Сигизмунд огляделся. Аська закрыла дверь и, не переставая браниться, пошла за ним в комнату. Давненько не виделись они с Аськой. Считай, с лета. Кое
      —что переменилось.
      Во-первых, появилось несколько новых фотографий. На всех запечатлен один и тот же человек. Внешностью напоминает актера, который в 70-е годы на Одесской киностудии всегда играл бандитов. В крайнем случае — махновцев.
      Человек на фотографиях ел, выступал с трибуны на митинге, веселился, как-то исключительно противно, хозяйским жестом, притискивая к себе Аську. Аська на снимке хохотала во весь рот и была неадекватна.
      Сигизмунд показал на фотографии и спросил:
      — А этот мудак — кто?
      Аська обиделась. Оказалось, вовсе не мудак, а Алексей. Она, Аська, со своим Театром Принципиальной Жестокости летом участвовала в кампании по президентским выборам. Мол, не сдавайся, Борис!..
      — А мудак-то этот — он кто? — вторично спросил Сигизмунд, специально желая разозлить Аську.
      Алексей — он не мудак, сказано же тебе, Морж! Он организовал выступления ТПЖ в поддержку Бориса в своем районе.
      — В каком районе-то? — лениво осведомился Сигизмунд. — На Ржевке, что ли?
      Оказалось, в Сямженском.
      — Господи! А где ж такое?
      Аська затруднилась ответить, где это. Их туда привезли.
      — Долго хоть везли? Можно по километражу высчитать?
      — Да, — подтвердила Аська. Тут оказалось, что они всю дорогу беспробудно пили и репетировали, поэтому никто толком не отследил, сколько они ехали. Но ехали на поезде.
      Короче, пленил Алексей доверчивую Аську. И сам пленился ею тоже. Несколько месяцев в ее квартире жил. Потом свалил. Аська сперва в отчаяние пришла и умереть желала. Сигизмунду за моральной поддержкой позвонила, но его, говнюка, дома не оказалось. На автоответчик наговорила. Кстати, получал послание?
      Сигизмунд отмолчался. Аська все равно не заметит.
      — Ну вот, представляешь, как дура, взяла бритву и пошла себе вены резать. Иду, а по радио Патрисия Каас поет… Или Мирей Матье? Хорошая такая песенка, просто чудо… Остановилась дослушать до конца. Невозможно не дослушать, вот что такое искусство, представляешь? — Аська нервно расхохоталась, отчего свитер едва не спал к ее тощим ногам. В последний миг подхватила. — Стою с бритвой в руке и слушаю песенку. А как дослушала, так и подумала: «А ну это все на хер!..» И не стала ничего себе резать. Теперь этой бритвой подмышки брею и еще кое-где, мне для роли надо, я тебе потом покажу… Хорошее лезвие, долго не тупится…
      Театр Принципиальной Жестокости, где подвизалась Аська, существовал, к величайшему изумлению Сигизмунда, уже шестой год. Спектакли, в которых играла Аська, были похожи друг на друга, как блины, но Аська всякий раз взахлеб рассказывала о новой роли. Объясняла, с примерами из Фрейда, Грофа и Кастанеды, чем новая роль отличается от прежней. Сигизмунд разницы не замечал, что скрывал.
      Главный режиссер театра был, по мнению Сигизмунда, злобный маньяк. Маленький, чернявый, с мокрыми губами под тараканьими усиками. Пробивная способность и жизнестойкость увеличивали сходство, взывая к инстинктам генерального директора «Морены». Аськин реж умудрялся примазываться к любому мероприятию: будь то фестиваль фейерверков, совместное с американцами и прочими пацифистами расписывание грандиозного деревянного забора на Петропавловской крепости или замена мэра губернатором. На все он отвечал очередным сценическим паскудством.
      Аськины роли — как, впрочем, и все остальные — были бессловесны. Для издания звуков, преимущественно утробных или желудочных, по сцене бродили два бугая. Они либо мычали и создавали звуковую имитацию процессов жизнедеятельности организма, либо били в какой-нибудь железный гонг.
      Сценический костюм имелся один на все случаи жизни: облегающее трико телесного цвета. Поверх трико рисовались те самые подробности, которые трико скрывало. Иногда в ходе действа трико снималось или — в одном очень дорогом спектакле — вообще яростно раздиралось в клочья. Иногда трико не снимались.
      Сценографическое решение было нагло сперто мокрогубым режиссером у футболистов. Актеры назывались соответственно. Например, Аська была левым нападающим. Только однажды ей довелось побывать центральным полузащитником. Потом она долго рассказывала, что это дало ей совершенно иное чувствование сценического пространства и фактуры всего спектакля в целом.
      Сигизмунд был вынужден таскаться на все ее премьеры, а после напиваться с коллективом в грязных и темных маленьких гримерках, где мужчины и женщины переодевались свально, подчас путая в полумраке шмотки. Аська как-то раз обнаружила на себе мужские трусы и долго хохотала, повторяя: «Входит и выходит, входит и выходит…»
      Эти попойки традиционно сочетали очень плохой табак с еще худшей водкой и мучительным пробуждением наутро.
      Последнее творческое достижение ТПЖ заключалось в том, что мокрогубый таракан решил обратиться к русской классике и поставить чеховскую «Чайку». В собственной интерпретации и сценографическом решении. Аська опять была левым нападающим. Уверяла, что это будет новое слово в искусстве. Репетиции почти закончены, по весне собираются везти опус сперва в сопредельную Финляндию, а там и по Европам.
      — Крыску-то покажи! — оборвал Сигизмунд бесконечный поток аськиных рассуждений.
      — Ой, она такая беленькая, маленькая, пушистенькая… — засюсюкала Аська. И вдруг напустилась на Сигизмунда — вспомнила: — А ты, Морж, шляешься неизвестно где, все тараканов моришь, а она мне провод у холодильника перегрызла… А скажи: вот где ты шляешься?
      — На работе.
      — А вечером? Вечером вчера где был? Небось, по блядям пошел?
      — В гараже я был.
      — В гараже он был! Небось, к Наталье поволокся, да? На поклон к ней, да? Она тебя, между прочим, не любит. Она тебя не ценит. Она тебя клопомором называет. И неудачником.
      — А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Сигизмунд. Больно уж похоже на Наталью.
      — А мне так кажется, — безапелляционно ответила Аська и вдруг схватила его за рукав, потащила на кухню. — Пойдем Касильду смотреть.
      — Касильду?
      — Ну, это ее так зовут. Надо же ее как-то называть.
      — А она откликается?
      — Нет, конечно.
      Они вошли на кухню. Что-то белое стремительно пронеслось по плите и обвально рухнуло за холодильник. Затихло. Потом вдруг завозилось, заворочалось.
      — Что ты там, бегемота прячешь? Или Алексея?
      Но видно было, что Аська уже прочно успела забыть Алексея.
      Сели. Стали ждать. Вскоре шуршание возобновилось, и вдруг из-за плиты показался острый белый нос.
      Нос деловито пошевелился. Затем показалась голова, снабженная круглым розовым ухом и красным глазом.
      Голова помедлила. Следом за головой выволоклось круглое меховое туловище и длинный хвост.
      Крыска протекла по плите под кастрюлями и уверенно направилась к тарелке с объедками.
      — Какая шлюшка! — восторженно прошептала Аська.
      Белесостью, длинноносостью, деловитостью и малоосмысленностью крыска неуловимо напоминала Сигизмунду девку.
      Крыска ухватила засохшую шкурку от сардельки. Потащила. Когда Касильда с добычей поднырнула под первую сковородку, Аська неожиданно привстала и громко хлопнула в ладоши. Испугавшись, крыска метнулась к убежищу. Утеряла шкурку. Помедлив, вернулась. Снова зацепила зубами, поволокла. Шкурка застревала между конфорками, хрустела, мешала убегать.
      Аська была в восторге.
      — Давно она у тебя так жирует? — спросил Сигизмунд.
      — Я же тебе говорила. Проела марлю на банке и утекла. Прямым ходом на кухню. Теперь на вольном выпасе. И кормить не надо. Только воду ей ставить.
      — Она же гадит там, за холодильником.
      — А я за холодильник не лазаю, — сказала Аська. — Не пахнет — и ладно.
      Аська нагнулась и вытащила разгрызенный провод.
      — Гляди, Морж, что сволочь сделала.
      — Ядрен батон, — удивился Сигизмунд, — здесь же двести двадцать вольт.
      — Ой, а ты не знаешь, какие они живучие! Она тут такое ест…
      — Догадываюсь, — проворчал Сигизмунд.
      — Вот лошадь от никотина дохнет. А эта — окурки погрызла и хоть бы хны. Грим объела.
      — Какой?
      — Белый. Для «Чайки».
      — У тебя изолента есть?
      — Это такая синенькая?
      — Или красненькая. Или желтенькая. Как повезет. Пластырь, на худой конец.
      — Я тебе паяльник приготовила.
      Аська куда-то выскочила. Долго возилась в стенном шкафу. Грохотала. Обрушила что-то. Крыска тем временем опять высунула нос и совершила второй рейд к тарелке. Схитила корку.
      Аська торжественно внесла ингредиенты для операции. Во-первых, паяльник. Этим паяльником прадедушка Аськи, остзейский немец, лудил кастрюли и тем кормился. Паяльник был гигантский и очень остзейский.
      Во-вторых, научный прибор авометр со стрелочками, в черном пластмассовом корпусе. Этот был по сравнению с паяльником сущим новьем: ровесником Сигизмунда. По происхождению — австрийцем.
      Родимая держава была представлена тонким игольчатым паяльничком, каким паяют микросхемы. Этот паяльничек сперла на заводе «Светлана» аськина тетка, передовик производства и ветеран труда. Она объясняла свой поступок тем, что с начала перестройки испытала глобальное разочарование в коммунизме. К тому же, тетку почти сразу сократили.
      — Аська, — поинтересовался Сигизмунд, созерцая этот фантастический набор, — ты вообще что заканчивала?
      Аська заканчивала ЛЭТИ. Причем шла на красный диплом. Не дошла совсем чуть
      —чуть. А потом училась в разных студиях у Великих и Величайших Мастеров. Театральному Мастерству. Пластике…
      Разговор опять накренился в сторону «Чайки».
      Сигизмунд смотрел на Аську, испытывая потрясение и восторг. Она не просто закончила ЛЭТИ, она ухитрилась перезабыть ВСЕ. Притом, что в ЛЭТИ умели и любили вбивать в студентов знания. Намертво.
      Сигизмунд взял в левую руку наследие прадедушки, а в правую — тетки.
      — Аська, — задушевно молвил он, потрясая паяльниками, — ответь: что я собираюсь делать?
      — Чинить холодильник.
      — Сколько лет тебе, Аська, понадобилось, чтобы все перезабыть?
      Под чутким руководством мокрогубого режа Аська уложилась в пятилетку.
      Сигизмунд вернул Аське паяльники и начал скручивать проводки пальцами.
      — Вся эта электротехника, Аська, — приговаривал он при этом, — есть наука о контактных явлениях… Пластырь дай.
      Аська унесла научный прибор и паяльники. Принесла бактерицидный пластырь с зеленой марлей.
      — Обычный пластырь у тебя есть? — спросил Сигизмунд.
      Аська обиделась.
      — Я лучший принесла…
      — Где у тебя это барахло складировано?
      Аська подвела его к стенному шкафу и обиженно отошла. Сигизмунд еще раз умилился. Родственники и предки Аськи работали в ремесленной области много поколений подряд. Перли обильно и со вкусом, с разбором, со знанием дела. Добро копили. Аська не расточала по лени и незнанию. Но и не пользовалась.
      От дяди-плотника остались огромные зубастые ножовки, коловороты, рубанки.
      Имелся — неведомо от кого — могучий разводной газовый ключ.
      Но истинным шедевром коллекции был устрашающий колун. Сигизмунд показал Аське на колун.
      — Подари.
      — Это дядин топор, — отказала Аська.
      — А что он у тебя такой тупой?
      Аська подошла, провела пальцем по лезвию.
      — Ой, правда затупился…
      — А что ты им такое рубила, Аська? Виргинский дуб на дрова?
      — Сам ты дуб. Я им иногда курицу рублю, когда разделывать некогда.
      Сигизмунд нашел отменную изоленту на матерчатой еще основе, липкую — не оторвешь, разве что вместе с холодильником. Пошел, намотал, сколько надо. Потряс рулончиком у Аськи перед носом.
      — Береги! Нынче такого днем с огнем не сыщешь!
      Аська, поддергивая сползающий свитер, внимала, тщилась запомнить. Кивала.

* * *

      — …Весь задник белый. Совершенно белый, как крылья чайки. Как экран. Как дородовое сознание. Чистая доска, tabula rasa, понимаешь? Звучит тибетская музыка, трубы такие гнусавые, длинные, их пять человек с трудом удерживают. Они ревут, имитируя работу сердца, легких и желудка, только очень громко. От этой музыки душа вся выворачивается. Эта музыка звучит двадцать две минуты, по секундомеру выверяется. Больше вредно для здоровья, меньше бесполезно. Она должна разрыхлить душу зрителя, чтобы он воспринимал.
      И вот, Морж, представляешь — в эту унавоженную душу, в эту подготовленную пашню начинают падать первые зерна. На экране появляется лицо. Только лицо, проекция. Черно-белая. С подчеркнутой контрастностью. Половина лица — только слепой контур, половина — почти черная. На Чехова похож. Лицо смолит. Здоровенный такой косяк — забило и смолит. Смачно. Жадно смолит. Оно догоняется, догоняется… ДОГОНЯЕТСЯ… Иногда косяк куда-то передается, потом возвращается… Зритель должен чувствовать себя обкуренным. Зритель должен чувствовать, что косяк передается в зрительный зал. Это Брехтовская идея уничтожения четвертой стены, стены между зрителем и актером, зрителем и сценой, понимаешь, Морж, как это важно?..
      — А Чехов зачем? — спросил Сигизмунд. Он сосредоточенно протаскивал Аську сквозь свитер.
      — Осторожно, порвешь… Как — зачем Чехов? А «Чайку»-то кто написал? Наш реж все ноги исходил, пока нашел похожий типаж. Потом снимали. Семь потов сошло. Обкурились… Нужно ведь не только чтоб на Чехова был похож. Нужно, чтоб артистичен, чтоб пластичен был. Чтоб убедителен… Чтоб доверие вызывал, чтобы зритель от него косяк охотно брал…
      Мы первые дубли сняли, а все не то, не то… Снова снимать стали, он пропал куда-то. Искали, искали… Парнишка от каких-то бандюганов, оказывается, бегал, не знаю, что не поделили… Выкупать пришлось. Мы его выкупили не всего, а на шестьдесят два процента, так нам ихний главный бандюган сказал
      — кстати, очень артистичный и пластичный, только ублюдок редкостный, но это не сразу заметно. Нам за эти шестьдесят два процента разрешили его доснять, а дальше что было, я не знаю…
      Сигизмунд усердно трудился. Протянул свитер уже до аськиного пояса.
      — Осторожней, — сказала Аська, вдруг заметив, что ее раздевают. — У меня там колечко.
      — Где? — изумился Сигизмунд.
      — В пупе.
      — Обручальное? — спросил Сигизмунд. — От Алексея?
      — Да пошел он, твой Алексей… Нет, это я с нашим вратарем, с актером на главные роли, ходила в секс-шоп, там вход две тысячи, представляешь? Меня сначала пускать не хотели, думали — подросток. Я им паспортом — в морду, в морду! — отвяли. Я всегда с паспортом хожу, на всякий случай. Мы сперва вибромассажеры смотрели, пугали друг друга, я к нему прикладывала — сравнивала, как лучше. Потом мы с ним по колечку купили и себе вставили. Реж как увидел, так загорелся, прямо затрясся весь… Улет, говорит, полный. Я в третьем акте с ним буду соединяться. Мистически. Когда третья матрица пойдет. У нас цепочка будет с карабинчиками…
      Сигизмунд, наконец, добрался до колечка. Непривычно, конечно, но… но определенно возбуждает.
      — Что за матрица?
      Сигизмунд знал, что рано или поздно ему придется анализировать спектакль — Аська заставляет не только ходить и смотреть, но и вникать. Спешил запастись терминологией. Чтоб потом ничего не придумывать. Один раз высказал свое мнение и получил от Аськи по морде. С тех пор осторожничал.
      — Понимаешь, вся «Чайка» подается нами как грандиозная мистерия в четырех перинатальных матрицах. Сама «Чайка» трактуется как роды, отсюда цепочка — символ пуповины. Процесс родов отражается на психологии человека. Как тебя, Морж, родили — таким и будешь, пока не подохнешь. Условно процесс движения плода по маточным трубам делится на четыре этапа. Каждый человек рождается неповторимо и особенно. Поэтому, кстати, мы все такие разные… Кому-то тяжело дается первый этап, кому-то второй… Кульминация родов — это третий этап. Этап борьбы…
      Сигизмунд слушал, рассеянно поигрывая колечком. Чуял близость мокрогубого. Это подстегивало его совершать подвиги. Щоб врагу не досталося.
      — …Выйти на мистерию собственного рождения можно посредством голотропного дыхания. Ну, дышишь, дышишь, потом у тебя судороги начинаются и глюки, в общем, круто. Есть люди, которые тебя ДЕРЖАТ — ситтеры. Или сеттеры.
      — Сеттер — это собака. Она ест корм «Чаппи», — сказал владелец фирмы «Морена».
      И потянул свитер еще ниже. Дальше свитер пошел легко, увлекая за собою также аськины трусики.
      — Так ты слушаешь, Морж? Не отвлекайся. Это совершенно новое слово в развитии сценискусства. Весь спектакль уподобляется акту иррациональной психотерапии. Все актеры и зрители, сливаясь в грандиозной оргазмической мистерии, заново проживают коллективный и одновременно с тем индвидуальный родовой процесс, который вместе с тем является родовым процессом человека-лица, замедленно смолящего на экране — ты понимаешь? — а поскольку этот человек похож на Чехова, то все мы соединяемся в Чехове и проживаем родовой процесс самого Чехова. Его перинатальные матрицы накладываются на перинатальные матрицы зрителей, и человек выходит из театра обновленным, как бы заново родившимся. Это катарсис… Это потрясающе, Морж! Это надо пережить!.. Слушай, что ты возишься? У меня левый сосок все равно нечувствительный. Давно-о…
      Ну вот, а эти двое, которые ходят с гонгами и барабанами взад-вперед по сцене и бьют очень громко и не в такт, — они символизируют Хирургический Абортальный Ужас, понимаешь? Какая находка!..
      — Что? — переспросил Сигизмунд, раздвигая аськины костлявые коленки.
      — Ты что, не слушаешь?
      — Ты мне уши коленями зажала, как я могу слушать…
      — Абортальный Ужас, понимаешь?
      — У тебя давно месячные были?
      — Какая разница, они все равно нерегулярно…

Глава восьмая