Тогда дед, кряхтя, поднялся с колоды, к Гизульфу подошел — тот лежал на боку, ртом воздух хватал — палкой его ткнул несильно, хмыкнул: в самую, мол, пору тебе с дряхлым Хродомером… по ягоду…
      И в дом пошел.
      А к вечеру к Хродомеру дед ходил и там, говорят, шибко ругался. Аргаспова Тиви поутру матери нашей Гизеле сказывала, что полночи не спала, так громко домочадцы хродомеровы меж собою препирались. Растревожил их Рагнарис, будто в курятник ненароком ступил.
      Я злился на Фаухо за то, что мне пришлось из-за нее Гизульфу помогать. Гизульф меня заставил глину таскать и на крышу погнал, потому что я легче, а он сильнее. На Гизульфа тоже злился: совсем немного оставалось ему продержаться, а он пал.
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДВУЛЬФА

      Через день и Одвульф воротился. Одвульф мрачный приехал, сам неразговорчивый, на скуле синяк. Рассказывать Одвульф в наш дом пришел. Оттого мы с Гизульфом при рассказе сем были.
      Вот что Одвульф нам поведал.
      Прибыл он в то село перед закатом, когда с полей все уже домой вернулись и садились трапезничать. Знал Одвульф, что в том селе родич у него живет по имени Сигизвульт. Хоть никогда Одвульф этого Сигизвульта не видел, но точно знал, что родичи они и не откажет ему Сигизвульт в крове и еде, коли с вестью приехал.
      Стал искать Сигизвульта. В том селе три Сигизвульта жили. В родстве первый из трех спрошенных Сигизвультов признался. Точнее, отрицать родство то не мог.
      Когда сказал о том Одвульф, так Хродомер, рассказ его слушая, засмеялся. И Рагнарис засмеялся. Пояснил Хродомер, что и те два других Сигизвульта тоже от родства бы не отреклись, ибо все они между собой родичи. Дедушка наш Рагнарис еще спросил, как отца того Сигизвульта звали.
      — Мундом звали, — Одвульф сказал.
      Дедушка Рагнарис с Хродомером головами закивали и переглянулись между собой, будто знали что-то. После дед буркнул Одвульфу: мол, это мне он родич, Сигизвульт, а тебе так — седьмая вода на киселе. И продолжать рассказ велел.
      Посадили Одвульфа за стол. После трапезы Сигизвульт с ним в разговоры вступил. Спросил родича: с чем в село прибыл? Одвульф и поведал ему, что дело его чрезвычайно важное, срочное, такое, мол, дело, что и старые распри забыть надобно. Сигизвульт подивился: что за дело такое.
      Одвульф сказал: есть в нашем селе воин такой — Агигульф. Пошел этот Агигульф с мальцами рыбачить на дальнее озеро и там прибил кого-то.
      И спросил Сигизвульта: не случалось ли и в вашем селе чего подобного? Старейшины, дескать, наши меня затем и послали, дабы узнал.
      Тут дедушка Рагнарис с досады плюнул, лицом стал как чищеная свекла, однако сдержался — промолчал.
      Сигизвульт отвечал степенно (вежливый человек этот Сигизвульт), что ежели на рыбалку из их села кто пойдет, то, ясное дело, случится ему прибить щуку-другую, а то и сома. А кого воин-то ваш, Агигульф, — тот, что с мальчишками — прибил? Неужто столь крупную рыбину взял, что даже наше село решил о том оповестить?
      Одвульф на это отвечал, что в том-то и беда. Ибо кого прибил — неведомо. Рыжего кого-то. И голову ему снял. И меч забрал.
      На то Сигизвульт кашлянул и еще более степенно осведомился, чем еще поживились тот славный ваш воин Агигульф с мальчишками? Много ли награбили?
      Я этот рассказ слушая, так и замер: неужто про портки Сигизвульту рассказал — опозорил и себя, и нас с дядей Агигульфом?
      Но Одвульф про портки ничего говорить не стал. Сказал Одвульф, что ответил этому Сигизвульту весьма вежливо: мол, не ради грабежа убили рыжего, а просто так. За то, что незнакомый был. За то, что в камышах сидел. И за то, что рыжий этот уже как-то раз попадался на глаза воину Агигульфу, но никто в нашем селе про рыжего не поверил, через что тому воину Агигульфу позор великий вышел. Вот воин Агигульф и осерчал на рыжего и решил правду свою отстоять. Для того и нужна была ему голова того рыжего.
      Тут Сигизвульт спросил, что же за храбрец у вас такой, этот Агигульф? Чей он сын? На это Одвульф отвечал: Рагнариса.
      Сигизвульт осведомился: не того ли самого Рагнариса, которого отец из дома за беспутство выгнал?
      Одвульф отвечал: того самого. Да только у нас он — почтенный старейшина, отец многих сыновей. И Агигульф — славнейший из них, хотя и уступает Ульфу, старшему брату своему. Страшен Ульф, средний сын Рагнариса, с мечами в обеих руках.
      Сигизвульт и про Ульфа расспрашивать начал. Что, мол, этот Ульф тоже по камышам с мальчишками славы себе добывает? Одвульф на то отвечал, что ныне в рабстве Ульф — проигрался Ульф со всем семейством самому Теодобаду, военному вождю. Сигизвульт признал: ежели самому вождю, то воистину славный то подвиг.
      Затем Сигизвульт, все столь же учтиво, предложил к рыжему, который в камышах сидел, в разговорах возвратиться. Спросил про голову — какова, мол, участь головы?
      Голову эту славный воин Агигульф в другое место повез показывать. К гепидам повез. А чтобы ему, Одвульфу, в рассказе его вера была, меч тот чужаков Одвульф с собой привез.
      И Сигизвульту меч предъявил.
      Сигизвульт меч тот осмотрел, ощупал, чуть не обнюхал, едва не облизал. Потом и сыновья Сигизвультовы с зятьями его тоже меч этот смотрели, щупали, нюхали, лизали. Чуть было не съели. После суждение свое вынесли: не нашенский, мол, меч.
      И спросил сыновей да зятьев сигизвультовых Одвульф: не видали ли чего подобного? И им тоже про рыжего рассказал.
      Зятья же и сыновья Сигизвульта вид наглый имели. Сразу видно — не держит их твердой рукой Сигизвульт! Отвечали насмешливо: есть, мол, в селе у них воин один, Хиндасвинт, до медовухи весьма охочий; так вот этот Хиндасвинт в Бога Единого с Добрым Сыном верует. И один раз, упившись, долго по лесу за каким-то Пилатом гонялся — мерещился ему за деревьями Пилат: манил. Ярился Хиндасвинт: зачем Пилат с ним играет? Убить, стало быть, этого Пилата хотел Хиндасвинт. Ради чего Пилат Доброго Сына распял, вражья морда?
      Так вот надо бы этого Хиндасвинта распросить, может, он и рыжего видел.
      И спросил один из зятьев сигизвультовых Одвульфа: а не Пилат ли часом рыжий тот?
      А старший сын сигизвультов с глазами жабьими подтвердил: и верно, рыжий-то — Пилат. Надо Хиндасвинта утешить: отомстили, мол, за Доброго Сына. Отдыхай, Хиндасвинт. И заржал, заходясь, что гизарнов жеребец.
      А второй зять сигизвультов спросил Одвульфа: что, мол, воин тот ваш Агигульф, новой веры, что ли, коли за Доброго Сына так ратует, Пилата по камышам истребляет?
      Потупился Одвульф, за больное место его задели. Нет, сказал честно, воин тот Агигульф, хоть и славен и доблестен, но в вере своей заблуждается и поклоняется идолищам.
      Тут один из сыновей Сигизвульта (Одвульфу он сразу не понравился — рожа лисья и говорит вкрадчиво да с подковыркой) сказал: не Гупту ли нашего часом этот Агигульф прибил? Гупта-то наш рыжий — и шастает где ни попадя. Мог и в камышах у вас сидеть. Кто ведает, что блаженному на ум взбредет.
      Остальные стали кричать на этого сына Сигизвульта: что ты несешь? У гепидов, мол, наш Гупта. Сами же его туда и провожали. Твердил блаженный, что Слово Божье гепидам понес. Воистину, блаженный. Ей-ей, блаженный. Это же надо, к гепидам пойти со Словом Божьим! Теперь не ранее, чем через год, вернется, быстрее не втолкует. Благую Весть гепидские головы в месяц не пережуют.
      Тут Одвульф переживать стал. Как это — нет в селе Гупты? Как же без Гупты? Он ради Гупты, можно сказать, и вызвался в село то идти.
      На то зятья и сыновья Сигизвульта заухмылялись гнусно — Сигизвульт им в том препон не ставил — и сказали: вот так-то, без Гупты.
      Тогда Одвульф потребовал: пусть тинг соберут. Сигизвульт отвечал, что он, Сигизвульт, не против и поговорит со старейшинами, чтобы тинг собрали. Но хочет еще раз от родича своего Одвульфа услышать: как он объяснит людям, почему их от трудов оторвали, ради какого дела на тинг собрали? Ужели забыл достопочтенный Одвульф, что время страды близится. И кстати, велико ли хозяйство у славного воина Одвульфа?
      Удивился Одвульф. Разве он только что Сигизвульту все это не растолковал? Ну, коли все у них в селе такие непонятливые, еще раз повторит: есть у нас воин, Агигульф. Пошел он как-то раз с мальцами рыбу ловить…
 
      Тут Одвульф рассказ свой оборвал. Посмотрел сперва на Хродомера, потом на Рагнариса. Синяк свой потрогал. Рагнарис и спросил его, презрения не скрывая: что, сразу тебе синяк этот поставили? Одвульф ответил нехотя, что синяк ему поставили не сразу. Добавил, что зятья у Сигизвульта какие-то бешеные, не пожалел Сигизвульт дочерей своих, когда замуж их выдавал. Небось, в кровопотеках все ходят и с волосьями вырванными.
 
      Сигизвульт заявил, что тинг собирать не будут. Трудно будет Одвульфу объяснить людям, почему он, Одвульф, в самый канун страды по округе шляется. За скамара же примут. Нечего его, Сигизвульта, родством таким перед всем селом позорить. Так что лучше ему, Одвульфу, сейчас пойти на сеновал спать, а наутро Сигизвульт его к старейшинам отведет.
      Наутро отвел Сигизвульт Одвульфа к старейшинам.
 
      Дедушка Рагнарис перебил рассказ Одвульфа и спросил, как старейшин в том селе зовут. Одвульф ответил: самого старого зовут Валия — седой как лунь. А второго — Бракила.
      И опять переглянулись дедушка Рагнарис и Хродомер. Знакомы им были, видать, эти Валия с Бракилой.
 
      Сигизвульт старейшинам сказал, отводя глаза, будто украл что-то: дескать, родич к нему из ТОГО села приехал. Про этого родича он, Сигизвульт, прежде никогда не слыхивал, но сочлись родством и вышло так, что действительно они родня. Потому ночевал Одвульф под его, Сигизвульта, кровом, а теперь с новостью своей к старейшинам пришел.
      Одвульф с того начал, что меч чужака старейшинам показал.
      Тут наши старейшины, Хродомер и Рагнарис, вздохнули с облегчением. Хродомер спросил Одвульфа: сам, мол, додумался с меча разговор начинать? Одвульф ответил: нет, это Сигизвульт присоветовал.
      Рагнарис тогда сказал Хродомеру:
      — Помню этого Сигизвульта, смышленый был сопляк. Ничего удивительного, что в доброго мужа вырос. И отец его, Мунд, глупцом не был.
      Услышав имя Мунда, Хродомер закивал. Помнил он Мунда. А Сигизвульта не помнил, он еще до рождения Сигизвульта из села того ушел.
      И рявкнул на Одвульфа: ну, что замолчал? Рассказывай!
      Одвульф продолжал.
      Поглядели старейшины на меч и спросили, где добыл диковину. Бракила же добавил, что у сына его Арбра такой меч был. Дескать, у герульского богатыря Оггара взял, а где Оггар его добыл — то ныне неведомо. И спросить Арбра нельзя, потому как умер Арбр много лет назад.
      Дедушка Рагнарис тут уронил тяжко:
      — Еще как умер.
      Я так и обмер: неужто про того самого Арбра речь ведут?
      Но больше об Арбре речи не было, а снова вернулись к мечу. Одвульф старейшинам того села рассказал всю историю. Старейшины слушали его внимательно. Бракила только переспросил, чей сын этот Агигульф, который чужака убил, а после того, как Одвульф ответил: Рагнариса, невзлюбил сразу и Агигульфа, и Одвульфа.
      Ничего, правда, не сказал, но по всему видно было, что не люб ему посланник.
      Тут Одвульф потупился и сказал Хродомеру и Рагнарису, что потом только понял, за что так невзлюбил его Бракила.
      Хродомер с Рагнарисом долго молчали. А после Рагнарис как заревет:
      — Ты что, мол, сучья кость, эту историю и старейшинам так же рассказывал, как Сигизвульту?
      Одвульф подтвердил: да, слово в слово.
      Хродомер только рукой махнул. Сказал Одвульфу:
      — Опозорил ты нас перед Валией и Бракилой.
      Одвульф удивился и сказал Хродомеру:
      — Сигизвульт мне то же самое говорил.
      Дедушка Рагнарис по столу хлопнул и велел кратко говорить: какой ответ тамошние старейшины дали.
      Одвульф отвечал, что старейшины того села так велели передать старейшинам нашего села: никогда, мол, толку не было ни от Хродомера, ни от Рагнариса; так чего ждать от села, где их старейшинами посадили? Если уж Хродомер с Рагнарисом там за лучших и мудрейших почитаются, то что говорить об остальных? Рагнарис в кости проиграл младшую сестру, в последний только момент узнали и еле спасли от позора.
      Хродомер же только и горазд был, что отцовских служанок портить, ублюдков им делать. И каких сынов они воспитать могли, коли их самих отцы из дома за недостойное поведение выгнали?
      Валия же добавил: таких вот и воспитали: один, славный воин, в камышах людей безвинных истребляет и грабит; другой же, славнейший, за долги в рабстве мыкается…
 
      Мы с Гизульфом поняли: ежели сейчас дедушка Рагнарис вспомнит, что мы все это слушаем, — непременно изгонит. И тогда уж не выведать нам, как там дальше у Одвульфа сложилось. Потому сделались как бы невидимыми, точно две мыши. Я даже старался пореже дышать.
      Но, по счастью, дедушке Рагнарису с Хродомером не до нас было, ибо набросился вдруг дедушка Рагнарис на Одвульфа. Я подивился: сколько силы в дедушке! Так стремительно кинулся, что и не успели заметить, как Одвульф уже посинел и глаза у него выкатываются из орбит.
      Хродомер и брат мой Гизульф с трудом дедушку от Одвульфа оторвали, не то убил бы. Одвульф на полу скорчился, за горло обеими руками держится, хрипит и слезы роняет. Больно ему.
      Дедушка Рагнарис заревел на весь дом, чтобы Ильдихо пришла и молока принесла с собой — гостя напоить. Ильдихо кринку принесла, по сторонам поглядела.
      — Где гостюшка-то? — спросила.
      Дедушка на Одвульфа показал (Одвульф у его ног корячился): вот.
      Ильдихо молоко на пол возле лица одвульфова поставила и ушла, в мужскую ссору не вмешиваясь.
      Одвульф молоко выпил, долго плевался, кашлял, хрипел, горло тер. После сел и рассказ свой продолжил. Сказал, что недаром имя его означает «Бешеный Волк». Не успокоился он на том, что старейшины те, Валия с Бракилой, высмеяли его и к вести не прислушались. Стал по всему селу правды искать.
      Ни одного двора не пропустил. Везде историю свою рассказывал. Дети за ним по всему селу бегали, бабы кормили. В этом селе к блаженным привыкли, потому что у них Гупта есть, а теперь, когда Гупта к гепидам ушел, скучали. В том селе даже дума шла, будто Гупта Одвульфа нарочно прислал, чтобы не очень по нему, Гупте, скучали.
      Но и так не сыскать ему было правды. Слушать-то его слушали, меч рассматривали, но рассказу не верили, больше потешались.
      Тогда Одвульф на хитрость решился. Вызнав у змеев ядовитых, сигизвультовых зятьев да сынов, все о нраве воина Хиндасвинта, к нему направился. Могуч воин Хиндасвинт, волосом буйно зарос. Меж бородой и космами, из-под низкого лба, злобно маленькие глазки сверкают, будто кровью налитые. Взыскует воин Хиндасвинт благодати Бога Единого и Его Доброго Сына.
      В том селе Гупта лишь одного Хиндасвинта в правоте своей убедил. Никто больше Сына Доброго не любит. Один только Хиндасвинт Его любит и в каждом слове, к себе обращенном, обиду увидеть норовит — себе и Доброму Сыну.
      Тяжела рука у воина Хиндасвинта. В селе его побаиваются, но чтут. Крепко рукой этой хозяйство свое держит.
      Крут нравом Хиндасвинт, но отходчив. Свиреп Хиндасвинт, но сердцем жалостлив и часто слезами умиления бороду увлажняет, на иную малую тварь заглядевшись.
      Добр Хиндасвинт.
      К нему-то и воззвал Одвульф. Сулил, что похлопочет у Доброго Сына за Хиндасвинта. Мол, ведомы ему, Одвульфу, подходы к Доброму Сыну. И с охотой замолвит слово Одвульф Хиндасвинту перед Добрым Сыном, если Хиндасвинт сейчас замолвит слово за Одвульфа перед старейшинами.
      И рассказывал, Хиндасвинта распаляя, как поношениях, которые претерпел от звероподобной родни учтивого Сигизвульта.
      И слушал его Хиндасвинт, яростью наливаясь.
      Так добился Одвульф своего. Началась в том селе распря между могучим Хиндасвинтом и старейшинами, которые в Бога Единого не веровали. И может быть, собрали бы в том селе тинг, как Одвульф требовал, если бы не Сигизвульт.
      Считал Сигизвульт, что родич позорит его. И старейшины, Валия с Бракилой, его подзуживали: позорит, мол, родич тебя, позорит. Учтивый Сигизвульт не своими руками с ним расправился, он псов своих бешеных, зятьев, с цепи спустил.
      Шел Одвульф с одного двора, где учил (он, кроме рассказа о чужаке, еще Слову Божьему учить взялся), и, задумавшись, за околицу вышел. Тут-то и подстерегли его зятья сигизвультовы: накостыляли и прочь от села погнали. Ибо нет гостеприимства за околицей. Гнали, как гончие зайца. Всего оборвали. Но «Одвульф» недаром «Бешеный Волк» означает; он без боя не ушел. И уходя пригрозил, что отомстят за него родичи.
      Тут Хродомер насчет одежды, волнуясь, говорить начал. Как же так, Одвульф? Когда одежу справную тебе давали, уговор был, при всех скрепленный: вернешь в целости и сохранности, ибо не в дар тебе дана, а для того, чтоб наше село в том селе уважали.
      Ты же всю одежу об зятьев сигизвультовых изорвал и тем бесстыдно похваляешься.
      И все больше распалялся Хродомер. Одежа-то была с Оптилы, лучшая. Не хотел Оптила давать, как в воду глядел, да настоял он, Хродомер, ибо честь села блюл. Как же теперь он, Хродомер, в глаза сыну своему, Оптиле, посмотрит? Оптила эту одежу потом и кровью добывал, жизнью своей рискуя.
      И стенал Хродомер: нагим оставил ты, Одвульф, сына моего, Оптилу! Как в поход пойдет мой сын, мой воин? А что будет с ним, когда надвинутся холода? Как нагой встретит зиму? Не дотянет до весны. Ужель не жаль тебе Оптилу, сына моего?
      Оптила тут же стоял и кивал согласно словам отца своего.
      И плакал Одвульф, и жаль ему было Оптилу. И каялся Одвульф. В рабство готов был к Оптиле идти за порванную одежу. Отработать долг свой.
      Тут Хродомер быстро смягчился сердцем и споро определил, что именно должен сделать Одвульф у него, Хродомера, на подворье, дабы обездоленного Оптилу от лютой смерти избавить.
      Тут дедушка Рагнарис, вспомнив, про меч кривой спросил с подозрением. Агигульф, сын его младший, скоро вернется, нужно меч ему возвратить. Агигульф непременно про меч спросит, не забывает такие вещи Агигульф. Неужто и рагнарисова сына обездолил бесстыжий Одвульф?..
      Брат мой Гизульф напрягся: он тоже на этот меч зарился.
      Одвульф же сказал, что меч утратил в бою. Зятья сигизовультовы, звери в облике человеческом, с сердцами, обросшими шерстью, меч отобрали, пользуясь его беспомощным положением. Ибо не к кому было воззвать в селе том, злом и враждебном.
      Тут дедушка Рагнарис сперва запричитал складно, горькую долю Агигульфову оплакивая, ибо жизнь свою оборонить Агигульфу отныне нечем. А потом вдруг страшно рявкнул, чтобы Одвульф вон убирался и хотя бы седмицу ему, дедушке Рагнарису, на глаза не показывался.
      А что до кривого меча, то пусть он, Одвульф, сам Агигульфу все это рассказывает.
      Заплакал тогда Одвульф и прочь побрел, голову свесив. К годье.
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ГИЗАРНЫ ИЗ КАПИЩА

      После того, как Одвульф воротился, три дня минуло — никто не ехал. Дедушка Рагнарис очень ждал дядю Агигульфа, но того все не было. Дед ничего не говорил, только кричал на всех больше прежнего, сына своего Агигульфа заглазно руганью осыпал и меня побил ни за что.
      К полудню четвертого дня Гизарна приехал. Грязью был забрызган и конь под ним чужой, в мыле весь. Не приехал даже — будто алан, ворвался. Мимо дома своего проскакал, как мимо чужого, и — прямо к Хродомеру на подворье. Ему вслед кричали: что, мол, стряслось? А он как не слышит. Только куры из-под копыт разлетаются.
      Уже на подворье хродомеровом коня под уздцы схватили. Гизарна как слепой смотрит. Хродомер вышел.
      Гизарна сказал, что беда случилась. Хродомер на то отвечал спокойно, что и без того видит, что беда случилась. Велел Гизарне молока поднести, а пока отдыхает Гизарна, послать за Рагнарисом и другими.
      Дедушка Рагнарис как услышал, что Гизарна весь грязный примчался и худые вести привез, так и закричал с торжеством: так, мол, и знал, что беда по округе ходит! И отцу нашему Тарасмунду сказал: со мной пойдешь.
      Тарасмунд же отвечал, что ему безразлично, что жрецы языческие говорят. Ежели идолище деревянное что и наболтало жрецам своим, то ему, Тарасмунду, до этого дела нет, ибо он Богу Единому поклоняется.
      На это дедушка Рагнарис сказал, что когда жена его Мидьо Тарасмунда в чреве своем носила, ее Хродомер сильно напугал. И не хотел — а напугал. Медовухи упившись и в веселое расположение придя, зашел на двор к другу своему Рагнарису и заорал непотребным голосом. Видать то происшествие не прошло без последствий. Как послушает рассуждений сына своего старшего, так нет-нет, да вспомнит ту историю.
      Отец наш Тарасмунд, обычно всегда спокойный, в тот день с утра не в духе был. Как услышал те слова дедушки Рагнариса, так внезапно озлился.
      — Коли я тебе так нехорош, — сказал он голосом опасным и тихим, — коли я последыш того испуга матери моей, так что же столь ее, несчастную, обаяло, когда она Агигульфа, любимчика твоего, носила? Птицы, что ли, небесные, что не сеют не жнут, а всякий день сыты бывают?
      На то дедушка Рагнарис отрезал:
      — Хотя бы и так!
      И вышел из дома, палкой стуча. Со двора гизульфов визг донесся — дедушка, видать, попутно огрел.
      Отец наш только плечами пожал, но ничего не сказал.
      Прошло время, и тут Скадус-раб от Хродомера прибежал, отца нашего зовет. Кличут, мол, тебя старейшины, Тарасмунд.
      Отец наш говорит:
      — Не пойду. Не о чем мне с идолищами толковать.
      Ушел Скадус. Отец наш насупился, мы к нему даже подступаться опасались. Редко он таким бывает.
      Одвульф к нам заявился. Сказал:
      — У Хродомера на подворье сейчас крик большой стоит, ибо вести Гизарна привез нехорошие. Тебя прийти просят. Не об идолищах толкуют, а о вражеском нападении.
      Тарасмунд еще больше брови хмурит.
      — О каком еще нападении? Архангел Михаил, что ли, капище сокрушил?
      На то Одвульф сказал:
      — Рать ли небесная, враги ли наши, только от капища уголья одни остались.
      Тарасмунд спросил Одвульфа, пристало ли о капище языческом столь радеть?
      У нас в селе Одвульфу не вдруг поверят. Много сочиняет Бешеный Волк, в святые рвется. Вот и отец наш Тарасмунд верить ему не спешил.
      Одвульф тогда передал, что у Хродомера говорили. Мол, ты, Тарасмунд, местность вокруг капища хорошо знаешь — тебя же в воины там посвящали. И голова у тебя ясная, так что совет твой был бы очень кстати.
      Тарасмунд спросил, кто так говорит. Одвульф сказал: так отец твой, Рагнарис, говорит и Хродомер с ним согласен.
      Тарасмунд больше ни слова не сказал, а встал и за Одвульфом пошел. Мы с братом Гизульфом тоже пошли. Поняли: что-то нешуточное случилось. Отец же нас гнать от себя не стал. Так вчетвером на хродомерово подворье и пришли.
      Гизарна же отцу нашему рассказ повторил. Как приехал в капище, так и обмер. Поначалу даже глазам верить не хотел. По лесу паленым тянуло. От пожарища горький запах долго держится. Наш дядя Агигульф, который не один дом в своей жизни спалил, говорит: беда так пахнет.
      Дом, где жрец жил, сожженный был. Идолы, кроме Вотана (самого большого), на дом повалены и обуглены. Вокруг Вотана головешки валяются — поджечь его пытались и с одного бока почернел Вотан, но устоял — глубоко вкопан был, на века. Часть добычи воинской, что Вотану от наших воинов привозилась, — вся похищена. Что до жреца, — тело его Гизарна чуть поодаль нашел. Все барсуками и лисами объедено было.
      Запах гари еще сильный стоял. И головешки, когда разрыл их Гизарна, теплые были. Дней за пять до приезда Гизарны сгорело капище, не раньше. И многих лошадей следы виднелись. От полуночи пришли и на полночь уходили супостаты.
      Хродомер с Рагнарисом молчали. Тарасмунд же вопросы Гизарне задавал: где тело жреца нашел, цела ли изба мужская, не было ли с полудня следов, шел ли Гизарна по тем следам — не поворачивали ли те следы потом на полдень, в нашу сторону, и много ли лошадей прошло, и крупные ли то были лошади?
      Гизарна отвечал, что тело жреца невдалеке от капища лежало, в кустах, — видать, укрыться жрец хотел. Гизарна бы мимо прошел, не заметив, кабы трупным духом не пахнуло. Убит был жрец мечом или копьем, не понять, потому что объело его сильно зверье лесное.
      Что до следов, то первым делом стал следы рассматривать Гизарна, ибо был в капище с конем и козлами; конь беситься начал, козлы орали. Не хотелось Гизарне попусту пропасть, вестей по себе не оставив. Потому пошел по следам. Козлов же в капище оставил разоренном, привязав их возле Вотана — под его охраной. Долго по следам шел, но они так и уходили на полночь.
      После вернулся, козлов забрал и в дальнее, большое, капище отправился.
      Разное он, Гизарна, видел, но такого — никогда. Великое злодеяние — на капище посягнуть. Кто бы мог такое совершить?
      На это Хродомер сказал:
      — Понятно, кто. Тот, кто Вотану не поклоняется.
      Тут все на Тарасмунда с Одвульфом посмотрели. Одвульф было ощерился и в бой хотел кинуться очертя голову, но Тарасмунд его отстранил и, ничуть не смутясь, сказал:
      — Чужие то были. Вера наша убивать не учит.
      Я слышал это и подивился мудрости отца моего, который одним словом распрю остановил.
      Гизарна же сказал, что то действительно были чужие, потому что, если по шагу судить, кони их мельче наших.
      Долго рядили собравшиеся, кто бы это мог быть. Перебрали все известные племена, но так ничего и не решили. Аланы бы такого не сделали, да и кони у них крупные. Герулы наших богов тоже чтут. Нет, совсем чужой кто-то содеял такое.
      Вот и он, Гизарна, так и не понял, кто это сотворил. Решил в большое капище, не медля, отправляться.
      Большое капище оттого так называется, что оно общее у нас с гепидами. Жрецов там много. Среди них один, Нута, мудростью славится. Нута очень стар. Его редко беспокоить решаются, ибо боятся лишний раз трогать, чтобы он не умер. Если раздор между гепидами, либо между гепидами и готами, и разрешить этот раздор нужно, и кровопролитие в том не помогает — тогда только Нуту беспокоить решаются. Как Нута скажет, так все и будет.
      Против Нуты ни вожди, ни старейшины не идут, ибо устами Нуты сами боги говорят. Кого проклянет Нута — нет тому спасения. Вон Афару-Солевара проклял Нута, ибо за соль много требовал Афара — так через то и погиб Афара-Солевар бесславно.
      Всей душой стремился Гизарна поспеть в большое капище поскорее, но козлы не кони, быстро не поскачут. Сердцем же изводился Гизарна: кто сотворить такое мог? Кто Вотана не убоялся?
      Только на второй день большого капища достиг. Говорить много не стал. С нашего капища остывший уголь привез и в том капище без слов показал. Жрецы над углем тем задумались. Потом спросили: что это?
      Гизарна сказал:
      — Нуте покажите. Нута поймет.
      Поглядели жрецы на Гизарну и поняли, что прав он. Решились побеспокоить Нуту. Нуте уголь в руку вложили (почти ослеп от старости Нута); тот едва пальцами угля коснулся, как вскричал:
      — Великое святотатство совершено!
      И дух испустил.
 
      В селе у нас потом так говорили. Нута ясновидящий был: если бы от потрясения не умер, то сказал бы по углю остывшему, кто те злодеи были, что капище сожгли.
      Другие же говорили, что надежда на Гупту осталась. Гупта тоже ясновидящий да к тому же еще и святой. Гупту тоже можно было бы спросить. Но только где его искать, Гупту?
      Одвульф говорил, что Гупта к гепидам ближним пошел. Стало быть, наш дядя Агигульф должен был с Гуптой встретиться.
 
      Когда Нута умер, другой жрец, Верекунд, пытался с духом Нуты говорить, чтобы тот имя святотатцев открыл. Но не нашел Нуту. О том и сказал Верекунд Гизарне. Гизарна опечалился и спросил: что же теперь делать? Как узнать, кто враг наш? Верекунд ему ответил, что думать будет, а Гизарна пусть идет и отдыхает.
      О чем Верекунд думал — о том Гизарна не ведал. Сидел и угощался, ибо до того несколько дней не ел.
      Посреди трапезы вошел младший жрец. Дождался, пока насытится Гизарна, после одежду чистую подал Гизарне и велел тому переодеться.
      Гизарна на одежду поглядел и душой захолодел: особая то была одежда, белая, жреческими рунами расписанная.
      Спросил жреца: зачем, мол, такую одежду надевать? Жрец и рассказал все, как было. Мол, ходил Верекунд за Нутой, чтобы спросить Нуту обо всем, но не угнался за духом ясновидящего. Хочет Верекунд, чтобы помог ему Гизарна. Кровь у Гизарны молодая, а ноги быстрые. Гизарна догонит Нуту. Пусть спросит, кто святилище разорил, а жрецам Нута пусть ответ даст: кто из жрецов здешних место Нуты занять достоин.
      Смекнул тут Гизарна, к чему младший жрец речь ведет. Слишком близко, видать, большое капище к гепидам стоит. Совсем огепидились жрецы. Ты к ним с вестью, а они тебя резать. И подумал Гизарна о том, что неизвестно еще, догонит ли он Нуту; а селу своему родному он живой нужен, иначе кто весть о капище разоренном передаст?
      Рассудив так, схватил Гизарна со стола кувшин и об голову жреца разбил; после из избы выскочил — и был таков. По дороге еще двое младших жрецов Гизарну остановить пытались, но и их сокрушил могучими ударами Гизарна. Вырвался из капища. Никому ущерба большого не нанес и сам не пострадал; однако коня лишился.
      Полдня хоронился возле капища, в буреломе прятался. Выжидал. Ночью, когда светать уже стало, от ужаса трепеща, коня свел с пастбища, что возле капища было. Те, кто в ночном с конями были, не слишком за табуном приглядывали. Кто в капище, в лесу сокрытое, пойдет ночью коней красть?
      А вот Гизарна пошел.
      Так и спасся из капища. Хоть совета от жрецов не привез, но зато привез вести. И себя воротил в целости.
      Тут Тарасмунд сказал Гизарне, что получил он добрый урок — каковы кумирни языческие. Чем по местам таскаться, где бревнам поклоняются, шел бы лучше в храм Бога Единого и с годьей потолковал. Он, Тарасмунд, сам объяснить не берется, а годья хорошо такие вещи растолковывает.
      Рагнарис заревел, что не для того Тарасмунда пригласили, чтобы он подобные речи вел. О деле думать нужно, а не богами квитаться.
      Хродомер же, как Гизарна о Верекунде речь повел, за голову взялся да так и держался, будто болела у него голова. На лице страдание застыло. Когда замолчали все, сказал Хродомер: