Так было до полудня. Когда солнце миновало середину неба, Снутрс оторвал Арнульфа с Рикимером от друга их неразлучного Агигульфа и велел обратно в бург ехать. Наказал передать Теодобаду так: чем больше воинов в подмогу даст, тем быстрее управятся. Но не меньше десяти пусть присылает. Даст две дюжины — за два дня все закончим. А он, Снутрс, пока задержится, сходит, посмотрит лес, приглядит место, откуда землю брать для насыпи. Присланных воинов здесь будет дожидаться.
      И строго наказал, чтоб в пути не задерживались: одна нога здесь, другая там, через два — самое большее три дня чтобы были здесь с подмогой. Иначе собственноручно из обоих герульских богов сделает.
      Потом мы с Гизульфом у дяди Агигульфа допытывались: что значит «герульских богов делать». А дядя Агигульф объяснил с важностью: это значит вбить кого-нибудь в землю кулаком по макушке. А потом скудоумные герулы туда являются и по врожденной глупости своей вбитого за божество почитают.
 

НЕБО В ТЫСЯЧУ ГЛАЗ

      Под вечер лег туман. В белой мутной каше утонуло все — и дома, и деревья, и берег реки. Такой же туман был в вечер, когда мы с Гизульфом бегали за дедушкой Рагнарисом на курган — подсматривать, как дедушка встречается с Аларихом и Арбром. Тогда тоже все поглотила мгла; только верхушка кургана словно плыла над бескрайним молочным озером.
      Я думал о том, что дедушка Рагнарис, и Арбр, и вождь Аларих — все трое смотрят сейчас с кургана на наше село.
      Туман был такой густой, что поглощал все звуки. Ильдихо, должно быть, давно уже кричала из дома, звала меня ужинать, но я не слышал. Стоял за воротами, смотрел, как клубятся в тумане бесформенные белые призраки. Туманные карлики далеко на севере хранят в горах несметные сокровища. И так велика сила, заключенная в этих сокровищах, что вынести ее смертный не может. И потому погибают все, кто только ни завладеет этим сокровищем. Про это нам дедушка Рагнарис как-то рассказывал.
      От дома Валамира вдруг смех донесся — там дядя Агигульф гостевал. Должно быть, особо знатную шалость затевают они с Валамиром, оттого так веселятся. В последнее время дядя Агигульф слишком уж весел. Старательно весел. Будто назло Ульфу.
      Думал я и о том, что Гизульфу надо бы сейчас настороже быть. Коли и вправду дядя Агигульф с Валамиром хотят его в бург везти и к дружине приохотить, так будут сейчас по-особому хитро и злокозненно его испытывать.
      Вдруг из тумана всадник вынырнул, за ним второй. Шли не спеша, белой пеленой окутанные. Я пригляделся: Теодагаст с Гизарной возвращались из дозора. Миновали меня. Я в спины им глядел и все о своем думал.
      Тут что-то словно кольнуло меня и сразу сделалось мне жутковато: как будто из тумана кто-то украдкой за мной следит. Всадники уже растворялись в тумане, но я успел приметить что-то незнакомое в обличии Теодагаста. Теодагаст всегда был неважный наездник и в седле сидел напряженно, вытянувшись; нынче же развалился в седле так вольготно, словно и нужду привык справлять, не слезая с конской спины. Видать, здорово устал Теодагаст.
      Из тумана голос Валамира донесся:
      — Что, Теодагаст, задницу отсидел?
      И заржал Валамир, а дядя Агигульф ему вторил. Теодагаст же не ответил. Теодагаст всегда отмалчивается, когда над ним шутят. Задним умом — тут он силен; в словесном же поединке слабее Гизульфа. А уж с Валамиром и тем более с нашим дядей Агигульфом ему и вовсе не тягаться.
      И тут Ильдихо до меня докричалась. Я в дом пошел.
      Вспомнил об этом еще раз, когда засыпал. Засыпая, я о туманных карликах грезил и их сокровищах, и снова передо мной медленно прошли два всадника. Я, видно, заснул, потому что теперь видел лица этих всадников, и это были вовсе не Теодагаст с Гизарной. Это были чужаки. Вернее, это был дважды повторенный чужак — тот, которого дядя Агигульф у озера убил. И у обоих на поясе мертвая голова висела. И это была голова дяди Агигульфа.
 
      Я силился крикнуть во сне, но не мог, только давился. И вдруг кто-то совсем близко закричал — и преисполненный благодарности к кричащему, я проснулся.
      Было еще темно. Туман не рассеялся. Дверная плетенка и шкура были откинуты, и в дом вползал холод. И вместе с холодом и сыростью врывался в дом странный нечеловеческий визг, от которого я и проснулся.
      И тут, словно отвечая на этот визг, из глубины дома заверещала Ильдихо.
      Со двора донесся голос моего отца Тарасмунда. Он крикнул, чтобы все выходили как можно скорее. По его голосу я слышал, что он испуган.
      Гизульф выгонял из дома моих сестер, мать и Ильдихо, как овец. Разве что не гавкал. И меня пнул, пока я спросонок глазами хлопал.
      Мы выскочили на двор. По всему селу лаяли собаки. Тарасмунд стоял с мечом и не оборачиваясь обронил:
      — Чужаки.
      Странно, но я не удивился.
      Тарасмунд напряженно прислушивался, пытаясь понять, свободна ли улица. Со стороны храма Бога Единого доносились крики и звон оружия. Постепенно разгоралось зарево.
      — Храм горит, — сказала Ильдихо. А Гизела тихонько заплакала.
      Тарасмунд показал нам, чтобы мы шли за ним. Но не успели мы выйти со двора, как к нам заскочили сразу двое. Под одним был конь Гизарны.
      Лицо у этого всадника было белое. С него свисали клочья мертвой кожи. Оно было неподвижное, как у трупа. Сам же всадник — маленький, кряжистый — и на человека не был похож. Он был как те туманные карлики, о которых я грезил.
      Тарасмунд крикнул нам:
      — Бегите!
      И убил коня под вторым всадником. Конь рухнул, придавив всадника. Тот ворочался под ним, яростно и непонятно ругаясь.
      Тот, что сидел на коне Гизарны, занес меч над Тарасмундом. Когда он повернулся, я увидел: то страшное лицо было вовсе не лицом, а берестяной личиной. А когда я перевел взгляд на Тарасмунда, то никого не увидел. Там, где он только что стоял, было пусто.
      Гизела утробно взвыла и, схватив Галесвинту за руку, бросилась обратно в дом. Она тащила Галесвинту за собой и бежала, не разбирая дороги. Галесвинта споткнулась обо что-то и страшно заверещала, но Гизела, не обращая на это внимания, волокла ее дальше, к дому.
      Я бросился было за ними, но, не добежав, увидел — то, обо что запнулась Галесвинта, был наш отец Тарасмунд. Он бил по земле ногами. Лицо его, запрокинутое наверх, было совершенно бессмысленным, как у Ахмы-дурачка.
      Я схватил его за руку, которой он сжимал меч. Отец не хотел отдавать мне меча и изо всех сил стискивал пальцы. Я думал, что сломаю ему пальцы, когда разжимал их. И когда Тарасмунд выпустил меч, он был уже мертв.
      Я выпрямился над телом отца, стоя с мечом. Неподвижная личина оборотилась теперь ко мне. Она будто чуяла запах металла в моей руке.
      Я вдруг вспомнил, как годья говорил: «Когда тебе страшно, делай так» — и нарисовал в воздухе крест. Я чертил крест левой рукой, потому что в правой был меч.
      И тут за моей спиной раздался страшный треск, грохот и топот. Личина попятилась. Конь Гизарны пугливо присел на задние ноги.
      Из конюшни, низко припав к шее коня, вырвался Лиутпранд. Если бы северный ветер заточили в тесной каморе — он и то не мог бы, кажется, вырваться на свободу яростнее, чем наш Лиутпранд из конюшни. В полном боевом облачении, сверкая в занимающемся пожаре своей кольчугой, он едва не вышиб головой поперечину над входом.
      Со страшным ревом устремился Лиутпранд на берестяную личину. Конь Лиутпранда легко перескочил тело Тарасмунда и сбил меня с ног. А тот, что был в личине, повернул коня и с гиканьем помчался прочь с нашего двора. Лиутпранд поскакал за ним.
      Мой брат Гизульф бросился в конюшню и крикнул мне на ходу, чтоб я вставал и что он, Гизульф, выведет коня дяди Агигульфа.
      Становилось все светлее, и я понял вдруг, что горят дома вокруг храма Бога Единого. По улице пронесся грохот копыт и почти сразу ушел в сторону храма. Над моей головой тьму прочертили огненные полосы. Их было несколько. Две или три головни попали на крышу дома, и солома стала тлеть.
      Я крикнул матери, чтобы она выходила, что путь свободен, а сам побежал к воротам — там оставались Сванхильда и Ильдихо. Но их там уже не было.
      Дорогу передо мной вдруг осветило ярким светом. Я обернулся и увидел, что крыша дома уже запылала. Занялась и крыша конюшни, откуда Гизульф, бранясь и плача, пытался вывести коня дяди Агигульфа. Конь испугался огня и ни в какую не хотел выходить.
      Я закричал Гизульфу, чтобы тот бросал коня. Не знаю, слышал ли меня Гизульф. Когда я выскочил на улицу и огляделся, я увидел, что село пылает, как лучина, зажженная с одного конца. Возле храма Бога Единого, где стояли дома годьи Винитара, Одвульфа, Гизарны и Агигульфа-соседа, было светло, как в полдень. Пешие и конные метались в свете пожара. Из этого пламени доносился чудовищный рык, будто в наше село пришел волк Фенрир.
      Я бросился бежать в сторону хродомерова подворья, где было темно. Со всех сторон я слышал конский топот, крики, лязг металла, треск пламени. Эти звуки будто преследовали меня, и я каждое мгновение ждал смерти. Над селом то взлетал, то замолкал этот странный визг — звериный, радостный.
      Когда я почти уже добежал до хродомерова подворья, то увидел, что всадники идут на село и с этой стороны. Я прянул в сторону, на двор Аргаспа, и в этот миг пришла та самая боль, которой я ждал. Что-то сильно хлестнуло меня по ноге. Я пробежал еще несколько шагов, прежде чем боль вдруг оглушила меня, да так, что я потерял равновесие и упал. Всадники пронеслись мимо.
      Я повалился лицом в лопухи и полежал так — не знаю, долго ли. Мне стало жарко. Я поднял голову и увидел, что горит дом Аргаспа. Пламя осветило двор, и я увидел, что Аргасп беспомощно ползает по двору, хватаясь руками за землю. В спине у него торчало длинное копье. Ноги Аргаспа мертво волочились, как полотно, скрученное в жгут.
      За домом Аргаспа была тропинка, которая вела вниз по глинистому косогору к реке. Я добрался до этой тропинки и стал сползать по ней на животе, придерживаясь руками за траву, чтобы не скатиться в реку. От страха и боли я скулил, как щенок. Только бы добраться до хродомеровой норы, а там уж меня не найдут. Разве что случайно.
      Неподалеку отсюда в склоне косогора была та самая хродомерова нора, над которой потешался дедушка Рагнарис, когда рассказывал, как село основали. Нынешний же дом Хродомера стоял на косогоре, повернувшись к склону как бы спиной. Хродомер словно стыдился норы своей и не желал ее видеть, когда поутру выходил из дома. Так дедушка Рагнарис говорил.
      В этой-то норе я и думал отсидеться, пока наши великие воины — дядя Агигульф, Ульф, Валамир — не истребят чужаков, всех, до последнего человека. А когда последний чужак найдет свою бесславную погибель, Гизульф догадается, где я прячусь. Он и сам бы здесь спрятался. Если только не погиб Гизульф в горящей конюшне…
      Я сполз пониже и оказался на узенькой тропке, что вела вдоль реки задами села.
      В этой норе мы часто прятались, когда играли и выслеживали друг друга. Вход в нее находится не на самой тропинке, а на высоте двух человеческих ростов над ней. С тропинки вход в нору был не виден, если только не знать о ней заранее — весь склон густо зарос лопухами.
      Я стал карабкаться по склону. Карабкаться пришлось очень осторожно, чтобы не помять лопухи. Они были уже жухлые, и помять их легче легкого. А я не хотел, чтобы чужаки нашли меня по этим следам.
      Стрелу, торчавшую в ноге, я обломил, чтобы она не цеплялась, но обломок с иссиня-черным оперением сохранил. Точнее, я только потом, когда рассвело, разглядел его, а пока просто сунул за ворот рубахи.
      Я понимал, конечно, что ранен не смертельно. Но рана, похоже, этого не знала. Потому что болела она все сильнее и сильнее, будто взялась меня уморить.
      Мне показалось, что я очень долго одолеваю знакомый путь до норы. Но наконец я очутился там.
      В норе было темно, холодно и сыро. Я свернулся калачиком, как пес, чтобы сберечь тепло, но все равно меня трясла крупная дрожь. Раненая нога донимала тупой дергающей болью.
      Я весь извертелся, пытаясь лечь так, чтобы не тревожить ее.
      Я положил меч Тарасмунда рядом с собой. Я вдруг почувствовал, что очень устал. До норы почти не доносилось никаких звуков — на реку открывалась нора, — и я понятия не имел о том, что делается в селе.
      Постепенно меня сморил сон. Но тут же боль разбудила меня. Я засыпал, а она меня будила. Так шло время. Мне по-прежнему ничего не было известно. Я стал бояться, что помру в этой норе от раны, как Ахма. Только Ахма расставался с жизнью дома, на глазах своих родичей, а я издохну, как дикий зверь.
      Я стал прислушиваться, жадно хватая любой звук, доносящийся извне. Мне хотелось знать, что происходит сейчас в селе. То и дело мне чудилось, что я слышу яростный боевой клич дяди Агигульфа, звон оружия, предсмертные стоны врагов. Да иначе и быть мне могло. Мне даже стало жаль этих глупых чужаков. Они сами не понимали, куда сунулись. Один только дядя Агигульф стоит десятерых воинов, а Ульф — двух дюжин.
      Я лежал и грезил. Думаю, у меня начинался жар, потому что временами я переставал чувствовать холод, а временами промерзал до костей.
      В селе кипел отчаянный бой. Со стороны кузницы во главе с Ульфом примчались вандалы — могучий кузнец Визимар с боевым молотом и яростная Арегунда. Ульф же, как встарь, был вооружен двумя мечами. И там, где проносился Ульф, справа и слева от него валились трупы врагов. И заперли они дорогу из села, преградив чужакам путь к спасению.
      Со стороны же храма загораживал чужакам путь Лиутпранд. Широкий меч Лиутпранда поднимался и опускался, и срывались с него капли крови. Гневно ревел Лиутпранд оттого, что убитые громоздятся перед ним валом, мешая другим чужакам подобраться поближе, дабы изведать ту же участь.
      По селу, изнывая от жажды мести, носились дядя Агигульф и друг его Валамир, Гизарна и Теодагаст, и даже угрюмый Од-пастух с копьем в руке и с двумя свирепыми псицами — он бился с чужаками на задах села, а собаки рвали в клочья тех, кто пытался уйти.
      И пребывал дядя Агигульф в священной ярости. И Валамир пребывал в священной ярости. И только одно удерживало их, одержимых гневом, от того, чтобы порвать друг друга зубами — обилие врагов. И уничтожали они чужаков во множестве, поливая их кровью нашу землю, которая от того будет еще тучнее…
      И вознеслись уже над нашим домом на кольях многочисленные головы. И над домом Валамира вознеслись. И кичились друг перед другом дядя Агигульф и Валамир видом и числом тех голов.
      И одну голову Гизульф отрубил и подарил Марде-замарашке.
      Годья же Винитар в великой святости своей сперва возносил молитвы к Богу Единому, после же вышел из храма с крестом в руке и повелел чужакам остановиться. И тотчас те чужаки, что возле храма были, обращаются в соляные столпы — как нам про то годья рассказывал еще прежде. И много навалилось соляных столпов возле храма. А Одвульф их собирал и в большой ступе толок. И многих истолок в соль. И стало в селе много соли, так что еще и в бурге мы ею торговать будем всю зиму.
      Дядя же Агигульф будет брезговать той пищей, которая этой солью посолена — так велико его презрение к чужакам.
      А когда закончится бой и падет последний чужак, скажет мой брат Гизульф: «А где Атаульф?» И найдет он меня в этой норе, ибо сам спрятался бы здесь же. И возьмет меня за руку и выведет из норы на солнечный свет. И скажет Гизульф: «Настало время стравы по отцу нашему Тарасмунду и Аргаспу, отважному воину». И похороним мы их в кургане подле Алариха, Арбра и Рагнариса.
      И придут воины из бурга, чтобы возвести тын. И для каждого шеста найдется вражеская голова, чтобы шест тот украсить. И еще останутся лишние головы, их Валамир с Агигульфом повесят туда же, где их охотничьи трофеи в роще висят.
      И оружия много от чужаков нам останется. У каждого в селе будет хороший меч или несколько мечей. И родится сын Гизульфа, мой племянник. И подарю я этому племяннику меч нашего отца Тарасмунда. И назовем мы его не Вультрогота, а Тарасмунд. А если Марда возражать вздумает, мы ей по сопелке, чтоб знала свое место, рабыня валамирова.
      Устрашенная сладостью этих грез, отступила боль. И я наконец успокоился и заснул, зная, что скоро все закончится и закончится добром.
 
      Я проснулся оттого, что возле норы послышались шаги. Я совсем уж собрался было окликнуть Гизульфа — ведь это он пришел, чтобы вывести меня из норы — но помедлил. Подобрался ко входу и стал глядеть через лопухи. Я увидел туман над рекой и золотящееся небо. Скоро должно было встать солнце.
      Шаги стихли. Я решил подождать еще немного.
      Тут над норой, выше по косогору, я услышал чужую речь. Стало быть, чужаки еще истреблены не все. Я сразу отпрянул от входа и затаился.
      Потом что-то непонятно зашуршало. Может быть, сюда кто-то полз. Вскоре и эти звуки прекратились.
      Я долго еще оставался недвижим. Когда я снова решился пошевелиться и подобраться ближе ко входу, солнце уже показалось.
      Хотя солнечные лучи и не проникали в хродомерову нору и здесь по-прежнему было холодно, от этого золотого света, разлитого над рекой, мне будто становилось немного теплее.
      Я слышал плеск воды. И еще мне все время казалось, что я различаю какие-то голоса, звуки шагов, звон мечей.
      Над селом стоял густой запах гари — или мне это только чудилось, потому что моя одежда вся пропиталась дымом?
 
      И снова до меня донесся топот. На этот раз не показалось — кто-то действительно бежал по тропинке. Гизульф?..
      Еще мгновение — и в просвете между лопухами я увидел мою сестру Сванхильду. Она бежала по тропинке, что вела вдоль реки, в сторону кузницы и болот.
      Прямо над моей головой раздались громкие голоса и смех. Чужаки, понял я. И почти сразу кто-то понесся вниз по косогору, едва не угодив ногой в мою нору. Перед моими глазами мелькнул мягкий сапог из светлой кожи, густо заляпанный грязью.
      А где же Гизульф? Неужели герои до сих пор не освободили село?
      …Было время, когда дедушка Рагнарис грозил Сванхильде, что размечет ее конями за дерзость. Но если бы даже Сванхильду действительно разметывали конями — и то, кажется, она бы так не кричала.
      Чужаки — я не понял, трое их было или четверо — повалили Сванхильду на траву и долго ее насиловали. Под конец она устала кричать и замолчала. А эти переговаривались и пересмеивались, я не понимал, о чем.
      Потом она страшно взревела — совсем уже чужим низким голосом — откуда только сила взялась. Но на этом ее силы и закончились. Чужаки отступили. Сванхильда теперь только мычала невнятно, но все тише и тише.
      Один из чужаков что-то коротко сказал, остальные засмеялись. Потом они ушли.
      Я подождал еще немного, но кругом было тихо. Тогда я очень осторожно выглянул из-за лопухов, чтобы посмотреть, что случилось с моей сестрой Сванхильдой.
      Она лежала на спине, ухватившись пальцами за траву. Ее голые ноги были измазаны кровью и сырой глиной. Из живота вырастал большой темный крест. Я узнал этот крест. Это был тот самый дивный крест, что выковал Визимар, желая годью утешить.
      И понял я тогда, что годья мертв.
 
      Годья Винитар мертв. Крестом, который должен был творить чудеса, убили Сванхильду. И Тарасмунд, мой отец, убит. И Аргасп…
      В этой норе было слишком холодно. У меня зуб на зуб не попадал. Я понял, что никогда уже не согреюсь. Потому что если убиты все они, значит, нет больше и Агигульфа, и Валамира, и Гизарны, и Теодагаста, и Лиутпранда — они бы не допустили, чтобы чужаки хозяйничали в нашем селе и творили свои черные дела…
      …И Гизульф…
      …И наша мать Гизела…
      …И Ульф… Нет, Ульф мог и не погибнуть. Он всегда остается…
      Я стал думать, кто еще мог бы нас выручить. Теодобадовы дружинники — ведь они уже на подходе к селу. Они ударят и…
 
      Я думал, что Сванхильда уже умерла, потому что она долго лежала неподвижно, когда она вдруг снова начала мотать головой по тропинке, пачкая в мокрой земле свои светлые волосы. У Сванхильды красивые волосы. И вообще она мне вдруг показалась красивой, хотя раньше я ее терпеть не мог.
      Еще долго я сидел в норе, дрожа от холода, и слушал, как она мычит, лежа на тропинке. Временами она замолкала, тогда я радовался тому, что она умерла. Но она снова начинала свое.
      Моя нога от холода онемела и почти перестала болеть. И все равно мне казалось, будто я умираю вместе со Сванхильдой. И хотелось, чтобы поскорее все закончилось — и для нее, и для меня.
      Но смерть все длилась и длилась.
      Наконец, я изнемог ждать и совсем уже решился было выбраться из норы и добить Сванхильду мечом Тарасмунда.
      Я положил пальцы на рукоять, но тут на тропинке снова послышались шаги, и я замер, боясь пошевелиться. Кто-то из чужаков вернулся. Он остановился над Сванхильдой и долго смотрел на нее.
      А я смотрел на него. И увидел я, что он молод, немногим старше Гизульфа. И еще запомнил я, что на щеках у него нарисованы черным или синим две спирали. А потом он повернулся и ушел.
      А Сванхильда все мычала и мычала. Теперь я не решался выйти к ней, потому что чувствовал: этот, с раскрашенным лицом, где-то неподалеку. И тоже слушает.
      Я понял вдруг, что наше село корчится в агонии. Оно умирает медленно, в муках, как моя сестра.
 
      Сванхильда затихла, когда тени уже стали короткими. Когда она умерла, я сразу это почувствовал.
      И я почти сразу же провалился в сон. В черный сон без сновидений.
 
      Я пробудился оттого, что кто-то лез в мою нору, разгребая лопухи и сопя от усердия. Ужас пронзил меня ледяным копьем. Я даже не смог пошевелиться, не то что схватить меч.
      А этот у входа ворочался, пыхтел и вдруг тихонько запел.
      Пел он ту самую колыбельную, которой тешила нас мать, Гизела. Он, похоже, знал только начало песенки, потому что повторял бесконечно несколько первых слов.
      — Вырастешь, сын, большой, возьмешь отцовский меч, сядешь, сын, на коня, поедешь в те земли, до которых отец не дошел…
      Потом хихикнул, прервав пение, и спросил знакомым голосом:
      — Где меч-то отцовский? Не забыл ли меч отцовский? Не будет меча, не сядешь на коня, не поедешь в земли, до которых отец не дошел…
      Шумно пустил ветры и засмеялся.
      И вдруг руку в нору просунул и меня за ворот схватил. Так схватил, будто заранее знал, где я прячусь. И наружу поволок, точно лисенка из логова.
      Так, вместе с мечом Тарасмунда, и вытащил.
      Это был Гупта. Я понял, что это Гупта, еще не видя его. От меня пахло гарью — я думаю, от любого в нашем селе сейчас пахло гарью. А от Гупты пахло молоком.
      У меня сразу отлегло от сердца. Гупта — святой. Гупта — это чуть-чуть меньше, чем Бог Единый. Он нарочно пришел сюда, чтобы воскресить всех, кто нынче погиб. И снова будут живыми, побывав в руках у Гупты, и Сванхильда, и Тарасмунд, и другие — все.
      Гупта нарочно пришел сюда, поразмяться-повоскрешать. Где еще найдет он столько работы?..
      Гупта тащил меня спиной вперед. И только я оказался на воздухе, так сразу в страхе отпрянул и прижался к толстому гуптиному животу.
      Прямо на меня, протянув ко мне руки, будто желая схватить, лежал мертвый Хродомер. Казалось, ползет Хродомер вниз по косогору. Остекленевшими глазами смотрел на курган за рекой. Две стрелы торчали в спине у Хродомера.
      Я поднял глаза выше и косогор показался мне незнакомым, низким. И тут понял я, что нет больше хродомерова подворья, которое стояло здесь, сколько я себя помню. Ничего, Хродомер воскреснет — все отстроит заново. Еще лучше будет, чем прежде.
      В гуптиных медвежьих лапах я был как воск. Гупта оборотил меня к себе лицом, ткнул в меня своей пушистой мягкой бородой, где крошки с прошлой трапезы застряли, и запел по-новому. Пел он на каком-то странном наречии. То и дело мне начинало казаться, что я вот-вот пойму эти слова, но смысл их снова ускользал от меня. Гнусавое, распевно-протяжное было это наречие и одновременно с тем скворчащее, как сало на глиняной сковородке.
      Гупта пел долго. Иной раз он путался в словах, но это его не смущало. Пел себе и пел, глаза прикрыв и бородой шевеля. Знал он, видать, немного, потому что повторял одни и те же созвучия.
      Потом Гупта и вовсе слова выговаривать бросил — надоело, должно быть, — и гудеть пошел, как громадный майский жук, то выше, то ниже.
      Вдруг я резкую боль почувствовал, но в ушах так щекотало от этого гудения, что я даже вскрикнуть не смог. Лень охватила меня. Мне стало лень бояться, лень плакать…
      Тут Гупта мне что-то в руки совать начал. Сперва я не понял, что он мне такое дает, но взял. Это был обломок стрелы с наконечником, вытащенный из моей ноги.
      Гупта гудеть перестал, за пазухой у себя покопался и вытащил маленький мешочек. Высыпал в горсть себе то, что в мешочке было, и в рот отправил, изрядно бороду усеяв. Долго сидел и жевал, на мертвого Хродомера глядя. Я попытался было высвободиться, но Гупта хоть и не глядел на меня, а отпускать не отпускал.
      Я решил уже, что трапезничать уселся блаженный, но Гупта выплюнул в грязную ладонь все то, что жевал. Слюни потянулись по его бороде. Ухватив меня покрепче, начал свои слюни мне в рану втирать. Меня как огнем обожгло. Я извивался, как рыба на остроге, но вырваться не мог.
      Когда жжение поутихло, Гупта меня освободил. Я увидел, что кровь остановилась. Вокруг раны все было щедро измазано гуптиными слюнями и какой-то зеленоватой кашицей.
      Гупта же встал и к Хродомеру направился. Подошел, рубаху на нем разорвал и взял изрядный лоскут. Этим-то лоскутом мою ногу и обвязал. А Хродомер все смотрел на курган, будто до нас с Гуптой ему и дела нет.
      Гупта же сунулся в нору, где я прежде сидел, гавкнул туда пару раз, ветры испустил, выпростался из норы и, умильную рожу скроив, сделал мне «козу», после чего приглашающе засмеялся. Я тоже засмеялся. Я делал все, что велел мне Гупта.
      Гупта вернулся к мертвому Хродомеру, сел перед ним на корточки, утыкаясь толстыми коленями Хродомеру в простертые руки, и начал Хродомера ругать. Я подошел ближе и сел рядом с Гуптой. Гупта бранился, словно пел, покачиваясь на корточках.
      — Течет река, у реки два берега, на одном берегу курган стоит, на тот курган село глядит, в селе старейшин двое. Каковы старейшины, таково и село. А каково село, коли ногу свело? Разума нет, так откуда ж свет? Один — гав-гав — по дружкам соскучал, из дома сбежал, в курган зарылся, от родных и домашних скрылся. Хорош! С Арбром-вутьей пивом напиться хотел, а Арбр-то безголовый! Сам ему голову срубил и про то забыл. А ты, Хродомер, куда ползешь? В нору ползешь? Экий озорник Хродомер! Что удумал! В норе сидеть, из норы глядеть, кто на реку пойдет, того стращать! Старейшина!
      Течет река, в реке вода, у реки берега. На берегу село стоит, на село Бог Единый глядит. Недоволен Бог Единый. Бог Единый Гупту призывал, Бог Единый Гупте говорил, Бог Единый Гупте пальцем грозил, на село указывал.
      Птички-то меня, Бога Единого, славят: чик-чирик! Козочки-то меня, Бога Единого, славят: ме-ме-ме! А Гупта по миру ходит, весть об этом носит: бу-бу-бу, люди добрые, бу-бу-бу!
      Бог Единый Хродомеру разум дал, Бог Единый его у Хродомера взял. И глупый Хродомер стал. И без того был глупый, а сейчас еще глупее.
      Ступай, Гупта, от моего лица. Принеси мне, Гупта, три яйца: одно куриное, одно гусиное, одно от стельной коровы. Пошел Гупта по селу, нашел Гупта два яйца: куриное нашел, гусиное нашел, а от стельной коровы не нашел.
      Говори, Хродомер, где в селе вашем яйцо от стельной коровы?
      Хродомер все глядел на курган остекленевшими глазами.
      А Гупта вскричал торжествующе:
      — Молчишь, Хродомер? Не знаешь? Только и горазд, что в норе сидеть, из норы глядеть. Глупый Хродомер.
      Когда Гупта только начал Хродомера бранить, я не хотел его слушать, ибо поруганием звучали слова Гупты. Но Гупта не давал мне убежать. А потом вдруг понял я, что Гупта прав: да, Хродомер и есть тот самый старый озорник, который ползет к норе, дабы шалости чинить. И легко мне стало.
      Тут Гупта пошарил под своей необъятной рубахой и два яйца извлек, одно побольше, другое поменьше. Разбил то, что поменьше, о свой лоб и мне протянул. Я стал пить и на Гупту глядеть во все глаза. Гупта второе яйцо тоже о свой лоб разбил и сам присосался. Сидели мы с ним над мертвым Хродомером и пили сырые яйца. В меня словно новые силы вливались.
      Гупта же вдруг захрюкал и с косогора на тропинку скатился, где Сванхильда лежала. Пошарил там, а после ко мне обратно залез. Горсть ко мне протянул, а в горсти у него козий горох лежал.
      И закричал Гупта:
      — Нашел! Нашел! Вот они, яйца от стельной коровы!
      И начал одним катышем себя в лоб бить.
      Меня хохот разобрал. Я отбросил яичную скорлупу и стал смеяться до слез. Глядя на меня, и Гупта засмеялся. Хродомера толкнул и спросил его:
      — Что, Хродомер, почему не смеешься?
      Поскольку же Хродомер молчал, сказал Гупта:
      — Знаю, почему не смеешься. Стыдно тебе, Хродомер. Стар ты уже в норе сидеть.
      — Это не яйца, — сказал я, трясясь от смеха. — Это козье дерьмо.
      — Понял, Хродомер? — сказал Гупта строго. — Это козье дерьмо. А ты говоришь, что это хоромы просторные. Какие же это хоромы? У девки дырка между ног — и та шире. Носила тебя эта гора долгие годы — и выродила. И медведя лелеяла в утробе своей — и проспал зиму медведь в утробе горы и вышел. Нет больше медведя. Псица свирепая выводок здесь вывела. И отлучилась псица — а Хродомер тут как тут. Шалун Хродомер! Всех щенков по одному повытаскал и в реку побросал. Экий глупый Хродомер! Слепые щенки плавать-то не умеют! Одного только оставил. Щенка-убийцу оставил. Прибегает псица в нору, а вместо щенков Хродомер сидит. Псица-то Хродомеру: гав-гав! А Хродомер псице в ответ: кхе-кхе…
      Я уже изнемогал от смеха. А Гупта продолжал:
      — Зачем в нору ползешь, Хродомер? Нынче это чрево волчонка носило, да вытащил я волчонка с клыком железным. Нанялся я вам тут в повивальные бабки, помогать вашим горам волчатами разражаться?
      Зачем в нору лезешь? Думаешь, старый влезешь, молодой вылезешь? В одном чреве дважды не высидишь.
      В селе беспорядок и в доме у тебя упадок. Упала крыша-то, вот упадок и получился! А ты по косогору ползаешь. Иди домой, Хродомер.