* * *

      Наутро Сигизмунд был пробужен в девять часов появлением целой делегации: техник-смотритель, унылая Томочка, сантехник дядя Коля и маляр — женщина средних лет в толстых штанах и заляпанном краской ватнике. Оставляя грязные следы, они протопали по коридору, зашли в комнату и принялись осматривать место катастрофы. Дядя Коля, часто повторяя слово «говно», объяснял, что вины сантехников здесь считай что и нет. А есть вина РЭУ. И трубы опять же говно. Сто лет назад надо было… думать.
      Томочка молчала. Техник-смотритель записывала. Готовила акт. Маляр-штукатур изучала предстоящий фронт работ. Бубнила что-то вроде «здесь обстучать… да, еще с месяц не подсохнет… А тут забелить…»
      Сигизмунд, никому не нужный, маячил поблизости. Пытался указывать технику-смотрителю, чтобы акт составляла по всей форме и правильно.
      Закончив осмотр, делегация тем же порядком двинулась к выходу.
      — Акт! — напомнил Сигизмунд.
      Делегация притормозила. Техник-смотритель обернулась.
      — Сейчас на четвертый сходим. Заверим. Потом подпишем в РЭУ. В пятницу заберете.
      — Почему в пятницу?
      — Потому что начальство в РЭУ будет только в четверг.
      — А что оно делает до четверга?
      — На Банковском трубы прорвало, два дома без отопления стоят. А завтра обещали минус восемнадцать. В пятницу зайдите.
      И делегация отбыла.
      — Лантхильд! — крикнул Сигизмунд. — Вымой пол.
      …Девка уже домывала пол, когда в дверь позвонили снова. Явилась маляр-штукатур.
      — Ну че, — сказала она с порога, — обстучать у вас надо…
      — Хво? — растерянно спросил Сигизмунд.
      Маляр не обратила никакого внимания на то, что спросили ее по-иностранному.
      — Штукатурку мокрую сбить, не то упадет, не дай Бог, на голову, пристукнет… — пояснила она. — Газетки постелите пока. Стремянка есть у вас?
      Сигизмунд полез за газетками. В начале перестройки усердно копил. Для истории. Теперь без всякой жалости устилал историческими личностями пол и диван, стол и книжные полки. Мелькали лики Горбачева, Ельцина. Фамилии: Нуйкин, Салье, Новодворская, Иванов и Гдлян… Господи, как давно все это было!
      Притащил стремянку. Малярша споро забралась наверх, обстучала потолок, усеяв газеты кусками штукатурки. В комнате стало жутко.
      — Ну вот, — бодро сказала она, слезая со стремянки, — месяцок посохнет, а там сделаю.
      — Сколько посохнет? — переспросил Сигизмунд.
      Она еще раз подняла голову к потолку.
      — Да месяцок, быстрее не выйдет. Оно же высохнуть должно, иначе и смысла нет белить. Сантехники из перекрытий аквариум сделали, рыбу можно разводить. Пока все вытечет, да просохнет… К февралю сделаю.
      Она ушла. В коридоре остались белые следы.
      Ворча себе под нос, Лантхильда принялась отмывать за ней пол.

* * *

      Сигизмунд был благодарен девке. Не будь Лантхильды — разгребал бы сам весь этот хлам. Как миленький. Не при царизме живем, у нас слуг нет. Есть только жены. И еще есть слуги народа, это которые по телевизору. Они тоже хлам разгребать не будут.
      Вечером, предварительно созвонившись, заехал к Генке. Генка обитал в районе «Электросилы». Когда Сигизмунд позвонил и сказал, что заедет по делу, Генка не проявил ни радости, ни удивления. Заехал — ну и ладно. Уехал — да и аллах с тобой.
      Дверь открыл Генка. Театрально вскричал:
      — А, родственничек!
      — Кто это, Гена? — донесся с кухни голос тетки.
      — Это я, тетя Аня! — крикнул Сигизмунд.
      — Ой, Гоша… — Тетя Аня выплыла из кухни, вытирая руки о полотенце. — Раздевайся, сейчас чаю… Ты с работы, голодный? Может, пообедаешь с нами?
      — Ну да, будет он наши пустые щи хлебать… Он у нас генеральный директор, он у нас по ресторанам, девочки, стриптиз, мясное ассорти… — сострил Генка.
      — Гена! — укоризненно сказала тетя Аня. — Что ты несешь?
      Даже покраснела, бедная.
      — Да нет, тетя Аня, я по делу, на минутку. У меня дома обед.
      Сказал — и сразу осекся. Тетя Аня вздохнула (она тяжело переживала семейную неудачу Сигизмунда — видать, попрекала прежде сына-балбеса: мол, кузен-то женился, семью завел, а ты…)
      — Давно пора, Гошенька, — сказала она.
      — Что пора?
      — Мужчина должен быть женатым, — сказала тетя Аня.
      — Нет, это я сам готовлю, — неискусно соврал Сигизмунд.
      — Дело твое. — И проницательная тетя Аня уплыла на кухню.
      — Пошли, пока она снова не завелась, — заговорщически прошептал Генка. Потащил Сигизмунда к себе в комнату.
      Берлога Генки представляла собой длинный, очень темный и исключительно захламленный пенал. Преимущественно хранились здесь разные мелкие предметы, необходимые для бизнеса на студенчестве: какие-то курсовые, старые учебники, видеоматериалы, в углу неприютно приткнулся старенький компьютер, «троечка», на полу сиротливо громоздился магнитофон «Юпитер», еще бобинный. Под самым носом у продавленной тахты, на которой только Генка и мог лежать
      — у остальных сразу начинал ныть позвоночник — стоял телевизор. Тоже советский. Все это было густо припорошено пылью.
      — Мать рвется тут все прибрать, — похвалился Генка, — а я не даю. Удерживаю, как царь Леонид Фермопилы.
      Одна стена и шкаф отражали давнее увлечение Генки художественной фотографией. Были залеплены наглухо. Генка полагал, что чем крупнее фотография, тем она художественнее. Несколько штук — с детьми. Дети собирали цветочки или беседовали с кошечками. Имелись пейзажи. Тоже в ограниченном количестве. Березка во поле, клен, роняющий листья. Речка и мостик. Пейзажи только деревенские. Генка ездил их снимать в Белоостров.
      Больше всего Генка фотографировал баб. Были здесь девицы одетые и раздетые, одевающиеся и раздевающиеся. У всех очень большие, многозначительные, сильно накрашенные глаза. И волосы распущенные. И все чрезвычайно серьезны. Не любил Генка легкомысленного хихиканья в объектив.
      — Слышь, балбес, дело есть, — начал Сигизмунд, осторожно присаживаясь на тахту, прикрытую старым колючим ковром.
      — И чем же может помочь блистательному гендиру бедный родственник? — развязно осведомился Генка.
      — Не комплексуй. Это тебя не красит, — обрезал Сигизмунд. — У тебя видеокамера на ходу?
      Генка насторожился.
      — А что?
      — Одолжи на пару дней.
      — Чего?
      — Видеокамеру, говорю, на пару дней одолжи.
      — Кобеля своего увековечить решил, что ли?
      Во время одного из визитов Генки к Сигизмунду кобель проел генкины штаны.
      — Ярополка. К родителям поеду…
      — Ладно, — нехотя сказал Генка. — Что ты как последний жлоб, в самом деле…
      Вытащил ящик письменного стола — большого, добротного, сталинских времен. Извлек камеру.
      — Пользоваться умеешь? Да ладно, гляди. Она для дураков сделана. Сюда гляди, тут жми…
      — Да знаю я, знаю…
      Генкины объяснения вдруг напомнили Сигизмунду его собственные — когда он девку обучал пользованию «поляроидом».
      — Футляр от нее есть?
      Генка порылся в ящике. Вывалил на стол кучу проводков, каких-то разъемов, адаптеров…
      — Что-то не вижу… Да так бери, без футляра… Не найду сейчас. Только ты подзаряди ее прежде, чем снимать. Аккумуляторы не забудь…
      — Платок хоть дай, заверну…
      Генка принес из коридора ветхий шелковый платочек.
      — У матери спер, — похвалился он.
      Сигизмунд обернул камеру.
      — Слушай, еще одно дело. Ты ведь на высшей школе бизнес паразитируешь…
      — Не всем же тараканов травить.
      Сигизмунд пропустил наглую генкину реплику мимо ушей.
      — Достань мне видеокурс для обучения русскому языку.
      — О, блин! — восхитился Генка. — Порнуху бы попросил «импровизэ» — понял бы. А русский-то тебе зачем?
      — Хочу одну чукчу оттрахать, а она не понимает, — сострил Сигизмунд.
      — А че тут понимать, — заржал Генка. — Я тебя научу, как надо делать…
      — Геннадий, достань видеокурс. Деньгами заплачу.
      — Стоха, — быстро сказал Генка.
      — Задница ты.
      — Стоха, — повторил Генка. — За меньшее рисковать не буду.
      — А что, рисково? В окно надо влезать по водосточной трубе?
      — Сказано тебе…
      — Ну все, ладно. Товар — деньги.
      — Тебе для каких?
      — Что — «для каких»?
      — Для испаноязычных? Франкоязычных?
      — Для самых диких.
      — Для чукчей нету.
      — Для папуасов каких-нибудь, понимаешь? И поуниверсальнее.
      Генка помолчал. Поглядел на Сигизмунда пристально. Сигизмунд сделал каменное лицо.
      — Ты это… — сказал Генка. — Ты того?
      — Да тебе-то что? Деньгами плачу.
      — Родственник все-таки… Передачи тебе в дурку носить придется.
      — Это уж не твоя забота. А тебе в дурке появляться и вовсе опасно. Заграбастают.
      — Гоша! — крикнула из кухни тетя Аня. — Иди чай пить.
      — Да я уж поеду, тетя Аня.
      — Ну как это так?
      Пришлось потратить час на чаепития с тетей Аней. Она все расспрашивала, каково быть генеральным директором. Вас, мол, так и отстреливают, так и отстреливают, такая уж опасная работа… кругом бандиты, мафия, по телевизору показывают… Ну все равно, хорошо, что хоть кто-то из нашего рода в люди вышел, а то на Генку своего как посмотрю — так душа слезьми обливается… Ну в кого он такой балбес? В отца, не иначе!
      И махала в сторону генкиной комнаты рукой. Генка благоразумно не показывался.

* * *

      Весь вечер Сигизмунд ходил за Лантхильдой и снимал ее на видео. Та очень быстро привыкла к тому, что махта-харья мается дурью, и не обращала на это внимания. Перемывала посуду, замачивала на завтра окаменевшую фасоль, обнаруженную ею в анналах буфета и вовлеченную в процессы жизнедеятельности. Бранила кобеля. Рисовала. Разговаривала по озо, двигая мышкой. Сегодня ей было все позволено. Лантхильда пользовалась свободой на всю катушку. Книги смотрела. Случайно набрела на порножурнал, давным-давно затесавшийся между корешков и прочно забытый. Сперва раскрыла, потом… Сигизмунд уже понял, что сейчас произойдет. Наехал трансфокатором, показал лицо максимально крупным планом. Белесые брови поползли вверх, глаза расширились, рот скривился. По бледным щекам медленно поползла краска гнева. Отбросив журнал, Лантхильда пнула его ногой. Топнула. Яростно крикнула что-то Сигизмунду.
      Он опустил камеру.
      — Извини, Лантхильд.
      Подобрал журнал и сунул его на шкаф.
      Девка долго не могла успокоиться. Бродила из комнаты в комнату и ворчала. Сигизмунд ступал следом — снимал.
      Наконец Лантхильда засела у себя в «светелке» и запела. Пела она долго и заунывно. Сигизмунд так и не понял, одна это была песня или несколько. Он сидел на полу и снимал ее снизу.
      Звучало все это очень странно. Одни слова тягуче пропевались, зато по другим она будто молотом била. То раскачивалась на тахте в такт, то вдруг подпрыгивала. Сигизмунда даже укачало, будто на море.
      — Ну ладно, девка, — сказал он, обрывая пение. — Аккумулятор вот-вот сядет. Можешь больше не надрываться.
      Лантхильда строго посмотрела на него, но песню довела до конца. Потом улеглась на тахту, подложила ладони под щеку и тихонечко вздохнула. Сама себя разжалобила, горемычная.
      Сигизмунд пошел в гостиную. Поставил камеру заряжаться. Вернулся к Лантхильде, уселся рядом.
      Сидели молча. Ему вдруг жалко ее стало. Никого у нее в этом городе, похоже, нет, кроме него, мудака. А он целыми днями пропадает где-то. И какие мысли в этом таежном котелке варятся?
      Он посмотрел на Лантхильду. Встретил ответный взгляд. Привыкли эти светлые глаза видеть что-то такое, чего он, Сигизмунд, никогда не видывал. Тосковали.
      — Что-то песни у тебя какие-то… — сказал ей Сигизмунд. — Давай я тебя настоящей песне обучу.
      И принялся исполнять песенку крокодила Гены «Голубой вагон». Сперва с нормальными словами, потом:
      Медленно ракеты уплывают вдаль,
      Встречи с ними ты уже не жди,
      И хотя Америки немного жаль,
      Разговор с Китаем впереди…
      Это они орали в старших классах, укушавшись дрянного портвейна. И не ведали тогда похмелья, а курить уже многие начали…
      Лантхильда испытующе посмотрела на поющего Сигизмунда. Сказала:
      — Нии…
      — Что нии?
      Тут девка выдала еще одну песнь. Правильную — с ее точки зрения. Под такую песнь, возможно, шаманы плясали. Разухабистое что-то. И грубое. С сумасшедшинкой. Мурру бы понравилось.
      И вдруг застеснялась. Хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Потом резко села и сказала Сигизмунду:
      — Идьом тай пиит.
      — Это что, Вавила такие песни поет? — спросил Сигизмунд.
      Судя по реакции Лантхильды, можно было понять: да, именно Вавила, причем когда самогонкой по самые брови нальется. Средь таежных буреломов так-то и ревет.
      — Идьом, — повторила девка. — Надо.
      Увидев себя по ого, Лантхильда изумилась. Трясла Сигизмунда за рукав, спрашивала — как это она может быть одновременно и в ого, и в комнате? Нет ли тут чего плохого?
      Сигизмунд смеялся. Время от времени в кадре появлялся кобель. Лантхильда пыталась вступать в разговоры с той, что была в телевизоре. Отвечать на ее вопросы, подпевать ей.
      Бесстрастная камера зафиксировала расправу с порножурналом. Лантхильда воспользовалась случаем и прочитала Сигизмунду какую-то нотацию. Вывод из нотации был странный, потому что снова прозвучало слово «гайтс». Видимо, будь у Сигизмунда коза, не оставалось бы времени на подобные глупости.
      Некоторые сцены Сигизмунд прогонял на двойной скорости. Особенно те, где Лантхильда выясняет отношения с кобелем. Они очень потешно гонялись друг за другом по коридору. Все это напоминало чаплинскую комедию. Девка хихикала.
      Еще простодушную девку весьма насмешила сцена трапезы, пущенная задом наперед. Как куски изо рта вытаскиваются и кладутся в тарелки. Лантхильда хохотала, Сигизмунду что-то бурно втолковывала — видать, доносила до него смысл происходящего. По просьбе трудящихся аттракцион повторили дважды.
      На кассете оставалось еще полчаса. Сигизмунда будто нечистый попутал — пошел в «светелку», достал лунницу и повесил на Лантхильду. Та тревожно поглядела, но он погладил ее по щеке: мол, все хорошо, все годс. Идем.
      Сигизмунд установил камеру на пианино и вместе с девкой влез в кадр. Уселись. Сигизмунд обнял Лантхильду за плечи, к себе придвинул. Она сперва насторожилась, сидела будто аршин проглотила. Потом успокоилась. Сказала ему что-то тихо, будто извиняясь.
      — Ну вот, — произнес Сигизмунд, обращаясь к видеокамере, — вы видите перед собой, дорогие зрители, спятившего Сигизмунда Борисовича Моржа, генерального директора фирмы «Морена» и вообще предмета гордости тети Ани и всего моржатника в целом… И его питомицу, легендарную таежницу и буреломщицу, Лантхильду Аттиловну. Лантхильд, как аттилу-то звать? Ик им Сигисмундс, зу ис Лантхильд, аттила…
      — Лантхильд хэхайт аттилам Валамир.
      — …Лантхильду Владимировну! Ура-а, товарищи!
      На этом остроумие С.Б.Моржа иссякло, и он скис.
      Лантхильд прижалась к нему. Сидела тихо-тихо. Посапывала в плечо. Посматривала на видеокамеру. Почти полчаса они так вот молча и просидели. А камера усердно снимала.
      Минут через пятнадцать Лантхильда заревела. Всхлипывала, носом тянула. Но сидела смирно, вставать не решалась. Сигизмунд чувствовал, как промокает рукав, к которому жмется девка. Но почему-то не вставал и съемку не прекращал.
      Потом камера остановилась. Они посидели еще немного рядом. Наконец Сигизмунд осторожно отодвинул от себя Лантхильду и встал.
      Она вскочила, с ревом убежала в «светелку». Сигизмунд посмотрел ей вслед. Поставил камеру переписывать с мастер-кассеты на обыкновенную.
      Лантхильда вышла через полчаса. Не глядя на Сигизмунда, прошествовала на кухню. И там долго стояла, уставившись в окно.

* * *

      В воскресенье Сигизмунд заехал за Натальей с Ярополком на Малую Посадскую. Посигналил. В квартиру не поднимался, сидел в машине и ждал, пока выйдут.
      Ярополк опять вырос. Стал похож на дедушку. До этого был похож на бабушку. Матери Сигизмунда нравилось отслеживать эти изменения.
      Ярополк не слишком обратил внимания на папашу, зато с восторгом полез в машину на переднее сиденье. Наталья холодно поздоровалась, одернула Ярополка, перетащила его назад.
      — Что ты его все дергаешь? — не оборачиваясь, сказал Сигизмунд.
      — А ты мог бы и сам сделать замечание. Детей на переднем сиденье не возят.
      — Почему?
      — Потому что. Это место для самоубийц.
      — Я осторожно вожу.
      — Мало ли что, — заявила Наталья и хлопнула дверцей. На Наталье была длинная «выходная» шуба. Машина мгновенно пропиталась запахом натальиных духов.
      …А ведь Лантхильду на переднем сиденье возил. Влипли бы в аварию, убиться бы могла. Знала ли она, что это место для самоубийц? А и знала бы — зато отсюда по сторонам глазеть сподручнее…
      — Он сказал «поехали» и махнул рукой, — тупо сострил Сигизмунд.
      В зеркальце видно было, как Наталья сжала губы. Предстоял добрый, непринужденный вечер в кругу семьи.
      — А я в бассейн хожу, — сообщил Ярополк, забираясь на сиденье с ногами.
      — Ярополк, сядь ровно! — строго сказала Наталья.
      — Ну, и как тебе бассейн?
      — Я умею плавать на спине. Угадай, когда на спине, надо руками или не надо?
      — Надо, — сказал Сигизмунд.
      — А вот и не надо. Можно только ногами.
      — Знаешь правило номер один? — сказал Сигизмунд, вспомнив детство золотое и аналогичный жизненный опыт.
      Ярополк затих на мгновение. Хотел услышать правило.
      — Чем глубже голова, тем выше попа.
      Ярополк засмеялся. Повторил, перепутав.
      — Сигизмунд, чему ты учишь! Отец называется…
      — Я дело говорю.
      — Следи лучше за дорогой. — Пауза. — Ну что, съехала твоя истеричка?
      — Норвежка-то? Да, у меня еще папаня ее два дня жил.
      — Ну, и как папаня?
      — Краснорожий. На тюленя похож. Усатый. Как все скандинавы, скрытый алкоголик. Мы с ним «пивной путч» устроили.
      — Усатый-полосатый на заборе, — встрял Ярополк. — Угадай, это кто?
      — Кот, — упреждающе промолвила Наталья.
      — Писаный матрас! — выдал торжествующий Ярополк древнюю детсадовскую шутку.
      Сигизмунд подивился живучести и архаичности детского юмора. Он и сам в детском дошкольном учреждении ржал над этим «усатым-полосатым», а потом стал взрослым и забыл. Блин, сколько теряет, мало общаясь с сыном!..
      — Кстати, о скандинавах. И отцах. Знаешь, как по-норвежски будет «отец»?
      Наталья не знала и явно не горела желанием узнать. Но Сигизмунд все равно похвалился:
      — «Атта».
      — Ну и что этот атта? Много трески привез?
      — На бассейн Ярополку хватило, — парировал Сигизмунд.
      — У нас вода в бассейне ХЛО-РОВАННАЯ. От нее в глазах кусается, — поведал Ярополк.
      Возле «Лесной» попали в пробку. На время бывшие супруги обрели общий язык и дружно принялись бранить городские власти. Дороги дрянь, всюду пробки, город не справляется, ГАИшники только штрафовать умеют и так далее.
      — Ужасно, — сказала Наталья. — Меня один ЗНАКОМЫЙ недавно подвозил. Ехали по Желябова. Будто по выселкам каким-то. Из ямы в яму. Еле выбрались. Поверь, мне просто его «ТОЙОТУ» жалко было… Лучше бы я пешком дошла, честное слово.
      Хорошо зная привычки бывшей супруги, Сигизмунд никак не отреагировал ни на ЗНАКОМОГО, ни на «ТОЙОТУ».
      — Да уж, — поддакнул он, — на «японках» да по нашим дорогам…
      Наталья помолчала. Потом вернулась к скандинавской теме.
      — Теперь что, к ним поедешь?
      Они, наконец, выбрались из пробки. Как будто дышать стало легче.
      — Смотаюсь, — небрежно бросил Сигизмунд. — Поучаствую в лофтензеендском лове трески. А то ты меня и за мужчину-то не считаешь.
      — Смотри, за борт не свались… А чего эта истеричка так разорялась, когда я пришла?
      Сигизмунд фальшиво хохотнул:
      — Да тут дело вышло… Одна, в чужой стране, по-нашему не понимает. Сюда с дядей приехала, а дальше дяде надо было срочно возвращаться… У них, понимаешь, два сейнера, на одном дядя ее ходит. На втором — папаня. С этим вторым сейнером, он у них «Валькирия» называется, какие-то неприятности случились. В общем, папашка ее на два дня задержался… А эта здесь бесится, боится… Думаешь, мне легко было два дня по разговорнику жить? «Где здесь сортир, плииз?»
      Наталья вдруг фыркнула:
      — Представляешь, я прихожу забрать спортивный костюм, а тут вылазит какая-то белобрысая растрепа и давай вопить. На каком-то китовом диалекте… Бедная девочка, одна в чужой стране, среди наших-то бизнесменов, они же даже руки даме подать не могут толком, сморкаются пальцами — аристократия духа, новые русские, гарварды закончили, «фрак и престижный офис напрокат»… А ты с ней уже?..
      — Ты норвежцев не знаешь. У меня с ее отцом серьезный бизнес. Может, это мой последний шанс выплыть.
      — В этом… как его… остзеендском лове селедки, — беззлобно съязвила Наталья. — А она что, девственница?
      — Мне почем знать? Я ее, извини, не проверял.
      — Точно девственница. У нее на морде написано. Вот такими буквами. Так орать только девственницы умеют. От нерастраченной любви.
      — Любовь — это неприличный голый секс, — высказался Ярополк.
      Сигизимунд подавился хохотом, а Наталья онемела. Сигизмунд спросил:
      — Это ты его научила?
      — Меня жизнь научила, — с важным видом отозвался Ярополк.
      — Отвратительный сад, — сказала Наталья, наклоняясь вперед, к Сигизмунду. — Воспиталка, по-моему, попивает. И контингент ужасный. Слова всякие неприличные…
      — Меня тоже невинности в шесть лет лишили, — сказал Сигизмунд. — На даче, в Лужском районе. Старшие ребята собрали нас в сарае и обучили мату.
      — С тех пор ты недалеко продвинулся, — заметила Наталья. — Сигизмунд, я хочу Ярика в другой садик перевести. В частный.
      — Почем?
      — Там английский для детей, знаешь, через игровую деятельность и всякие поделки… И ритмика с хорошим специалистом для пластического развития.
      — Почем, я спрашиваю?
      — Триста сорок.
      — Наталья. Давай-ка лучше пользоваться социальными благами… Ты у нас мать-одиночка со льготами…
      — Я — мать-одиночка?! Да ты знаешь, что если бы мы в свое время не расписались, то я платила бы половину за детский садик, а так с меня дерут по полной стоимости…
      — Почему? — поразился Сигизмунд.
      — По кочану! Ребенок рожден в законном браке — и все! Если бы мы не развелись, а просто ты бы гробанулся где-нибудь, я бы ни гроша льгот от этого государства не видела. Не надо было нам расписываться… Все из-за тебя. Заладил, как красна девица: «Всђ только после свадьбы». Вот и получили по полной схеме… после свадьбы…
      — И что из всего этого следует?
      — На сейнере за поручни держись покрепче. И пиво с тестюшкой попивай только на берегу.
      — Он мне не тестюшка. У него дочка через месяц замуж выходит.
      Наталья одарила Сигизмунда пронзительным взором через зеркальце.
      — Да?
      Сигизмунд видел, что она не верит ни единому слову.
      — Да, — твердо кивнул он. — Они мне фотографию показывали.
      — И как женишок?
      — Рыжий, красномордый, ну — норвежец. Олав.
      — Небось, селедкой пропах.
      — Нет, он юрист. По строительству. В Осло живет.
      Неведомым образом «юрист» Наталью убедил. Она перестала сверлить Сигизмунда ехидным взглядом.
      — А отца-то как зовут?
      — Хальвдан, — не подумав, брякнул Сигизмунд. — Трюггвассон.
      — А мне ПРИЛИВКУ сделали, — снова ожил Ярополк.
      — Что сделали?
      — ПРИЛИВКУ. От всех болезней. Под язычок сладенькое, как конфеточку. Но мы все равно боялись.
      — Чего боялись-то?
      — Уколов.
      — Так вам же не делали уколов.
      — А мы боялись…
      — Ярополк, ты хочешь поскорей приехать к бабушке? — спросила Наталья. За окном уже мелькали «корабли» — дружная семья подъезжала к проспекту Луначарского.
      Сигизмунд увидел табличку «ул.ВАВИЛОВА» и вздрогнул. Померещился Вавила. Подумалось мельком о Лантхильде — как она там одна. Опять оставил ее на целый день.
      — Я хочу к бабушке, — заявил Ярополк.
      — Почему?
      — Ну, там подарки. И кошка.

* * *

      Ярополк, являя детсадовскую выучку, ловко расстегнул пуговицы на шубке. Остального сделать ему не дали: бабушка и дедушка налетели на внучка, распеленали его и раскутали, вынули из шапок-шарфов, из ботиночек и шубки, из кофточки и рейтузиков, потащили мыть ручки. Сигизмунд и Наталья остались предоставленными самим себе, среди вороха детской одежды.
      Сигизмунд с подчеркнутой галантностью снял с Натальи шубу. Водрузил на вешалку.
      — Эк тебя норвежцы вымуштровали, — заметила Наталья. — Запад! Раньше бы ни в жизнь не догадался.
      — Это все лофтзеендский лов трески, — сострил Сигизмунд. — Там и не такому обучишься.
      Дальше все покатило по наезженной колее. Вступив во владение несколькими ублюдочными трансформерами, Ярополк тут же оторвал у одного из них ногу (прочие Наталья прибрала в сумку — пусть ломает дома). Затем отправился играть с кошкой. Был оцарапан. Громко ревел. Бабушка держала его на ручках и вытирала слезки. Дедушка уговаривал скушать конфетку или яблочко.
      Орало ого. Разговоры приходилось вести, перекрикивая ого. Родители Сигизмунда интересовались здоровьем и пенсией родителей Натальи. Наталья отвечала, что ее родители нормально. Родители Сигизмунда передавали привет родителям Натальи. Наталья говорила, что непременно передаст.
      Какой Ярополк стал большой. На кого он теперь похож? Раньше был похож на мать Сигизмунда. А теперь… пожалуй, на отца. Или на отца Натальи? Да, что-то есть. Ярик, встань ровненько, подожди минутку… Да, Сигизмунд, правда, он похож на отца?
      — Выключи ты это ого, — не выдержал Сигизмунд. — Где у тебя оготиви?
      Мать, по счастью, не расслышала. А Ярополк сказал:
      — Не, пап. У них без этой, без тиви…
      Сигизмунд быстро замял разговор. Он не ожидал, что ребенок поймет.
      Расспрашивали Наталью. Как живется бюджетникам? Задерживают ли зарплату? У нас вот соседке снизу, Марии Пантелеймоновне, задержали на полгода. Мы уж ей говорим: вы бы уходили с работы, Мария Пантелеймоновна, что вы туда таскаетесь, все равно ведь не заплатят. А она все ходит, надеется…
      Сигизмунд сказал, оторвавшись от студня:
      — Марии Пантелеймоновне это государство задолжало не за полгода, а за полжизни.
      — Ну ты не говори! — ополчилась мать. — При коммунистах все-таки был порядок. А теперь… — И, обратясь к Наталье: — Господи, вот мы, Наташа, все думаем, ночами не спим, какая опасная у Гоши работа! Ведь этих генеральных директоров так и отстреливают. Все сердце материнское изболелось, как там Гошенька… Иной раз ночью проснешься, не знаешь, куда деваться от предчувствий…
      — Да нет, у него там безопасно. Мелкий бизнес, тараканы… — сказала Наталья и аккуратно скушала стопочку коньяка.
      — Да ты кушай, кушай, — сказала Наталье мать. — Возьми салат. Это из своей капусты…
      Нажраться Сигизмунд не мог — за рулем. Хотя очень хотелось. Поэтому утешался студнем и салатом «оливье». По ого громогласно шла какая-то срэхва. Потом ее перебила реклама — появился слюнявый верблюд и начал подергиваться на фоне убогой шоколадки. Шоколадка восходила на горизонте, замещая собою солнце.
      Мать в очередной раз поразила Сигизмунда. Семантика происходящего на экране дивным образом миновала ее сознание. Заглянув под стол, где бесчинствовал Ярополк, бабушка умиленно сказала:
      — Ярик! Погляди, какие верблюдики!
      Ярик высунулся, мельком глянул и снова исчез под столом. Он там что-то ел, поминутно роняя это на пол.
      Подвыпив, дедушка принялся шумно бранить дерьмократов. Мать девически капризничала:
      — Бори-ис! Какой ты вредный! Не порти праздник!
      — Нет, пусть он ответит! — кипятился отец. — Он за дерьмократов голосовал! Он в девяносто первом на баррикады таскался! Молотовские коктейли взбалтывал! Допрыгались!.. С этими выборами!.. А я что, всю жизнь, всю жизнь, значит, зря?.. Чтобы сын тараканов, значит, морил? После ЛИТМО? Мы с матерью из кожи вон лезли, как рыба об лед бились, чтоб высшее образование ему дать, а он!..
      — Бори-ис!..
      — Что Борис? Я шестьдесят два года Борис!
      Сигизмунд понял, что пора батю останавливать. Мать этого делать не умела. Мать отбирала у отца бутылку на той стадии, когда отец, войдя в ярость, принимался крушить благородный хрусталь. Так-то с десяток вазочек извел.
      — Папань, — мирно сказал Сигизмунд, — ты только в диван не прячься.
      — В какой диван?
      Сигизмунд посмотрел отцу в глаза. Неожиданно оба засмеялись.
      — Да ну тебя, — сказал Борис Иванович, отирая рот. И налил себе еще. — Выпьешь, Гошка?
      — С радостью бы, да за рулем.
      — Приехал бы хоть раз пешком, а то — за рулем, за рулем… Совсем вы пить разучитесь с этой машиной…
      «Диванная история» мирила их быстро и надежно. Потому что была их первой мужской тайной. Двух мужчин от матери.
      Сигизмунд учился в седьмом классе, когда однажды, вернувшись домой, не застал ни матери, ни отца. Мать была на работе, а отец должен был находиться дома.
      Неожиданно за спиной ожил диван. Диван сдавленно произнес:
      — Гошка… ты?
      — Я, — послушно ответил пионер Морж.
      — Вытащи меня… Застрял…
      — Пап, ты?
      — Ну, — захрипел диван.
      Сигизмунд подошел, осторожно приподнял сиденье. В ящике для белья, скрючившись, лежал Борис Иванович. Очень пьяный. И добрый-добрый.
      — Тсс, — таинственно прошептал он. — Я тут хоронюсь.
      — От кого? — шепотом спросил Гоша.
      — От матери, от кого… Ругаться же будет…
      — Ее дома нет.
      — Так придет же.
      — Вылазь, папа.
      — Ты думаешь?
      Закряхтев, Борис Иванович перевалился через низкую стенку и выпал на пол. Заохал. Гоша закрыл диван.
      Отец работал на Адмиралтейских верфях. В тот день как раз спускали новое судно для дружественной Болгарии. Мореманы Борису Ивановичу штопор подарили. В виде писающего мальчика. Штопором завивалось то, чем мальчик писал. Борис Иванович и сын его Сигизмунд были от мальчика в восторге, а мать обозвала похабщиной и грозилась выбросить.