Скептики говорили, что у Акопяна и не могло ничего получиться: то ли за стеной камеры глухая скала, то ли механизм, открывающий проход, просто одряхлел с годами… как знать — не за миллионы ли лет? Но оптимисты, а таковых было большинство, не соглашались с этим. Если был передан и принят приглашающий сигнал — значит, механизм работает. И робот с «Дэниэла Буна» ощущал другие импульсы, уже находясь во внутреннем помещении, — это зафиксировано… А тому, что Сурен во время первой экспедиции не сумел услышать и понять новые команды, могло быть много причин. Помехи, психическое состояние бортинженера, отсутствие готовности — «настройки» на биоконтакт. Но главное, вероятно, усталость. Огромная, не столько физическая, сколько нервная усталость, накопившаяся за месяцы полета.
Вот ее-то, усталости, решили не допустить.
Идею, как ни странно, высказал сам Волновой, а точнее — его жена Валерия Сергеевна. В этом признался сам руководитель отряда космонавтов. На дворе стоял зябкий, неуверенный март; супруга доктор медицинских наук, светило отечественной гастроэнтерологии, устраивала Игорю Петровичу регулярные разносы по поводу того, что он ест мало зелени. «Как бы хорошо мы ни питались всю зиму, весной все равно наступает ослабление организма. Это биологический ритм, ему миллионы лет… Сейчас как никогда важно вводить в организм витамины, — внушала Валерия Сергеевна. — Вон, медведь что делает после зимней спячки? Сразу ищет первую травку. А у тебя верный инстинкт подавлен разумом…» — «Что? Что ты сказала? — вдруг оживился Волновой. — Верный инстинкт подавлен разумом?» — «Ну да», — удивленно подтвердила жена.
«Значит, после зимней спячки рефлексы у медведя обострены?» — «Конечно. Ведь мозг на протяжении нескольких месяцев находится в состоянии полного отдыха». — «Ну ты же у меня и умница!» — внезапно умилился Волновой, расцеловал Валерию Сергеевну… и несказанно обрадовал ее, истребив целую миску салата.
Через три дня Игорь Петрович собрал в своем просторном кабинете руководство Звездного городка: присутствовал также новый, усиленно напускавший на себя серьезность заместитель министра. В углу скромно пристроились Стрижова, Панин и Акопян.
Волновой, как всегда, изложил свою мысль кратко, без словесных узоров. Ни у кого нет сомнений в том, что искусственную «пещеру» на Фобосе должен обследовать ее первооткрыватель — Акопян. Но чтобы увеличить вероятность успеха, Акопяна надо подготовить особым образом. Сигналы из толщины скал адресованы непосредственно мозгу? Значит, мозг должен быть в наилучшей форме для приема этих сигналов. Факторы перелета действуют угнетающе? Стало быть, надо свести действие этих факторов к минимуму, чтобы на Фобосе вышел свежий человек, не измученный ускорениями, перегрузками, многомесячным сидением в стальной коробке. Как этого добиться? По расчетам, проделанным по просьбе Волнового на компьютере центра психофизиоподготовки, гипнотического отдыха будет недостаточно. Есть предложение погрузить Акопяна в долговременный сверхглубокий сон — анабиоз. Пусть проведет время вплоть до прибытия к цели в специальном боксе, при пониженной температуре. Такие устройства есть в институте криогенной биологии. Все жизненные процессы будут приостановлены. Сурена следует «разбудить» только перед самой высадкой на Фобос. Он приступит к работе полностью отдохнувший, с чистым мозгом и «обновленными» реакциями, чуткими, как у новорожденного.
— Интересно, а кто будет исполнять обязанности бортинженера? — не выдержал в своем углу Акопян.
— Бортинженеров у нас хватает, — строго сказал Волновой. — А человек, побывавший в «пещере» Фобоса, пока один. Если тебя не устраивают твои новые штатные обязанности, можешь отказаться. Твое право.
— Нет-нет, я готов. По крайней мере принесу пользу людям, как утешал петух, когда его несли на кухню!
Участники собрания оживились, прозвучал смех.
— Я бы на вашем месте не спешил с изъявлением готовности! — покачал головой замминистра. — Мы пока еще только выслушали предложение товарища Волнового. Оно несколько… э-э… неожиданно, и его следует подробно обсудить. Ваше мнение, Семен Васильевич?
Тарханов, мгновенно обретая академическое величие, наморщил лоб и задумался. Все ожидали в молчании. Наконец начальник психофизиослужбы сказал, пожимая плечами:
— Не знаю. Вроде бы симпатичная идея. У меня особых возражений нет. Пожалуй, только небольшое дополнение. Вы не боитесь, что за время спячки организм изрядно истощится? Тогда и чуткость мозга пострадает…
— Ну нет! — возразила Марина. — Обмен веществ будет настолько замедлен, что ткани не успеют отдать свои запасы.
— Пожалуй, — кивнул Тарханов. — К тому же можно будет все время оценивать состояние «спящего» по данным приборов. Если надо, подкормим. То ли с помощью зонда, то ли ненадолго разбудив. Там решим.
— Допустим, — густым басом сказал коренастый, густобровый начальник комплекса тренажеров. — А как с адаптацией? Ведь уснет он при искусственном тяготении, в то время как на Фобосе практическая невесомость. Такой резкий переход может также отрицательно сказаться на работоспособности, на нервных реакциях…
— Вот именно, — назидательным тоном сказал замминистра. Ему явно не нравилось предложение Волнового, и он искал предлога, чтобы восстановить присутствующих против идеи анабиоза. — Как вы решите проблему адаптации?
— Ну на этот вопрос, наверное, я и сам отвечу, без помощи медиков. — Игорь Петрович поднял указательный палец. — Гипноз! Мы проведем адаптацию в ускоренном темпе, за несколько часов, перед самой высадкой. В эти часы может быть вложено субъективное ощущение нескольких прожитых суток. Сначала Сурену будет казаться, что он работает при нормальном земном тяготении — «единице»; затем при половине, при четверти и так далее, вплоть до нуля. Подобные опыты проводились. Верно, Семен?
— Верно, — подтвердил Тарханов. — Но все равно, прежде чем принять окончательное решение, надо будет поставить эксперимент. Скажем, анабиоз на двое-трое суток с постепенным выходом в условиях гипновнушения.
— Правильно! — обрадовался замминистра. — Сейчас ничего не будем решать. Сначала — эксперимент! Так и постановим…
— В принципе и мне идея кажется интересной, — задумчиво произнес главный конструктор корабля, старик с традиционной «профессорской» внешностью. — Но… здесь кто-то говорил о необходимости поместить в корабль устройство для анабиоза? А мне помнится, что оно представляет собой этакий саркофаг с собственной системой жизнеобеспечения, весом не в одну сотню килограммов. Знаете, сколько это потребует добавочного топлива? Не говоря уже о том, что «Контакт» полностью собран, готов к полету: весь корабельный инвентарь, все экспедиционные запасы распределены по местам, на учете каждый кубодециметр помещений… Куда вы намерены поставить ваш ящик? — Конструктор воинственно задрал седую бородку клинышком.
В кабинете опять воцарилось долгое, тревожное молчание. Только лицо замминистра окончательно прояснилось, даже легкая улыбка заиграла в углах губ. Он никак не хотел отвечать за космонавта, три с лишним месяца покоящегося в охлажденном саркофаге на грани смерти…
— Гм… Можно мне? — как школьник, поднял руку Акопян. Волновой с сомнением покосился на «кавказца», но все же разрешил.
— Я, конечно, не ученый, но своим инженерским умом так понимаю… Что главное для устройства анабиоза? Герметичность и теплонепроницаемость. Этим условиям прекрасно соответствует «Аннушка»… то есть автономная капсула, «шлюпка». Положите меня внутрь той самой «шлюпки», в которой я позднее полечу на Фобос: проведите туда все необходимые коммуникации, и… И не надо никаких добавочных площадей, резервов топлива! Просто и дешево.
Против такого предложения было трудно возразить. Посовещавшись, решили включить в эксперимент и это условие: превратить ракетную «шлюпку» в камеру для анабиоза.
Затем осталось обсудить несколько мелких деталей, что и сделали буквально за минуту. Кто-то высказал сомнение: справится ли экипаж «Контакта» с новым, не предусмотренным в штатном расписании набором обязанностей — наблюдением и уходом за «спящим»? Скептику ответил главный кибернетик ЦУПа: основную нагрузку возьмут на себя не люди, а компьютеры, которые, как известно, имеют хороший запас информационных емкостей. Другой участник собрания предложил провести адаптацию Акопяна к невесомости без гипноза, с помощью искусственного тяготения. Тарханов возразил — гипноз необходим для ускоренного приспособления, чтобы втиснуть часы субъективного времени в минуты реального. Наконец, Стрижова предложила провести эксперимент на астероиде-спутнике и «разбудить» Сурена при почти полном отсутствии веса. Это будет как бы имитация высадки на Фобосе.
Предложение Марины приняли единогласно. Затем высокие должностные лица отбыли; секретарша Волнового внесла чай, и Семен с облегчением хлопнул Акопяна по плечу:
— …Если для расшифровки подпорогового сигнала не хватит мозга Акопяна, даже освеженного, мы его подстрахуем. Корабль оборудован специальными компьютерами двух родов, и они будут все время связаны с датчиками на теле Сурена. Машины первой группы должны зафиксировать импульс из «пещеры» и усилить его, если не заметит человек. Вторая группа, с большой емкостью памяти, со способностью самонастройки и самообучения, предназначена для того, чтобы раскрыть код сигнала, а если надо, то и предложить человеку программу действий, подсказать, как себя вести…
— Компьютеры! — «Наш министр» слегка усмехнулся — едва скривил губы, — но главный кибернетик почувствовал обиду. — Думаю, на «Дэниэле Буне» они были не хуже… — И, заметив выражение глаз собеседника, поспешил добавить: — Вы уж меня извините; может быть, я ретроград, но… Боюсь, что здесь не помогут даже самые совершенные машины. Это задача для человека, и только для него. Если Сурен не справится, значит, придется отложить эксперимент на много лет. Подготовить второй такой полет — задача непростая и недешевая… К тому же у космофлота много других дел.
— Полагаю, что, если Акопян не выполнит задания даже с помощью наших машин, то не помогут и годы! — не без яда ответил главный кибернетик. — Значит, орешек не по зубам человечеству!..
— Ну почему же… Есть люди с повышенной чувствительностью к биоизлучению. Когда-то их неправильно называли экстрасенсами — сверхчувственниками. Может быть, удастся составить экипаж из таких людей…
— Так отчего бы с этого и не начать?! — взвился ученый, все еще кипевший обидой. — Зачем вам Акопян, с точки зрения чувствительности человек вполне средний?
— По многим причинам… — Геннадий Павлович сдержал улыбку, чтобы вконец не расстроить ранимого собеседника. — Прежде всего он первооткрыватель и имеет некоторое моральное право… э-э… довести начатое дело до конца. Во-вторых, Акопян не столь уж средний, это доказано опытами. В-третьих, чтобы выявить по миру хороших экстрасенсов, а затем обучить их и сделать космонавтами, тоже нужны годы и годы. Может быть, самые чувствительные окажутся вовсе не пригодными для полета… Стало быть, эта экспедиция своевременна и необходима. И именно в таком составе. Проиграем — что ж, будет время испытывать другие варианты…
— Ага! — воскликнул кибернетик, поднимая палец. — Теперь я вижу, как вы настроены! Если тайна Фобоса будет раскрыта, все лавры достанутся вашему гениальному Акопяну, а о моих машинах не будет сказано ни слова. В случае же провала вы лишний раз подчеркнете бессилие компьютеров и будете искать телепатов и ясновидцев…
Тут уже Геннадий Павлович не выдержал и по-мальчишески прыснул…
Вероятно, Сурену было бы лестно узнать об этом разговоре министра с маститым кибернетиком. Но наш герой, увы, не был посвящен в секреты «высших сфер». И потому чувствовал себя достаточно неуверенно, расхаживая по залу подмосковного космоаэропорта Чкалов. Что-то ждет его там, в заоблачной выси, на астероиде, превращенном в сплошное скопление цехов и лабораторий? А вдруг он не выдержит назначенного испытания — сорокавосьмичасового сна-анабиоза и его придется «разбудить»? Или окажется, что гипнотерапия не дает нужного эффекта — отдыха мозга, и полет вообще бессмыслен?..
Он ходил вдоль прозрачной стены второго этажа; видимое с высоты, до горизонта расстилалось зеркально-серое пластобетонное поле с красными посадочными полосами. За краем неестественно-гладкой, как озеро в штиль, равнины можно было разглядеть волнистый гребень леса и нечто вроде настольного украшения — подставки с игрушечным самолетиком. То была знаменитая чкаловская горка, вернее, ее точная копия, установленная несколько лет назад. Именно отсюда великий летчик прошлого века стартовал со своими отважными товарищами, начиная прыжок через океан — фантастический для того времени перелет, не менее дерзкий, чем сорок лет спустя рейс на Луну или еще через три десятилетия — к Марсу… Для взлета тяжелой машины, «под завязку» заправленной горючим, потребовалась специальная горка разбега. Потом ее сняли и восстановили лишь недавно, к юбилею подвига. И предмет, казавшийся издали игрушкой, был на самом деле натуральным, взятым из авиамузея самолетом АНТ — близнецом того самого… Машина, с огромными буквами СССР на широких толстостенных крыльях (прямо в крыло вливали топливо) неподвижно стремилась к небу. Сурен не раз бродил по лесопарку вокруг памятника и думал: почему не кажется ни наивным, ни неуклюжим этот мамонт авиации? Очевидно, совершенная форма, полностью соответствующая назначению машины или орудия, кажется прекрасной всегда. Находим же мы красоту даже в каменных, любовно отшлифованных топорах неолита… И ведь всего-то неполное столетие лежит между этим красавцем на горке и орбитальными суперсамолетами, величаво проезжающими чуть ли не рядом, по упругому пластобетону. И живы еще глубокие старики, детьми видевшие проезд Валерия Чкалова по московским улицам, под дождем цветов…
К описываемому времени астероид обзавелся весьма пристойным пассажирским космопортом; он принимал рейсовые машины из Москвы, Нью-Йорка, Виннипега, Ленинграда, Мехико, Каира… Лайнер, который должен был везти Сурена, уже заправленный и готовый к посадке, стоял под вокзалом — чудовищная китообразная махина ростом с пятиэтажный дом, короткокрылая, облепленная пуговицами иллюминаторов. Казалось странным, что такая конструкция вообще может взлететь, — но орбитолеты давно стали надежным, безотказным средством передвижения.
Слава богу, для Аэрофлота двухтысячных годов погода ровно ничего не значила. Точно по расписанию зажглись зеленые табло, и голос дикторши, от прабабушек унаследовавший традиционную интонацию — мол, надоели вы мне, товарищи пассажиры, — монотонно сообщил, что у третьего выхода начинается посадка на транзитный орбитолет, рейс 327, Москва — Молодежный — ИСЗ «Восток». (Именно так, в честь гагаринского корабля, назывался теперь астероид. Акопяну мельком подумалось: а можно ли называть вторую Луну «искусственным спутником»?..)
Сурен подхватил сумку на длинном ремне и с юношеской резвостью устремился вниз по просторной лестнице. Проводов он не терпел, жена осталась дома. Навстречу эскалаторы несли толпу прибывших, в основном темнокожих и пестро одетых — приземлился лайнер из Мозамбика… Лавируя между бесчисленными указателями, информколонками, рекламными стендами и киосками со всякой всячиной, мимо опаловой выпуклой стены ресторана, Акопян выбежал к устью телескопического посадочного тоннеля.
Входя в тоннель, ему пришлось шагнуть сквозь широкую овальную раму — в толщину она была усеяна стеклянными глазками, светящимися и темными. Хитроумные сенсорные устройства этого пропускника проверяли багаж и одежду пассажира — на металл, на взрывчатку, на наркотики. В случае необходимости могли мгновенно упасть с двух сторон стальные щиты и даже хлынуть усыпляющий газ. Но Сурен прошел и эту преграду, и следующую — электронного контроля. Авиабилеты давно были заменены перфокартами, которые следовало сунуть в соответствующую щель. Никелированная штанга отодвинулась, и бывшего бортинженера подхватил ленточный транспортер. Акопян бы и сам прекрасно добрался, но пассажиры бывали всякие, в том числе и весьма почтенного возраста. Комфорт орбитолета позволял описывать заатмосферные траектории и старикам, и грудным детям. Впереди Сурена ехала на упругой ленте опрятная старушка патриархального вида, в белом платочке и темном платье, с двумя пухлобокими кошелками — явная сельская жительница. Что там, в сумках? Нечерствеющий домашний хлеб? Масло в горшочках? Румяные яблоки?.. Наверное, все это и еще многое другое. Кого она летит навещать — сына, дочь, внука? Кто этот потомок скромной крестьянки из-под Пскова или с Полтавщины? Вахтенный оператор в Молодежном? Гелиометаллург на «Востоке»? Физик-вакуумист, гляциолог, генетик… или простая медсестра? Странные настали времена. Девчонкой-дошкольницей слушая по радио в отцовской избе сообщение ТАСС о полете первого космонавта, могла ли подумать нынешняя бабуся, что переживет грозное и увлекательное XX столетие, и со всеми привычными пирогами да солениями спокойно войдет в XXI, и теперь вот отправится со скоростью восемь километров в секунду повыше и подальше, чем Гагарин?!
Место Сурена было в носовом салоне третьего яруса. Благодаря изолирующей обивке звук разгоняемых двигателей был почти неслышим, но все равно этот салон считался привилегированным. Устраиваясь в кресле, Акопян отметил, что орбитолет куда теснее, чем давешний дирижабль, на котором он летал в Америку. Место все же приходилось экономить. К тому же здесь не было ни ресторанов, ни баров. Даже вот такой транзитный перелет, фактически вокруг планеты, продолжался не более двух часов. В лучшем случае тележка-робот развозила бутерброды, соки и чай (в эластичных «грушах», по-космически).
Сурен из щегольства не откинул спинку кресла до предела, как это рекомендовалось при взлете. Все же он межпланетный «волк»! Но ремни застегнул как полагалось, иначе на мнемосхеме в штурманском отсеке горел бы тревожный сигнал…
Старт прошел без приключений. Могучий органный рев, точно через подушку; дрожь гигантского корпуса, покачивание на разбеге… головокружительная секунда отрыва, тяжесть, наваливающаяся на грудь… Но подъем совершается плавно, постепенно, и через пять минут все неприятные ощущения проходят. А скоро, говорят, на орбитолетах будут стоять генераторы искусственной гравитации; тогда даже младенец не проснется на руках у матери…
Слой облаков был пробит почти мгновенно; неправдоподобно чистая голубизна сгустилась до гуашевой синевы, почернела; остро сверкнули в ней граненые алмазы звезд. Лайнер выполнял дугу над основной массой атмосферы, в мире черной пустоты и слабых ионосферных сполохов. Вес исчез; тело Сурена, воспарив, натянуло мягкие ремни. Затем созвездия размазались светлыми полосами, снизу краем бело-голубой пенной чаши поднялась планета. Тяжесть вернулась толчком, на мгновение к горлу подкатила тошнота. Коррекция с помощью бокового двигателя, небольшое исправление курса…
Сквозь сплошные тучи орбитолет приземлился на Берег Принца Улафа. В ледяной пустыне был с идеальной точностью вышлифован космоаэродром; за окнами мелькал белый, отполированный лазером борт многокилометрового «корыта». Тряски было не больше, чем на пластобетоне Чкалова. Навстречу вставал из снежного тумана влажный пузырь Молодежного — второго по величине города Антарктиды. Над секущей поземкой тянулся к орбитолету хобот тоннеля. Бац! «Состыковались», — привычно определил Сурен. Судя по табло информатора, за бортом было 55 градусов мороза. Никто из прилетевших так и не почувствует дыхания Южного полюса… если, конечно, сам не попросится на лыжную прогулку за пределы города под куполом.
На сей раз Акопяну не суждено было повидать пальмовые рощи и синие озера с лотосами, скрытые под прозрачной броней Молодежного. Мелькнуло, вставая дыбом, однообразно-белесое побережье с пологими горами; забитая ледяной кашей бухта и над ней солнечно-желтый шар японского города Сева… И снова орбитолет устремился к звездам.
Чтобы догнать астероид и состыковаться с ним, пришлось сделать полный виток вокруг Земли. «Вторая Луна» летела в ночной тени. Сначала она виделась крупным мерцающим светляком, затем стала гроздью необычайно ярких разноцветных огней. Сурен различал свет жилых корпусов, причальные прожектора, цепочки фонарей вдоль подвесных дорог…
… — Значит, для начала температуру тела мы понизим градусов до тридцати двух — тридцати четырех. Если будет недостаточно, заморозим глубже.
— Не прерывая опыта?
— Ну конечно. Все равно сигналы организма выведены сюда, — если будет что-то тревожное, успеем прервать…
— Хм… А я бы предложил сразу до двадцати пяти.
— Могут пострадать форменные тельца крови.
— Вряд ли. Последние эксперименты Лорена и Висбаха…
— Господи! — воскликнул Акопян. Он лежал в раскрытой «Аннушке», одетый в специальный гермокостюм, точно гигантская муха, окутанная паутиной проводов. — Болтают, как будто меня тут нет! «Успеем прервать», «вряд ли…» А если не успеете?!
— Ну что ж, я лично прослежу, чтобы барельеф на мемориальной доске был похож на дорогого усопшего! — не моргнув глазом, ответила Марина.
— Особенно благородная кавказская линия носа, — добавил Тарханов.
— Людоеды… Что ж! Я связан и беспомощен, пейте мою кровь!
— Сейчас, только стаканы принесем, — откликнулся Семен и приложил палец к сенсорной панели пульта. В медцентре астероида, под низким куполом с традиционными «бегущими облаками» их было трое: Тарханов, Стрижова и профессор Добрак, специально ради такого случая бросивший свою виллу в Чешских Татрах, где он жил теперь почти безвыездно. «Аннушка» стояла за прозрачной стеной, на полу большого экспериментального отсека, из которого было вынесено почти все оборудование.
Створки ракетной шлюпки медленно сомкнулись. Теперь лицо Сурена можно было видеть лишь на одном из многочисленных телеэкранов. Легкое движение пальцев Тарханова, и опускается забрало гермошлема. В динамиках звучит театрально-напыщенный голос подопытного:
— И мучители закрыли крышку гроба над своей невинной, заживо погребенной жертвой!
— Мало того, они при этом еще развлекались приятной музыкой! — сообщил начальник психофизслужбы, включая гипнофон. Теперь Акопян слышал в наушниках тщательно подобранные нежные, завораживающие мелодии; по лицу его, странно меняя внешность, пробегали разноцветные световые волны.
— Беспробудный свинцовый сон… э-э… сковал его члены, и могильный холод… м-м…
Сурен хотел договорить до конца очередную остроту, но гипнопрограммисты знали свое дело. Язык уже не слушался. С минуту продолжалось бессвязное бормотание; затем приборы сообщили, что подопытный спит глубоким сном.
— Отлично, — сказал Тарханов. — Теперь фиксация.
Марина коснулась пульта. Из-под ложа Акопяна в «Аннушке», будто щупальца спрятавшегося осьминога, выхлестнули две пары мягких манипуляторов, обхватили руки и ноги.
— Вращение!
Приглушенно зажужжали сервомоторы, край эластичной «кушетки» чуть поднялся. Теперь Сурен вместе с ложем будет вращаться вокруг своей оси со скоростью один градус в час. В полете это послужит для предотвращения пролежней; пока что — лишь для точного воссоздания полетных условий…
— Порядок. Что ж, теперь можно и охлаждать.
— До какого уровня? — поднял седые брови Добрак.
Семен почесал переносицу, размышлял. Затем ответил:
— Как говорится, ни по-нашему, ни по-вашему, пан профессор… Давайте до тридцати, а?
— Вам бы в старое время конями торговать, кого угодно уговорите…
— А что? Во мне есть цыганская кровь. Со стороны прабабки…
Ко времени описываемых событий гипотермия — охлаждение живых организмов в научных и лечебных целях — перестала быть чем-то необыкновенным. Ее сплошь и рядом использовали в селекции, генной инженерии: можно было хоть на другую планету перевозить замороженные половые клетки, хранить их бесконечно долгое время, спокойно, вмешиваться в ход многократно замедленного развития, в структуру хромосом, «остановленных» на определенном этапе деления. Охлаждение мозга во время сложных медицинских операций до тридцати и ниже градусов также стало привычным и не оставляло никаких следов. Часто гипотермия отдельных органов больного или всего тела заменяла наркоз: болевые сигналы просто не успевали добраться до мозга. У хирургов появилось время подумать и посоветоваться (между собой или с ЭВМ) даже в самые острые моменты операций, которые без целебного холода обернулись бы трагедиями. В случае угрожаемого состояния пациента жизнедеятельность клеток тормозили холодом — и сколь угодно долго проводили консилиумы, вычисляли, экспериментировали, решали, как лечить дальше. Стали рядовыми случаи, когда быстрое замораживание больного служило для остановки самого обильного кровоизлияния: предотвращало инфаркт, перитонит, рост опухолей и многие другие смертельно опасные ситуации.
Да, сама по себе гипотермия не представляла для наших героев ничего особенного. Другое дело — совмещенный с ней гипноз. Ведь в ходе сорокавосьмичасового эксперимента Тарханов и его коллеги собирались проверить «эффект субъективного времени». То есть заставить Акопяна на несколько минут переживать «добавочные» часы или сутки. Это было необходимо, во-первых, для того, чтобы испытать гипноадаптацию — внушение, с помощью которого Сурен ускоренно приспособится к тяготению на Фобосе. Во-вторых, следовало установить: действительно ли мозг настолько «отдыхает» в анабиозе, что становится чутким регистратором биосигналов? В реальном масштабе времени — за двое суток — мозг попросту не успеет настолько очиститься от накопленной усталости. Экспериментаторы попробуют внушить Сурену, что он почивает не менее месяца. Если гипноз не даст нужных результатов, придется опять усыплять будущего разведчика и держать его в гипотермии чуть ли не до самого старта: может быть, тогда мозг «отдохнет», так сказать, естественным путем… Но подобная затяжка нежелательна. Ведь во время подготовки к полету ученым нужен бодрствующий Акопян — для него есть немало других задач. Например, никто, кроме самого Сурена, не сумеет должным образом наладить связь между мозговой деятельностью Акопяна и компьютерами — тут надо пробовать, подключаться, отключаться, искать наиболее плодотворный вариант «сотрудничества»… Кроме того, проволочка в несколько недель, натурный опыт с анабиозом могут поставить под удар весь полет. А вдруг схема не сработает? Мозг после охлаждения откажется реагировать на сигналы биополя? Что тогда? Ломать график, переносить запуск, искать другого, более чуткого разведчика — или наобум, наудачу посылать Сурена? Без всякой гипотерапии? Авось справится… Нет. Надо все знать заранее. Без гипотетического ускорителя времени не обойтись.
Итак, механизм был запущен. Дежурство на пульте шло днем и ночью. Тарханов, Стрижова и Добрак сдали свою «смену» опытным операторам из астероидной клиники. Но когда на вторые сутки пошло ускорение времени, Семен не утерпел, снова взял пульт в свои руки и не отдавал его до конца опыта, хотя и падал с ног от усталости. Старый Иржи Добрак трудился рядом — и, надо сказать, намного превосходил работоспособностью младшего по возрасту коллегу. Суетливый, с «артистической» седой гривой профессор будто не чувствовал потребности в сне или передышке: в отличие от Семена, он даже не пользовался крепким кофе: «боюсь за сердце». Марина боролась с усталостью по-своему и тоже вполне успешно: пару часов работала, затем минут тридцать-сорок спала, свернувшись в кресле, и опять, освеженная, садилась к пульту. («Это не простой сон, а йоговский. Тоже вроде анабиоза, только усилием воли», — объясняла она.)
…На многочисленных табло дышали цифры и графики. Неподвижное лицо подопытного в раме телеэкрана уже порядком приелось, на него не смотрели, зато табло вызывали неизменный интерес. Уж на них-то Акопян был в полном смысле слова виден насквозь. Температура на поверхности тела… под кожей… внутри грудной клетки… в правом предсердии… Электрохимические потенциалы… Прохождение импульсов по нервам… Содержание воды в организме… Ага — пониженное! Сухость во рту… Все — компьютер среагировал. Повышена влажность воздуха в «саркофаге». Через мундштук, введенный манипулятором в уголок рта, течет струйка воды. Табло номер восемь фиксирует глотание… Табло номер двадцать один сообщает; началось выделение желудочного сока…
Но все это было лишь физиологическим фоном процессов, происходивших в мозгу. Тех главных процессов, ради которых и был затеян эксперимент. Вот уже несколько часов попеременно, а то и параллельно работали две гипнопрограммы. Два голоса звучали под шлемом спящего Сурена — нашептывали, пели, уговаривали, кричали. Записи, разработанные международным коллективом гипнологов, были начитаны лучшими актерами. Один голос убеждал, что тело Акопяна становится все легче — как пузырь, надутый воздухом, — что постепенно теряют вес пальцы рук, пальцы ног, ладони, ступни, локти… Это шло внедрение чувства невесомости — вопреки реальной тяжести, которую поддерживала гравитационная установка медцентра. Второй голос внушал, что Сурен слышит стук часов. Вот ползет минутная стрелка; если смотреть долго, можно заметить и движение часовой… Навязанный гипнозом темп времени был в двадцать четыре раза быстрее подлинного. Сутки ощущаемой жизни за реальный час. Каждые полчаса Акопяну наговаривали то образ солнечного восхода, то впечатление ласкового летнего заката. В промежутках проходили внушаемые дни — бесконечно долгие, ленивые дни у моря, наполненные нехитрыми курортными развлечениями. Купание, игра в мяч на пляже, веселый обед с новыми знакомыми, прогулка по горам, легкий «отпускной» флирт с блондинкой из Ленинграда… Гипнопрограмма не предусматривала никаких напряжений, умственных занятий. Полный тридцатидневный отдых.
Правда, в последние «дни», судя по сигналам приборов, характер сновидений Акопяна изменился и вроде бы вышел из рамок внушенного сюжета. Впрочем, это не мешало отдыху: мозг не напрягался, состояние нервов было спокойное, эмоции самые приятные. Более того, Сурен явно наслаждался своими новыми, не предусмотренными программой переживаниями!..
Пришлось применить метод съемки импульсной картины с сетчатки глаз — тот самый, которым пользовались во время гипнорепродукции.
