После того поднялся Гупта на ноги, повернулся к Хродомеру спиной и на Сванхильду уставился. Я к Гупте подошел поближе, Гупта взял меня за плечо своей медвежьей лапой, встряхнул слегка и промолвил с огорчением:
      — Да что ж такое! Никто слушаться не хочет! Всяк делает, что в голову взбредет. Оттого и упадок в селе. Вон и девка упала, как дом хродомеров. Хродомер-то старейшина-то хорош-то: гостей назвал, угощенья наобещал, а сам из дома сбежал, дом спалил и в норе укрыться думает. При таком старейшине и девка от рук отбилась. Ишь, нарядилась да в путь пустилась. Солнце садится, домой пора, матери помогать. Матери помогать, ложиться почивать.
      И стал к Сванхильде спускаться. Цепляясь за Гупту, я пошел следом. Гупта встал на тропинке, широко расставив ноги, и неодобрительно покачал головой.
      — Бога Единого так не славят, — сказал он. — Не славят так Бога Единого. Нет, не нравится Богу Единому, когда его так славят. Плохо это. Бог Единый сердиться будет, Бог Единый будет ногами топать.
      С этими словами Гупта ухватился за железный крест, который пригвоздил мою сестру к тропинке, и с силой выдернул его из живота Сванхильды. Сванхильда подалась было следом за крестом, но, освобожденная, упала на тропинку.
      Я глянул на ее лицо с широко раскрытым ртом и вытаращенными глазами. В углу рта запеклась кровь. Я вспомнил, что моя сестра мертва, и хотел было попросить Гупту воскресить ее прямо сейчас. Но в этот миг Гупта повернулся к Хродомеру и, погрозив тому крестом, пугнул:
      — У-у-у!
      И размахнувшись широким движением, бросил крест в реку.
      Подмигнул мне, скривив лицо на сторону, и пояснил громким шепотом, что Бог Единый нарочно его, Гупту, попросил хорошенько Хродомера попугать. Чтобы неповадно Хродомеру было.
      Я решил не мешать Гупте воскрешать. Ему виднее, как делать.
      Гупта наклонился взял Сванхильду на руки и сказал неодобрительно:
      — Ишь, набегалась, коза! Мать-то ждет-пождет, проглядела все глаза! А эта спать улеглась! Что надумала — на берегу спать! Хорошо, Гупта мимо шел. Гупта тебя и нашел. А если бы недобрый человек нашел?
      И стал укачивать на руках Сванхильду. Длинные светлые косы Сванхильды раскачивались в такт гуптиным шагам. Все-таки очень здоров был Гупта. Шел без всяких усилий со Сванхильдой на руках вверх по косогору, да еще напевал и приплясывал по дороге.
      Он колыбельную пел. Вернее даже не пел, а орал на все село, и присвистывал, и причмокивал.
      — Вырастешь большая, отдадим за вождя. Родишь ему сына. Пойдет он в поход, привезет тебе золотые серьги… — И снова: — Вырастешь большая, отдадим за вождя…
      Я стал Гупте вторить, распевая во всю глотку:
      — Родишь ему сына, пойдет он в поход…
      Гупта обернулся ко мне и улыбнулся, кивая головой: так, мол, так!..
      Беспрестанно повторяя колыбельную, мы поднялись наверх и пошли тем путем, каким я прибежал сюда. Но с Гуптой я ничего не боялся. И я знал, что чужаков в селе нет.
      Возле дома Аргаспа, где в меня попала стрела, Гупта вдруг остановился. Пение прервал и спросил меня строго:
      — Где то, что я дал тебе?
      Я вытащил два обломка стрелы: тот, что Гупта из моей раны добыл, и тот, что я еще прежде под рубахой спрятал, когда стрелу обломал. Гупта не спеша уложил Сванхильду на землю, взял оба обломка, соединил их, покивал над ними, побормотал что-то себе под нос, а после выбросил.
      Аргасп так и лежал у себя на дворе, и копье торчало из его спины. Я увидел, что у Аргаспа перерезано горло.
      Гупта в сторону Аргаспа мельком только глянул и проворчал:
      — Ишь, разлегся, бездельник! Все Богу Единому расскажу! Ужо вас всех Бог Единый!..
      А я смотрел на Аргаспа — и хохотал, хохотал, хохотал… и никак не мог остановиться. Ужо тебя, Аргасп!.. Ты ведь в Бога Единого не веришь? Так будет тебе от Бога Единого, глупый Аргасп!
      Я сказал об этом Гупте. И Гупта захохотал тоже, пальцем в сторону Аргаспа тыча. И толстый язык изо рта вывалил, чтобы Аргаспу обиднее было.
      После опять Сванхильду на руки взял и дальше пошел.
      Почти все дома в селе сгорели и курились дымком. Гупта сопел и ворчал, что воздух в селе испортили. И что поправить бы воздух надо. При этом Гупта испускал ветры и шумно хохотал. И наклонившись, бородой щекотал Сванхильде щеку и спрашивал ее:
      — Что, коза, нравится?
      А я смеялся.
      Против дома Гизарны лежали трое — Оптила, сын хродомеров и двое рабов хродомеровых, Скадус и Хорн. Земля под ними была темная. Напротив них, прислоненные к плетням, сидели, скрестив ноги, трое мертвых чужаков. У одного лицо было сплошь кровью залито. Перед каждым из мертвых чужаков стоял горшок с кашей и пиво.
      Оптила лежал на спине, одну руку широко откинув в сторону, другая примостилась на груди. Он будто спал, широко раскрыв во сне рот. Только глаза слепо смотрели и не видели.
      — Ай да старейшины в селе! — закричал Гупта, негодуя. — Гостей назвали, а сами перепились! Гости сидят, скучают, кашу есть не хотят! Как тут пировать, коли хозяева спят, упившись и обожравшись! И воздух нарочно испортили, из озорства пьяного, чтобы Богу Единому досадить! А потом уснули! Разве так гостей принимают? Гость приходит от Бога Единого. Ай да старейшины! Обидеть Бога Единого удумали! Ай да село!
      И видел я, что прав Гупта: и вправду испортили воздух в селе, чтобы Богу Единому досадить! Понимал я и то, что негодный старейшина Хродомер. Разве так делается? Гостей назвал, а сам в нору полез.
      Ну ничего, мы с Гуптой да с Богом Единым наведем здесь порядок.
      У Валамира в воротах тоже мертвый чужак сидел с пивом и кашей. И у Агигульфа-соседа двое таких сидели.
      На нашем дворе воздух был хоть топор вешай, и тоже гости сидели — трое. И от обиды угощаться не хотели. А перед ними отец мой Тарасмунд развалился, забыв свой долг хозяйский. И стыдно было мне за наше село. И заплакал я от стыда.
      Гупта же повернулся ко мне и сказал:
      — Ты не плачь. Но сам так не делай, как отец твой.
      Я так рассердился на моего отца, что отвернулся и не стал на него смотреть.
      А Гупта понес Сванхильду мимо гостей. Гости же глядели прямо перед собой, от оскорбления окаменев и не желая с нами говорить. Гупта шел туда, где прежде наш дом стоял. Теперь там было длинное черное пятно-пепелище, где сочились дымком длинная продольная балка и дедушкины боги, торчащие из пепла как три обгоревших пальца.
      Гупта своими босыми ногами встал на золу и, как был, со Сванхильдой на руках, и стал что-то высматривать, бормоча:
      — Где же мамка-то наша? Где она прячется? А, вот она, легка на помине! Хороша! Отпустила дочку бегать, а сама тут спит.
      Я подошел поближе и тоже ступил на золу. Она была такая горячая, что жгла даже сквозь подошвы. Я увидел, как блеснуло что-то золотое. Это был оплавленный золотой браслет, который Лиутпранд подарил Галесвинте. Обугленная рука выглядывала из-под почерневшего тела нашей матери Гизелы, перебитой балкой почти пополам. Гизела лежала, раскинув руки, будто закрывала собой Галесвинту.
      Гупта бережно положил рядом с ними Сванхильду. Она была очень белая, а вокруг все было черным. Одежда Сванхильды стала потихоньку тлеть, волосы потрескивали, скручиваясь по одному. Я изумился: как Гупта босиком стоит на таком жаре и не чувствует его. Я отступил с золы и понял, что едва не обжег себе ноги. И вдруг я снова увидел, что они все мертвы: моя мать и обе мои сестры.
      Я перевел взгляд на богов, что поставил дедушка Рагнарис. Отец наш Тарасмунд, хотя и спорил из-за богов с дедушкой, однако после дедушкиной смерти не стал спешить выносить их из дома. Воздух над пепелищем дрожал. И в этом дрожащем мареве плавали черные хлопья. Лица богов были обуглены до неузнаваемости, но я все равно узнавал их: Вотан, Доннар и Бальдр.
      Гупта тоже поглядел на них и пропел:
      — И боги-то Бога Единого славят: у-у-у! у-у-у!
      И снова принялся бродить вокруг, что-то бормотать себе под нос невнятное и гудеть, как огромный майский жук.
      А я все смотрел и смотрел на богов. Мне чудилось, что черных хлопьев в дрожащем воздухе становится все больше и больше.
      Гупта вновь начал гудеть и жужжать, то выше, то ниже. Звук то приближался ко мне, то снова удалялся. Постепенно я перестал его слышать.
      Вокруг все начало темнеть. С каждым мгновением становилось все темнее, хотя до этого казалось, что темнее уж некуда. Но чернота не иссякала. Ее было очень много и в конце концов она заполнила весь мир.
      И снова, как вчера, была ночь и был туман. Но я видел сквозь ночь и сквозь туман. И снова видел двух всадников, что ехали через село, когда я стоял у ворот и грезил о золоте туманных карликов. Только сейчас я хорошо видел, что это были вовсе не Гизарна и Теодагаст. И подивился я собственной глупости: как я мог не приметить этого вчера? Миновали они дом Теодагаста, затем дом Гизарны, будто это были вовсе и не их дома. Правда, конь повернул было к дому Гизарны и хотел войти во двор, но всадник потянул поводья и миновал эти ворота. Неспешно прошли они вдвоем через все село, все высматривая и примечая — все, что можно было высмотреть в тумане. А после, миновав хродомерово подворье, скрылись.
      И захотел я узнать, где же Теодагаст и Гизарна. И тотчас увидел их. Они лежали к югу от села, за дальними выпасами, раздетые. Я увидел, как погибли они, сраженные стрелами.
      И вновь увидел этих двух всадников, которые надели на себя их одежду и взяли их коней. Снова ехали они через село, но теперь я знал, какого напряжения стоило им так спокойно ехать через село. Вдруг я понял, что у меня сводит челюсти, так сильно я сжимаю зубы. И узнал я, что среди своего народа это были великие воины.
      И еще я понял, что Теодагаста с Гизарной никто не похоронит. Их обглодает ветром и занесет землей.
      И снова видел я, как Теодагаст и Гизарна возвращаются домой из дозора, весело переговариваясь между собой. Они говорили о свадьбе Лиутпранда с Галесвинтой и смеялись. И вдруг в горле у Гизарны выросла стрела. И захлебнулся Гизарна смехом и стал валиться с седла. А Теодагаст пал на гриву лошади и пустил ее в галоп. Тотчас же из-за взгорка выскочили два всадника на низкорослых лошадках — будто из-под земли они вынырнули — и понеслись за ним, высоко поднимаясь в стременах и на скаку пуская стрелы. Две стрелы настигли Теодагаста.
      Те, что убили его, смеялись. Я видел их лица — не поймешь, людские ли это лица или же морды животных, плоские, как сковородка, с вдавленной переносицей, вместо глаз — прорези, черные волосы в косицы заплетены. Личина, в какой кузнец на празднике скачет, Вотана славя, — и та краше.
      Видел я, как из тумана к ним подъехало еще несколько человек. Один был такой же страхолюдный, двое же других с виду как мы. Они коротко переговорили. Страхолюдины смеялись, щеря зубы.
      Теперь я видел, что туман, в тот вечер окруживший село плотным кольцом, был населен воинами и конями. В тумане все непрерывно шевелилось, переходило с места на место, ждало, исходя нетерпением. Не решаясь броситься на лакомый кус вслепую, отправили чужаки двоих подъезды к селу разведать. Облачаясь в снятые с убитых одежды, скалились и смеялись два отважных воина, опасность предвкушая.
      Я знал, что они оба и сейчас живы. Они мне нравились. Сейчас я был рад, что мы их не раскрыли.
      Но мгновение спустя я горько пожалел об этом, ибо увидел, как падает под ударом меча мой отец Тарасмунд. От ненависти к этим двум дерзким воинам губы мои онемели.
      И вдруг все вокруг озарило пламя. Огонь взвился к небу и, ревя, стал пожирать дерево и ночь, плоть и туман. Все, к чему он прикасался, становилось огнем. Мой брат Гизульф выбежал из горящей конюшни, где бесновался конь дяди Агигульфа, и за его спиной обрушилась крыша. Во дворе неподвижно лежал Тарасмунд. Неподалеку от него шевелился чужак. Тарасмунд убил под ним коня. Теперь чужак выбрался из-под конской туши, но видно было, что у него сломана нога.
      Гизульф метнулся от конюшни к Тарасмунду, но, не добежав, сильно зашиб ногу о камень, который лежал у нас на дворе. Сколько раз дедушка Рагнарис ругал дядю Агигульфа, чтобы тот убрал этот камень — да так все и осталось без толку. Валун этот был размером с двухмесячного щенка Твизо.
      Гизульф запрыгал на одной ноге, кривя лицо. И вдруг выхватил этот камень из земли — с нежданной легкостью — и захромал в сторону чужака. Чужак понял, что сейчас его убьют, и замер, глядя Гизульфу в глаза. Гизульф только раз глянул на него — ему хватило, чтобы переполниться яростью. Поднял камень над головой и с силой обрушил чужаку на вторую ногу. Я увидел, как широко раскрылся в крике рот чужака, но крика не услышал. Все перекрыл рев пламени. Гизульф обернулся (и я обернулся вместе с ним) — и мы увидели, как упала крыша дома, погребая под собой нашу мать Гизелу и нашу сестру Галесвинту.
      Несколько мгновений Гизульф, полуоткрыв рот, смотрел, как пламя пожирает наш дом. Затем в растерянности оглядел двор, будто искал старших — дедушку, отца, дядю Агигульфа. Но не было старших, кроме Тарасмунда, а Тарасмунд был мертв.
      Гизульф даже ногой топнул. Мертв именно сейчас, когда он так нужен своим сыновьям.
      Зато у ворот из земли торчало копье. Само оно там выросло, что ли?..
      …Гизела была уже мертва, когда на нее обрушилась продольная балка. Она задохнулась в дыму. Галесвинта прожила немного дольше. Золотой браслет, подарок Лиутпранда, страшно жег ей кожу.
      …Обагренный заревом пожара в своей сверкающей кольчуге, скакал Лиутпранд на широкозадом своем коне — тяжкой галопом, от которого содрогается земля, медленно, неотвратимо, будто Вотан на своем восьминогом жеребце, пожирающем людей. И мчались перед ним, спасая свои шкуры, чужаки — бежали от Лиутпранда, точно зайцы. И гнал их Лиутпранд, смеясь, по улице, прочь из села, в холодную туманную сырость, туда, откуда пришли.
      И… Ульф, выскочивший из кузницы и смотрящий на багровое пятно в тумане в той стороне, где село. Смотрит, выкатив единственный свой глаз. Страшное лицо Ульфа. Кузница, утонувшая во мгле. Кто-то выскочил босиком на холодную траву… Филимер. «Что там горит?» Ульф, не оборачиваясь, закрыл Филимеру глаза своей широкой ладонью. «Не смотри»…
      …Но я смотрел — смотрел во все глаза, как Гизульф, зверски оскалясь, все вонзает и вонзает тяжелый ангон в тело чужака, давно уже неподвижное, истерзанное, как будто лисицы его обгрызли.
      …Од-пастух один из первых удар на себя принял, потому что его хижина на самом краю села стояла. К нему сразу пятеро ворвались. И тотчас бесстрашно метнулись навстречу чужакам две свирепые суки — Айно и Твизо. Од спросонок мало что понимал. Так и не понял Од, что случилось. Всадник мечом его ударил. И умер Од прежде, чем упал.
      Твизо у коня на горле повисла. Встал на дыбы конь, сбросив всадника. Прямо на порог хижины Ода упал. Айно безмолвно впилась в его тело клыками и заела. Щенки были в хижине.
      Чужаки насадили Айно на копье, и грызла Айно копье, покуда не издохла. Твизо же конь забил копытами.
      Тарасмунд в это время стоит на дворе, в руке меч — вслушивается…
      …Дядя Агигульф — наконец-то! Несказанная радость увидеть его — без портков, в одной рубахе и со щитом в левой руке. В щите тряслась стрела — вошла наискось между деревом и натянутой кожей. В правой руке дядя Агигульф держал жердь… Вытаращенные глаза, всклокоченные белокурые волосы… Вертится в воротах нашего дома на чужой лошадке, маленькой, гривастой. Гизульф, с копьем — все древко забрызгано кровью, будто грязью — вьется перед мордой лошади. Лошадь злится, косит глазом, тянет шею, пытается укусить. Дядя Агигульф поводьями ей губы рвет. Стремена короткие, седло непривычное — дядя Агигульф сидит неловко, задирая голые колени, как кузнечик. Орет что-то Гизульфу, жердью потрясает, тычет в сторону кузницы.
      …Ильдихо — бежит огородами, прочь от села, в туман, в сторону выгонов.
      …Агигульф-сосед — с боевой секирой мечется по двору, уворачиваясь от трех конных. А Фрумо, с распущенными волосами, выпятив живот, стоит в дверях и смеется.
      …Никто из них не знал, сколько чужаков скрывается там, в тумане. Никто не знал, что в сырой мгле скрывается второй отряд — со стороны хродомерова подворья. Только я об этом знал. Но лицо мое онемело, и губы не слушались. И не мог я крикнуть о том, что мне было открыто.
      По улице с тяжким топотом мчался Лиутпранд, гоня перед собой чужаков, как ветер гонит листья. Вот выскочил он за околицу… Один из тех, кто убегал от его гнева, вдруг что-то гортанно выкрикнул и нырнул в туман. В следующий же миг из тумана показались еще чужаки, человек пять или шесть. Они схватились с Лиутпрандом. Те же, кого Лиутпранд только что гнал, заверещали, загикали и снова полетели назад, в село.
      Первого врага Лиутпранд развалил одним ударом…
      …Понукая лохматую чужую лошадку, дядя Агигульф скачет к горящему храму. Храм Бога Единого пылает неугасимо, как тот куст, о котором годья Винитар нам рассказывал. Будто Бог Единый к нам сошел и вот-вот заговорит из пожара. Перед пылающим храмом беснуется вутья. Страшен вутья. Так страшен был, наверное, Гиба, которого на цепях водили. Так страшен был Арбр, когда Гиба медвежью шкуру у него порвал. Совершенно нагой, высоченного роста, широкоплечий и кряжистый, с разлохмаченной гривой волос и бородой, страшно ревя, разил он налево и направо, не разбирая, огромным обоюдоострым топором. Казалось — сунься свой, поразит и своего, лишь бы крушить живую плоть. Рев вутьи с ревом пламени соперничает и одолевает пламя. Пламя жрет только то, что горит; вутья же пожирает все, что только ни видит.
      Топот со стороны околицы.
      А вутья засеивал свое поле. Семь трупов лежали вокруг него.
      Дядя Агигульф, проклиная неудобные стремена, согнул ноги в коленях и сжал ими бока лошадки. Отбросил щит и взялся за жердину обеими руками.
      От околицы неслись пятеро чужаков. На полпути к храму они, не сговариваясь, разделились: двое помчались на дядю Агигульфа, заранее поднимая мечи и крича на скаку; трое устремились к вутье. Дядя Агигульф радостно оскалил зубы и заревел им в ответ, пуская лошадку рысью…
      …Валамир у себя на дворе поспешно сует старому дядьке-рабу охотничью рогатину. Марда с плачем виснет на Валамире, и тому приходится отцеплять от себя ее руки…
      …Дядя Агигульф принимает на жердину первый удар меча…
      …И вот уже на подмогу скачет Валамир! У Валамира два меча…
      …Чужак с разрубленной головой сползает по воротам валамирова двора…
      …И вот уже, как встарь, бьются бок о бок два друга, два героя — Агигульф и Валамир…
      …И еще два всадника несутся со стороны кузницы: Ульф и Визимар. Я знаю, о чем думает Ульф. Он думает — хорошо бы эта дура Арегунда послушалась и ушла со Филимером на болото, как ей было велено, а не потащилась следом за мужчинами делать мужскую работу…
      …Валамиров дядька тащит Марду за собой. Марда хнычет, повисает у него на руке неподъемной тяжестью. Подол у Марды мокрый, щеки мокрые, волосы встрепаны. Дядька угрюмо бормочет что-то себе под нос. И вот уже они выбрались из села и скрываются в тумане…
      …Сванхильда у реки таится в ракитнике. Она жмурится, и я понимаю, почему: закроешь глаза — и будто нет ничего. А у реки тихо, внизу вода плещет. Словно и нет никаких чужаков. Она тискает пальцами рукоять ножа…
      …Хродомер втолковывает что-то Снутрсу, показывая рукой в сторону кузницы. Снутрс на коне, полностью вооруженный. Хродомеровы домочадцы вооружены кто во что горазд. Оптила, сын Хродомера, встревожен. Мне всегда казалось, что у Хродомера много домочадцев и рабов. Но теперь, когда они собрались все вместе, я понял вдруг, что их очень мало. Куда меньше, чем чужаков, которые сейчас появятся из тумана. К ним присоединяется и Аргасп. Обменивается со Снутрсом быстрым взглядом. Оба неплохо знают друг друга. Снутрс показывает Аргаспу, чтобы тот встал слева от его коня. Они ждут…
      …На другом конце села, за околицей Лиутпранд один бьется с несколькими чужаками. Чужаки кружат вокруг Лиутпранда, как собаки вокруг разъяренного медведя. Им до богатыря Лиутпранда не дотянуться, а Лиутпранду их не поразить — больно верткие…
      …Топор вутьи по обух входит в череп лошади чужака. Теперь я вижу, что это не топор, а железный крест, что выковал годье Визимар-вандал. С губ вутьи стекает пена. Теперь я вижу его лицо. Это Винитар.
      …Гизульф на гизарновом огороде ловит чужую лошадь. Лошадь не дается. Гизульф злобно шипит. В нескольких шагах замер с копьем в руках Одвульф. Одвульф перетрясся со страху, он бледен до синевы, мокрый рот перекошен. Одвульф готов, не разбирая, разить все, что движется…
      …Марда взахлеб плачет, хватается за живот, а дядька тащит ее за собой и ругается на чем свет стоит.
      Четверо чужаков в тумане.
      Я знаю, что будет дальше…
      У меня кружится голова, меня начинает тошнить. Я хочу крикнуть и прогнать их всех, но никто не уходит. Они назойливо продолжают мелькать у меня перед глазами. Черные хлопья падают на их лица и пачкают их сажей…
      …На закопченном лице дяди Агигульфа сверкают белые зубы. Я вижу дядин меч, блеснувший на мгновение в отсвете пожара. Чужакова голова с рыжей бородой и синими глазами летит сквозь черные хлопья и ударяет о щит второго чужака, оставив красное пятно. Дядя Агигульф залит чужой кровью. Она ползет по его голым ногам и пачкает лошадиные бока.
      Второй чужак разворачивается и, пригнувшись к шее коня, во весь опор несется к околице — туда, откуда пришел. Агигульф с Валамиром устремляются в погоню…
      …В пламени пожара я вижу гигантского медведя, поднявшегося на задние лапы. У него оскаленная морда, злобные маленькие глазки. Шкура медведя порвана в нескольких местах и закапана темной кровью. Неподалеку от медведя труп лошади с застрявшим в черепе железным крестом. Перед вутьей вертятся на конях двое чужаков. Кони норовят уйти подальше от нестерпимого жара и разъяренного зверя. На лицах всадников — ужас. У ног медведя — убитый чужак со сломанной спиной и вырванным горлом. Кровь шипит, запекаясь. У медведя дымится влажная шкура.
      Еще мгновение — и горящий храм рухнул, погребая вутью под собой. Искры взлетели, как потревоженные осы из гнезда…
      …В свете пожара белым пятном выделяются волосы Сванхильды. Она все еще прячется в кустах у реки, не зная, что светлые косы уже выдали ее. Ей надо уходить, но она медлит…
      …Валамиров дядька отталкивает от себя Марду, и та бежит сломя голову. Старый дядька поднимает рогатину и падает под ударом булавы…
      …Одвульфу страшно. Он стоит неподвижно и чутко вслушивается в туман. Капли влаги собрались на наконечнике копья, занесенного для удара. Топот ног — кто-то бежит к нему, Одвульфу. Не раздумывая, Одвульф наносит удар в темноту. Пронзительный крик. Кричит женщина. Одвульф видит свою жертву и торопливо, воровским движением, выдергивает копье. Марда хватается руками за рану и мелко дышит широко раскрытым ртом. Помедлив, Одвульф берет копье обеими руками и всаживает Марде в ямку на шее. Тело Марды выгибается дугой и опадает, сотрясаясь. Одвульф с усилием выдергивает копье и, рыдая, бежит прочь…
      …У хродомерова колодца лежит Снутрс. Снутрс изрублен так, что узнать его можно только по доспеху. Лица нет — лицо снес вражеский топор. Вокруг Снутрса еще трое, таких же изрубленных, истоптанных копытами. Эти трое — чужаки. Снутрс лежит, широко раскинув руки, будто дружески обнимая людей, которых зарубил…
      …Ульф и Визимар вихрем врываются в село. На хродомеровом подворье еще кипит бой, и Визимар, не раздумывая, устремляется в самую гущу. Проехав мимо, Ульф заезжает на двор Аргаспа. Здесь нет чужаков, один только Аргасп, как гусеница, ползает по двору. Спешившись, Ульф подходит к нему, садится рядом на корточки, ласково касается его волос и вдруг мгновенным ударом перерезает ему горло. Затем режет себе руку ножом — щедро, не жалея, — смешивает свою кровь с кровью Аргаспа и мажет себе лицо. Я знаю, что это вандальский обычай. Ульф поднимает черное от крови лицо и несколько мгновений сидит неподвижно, вслушиваясь в темноту. Встает и, не оборачиваясь, идет к своей лошади. Ударив лошадь пятками, несется за хродомерово подворье в сторону кузницы. Из его горла рвется крик — я никогда прежде такого от Ульфа не слышал. Птицы болотные так иногда кричат. Двое чужаков выскакивают с хродомерова подворья и несутся следом за Ульфом. Один остается биться с Визимаром. Этот чужак — великий воин, но Визимар убил его. От жажды мщения изнемогал Визимар — я понимал это. И помчался Визимар Ульфа догонять, но не догнал: навстречу ему вывернули еще двое, и пал Визимар под их ударами. Не будет больше кузнеца в нашем селе. Не будет больше в праздничный день скакать по селу кузнец, Вотана славя. Ушло вместе с Визимаром уменье его. Среди чужих людей умер Визимар, и я знал, что в последнее мгновение тоска охватила его. В тоске и ушел в Вальхаллу, а не в радости.
      …Лиутпранд все огрызался на чужаков, не подпуская их к себе. Но даже и Лиутпранд начал уставать. Коня под ним убили, и грянулся оземь Лиутпранд. И не встал больше. Длинное чужаково копье вошло под густую его бороду. И радостно закричал тот, кто убил Лиутпранда, ибо хотел взять себе его доспехи…
      …За селом, оставив за спиной хродомерово подворье, Ульф убивал. Ульф убивал, как Тарасмунд, отец наш, пахал: спокойно, аккуратно, выказывая многолетнюю сноровку. Это было единственное, что Ульф умел хорошо делать. Сейчас, пренебрегая своим увечьем, снова держал он два меча. В темноте и тумане и обоими глазами много не наглядишь. Ульф не столько смотрел, сколько слушал. Слушал не только ушами, но всей кожей. Я знал, что Ульф ничего не чувствует, когда падал сраженный им враг. Душа Ульфа была пуста. Теперь я знал это. Мне стало холодно.
      Ульф закончил убивать. Прислушался. К селу приближалось человек шесть, и Ульф повернул коня в сторону болот, решив не принимать боя. Мне было очень холодно…
      Ульф ехал не спеша, все время прислушиваясь. И лошадь его пряла ушами. До кузницы оставалось три полета стрелы, когда лошадь вдруг фыркнула, и тотчас в тумане тоненько заржала лошадь. Ульф приподнялся в седле, шевельнул ноздрями, принюхиваясь, как пес, и уверенно крикнул что-то на непонятном языке — будто одним горлом кричал. Из тумана отозвались на том же языке — и выехали два страхолюдных всадника. Ульф пустил коня рысью, направляя его между ними. Всадники не успели еще ничего понять, когда мелькнули два ульфовых меча. У одного страхолюдины отвалилась рука вместе с плечом, второй скорчился в седле, пытаясь поймать выползающие из распоротого живота внутренности.
      И снова пустота. Ульф ничего не почувствовал, когда убил этих двоих, — даже удовлетворения. Просто успокоил лошадь и двинулся дальше…
      …И видел я дядю Агигульфа с Валамиром, уходящих в сторону дубовой рощи. И их преследовали…
      …И знал я, что они уйдут, и потому отвел глаза…
      …Уже светало. Я понял вдруг, что младший сын Тарасмунда по имени Атаульф сидит в норе на косогоре и трясется от холода и боли. Но это был не я…
      …Агигульф-сосед лежит посреди своего двора с разбитой головой. Весь двор покрыт смятым, окровавленным, затоптанным полотном — накануне Фрумо развешивала сушить. Фрумо смотрела на заляпанное полотно, на кровавые пятна, хлопала себя руками по бокам и кудахтала, как курица. И увидел я вдруг, что вовсе не полотно это разбросано по двору — это курицы, зарезанные для большого пира, чтобы порадовать дорогих гостей. А вот и гости дорогие — стоят вокруг Фрумо, радуются угощению, смеются.
      Перестав кудахтать, показала Фрумо пальцем на берестяную личину. И снял чужак берестяную личину, отдал ее Фрумо. Оказалось под личиной такое лицо, что личина против него куда краше. Плоская морда, на верхней губе редкие усики, щеки в шрамах, будто кожу с них полосками сдирали. И лыбился страхолюдный чужак.
      Фрумо ногтем личину поскребла, посмеялась и на себя надела. И стала ходить по двору, напевая. А чужаки за ней ходили, как цыплята за курицей, и с почтением внимали ее лепету. И тихо переговаривались между собой. Я понял, что они боятся Фрумо прогневать.
      Фрумо вдруг повернулась к ним и показала пальцем на золотой браслет, что у рослого чужака на руке блестел. Чужак отдал ей. Тогда она на пряжку показала. И отдал он ей пряжку. Радостно засмеявшись, подошла Фрумо к мертвому Агигульфу и стала обряжать его в золото, что подарили ей чужаки. Чужак нахмурился, но перечить не посмел.
      А Фрумо села на землю возле своего отца и замахала на чужаков руками, чтобы те уходили.
      И уходят чужаки со двора Агигульфа-соседа…
      …Хродомер ползет вниз по косогору. И мнится Хродомеру, что все можно заново начать…
      …Двое чужаков поймали Сванхильду. Тащат наверх от реки, в село. Сванхильда брыкается, кричит. Криков не слышно, но я вижу, как открывается и закрывается ее рот. У нее в руке нож, но чужаки его отчего-то не замечают. Сванхильда изворачивается и всаживает нож в живот одному из чужаков. Вырывается и бежит…
      …Дубовая роща. Зарывшись в кучу палых листьев, прячется здесь Одвульф. Копья при нем нет. Одвульф рыдает и молится, перезабыв со страху все молитвы. Одни только обрывки повторяет, будто взбирается куда-то по веревке, а веревка истлевает прямо в руках.
      Невдалеке в тумане выводок вепрей. Секач настораживается. Стук копыт — всадники…
      …Хродомерово подворье пылает. В колодец падает горящая головня…
      …Чужое лицо. Я видел его, когда сидел в норе. Его щеки вымазаны жиром, поверх жира нанесет углем узор — черная спираль. Он стоит возле того, которого убила Сванхильда, и плачет…
      …Я вижу Валамира. Он миновал дубовую рощу и в обход села направляется к кузнице. За Валамиром на маленькой мохнатой лошадке едет дядя Агигульф. На Агигульфе одвульфовы портки — те самые, что некогда подарила Одвульфу Гизела. Сам Одвульф в одной рубахе уныло плетется за лошадкой дяди Агигульфа. Дядя Агигульф то и дело пытается отогнать его. Одвульф трясется от рыданий.
      Я знаю, что дядя Агигульф едва не убил Одвульфа. Только заступничество Валамира и спасло — отбил Валамир уже опускающийся меч. Ибо ярость переполняет дядю Агигульфа. Несправедливо, считает дядя Агигульф, чтобы жил Одвульф, когда Тарасмунд мертв.
      В дубовой роще стоит еще, задержавшись с ночи, синеватый полумрак, но золотистые кроны уже озарены солнцем…
      И вспомнил я о бурге, откуда могла прийти помощь. И увидел я рощу, что выходит на старую ромейскую дорогу, хотя никогда там прежде не был. В роще лежали Рикимер и Фретила. И увидел я, что не первый день они мертвы — убиты были на обратном пути из села в бург.