— Вы тоже давали клятву, коллега! — вспылив в свою очередь, резко отвернулся от окна маленький взъерошенный профессор. — И тем не менее третий месяц бездействуете! Весь центр космической психофизиологии занимается болтовней, вместо того чтобы по-настоящему изучать этот удивительный феномен!
      — Но ведь вы же прекрасно знаете, насколько трудно… почти невозможно разобраться в процессах, идущих при охлаждении. Все замедленно, все характеристики изменены. Ореол биополя такой, что сам господь бог не поймет!
      Старый гипнолог «остывал» так же быстро, как и возбуждался, особенно когда на него смотрели глаза красивой женщины. Вот и сейчас — тщетно попытавшись пригладить ладонью седые космы, прошелся взад-вперед по кабинету. Сел рядом с Мариной, взял ее за руку:
      — Голубушка! Лично вас никто ни в чем не обвиняет. Да попробовал бы кто-нибудь, я бы ему… я бы ему внушил, что он болотная жаба, и до конца дней не разгипнотизировал! (Марина усмехнулась.) Мы, конечно, действуем вслепую… Но боюсь, что происходит это по вине нашего с вами шефа, Семена Васильевича. Извините, я человек откровенный…
      — Господи, да посмотрели бы вы на него сейчас! Не ест, не спит, похудел чуть ли не вдвое, а вы…
      — Ну, похудеть ему не вредно… А вина Тарханова не в отсутствии трудолюбия.
      — Тогда в чем же?
      — Прекрасно знаете! В консерватизме и упрямстве.
      Вздохнув, Марина опустила глаза к чашке; а Добрак уже почти кричал, снова распаляясь:
      — Да, именно так! Если бы тогда Семен Васильевич соизволил принять во внимание мои взгляды, он бы не загружал сотни людей абсолютно бессмысленной работой! И вся космическая братия не терзалась бы нелепыми тревогами!
      — Но ведь он консультировался с генетиками, с Марголесом…
      Ответом был яростный взмах руки. Добрак вскочил и опять побежал к окну, как будто вид заснеженного парка снимал душевное напряжение…
      «Тогда», о котором упомянул чешский врач, обозначало беседу в кабинете Тарханова, случившуюся больше месяца назад. После нее Семен в отсутствие обидчивого Добрака частенько подшучивал над профессором. Называл старого медика «фантаст», «наш Уэллс»… Действительно, с точки зрения здравого смысла было достаточно странно слушать речи, которые вел Добрак в столь серьезном месте, перед высокоучеными собеседниками.
      — Мозг! — восклицал маленький профессор в обычной для него пылкой манере, бегая взад и вперед по комнате, в то время как Семен и трое его заместителей восседали вокруг стола. — Не мне вам о нем рассказывать. Терра инкогнита: до сих пор, невзирая на все наши разнообразные просвечивания, анализы, имитационные модели и прочее — земля неведомая! Что таится в триллионах сплетений его клеток? В клеточных ядрах?.. А если вспомнить о сложности всего организма, на несколько порядков превосходящей мозговую, о том, насколько прочно связан наш «кормчий» с каждой частицей тела, — становится удивительным, как мы вообще сумели хоть что-то распознать в этой нашей внутренней вселенной, вывести какие-то закономерности…
      — Гм… Если можно, ближе к делу, уважаемый коллега! — вежливо перебил главный рентгенолог психофизцентра. — Мы оторвались от дел по вашей просьбе, чтобы выслушать некое конкретное предложение…
      — Причем селекторной связью вы воспользоваться отказались! — подняв палец, прогудел Тарханов. — Так что, будьте любезны, переходите к основному.
      — Хорошо. Отлично. Хотя когда я перейду к основному, коллеги, вы поймете, почему я напомнил вам, блистательным профессионалам, некие школьные истины о тайнах мозга… Итак… — Добрак заложил руки за спину, словно лектор, читающий студентам. — Состояние анабиоза — простите за еще одну банальную истину — характеризуется резким понижением активности головного мозга и всей нервной системы. Почти засыпают даже такие чуткие сторожевые пункты коры, как пищевые центры. Кора чуть ли не бездействует. Работа тактильных рецепторов, барорецепторов, болевая чувствительность — все притуплено, все вяло… И вдруг — такая эмоциональная буря! Образы такой неслыханной яркости! Такая, я бы сказал, шекспировская драматургия! Чтобы спасти жизнь престарелого патриарха некоего явно палеолитического племени, в жертву духам собираются принести молодого, полного сил охотника. И в «шкуру» этого охотника почему-то попадает наш усыпленный, охлажденный Акопян! Откуда, я вас еще раз спрашиваю, подобный взрыв ощущений в полуживом мозгу?! Впечатление такое, что именно анабиозная «дремота» коры, снятие всех привычных импульсов, сопровождающих активную работу, превратили мозг в некий экран, пригодный для проекции чувств и образов из глубинной памяти! Из какого-то хранилища информации, расположенного в самых недрах нашей биологической структуры…
      — Откуда же, позвольте узнать? Из подкорки? — скептически прищурился самый молодой из заместителей Тарханова, франтоватый начальник отдела биокибернетики.
      — Точнее, через подкорку: но генератор пугающих галлюцинаций не там… Он дальше, глубже: в информационных недрах, которые абсолютно неподвластны мозгу, но в обычном состоянии подавляются, экранируются его деятельностью… В генах!
      Воцарилось молчание, нарушаемое деликатным покашливанием. Семен изобразил на лице некое колебание — «ну конечно, все может быть…», — мину явно наигранную. Рентгенолог откровенно посмотрел на часы.
      — Да-а… — сказал после паузы Добрак. — Представляю я, коллеги, как бы вы меня слушали по селектору… А так — воспитание не позволяет прервать сразу. А я, человек невоспитанный, воспользуюсь этим и договорю до конца. Итак, я полагаю, что анабиозные видения Акопяна, уникальные по продолжительности, связанности, чувственной реальности, не являются ни сном, ни галлюцинацией. Что перед нами — первое зарегистрированное, — гипнолог значительно постучал по столу, — потому что я уверен, что этот феномен наблюдали в разной степени тысячи раз, — первое зарегистрированное проявление генетической памяти! Да, я не сомневаюсь, что многие странности человеческой психики вроде воспоминаний о никогда не происходивших событиях — дань этой памяти! Быть может, она в какой-то степени влияет на вкусы человека, на выбор рода деятельности… не знаю. Во всяком случае, вера в метапсихоз — переселение души — наверняка построена на этом… на каких-то примитивно, неверно истолкованных сведениях о наследственной памяти.
      — Одним словом, вы считаете, что… — надменно забасил из угла чернобородый богатырь, ведавший всем техническим оснащением центра.
      — …Совершенно верно, что в настоящее время Сурен Акопян переживает события, случившиеся на самом деле с его невообразимо далеким предком много тысяч лет назад, в каменном веке. Но почему «включились» эти надежно схороненные в хромосомах… а может быть, и не в хромосомах… записи давно минувшего? Трудно сказать. Мы не знаем ни кода, ни материального носителя, ни способа записи… Только одно могу сказать наверное: феномен связан с необычным, никогда не испытанным людьми состоянием Акопяна. Люди погружались в анабиоз — но это происходило не на борту космического корабля, где движение со скоростью десятков километров в секунду, ускорения, торможения, скачки тяжести, хотя и смягченные искусственной гравитацией, однако не снятые полностью, создают очень своеобразный и непредсказуемый психофизиологический фон. Может быть, эти «сны» из прошлого станут препятствием на пути космонавтов, которым придется прибегать к гипотермии, чтобы преодолеть расстояния до звезд…
      — Ну-с, межзвездными перелетами мы пока не занимаемся! — авторитетно заявил рентгенолог. — У вас все, коллега? Тогда я попросил бы Семена Васильевича отпустить нас на рабочие места…
      Тарханов, уважавший Добрака, как великолепного гипнолога-практика, был готов простить профессору «старческую блажь» и дать ему выговориться полностью, по приходилось считаться с главными специалистами. Отпустив их, Семен попытался утешить сразу нахохлившегося старика, предложил ему изложить гипотезу письменно, с обоснованием, с каким-то научным аппаратом… но, очевидно, недоверие к «сумасшедшей» идее лишило слова Тарханова убедительности. Добрак ушел обиженный, наглухо замкнувшись в себе… и больше не возвращался к теме наследственной памяти. По крайней мере в официальном кругу.
      А полет тем временем приближался к самой важной, завершающей фазе. Панин умело и уверенно вел «Контакт» знакомым маршрутом. Неожиданностей почти не было — ни внутри корабля, ни вне его, все системы, как говорилось в донесениях, работали нормально. Неприятные сюрпризы ограничились легкой формой лучевой болезни, которую по собственной оплошности получил инженер реактивной защиты Шварцкопф, да небольшим переполохом в связи с тем, что метеоритная пыль повредила солнечные батареи. «Контакт», по проекту самый быстрый из обитаемых планетолетов, когда-либо отправлявшихся с Земли, достиг максимальной скорости — около ста километров в секунду. Одним словом, по выражению Волнового, марсианский рейс проходил «вполне штатно». Беспокоил только Акопян…
      Семен хотя и не допускал мысли о возможной правоте Добрака — уж слишком фантастичной казалась гипотеза, — но все-таки «для успокоения совести» передал суть предположений чешского врача директору Института генетики Матвею Юрьевичу Марголесу. Этот высокий, сутулый и нескладный старик в огромных старомодных очках (контактными линзами, а тем более искусственными хрусталиками он принципиально не пользовался) считался непререкаемым авторитетом именно по части наследственной информации. На запрос Тарханова академик ответил добросовестно и пространно, со многими структурными формулами; краткое содержание ответа сводилось к тому, что так называемой «генетической памяти», то есть записанных кодом нуклеиновых кислот сведений о событиях жизни далеких предков, быть не может. Во-первых, хромосомы и так «перегружены» данными о строительстве организма, там просто нет места для столь крупных информационных массивов. Во-вторых, если бы такая «память» существовала, то у животных не было бы нужды в обучении детенышей; новорожденные знали бы ровно столько же, сколько и родители… Было еще и «в-третьих», и «в-десятых»; в общем, Марголес камня на камне не оставил от идеи Добрака. Правда, говаривали про почти столетнего академика, что он был студентом биофака еще в те годы, когда генетика носила ярлык лженауки — и с тех пор, мол, сохранил обыкновение встречать в штыки любой новый, небанальный взгляд на привычные вещи. Но кого пощадят злые языки! В конце концов Марголес давным-давно искупил грехи юности созданием целой школы генетиков-исследователей. Оспаривать его выводы не решался никто, и…
      …И на много дней замкнулся Добрак, фактически отошел от работы спецгруппы по изучению состояния Акопяна. То есть присутствовал на совещаниях у Тарханова, но при этом не высказывался и на все вопросы отвечал: «Мнения по данному поводу не имею».
      Тем временем группа вела бесконечные споры, и каждый подтверждал свое мнение и опровергал чужие, оперируя целыми километрами диаграмм, графиков и печатных лент. Применить гипноз, попробовать переключить «сны» Сурена на другую, более оптимистическую тематику? Но все попытки такого рода неизбежно проваливались, будто внушение натыкалось на некий барьер в мозгу «спящего». Что бы ни внушали гипнологи, какие бы ухищрения они ни применяли, Сурен все так же ждал своей гибели в смрадной пещере, в теле первобытного охотника. Прекратить анабиоз? Но тогда скорее всего будет сорвана программа полета: Акопяну, и без того измученному призрачными страхами, придется бодрствовать до конца пути, он вконец устанет и не проявит должной чувствительности к биосигналам на Фобосе. «Разбудить» подопытного, провести над ним успокоительную психотерапию и снова охладить? Тоже нет гарантии успеха. Пускай не память генов, но некие скрытые от самых тонких приборов, загадочные живые механизмы все же проецируют на мозговую кору этот жуткий «видеофильм», и как знать — не начнется ли вместе с началом нового анабиоза следующая, еще более угнетающая «серия»?..
      В конце концов руководство психофизцентра вынесло соломоново решение: «выведем Акопяна из состояния анабиоза, а там посмотрим, что делать». Но Тарханов не спешил отдавать приказ о прекращении гипотермии. Для него Добрак, хотя и объявивший бойкот действиям спецгруппы, все же оставался первоклассным психофизиологом, и Семен обязательно хотел с ним посоветоваться. Зная, насколько гипнолог подвластен «чарам» Стрижовой, начальник центра избрал, как ему казалось, наилучшую тактику — послал к старику Марину.
      Момент был критический, до возможного необратимого перелома в психике «священной жертвы» оставалось часов десять-двенадцать; по сути, одна смена дежурства спецгруппы. Пусть даже Добрак не захочет отбросить свою «безумную» гипотезу — как врач с огромным практическим опытом, он интуитивно может подать ценный совет. В конце концов главное, чтобы он верно предсказал развитие событий, а теоретические обоснования — это дело третье. Средневековые медикусы, весьма искаженно представлявшие себе работу организма, веровавшие в «витальную силу» и прочую чепуху, тем не менее часто недурно лечили…
      Разумеется, последними, своими мыслями Тарханов с Мариной не поделился. Просто попросил сделать все возможное, чтобы вернуть профессора в стан борцов за здоровье Акопяна и успех полета…
      — …Марголес! Марголес ухитрился до конца прошлого века, насколько это было в его силах, бороться с генной инженерией: а биоэнергетики, кажется, до сих пор не признает. Матвей Юрьевич — ретроград милостью божьей: он изменяет традиционным взглядам, только когда его припирают к стенке…
      Выговорившись, Добрак опять утихомирился: подошел к столу, засыпал в кофемолку новую порцию жареных зерен. Перекрывая жужжание машинки, Марина повысила голос:
      — Да пусть он будет кем угодно, но ведь Сурена мы все любим, это прекрасный, добрейший человек и замечательный работник! Ради него, ради меня, Иржи, скажите: вы согласны с нашим выводом? С тем, что его надо размораживать и приводить в сознание — по крайней мере на данном этапе?
      Гипнолог заглянул в умоляющие глаза Марины. Снял руку с крышки старенькой кофемолки «Страуме». Стрижовой показалось, что взгляд Добрака на мгновение стал лукавым, словно профессор, решил про себя разыграть некую хитроумную комбинацию… Нет. Вряд ли. Добрак сейчас настроен слишком серьезно.
      — Вам еще заварить или хватит на сегодня? Я, увы, злоупотребляю…
      — Иржи, не мучайте меня! Вы согласны, что анабиоз надо прервать?
      — Согласен, — сказал Добрак, и Марина на секунду благодарно уткнулась лбом в его локоть. — Только с одним условием… если Тарханова или вас в самом деле интересует мое мнение…
      — Условие заранее принимается, — бодро сказала Стрижова, получившая от Семена достаточно широкие полномочия.
      — Ну тогда… Я бы хотел сам провести сегодняшнее ночное дежурство на главном пульте и подготовить «воскрешение» Акопяна так, как считаю нужным. Без подсказок со стороны.
      — Иржи, но… Вы понимаете, какую ответственность хотите взять на себя?
      — Полторы тысячи! — торжественно сказал Добрак, засыпая смолотый кофе в турку.
      — Чего полторы тысячи?
      — Не чего, а кого… Больных я вылечил за свою жизнь, так-то!
      — Сдаюсь. Придется принять ваши условия.
      — Поверьте, это в наших общих интересах. И в интересах бедняги Сурена, конечно…
      Гипнолог залил кофе водой, поставил на электроплитку. Марина расцеловала его в обе старческие щеки и, торжествуя, отправилась к Семену. А Добрак, прищурясь, помешивал ложечкой в турке и язвительно улыбался своим мыслям… улыбался впервые за много дней.

Глава XIII
ПРАВНУК ШТАНДАРТЕНФЮРЕРА