…Впервые за много-много дней и ночей Семен Тарханов откинулся на спинку кресла; раскинув руки в стороны, сладко, до хруста в костях потянулся; зажмурил глаза…
      Все. То есть почти все. Планетолет «Контакт» прошел двести миллионов километров пути за неслыханно короткий срок — неполных четыре месяца! Это рекорд для кораблей с экипажем. Притом двигатель «Контакта» куда мощнее, чем у знаменитой «молнии космоса», американского беспилотного корабля «Дэниэл Бун», и мог бы развить в несколько раз большее ускорение, но люди не роботы, и даже гравитационная установка не спасла бы их от чудовищных перегрузок…
      Как бы то ни было, но гигантский «волчок», слепленный из шаров, кубов и трубопроводов, выключив атомные сопла, плыл по ареоцентрической орбите. Навстречу ему из-за рыжего, расписанного вихрями полушария планеты бежал, повинуясь законам небесной механики, вожделенный Фобос. Нет, на этом витке тайна еще не будет разгадана. Предстоят сложные маневры. Космонавты во главе с Паниным, утомленные перелетом, буквально на втором дыхании готовят прыжок исследовательской капсулы… нервы уже не то что на пределе, давно за пределом, только сеансами магнитофонного гипноза ребята и держатся. Зато первооткрыватель, Сурен Акопян, бодр и свеж, как после долгого отдыха на самом лучшем курорте. И третья, и десятая проверки подтвердили: если на этот раз мозг Сурена не сумеет принять и расшифровать волны искусственного биополя, значит, их нет вовсе…
      Несколько дней назад высказал новые опасения профессор Добрак. Мол, целая неделя мозговой активности — время до высадки на Фобос — с непривычки измучит Акопяна и сведет на нет благотворные последствия анабиоза. Кроме того, в программу полета, отработанную на Земле, входила гипноадаптация к невесомости — это не было выполнено опять-таки в связи с аварийной поспешностью «пробуждения». Но в том, что касалось последнего пункта, врачи были настроены оптимистически. Во-первых, не «разбуди» они Сурена, видения генной памяти препятствовали бы любому внушению. Во-вторых, нормальную гипноадаптацию, без анабиоза, провести не сложнее, чем выпить стакан чаю, — опыт огромный… Не слишком верилось и в быстрое уставание Акопяна — до того он был заряжен здоровьем, весельем, жаждой деятельности. Пожалуй, даже слишком заряжен…
      Все его эмоции как бы обновились, стали яркими, их проявления — бурными даже для «сына Кавказа». Он хохотал во всю глотку, отчаянно злился, от малейшего огорчения плакал настоящими слезами. А кроме того, искал любой деятельности. Никаких обязанностей в штатном расписании экипажа для него не предусмотрели. «Ты, брат, теперь не только не бортинженер, но даже и не пассажир, — полушутя сказал ему перед стартом Волновой. — Ты — груз! Верх, не кантовать, боится сырости…» Сурен буквально бегал за членами экипажа, просил дать какое-нибудь поручение. Панин позволил ему вести полетный журнал; доктор Умар нагрузил какими-то не слишком важными лабораторными исследованиями; штурман Брэдшоу допустил к радиолокаторам и тоже дал пустяковое задание, вроде записи координат встречных сгущений метеорной пыли. Более серьезные нагрузки настрого запретил Тарханов… Наконец Сурен, испытывавший, как выяснилось, некий писательский зуд, принялся сочинять беллетризованный очерк о полете, надеясь после возвращения опубликовать его в толстом журнале… Он теперь очень много и бурно говорил, философствовал, спорил; речь стала поспешной, захлебывающейся. Часто, не дослушав собеседника, Сурен обрывал разговор, резко переходил на другую тему. И еще — строил фразы «телеграфным» стилем, будто экономил время. На него поглядывали чуть ли не с опаской — может, это отпечаток генной «игры», необратимое изменение личности?
      Сам Акопян не замечал ровно ничего. Вернее, не замечал за собой. Зато… предъявлял претензии к экипажу, к своим товарищам!
      — Трудно с ними! — кричал он во время радиопереговоров с Тархановым. — Понимаешь — сонные мухи! Едва ползают! Все! А как будто крепкие люди, все тесты прошли перед запуском… Странно. Я даже ем вдвое быстрее, чем они. Но ведь им еще работать и здесь, и на обратном пути — как справятся?!
      Через день-другой Сурен уже чувствовал себя одиноким, полностью оторванным от всех… Космонавты вызывали в нем изрядное раздражение.
      Добросовестный Хабибулла Умар, потомок древнего рода афганских народных врачевателей, показал на экране Тарханову некий график. Между осями абсцисс и ординат извивались две кривые — красная и синяя. Красная обозначала расход физической энергии Акопяна в течение суток. Синяя — таковой же расход, средний для экипажа. Красный отрезок взлетал вверх, точно траектория ракеты. Разрыв был огромный. Стрижова испугалась, как бы на борту «Контакта» не возникла ссора — она и помешает выполнению программы полета, и уж наверняка может издергать, утомить столь завидно свежего Сурена. Семен неопределенно ответил, что попытается спустить конфликт «на тормозах»…
      Следующим вечером О'Нейл, инженер корабельных коммуникаций, доложил, что Акопян… испортил душ! Скрутил головку электронного дозатора. Тумблер надо поворачивать осторожно, доводить до определенного уровня; затем так же, без применения силы, выставлять температуру воды, насыщенность ионами, ароматизаторами… Сурен же попросту сорвал подряд несколько тумблеров; машина отключила душ, и пришлось ставить запасной дозатор.
      Не прошло и нескольких часов, как случилось следующее, столь же курьезное происшествие. Акопян не вышел в назначенный час на связь с Землей, с психофизцентром. Закрытый, адресованный только штату Тарханова телеканал не включался ни с одной, ни с другой стороны. Чуть позже заведующий блоком связи «Контакта» Христенсен сообщил, что Акопян пережал, вывел за ограничитель кнопку включения канала…
      «Умные» машины центра без запинки выдали Семену и его коллегам свою оценку происшедшего: «Нерассчитанное использование силы при работе с органами управления, выход за динамику программных допусков». Казалось бы, яснее не скажешь, но Тарханов проявил дотошность и затребовал параметры этих самых допусков для компьютеров планетолета. Выяснилось неожиданное обстоятельство: в течение полета кибернетические хранители экипажа, обладавшие чуткой обратной связью и умевшие обучаться, мало-помалу снижали величину необходимых нагрузок на кнопки, клавиши, тумблеры… Экипаж утомлялся, физический тонус падал месяц за месяцем — и машины, «чувствуя», как постепенно слабеют пальцы их хозяев, облегчали людям любое действие, приспосабливали технику к состоянию космонавтов. По той же причине компьютеры отводили в распорядке дня все больше времени для бытовых забот, еды, сна, гигиенических или физкультурных операций — люди двигались медленнее, любое дело стоило им новых и новых добавочных усилий. Один Акопян, с его нетронутым запасом сил, двигался и напрягал мышцы так, как если бы вовсе не было трехмесячного космоплавания…
      Да, конфликт Сурена с более «медлительными» и «слабыми» товарищами был неизбежен. Его уже сторонились. «Он нам весь корабль разнесет!» — сокрушался О'Нейл. «Не могу даже разговаривать с этими тугодумами!» — брюзжал помрачневший Акопян…
      — Что будем предпринимать? — спрашивал Волновой.
      Тарханов, снова не знавший покоя и порывавшийся ночевать около пульта, отвечал:
      — Черт его знает… Снизить реакции, утомить его чем-нибудь?
      — За что боролись! — напоминал Игорь Петрович. — Он нам нужен нетронутый, как огурчик!
      — Если будет так нервничать из-за несходства своего состояния с состоянием товарищей, все равно потеряет нужную нам свежесть.
      — Так опять же — твои предложения? Вернуть всем этим выключателям прежнюю упругость?
      — Ага, чтобы страдал весь экипаж… Извини, но им еще обратную дорогу проделывать надо. А анабиоз для них не предусмотрен…
      Часы бежали неумолимо; «Контакт» приближался к Марсу, он уже летел в режиме активного торможения, выбрасывая перед собой протуберанец фиолетового пламени, а ученые мужи из психофизцентра никак не могли решить, что делать с Акопяном. Коллеги-космопсихологи Соединенных Штатов, Франции, Норвегии и других стран — участниц полета также пока что не могли придумать ничего радикального. Многие предлагали откровенно рассказать все Акопяну, обратиться к его сознанию, к чувству долга — мол, держи себя в руках, следи за собой! Но и этот вариант в конце концов отбросили. Добавочное напряжение может повредить «приборным» свойствам Сурена, понизить его сверхчуткость. Кроме того, большая часть его реакций носит такой характер, что сознательной волей их не изменишь…
      Выйти из тупика, как это нередко бывает, помогла случайность. В одно из ночных дежурств на пульте связи с «Контактом» Марина отлучилась на минуту в подсобку, к холодильнику — был уже час ночи, а она еще не ужинала. Проходя мимо комплекса машинной памяти, она краем глаза увидела двоих молодых наладчиков, копавшихся в нутре одного из миниатюрных блоков. Парни в белых халатах что-то бурно обсуждали. Оказалось, их тоже волновала история с Акопяном. И вот, не замечая присутствия Стрижовой, рыжий веснушчатый наладчик в сердцах ударил кулаком по шасси блока и воскликнул:
      — Честное слово, сидел бы он там и после пробуждения, в своей «Аннушке», да не мешал людям работать, так и проблем бы никаких не было!
      Марина, находившаяся в приподнятом, радостном настроении (ей только что утвердили докторскую диссертацию), возликовала и тут же бросилась к телефону — поднимать с постели Семена. Но тот, как это водилось за ним в периоды ответственной работы, конечно же, не спал, дул кофе и потихонечку от домашних просматривал на дисплее последнюю информацию с «Контакта». Сердитая фраза рыжего наладчика ему понравилась, в ней содержался намек на правильный путь. Едва дождавшись утра, Тарханов связался с Волновым, а тот — с более высокими инстанциями. Буквально к полудню был в деталях разработан хитроумный план. Предполагалось, что его выполнение устранит растущую несовместимость Акопяна с прочими космонавтами… без ущерба для «экстрасенсорных» способностей подопытного.
      Переговоры с «Контактом», на которых должна была решиться судьба Сурена, начались ближайшим же вечером. Для них (разумеется, втайне от Акопяна) были подготовлены специальные компьютеры — анализаторы эмоционального состояния. По малейшим изменениям кровяного давления, колебаниям в пульсе, дыхании, голосе машины точно определяли то, что еще недавно по традиции считалось «духовным» и «непознаваемым». Они могли бы обнаружить трепет зарождающейся любви раньше, чем сам влюбленный. Задолго до того, как Сурен ответит «да» или «нет», электронные аналитики будут знать, насколько приемлемо для него предложение Тарханова; не вызывает ли оно внутреннего протеста, не повлечет ли реализация плана — откровенно говоря, рискованного — еще каких-нибудь неучтенных душевных последствий…
      Перед началом сеанса связи Добрак нечаянно назвал Акопяна «пациентом». Тарханов моментально вспылил:
      — Вот! Вот ваше истинное отношение к человеку! Он для вас пациент, и больше никто. И вы, не задумываясь, ляп… то есть скажете ему прямо в лицо что-нибудь этакое: мол, как ваше самочувствие, больной?.. И все пойдет насмарку! Запомните, Иржи: Сурен — полноценный космонавт, командир десантной ракеты… пилот, черт возьми! У него… всего лишь… э-э… некоторые перебои в работоспособности. От этой печки и будем плясать.
      Самолюбивый Добрак нахохлился и наговорил бы академику ядовитых вещей, но тут заиграли огни на пульте, затрещал зуммер, и голос дежурного оператора прогремел через динамики уставной формулой: «Заявки на генеральный сеанс связи для всех служб аннулированы, время связи для главной экспертной группы не ограничивается».
      Семен наконец включил телеканал… и тут же взялся за решение заранее приготовленного кроссворда. Стрижова принялась разливать чай, Добрак углубился в свежую «Руде право», молодые врачи пустились наперебой обсуждать вчерашний хоккейный матч, а кибернетики и вовсе разложили шахматную доску. Сигнал должен был достигнуть чудовищно далекого «Контакта» лишь двенадцать минут спустя…
      Когда на нескольких экранах возникло размытое, пересеченное бегущими полосами лицо Сурена, Тарханов, не теряя времени, кратко изложил суть дела. Недавно эксперты-механики представили в Космоцентр доклад на основании показаний ЭВМ «Контакта». Датчики, с мгновения старта подключенные к «Аннушке» и ее системам, свидетельствуют: полет несколько расшатал электронные цепи и механизмы капсулы. Необходима срочная и эффективная профилактика, может быть, текущий ремонт. Акопяну предстоит лететь на «Аннушке» к Фобосу. Кому же, как не ему — кстати, опытнейшему бортинженеру, — заняться в последние дни перед финишем проверкой всех узлов маленькой ракеты?!
      Итак, Сурену предлагают срочно оборудовать рабочее место в каюте «Аннушки». С целью полного привыкания, наилучшего освоения капсулы Тарханов советует космонавту и есть, и спать в той же каюте. Ведь анабиоз свел к нулю четыре месяца, проведенных Суреном в чреве «Аннушки». После того, как оттуда убрали оборудование для гипотермии, капсула стала совершенно новой и незнакомой. В пользу постоянного пребывания Акопяна внутри ракеты говорит еще одно обстоятельство: полный отдых организма сделал пилота «Аннушки» более сильным, ловким, сообразительным, чем другие члены экипажа. Ему было бы трудно работать с людьми, настолько во всем уступающими… В общем, Космоцентр считает, что именно в качестве единственного и постоянного обитателя десантной ракеты Акопян — пилот, бортинженер, фактический руководитель экспедиции на Фобосе — принесет больше всего пользы, наиболее полно применит свои способности… Причем вычисления показывают: за два-три оставшихся дня Акопян, занятый привычной и любимой работой в спокойной обстановке, не потеряет биоэнергетической чуткости.
      Семен рассчитал абсолютно верно. Удалась и маленькая дипломатическая хитрость с якобы необходимой профилактикой «Аннушки». Надо было только погладить несколько самовлюбленного Сурена «по шерсти», и он согласился на добровольную изоляцию от экипажа. Анализатор эмоций показал здоровенный пик — всплеск удовлетворенного тщеславия…
      А рыжий, всего пару недель назад поступивший на работу к психофизиологам наладчик компьютеров был несколько удивлен, получив премию в размере месячного оклада «за творческую инициативу».

* * *

      …Впервые за много-много дней и ночей Семен Тарханов откинулся на спинку кресла; раскинув руки в стороны, сладко, до хруста в костях потянулся, зажмурил глаза…
      «Контакт» висел на орбите в сотне километров от Фобоса. Он был подобен хрупкой, изящной серебристой игрушке рядом с асфальтово-серой глыбой марсианской луны. До старта «Аннушки» оставались считанные минуты…
      Клаус Шварцкопф, притаившийся между цилиндрами форсунок рядом с кожухом главного реактора, не видел вокруг себя ничего, кроме сплошного металла. Но он отлично знал: именно сейчас сопло двигателя повернуто к Фобосу и в точности под ним расположена та самая группа кратеров. Каменный цирк, скрывающий тайну, буквально на расстоянии протянутой руки…
      На секунду сжалось сердце. Все же там, в недрах гигантской «картофелины», скрывалось самое удивительное чудо за всю историю человечества. Нечто, возможно, более ценное для науки и для будущего, чем любое другое открытие, чем атомная энергия или теория относительности. Форпост иного мира, наверняка более цивилизованного и мудрого, чем земной, покоряющего межзвездные пространства… Но то была лишь секунда. В фанатичной, наглухо отгороженной от реальности душе Клауса не нашлось места сомнениям. «Юбер аллес», превыше всего. Он выполнит свой долг, чтобы новая, невиданная мощь не попала в руки «комиссаров», не сделала научно-технический перевес социализма решительным и необратимым!..
      Более не колеблясь, Шварцкопф отстегнул клапан кармана на груди противорадиационного комбинезона. Достал крошечный радиопередатчик. Только отсюда его сигнал сможет взвести исполнительный механизм. Поэтому пришлось рискнуть и еще раз пробраться к реактору.
      Палец у самой сенсорной панели. Сейчас закончится сложная цепь событий, у начала которой, на Земле, — щедрые хозяева Шварцкопфа из Лэнгли… и наверняка другие, очень высоко стоящие лица, о которых он не узнает никогда. Легкое движение, и торпеда, спрятанная в канале запасной форсунки, скользнет через пустую ныне камеру сгорания в сопло, а оттуда, постреливая собственным крошечным движком, помчится к Фобосу. Последняя память о грозной и величественной эпохе атомного противостояния — катализатор распада кремния… На родной планете его так и не решились испытать — боялись, что весь кремний, какой только есть на земном шаре, вступит в реакцию, и очаг разума станет облаком пыли. Что ж, пожертвуем Фобосом! Наверное, это будет поразительное зрелище — мгновенное исчезновение спутника Марса со всеми его лавовыми полями, горами и кратерами, легкое марево на экранах корабля… Мистический ужас космонавтов, замешательство земных наблюдателей. Клаус уже видел завтрашние газетные заголовки: «Вселенная не допустила проникновения в святая святых», «Дерзость русских наказана»…
      Он — один из немногих, кто будет знать правду… и помалкивать. Такое знание убивает.
      Палец — на панели. Должно пройти пять секунд, чтобы микрокомпьютер «понял»: прикосновение не случайно…
      Внезапный резкий удар выбил передатчик из рук Шварцкопфа.
      …Предки О'Нейла были родом из Ирландии. Его прабабка затонула на одном из судов, сраженных фашистской торпедой. Молодой инженер не имел того, что можно было бы назвать стройными политическими убеждениями. Он твердо знал лишь одно: на Землю не могут вернуться времена военного кошмара, массовых убийств мирного населения, самолетов с бомбовым грузом над беззащитными городами, концлагерей, окоченелых детских трупиков на снегу перед бараком… О'Нейл прочел немало книг о войнах, о фашизме, просмотрел уйму старых кино- и видеохроник. В свободное время он изучал материалы Нюрнбергского процесса, свидетельства очевидцев о напалмовой и химической «обработке» американцами Вьетнама, леденящие кровь описания событий в Кампучии… Наивной, идеалистически-прекраснодушной была его вера в то, что людям «надоест» взаимное истребление, и однажды они, невзирая на все барьеры — классовые, религиозные и иные, — бросятся друг другу в объятия и будут жить в вечной любви.
      Этот бледный, сутулый, большеносый брюнет с развинченными движениями прямо-таки вскипал, услышав хотя бы намек на сожаление о «добром старом времени». Каково же было О'Нейлу столкнуться в дни подготовки к полету со Шварцкопфом, у которого сквозь напускную доброжелательность то и дело проглядывали замашки правнука штандартенфюрера СС! Все эти разговоры об утрате мужества, о «беззубом» человечестве, времени разоружения, о боевых походах и овеянных славой знаменах предков были противны О'Нейлу. Клаус, заметив, что инженер корабельных коммуникаций явно сторонится его и даже выказывает неприязнь, начал изощренно насмехаться над ним. Этого было достаточно. О'Нейл возненавидел Шварцкопфа и стал относиться к нему с подозрительностью. Интуиция подсказывала: человек с подобными взглядами не может просто так, благодаря одним профессиональным достоинствам, оказаться в международном экипаже, рядом с неграми, арабами, «красными»… О'Нейлу показались странными и первая (стоившая лучевой болезни), и вторая экскурсии Клауса к реактору. Технически в них не было никакой нужды. Все системы ядерного двигателя управлялись дистанционно, претензий к «котлу» за время полета не было; в излишнюю добросовестность Шварцкопфа, якобы осуществлявшего регулярный техуход почему-то в одном и том же отсеке форсунок, верилось с трудом. Поэтому когда Клаус отправился через весь корабль к реактору за минуты до запуска «Аннушки», с риском прозевать столь важное событие, О'Нейл отправился следом, уверенный, что тот задумал что-то недоброе…
      Тщетно ожидали шифрованного сообщения джентльмены из ЦРУ, собравшиеся на приватной квартире, — о подготовленной операции не докладывали даже начальнику отдела, не говоря уже о «либерале», «президентском хлюпике», возглавлявшем управление. Руководство ударом по Фобосу осуществлялось из совсем другого офиса — оттуда, где сидел и тоже ждал самой важной в своей жизни радиограммы чиновник со слишком естественной шевелюрой и зубами куда лучшими, чем природные…
      Было еще и третье место, где проходили напряженные минуты ожидания, — старомодная гостиная «фермерского дома» в центре Нью-Йорка. Хозяин с сигарой во рту покачивался в скрипучей плетеной качалке, чувствуя, что скоро не выдержит сердце. «Папаша-фермер», угробивший добрую часть своего капитала на бессмысленный рейс «Дэниэла Буна», опасался новой неудачи… и неизбежного инфаркта вслед за ней.
      И лишь злополучный Майкл Донован, имевший прямое отношение к столь опасному развитию событий, не был ни во что посвящен и ни о чем не подозревал. Надвинув пропотевший стетсон, он подсчитывал дневную выручку игровых автоматов. Шляпа скрывала бледный рубец на виске — последнюю память о том, как свалился Майкл без памяти на палубу яхты «Сказка»… Тогда его, бесчувственного, отвезли в некий, хорошо оборудованный бетонный подвал, сделали два-три укола — и Донован, не приходя в сознание, подробно рассказал и об устройстве аппарата, улавливающего биополе, и о своих разговорах с советскими делегатами. Бедняге конструктору добавили уколов — чтобы забыл все, происшедшее с ним, и более не испытывал дружеских чувств к Сурену и его товарищам. Теперь ему только и оставалось что дремать, толстеть да подсчитывать десятицентовики в павильоне…
      Шварцкопф был физически куда крепче О'Нейла, но нападающим двигало настоящее остервенение. Они молча катались по полу. Срывая ногти, Айзек расстегнул ворот скафандра Клауса. Уже задыхаясь, диверсант извернулся и со страшной силой ударил противника стеклом шлема о колонну форсунки…
      Их нашли через час, после старта «Аннушки» — сцепившихся в нерасторжимом объятии…

      Отстыковка десантной ракеты произошла четко по программе. Зависнув на расстоянии тридцати метров от раздвинутых створок трюма, Акопян еще раз проверил посадочную площадку, якоря. Ровно в двадцать один час по московскому времени на «Аннушке» были включены маршевые двигатели. На фоне басистого рокота в динамиках — сначала на «Контакте», а через пятнадцать минут и под сводами ЦУПа в Звездном — прозвучало традиционное уже для трех поколений космонавтов прощание: «Поехали!»
      — Ни пуха ни пера! — не выдержал оператор на планетолете. Панин и Брэдшоу сделали вид, что не заметили этого нарушения уставного языка связи.
      — К черту, — не задумываясь, откликнулся Акопян.
      Один за другим летели через пропасть в двести миллионов километров короткие рапорты с борта корабля-матки:
      — Двигатели окончили работу, капсула выходит на околоспутниковую орбиту. (Бегут, бегут золотисто-зеленые цифры, выстраиваются в столбцы рядом с главным табло ЦУПа, где вычерчена схема Марса, кружком указан Фобос и ползет к нему, изгибаясь, жирная алая линия — маршрут «Аннушки».)
      — Высота заданная.
      — Полный виток.
      — Готовность к выходу на посадочную трассу…
      Глуховато звучит голос Виктора Сергеевича:
      — «Севан», «Севан», я «Аврора»! Сообщите готовность к посадке.
      — «Аврора», я «Севан». Готовность ноль. Прошу разрешения посадить вручную. Место посадки узнаю.
      — «Севан», ручную посадку разрешаю. Включите дополнительные мощности аппаратуры слежения.
      — Вас понял, «Аврора». Перехожу в активный режим… (Снова рокот реактивных сопел. На малых табло возникают строки цифр и знаков — это датчики, введенные в скафандр, через телеметрию рассказывают о психофизиологическом состоянии Акопяна. Несмотря на остроту момента, даже сердце бьется ненамного чаще, чем обычно. Медик-оператор докладывает Тарханову: «Обобщенный критерий качества деятельности близок к единице».)
      — «Севан», я «Аврора»! Выходите на трассу.
      Брэдшоу — от себя, тоже не по уставу:
      — Держу вас в локаторном луче, мой мальчик, в случае чего подхвачу, как перышко!
      — Спасибо… «Аврора», я на трассе, «Севан».
      — Доложите захват.
      — Понял, доложить…
      На экране внутреннего обзора «Аннушки» видно: Акопян в скафандре жадно следит за пультом, руки лежат на рычагах.
      — «Аврора», я «Севан»! Захват — двадцать один тридцать три двадцать.
      — «Севан», отслеживай!
      — Понял… Идет сносно, скачками.
      — Выравнивай креном.
      — Понял, «Аврора»…
      Поверхность Фобоса стремительно приближалась — шершавая, морщинистая, как слоновая шкура. Еще несколько секунд, и капсула перешла в горизонтальный полет. Она почти касалась равнины растопыренными крючьями якорей. Вдали виднелся тот самый, оскаленный зубьями кольцевой хребет скал. Сурен садился внутри кратера, надеясь остановить ракету почти точно напротив «тоннеля». Это было рискованно, но профессиональный опыт и новая чуткая реакция Акопяна гарантировали, что в случае слишком большого разгона он успеет включить вертикальные вспомогательные сопла и капсула взмоет над барьером…
      Посадка! Толчок, еще толчок… Скорость нулевая. Тело Сурена летит вперед, вон из кресла, натягивая до отказа «привязные ремни», как по традиции называли в космофлоте магнитные присоски. Медленно, так медленно, что это можно проследить лишь по движению пылинок к потолку, капсула опускается на грунт. Здесь почти невесомость… Еще раз «Аннушку» слегка встряхивает; пол кабины накреняется, но гироскопы немедленно выравнивают его. На «Контакте» и в ЦУПе слышат шмелиное жужжание — это вгрызаются в камень буры якорей.
      — «Аврора», я «Севан»! Табло горит, стыковка полная. Прошу разрешения на выход.
      …Он не воспринял сознательно зов, исходивший из темноты рукотворной пещеры. Просто потянуло, непреодолимо потянуло т у д а. А бесстрастные датчики на планетолете и на Земле зафиксировали: есть импульс чужого биополя! Есть молчаливое приглашение!
      Он оттолкнулся и взлетел вдоль отполированной грани монолита, и вошел во тьму, и спустился, придерживаясь за перила: и встал посреди глухой кубической комнаты, и лучик его ручного фонаря побежал по черным матовым стенам из неземного, сказочного материала, на котором не оставляет следов всесжигающий луч лазера.
      И в ответ на новое настойчивое приглашение на беззвучном языке, общем для всех обитателей Вселенной, он сделал то, чего от него ждали в первый раз… То, чего не сможет сделать самый совершенный робот, ибо роботы не имеют желаний и не испытывают жажды открывать и познавать. Он попросту пошел вперед. Безоружный, с протянутыми перед собой руками, пошел навстречу идеальной плоскости тупика, всем сердцем веря, что звавшие впустят его, что любая преграда эфемерна для того, кто хочет войти.
      И, не сбавляя шага, он прошел сквозь неощутимую черноту.
      И Земля услышала ликующий крик Сурена Акопяна:
      — Новый мир! Здесь целый новый, чудесный мир! Как он не похож на наш… и все же как прекрасен!..

      Марсианские луны Фобос и Деймос стали объектами фантастики еще до своего официального открытия. Многие из нас зачитывались в детстве «Путешествиями Гулливера». Но далеко не каждый обратил внимание на такую деталь: премудрые лапутяне — жители летающего острова Лапуты — знали уже о существовании двух спутников Марса.
      Этот факт кажется удивительным, если учесть, что книга вышла в 1726 году, почти за сто пятьдесят лет до открытия двух единственных марсианских лун, которые были обнаружены лишь в 1877 году во время великого противостояния Марса. Что это: гениальное предвидение автора книги английского писателя Джонатана Свифта или случайная догадка?
      Сравним предсказания Свифта с данными современной науки о спутниках Марса. Вот что писал автор «Путешествий Гулливера» более чем четверть тысячелетия назад:

      «Они (лапутянские астрономы. — Ред.) открыли две маленькие звезды или спутника, обращающиеся около Марса, из которых ближайший к Марсу удален от центра этой планеты на расстояние, равное трем ее диаметрам, а более отдаленный находится на расстоянии пяти таких же диаметров. Первый совершает свое обращение в течение десяти часов, а второй в течение двадцати одного с половиной часа, так что квадраты времен их обращения почти пропорциональны кубам их расстояний от центра Марса. Это было убедительным для них доказательством проявления того же закона гравитации, который управляет движением и возле других массивных тел».

      По современным данным, внутренний спутник Фобос находится от Марса на расстоянии 1,4 его диаметра, а внешний спутник Деймос — на расстоянии 3,5 диаметра планеты. Что касается периода обращения вокруг Марса, то для Фобоса он равен 7,6 часа, а для Деймоса — 30,3 часа.
      Так что Свифт был не так уж точен в своих предсказаниях относительно параметров спутников Марса. Однако на основании каких данных Свифт сделал такое предположение?
      Надо сказать, что писатель был неодинок в своем убеждении, что у Марса должно быть два спутника. В самом деле, раз у Земли один спутник, у Юпитера — четыре, у Сатурна — пять (количество спутников у Юпитера и Сатурна по данным тех времен), то у Марса должно было быть два спутника. Такую аргументацию привел французский писатель Вольтер в своем «Микромегасе», изданном в 1752 году:

      «Но возвратимся к нашим путешественникам. Покинув Юпитер, они пересекли пространство приблизительно в сто миллионов лье и поравнялись с Марсом, который, как известно, в пять раз меньше, чем наша маленькая Земля; им посчастливилось обнаружить две луны, принадлежащие этой планете и ускользнувшие от глаз наших астрономов. Я не сомневаюсь, что отец Кастель будет опровергать — и даже не без остроумия — существование этих лун, но я сошлюсь на тех, кто всегда и обо всем судит по аналогии. Эти добрые философы понимают, как трудно было бы Марсу, столь отдаленному от Солнца, обойтись менее чем двумя лунами».