самый ключ — рисунок, скульптура, просто клочок одежды — и в зависимости от того, каких результатов хочешь добиться, начинаешь над ним измываться. Можно окунуть в расплавленный воск, или утопить, или плюнуть на него от души. До сих пор не понимаю, как действует этот механизм, но срабатывает он стабильно.
      А хорошо, что Исангард не умеет читать мыслей. Потому что если он хоть каким-то боком узнает про ключ, он из шкуры вон вылезет, но добудет его. Любит он всякие безнадежные предприятия.
      Я заметил, что он смотрит на меня, и с решительным видом отвернулся поглазеть на пришпиленного бога.
      — Скоро деревня, — сказала Имлах.
      Исангард повернулся к ней.
      — Ты уверена?
      — Да. Когда я ходила на болото за клюквой, я встречала теток из той деревни.
      — Как она называется?
      — Врагово.
      — Разбойничье название, — заметил Исангард. — А твоя деревня, Имлах?
      Девица прищурилась, будто ей польстили.
      — Варнаково, — ответила она. — Ты правильно угадал, Исангард. Тут исстари жили потомки разбойников. Ты сам-то откуда родом?
      — Я алан, — буркнул он. — У моих родителей не было дома.
      — Так ты с самой Окраины?
      — Ну вот какое тебе дело! — встрял я. — Пойдем лучше. Быстрее придем.
      Действительно, через сотню метров дорога (вернее, то, что от нее осталось) вывела нас на заливной луг. Некошеная трава закрывала меня с головой, а Исангарду была почти по локоть. Она сплеталась и путалась в ногах, и мы с трудом продирались сквозь нее. От травы шел влажный пар, и мошка, поднятая нашими шагами, летала просто тучей.
      Я пытался найти хоть какой-нибудь ветер, чтобы пригнать его сюда и разогнать полчища кровососущих, но тщетно: приличного ветра не было нигде, а тот, что я все-таки разыскал, был так далеко, что сюда бы просто не долетел. Я завял ужасно. Имлах тоже выглядела не лучшим образом, губы у нее пересохли, а вода, которую они с Исангардом хлебнули из грязной лужи, никак не могла утолить их жажду. Не так надо пить, чтобы напиться, по бедуинскому опыту знаю. Они тоже знали это и все же не удержались. Трудно удержаться, когда видишь воду, я это понимаю.
      Мне-то что, я Пустынный Кода, у меня уши подолгу сохраняют запасы влаги, и этим я похож на многие пустынные растения, которые отращивают мясистые листья. Каждый приспосабливается, как умеет. Только люди вообще не умеют приспосабливаться, и для меня до сих пор загадка — как это они ухитряются выжить.
      Мы начали спускаться с холма и сразу увидели впереди деревню.
      Она была пуста. Это мы сразу поняли. Но все равно подошли ближе — куда еще было идти? На просторном лугу стояли семь домов, черных, хмурых, с высаженными окнами. Над ними полыхало солнце, и я впервые за много дней, что мы провели здесь, шкурой почувствовал название этих Окраин — Южные.
      — Смотри, — шепнул вдруг Исангард и тронул меня за плечо.
      Я обернулся. Крыша одного из домов слегка дымилась. И вот, в одно мгновение, огонь вырвался наружу и закричал, развеваясь в небе. Откуда-то взялся ветер, и огонь прыгнул на соседнюю крышу. Остальные дома стояли в стороне и потому не занялись.
      Мы сбились в кучу, глазея на пожар. Дома горели, и никто не плакал, никто не причитал и не мчался с водой, никто, кроме нас, даже не узнал о несчастье. И никто, кроме нас, чужих, не видел, как гордо и безмолвно они умирают, выпрямившись, словно перед казнью. Пять соседних домов, избавленные от гибели направлением ветра, сурово чернели окнами. И такая безысходность была в этом пожаре, вспыхнувшем в брошенной, забытой, никому не нужной деревне.
      Я прижался к Имлах и потихоньку высморкался в подол ее полосатой юбки.
      Мы спустились в ложбинку и обнаружили там мелкую речушку, бежавшую по разноцветным камешкам. Довольно долгое время мы провели в воде, но и сюда долетали белые клочья пепла. Наконец, Исангард забрался на крутой бережок и крикнул, что дома догорели. Тогда мы вернулись в деревню.
      Пять уцелевших домов стояли перед нами. Мы могли занять любой из них и жить, сколько вздумается, нас никто бы не прогнал. Но было в них что-то жуткое, что делало невозможной даже мысль о том, чтобы поселиться здесь надолго. Потом я понял: отсюда ушли домовые. А это еще хуже, чем если бы отсюда просто выехали люди. Когда домовые уходят, это, считай, конец. Если даже нечисть решила, что место дурное, то человеку делать тут совершенно нечего.
      Я так и сказал.
      — Мы не собираемся здесь жить, — заверил меня Исангард. — Мы переночуем, а завтра на первой заре уйдем.
      Мы осторожно поднялись на высокое крыльцо, стараясь ступать как можно тише. Тишина стояла первозданная.
      Дом был разгромлен, словно люди, покидая его, торопились. Добротная старинная мебель валялась перевернутая, из комода вытряхнули все ящики. Но печь была еще цела, и на полке стояли глиняные горшки, на стене висели всякие приспособления для кулинарии, которые живо напомнили мне орудия пыток, бывшие в широком употреблении на моем родном Востоке. В слабом свете блеснуло битое стекло старинного черного буфетика с витыми колонками и аккуратными досками-полочками. Смутно белели на полу растоптанные вместе с мусором перья из подушки. На окне Имлах увидела деревянный ларец, обтянутый темным коленкором и выложенный медными пластинами. Она раскрыла его, но ларец был пуст. Под треснувшим зеркалом лежали клочки ткани, ниточки и ржавые наперстки. Потом мы нашли под столом детскую колыбель, сплетенную из бересты и ивовых прутьев. В этом разоренном гнезде, еще теплом, все было сделано добротно, все из дерева и все на века.
      Мы поднялись на чердак. Лестница была построена капитально, так что даже мне не пришлось делать над собой усилие, чтобы забраться по ней. Странно, но еще сохранилось сено, а в углу я нашел прялку и кудель. На прялке какой-то умелец вырезал солярные знаки. Я подозрительно покосился на Имлах. Если она все же кикимора, то не выдержит — вцепится в кудель. Для ихней сестры первое дело — пряжа и прочие бабьи радости. Но Имлах осталась к этому равнодушна, и я просто терялся в догадках. Значит, она не кикимора? Но и не человек, это ведь ясно. Тогда кто? «Не угадаешь, дурак»,
      — услышал я у себя в голове ее злорадный голос. «Сама ты дура», — подумал я.
      И тут я нашел в кудели нечто такое, из-за чего сразу забыл все наши склоки.
      Я увидел мертвого домового. Он был совсем крошечный, ссохшийся, седенький, весь заросший волосенками и словно запутавшийся в кудели. Глазки у него были пустые, бесцветные, без зрачков. Он до самой смерти так и не закрыл их, все смотрел куда-то в потолок. И рот у него был полуоткрыт. Во рту поблескивал зуб. Он был легкий, как веретено. Я не хотел, чтобы Исангард или Имлах увидели его, и потому осторожно прикрыл его клочком сена.
      — Я хочу есть, — заявил я очень громко. — Имлах, слышишь?
      Она не успела ничего заподозрить, потому что Исангард тоже шумно потребовал пищи, и мы втроем спустились с чердака. На душе у меня было прескверно.
      Имлах принялась шарить по полкам и довольно скоро обнаружила плетеную корзину, в которой сохранилось немного муки. Она сняла с гвоздя старенькое сито, просеяла муку и погнала нас с Исангардом за водой. Мы безропотно взяли ведро и отправились к речке, разговаривая по дороге.
      — Даже не верится, — мечтательно сказал Исангард, скользя по глинистой тропинке под обрыв. — Я как будто попал в сказку… Мне мать рассказывала: печи, ухваты… У нас-то этого никогда не было. У нас были кони, седла, мечи. Мать была у меня деревенская, для нашего племени чужая… Я в детстве думал, что она просто сочиняет.
      Исангард никогда не рассказывал мне, почему он ушел из дома. Иногда вспоминал свою мать — вот как сегодня. По его словам, она была красавица, тонкая, темноглазая. Ее звали Атвейг, и это же имя он дал своему мечу. Он называл меч своей подругой и говорил не «меч», а «спада». Возможно, то, что висело у него в ножнах за спиной, и было «спадой». Откуда мне знать, я не разбираюсь в оружии. Я знал только, что ЭТУ Атвейг он обожал и что никто из одушевленных существ, включая меня, никогда не пользовался таким его расположением. Впрочем, если бы он узнал, что я считаю Атвейг неодушевленным предметом, он бы меня прибил. Отчасти она действительно была живой, насколько это возможно для оружия.
      Имлах замешивала тесто в старенькой глиняной плошке. Прядка желтых волос все время падала ей на глаза, и она мотала головой, отбрасывая ее. Мы с Исангардом сидели на неудобной горбатой крышке сундука и восхищенно наблюдали за ней. Если ею не восхищаться, она вообще работать не будет, вот мы и старались изо всех сил.
      Имлах вдруг подняла глаза:
      — А представляете, сколько вкусных вещей готовилось когда-то в этой плошке?..
      Сказка, подумал я мрачно. Сказка детства моего Исангарда. Наконец-то он нашел ее. Только в сказке этой уже давно никто не живет.

      Следующие два дня я все время возвращался мыслями к тому, что увидел в заброшенной деревне и на старом кладбище. Кому это, кстати, пришла в голову умная мысль насадить бога на копье? Вот людоеды, честное слово.
      Я размышлял, теоретизировал, сравнивал, иногда чересчур увлекался, и потому шаг мой утратил размеренность. Когда я цеплялся ногами за сучья и падал в канавы, Исангард ругался и угрожал бросить меня умирать одного на дороге, если я по глупости своей переломаю себе ноги. Впрочем, я ему не верил.
      Мы так и шли: он впереди, я за ним, а сзади — Имлах. Создавалось впечатление, что мы идем вполне целеустремленно, но я-то понимал, что мы топаем наугад, и неизвестно еще, во что все это выльется. А девица с нами увязалась, я думаю, все же неспроста.
      Я предполагал, что ее надоумил Гримнир — не знаю уж, кто он такой.
      Исангард шел и шел по лесной дорожке своим ровным шагом, словно он никогда не уставал. Я знал, что он так и будет идти, ни разу не споткнувшись, пока внезапно не остановится и не объявит, что неплохо бы и отдохнуть. И тогда можно падать на обочину и ждать, пока он соберет костер и найдет воду для чая.
      Мне все меньше и меньше нравилась местность, по которой мы продвигались. Во-первых, по обочинам опять возникла трясина, причем, еще более гнусная и гиблая, чем несколько дней назад. Это было целое море сплошной черно-коричневой жижи с маслянистыми лужами, которое то и дело бугрилось и булькало. Такое хоть кому испоганит настроение, а я вообще легко поддаюсь внушениям и потому приуныл. А во-вторых, у меня возникло… ну, предчувствие, что ли. Не скажу, что определенно стало труднее дышать, но что-то вокруг нас неуловимо изменилось. Словно бы в воздухе разлилось недоброжелательство. Словно кому-то очень не хотелось, чтобы мы тут шли. Хотя мы вели себя примерно и тихо, веток не ломали, живой природе без особой надобности урона не наносили.
      Я не хотел, чтобы Исангард о чем-нибудь таком догадывался, что его терзать понапрасну. Поэтому я решил вслух ничего не говорить, а вместо этого подумал, обращаясь непосредственно к Имлах:
      «Эй, ты… кто ты там… Это твоя работа?»
      Она не ответила. Я мысленно заорал:
      «Имлах! К тебе же обращаются, кикимора болотная!»
      Я почувствовал злобный взгляд у себя на затылке. Проняло, значит. Прямо в ухо мне прошипел ее змеиный голос:
      «Заткнись, лопоухий!»
      Вот ведь навязалась нам на шею. Так хорошо без нее было.
      «Ты чувствуешь, как что-то давит на нас, Имлах?» — подумал я и порадовался своей выдержке. Вежливый я все-таки, когда в этом возникает острая необходимость.
      Она не успела ничего ответить, потому что неожиданно Исангард остановился. Поскольку я давно чуял недоброе и испугался ужасно, то сразу же подбежал и сунулся к нему под мышку. Имлах тоже подошла и прижалась к нему с другого бока. Липучка несчастная. Он положил руку мне на плечо.
      — Смотрите, братцы, — сказал он негромко. — Вот мы и пришли.
      Прямо перед нами лежала непроходимая полоса. Справа и слева приветливо булькала трясина — только и ждала, когда мы шагнем с дороги в сторону, надо полагать. Бревна, положенные поперек болота, были густо утыканы ржавыми шипами, высотой примерно в полтора-два дюйма, очень острыми (запросто подошву проткнут) и, что весьма возможно, ядовитыми. Это безобразие тянулось ярдов на двадцать. Дальше дорога шла в гору, и трясина заканчивалась.
      — А ведь кто-то очень не хочет, чтобы мы шли дальше, а? — произнес Исангард, и по его голосу я понял, что он страшно доволен. Просто счастлив. На него это похоже.
      — Нашел, чем радоваться, — буркнул я. — Надо поворачивать. Зря мы вообще ввязались в это дело.
      — Мы еще никуда не ввязались, — возразил он. — Но скоро ввяжемся. Что ты там говорил про какой-то ключ?
      Так и есть. Из моего бормотания под нос он каким-то образом выловил самое главное. Дурацкая привычка думать вслух!
      — Исангард, — сказал я, высвобождаясь из-под его руки. — Вот объясни мне, почему ты слушаешь мысли, которые вовсе не для тебя предназначены?
      — Я случайно, — сказал он. — Ты же не предупредил меня, чтоб я не слушал, верно?
      Он, конечно, был прав, хотя неплохо бы самому соображать, а не ждать моих предупреждений. Я решил больше не трогать опасную тему.
      — Судя по этому мощному заграждению, неприступному даже для боевых верблюдов Салах-ад-дина… — начал я.
      — У Салах-ад-дина не было верблюдов, что ты мелешь, Кода, — укоризненно встряла Имлах.
      — Девице вообще неприлично рассуждать о боевых верблюдах, — отрезал я. — Девице прилично рассуждать только о домашнем хозяйстве.
      Поставив ее таким образом на место, я замолчал.
      — Ну так что? — не выдержал Исангард. — Начал — так заканчивай. Что ты хочешь сказать?
      — Я хочу сказать, что это препятствие является косвенным доказательством того, что мы на верном пути. Если мы ищем неприятностей, разумеется, — поспешно добавил я. — По мне так самым верным путем будет путь назад.
      — Вот это уж дудки, — заявил Исангард. — Я назад не пойду, не надейся.
      Я мрачно покосился на него. Я имел с ним дело без малого четыре года и за этот срок успел уже твердо усвоить, что спорить с ним бесполезно. Его надо принимать целиком, как свершившийся факт. Поэтому я задумался. Налицо факт: Исангард, который решил пройтись по смертоносным шипам, чего бы это ему ни стоило. Налицо также другой факт: полная невозможность это сделать. Нужен помощник, который владел бы достаточно результативной магией.
      Имлах… Вряд ли она что-то умеет. Кикиморы или русалки — или кто она там — в таких ситуациях бесполезны. Да и не захочет она раскрываться. Для Исангарда она просто девочка, беззащитная и очень хорошенькая. Вон как он на нее смотрит. Я тоже стал смотреть на Имлах, чтобы она не воображала, что он на нее смотрит просто так. Пусть думает, что мы оба смотрим на нее с надеждой.
      Но она, оказывается, даже не замечала нас. Она побледнела и с отрешенным видом повернулась к этим шипам спиной.
      — Что с тобой? — Исангард очень удивился и хотел было взять ее за руку, но я остановил его.
      Она сложила ладони под подбородком, словно собирая в одно целое все то немногое, что называется на земле «Имлах». Потом медленно развела ладони, отдавая это целое окружающему миру. Губы ее были плотно сжаты, но я уловил еле слышный шепот — то ли ветер прошелестел, то ли ее мысли, которые она не могла удержать в тайне. Это было что-то вроде детской считалочки:
      Имлах — вздох, Имлах — сон, Имлах — мох Кукушкин Лен…
      Пузыри в трясине надувались и вспыхивали радужными разводами, словно чьи-то глаза, которые следили за нами с возрастающим неудовольствием. Вырастая до размеров моего кулака, глаза эти лопались и тут же вздувались снова, уже в другом месте.
      — …Имлах — мох Кукушкин Лен… — повторил голос и почти беззвучно выдохнул или простонал: — …а-а-а…
      Она медленно осела на землю и откинулась назад, спиной на острые шипы. От рук, от белых косичек побежала зелень, и через мгновение все эти колючки были закрыты плотным, в несколько дюймов, слоем густого мха, в котором покачивались тоненькие золотисто-коричневые цветочки.
      Исангард смотрел на все это широко распахнутыми глазами.
      — Что это, Кода? — спросил он шепотом и вцепился в мою руку.
      — Рот закрой, — деловито сказал я. — Ты еще не понял? До чего ты наивный, Исангард, просто удивляюсь. Она дурачит тебя, прикидывается человеком, и тебе даже не приходит в голову заглянуть в ее мысли и вычитать там как по-писаному, что ей уже лет двести, что она нелюдь и много что еще…
      — Я не читаю чужих мыслей, — заявил он, помрачнев.
      Только подслушиваешь, подумал я и, ступив на мох, для верности немного потоптался.
      — Она превратилась, — сказал я. — Молодец девчонка! Тут мягко и шипы не прокалывают. Лучше всего не идти, а катиться, так давление меньше.
      Он все еще медлил.
      — Не могу я, — признался он. — Боюсь сделать ей больно.
      Стоя на мху, я не выдержал и заорал:
      — Так выхода же другого нет! Гуманист нашелся…
      По мху прокатился вздох, и он, наконец, решился. Придерживая меч и мешок с нашим походным барахлом, он опустился на кромку мха и быстро, как будто его запустили хорошим пинком, перекатился на другую сторону ловушки. Я торжественно следовал за ним.
      Да, молодец все-таки эта Имлах. Отбросила ложную гордость и показала, кто она есть. Ведь даже от феи может быть толк, если, конечно, фея постарается.
      Мы выбрались на холм и почти сразу же нашли родничок. Вода в нем была необыкновенно вкусной, и я надеялся, что она не содержит в себе яда. Я уже рисовал себе в мыслях приятную картину, как мы тут отдыхаем и попиваем чаек. Поэтому я, позабыв усталость, принялся помогать, распаковал вещи и принес немного веточек, пока он валил высохшую елочку и отстругивал от ствола щепу.
      Мох все еще лежал, и никакой Имлах не было в помине.
      — Может быть, с ней что-то случилось? — спросил Исангард, подвешивая котелок над огнем.
      — Дурак ты. Она фея, говорят же тебе. Что с ней сделается?
      Мне почему-то не понравилось, что он так о ней беспокоится. Но он меня не слушал. Встав на ноги, он обвел глазами лес и болото. Уже начало темнеть, так что в сумерках он сумел разглядеть совсем немного.
      — Ты последи за огнем, а я сейчас приду, — заявил он и потопал вниз, к трясине. Я смотрел, как заваривается чай, и на минуту опять подвел палку с висящим котелком над огнем, чтобы чай разок провернулся. Исангард запрещает мне это делать, говорит, что так недалеко до наркомании, но по мне, наркоманы — это те, кто не может жить без листьев ката, а чай — штука невинная.
      Из темной ложбинки донесся его вопль:
      — Имлах!
      В голосе было столько тревоги, что я чуть котелок не выронил.
      За моей спиной что-то зашуршало. Я резко повернулся и сразу же вытаращил глаза — желтые, круглые. Они всегда производят сильное впечатление на незваных гостей. Даже если гости из нечисти. На севере Пустынный Кода — весьма редкое явление, они все поначалу пугаются, потому что не знают, чего от меня можно ожидать.
      Но это была Имлах. Грязная, вся в лохмотьях, еле живая от усталости и, по-моему, страшно смущенная.
      — Явилась, — проворчал я, тоже почему-то чувствуя неловкость. И, встав во весь рост, крикнул, обращаясь к ложбинке: — Исангард! Она здесь!
      Он примчался почти в тот же миг, и физиономия у него была встревоженная. Еще меньше мне понравилось, как он схватил ее за руки и, слегка отстранив, принялся изучать взглядом ее многочисленные царапины.
      — Эх, ты… — сказал он и ласково усадил ее на бревно возле нашего костра. Он вытащил из сумки какую-то ветошь и принялся поливать ее чаем. По его мнению, ссадины лучше всего промывать именно чаем.
      — Я ведьма, — тихонько созналась она. — Ты уж прости, Исангард. Не хотела тебе говорить.
      — Не надо ничего говорить, — сказал он. — На самом деле все это ерунда.
      — Если хочешь знать, Имлах, — сказал я, — у Исангарда была одна знакомая богиня.
      Я думал, что Имлах завянет от этих моих слов, но она как будто их не расслышала.
      — Завтра я буду в полном порядке, — сказала она. — Шипы были здорово ядовитые, но для мха неопасные. И для нечисти тоже. — Она слегка покраснела под разводами грязи. — А вот человеку смерть. Я потом еле содрала с себя отравленный мох… Ладно, это все мелочи. Главное — что мы прошли.
      — Главное даже не это, — негромко сказал Исангард, усаживаясь на землю возле ее ног. Его темные глаза тихонько засветились. Такими они становятся, когда он чует надвигающуюся опасность. В отличие от нормальных людей, Исангард почему-то радуется, встречая на своем пути различные неприятности. Он уверяет, что это разнообразит его монотонную жизнь.
      — А что, по-твоему, главное, Исангард? — спросил я.
      Ответ превзошел все мои наихудшие предположения.
      — Главное, Кода, что мы теперь точно знаем: кому-то не нравится, что мы идем этой дорогой. Значит, мы идем куда нужно.
      — А… ты нашел себе занятие по душе? — горько произнес я. — Будешь спасать неизвестно кого от неизвестно чего. А я только Пустынный Кода. Я хочу нормально дожить до старости.
      Он уже привык к тирадам подобного рода и перестал обращать на них внимание. Я это знал и ворчал больше для порядка. Чтобы он не очень расслаблялся.
      Имлах задумчиво терла красочный кровоподтек на ноге пониже колена. Я догадался почему-то, что он возник на том месте, где я потоптался, доказывая Исангарду, что с девчонкой ничего не случится, если по ней немного походить ногами.
      Она заметила, как я смотрю на нее, и уши мои предательски покраснели. А она засмеялась, как будто увидела нечто очень приятное, и погладила меня по голове.

      Я проснулся раньше всех. Эти двое, конечно, дрыхли. Исангард развалился прямо на траве, положив под голову трухлявое бревно. Представляю, как это возмутило обитавших там козявок. Исангард умеет спать где угодно и сколько угодно. По-моему, он даже умеет отсыпаться впрок. Утреннее солнышко еще не забралось под куст, избранный моим другом-человеком в качестве резиденции. По Исангарду сновали какие-то жуки, но подобные мелочи не могли разбудить этого упрямца. Имлах прикорнула, завернувшись в его плащ. Во сне она трогательно посапывала.
      Я назначил сам себя кухонным мужиком. Не гордый я и самоотверженный. И настроение у меня было приличное, насколько это возможно в таком гиблом месте. Болото осталось позади. После ловушки с шипами дорога пошла вверх и вывела нас на берег лесной речки. Симпатичная такая черная речушка в густо заросших берегах, вся покрытая пятнами кувшинок. Чем-то она очень напоминала ленивого обожравшегося удава.
      Я аккуратно сложил дрова, приготовленные с вечера Исангардом, поджег их и повесил над огнем котелок. Утро занималось свежее, чудное, но я заранее видел уже, что к полудню начнется невыносимая жара. Если бы кто-нибудь поинтересовался моим самочувствием, то я сказал бы этому благодетелю, что не выношу такой влажности. Подобная температура воздуха для меня тьфу, но с влажностью здесь, на Южных Окраинах, просто форменный караул.
      Вода закипела. Я заварил чай, разлил его по кружкам и пристроил их поближе к костру, чтобы не остывали, а в освободившемся котелке стал варить кашу. Каша — гадость, это вам любой Пустынный Кода скажет. То ли дело сочные листья какбатула, который растет в Певучих Песках. Что это такое — объяснять бесполезно, если вы не пробовали. Но когда очень хочется есть, то и каша пойдет, а с тех пор, как я связался с Исангардом, я постоянно хочу есть.
      Я заметил, что чай в одной из чашек потихоньку перекипает, и отодвинул его подальше от костра. Невидимый в ярком утреннем свете огонь потрескивал и обдавал сухим жаром мои колени, когда я присаживался рядом на корточки. Река беззвучно струилась внизу, а синие стрекозы проносились надо мной, прекрасные и чуткие, как стрелы.
      Я позвал громким шепотом:
      — Исангард!
      Он тут же проснулся, лениво похлопал ресницами и сел. Первым делом нашел глазами Имлах, а потом улыбнулся мне, приветливо и чуть-чуть виновато. За это я его моментально простил и сказал довольно грубо, чтобы он не воображал о себе лишнего:
      — Иди умойся. Чучело.
      Он легко встал, прошел мимо костра, сунул нос в котелок, где булькала, плавилась и неудержимо пригорала каша, а потом, как был, в одежде, рухнул с обрыва в воду. Я даже подскочил. Никогда не знаешь, чего от него ожидать через минуту. Имлах беспокойно зашевелилась под плащом. Из-под обрыва донесся его победный вопль. Так орут жители пустыни, когда большой толпой гонят на смерть врага. Я уже привык к его отвратительным манерам, которые он перенял у моих земляков за время пребывания в плену, но Имлах, кажется, перепугалась до смерти. Бедняжка забыла о всякой осторожности, и на меня обрушился поток ее бессвязных мыслей, и в каждой бился страх.
      — Не бойся ты, — снисходительно произнес я вслух, чтобы до нее скорее дошло. — Мой друг пошел принять освежающую ванну. Надо же когда-то привести себя в порядок. Не все могут жить растрепами, знаешь ли.
      А вид у нее действительно был жалкий. К утру все ее синяки как следует проявились, и девчонка приобрела сходство с пятнистой гиеной. Несчастная такая, всклокоченная гиенка с испуганными глазами.
      Исангард вылез на берег, жутко довольный собой. Вода текла с него, как с водяного, с шеи свешивались склизкие водоросли — подцепил уже. Темные глаза сияли.
      — А там, оказывается, ключи подводные бьют, — сообщил он и, заливая все вокруг, уселся возле костра прямо на землю. Он схватил голыми руками кружку с горячим чаем, обжегся, тихо охнул, но кружки не выронил. Исангард лучше руки себе сожжет, чем прольет чай. Морщась, он поставил ее обратно на траву и стремительно приложил ладонь к мокрой одежде.
      — Ну и дурак, — шепнул я.
      — Иди лучше окунись, — предложил он. — А мы с Имлах доварим кашу. — Он обернулся. — Имлах! Ты где? Имлах!
      — Я здесь, — негромко отозвалась она неизвестно откуда. — Я… мох…
      — Иди завтракать, мох, — сказал он, как ни в чем не бывало. Можно подумать, он встречает таких девиц ежедневно.
      — Я некрасивая, — пропищала она жалобно. — Я нелюдь. Мне двести восемь лет.
      — Дуреха ты, — сказал Исангард в пустоту очень ласково. Такое с ним редко случается. Обычно он ругается, как последний работорговец, если, помилуй Зират-Диннин, завтрак почему-либо задерживается.
      Я не понял, откуда она появилась. Она просто встала с земли и сделала вид, что ничего особенного не произошло. Мало ли какие вещи по неосмотрительности случаются. Вот, нечаянно превратилась в мох.
      Я сердито бросил ей ложку. «Кокетка противная», — подумал я. Она в ответ только посмотрела на меня умоляюще.
      Мы начали есть, сталкиваясь ложками в тесном котелке. Каша была с дымком, довольно вонючая. К тому же, из костра в нее насыпался пепел и даже какая-то обгоревшая веточка хрустнула на зубах. И все потому, что Исангард утопил крышку от котелка. Был такой прискорбный случай, еще давно.
      Мы уже приступали к чаепитию, когда кусты на берегу зашевелились и оттуда высунулись морды.
      Сначала одна.
      Потом сразу десять.
      От неожиданности Исангард откусил кусок своей деревянной ложки, которая в тот момент, к несчастью, оказалась у него во рту.
      Морды были человеческие. Тупые, целеустремленные, с безмозглыми, горящими взорами. Все они были абсолютно одинаковые, как будто их одна мама родила и одна нянька воспитала. Я не понял даже, люди это или все-таки не совсем люди. Может быть, и люди, только совершенно отупевшие от единственной мысли, которая засела в их куцых мозгах в качестве смысла жизни: никого не пускать за реку. Не знаю уж, кто их так изуродовал. Вид у них был жуткий, и я перетрусил. На моем месте любой Пустынный Кода уже давно ударился бы в бегство, и то, что я все еще стоял и смотрел, как они лезут из кустов и выстраиваются на берегу, было уже само по себе героизмом.
      Ни одной связной мысли от кустов не доносилось. «Убить… Убить…» Надоело даже слушать. А они все лезли и лезли. По-моему, там притаилась целая армия.
      Исангард вскочил, оттолкнул Имлах, которая исчезла под обрывом, и бросился к своему оружию. Дохлое дело, вяло подумал я, они его прикончат. Он может быть богом войны, хоть самим Нергалом, они его просто задавят численностью. Их было уже около сотни. Кто знает, может быть, это были местные жители, подвергшиеся мутации? Может, их завербовал в эту банду злой волшебник? Или они не выдержали пыток и перешли на сторону неприятеля? Не исключено, что каждый из них по отдельности был в домашних условиях вполне приличным человеком. Но сейчас налицо имелась дикая орда, одержимая идеей перерезать нас. На всякий случай я послал им несколько устрашающих сигналов. Я не очень надеялся на успех, но это, как ни странно, подействовало. Они не набросились на нас сразу, а замялись и принялись топтаться в десяти шагах от Исангарда. Я понимал, что пауза долго длиться не может. Сейчас эти болотные шакалы очухаются.
      И тогда словно монастырский колокол Кайаб-Сэба ударил у меня в ушах, и я понял, что настала пора.
      Я Пустынный Кода, я дух зла, насилия и смерти. Это меня отгоняли бесстрашные монахи, ударяя в свой огромный колокол, стоящий на пьедестале из цельного камня посреди их обители. И тогда я отступался от Кайаб-Сэба. Этот глубокий звон наполнял меня яростью и жаждой разрушения и, скрывшись в пустыне, я бесчинствовал вовсю. Впрочем, тогда я был подростком и страдал всеми комплексами переходного возраста…
      Исангард ждал нападения. Я понимал, что он их не боится, но вряд ли это ему поможет.
      Я выпрямился. Прислушался к миру. Огромный и больной, он лежал вокруг меня и чутко отзывался на мои призывы. Хороший ты мой, подумал я, словно обращался к загнанному коню. Сейчас я устрою вам тут стихийное бедствие.
      Я позвал огонь. Воду. Камни. Неожиданно мне ответил песок. В миле от нас находился песчаный карьер. Дорогу они тут строили, что ли? Я вскинул руки, собирая ветер, и деревья на холмах внезапно зашумели. Я послал его на карьер, за песком, и велел вернуться.
      И он вернулся. Я свил его в смерч. Извиваясь, он стремительно несся к нам с холмов. Я завил его так круто, что он почти не ронял песка.
      — Исангард! — крикнул я. — Ложись! Ложись лицом вниз! Прикрой голову!
      Он все еще медлил, не решаясь опустить меч.
      — Ложись! — заорал я в бешенстве.
      Смерч обвился вокруг меня. Глаза мои засветились желтым светом, плащ взлетел над плечами, как драные крылья, шерсть встала дыбом. Я поднял руки и с силой выбросил их вперед, указывая на бандитов. И вся ярость стихийного бедствия обрушилась на них. Песок забивался в глаза, в нос, в уши. Ветер швырял людей на деревья, тащил сквозь кусты, поднимал на высоту десяти-двенадцати ярдов и отпускал. Давно я так не веселился. Не то, чтобы мне доставляли особую радость чужие страдания. Просто люблю хорошую работу. Приятно было видеть, что я не разучился еще соединять силы природы, направляя их разрушительную мощь на врагов.
      Все стихло так же внезапно, как и началось. На холме образовалась изрядная куча песка. Я буквально стер бандитов с лица земли. Несколько деревьев, вырванные с корнем, лежали на берегу. Я был очень доволен собой.
      Исангард продолжал лежать на траве, не шевелясь. Немного испугавшись, я подбежал к нему и потрогал его за плечо.
      — Вставай, — сказал я. — Все кончено.
      Он тяжело оперся локтями о землю. Я увидел, что он растерян.
      — Что это было, Кода? — спросил он сипло.
      — Небольшое стихийное бедствие. Смерч.
      — Кода, — сказал он, — а эти… которые хотят нас уничтожить… не знаю уж, кто они такие…
      — Жалкие наемные убийцы, — небрежно отозвался я.
      — А смерч? — возразил он. — Кто его, по-твоему, на нас наслал?
      Тут я обиделся.
      — Во-первых, не на нас. А на них. А во-вторых… среди нас есть дух насилия, разрушения и зла. За кого ты меня принимаешь, человек? — высокомерно произнес я, заворачиваясь в свой плащ. Уж очень я обозлился. — Я Пустынный Кода. Я могу, если хочешь знать, вызвать такой ураган, что от ваших дурацких Южных Окраин не останется даже воспоминания. Все будет ровное, как сковородка. И присыпанное сверху песочком. Какой-то примитивный смерч вообще не стоит упоминаний.
      Я, конечно, загнул, но он здорово меня разозлил. Ведь не первый же год меня знает, кажется, мог бы уже понять, что я вовсе не шучу, когда характеризую себя как прибежище зла и сеятеля стихийных бедствий.
      Он сел. Взял меня обеими руками за уши и потерся носом о мою шерсть.
      — Кода, — сказал он. — Я виноват. Ты настоящий герой, ты нас всех спас. Ты действительно великий злобный дух пустыни.
      Я с достоинством высвободился.
      — Это мне известно и без тебя, человек, — сказал я.
      Из-под берега показалась Имлах — две торчащих косички, синяк под моргающим глазом. Я смерил ее взглядом. «Поняла, с кем имеешь дело?» — подумал я, не скрывая своего торжества.
      Она, видимо, поняла. Потому что остаток дня я провалялся на травке, ковыряя щепочкой в зубах, а Имлах с Исангардом, стоя по колено в ключевой воде, вдвоем оттирали котелок от подгоревшей каши.
 
      Был уже поздний вечер. Мы решили провести на берегу черной речушки еще одну ночь и как следует отдохнуть после пережитых потрясений. В конце концов, торопиться нам было некуда.
      Мы закончили дела, которые неизменно возникают в течение дня и которые Исангард в минуты философских раздумий называет «хламом жизни», и теперь лениво потягивали чай, сидя у костерка. Вернее, сидели мы с Имлах, а Исангард вообще перестал соблюдать правила хорошего тона и, развалившись на травке, задумчиво смотрел в огонь. Жаркий свет костра заливал его физиономию, и я думал о том, что чертовски привязался к нему за эти годы и мне будет очень плохо и одиноко, когда его, наконец, убьют. Потому что дело к тому шло.
      Неожиданно он насторожился. Сперва он замер, прислушиваясь к чему-то, потом поднялся на ноги и метнулся в кусты, росшие ярдах в пятнадцати от нашего лежбища. Я ровным счетом ничего не слышал и теперь, привстав, изо всех сил вытягивал шею, пытаясь разглядеть, что же там происходит в темноте. Наконец, до меня докатилась такая волна чужого страха, что меня чуть не стошнило — уж на что я ко всему привычный!
      Исангард выволок из кустов белобрысую личность, у которой глаза на лоб лезли от ужаса, что придавало его роже, и без того малопривлекательной, вид совершенно идиотский. Личность была выше Исангарда почти на целую голову и шире ровно в два раза. Я предположил, что это единственный, кто уцелел после моего стихийного бедствия.
      Имлах встала, тревожно вглядываясь в темные фигуры мужчин — Исангарда и его добычи.
      — Сядь, — сказал я ей тоном бывалого рубаки. — Он его все равно сюда притащит.
      Я не ошибся. Белобрысый вскоре предстал перед нами во всем блеске своей безмозглости. С ним можно было особенно не возиться. Я откинул капюшон, посмотрел на него своими круглыми светящимися в темноте глазами и подергал немного носом — этого хватило. Я чуть не помер со смеху, когда он разинул рот, поспешно зажал его ладонями (каждая размером с лопату) и вытаращился на меня с диким ужасом. Потом он шарахнулся в сторону и снова столкнулся с Исангардом, который стоял на границе светового круга с мечом в руке, словно охраняя костер от ночного мрака. Белобрысый заметался, теряя на ходу остатки своего (и без того не слишком мощного) рассудка. Наконец, выбрав из нас двоих человека, он бросился Исангарду в ноги.
      Мой алан так растерялся, что я снова захохотал. Неожиданно Исангард рявкнул на меня:
      — Заткнись, Кода!
      Я подавился.
      Он отступил от громилы на шаг и еще более злобным голосом велел ему подниматься на ноги. Стоя на коленях, громила преданно мотал головой.
      — Дурак, — со вздохом сказал Исангард. Он обошел громилу по кривой и снова сел к костру. Пленник поспешно передвинулся так, чтобы стоять к нему лицом. Я заметил, что несмотря на свое сугубо мирное поведение, Исангард все же держал меч наготове. Умница он у меня все-таки, подумал я растроганно.
      Громила шумно вздохнул и помялся.
      — Иди сюда, — негромко произнес Исангард. Он уже успокоился и хотел кое-что выяснить.
      — Не убивай меня, — пробубнил громила, не трогаясь с места.
      Исангард брезгливо скривился.
      — Кому ты нужен…
      Громила осторожно подсел к костру, покосился на Имлах, которая глазела на него, по-детски приоткрыв рот, потом боязливо перевел взгляд на меня, и его передернуло. Надо же, какой чувствительный.
      — Ты голодный? — спросил Исангард.
      Громила тупо уставился на него, словно не понимая, о чем его спрашивают. Исангард вытащил из мешка кусок хлеба, немного подмокший, но вполне съедобный.
      — Есть хочешь? — повторил он.
      Громила осторожно потянулся к хлебу. Взял, подержал на весу и принялся заталкивать в рот. Человек — ну что с него взять! Исангард терпеливо ждал, пока он перестанет чавкать и, склонившись над мечом, лежавшим поперек его колен, к огню, смотрел, как корчится и догорает тонкая веточка. Мне показалось, что он был чем-то расстроен. Громила, наконец, расправился с хлебом. Не отводя глаз от огня, Исангард заговорил с ним.
      — Как тебя зовут?
      Негодяя звали Хруотланд. Красивое имя. Оставалось только сожалеть о том, что оно досталось полоумному убийце.
      — Зачем вы напали на нас, Хруотланд? — спросил Исангард так равнодушно, как будто речь шла о каких-то посторонних людях.
      Хруотланд заморгал и снова приоткрыл рот. Отвечать он, судя по всему, не собирался. Исангард машинально тронул свой меч. Этот жест не ускользнул от внимания громилы, который вытянул вперед руки, словно отстраняясь, и жалобно взвыл:
      — Не убивай меня, господин!
      — Майн готт, — вздохнул Исангард, — да ты, кажется, совсем свихнулся… Где ты живешь?
      — Местный, — с готовностью проговорил Хруотланд. — Мы все местные. Раньше по разным деревням жили, а теперь собрались в одну. Мало нас, жмемся поближе друг к другу…
      — Зачем же вы на нас напали?
      Белесые глазки Хруотланда бессмысленно замерли. Исангард нахмурился, и неподвижное рыло этого тупицы снова ожило — от страха, надо полагать.
      — Не знаю, господин, — произнес он с тяжелым вздохом. — Вы это… чужие. Да и нечистый с вами… — Он почему-то покосился при этих словах на Имлах, которая покраснела от негодования. — Девочка ваша тоже очень подозрительная. Кто вас знает, господин, — заключил он. — Мор, неурожай, то, се… Зачем рисковать, верно?
      И он заискивающе улыбнулся. Вот ведь мерзость. Я вам тут устрою по полной программе — и мор, и неурожай. Все получите, голубчики, и в больших количествах.
      Хруотланд замолчал, и я приметил, что он начинает косить глазами в темноту, помышляя о побеге. Но он боялся — боялся худенького парнишки с мечом на коленях. Боялся человека, который не бил его, не ругал, не угрожал, а наоборот, угостил и предложил согреться у костра.
      — Здесь есть чародеи? — спросил Исангард неожиданно.
      Этот вопрос почему-то не вызвал у местного жителя приступа тупоумия.
      — Был да помер, — ответил он с готовностью.
      — Кто научил вас нападать на всех чужих?
      — Не знаю, — тоскливо сказал Хруотланд. Я видел, что он и в самом деле не знает. — Вы ищете Чудовище, правда?
      Он с надеждой уставился на Исангарда. Это была его первая попытка сделать самостоятельное умозаключение. Что ж, такое стоит поприветствовать.
      Исангард сразу насторожился.
      — В первый раз слышу о каком-то чудовище, — заявил он.
      — Ну… Чудовище… — протянул Хруотланд. Ему явно не хватало слов для того, чтобы выразить обуревавшие его чувства. — Змей, можно сказать… Удав! — выпалил он, вскинув прояснившиеся на мгновение глаза. Затем они снова помутнели, и он добавил упавшим голосом: — Ядовитый…
      — Откуда оно взялось?
      — Оттуда, — многозначительно прошептал громила и замолчал, шевеля губами.
      Исангард вцепился в него мертвой хваткой.
      — Где оно?
      — Правильно идете, господин. Все прямо, прямо. За реку. Увидите.
      — Что это за чудовище? — Для внушительности Исангард встал.
      Громила тоже поднялся и втянул голову в плечи.
      — Не бейте меня… — сказал он. — Я не знаю… Я правда не знаю…
      Исангард молчал угрожающе. Громила лихорадочно порыскал в своей памяти и выдавил:
      — Вонючее оно…
      Исангард помолчал еще немного. Громила уже был готов пасть на колени, умоляя о пощаде. Наконец, Исангард сказал:
      — Убирайся отсюда… Смотреть на тебя противно.
      Хруотланд не сразу осознал, что его отпускают на все четыре стороны, пока Исангард не топнул ногой и не заорал на него, окончательно потеряв терпение:
      — Убирайся, я сказал!
      Громила шмыгнул носом и, пятясь, выбрался в темноту. Через секунду мы услышали топот — он удирал от нас со всех ног. Исангард плюнул.
      — Давайте спать, — предложил он и тут же начал устраиваться.
      Я долго еще смотрел, как догорает костер. Слишком много чая я выпил. Спать совсем не хотелось. Имлах тоже долго не могла уснуть. «Ну вот, — подумал я специально для нее, — удав какой-то ядовитый… Наконец-то мы нашли себе развлечение. Что скажешь?»
      Имлах не ответила.

      Прошел еще один день. Мы были все еще живы. Из чистого упрямства Исангард не хотел поворачивать назад. Кроме того, как я понимаю, его терзало любопытство, Ах, как это, право, интересно — угробиться, но перед смертью все же выяснить, кому и с какой стати не понравилось, что он решил прогуляться здесь в компании своих друзей?
      Мой подвиг остался на берегу черной речки, и о нем никто уже не вспоминал. Мы шли втроем по бесконечной холмистой равнине. Ветер свистел у нас в ушах, тучи неслись, регулярно поливая нас дождем — жары как не бывало. Идти стало намного легче. Но послабление со стороны природы вовсе не означало, что хозяева Южных Окраин откажутся от мысли нас прикончить.
      — Вон, впереди, видишь дерево? — сказал мне Исангард.
      Я видел дерево. На много миль вокруг тянулась равнина, когда-то распаханная, а теперь заросшая лебедой и ромашкой, и только одно дерево маячило впереди на холме. На него-то и указывал Исангард.
      — Вот там мы передохнем, — сказал он.
      Я уныло кивнул. До отдыха, стало быть, не так уж близко, но с Исангардом спорить не приходится. Даже Имлах идет молча, а мне, разметавшему в одиночку полчища врагов, вообще не пристало показывать свою слабость. Я поплелся дальше. Когда конец пути виден, идти все-таки легче.
      — Знаешь, Исангард, — сказал я в порыве доброго чувства. — Ты хоть и профессиональный убийца, а все-таки хороший человек.
      Не оборачиваясь ко мне, он подавился смехом. Я решил не обижаться. Привычка смеяться не вовремя — не самая худшая из его привычек.
      Ромашки пахли оглушительно. У меня от них, по-моему, аллергия на ухе вскочила. Я отчаянно поскреб ухо пальцем. «Это у тебя от грязи», — злорадно подумала Имлах. Я обернулся и посмотрел на нее в упор. Светлые жесткие волосы торчат, как перья, из-под мятого чепчика, нежно-лиловое пятно синяка расплывается по левой скуле, рубашка изодрана в клочья и вся в потеках пота… Очень мило выглядит единственная дама в экспедиции.
      — Ты бы хоть иголку с ниткой себе соорудила, — сказал я, не снисходя до телепатии. — Оборванка. Стыдно рядом с таким пугалом в приличном обществе показаться.
      — Ненавижу домашнее хозяйство, — ответила Имлах. — Пора бы уж это усвоить, Кода.
      А кто его любит, подумал я, пожал плечами и отвернулся. Имлах за моей спиной покраснела, но мне до этого дела нет. Пусть краснеет, если ей так хочется.
      Я прикинул расстояние от нас до дерева — скоро ли обещанный привал. Получалось, что не очень скоро.
      Когда мы поравнялись, наконец, с деревом и уже осматривались на ходу в поисках дров и кольев, поднялся ветер. Дерево зашумело. Деревья любят преувеличивать. Их чуть тронешь, а они уже шумят, работают на публику. Хотя в целом деревья, насколько я их знаю, не трусливы, от опасности не бегают. И не только потому, что не могут. Вот тут я могу хоть на что поспорить.
      Так вот, наше дерево зашумело и, как мне показалось, запело на разные голоса. По стволу пробежала хроматическая гамма — от самых низких нот до самых высоких — и оборвалось яростным визгом. Ствол затрещал и начал раскрываться, как саркофаг, поставленный вертикально. Медленно разошлась кора, обнажилась полая сердцевина, и перед нами предстала высокая темная фигура. Если судить по внешнему облику, это был человек, уже немолодой, очень крепкий, облаченный в темно-синий балахон, перетянутый четырьмя поясами, последний из которых, серебряный, сползал на бедра. Впрочем, какой из него человек? Разве человеку придет в голову спать стоя, да еще внутри дерева? Он стоял неподвижно, скрестив руки на рукояти большого меча, и глаза его были закрыты.
      — Вот этого нам и не хватало, — пробормотал Исангард.
      Существо раскрыло глаза и тут же снова опустило веки. Но я почувствовал, что теперь оно наблюдает за нами, внимательно, с недобрым интересом. Ветер снова зашумел в высоте. Существо вздохнуло и сделало шаг вперед. Потом еще один. Бесцветный голос произнес:
      — Ты Исангард из аланов, явился сюда незваным и творишь беззакония. Ты умрешь.
      Оно протянуло руку и, не глядя, указало на моего Исангарда. Я похолодел. Кем бы оно ни было, это существо — чародеем, духом дерева, оборотнем — человеку против него не выстоять. Я даже присел от волнения и крикнул:
      — Беги!
      Исангард сказал:
      — Все в порядке, малыш.
      Он даже не посмотрел на меня. Спокойными темными глазами он разглядывал вылезшее из дерева чудище, которое было, с моей точки зрения, тем более жутким, что, за исключением некоторых неуловимых черт, очень напоминало человека. «Убьет… Оно убьет его!» — в панике подумала Имлах. «Без тебя тошно», — мысленно огрызнулся я. Чародей поднял меч, и я услышал визг. Я обернулся. Имлах стояла, крепко сжав зубы, но голос был ее. Никогда раньше не слышал, чтобы визжали про себя. Хорошо, что Исангард не умеет читать мыслей, подумал я — уже в который раз.
      Он обнажил свой меч. Тот самый, который называл своей подругой и которому дал имя своей матери. Сталь радостно вылетела из ножен, и над холмом зазвенела высокая певучая нота. Так звучал бы голос молодой девушки, если бы ей вздумалось запеть боевую песню какого-нибудь дикого племени, в которой и слов-то нет, один только яростный клич. Что-то вроде: «Аой!»
      Песня утонула в лязге металла. Я бросился к Имлах, потому что вдруг понял, что стою слишком близко к сражающимся, и для меня это может плохо закончиться. Позаботившись, таким образом, о себе, я стал переживать за Исангарда. Синий чародей был выше его на целую голову, и меч его был длиннее, чем «спада» моего друга. Исангарда такие мелочи не смущали. Атвейг была ему по руке, а что касается роста, то, как правило, противников себе по росту он никогда и не встречал. Но негодяй, который отсиживался в дубе, мог пустить в ход магию, а это было гораздо хуже.
      — Имлах, — сказал я, — ты можешь что-нибудь сделать?
      Ее нечесаные желтые перья взметнулись из-под чепчика, так резко она мотнула головой.
      — Очень сильный защитный наговор. Не пробиться. Он заговорен от мужчины, женщины или ребенка, от всякой нечисти, от белой и черной руки…
      — Она вглядывалась в высокую фигуру с мечом, которая наступала, все время наступала, методически и хладнокровно пытаясь убить Исангарда. Больше это чудище, похоже, ничем в жизни не интересовалось. Имлах, слегка щуря глаза, перечисляла наложенные на него заклятия, считывая их с чародея, как с листа бумаги. — …От живых и от мертвых, от порождений болот, рек и озер, и водных ключей из-под земли; от детей леса, луга и поля и человеческого жилья; от дикого отродья безводной пустыни…
      Мы переглянулись. Имлах покраснела, как будто ляпнула что-то неприличное. Вечно меня называют «отродьем». Слов других нет, что ли? И все-таки приятное чувство шевельнулось во мне: я, стало быть, представляю опасность, если даже на Южных Окраинах меня не забыли включить в заговор.
      — Чему радуешься? — укоризненно сказала Имлах. — Тщеславный ты эгоист, Кода. Теперь и ты не сможешь помочь…
      — Сила не только в магии, — проворчал я. — Магия — это как арбалет. Лишь бы в руки попала, а там уж любой дурак сумеет выстрелить.
      — А что у тебя есть, кроме магии? Без нее ты ничто. Так, зверек, не лучше тушканчика.
      За «тушканчика» она еще схлопочет — в другом месте и вдругое время. Пока я ограничился тем, что посмотрел прямо в ее бесстыжие глаза и небрежно заметил:
      — Кроме магии, дитя мое, существует еще интеллект.
      Она уже собиралась сказать, что интеллект, может быть, где-то и существует, только не в моей лопоухой башке, но вместо этого вдруг вскрикнула:
      — Он же ранен!
      Медлить больше было нельзя. Я сказал:
      — Ты слышала пение перед началом боя?
      Она кивнула.
      — Кто это пел?
      — Атвейг.
      — Какая еще Атвейг? — спросила она, как мне показалось, ревниво.
      — Меч Исангарда. Атвейг не мужчина, не женщина, не ребенок… Она не живая, но и не мертвая…
      Как бы подтверждая мои слова, Исангард неожиданно нанес чародею сильный удар и задел его, потому что раздался злобный крик.
      — Думай о его мече, — торопливо сказал я. — Вложи свои силы в него. Попробуй, Имлах.
      Она прикусила губу. Я видел, как она пытается слить свои силенки с полоской стали, мелькавшей в руках человека. Я так и не понял, удалось ей это, или же Исангарду не потребовалась посторонняя помощь, но чародей упал, заливаясь кровью, густой, бурого цвета. Мы с Имлах подбежали к нему. Исангард стоял над колдуном, расставив ноги, опустив меч к горлу побежденного. Волосы его слиплись от пота, а ввалившиеся, тонущие в тени глаза были неподвижны.
      Чародей дышал с трудом и все время косил глаза на меч, приставленный к его горлу. Физиономия у него была гнусная — словно на достаточно уродливую рожу натянули чулок.
      — Убери меч, — сказал он гулким голосом, и я услышал отзвуки хроматической гаммы, пробежавшей по дереву, когда оно отворялось.
      Исангард словно не расслышал.
      — Убери меч! — взвизгнул колдун.
      — Я не собираюсь убивать тебя, — спокойно отозвался Исангард, однако не шевельнулся.
      — Это оружие может выйти из-под твоей власти, — сказал колдун. Он просто посинел от страха, и в глубине души я его понимал.
      — Может быть, и Атвейг не захочет убивать, — сказал Исангард. — Ты знаешь, о чем я хочу спросить тебя?
      Колдун немного помолчал. Глаза его опять съехались к переносице. Атвейг шевельнулась в руке Исангарда. Тогда колдун поспешно произнес:
      — Спрашивай.
      — Кто были те люди, что напали на нас у реки?
      — А, это… — Мне показалось, что колдун вздохнул с облегчением. Рано обрадовался. — Это местные жители. Те, что приспособились к новым условиям.
      — Новые условия — твоих рук дело?
      — Отчасти.
      — Кто вы такие?
      — Мы разные, — уклончиво сказал колдун.
      — Вас много?
      — Нет. Честное слово, нет.
      — Что вам нужно?
      — Сущий пустяк. Мы следим за тем, чтобы все оставалось, как есть.
      Исангард сделал вид, что теряет терпение. На самом деле — это я хорошо знал — он мог задавать вопросы часами, вытягивая нужные ему сведения по капле.
      — Что такое Чудовище?
      Колдун немного помолчал, потом пробормотал с тяжелым вздохом:
      — У Южных Окраин есть ключ…
      Удивительно однообразны эти мрачные истории, думал я, слушая чистосердечные признания колдуна. Однообразны, как сама жизнь.
      Люди утратили священные руны, выбитые на клинке, который здесь именовали «Мечом Виланда». Исангард, будучи начисто лишен романтической жилки, даже не поинтересовался, кто такой Виланд. Только вернув этот меч, можно спасти Южные Окраины от окончательного вырождения. Чудовище Южных Окраин, гигантский змей, похитило вышеупомянутый тесак, обвилось вокруг него кольцами и неусыпно стережет. Никто не знает, когда и по чьей вине это произошло. Хранители меча жили в лесном доме, на краю Владыкина болота, в урочище Девять Изб. Их нашли мертвыми среди пепелища. Охотник один нашел.
      Исангард спрашивал и спрашивал. Колдун отвечал кратко и неохотно, но удалось выяснить, например, такие существенные подробности: Меч Виланда является магической картой этой земли. На нем обозначены реки, деревни, леса и болота Южных Окраин. Тело чудовища ядовито. Оно медленно душит Южные Окраины, отравляет их.
      — Откуда оно взялось? — спросил Исангард. — Кому служит?
      — Оно жило здесь всегда, — злорадно сказал колдун. — Люди были злы и жестоки друг к другу, и оно сумело вылезти на поверхность. Вы сами выпустили его на свободу. Оно не служит никому.
      — Зачем эти люди у реки напали на нас?
      — Они не ведали, что творят. Это я хочу помешать тебе идти твоей дорогой, потому что рано или поздно ты доберешься до Змея. Ты настойчивый.
      Исангард немного подумал.
      — Почему же никто прежде не пытался убить его?
      В нечеловеческом голосе, отвечавшем Исангарду, зазвучало торжество:
      — Змей слишком велик для здешних людей. Они выродились прежде, чем успели это понять.
      — А нечисть?
      — Нечисть труслива, — злобно сказал колдун. — Убери же свой меч, Исангард.
      Исангард отвел острие в сторону и поморщился, глядя на колдуна.
      — Ладно, — сказал он. — Постарайся сделать так, чтобы мы с тобой больше не встречались.
      Негодяй, валявшийся на окровавленной траве у ног моего друга, совершенно расслабился, когда до него дошло, что тот, по своей всегдашней глупости, решил оставить его в живых. Он перестал следить за собой, и я без труда прочел его мысли. Не такой уж это был могучий чародей, если задумал убить человека ударом в спину.
      Я встретился глазами с Имлах и понял, что она тоже это слышала.
      — Исангард! — позвала она, тронув его за руку.
      Он посмотрел на нее словно издалека.
      — Что тебе, Имлах?
      Она указала растопыренными пальцами на колдуна, который беззвучно шевелил губами.
      — Убей его!
      Ровным голосом Исангард ответил:
      — Я не могу убить безоружного.
      Я отчетливо различал заклинание на смерть и неудачу, которое бормотало это чудище.
      — Это он-то безоружный? — возмутилась Имлах.
      — Да, — сказал Исангард. Для него все, у кого в руках нет меча или, на худой конец, топора, абсолютно беззащитны.
      И тогда Имлах поняла, что нужно делать. Она сжала кулаки; ее бледное личико, усталое и, боюсь, не слишком тщательно умытое, вспыхнуло; светлые северные глаза, не привыкшие видеть солнце каждый день, вдруг загорелись. Выдох пламени понесся от нее, и дерево ответило шелестом, чародей — стоном, а Исангард — взглядом ей навстречу. Но Имлах смотрела не на них. Она выкрикнула срывающимся голосом:
      — Атвейг!
      Меч в руке Исангарда пронзительно запел, и голос Имлах слился с голосом оружия. Впервые в жизни Атвейг вышла из-под власти своего владельца — может быть, потому, что отвечала любовью на его любовь и тоже знала о мыслях чародея… Исангард посмотрел на убитого. Рот колдуна раскрылся, глаза побелели, словно радужная оболочка растворилась. Исангард молча выдернул меч из его горла, вытер клинок о траву и тяжело опустился на землю.
      Я осторожно подсел к нему.
      — Он ранил тебя, Исангард?
      Исангард отмолчался. Он даже не взглянул в мою сторону. Мне почему-то показалось, что он сейчас никого не хочет видеть.

      С тех пор, как мы разделались с колдуном, препятствия больше не встречались. Мы шли уже целый день, и никто не нападал на нас ни сверху, ни сбоку, ни снизу. Однако бдительности терять не следовало, и потому мы постоянно озирались по сторонам и прислушивались. Не то враги наши стали осторожнее, не то они струсили, поняв, что ни с какого боку нас не возьмешь, только никто не показывался. А может, они вообще иссякли.
      Так я размышлял, пока мы шли по хорошей лесной дороге.
      Но не успел я подумать о том, что эти кровавые псы, учуяв наш запах, поджали свои облезлые хвосты, как увидел свисающие с небес ноги. Собственно говоря, свисали они, если приглядеться, не с небес, а с ветки, протянувшейся над дорогой. Две ноги в сапогах чудовищного размера. Они лениво покачивались. Потом на дереве кто-то завозился. Мы сбились в кучу и задрали головы. Кто-то тяжелый лег животом на ветку и высунул к нам свою башку, открывая для обзора черную повязку через один глаз, усы и прочие достопримечательности физиономии Гримнира.
      — Привет, молодцы, — басом сказал он. — Добрались-таки. Боевые вы ребята, как я погляжу.
      — Гримнир, — удивленно сказал Исангард. Я увидел, как мгновенно пропала вся его настороженность. Доверчивый он все-таки и очень глупый. — Как ты сюда попал?
      С дерева донесся радостный гогот. Затем этот громила, страшно довольный собой и своими поступками, заявил:
      — Тут имеется кружная дорога, по которой никто не ходит… Кроме меня.
      Я просто вышел из себя, когда услыхал такое.
      — И ты не мог нас предупредить? А если бы мы погибли?
      — Я оплакал бы вас, — сказало это чудо искренности. — Исангард хороший воин. Смелый, но не жестокий.
      Я даже подпрыгнул.
      — Трус! — крикнул я. — Мерзкая скотина! Отсиживался за нашими спинами! Не мог даже помочь нам, когда мы тут сражались с полчищами! Проклятые гяуры лезли со всех сторон!.. А ты!..
      Подскакивая внизу и всеми силами души желая вцепиться в плохо выбритое горло Гримнира, я выкрикивал самые черные проклятия. Я желал его верблюду переломать себе ноги, ему самому сдохнуть от жажды у ничейного колодца, а поганым гяурам обратить его в свою поганую веру. Он свешивался с ветки и ржал. Бесчувственный идиот.
      И вдруг, выкатив свой единственный глаз, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь пьянице, — светлый, с красными прожилками — он рявкнул:
      — Не мог! Не мог я вам помочь!
      От неожиданности я даже присел с полуоткрытым ртом. А потом завопил прямо в его усатую морду:
      — Почему? Объясни тогда! Почему?
      Гримнир тоже заорал, сверкая крупными желтыми зубами:
      — Потому! Тот, кто взялся за это дело, должен решить все для себя сам!
      — За это дело еще никто не взялся! — крикнул я.
      — Не уверен! — вопил Гримнир. — Не уверен! А убить Чудовище Южных Окраин может только человек! И никто иной! Понял ты, недоумок лупоглазый?
      Взбешенный до полной утраты инстинкта самосохранения, я заорал:
      — И звать его должны только на букву «и»! Иначе ничто не поможет! Да? И он непременно должен быть ветераном шахбинской наемной армии…
      — Так ты воевал на Восточном Берегу? — удивленно сказал Гримнир, обращаясь к Исангарду. — А сам ни словом не обмолвился.
      Исангард смотрел на него без улыбки и молчал.
      — А он и не обмолвится, — торжествуя заметил я. — Он не любит об этом вспоминать. И воевать тоже не любит.
      Гримнир фыркнул. Я видел, что он мне не поверил.
      — В любом случае, — заявил он, — твой друг — просто находка, маленький, преданный Кода. Ведь все местные жители трусливы, как распоследние цверги. От одного только слова «змей» они лезут под стол и заворачиваются в скатерть.
      Гримнир спрыгнул на землю. Мне показалось, что несчастное дерево вздохнуло с облегчением. Он обтер о штаны испачканные в смоле руки и радостно ухмыльнулся.
      — Я рад тебя видеть, Гримнир, — сказал, наконец, Исангард. — Прости глупый вопрос, а ты сам разве не человек?
      — Не-а, — беспечно откликнулся Гримнир. — Ты разве еще не догадался?
      — Я не занимаюсь разгадыванием чужих тайн, — сказал Исангард. — Когда я слышу: «Это Гримнир, странствующий воин», я, как правило, верю на слово.
      Гримнир ничуть не смутился.
      — Я действительно странствующий воин. Но этим моя личность далеко не исчерпывается… Ну что, пошли?
      Он затопал по лесной дороге, возглавив наш небольшой отряд. Мне совсем не хотелось идти за этим вероломным типом, но Исангард принял его приглашение, не задумываясь, а бросать своего друга в трудную минуту, когда одной его храбрости мало и явно требуется еще немного ума — нет, такое не входит в мои привычки. Я видел, что могучая магия, которой, несомненно, обладал этот Гримнир, в данном случае ни при чем. Исангард пошел за ним добровольно. По крайней мере, в этом Гримнир вел себя честно. В случае чего напущу на него холеру, подумал я. Дождусь, чтоб он расслабился и перестал контролировать влияния извне, и шарахну по нему вирусом. Будет знать, как проявлять вероломство.
      Гримнир вывел нас к вырубке, посреди которой стояло нечто вроде избушки. Вырубка успела зарасти сорной ольхой и прочей жизнерадостной дрянью, вроде иван-чая. Все эти поросли скрывали под собою пни и вывороченные корни, так что пройти по поляне и не переломать себе ноги могло считаться своего рода искусством. Домик состоял из хлипких стен и крыши, которая протекала — это было заметно даже в сухую, ясную погоду. Имелась огромная печь, но трубы не было, и поэтому бревна внутри этого чрезвычайно уютного жилища были зверски закопчены. Черные жирные пятна покрывали солому, заменявшую постель и разложенную на нарах возле крошечного окошка. Последнее залеплялось на ночь или в случае непогоды маленьким ставнем.
      — Прошу, — сказал Гримнир, толкнув низенькую дверь. Он стоял возле этого убожества с таким видом, будто предлагал нам посетить один из дворцов Аль-Кахиры.
      Исангард нырнул в дом. Проходя вслед за ним мимо Гримнира, я не удержался — посмотрел на него с подчеркнутым удивлением и покачал головой. Он, разумеется, не обратил на это внимания.
      В комнате было огромное количество комарья. Оно гнездилось в кустах неподалеку от дома. Представляю себе, как эти твари обрадовались нашему появлению. Ненавижу кровососущих. Во-первых, они забиваются в шерсть. А во-вторых, уши от укусов очень чешутся и распухают, что отнюдь не служит мне к украшению.
      Имлах уже пристроилась на нарах. Рожица у нее стала блаженная, словно она попала домой к папе с мамой. Я подтолкнул ее в бок.
      — Слышь, ты… чего расплылась?
      — Гримнир здесь, — сказала она задумчиво. — Теперь все будет в порядке.
      Великан, тараканьи усы. Подставит Исангарда под гибель, а плоды его победы загребет. Знаю я таких. Интересно, что Имлах в нем такого нашла? По мне, так он просто безмозглая, невоспитанная дубина. Может быть, даже тролль.
      — Кто он тебе? — спросил я. — Папа, что ли?
      Она подавилась смешком, но промолчала. Надо же, какая таинственность.
      — Ты хоть давно его знаешь?
      — Давно, — нехотя сказала она. — Всю жизнь. Он могущественный. Отвяжись, Кода.
      Я понял, что больше из нее ничего не вытяну, развалился на грязной соломе и стал гонять комаров.
      Исангард принес дров. Они с Гримниром завозились возле печки, переговариваясь на сугубо мирные темы. Я дремал, кусаемый комарами, под сладкую музыку домашней возни.
      — В печке какая-то дрянь, — сказал Исангард. — Надо бы ее вычистить. А то будет здорово дымить.
      — Не лезь голыми руками, — буркнул Гримнир, — здесь должна быть кочерга.
      — Плевать на кочергу, ее еще искать надо.
      — А я говорю, побереги руки, они тебе еще пригодятся.
      — Мне их как-то раз чуть не отрубили, — сообщил Исангард, задумчиво поднося к глазам ладони. — За систематическое воровство.
      — Ну и порядочки у вас там, на Восточном Берегу. А что, воруют меньше, чем у нас?
      — Не сказал бы. И безруких, вроде, не так уж много, вот что странно.
      — Ты ищи кочергу, ищи, не болтай языком, — сказал Гримнир. — Ты ее дровами завалил, чудовище.
      Они долго гремели поленьями, а потом Исангард все-таки вытащил кочергу и тут же уронил ее Гримниру на ногу. Великан взвыл и сделал попытку убить моего друга, но врезался своим могучим кулаком в печь, едва не разворотил ее, после чего заметно успокоился.
      — Алан косорукий, — проворчал он. — Я бы тебе с удовольствием отрезал и руки, и ноги, и голову заодно, чтоб не мучился. Все вы годитесь только грабить мирных жителей, а в хозяйстве совершенно непригодны.
      — Вот это точно, — сказал Исангард, хмыкнув. Вспомнил, наверное, свои подвиги. Несчастные рабовладельцы…
      Гримнир выгреб из печки мусор, порылся в нем и извлек несколько обгоревших пряжек. По поводу этой находки можно было строить самые различные предположения, но Исангард не стал этим заниматься. Он поджег хворост, и из печки повалил едкий белый дым. Всю комнату заволокло. Потом огонь пришел в себя, распрямился, и дым уполз в открытую дверь, расстилаясь по траве у порога. Комары, понятное дело, мгновенно исчезли.
      — Все предусмотрено, — сказал по этому поводу Гримнир и гулко закашлялся.
      Исангард смотрел на него, улыбаясь.
      — Чудак ты, Гримнир, — сказал он. — А чей это дом?
      — Да так… — неопределенно отозвался Гримнир. — В принципе, ничей. Когда-то здесь был мужской дом одного племени. Знаешь, миленькая привычка издеваться над молодыми парнями, прежде чем принять их в воинский союз…
      Исангард кивнул. Гримнир, прищурившись, присмотрелся к нему.
      — Да что я, — спохватился он, — ты ведь воин, тебе-то это известно лучше, чем мне.
      — Я не состою в воинском союзе, — спокойно сказал Исангард. — Когда мне было четырнадцать лет, я не выдержал испытания и не был посвящен в таинства.
      Я чуть с нар не рухнул, когда это услышал. Четыре года мы бродим с ним по свету, и он ни разу, ни словом, ни мыслью об этом не обмолвился. Ведь это позор для мужчины из их племени — не выдержать каких-то там испытаний.
      Гримнир нахмурился.
      — И после этого ты посмел называть себя воином?
      Исангард подложил в огонь еще одно полено. Ему было совершенно безразлично, что о нем подумают.
      — В Аш-Шахба никого не интересовало, есть ли у меня ритуальные шрамы,
      — сказал он. — Тем более, что там я заработал себе другие.
      — И ты взял в руки меч, священное оружие? — Гримнир все не мог успокоиться. Усы его встопорщились. — Самозванец! Мальчишка! Тебе еще повезло, что твой меч не возмутился против тебя…
      Исангард улыбнулся своей щербатой улыбкой.
      — Кем бы я ни был, — сказал он, — этот меч принадлежит только мне…
      Он вытащил Атвейг из ножен и осторожно провел пальцем вдоль острия. Тихий ласковый голос прозвучал в ответ, как еле слышное, далекое пение женского голоса. На усатой физиономии Гримнира отчетливо проступила зависть.
      — Где ты взял это чудо? — спросил он жадно, и я видел, как он изо всех сил старается не вцепиться в Атвейг, чтобы не выдать своего восхищения безукоризненностью ее формы.
      — Мне подарила его одна женщина, — сказал Исангард. — Еще там, на Восточном Берегу. Убери-ка лапы, дружище. В этом мече и — моя жизнь и моя свобода. Тебе лучше не трогать его.
      Гримнир, раздосадованный, отодвинулся.
      — Ты не можешь считаться воином, — мрачно заявил он. — Раз ты не прошел таинства посвящения, великий Один ничего не знает о тебе.
      Исангард пожал плечами.
      — А какое это имеет значение?
      — Ну — как… Один следит за судьбой своих детей… Помогает им в битвах, не оставляет после смерти…
      — Я не сын великого Одина, — равнодушно сказал Исангард. — Я сам по себе. Никто, кроме Атвейг, не помогает мне в битвах.
      — А после смерти? — не унимался Гримнир, но ответа не получил.
      Я злорадствовал. Проняло-таки тебя, дылда. Вот какой он, мой Исангард, человек сам по себе.
      — А ты, Гримнир, служишь кому-то? — неожиданно спросил Исангард.
      Гримнир поперхнулся.
      — Вообще-то, сам себе, — брякнул он вполне искренне. — Но и всему человечеству отчасти тоже. Знаешь что, здесь, под нарами, был бочонок с медом. Ты ведь голоден, Исангард?
      Конечно, он был голоден, что за вопрос. И лопать мед он любит куда больше, чем рассуждать о богах.

      Я объелся накануне меда, и наутро у меня поднялась температура. Лежа на нарах, я слушал, как Гримнир переругивается с Исангардом, и каждое их слово болезненно резало мне слух. Наверное, я здорово заболел, подумал я в ужасе, а как же чудовище? Я не допущу, чтобы этот человек отправился на подвиг без меня. В конце концов, я ведь тоже что-нибудь значу, верно?
      Они обсуждали, может ли тот, кто не выдержал какое-то там дурацкое испытание, считаться героем и совершать подвиги.
      — Я тебя и спрашивать не буду, — говорил Исангард.
      — Тебе же хуже, пойми, — гудел Гримнир басом. — Вот сейчас этот змей тебя убьет. Так?
      — Так, — равнодушно соглашался Исангард.
      — И куда ты попадешь?
      Исангард неожиданно заинтересовался.
      — И куда я, по-твоему, попаду?
      — В хель! — с мрачным торжеством объявил Гримнир.
      — Да-а?
      Я услышал в голосе моего друга насмешку и порадовался. Надо же, какой несгибаемый. Его каким-то хелем пугают, а ему хоть бы что. Знай наших.
      — Хель, мой юный неопытный друг, это мрачное-мрачное подземное царство, где нет ни надежды, ни новой жизни. Одно сплошное зловоние, отчаяние и гниль. Понял?
      У нас это называется зиндан, подумал я в полубреду. Надо же, как профессионально запугивает.
      — Если бы ты был посвящен в таинства, ты бы знал, — продолжал Гримнир, — что храбрым воинам — ВОИНАМ — уготована вальгалла. Это совершенно иное дело. Там все время пьют, едят, убивают друг друга и развлекаются с женщинами.
      — Едят — это хорошо, — задумчиво сказал Исангард. — Кстати, Гримнир, а хлеба у тебя тут нет?
      Гримнир с досадой хлопнул себя ладонью по колену.
      — Ты пойми, — шумно вздохнул он, — ты мне нравишься. И мне обидно, что тебя ждет такой конец. Обидно! Почему ты, например, не признаешь великого Одина?
      — Как это — не признаю? — удивился Исангард. — Один — вполне приличный бог, я же ничего не имею против. Я любого бога уважаю, поверь.
      — Ты что же, — с подозрением спросил Гримнир, — и восточным божествам поклонялся?
      — Особо не поклонялся, но когда встречал — кланялся. Шея не отвалится.
      Гримнир гнул свое:
      — Ты северянин, ты должен в своих богов верить, а чужих игнорировать.
      — Извини, но ты слабо себе это представляешь. Боги не спрашивают, веришь ты в них или нет. Они живут в своих владениях и требуют почтительности. Вот попаду во владения Одина — буду почитать Одина.
      — Считай, что ты в них уже попал.
      — Ну и что теперь?
      — А то, что ты самозванец, и никакой ты не воин, и змея тебе не убить, как бы ты ни старался. А после смерти тебя ждет хель.
      — Очень страшно, Гримнир.
      — Безумец! — взревел Гримнир, но Исангарда так просто не пронять.
      — Не ори, — сказал он злобно. — Разбудишь мне Коду. Он, по-моему, заболел. Пускай спит, не хочу брать его с собой.
      — Я не сплю, — хрипло произнес я из-за печки.
      — Ну вот, — сказал Исангард, и по его голосу я понял, что он расстроился.
      А дальше началось безобразие. Исангард хотел, чтобы я остался дома с Гримниром и Имлах и никуда не ходил, а лежал бы на соломе и всячески берег себя. Но я устроил ему форменный скандал. Я протестовал, кричал о дискриминации, моргал глазами и мотал ушами, визжал, разбрызгивая слезы, и колотил его кулаками по груди. В конце концов, это возымело действие. Он взял меня за руки, сильно стиснул их и велел заткнуться. Когда у него делается такое лицо, то поверьте мне, лучше послушаться. Я сразу замолчал, и только слезы продолжали бежать из моих глаз. Исангард выдержал паузу, потом отпустил мои руки и повернулся ко мне спиной. Я благодарно шмыгнул и поклялся про себя, что буду молчать всю дорогу и вообще стану очень сдержанным.
      Гримнир перестал дуться и подошел к нам.
      — Исангард, — сказал он, — послушай.
      Исангард поднял голову и взглянул на него. Гримнир был выше его едва ли не на два фута и намного шире в плечах, так что рядом с ним мой друг казался совсем щуплым. Я видел, что Гримнира это смущает. Может быть, потому, что сам он, такой облом, будет отсиживаться в избушке.
      — Эта гадина слепая, — сказал Гримнир, и мы поняли, что он говорит о змее. — Ни в коем случае нельзя прикасаться к нему руками. Он прозреет, как только человек дотронется до него. А если он прозреет, это, считай, верная гибель. И еще учти — он ядовитый, просто сочится ядом.
      Я видел, как темные глаза Исангарда потеплели — он был благодарен Гримниру. А великан хмурился, как будто сам на себя сердился.
      — Я отдаю Южные Окраины в твои руки, — продолжал Гримнир. — Ты говоришь, что родился здесь. Значит, ты не будешь жесток к этой земле. Здесь будет так, как решишь ты. Запомни это. Будет так, как ты захочешь. Иди.
      И мы отправились убивать Чудовище.
      Я видел все сквозь жар, голова у меня гудела, земля вокруг качалась, и плавающие деревья никак не могли принять четкие очертания. Я пришел к выводу, что смерть близка, и стал равнодушен к своей судьбе.
      Исангард в своей старой солдатской куртке с оторванными рукавами, надетой прямо на голое тело, скользил между стволов, как тень. Я тихонько топал следом. День был туманный, сырой и в целом производил мерзкое впечатление. Неприятно умирать в такой день. А может быть, место здесь было такое нехорошее, не знаю.
      Исангард остановился и поманил меня к себе поближе. Не раздумывая, я послушно подбежал к нему, хотя такая скорость передвижения далась мне нелегко. Я встал рядом с ним и покосился на него снизу вверх, ожидая, что он похвалит меня за такое примерное поведение. Но он смотрел куда-то вперед.
      Впереди, среди ярко-зеленых мхов, лежало оно. Чудовище Южных Окраин. Я сразу узнал его. Не догадаться было невозможно.
      Болотце, которое оно облюбовало, было небольшим, но если у несчастья может быть эпицентр, то выглядеть он должен именно так. Среди голых деревьев с пожухшими листьями, среди клочьев гнилого тумана, ядовитым пятном светился неправдоподобно зеленых мох. Прямо из мха росли яркие, огромные цветы, и в них чудилось что-то зловещее.
      А посреди болотца дрыхло Чудовище, такое же мясистое, как эта растительность. Огромный желто-черный змей с жирным, лоснящимся брюхом. Мы смотрели, как это брюхо трепещет, раздуваясь и опадая, как перекатывается что-то под кожей. Из-под крупных чешуй струился бесцветный яд, который придавал всему телу гада маслянистый оттенок.
      Он почивал на мече. Мы осторожно обошли болотце кругом, разглядывая поле предстоящей битвы. Меч Виланда меньше всего был похож на настоящее боевое оружие. Огромный — никому, даже Гримниру, что бы он там из себя ни строил — не удержать его. Это был широкий двуручный меч с одним только лезвием и тупым концом, как будто сталь просто обрубили ножом. Судя по форме, Меч Виланда был мечом палача.
      — Хорошо, что оно слепое, — шепнул я. — Оттяпать ему башку — и бежать. А, Исангард?
      Теперь он стоял прямо перед головой сонного змея. Тупая морда, слепые спящие глазки, сухие губы, наползающие на клыки. Исангард присел на корточки и заглянул змею прямо в морду. Меня охватило тревожное предчувствие. Сейчас этот упрямец сделает нечто ужасное.
      — Ты знаешь, Кода, — сказал он задумчиво, — ведь если ему прямо здесь отрубить голову, то кровь, пожалуй, хлынет прямо на меч…
      — Это тебя Гримнир надоумил?
      — Нет, при чем здесь Гримнир… Ты знаешь, Кода, — повторил он, — ведь если эта дрянь затопит своей кровью меч, то, пожалуй, от Южных Окраин вообще ничего не останется…
      — Ну и что ты предлагаешь?
      — Его нужно отсюда сманить.
      Теперь мне все было ясно. Вот почему убить Чудовище мог только человек. Никому, кроме человека, не пришло бы в голову думать не только о своей победе, но и о ее последствиях.
      — Исангард! — в ужасе просипел я. — Во имя Сэта, что ты задумал, несчастный?
      Но он больше не обращал на меня внимания. Он разглядывал змея, сидя перед ним на корточках. Не понимаю, как его не стошнило. Словно в тумане я видел на фоне ядовитых цветов его тощую фигуру, загорелое лицо с торчащими скулами, его темные волосы, перевязанные на лбу лоскутом.
      Змей что-то почуял. Он поднял слепую голову и беспокойно начал водить ею, то вправо, то влево. От ужаса я сел прямо в лужу.
      — Ах ты, симпатяга, — сказал змею Исангард. И, протянув руку, погладил его по раздувающимся ноздрям.
      Белесые глазки медленно раскрылись, и я понял, что теперь оно видит. Безмозглая мокрая тварь. По жирному телу пробежала дрожь. Исангард встал, держа в руке Атвейг. Змей ударил по болоту, разбрызгивая воду. Над лесом поплыло зловоние. Огромное тело с удивительной быстротой заскользило вперед, сползая с Меча Виланда. Исангард помчался прочь, уводя его подальше. Он петлял между деревьев, а змей проворно следовал за ним. Там, где он проползал, оставалась выжженная полоса. Скоро я потерял их из виду.
      В голове у меня стучало. Проклятье, почему я так люблю сладкое? Коварный Гримнир накормил меня медом, и теперь я ничем не смогу помочь своему другу, погибающему в ядовитых кольцах змеиного тела. Светлая Алат, что я наделал!
      Лес молчал. Я вцепился в ствол сосны — почерневший, как будто его долго лизали драконы, и с трудом поднялся на ноги. Нужно найти вырубку, вернуться в дом и позвать на помощь. Пусть этот Гримнир не имеет права вмешиваться в судьбу Южных Окраин, которые вымирают у него на глазах, но помочь хорошему человеку никакая религия еще не запрещала.
      Ковыляя от ствола к стволу, я двинулся в сторону дома. В лесу я совершенно не умею ориентироваться, поэтому я шел на голос Имлах, которая где-то неподалеку думала о какой-то ерунде.
      Сделав еще несколько шагов, я совершенно неожиданно очутился в объятиях Гримнира.
      — Ты что, ранен, Кода? — пробасил он, хватая меня своими ручищами. — Чего это тебя так мотает?
      — Это все твой мед, — ответил я. — У меня жар… Гримнир, если ты не можешь сам убить змея — обойдемся… Трусость — черта любой нечистой силы, мы с этим рождаемся, я понимаю… Но если Исангард уже умер… Ты говорил что-то про детей Одина — ну, что он их не оставляет и после смерти? Наври ты этому Одину. Он, наверное, дурак и взяточник.
      Гримнир вдруг содрогнулся и как-то странно хрюкнул.
      — С чего ты взял, Кода? — спросил он не своим голосом. — Разве ты знаешь Одина?
      — Все боги взяточники, — ответил я, чувствуя, что угасаю. — Спаси моего Исангарда, и милости Сэта пребудут с тобою…
      — Очень нужны мне милости твоего вонючего Сэта, — фыркнул Гримнир. — Куда он побежал?
      Я уже слабо понимал, о чем он говорит.
      — Кто?
      — Твой Исангард, вот кто! — зарычал Гримнир, шевеля усами.
      — Там след… выжженный такой. Легко найти.
      Гримнир оттолкнул меня и бросился бежать. Я сел на землю и посмотрел ему в спину. Но он уже исчез, я даже не успел понять, как. Сколько я ни вертел головой, вокруг не было ничего, кроме черных голых стволов и клочьев тумана, шевелившихся на сырой земле. Поганое здесь было место, и оно так не похоже на мою родную пустыню. Если бы не болезнь, я не впал бы в отчаяние. Как истинное дитя песков, я фаталист. Я никогда не позволял себе бунтовать против судьбы, даже когда люди черных шатров гнали меня, как дикого зверя, когда они вязали и морили меня голодом, я все равно встречал свою участь с высоко поднятой головой. Но тут проклятая хвороба просто подкосила меня под корень, и я, уже не скрывая страха, закричал противным визгливым голосом, расплываясь от слез и призывая на помощь.
      — Ты чего надрываешься? — спросила Имлах.
      Интересно, откуда она взялась, подумал я смутно. Такая она была знакомая, ясная, домашняя в своей полосатой юбке и холщовой рубашке с закатанными рукавами. Прямо-таки родная, несмотря на все ее недостатки. Я всхлипнул и с постыдным воем бросился к ней.
      — Имлах, — прорыдал я, — все кончено, все погибли.
      Она присела передо мной на корточки.
      — Не может этого быть, Кода, — сказала она ласково, словно перед ней было несмышленое дитя, а не грозный дух разрушения и зла. — Туда же пошел Гримнир…
      Бедный Гримнир, подумал я в глубокой тоске, понадеялся на свой рост, глупый великанишка… И все потому, что он не видел змея. Тут и десяти Гримниров не хватит.
      — И Гримнир погиб тоже, — уныло сказал я.
      — Гримнир жив-здоров, — заявила она с уверенностью, которая меня удивила.
      Ну да, чему тут удивляться, она просто не знает, с каким монстром мы тут связались.
      Она встала и помогла подняться мне, заметив попутно, что я, оказывается, заболел и весь горю. Спасибо, Имлах, а то я не знал. Мы побрели назад. Имлах шла впереди и тащила меня за собой. Я уже ничего не соображал. Я даже не мог сказать, долго мы шли или не очень. По мне так, прошла целая вечность.
      В доме на вырубке что-то неуловимо изменилось. Глядя на него от края леса, я пытался сообразить, что же меня так насторожило. Ведь не выросли же у него за время нашего отсутствия куриные ноги. Внешне он остался, вроде бы, таким же. Все так же чернели стены и производила все такое же прискорбное впечатление крыша.
      И неожиданно я осознал: из-за бревенчатых стен непрерывным потоком сочились чьи-то мысли. Кто-то был там, в доме, и я не мог понять, кто именно и сколько их. Мысли были одинаковые. Полотно для перевязки. Горячая вода. Противоядия. Чистое белье. Что для холода — болотный мох или свежие листья? Если бы они не наплывали одна на другую, можно было бы подумать, что там только одно существо. Я посмотрел на Имлах и с удивлением заметил, что и ее голосок подключился к этому неспешному потоку размышлений. Там были женщины. Ведь только женщины, даже если это и ведьмы, живут в таком простом, добротном и вечном мире вещей. Ни мне, ни Исангарду даже в голову бы не пришло делать то, чем они сейчас занимались. А для них это было чем-то таким же естественным, как дыхание.
      В доме действительно за время нашего отсутствия произошло много перемен. Гнилая солома, клочья ваты, грязные лоскуты и та необъяснимая дрянь, которая сверхъестественным образом появляется в заброшенных домах,
      — все это исчезло. Выскобленные до белизны нары были накрыты чистым полотном. Дом был протоплен, но дымом почему-то не пахло. И бесшумно сновали по единственной комнатке женщины. Я так и не понял, сколько их было — пять, семь. Они работали быстро, слаженно, ловко, ничуть не мешая друг другу в тесноте, и все у них получалось легко и красиво. Их белые руки летали над полотном, над ведрами с водой, над какими-то чистыми вещами из глины и бересты. От них пахло свежестью. Они были разного возраста — и совсем старые, и средних лет, и даже одна девочка была моложе Имлах — но все они были одного роста, в похожих полосатых юбках и полотняных блузах с вышивкой, с одинаковыми волосами цвета соломы, заплетенными в косы и уложенными венцом. И глаза тоже у них были похожие, светлые, покорные, видевшие много зим. И голоса звучали так, словно это был один и тот же голос.
      Я забился в угол, поближе к печке. Наша Имлах, несомненно, была им сестрой или дочерью. Но она, оборванная, загорелая, с пятнами сажи на коленях и блузе, казалась рядом с ними нелепым недоразумением. Она была как подменыш в этой красивой семье. И теперь Имлах стояла посреди комнаты, опустив в растерянности свои исцарапанные руки, а женщины сновали мимо и ни разу не задели ее. Потом она беспомощно оглянулась и, заметив меня, присела рядом, обхватила колени и уткнулась в них лицом. Я не стал ее ни о чем спрашивать. Рядом с этими женщинами я и сам казался себе грязным недотепой.
      — Они пришли, — неожиданно сказала Имлах, всхлипнув.
      Я покосился на нее. Она исподлобья подсматривала за женщинами, вздрагивая от волнения.
      — Кто они такие, Имлах?
      — Моя семья. — Она повернулась ко мне и зашептала: — Я так счастлива, Кода. Я так давно не видела их. Видишь ли… — Она густо покраснела и с трудом вымолвила: — Я неряха. И всегда была такой, с рождения. Сперва я вытираю полотенцем чашку, потом протираю им же стол, потом — лужу на полу, а под конец в него же сморкаюсь… Забываю, что ли… — Она слабо улыбнулась. Она не плакала, но губы у нее почему-то распухли и нос покраснел. — Они велели мне уходить и жить среди людей, не позорить семью… И я стала такой, как люди.
      — А люди, — подхватил я, — такие же, как эта земля.
      Имлах подозрительно прищурилась.
      — Ты сам дошел до таких мыслей, Кода?
      — Нет, — признался я. — Это Гримнир так говорит.
      Гримнир, Гримнир… Никогда ни с кем нельзя ссориться. Потому что никогда не знаешь, кто следующий станет покойником, и вот уже тебя терзает совесть за то, что ругал беднягу скотиной и по-всякому, а он лежит теперь под дождем в тумане бездыханный и ничего не может тебе ответить…
      У входа послышалась возня, сопение и басовитое ворчание. Одна из женщин стремительно распахнула дверь. Вторая незаметно оказалась рядом, готовая помочь. Пригнувшись, в дом вошел Гримнир. Он быстро огляделся по сторонам, и усы его встопорщились. Я увидел, что он держит на руках человека, завернутого в плащ, и вскочил.
      — Сядь, — бесцветным голосом приказала Имлах, — они сделают все, что нужно.
      — Это же Исангард, — сказал я. — Слушай, Имлах, он ведь умер.
      — Может быть, и умер, — сказала она. — Разве это так уж важно?
      Я покосился на эту ненормальную и немного отодвинулся от нее — на всякий случай.
      — Для кикиморы это, может быть, и неважно, — сказал я наконец. — Но люди, Имлах, умирают навсегда.
      Они развернули плащ и уложили моего друга на чистое полотно. Сквозь грязные лохмотья, в которые превратилась его куртка, я увидел пузыри ожогов, покрывшие все его тощее тело. На левом плече кожа была содрана, а через всю грудь тянулись четыре глубоких пореза, посиневших и распухших — от яда, надо полагать. Лицо у него заострилось, глаза провалились. Не изменились только темные волосы, по-прежнему перевязанные лоскутом.
      Потом его заслонили от меня женщины. Они хлопотали, что-то передавали друг другу, негромко переговаривались. Звонко рвалось полотно, и ни одной нитки не упало. Аккуратно плеснула в чистой глиняной плошке вода.
      Я не смотрел и старался не слушать. Для меня не существовало больше ни самообладания, ни гордости, ни фатализма. В один миг я растерял все свои добродетели. И пусть я дух пустыни, пусть я сеятель раздора, болезней и всяческого горя. Пусть я раскидывал по пустыне руины древних городов, наводя ужас на бесстрашных аскетов. Сам пророк Фари забаррикадировался в своей гробнице, когда я с хохотом пролетел мимо на крыльях песчаной бури… Но теперь я уткнулся носом в угол жалкой хибары, сидя возле ободранной печки, и молча, безутешно рыдал.

      Я услышал под стеной дома странный свист и приоткрыл один глаз. Женщин, совершавших возле моего погибшего друга свой таинственный обряд, нигде не было видно. Исчез и Гримнир, что меня немного порадовало (насколько я вообще мог радоваться в подобной ситуации). Я открыл второй глаз и окончательно проснулся. Все тело у меня ныло, потому что накануне вечером, обессиленный слезами и горячкой, я уснул прямо в углу возле печки, не заметив, что под бок мне закатилось полено. И теперь было такое впечатление, будто меня этим поленом крепко поколотили. Жара у меня уже не было. Я хоть и был довольно слаб, но не горел и вообще подавал надежды на скорое выздоровление.
      Свист повторился. Я сел. Было уже утро, о чем я судил по лучу света, падавшему на пол из маленького окошка. В луче отчетливо просматривались летние Пыльники — крошечные зловредные человечки, покрытые сереньким пушком. И живут-то всего два-три дня, но за это время успевают здорово напакостить. Я попробовал заговорить с ними, но они шарахнулись от меня и ринулись по лучу обратно в окошко.
      Я поднялся и заковылял к нарам. Исангард лежал, завернутый в чистое полотно. Надо же, как его запаковали для похорон. Понимают в этом толк, ведьмы. Мы с ним, кстати, всегда были готовы к подобной неприятности (я имею в виду скоропостижную гибель) и на всякий случай заранее обсудили, кого и как надлежит хоронить. Так, еще четыре года назад мне было поручено закопать безжизненное тело моего друга (буде таковое объявится) вместе с его верной подругой Атвейг. Теперь я вспомнил тот давний разговор и мысленно дал себе слово проследить за тем, чтобы Гримнир не наложил свою волосатую лапу на чудесный меч.
      Тело шевельнулось. Я не сразу обратил на это внимание, поскольку был погружен в горестные думы. Однако тело недовольно задергалось, и с этим я был вынужден считаться. Исангард приоткрыл мутные глаза.
      — Кода… — сказал он еле слышно.
      Слезы немедленно потекли у меня из глаз.
      — Все в порядке, — сказал я. — Я здесь. Враги уничтожены.
      У него дернулся рот, словно он хотел улыбнуться.
      — Лежи тихо, — сказал я. — Только вот что. Как ты считаешь, кто-нибудь должен знать, что ты живой? Хочешь, я тайно унесу тебя в лес?
      Вообще-то я даже поднять его не смог бы, но в тот момент я от радости как-то забыл об этом.
      Исангард шепнул:
      — Мне трудно разговаривать.
      Под стенкой опять свистнули. Я поднял палец и сказал вполголоса:
      — Пойду на разведку. Не нравится мне этот свист. А ты лежи, прикидывайся мертвым. У тебя классно получается.
      Я на цыпочках двинулся к выходу. Проклятая дверь так заскрипела, что все мои предосторожности тут же полетели к черту. Я выругался, помянув кости пророка Фари, и уже не таясь вышел из дома.
      У стены я увидел странную компанию. Для начала, там был Гримнир, так что я рано обрадовался его отсутствию. Он сидел на корточках спиной ко мне и что-то разглядывал. От него во все стороны плыли волны восторга, но что именно привело его в такое расположение духа, я не мог понять. На шатком чурбачке, прислонившись спиной к стене избушки, сидела замарашка Имлах и жадно кусала хлеб, намазанный медом. Мед стекал по ее локтям, и она время от времени обтирала его пальцем, после чего облизывалась. Над Имлах летала оса. При виде меда мне стало дурно. А перед Гримниром и лесной девчонкой стояло печальное существо с обвисшим носом и уныло опущенными уголками коричневых глаз. Лицо у существа было узкое, как лезвие, спутанные зеленые волосы падали ему на плечи. Я сразу почуял, что это нечто вроде гнома, и начал прикидывать, кто из нас двоих могущественнее.
      Гримнир обернулся и в знак приветствия оскалил все свои зубы. Я предположил, что это улыбка, и криво ухмыльнулся в ответ.
      — Привет, Кода, — сказала Имлах, догладывая свой хлеб.
      Я настороженно переводил взгляд с одной сияющей физиономии на другую. Не нравились мне их рожи. Особенно та, гномья. Я пожал плечами и плотнее завернулся в свой плащ, хотя уже становилось довольно жарко.
      — Ну, как там Исангард? — спросил Гримнир. — Спит еще?
      Я отмолчался. Имлах слезла с чурбачка, потерла затекшую ногу и устроилась в траве. Все трое, включая зеленого гнома, опять склонились над чем-то, что их так восхищало. Я не выдержал и заглянул в их тесный кружок, подсунув голову под локоть Гримнира. Но ничего толком разглядеть не успел, потому что Гримнир немедленно ущемил меня своими ручищами и загоготал, помирая от удовольствия.
      — Идиот! — придушенно заверещал я. — Пусти! Клянусь ладонью Алат, Гримнир, тебе не поздоровится!
      Великан хрюкнул и сдавил меня еще сильнее. В глазах у меня потемнело.
      — Отпусти его, Один, — произнес тихий, печальный голос. — Не сходи с ума. Ты же не тролль.
      Меня выпустили. Я сел, плохо соображая, и потер помятое ухо. Зеленое существо смотрело прямо на меня, причем смотрело участливо.
      — Он вас не поранил? — спросило оно.
      Я покачал головой.
      — Вы должны его извинить, — произнесло существо и с оттенком легкого превосходства покосилось на Гримнира. — Когда Один переодевается великаном, он становится невыносим.
      — Какой еще Один? — не понял я.
      — Я Один, — заявил одноглазый. — Я верховный бог этого края.
      Вот заврался, подумал я, разглядывая его разбойничью рожу.
      — Ничего я не заврался, — обиделся Гримнир. — Нечего всякие гадости про меня думать. Ну, переоделся я великаном. Я верховный бог, что хочу, то и делаю. Надоедает же одну и ту же морду в зеркале по утрам видеть.
      — Один так Один, — сказал я. — Я же не спорю.
      — А это наш травяной, — сказал Гримнир, указывая на зеленое создание.
      — Великий борец за права травушки-муравушки. У него это нечто вроде навязчивой фобии.
      — Я преданно служу идее, — возразил травяной, и я удивился тому, что он не обиделся. Привык, должно быть, к насмешкам. — Бессердечный ты все-таки тип, Один.
      — Я бог, сколько можно говорить, — буркнул Гримнир. — Где ты видел, чтобы боги были сердечными, скажи?
      — Доннар не в пример добрее, — вставила Имлах.
      Гримнир скривил рот.
      — Вот только о рыжем не надо, — сказал он с тихой яростью в голосе. — Вам что, грозы тут не хватает? По мне так, без него тоже неплохо.
      Вдали громыхнул гром.
      — Накликали, — тяжко произнес Гримнир и покосился на избушку. — Крыша-то течет…
      — Ты бы починил ее, что ли, — сказал травяной.
      Гримнир посмотрел на него сверху вниз.
      — Расскажи лучше нашему другу о своем семинаре.
      Я так понял, что «другом» он называл меня. Травяной перевел на меня свои коричневые глаза, и я увидел в них тихое, несгибаемое упорство.
      — Дело в том, — начал травяной спокойно, словно продолжая старый разговор, — что по траве все время ходят ногами. Вы все думаете, что это так, ерунда. На самом деле это грозит нам катастрофой. Я создал семинар, который условно называется «Трава — локоны земли». Мы ведем большую работу по предотвращению хождения по траве ногами.
      Я только глазами хлопал. В первый раз встречаю такого интересного гнома.
      — Вы знаете, — вежливо произнес я, — я понимаю еще, как можно не ходить ногами, скажем, по какбатулу. Один кустик на много миль в Певучих Песках. Его и обойти нетрудно. А как вы здесь…
      — О, есть множество способов, — оживился травяной. — Множество направлений борьбы. Так, к Ночи Цветения Папоротника мы распространили призыв ко всем жителям леса — беречь это замечательное растение. Кстати, мне жаль, что так мало народу собралось на наш диспут. Мы провели его под девизом «Папоротник — сын тысячелетий».
      Поскольку я не мог сейчас припомнить, что такого особенного в папоротнике и вообще смутно представлял себе, как он выглядит, то сказал из вежливости только:
      — Очень интересно.
      Травяной кивнул.
      — Было безумно интересно, уверяю вас. Мы дискутировали на тему: считать ли папоротник травой или же, признавая его заслуги в минувшие эпохи, сохранить за ним статус дерева.
      — Ну и как? — спросил я. Никогда не задумывался над подобными вещами.
      — Все не так просто, — заявил травяной, приметно разволновавшись. — Конечно, мне было бы лестно взять под свое покровительство такое замечательное растение. Но когда речь идет о спасении травы, нельзя выдвигать на первый план свои личные амбиции. Я считаю, что такова должна быть позиция ученого.
      Я снова подумал о пророке Фари. Вот бы их познакомить с травяным.
      — Но какое значение имеет, чем считать этот ваш…
      — Папоротник? — подсказал травяной и с некоторым вызовом ответил: — Вы напрасно улыбаетесь! Совершенно напрасно. Потому что растение, получившее статус дерева, автоматически выводится из-под угрозы быть вытоптанным! Вы видели хотя бы одно дерево, по которому ходят ногами?
      — Нет, — честно сказал я.
      — Вот! — торжествующе воскликнул травяной. — И никто не видел. Поэтому декларация нашего диспута — это выдающийся шаг на пути предотвращения хождения по траве ногами. — Он помолчал немного и добавил:
      — У нас на очереди — предотвращение вытаптывания водорослей…
      — Ну, поехал, — тоскливо перебил его Гримнир. — Он теперь до ночи завелся.
      Травяной посмотрел на Гримнира снизу вверх своими печальными и бесстрашными глазами подвижника.
      — На последнем семинаре ты вел себя ужасно, — сказал он. — Если так будет продолжаться, Один, то в следующий раз мы выставим тебя с треском.
      Гримнир насмешливо присвистнул.
      И кто-то свистнул ему в ответ. Я вспомнил, что именно этот звук и разбудил меня.
      — Кто это там свистит? — спросил я, и вдруг меня осенила догадка. — Уж не Густа ли?
      — Она самая! — ответил Гримнир, с любопытством ползая по мне взглядом. — А ты уже и с Густой знаком?
      — Я видел ее на болоте, — сказал я. — Зачем вы ее поймали?
      — Это подарок герою, — сказал травяной своим унылым голосом. — От благодарных Южных Окраин, избавленных им от Чудовища.
      Густа засвистала марш шахбинских ветеранов. У нее это здорово получалось. Она даже фальшивила на тех же нотах, что и Исангард. Гримнир заржал от восторга и принялся тыкать в Густу своим корявым пальцем. Послышался плеск, и рыба замолчала.
      — Уйди от невинной твари, Один, — сказал травяной. — Ты сам по себе уже стихийное бедствие.
      Гримнир поднялся на ноги и шагнул прочь.
      — Тебя же не гонят, — крикнула ему в спину Имлах. — Останься. Только рыбу не трогай.
      Гримнир обиженно сказал от порога:
      — А мне неинтересно, если не трогать.
      И ушел в дом.
      — А что, — спросил я травяного, — Исангард действительно зарубил эту гадину?
      Травяной кивнул и для ясности добавил:
      — И весь об этом подвиге разнеслась далеко по лесу. Желтое тело змея разлагается под деревом, и края ран, нанесенных мечом, почернели от яда… Лесной народ хотел приветствовать героя букетом цветов, но, к счастью, я успел остановить это варварство.
      — Но если чудовище, которое душило Южные Окраины, убито, — сказал я,
      — то где же, в таком случае, процветание края?
      — Ты странный, Кода, — заговорила Имлах, — по-твоему, раз Меч Виланда свободен, значит, здесь уже и пальмы должны расти и эти… ананасы…
      Я посмотрел на нее и внезапно понял, что девчонка-то права. Чтобы, скажем, сама Имлах стала чистенькой, как ее сестры в крахмальных юбках, потребуется, наверное, не один год. Да и вообще, вряд ли она станет когда-нибудь такой — наша Имлах, Мох Кукушкин Лен. Славная она, подумал я, неожиданно для себя. Никогда не думал, что можно привязаться к такой замарашке. Имлах покраснела до слез, и я сообразил, что совершенно не слежу за своими мыслями.
      — Земля не скоро оправится. И людей здесь осталось мало. Те, что ушли, вряд ли вернутся, — добавила Имлах. — Ведь и вы с Исангардом уйдете, как только он встанет на ноги…
      Я не ответил. Знал, что уйдем. Мне трудно представить себе, что Исангард может обзавестись хозяйством, домом. Курями там, коровой, кроликами… Я встретился с Имлах глазами, и она грустно улыбнулась.
      — Вот видишь, — сказала она.
      Густа лихо плеснула хвостом в жестяном ведерке. Травяной осторожно прикрыл ее плетеной крышкой, чтобы она не выскочила на траву.
      — Как вы думаете, Кода, — спросил он, — герою понравится дар Южных Окраин?
      — Понравится, — сказал я. — Только вот она не сдохнет, Густа Свистящая Рыба? Имлах говорила, что Густы в неволе дохнут.
      Травяной покачал головой, размахивая свисающими на плечи зелеными прядями.
      — Имлах славная девушка, — сказал он, — только немного глупенькая. Ни одно существо не сдохнет, если за ним как следует ухаживать и любить его.
      Я представил себе, как мы с Исангардом топаем по какому-нибудь бурелому, держа в руках ведро с Густой. Потом мысленно перенесся в пустыню и понял, что Густе не жить.
      — Знаешь что, — сказал я, пытаясь перейти с травяным на «ты», — пожалуй, лучше всего будет выпустить ее обратно в болото.
      Травяной посмотрел на меня еще более уныло, чем прежде.
      — А вы уверены, Кода, что ваш Исангард не потребует от нас какого-нибудь иного дара взамен этого?
      — Уверен, — сказал я.
      — Тогда прощайте. — Травяной наклонился к ведерку и с усилием поднял его за дужку. — Хотя… Еще пару слов?
      — Разумеется.
      — Вы гном?
      Я давно ждал этого вопроса.
      — Конечно. Я пустынный гном. Вообще-то я вредитель. Отрава жизни.
      — Идемте с нами, Кода, — с чувством произнес травяной. — Вливайтесь в нашу борьбу. Столько работы еще предстоит! И вы найдете себе дело по душе, вот увидите. Что без толку бродить по свету? Рано или поздно нужно искать себе место в жизни.
      Я растерянно покосился на избушку.
      — Но я же не один…
      Травяной посмотрел на меня словно бы свысока, хотя мы были одного роста. Я почему-то начал оправдываться:
      — Как же я его брошу… Он же человек, он пропадет без меня…
      Травяной сочувственно кивнул.
      — Люди — жуткая обуза, — сказал он. — И толку от них нет, и бросить жалко. Да, тяжело вам, Кода. Держитесь. Крепитесь. — Он положил мне на плечо свою влажную холодную лапку. — Все равно вы — наш.
      И, прихрамывая, ушел, унося с собой ведро, в котором весело насвистывала Густа.
 
      — Исангард! — крикнул я, врываясь в дом. — Ты знаешь, кто такой Гримнир?
      Гримнир перестал грохотать дровами и высунулся из-за печки. Исангард улыбнулся.
      — Ну, выкладывай, — сказал он, видя, что я приседаю от нетерпения.
      — Это сам Один! Это переодетый Один, вот кто! — выпалил я.
      Исангард перевел взгляд на Гримнира. Я увидел, что лицо моего друга застыло, рот сжался, темные глаза перестали улыбаться. Вряд ли он испугался, но моя новость его не порадовала.
      Гримнир почему-то покраснел.
      — Ну, переоделся я, переоделся. А что, плохой великан, что ли? Великаны вообще поганцы. Когда я в своем нормальном обличье, я еще хуже, честное слово.
      Исангард продолжал молча смотреть на него. Это мне решительно не понравилось, и я раздраженно сказал:
      — Ну, что ты на него уставился, Исангард? Богов не видел?
      Богов он видел. И поэтому, наверное, слабо улыбнулся.
      — Прости, Один, — сказал он, наконец. — Кажется, я был с тобой не очень-то вежлив.
      — Глупости, — пробубнил Один. — Зато ты превосходный боец. Считай, что все испытания ты прошел и сам Один назвал тебя своим воином.
      — Я и без тебя знаю, кто я такой, — сказал упрямец алан.
      — Дубина. Тебе помощь предлагают.
      — Поздно, — сказал Исангард. — Я не вступил в воинский союз, когда было мое время. Я не принял ни одного устава. Не имеет смысла что-то менять, Один.
      Один задумчиво рассматривал этого человека, лежавшего перед ним на нарах. Наконец, он сердито буркнул:
      — Если на Северном Берегу ты попадешь в какую-нибудь неприятную историю, позови меня. Не жди, пока тебя убьют.
      И снова скрылся за печкой.

      …Травяной сказал: «Все равно, вы — наш». А я только Исангарда, я больше ничей. И когда он заявил, что уходит, я ушел вместе с ним. Пустынные Коды живут меньше, чем люди, и мне не хотелось терять времени.
      Малышка Имлах крепко поцеловала меня в лоб и, не скрывая слез, погладила по затылку. Руки у нее маленькие и сильные. Хорошая девчушка.
      Исангард стоял на вырубке перед избушкой в новом плаще — подарке Одина — поверх своей драной солдатской куртке, кое-как залатанной нашими с Имлах совместными усилиями, с холщовой сумкой через плечо, с мечом в потертых ножнах, и, улыбаясь, жадно всматривался в сплошную стену леса, слегка тронутого осенью. Я видел, что мыслями он уже далеко отсюда. Потом он обернулся к Имлах и подумал о ней: «Милая». Замарашка переступила с ноги на ногу, стукнув о порог деревянными башмаками.
      — Прощай, Имлах, — сказал он и зашагал к лесу. Я еще раз посмотрел на домик, на девчонку в полосатой юбке, на огромное серое небо, распростертое над ней. Какая она маленькая, эта лесная фея. Вот такая, с пыльными волосами, с исцарапанными руками, с грустными светлыми глазами, которые так редко видят солнце.
      Вскоре по каким-то непонятным мне приметам Исангард вышел на зимник, и мы пошли по относительно проходимой дороге, которая через три часа вывела нас к мосту. За мостом находилась вполне обитаемая деревня.
      — Уши прикрой, — сказал Исангард, — а то люди будут шарахаться.
      Мы прошли по мосту. Небо висело так низко, что хотелось втянуть голову в плечи. Ветер с воем мчался от реки к лесу, и время от времени на нас брызгало мелкими каплями дождя, который словно никак не мог решить, начаться ему или пока повременить.
      От силосной ямы несло невообразимой вонью. Под ногами у нас зачавкал навоз — мы проходили, видимо, мимо фермы. Навстречу нам попался независимый деревенский пес, трехцветная дворняга, трусившая куда-то с ужасно деловым видом. На ходу пес окинул нас взглядом и, не сочтя достойными внимания, двинулся дальше.
      Дома здесь были обитаемы почти все, за исключением, может быть, двух-трех. По случаю непогоды людей на улице не было, но из окон на нас пристально смотрели недобрые глаза.
      Мы шли по деревянным настилам по пустой деревенской улице к лавке купить немного еды, когда из одного двора на нас спустили собаку. Огромное черное животное, разрываясь от злобы, обнажило клыки. Оно содрогалось от рычания. Зрачки у него горели красноватым огнем.
      Исангард вытащил меч и громко сказал в пространство:
      — Чья собака?
      За забором завозились. Сообразили, видимо, что псу конец. Из ворот выскочила тощая старушонка в засаленных лохмотьях и, невнятно ругаясь, повисла на загривке у пса. В конце концов, ей все же удалось его утащить.
      Я на всякий случай жался к Исангарду и, кажется, здорово путался у него под ногами, но он не стал меня прогонять.
      Как только мы вошли в лавку, все разговоры там моментально стихли, и лавочница вместе с двумя посетительницами, тетками в пестрых косынках, перевязанных на груди крест-накрест, уставились на нас, по-детски приоткрыв рты. Исангард уже привык к подобному приему и, ничуть не смущаясь, принялся изучать содержимое прилавка, а именно: чулки домашней вязки, неопрятную стопку платков, точь-в-точь таких, как были на тетках, плетеные лукошки разных форм и размеров, хлеб, бочонок с солью и бочонок с квашеной капустой.
      Он порылся в карманах, вытащил деньги и купил четыре буханки хлеба. Лавочница, подавая ему хлеб, видимо, каждое мгновение ожидала, что сейчас он испустит боевой клич и набросится на нее с мечом. Он неторопливо снял с плеча сумку, уложил хлеб под пристальными взглядами деревенских теток, которые, судя по их напряженным лицам, старались навек запомнить каждое его движение. Полбуханки он отломил и сунул мне в руки. Потом снова завязал тесемки и спросил лавочницу, далеко ли до Ахена. Та ответила невнятно и помахала рукой в нужном направлении. Исангард не стал уточнять.
      Мы снова оказались под ветром. Корявая проселочная дорога, извиваясь, ползла по холмам, а по обе стороны ее лежали убранные поля. Если нам повезет, мы найдем картофельное поле. Здесь всегда после того, как уборка закончилась, можно набрать еще целый мешок картошки.
      Лавочница вышла на крыльцо и проводила нас подозрительным взглядом.
      — Дай хлеба-то, — сказал мне Исангард и, не дожидаясь, отломил прямо из моих рук изрядный кусок. Некоторое время мы жевали молча, растягивая удовольствие.
      — А хлеб здесь ничего, вкусный, — сказал я.
      Исангард что-то промычал в том смысле, что на Южных Окраинах и вода лучше, и люди красивее, и небо более свято. Я даже спорить с ним не стал. Я спросил:
      — Что такое Ахен?
      — Вольный город.
      — Что мы будем там делать, Исангард?
      — Скоро зима, — ответил он. — Устроимся где-нибудь так, чтобы крыша над головой была.
      — А, — сказал я и замолчал.
      Мы грызли хлеб и шли вдвоем по бесконечной проселочной дороге под огромным, низким северным небом, и ветер несся с холма на холм над нашими головами, срывая с плеч плащи и пробирая до костей. И никому на свете мы были не нужны. Только друг другу.
      Да, друг другу мы были очень нужны, без этого гибель. И я благодарен ему за то, что он подумал тогда то же самое.