В ту весну, когда тоска взяла Арбра, настало полнолуние и луна взошла. Валия уже ко сну отошел, как вдруг разбужен был он и домочадцы его яростным лаем собак, как если бы крупного зверя обложили. И зверь какой-то ревел в темноте. Валия недаром охотником был. Тотчас же распознал он рев Арбра, сына Бракилы, соседа его. Собачий лай тут жалобным визгом сменился.
      Валия выскочил, как был, неодет, с рогатиной — собакам своим на выручку. За ним сын его старший, что с ним тогда в одном доме жил, и двое рабов, силы недюжинной.
      Предстал глазам их двор Валии, залитый ярким лунным светом. Посреди двора любимый пес Валии лежал с хребтом перебитым. Хозяина завидев, только раз головой дернуть сумел, взвизгнул тихонько и тут же издох. Другой пес, поджав лапу, поодаль стоял и щерился. А над псом издохшим Арбр стоял, и пена в углах его рта запеклась.
      Валия с места сдвинуться не смог. Стоял, окруженный неподвижными домочадцами своими, и только глядел на Арбра. А Арбр на него глядел, и видно было, что не узнает его Арбр.
      Тут и другие сельчане, звуками борьбы разбуженные, на двор сбежались. Если оголодавшее по весне зверье в село зашло, то всем миром двор Валии оборонять надо. Оттого многие с рогатинами и ножами охотничьими были.
      Арбр же все по сторонам озирался в беспокойстве. Верхняя губа у него подергивалась, открывая зубы. Бракила сквозь толпу к сыну своему было протолкался, но и его не узнал Арбр. Только протянул к нему Бракила руки, как Арбр вдруг изогнулся весь дугой назад и оземь затылком грянулся, собаку караулившую пугнув. И с хрипом забился в падучей. И отступили от него все поначалу. Валия же гибель любимого пса осознал и потому, рогатину занеся, хотел пронзить Арбра, покуда тот беспомощен. Но сельчане отогнали его. Ибо умудренные мужи собрались на дворе у Валии и тотчас же поняли они, что великое святотатство едва было не учинил Валия, обеспамятев от своей потери. Ибо всем теперь видно было, что Вотан коснулся Арбра и ниспослал ему священные дары. А потому убив Арбра, выказал бы Валия непочтение к Вотану и дарам его. И покарает за то Вотан все село, ибо велик Вотан и не покарать ему одного только Валию — мелок Валия для гнева вотанова. Так рассудили сельчане и потому все, разом подавшись вперед, рогатинами отогнали Валию и сынов его от Арбра.
      К тому времени Арбр биться о землю перестал и теперь сморил его глубокий сон. И взял Бракила Арбра на руки и в дом свой понес, и все расступались. Великой силы был тот муж Бракила, ибо Арбр в те годы весил уже немало.
      Валия муж был честный, ибо на следующий день Бракила вергельд ему за пса предлагал, однако же отказался Валия, волю Вотана чтя. Оттого и почет обоим, оттого и старейшины они ныне в том селе, что древние законы знают и блюдут.
      На следующий день внезапно жрец из капища пожаловал. Редко капище покидал, но тут явился. И взяв Арбра за руку, увел его за собой. Арбр, ни слова не говоря, послушно пошел со жрецом. И шкура медвежья была на нем.
      С той поры Арбр почти неотлучно при капище жил, либо по лесам бродил, но никто из сельских его не видел. Однако с некоторых пор стал примечать Рагнарис, когда в лесу бывал на охоте, либо по иной надобности, что будто бы кто-то следит за ним издалека. Недобро следит, хотя пока что близко не подходил и даже не показывался. И не один Рагнарис — другие сельчане о том же говорили. Но Рагнарис говорил об этом чаще. И догадывался Рагнарис, кто бы это мог быть.
      Когда же подоспела пора юношей в воины посвящать, Арбра в мужской избе не было с ними. Жрец же сказал, что Арбр отдельно ото всех посвящение получит и что испытывать так его будут, что прочим молодым воинам — Хродомеру, Рагнарису и другим — выдержать не дано.
      Вскоре после посвящения жрец вновь в селе появился и Арбра за руку привел — как уводил. Хоть и стужа была, шел Арбр за жрецом в одной набедренной повязке. И видно было, что тело его все сплошь страшными шрамами покрыто, однако это не тяготило Арбра. Когда жрец уходить собрался, Арбр дернулся было к жрецу, обернувшись на него тревожно; жрец же сделал ему успокаивающий жест и к дому идти велел. Тогда Арбр, постояв немного в неподвижности, к отцу своему Бракиле пошел.
      Два дня жил он у отца своего, Бракилы, и все это время в доме сидел, в пламя очага глядя. Те, кто видел его в те дни в доме Бракилы, говорили потом, что глаза у Арбра совсем звериные стали. И тоска в них засела.
      Когда Бракила Арбра в бург, к Алариху в дружину увез, по селу слух пошел об испытании, какое уготовано было жрецами Арбру. При Бракиле об этом говорить боялись, а тут, как уехал Бракила, открыто толковали. У герулов, что недалеко от бурга в те годы сидели, воин был один лютости и силы неимоверной; имя же этому воину было Оггар. И неисчислимые бедствия причинял народу нашему этот Оггар. Когда Арбр в силу вошел, последнее испытание ему было. И не от жрецов, от самого Вотана исходило. Ибо когда впал Арбр в священный экстаз и оземь грянулся затылком, как и прежде бывало, явился Арбру Вотан и потребовал себе в жертву этого Оггара. И не один только Арбр Вотана видел; жрецы, что поблизости были, тоже разглядели, что Вотан приходил. Ибо происходило явление Вотана не в том капище, что ныне разрушено и где жрец был один, а в том большом капище, которое общее у нас с гепидами и где Гизарна недавно такой позор на нас навлек. И жив был тогда Нута — был тогда младшим жрецом и только в силу входил. И Нута тоже Вотана видел. После этого и умножилась сила Нуты, ибо уходя, задел его Вотан краем своего плаща. И в ужасе на землю пал Нута, ибо непомерным показалось ему требование Вотана. Виданое ли дело, чтобы юнец такого лютого и могучего воина, каким был этот Оггар, голыми руками одолел и в капище живьем доставил из краев герульских.
      Однако Арбр, едва очнувшись от своего сна, поднялся счастливый и тотчас же ушел Оггара добывать.
      Долго не было о нем ни слуху ни духу. Полная луна умерла и снова родилась, как явился в капище Арбр и связанного Оггара на плечах принес. Сбросил его на землю к ногам жреца и сказал одно только: что братья ему помогали в память о матери их. Жрец удивился, ибо знал, что не было у Арбра никаких братьев; однако потом по ранам на теле Оггара понял, что то были медведи.
      Своей рукой принес Арбр Оггара в жертву. И радовался Вотан. И отделили голову Оггара от тела и по селам готским носили и показывали. И радовался наш народ, духом воспрял и много подвигов богатырских оттого совершено было против герульского племени.
      Говорили, что когда Арбр Оггара в жертву приносил, смеялись оба — и Арбр, и Оггар. И Оггар помогал Арбру в жертву себя принести. И сила Оггара к Арбру перешла после того.
      Тут старейшина Хродомер поглядел на нас сурово и сказал, что в прежние времена, когда капища в самой силе были, жрецы о народе своем пеклись и защитников для народа своего готовили, таких отважных воинов взращивая, каким был Арбр. Нынешняя же новая вера одних только Одвульфов плодит, так что с души воротит.
      Тарасмунд на это ничего не сказал, только покраснел слегка.
      Вскоре после того, как Бракила Арбра в бург увел, Рагнарис также в дружину к Алариху собрался. Ибо и у Рагнариса не слишком лежало сердце к хозяйству и заботам землепашеским, мечтами он к воинским подвигам устремлялся. Славы в том больше он видел.
      В те годы, не то что сейчас, непросто было стать дружинным воином. Аларих не в пример Теодобаду не привечал всех встречных-поперечных и не кормил их у своего стола, а брал к себе только самых лучших. Но Рагнариса взял. И не пожалел об этом. Много славы вождю своему добыл впоследствии Рагнарис.
      Арбр же в бурге, при дружине жил, однако людей сторонился и с годами стал еще угрюмей. Жил он у жрецов в бурге. И был он как дикий зверь. Покуда у них с Аларихом одна и та же цель, всегда мог расчитывать на него Аларих. Но пусть боги защитят Алариха, если Арбр против него повернется!
      Чувствовал это Аларих и оттого ласкал Арбра одной рукой. Другой же рукой Рагнариса ласкал, ибо вскоре уже возвысился Рагнарис над прочими воинами. Был он молод, могуч и на диво надменен в те годы. У вождя же своего из рук ел.
      С Хродомером сохранил дружбу Рагнарис, хотя Хродомер лишь в походы иногда с Аларихом ходил, а в бурге постоянно не жил. Арбра же сторонился, и тот обходил Рагнариса стороной; как бы не замечали они друг друга. И росла между ними неприязнь.
      Ничего не жалел Аларих ни для Арбра, ни для Рагнариса. Лучшие куски давал, лучшими пленницами оделял.
      По осени подступились к бургу вандалы и хотели взять бург. Это были не те вандалы, из которых Велемуд, сын Вильзиса, родич ваш, богатырь и горлопан, помню я его. Нет, то другие вандалы были, откуда-то с юга, что на много дней пути от вандалов Велемуда. О них почти ничего не известно.
      Часть племени от тех вандалов откололась и пошла к нам на север земли искать, где бы им сесть.
      Вели они с собой страшного вутью прозванием Гиба. Был этот Гиба столь свиреп, что водили его на цепях, а осерчав, в такую силу входил, что волочил по земле тех воинов, которые на цепях его висели, Гибу удерживая. Отряхнув же цепи от воинов, этими же цепями имел обыкновение биться, часто иной одежды и иного оружия на теле не имея. И побеждал Гиба. Все бежали перед ним, как скот перед собакой пастушьей.
      С теми вандалами шел и отец Гибы Сигисбарн и двое других сыновей его. Гордился Сигисбарн Гибой чрезмерно. И имея такого сына за спиной, столь великую мощь в себе ощутил, что часть племени от вождя его отколол и на север повел для лучшей жизни, ибо с помощью Гибы чаял согнать нас с наших земель. Крепко верил Сигисбарн, что на Гибе и на нем, Сигисбарне, и на всех, кто с ними идет, благосклонность Вотана пребывает. На самом же деле, как оказалось, благосклонность Вотана с Арбром пребывала и теми, кто в бурге был.
      С Сигисбарном, Гибой и сыновьями Сигисбарна иные шли; всего же было их пять дюжин.
      Про Гибу же вот что говорили. В неистовстве своем мизинец себе отрубил и Локи его посвятил, за что наградил его Локи ловкостью и хитростью; после же, в раж войдя, сам себе глаз выколол, чтобы на Вотана походить. Ходил в шлеме ромейском с личиной; личину эту сам ярко раскрасил.
      Многое из того, что поведано сейчас о Гибе, прокричал из-под стены Сигисбарн, когда к бургу вандалы те подступились, Алариха и дружину его устрашить желая. И вывел тогда же Гибу перед очи осажденных, и бесновался на растянутых цепях Гиба, рыча престрашно.
      Дрожь скрывая, твердо встретили мы врага. Только Арбр, немного в стороне стоя, странно на этого Гибу глядел — грустно, едва ли не с любовью. И понял я тогда, что из всех нас один Арбр понимает этого Гибу-вутью. А значит, и одолеть его может.
      В те давние времена все честь по чести делалось. Поэтому прежде чем на штурм бурга идти, распаляли себя перебранкой и так в том преуспели, что некоторых воинов удерживать пришлось, чтобы со стены сразу не бросились на врагов. Столь велика была ярость.
      Гиба же, пребывая в священной ярости, повернулся спиной к бургу, презирая копья и камни, что в него градом летели, и испражнился на глазах у противоборствующих воинственных сторон. И взяв в горсть смрадные испражнения свои, с могучей силой метнул их на стену, где Аларих и дружина его стояли. И попали испражнения вутьи прямо на грудь нашему военному вождю и так прилипли. И измарали железный нагрудник его.
      Аларих в неистовой злобе чуть в одиночку со стены не бросился. Гибельно было бы для нас такое решение. Оттого удержали мы вождя нашего от столь безрассудного геройства.
      Рагнарис же, покуда пять воинов с Аларихом боролись, иное надумал. Многое знал Рагнарис и об Аларихе, и об Арбре, ибо с обоими бывал близок. Сдернул Рагнарис с плеч Арбра медвежью шкуру и вниз ее бросил, под ноги беснующемуся вутье. Схватил Гиба медвежью шкуру, потом Арбра пропитанную, зубами в нее вцепился и, рыча свирепо, головой тряс. И порвал он шкуру медвежью.
      Увидев это, со страшным криком низвергся с тына Арбр. Тяжко пал он на Гибу, терзая его когтями и зубами. Сплелись два вутьи, как два лютых зверя. И отступили от сражающихся вандалы, чтя Вотана.
      Кричал, рычал и смеялся от радости Гиба, медвежью шкуру и Арбра терзая, ибо, видать, впервые равного себе встретил. И оторвал он Арбру ухо. Арбр же перегрыз ему горло.
      Тут воины Алариха возвеселились и устремились на врага, прыгая с тына. И сеча была кровавая, и одолели вандалов. Что до Сигисбарна, то недолго сокрушался он о сыне своем и скоро встретился с ним в чертогах Вотана. Ибо Рагнарис, метко метнув фрамею, насмерть Сигисбарна поразил.
      Из тех, кто с Сигисбарном к стенам бурга пришел, ни один в живых не остался.
      Эту-то сечу и вспоминал наш дедушка Рагнарис, когда сетовал, что мир испортился и говорил, что в былые времена воины не добычей и барахлом похвалялись, а славой воинской. И ничего, кроме славы, в битвах и походах добыть себе было невозможно, ибо враг был столь же наг и суров, сколь и воины готские.
      Когда сеча закончилась и последнего врага добили, Арбра хватились. И увидели Арбра подле телы Гибы, рыдающего. Сперва думали, что по славному Гибе рыдает вутья, но нет! Клочья шкуры медвежьей, Гибой изодранной, в руках баюкал и плакал над ними, как дитя по матери. С тем и оставили Арбра, ибо близко подходить к нему опасались. Зарычал Арбр, когда людей увидел. А когда оттащили от него тело Гибы, за цепь издалека потянув, не заметил этого Арбр.
      Цепи с тела вутьи страшного повелел Аларих снять. И стали цепи эти достоянием всей дружины: на этих цепях теперь котел с варевом для всей дружины вешали над очагом. И все, кто в дружине был, эти цепи видели.
      В этом месте рассказа хродомерова дядя Агигульф ликом затуманился и головой покивал. Видел и не раз эти исполинские цепи, только, видать, не знал прежде, откуда они происходят.
      А наутро исчез Арбр. Весь бург вверх дном перевернул Аларих — нет Арбра! И тосковал по нему Аларих, и ничто не могло его в печали этой утешить.
      После той великой битвы Рагнарис, отец нашего дедушки Рагнариса женить сына своего надумал. И для той цели из бурга ему велел домой явиться. Повиновался отцу своему Рагнарис и Алариха оставил. Братьев у Рагнариса не было, одни только сестры, поэтому так пекся отец его о том, чтобы род свой славный продолжить.
      Долго искал ему невесту, пока не сыскал девушку рода доброго, именем Мидьо, вторая дочь Кунимунда. Из того села она была, которое незадолго до смерти Алариха аланы дотла спалили, народ же тамошний угнали, а куда — неведомо. Когда потом аланы вернулись и наши готы торговлю с ними вели, то о пленных из того села спрашивали. Хотели родичей своих выкупить. Но то были другие аланы и ничего о селе сожженном не ведали. А может, только вид делали, что ничего не знают, а сами знали, да говорить не хотели. Кто их, аланов, разберет, все как один на конях да в полушубках.
      Но то все потом случилось. А тогда род Кунимунда был не менее славен, чем род Рагнариса. И оттого охотно отдали за Рагнариса свою дочь Мидьо. Долго возили из села в село взаимные дары, стремясь на горшок ответить горшком и на холст холстом же в грязь лицом не ударить. И то сказать, знатные то были подарки. К Рагнарису отошли две козы, гривна золотая, горшков дюжина, два больших медных кувшина, шуба, холста на пять одежд, два пояса, правда, с пряжками ношеными, и меч — в сечах великих иззубренный донельзя, но его перековать можно было. И много иных даров, всего не упомнишь. Одни дары для хозяйства необходимые, другие же служили к чести.
      Несколько дней свадьбу гуляли и несколько человек упились до смерти. Ибо в прежние времена и веселье было богатырское, пили себя не жалеючи. Не то что ныне — полкувшина выпьют, треть сблюют. В ту пору о себе так не пеклись.
      Хродомер же дружкой жениха на свадьбе той был. Пир свадебный еще окончиться не успел, как уже омрачился дружка Хродомер, для себя недоброе во всем этом деле усматривая. И уже тогда тоска его одолела. Ибо понимал Хродомер: подвиги, что на пиру этом богатырском они с Рагнарисом совместно совершали, последними для них были. Не быть больше Рагнарису товарищем Хродомера в потехах богатырских, не портить рабынь им отцовских да соседских, не веселиться на молодеческий лад по всей округе. Все это в прошлом, ибо ныне женился Рагнарис и иные заботы отяготят его. Хродомер же один остается.
      Пир же свадебный Хродомер с удовольствием расписывал в рассказе своем. Мол, такова была богатырская мощь того пира, что силы людей будто бы удесятерялись. Коров и свиней столько съедено было, сколько аланы по осени на зимнее становище перегоняют. Оленятины же такое количество нажарили, что и несколько лет спустя возле того села оленя в лесу и не увидишь. А уж как ели! На одном, помнится Хродомеру, рубаха была из двух шкур сшитая, бычьей жилой стянутая, — так лопнула та бычья жила, столь крепко набил себе живот тот богатырь. Пива же столько было, что один раб помер от разрыва пупа, покуда корчаги с питьем таскал. И такое густое, что собака крупная, в пиво упавши, не тонула, на поверхности плавала. А уж брага какая была! Пока варили эту брагу, птицы, если доведется над котлом пролететь, валились с небес замертво. И все блохи, что в соломе водились в изобилии, после того пира повымирали и долго еще хозяев беспокоить не смели.
      Под стать раздолью и гости. В те времена люди вообще крупнее были. Балки в доме из столетнего дуба срублены — так ломали эти балки, разгулявшись, будто соломинки. Одним ударом кулака столы пополам переламывали. Такова была сила людей в те времена. И пир завершился лишь тогда, когда ломать в доме молодых уже стало нечего.
      Что нынешние, Агигульф да Валамир, сетовал рассказывая Хродомер и губами жевал неодобрительно. Их потехи да удаль рядом с теми потехами и той удалью, что в пору молодости Хродомера и Рагнариса души воинов тешили, — все равно что возня мальцов трехлетних в луже против сечи богатырской.
      А как кончился свадебный пир, навалилась на Хродомера черная тоска. Ибо зима близилась. Мидьо вскорости понесла, и Рагнарис дом обустраивать стал, а прежнее их с Хродомером веселье позабыл.
      Зима была тоскливая да вьюжная. Едва до весны дотянул, чуть не помер Хродомер. Ибо сердце воина потехой сыто. А как лед стаял и ручьи побежали, беспокойство душой Хродомера овладело. И был ему глас богов. И сказал этот глас Хродомеру, когда приблизился он к богам, священного напитка вкусив, чтобы уходил с прежнего места и в ином месте жилище ставил. И с того нового жилища великие дела пойдут. Так глас богов Хродомеру сказал.
      Но не поверил сперва Хродомер.
      Настала уже весна и зацвели яблони, когда бродил в тоске лютой молодой Хродомер по селу, будто медведь-шатун. И злоба одолевала его. И разбегались люди, когда на улицу выходил — так свиреп был в печали своей Хродомер, когда молод был и полон сил.
      В такой неурочный час попалась на глаза ему одна рабыня. И взял ее за косу и утащил в сарай, будто волк, добычу пожирающий. Грозно рычал над ней Хродомер-удалец, и не смела ему слова супротив сказать.
      После же вдруг померещилось Хродомеру, будто не девка-рабыня то вовсе была, а иная какая-то женщина, вся в сиянии и в поясе предивном. И понял тогда Хродомер, что Фрея то была. И сказала Фрея Хродомеру: уходить, мол, Хродомер тебе теперь из села надо. И не мешкая. Ступай же, Хродомер, как можно быстрее, ибо такова воля богов. В противном же случае гнев мой тебя постигнет и бесплоден будешь, как кустарник сухостойный.
      Ужас обуял Хродомера и прочь от сияющего лика Фреи бежал он.
      Тут дядя Агигульф спросил Хродомера:
      — А что Одвульф брехал, как из ТОГО села вернулся, будто ты наложницу отцовскую попортил и ублюдка ей сделал и оттого, мол, отец тебя из дому выгнал?
      Хродомер отвечал, что Одвульф на то и дурак, чтобы глупости брехать без всякого понятия. Боги хотели, чтобы он, Хродомер, из родного села ушел и новое село основал, и волю свою посредством Фреи изъявили. А дабы и прочие в селе ему, Хродомеру, помех не чинили, и в первую очередь — дабы отец властью своей его не удержал, боги на все село морок навели и враждебность к нему, Хродомеру, в сердцах сельчан возбудили. Вот и почудилось им невесть что.
      Что до наложницы той, то глаза бы Хродомеровы на ту наложницу не глядели, такая вредина да страхолюдина. Да и старая.
      Сказав то, замолчал Хродомер и долго так молчал, неподвижно в землю глядя. Мы уж думали, что, притомившись, заснул Хродомер. Но неожиданно снова он заговорил.
      И бежал Хродомер по сельской улице прочь от сияющего лика Фреи, спотыкаясь и поминутно на плетни заваливаясь, столь велик был его ужас. Совсем уже к дому своему подбежал, как услышал призывное ржанье конское. И узнал голос своего боевого коня. Рокс было его имя. И не пошел в дом Хродомер, а пошел к своему коню Роксу.
      Тут снова воля богов была ему явлена. Ибо стоял конь Рокс уже взнузданный. Рядом же бурдюки со священным напитком богов, брагой, обнаружил Хродомер, усмотрев и в этом добрый знак.
      Вошел тогда Хродомер в дом. Там же все спали непробудно — не иначе, боги сон на них навели. Хоть и не удалось Хродомеру по дому бесшумно пробраться — за оружием своим шел Хродомер — и не раз и не два ронял он то щит, то меч, то шлем, но не проснулся никто из домашних и беспрепятственно выбрался Хродомер из духоты родного дома.
      Конь же непрестанно ржал, призывая в дорогу.
      Стал Хродомер подпругу подтягивать, но конь всячески препятствовал ему в том: то укусить норовил, то лягнуть, то брюхо нарочно надувал. И внял Хродомер коню своему Роксу: приторочил бурдюки и повел коня в поводу. Так пределы родного села покинул, ни с кем не простившись. Ибо того требовали боги.
      Потому ушел из-под родительского крова без сожаления. Лишь проходя мимо того дома, где друг его Рагнарис с женой молодой Мидьо почивали, не смог удержаться от слез Хродомер. И понял тогда и на всю жизнь запомнил крепко, что человек — лишь жалкая игрушка в железных руках богов, что бы там годья Винитар ни говорил.
      Долго странствовал Хродомер; сколько — сказать не может, ибо за луной не следил и дней не примечал. Ночевал на земле, как дикий зверь; питался лишь брагой, священным напитком богов. И кружил по земле. Одиноко было Хродомеру. Такое лютое одиночество снедало Хродомера, что порой часами сидел на земле, голову обхватив, и кричал, Фрею призывая.
      Когда за предпоследний бурдюк взялся и опустошил его наполовину, стали ему, наконец, являться боги. Кто-то из богов ходил теперь рядом и разговаривал с ним непрестанно. И не было уже столь одиноко Хродомеру. Великие смыслы открывались ему, ибо говорил тот голос обо всем, что человеку знать надобно. И даже свыше того. И кабы запомнил тогда Хродомер все, что говорилось ему богами, то быть бы ему величайшим мудрецом на земле. Уже и тогда чувствовал Хродомер, что старейшины, бывшие тогда в его родном селе в почете и уважении, и в подметки ему, Хродомеру, не годятся. Ибо явственно различал теперь их скудоумие и слепоту. Столь же явственно, сколь и ныне, на склоне лет, видит.
      Тот же бог, что с Хродомером по тяжкой его дороге рядом шел и из одного бурдюка с ним пил, все не умолкал, новую и новую мудрость изрыгая. И гнулся Хродомер под ношей этой мудрости, для человека едва ли посильной. Так изнемогая, взмолился, наконец, Хродомер тому богу: «Отпусти меня!» Но не отпускал его бог, ибо не исполнил еще Хродомер его воли.
      Увидев реку, понял Хродомер, какова воля этого бога. Засмеялся от радости, ибо легко ему стало. Снял он с коня седло и узду и прогнал коня Рокса прочь от себя. Не хотел уходить конь. Но тот, кто вместе с Хродомером шел, на коня вскочил и сказал Хродомеру: «Ты теперь, Хродомер, знаешь, что тебе делать; мудростью же я одарил тебя свыше всякой меры». И ускакал на коне хродомеровом, весело смеясь.
      Хродомера будто отпустило что-то. Пал он на берегу, как подкошенный, и заснул мертвым сном. Недолго длился сон этот. Пробудился вдруг он разом и на ноги вскочил. Стал оглядываться по сторонам: где же конь Рокс? Заметался туда-сюда. Про реку, что рядом протекала, позабыл и с обрыва внезапно сверзился. В реку упав, сдался Хродомер и бунтовать против воли богов оставил.
      И понесла его река; Хродомер же забылся.
      Очнулся Хродомер от того, что река его в берег головой ударила. Выбрался Хродомер на берег. Увидев же следы кострища на том берегу, понял Хродомер, что место это обжитое и людьми обогретое. Голос же сказал Хродомеру: «Здесь жить будешь». И предрек ему, Хродомеру, славу великого старейшины, если селу основание положит.
      Огляделся Хродомер и понял, что наг, как младенец новорожденный. Ничего при нем более не оставалось: конь Рокс, бурдюк с брагой недопитой (половина оставалась), меч, щит — все сгинуло, один лишь нож на поясе остался, да шлем на голове.
      Этим-то ножом, славя богов, стал Хродомер землянку возле кострища копать. Хотел сперва землянку копать, как отцами и дедами заповедано. Чтобы сперва яму выкопать, для тела просторную, затем стены земляные ивовым плетением забрать и глиной замазать, чтобы земля не осыпалась, сверху же бревенчатый накат соорудить и землею его засыпать — для тепла. И место уже Хродомер присмотрел. Однако тот, кто с Хродомером и прежде был, кто коня Рокса увел, а теперь вернулся, Хродомера от замысла его отвадил. И так ему сказал, что, мол, ушел ты из села, как зверь, и жить тебе нынче, как зверю, и потому иначе жилище копай. И косогор указал ему глинистый. В склоне того косогора и велел рыть себе нору. И стал Хродомер рыть себе нору. И так думал Хродомер: если Арбр в образе зверя угоден богам, то и он, Хродомер, в зверином обличии богам угоден. Ножом рыхлил, руками выгребал. Как прежде в веселье себя не щадил, так теперь не жалел себя в работе. Все оттого, сказал Хродомер, что в те времена не принято было, чтобы воин над собою трясся.
      Дни сменялись ночами. После ночей снова восходило солнце. Одни дни были солнечными, другие пасмурными. Голоса богов звучали теперь редко. И все больше о делах с Хродомером говорили: здесь, мол, так лучше землю выбирать, а здесь — иным способом. Слушаясь некоего божества, выкопал Хродомер себе землянку, хотя прежде такой работы делать ему еще не приходилось.
      Хродомер добавил, что следы этой землянки до сих пор за его домом видны. Дядя Агигульф тут заметил удивленно, что яму ту всю жизнь за барсучью нору почитал и никогда не подозревал в ней человечьего обиталища. На это Хродомер пояснил, что землянка с годами просела и осыпалась и через то уменьшилась, а в иные годы была просторна, как алариховы хоромы, и столь же крепка. И в землянке этой не только Хродомеру место находилось, но и божеству, которое во всем ему помогало, покуда копал. Оно конечно тесновато было с божеством вдвоем в землянке сидеть, но все равно кое-как поворачивались. Тем паче, что спал Хродомер в землянке своей все-таки один. Божество где-то в ином месте голову преклоняло. А где — то Хродомеру неведомо.
      Божество землю вместе с Хродомером не копало, но давало советы. И всегда это были к месту советы, дельные. Лишь один раз, когда крепость землянки испытывали, божество в землянке осталось, а Хродомера на крышу послало, прыгать. В первый раз обрушилась крыша, и строго наказало божество Хродомера за нерадивость. Зато уж второй раз выдержала.
      И опять-таки, продолжал рассуждать Хродомер, когда впоследствии Рагнарис появился (а что Хродомер, что Рагнарис — оба в плечах были широки и телом статны), так оба в землянке помещались. Иной раз и Мидьо ночевать пускали, когда дождь был.
      Но Рагнарис — тот тоже сразу землянку рыть начал. Но о том, как Рагнарис в село хродомерово пришел, сказ особый.
      Когда же закончил копать землянку Хродомер, то божество, которое неотлучно при нем находилось, покуда длилась та работа, покинуло его. И внезапно покинуло. Ибо вдруг ощутил простор в землянке Хродомер.
      И только когда готова была землянка, отправился богопослушный Хродомер осматривать место, куда привели его боги.
      Увидел он, что место это для жилья весьма непригодное. А кострище, что подле землянки было, либо охотники какие-то жгли, либо скамары, на ночь здесь остановившиеся.
      Однако недаром отяготил ум свой новой, сверхчеловеческой мудростью Хродомер. Ибо постиг, что божество, с ним неотлучно находившееся, был никто иной, как Локи. Но и Локи иной раз ко благу хитрые сети свои плетет.
      После же понял Хродомер, что падение в реку с обрыва на самом деле чудом было. Впоследствии прошел он вверх по течению, к тем местам, откуда его водой принесло, и увидел, что река вытекает из болот и никакого обрыва там в помине нет ни по одному из берегов.
      Да и идти до этих болот совсем недолго; плыл же Хродомер по реке несколько дней. Дивно это. И когда в капище жрецам об этом рассказал, то согласились с ним жрецы: воистину, дивно это.
      С другой стороны, если уйти на пару дней вниз по течению, то обрывы там часты. Возможно, стало быть, что Хродомер вверх по течению плыл. А это уж воистину чудо и воля богов явлена здесь. Ну да не умом человеческим планы Локи постигать.
      Так прошептал Хродомер. И видно было, что мысль эта постоянно к нему возвращается.
      Когда божество оставило Хродомера, понял он, что настало время жить в одиночестве и постигать все, что с ним случилось. И жил Хродомер один, и постиг вполне.
      Покуда лето стояло, питался кореньями, ягодами да птицей и мелким зверьем, какое ловил в травяные силки. И поначалу не горевал Хродомер, но после думы одолевать его стали. И первая дума была о женщине. Ибо начал уже задумываться о своем будущем роде Хродомер.
      И вот однажды сидел он на берегу реки, погруженный в размышления. Что в голове не помещалось, то палочкой на песке рисовал, чтобы сподручнее было. Размышления же о том шли, как станет Хродомер старейшиной в селе богатом и процветающем.
      И нарисовал на песке воина, рядом с ним женщину с ребенком, потом коня и скарб домашний, — как сейчас видит Хродомер этот рисунок на сыром песке, — вот тут-то услыхал он женский голос. Бранила женщина кого-то на чем свет стоит и при том имя хродомерово поминала.
      Удивленный, поднял Хродомер голову и увидел, что по берегу прямо к нему направляются воин, женщина и конь, — будто ожил тот рисунок. Только ребенка с ними не было; но когда приблизились, разглядел Хродомер, что женщина уже на сносях.